Снег 4. Первая боль

Прошёл год, а за ним прошло и лето. Над нашими, детскими головами пролетела, шелестя крыльями - серебряная птица. Она лишь едва коснулась меня и моего старшего брата. Помню, как из-под её крыла хлынул воздушный поток, а потом горячие струи обволакивали тело. Высокое небо было синим и чистым, и очень нуждалось в облаках. Огромная тишина... Такой прозрачной тишины я никогда не слыхивал. Она - эта тишина, была совершенно глухой. Её пронизывал медный и очень тонкий звук, похожий на звук невидимой струны.

Брат стоял напротив, а я пред ним. Сквозь потёки красной акварели я видел его лицо покрытое чёрными пятнами. Это была сажа, смешавшаяся с землёй и ещё какие-то мелкие частицы, насыщенные кровью. Он смотрел на меня настежь раскрытыми глазами. Белки глаз светились, и с этим светом могли бы соперничать только отсутствующие в тот день облака. Он был удивлён и испуган. Видно было, как с усилием повышал он свой голос, пытаясь что- то объяснить, но я ошарашенный тишиной, ничего не слышал. Он всем своим видом показывал, что я должен следовать за ним. Его настойчивый, безмолвный крик и зовущее движение истерзанной руки, - заставили меня повиноваться.

Тогда я не чувствовал ни ног, ни земли и тогда, я ещё не знал, что осколок мины угодил мне в рот, и что рассеченные губы вывернулись наизнанку и из меня вытекла кровь. Теплая и липкая. Бежать в таком состоянии - было сущее блаженство, словно по облакам бежишь. Так можно было бежать только во сне, но это был не сон. Всё — по настоящему, взаправду, а потому - удивительно. Я плыл по мягкому травянистому полю, а затем по тропе вьющейся вдоль огорода. Мимо пустых грядок, круглых вишнёвых деревьев и оград, обтянутых прочной рыболовной сетью.

Тропа была длинной и вязкой, или скорее ватной и в то же время пружинящей, а движения мои были замедленными и плавными. На самом деле всё происходило гораздо быстрей, как это бывает в настоящем времени. Но я был в другом времени, в другом пространстве, где все предметы и я сам имели иную архитектуру. Неторопливое время давало возможность, рассмотреть второй план и даже третий, и все те подробности, которые раньше не заслуживали внимания. Всё, что было раньше обыденным, сейчас приставлялось необыкновенным, красивым.

Вот слегка отполированные, багровеющие листья клубники. Раньше я на них не обращал внимания. Приблизившись вплотную к одному из них, - замечаю редкий пушок, и вся поверхность его испещрена пересекающимися линиями. Глубокие линии создавали рисунок напоминающий ветвь дерева или реку окружённую множеством больших и малых притоков. Поднырнув под лист, я оказываюсь в мире, - который раньше был не доступен. Изумрудный свет, проникающий сквозь широкие, зелёные ладони, переливался и разбивался на осколки. Всему этому переливу способствовала большая капля воды, прицепившаяся к изумрудному небу. В этой водяной горе смотревшей сверху вниз, преломлялись лучи, отражались глубокие тени и мелководье полутеней. Там отражался мир, который мог быть разрушен одним ударом матыжки. А теперь он восхищает мой взгляд.

Тысяча жарких жал вонзалась в мои уста. Захотелось пить. Вода свежая и лучистая была рядом, но я не мог дотянуться до неё сразу. Подойдя ближе, я проникаю в нутро водяной глыбы, желая погасить одолевающий меня жар и насытиться прохладой. Мне стало легче. Жар сменился лёгкой пульсирующей болью. Боль проливалась летним дождём, и все ощущения и чувства были тёплыми. Спустя время, в своих воспоминаниях, - это состояние я так и назвал — первой болью.
Находясь под её влиянием, всегда хочется пить, но нет никаких средств, чтобы утолить жажду, все члены обнажены до нервов и находятся в томлении, но не имеют возможности освободиться, и тогда каждая клеточка твоего тела, как свежая рана, - претерпевает даже самое малое движение воздуха. Это состояние, когда невозможно найти оптимальное положение для собственной души, чтобы она устроилась поудобней и успокоилась. Гнетущая неудовлетворённость, но нельзя в полной мере назвать случившееся страданием. Она — первая боль, всё ж приятна, или в ней есть то, что заведомо не повторится.

А потом, спустя несколько лет выяснилось, что первая боль - очень похожа на первую любовь, та же жажда и та же неудовлетворённость. И та, и другая появляются, только раз, оставляя за собой лишь воспоминания. Какова первая боль у других человеков мне неведомо. Каждый чувствует по своему, - если чувствует.

Вынырнув из маленького зеленогрудого закутка, я вновь оказался, на вытоптанной тропе... Впрочем, я её не чувствовал, а только мог видеть.

Каждый мой шаг был бесконечно длинным. Чудилось невероятное, - будто ноги мои сами по себе бегут, без моего над ними управления. Я свернул с тропы и вдруг, появившиеся яркие одуванчики, закружились вокруг. Чтобы не наступать на них, пришлось приподняться на другой уровень. Под ногами вдруг оказался весь двор, а потом дом и другие дома. Глядя сверху вниз, я увидел свою улицу и прилегающие к ней. Ветер с моря перевернул страницу моих видений и вместо знакомых улиц, подо мной оказались красные черепицы крыш, а потом утончённый берег моря с белой, кружевной каймой и россыпь маленьких островов. Я с лёгкостью перешагивал дома и башни высотою до неба. Толпы суетящихся людей двигались то в одном, то в другом направлении. Происходили какие-то события, которые всё время переодевались, и смысл которых был мне непонятен. Потом снова море — изумрудное, пугающее своей глубиной и манящее.

Незабываемое впечатление на меня произвела гора, на которой я вдруг оказался. Она была покрыта зелёной, шёлковой травой. Трава была яркой и блестящей. Настолько яркой и сочной, что хотелось плюхнуться в её мягкость. Ступив на эту траву, я вдруг заскользил по ней. В общем, поехал по ней так, как обычно лыжники спускаются со снежных гор. Дух захватывало, но спускаться было приятно, лёгкий ветер, - не жаркий и не холодный, лишь только радость испытывал я и наслаждение. Казалось, что спуску этому благодатному не будет конца. Сама земля подыгрывала мне, наклоняясь, она подставляла свой закруглённый шёлковый бок.

Не знаю, сколько времени продолжалось моё путешествие, но вот снова предо мной лицо брата и снова безмолвное, но уже тихое и менее испуганное шевеление губ.

За спиной хлопнула калитка, а брат стоял у дороги. Первая проезжавшая мимо машина резко остановилась, марки её я не запомнил. Это была старенькая машина отечественного производства, какие можно было видеть у нас в семидесятые годы. Водитель оказался расторопным. Он выскочил из неё и с поспешностью стал открывать дверцы, а я всё ещё слушал тормозной вопль и даже успел рассмотреть немашинный её цвет. Впрочем, вспомнить цвет автомобиля с точностью не могу, кажется, это был желтовато-солнечный и такой яркий, что закружилась голова.

Потом закружилась тяжёлая, скворчащая музыка и у меня во рту оказался раскалённый уголь. Немилосердно он прожигал меня насквозь, по-видимому, это была вторая боль. Впрочем, я не знаю, как назвать это состояние. Не принадлежа себе, я опрокинулся навзничь, а потом ещё раз, и ещё, и тогда меня понесло в опустошённое, беззвёздное, тёмно-фиолетовое пространство. А потом пошёл снег, который кружился вокруг меня и, закручиваясь в спираль, уносился далеко вперёд, указывая мне путь. Там в глубине бесконечной ночи, я увидел маленькое солнце похожее на раскалённый цветок.

P/S.

Год прошёл незаметно, будто ничего и не было, кроме осеннего взрыва. Зимы тоже не было, только промозглая, сухая с ледяным ветром тоска. Снега, которого я всё время ждал, тоже не было. Мама таскала меня по всему городу от одной клиники к другой и плакала. Один из докторов сказал, что брат мой может ослепнуть в скором времени и от того она так страдала. Но все обошлось и на этот раз. В прошлый раз, два года назад, он решил подняться к обелиску славы, который возвышался над городом не по лестнице, а по скалистому склону. Он сорвался и упал на камни, в результате чего ему удалили селезёнку и на животе красовался большой не подходящий к его росту шрам.               

Вообще он держался молодцом. Брат ведь старше, ему было все двенадцать, а мне только восемь. В машине которую гнал неизвестный нам водитель, я был как неживой и от того брат сильно переживал. Он, конечно, винил себя, и всё думал, - как посмотрит в глаза маме и что скажет ей? Думаю, что эти душевные муки не давали ему потерять сознание, и он держался, теряя силы и кровь. Терпел до самой больницы, и уже лёжа на столе, когда с его тела пытались снять изодранную одежду, он вытащил из штанины пистолет и со словами: доктор, а это вам на память, потерял-таки сознание.               

Спустя годы, когда раны зарубцевались, а шрамы по мере нашего взросления сглаживались, и не находилось места для огорчений, - мы улыбались и вспоминали о прошлом. Случай с пистолетом, о котором нам поведал сам доктор, особо радовал. Брат, к тому злополучному взрыву позвал меня, сестру и соседа Кольку, но они запоздали, а я успел, чем и похвалялся. Если бы я припозднился, как сестра то не увидел бы высокого неба тоскующего без облаков, изумрудного мира под клубничным листом, и не увидел бы на развернувшемся чёрном пергаменте вселенной - крупного снега. Возможно, я был бы менее счастлив...