Люда

   Она перешла мост в направлении к главной улице.
   
   Улицы, впрочем, все были тогда главными, ничем одна от другой особо не отличались. Люди появлялись из них, останавливались, сталпивались, оглядывались. Сперва увидел я людей, взглянул туда, куда смотрели они, и понял, что заставило их остановиться. Она! Движущийся луговой цветок. Росточка средненького, не коротышка, но и не стеблище, тоже обращающее на себя внимание,- стройная и... всё, всё при ней. Я онемел, слова таяли дымом, поэтому не стану изображать её словами, ничего ведь не получится. Нечто приблизительное удалось изобразить грекам в мраморе, и назвали они своё сотворение богиней. Признаюсь только, что поразило меня в её лице что-то вроде птичьей выразительной черточки да русая толстая длинная - до колен - коса. Коса кого не поразит! На неё и смотрели, застыв изваяниями: мраморная группа, - а не люди. Город был разрушен немцами до фундамента, до последней сараюшки, людей загнали в землю: в землянки и в могилы. А всё из-за названия только: Старая Русса. Уцелели водонапорная башня да несколько церквушек. Но город восстановил себя, самовозродился, жители его сохранили способность удивления красоте,- и красавица на городской улице - кто усомнится в том?- была визитной карточкой их среды обитания. Девушка не манерничала, хотя и знала, что на неё засматриваются, шла споро, при этом толстенная коса её даже не колыхалась. Трудно ли догадаться - почему? Стать! Прохожие, повздыхав, потолкав один другого локтями, расходились, но примеру их я не последовал, я последовал за той, имени которой не знал, вот как ударило в башку: во что бы то ни стало, необходимо узнать, как её зовут. Впрочем, и словом "последовал" не слишком ли много беру на себя? Ведь засеменил следом со скоростью её неширокого шага, русой же косой, словно канатом, взяла она меня на буксир.
   
   И вдруг не стало её впереди. Что это со мной? Найти и... потерять...

   Одно чудо поглотило другое. Я не отрывал взгляда от её косы-каната и... как обрубили. Правда, вокруг уже голосил базар, мы дошли до базара, люди, теснясь, копошились в нешироких проходах между убогими старорусскими торговыми рядами местного значения. Суетились тут и женщины, и молоденькие девушки то ж, но и всех их вместе отдал бы я за неё одну. Не повёл бы и бровью. Но где она? Продрался вдоль прилавков торгового ряда до конца, нырнул  в другой, в третий,- картина прежняя без неё. Остановился возле цветочницы: васильки смеялись надо мной. Испарина прошибла. Взял бутылку ситро, зубом сковырнул пробку, выпил духом. Невольно поблагодарил за достоинство базар: влага была освежающе прохладной в такую-то жарищу. И как только удается добиваться подобного? У нас сколько ни студи воду, пьёшь её как вчерашний чай. А тут вот и "Жигулёское". Пиво. Это же вообще сказка. Я к тётке, что торчала в палатке, а она:
 
  - Да строду в Старой Руссе ситра не водилось, откуда? От сырости?- и белые зубы свои прорекламировала, и поинтересовалась: - Ещё бутылёк опрокинешь, солдатик? В охотку? Это пойло прокисать не успевает.
 
   Вот влип в разговор... Но где она? Где та, чей образ излучал свет? Свет её излучали и те улицы, по которым прошла она, и те милые домики, мимо которых она проходила. Но когда я снова  возвратился к мосту, к тому месту, где увидел её, свет рассеялся. Более того, надвинулись сумерки. А и того более - над городом зависла луна, космическая ракета,- и когда только успели её запустить? Расскажи я обо всём в казарме, со всех сторон понеслось бы: луна, коса, Василиса Прекрасная...- а из какого-нибудь угла донеслось бы ехидненькое: "Правый глаз соломой заткнут..." Нет уж, никто о ней и слова не услышит. Да в том ли дело? Дело в том, что наступил вечер и, похоже, далеко не ранний. И я не в увольнении, относил солдаские письма на почту и давным-давно должен был вернуться в подразделение. Там могли быть и полёты, и тревога, и построение, хорошо хоть, что на вечернюю поверку перед отбоем мы не ходили, а то б... Служба есть служба, а на службе может подвернуться и такое, чего и даром не захочется.
 
   Так оно и было. Столкнулся со старшиной Тихоновым. Правда, он не из нашей части, но хрен редьки не слаще. Части наши квартировали на одной территории, внутренний распорядок: наряды, свободное время, увольнения, столовая, сон,- в том числе и наши, были под контролем старшины Тихонова. Словом, лучше бы я столкнулся со своим командиром, штурманом наведения капитаном Лозбиным, чем с ним. Старшина строго-заискивающе напустился на меня, мол, как раз капитан и спохватился-то, разыскивал, но он, старшина Тихонов, выгородил отсутствующего убедительными оговорками.

   - Тут, брат, губы не развешивай, самоволка - губа, как минимум, а по максимуму - так и дисбат корячится... так лучше...

   А ещё, мол, лучше зайти бы к нему домой, там Катенька сообразит, как выкрутиться из довольно-таки неприятной истории. Не избежать "губы". Наказания. И хоть "губой" скорее пугали, находилась она в Бологом, в полку, и начальству это создавало больше хлопот, чем тем, кого туда отправляли, так и здесь имели возможность наступить на хвост нарушителю дисциплины, например, отправляли в другое подразделение своей дивизии, а это совсем другой город. И привыкай там к новой обстановке, а новое только в лозунгах звучит приятно. Я подумал о девушке с косой-канатом и чуть ли не с благодарностью согласился проведать Катеньку, жену саршины. Между нами завязывалось, как бы тут помягче выразиться, то, что называют "не совсем хорошо".

   - Поужинаешь,- подбадривал меня старшина.- Ужен-то пропсикал, кобелёк ты такой шкодливый, ну. Да. Вы с Сосниным чураетесь меня, но я уважаю вас. Вот и ты согласился погостить лишь после самоволки, и Соснин зазнался слишком быстро. Но ребята вы - что надо, хотя до солдат вам ещё ползти да ползти... то бишь, я имею ввиду до солдатской находчивости... Не стесняйся, потолкуем. Люди везде люди, чего там. Да. А я тут пронюхаю, зачем понадобился ты капитану, полётов вроде как не ожидалось. Кино посмотрим. В программе - документалка по импотентов, а? На всю страну проблема выросла. Вперёд...

   Дело запахло керосином, доходя до неприличия. Сколько мужиков в городе - свистни только, примчатся, нет, Катенька положила глаз на меня, как прежде на Соснина, приятеля моего, радиомеханика. Теперь Володька загремел в Бежецк с лёгкой руки Катеньки. И Бежецк хороший город, так не сравнить со Старой Руссой, да и есть ли в том городке визитки? Вот вопрос. Злодеями Тихоновы никакими не были, просто очень и очень они любили друг друга. Любили так, что не могли развестись, разъехаться, не быть рядом, поискать новую подобную привязанность, не делать одолжения ему - ей, а ей - ему. И сами они понимали, что разыгрывали роли анти-Ромео и анти-Джульетты. Тут заморочена своя тонкость, старшину Тихонова так глупо ранило на войне, что лучше б убило: он потерял способность справлять законные мужские обязанности ночью, ну, с женой. Об этом они сами и рассказали мне, не вдруг, не сразу, конечно, но с подходами, наблюдая за моей реакцией шаг за шагом. Намёки про импотенцию вели исподволь.

   - Вот и тот... и тот... и этот, так это промежду знакомыми, а в масштабах страны?- о, беда... а жить-то надо. И импотент - человек. Есть вот "холодная" женщина, так это и того похлеще. А жизнь не останавливается. Катенька в этом духе - молодцом...

   Когда убедились, что я реагирую должным образом, всё и выложили как на блюдечке и... ахнули: обманулись! Такой заподлянки в человеке они и представить не могли: сидел и слушал, слушал и пожирал у них птицу, телятину, свинину, и хоть бы раз фыркнул, признался честно: сыт по горло, ни слова больше, не споёмся... А то... Ахнуть-то ахнули, но шутки с прибаутками продолжались, я барахтался в их семейной паутине, хотя и, не в пример  паукам, выпускали меня они на волю,  не без намёка припоминая несговорчивость рядового Соснина, отказавшегося от услуг Катеньки. Анекдот это лихой, а быль неважная. Не ко мне бы им обращаться со своим юмором, но хохотать должен был я. Не только на Катеньку Тихонову, ни на какую Катеньку никогда не заглядывался я , и, шагая к их дому, жили они в отдельном просторном финском домике, невольно краснел да ёжился, как от озноба. Вдруг окатило, как из-за угла: что если и старорусскую жемчужину зовут Катей? Смешно, а?- вроде такие потехи от имени зависят... Ну да, нет, а если зависят? Окликнешь: Катя! - и вспомнишь эту... Бр-р-р... Сам Тихонов играл свою роль неважно - смущался, ревновал, огорчался, но Тихонова была на высоте всегда: кормила, смеялась, ласкалась, как к коту, благо имя у меня Василий.

   - Ох, Вася-Василёк, распрекрасный мой дружок,- встречала она шуткой.- Ох, какой красивый салага Василий...
 
   Грубовато это звучит, так ведь это в моём изложении, а у Катеньки звучало, словно ручей звенит: интригующе, задорно и весело, приятно и нежно, и вызывая улыбку, не поймёшь какую. Катенька принялась за дело, хотя они и отужинали оба, значит - для меня.

   - О тебе мы недавно вспоминали. О хорошем человеке поговорить не грех,- одной рукой она взбивала мне волосы, другой орудовала на кухонной доске.

   Вернулся и старшина Тихонов. Сообщил, мол, капитан Лозбин сердит на меня: посылал в город за лезвиями, лезвия вроде и купил, да испорченные они. Использованные в упаковке. Были в употреблении, тупые. "Смотреть надо, солдат ещё... тупей лезвия..." Словом, командир собирался сделать мне внушение. Катенька бросила нож, подмигнула, мол, не дрейфь.

   - Сейчас я и поточу, и побрею,- прошелестела к телефону.

   Из моего рассказа Катеньку можно представить маленькой и юркой, подвижней ртути,- она и была, как ртуть, при громадном в два метра росте своём, об остальном в ней и говорить не хочется. Старшина Тихонов выбирал жену по себе. Возможно, они и расходиться не хотели потому, что подобрать новых сожителей по росту было им нелегко. Ужинать со мной старшина отказался, вздохнул, как бы и сожалея, поднялся, проговорил скороговоркой:

   - Оставляю вас наедине, понимаете, какая досада - служба...- мне погрозил он пальцем: - Не обижай Катеньку!

   И ушел.

   Зачем за её добро унижать женщину? Но коса-канат замкнула рот мой на замок, я только слюнки сглатывал. Моё такое поведение ничуть не смутило Катеньку, наскоро рассказала она пару смешных анекдотов, завернула тормозок, заверив, что ночью слопаю за милую душу, ещё и товарищам останется. Дежурство велось ведь круглосуточно, а столовая работала по распорядку.
 
  - В любви без чувства и поцелуй, что мыльный пузырь. Любовь - это туго накачанный мяч: сколько его ни пинай, он звенит, как в начале,- пошутила она...

   В казарме дневальный читал книгу у ночника на тумбочке. Тускло синела электролампочка над дверью, замазанная краской. Он даже головы не поднял: что ему самовольщик? Просторные спальные помещения по обе стороны коридора похрапывали в синем полумраке. Я осторожно прокрался к своей койке, потянулся рукой к подушке и... ухватился за погон. Кто-то спал? На моём месте? Одетый? Командированный или капитан? Увы!- погон с нашивками старшины: букву "Т" с другой не спутаешь. Что за дела?

   - Так скоро?- как бы и с огорчением прошептал он.

   - Умеючи - не долго,- в долгу и я не остался.

   - По полной форме?

   - Так точно, товарищ...

    - Называй по имени. Что шумишь, шелкопёр.

   - Слушаюсь. Рад старатся,- сорвалось с языка.

   Язык мой - враг мой, и обо мне сказано. Да и не видно в потёмках лица собеседника, шутит он или по лбу тучки тень рассеивают.

   - А ты хамишь,- вот так, упустит он случай, чтобы не дать понять сверчку о его шестке.

   - Виноват...

   - Так-то лучше, парень,- и пригрозил: - С Сосниным не переписываешься? Ну-ну, это к слову... Эй, в пакете не окуни ли у тебя? Запах выдаёт сухой паёк никак? Поверишь, с утра во рту маковой росинки не было,- он разложил еду на моей тумбочке, ребята на соседних койках заворочались во сне.

   Напоминание о Володьке Соснине указывало прямой курс в штормящем море службы возле рифов: не ублажишь Катеньку, налетишь - не откажешься. Никуда от Бежецка, как от судьбы, не денешься, - подумалось, потому что солдатская жизнь - долгая думка. Только судьбу мою теперь высвечивала неуловимая незнакомка. Вроде на самом деле так оно и было: гляну на город мысленно, а улицы так и светятся, так и сияют. Правда, от нашей части до железнодорожного вокзала электрический свет и днями горел-переливался.

   Потянулись мои бессонные ночи: не спалось, не могла утомить никакая усталость... толстенная коса висела передо мной, подобно канату в зале у гимнастов... Лицо её, взгляд её старался представить я и не мог. Возможно, это уснуть не давало, возможно, в сердце проникал свет первой любви... Какой любви, если я не знал девушку? Помимо службы постоянной нагрузкой для меня теперь стали вылазки в город. Каких только предлогов не подыскивал я, чтобы слинять из части. Выговор капитана Лозбина был для меня благодарностью: он послал меня за бритвенными лезвиями, отточив моё внимание на ремне устава до предельной остроты. Но и прежние лезвия "Балтика" испорченными не были, их хохмы ради подменили  планшетисты КП наведения: дуракам было интересно понаблюдать, как офицер скоблит подбородок тупой бритвочкой. Брился он всегда на службе, посмеялись они от души... Напрашивался я таскать письма на почту, менять книги в библиотеке, клянчил увольнительные каждое воскресенье, хотя положено было ходить в увольнение раз в месяц. Искал ту, о которой, в чём был почти уверен, мечтал с беспокойного отрочества, но стройной девчонки с толстой русой косой не было ни на улицах, ни на базаре, с него я и начинал поиски, ни в библиотеке, а городская библиотека богатая в Старой Руссе, ни в кинотеатре "Родина", на всех сеансах набитом битком, но всегда с одним свободным местом: какие-то головорезы потешались, подбрасывая записки: кто сядет на это место, тот будет убит. Не было её и во Дворце культуры - гордости города, это и правда был город в городе: вместительный, оживлённый, подобно шумному базару, радостный и светлый, цветущий улыбками. Не было и в городском парке, на танцах или у Фонтана. Фонтан бил как бы из мистических времён, из прародины прародителей, высокий и внушительный под стеклянным колпаком, пленял он и полётом своим, и тем, что вОды его были целебными, как и добрая память его. Скамьи возле фонтана не пустовали ни утром, ни днём, ни вечером, ни в будни, ни в праздники. На бьющую из глубины земной белую струю воды очарованно взирали и старые и малые, юноши и девушки, больные и здоровые... Смотрела ведь и она! Или взаперти просиживала дома? Или по увольнительным ходила в библиотеку? На тот же базар? В кинотеатр или во Дворец культуры?.. Присутствие её замечал я постоянно: город светился изнутри. Об этом писать надо не чернилами, а тем, что излучало свет, но что излучало свет? Откуда знать мне о том? Во мне жила уверенность, что знаю о ней все не меньше, чем знает брат о сестре. Училась в школе, умела и любила танцевать, петь, занималась спортом, у неё верные подруги, получала отличные отметки по всем предметам... ну, может и не по всем, это зависело-таки и от учителя, разные бывают педагоги: как ни зубри тот злосчастный урок, а двойку схлопочешь. Родители её от неё без ума. И отец? У  многих ли теперь "и отец"? Нет-нет, она послевоенная, конечно, и отец без ума от неё. Непременно есть брат, старший, её защита, её КПП для деловых встреч и разговоров. С братом её мы обязательно поймём друг друга и до конца дней наших будем дружны. Она - спортсменка-разрядница. Скорей всего... кто она скорей всего в спорте? И дома в её комнате вся стена в дипломах. Она...

   Переведу дыхание. Кто такая она, вернее всего узнать у неё самой, для чего нам надо было встретиться.

   Однажды в будний день ушёл я в самоволку после обеда.

   Вот они - торговые ряды всегда шумящего базара: грибы, картошка, рыба, огурцы, помидоры, тыквы, зелень, цветы - не перечислить все сорта и виды, мясо, молоко, масло, сыры, творог, сметана, льняное масло, ранняя капуста, цветная капуста, фрукты... яблоки... Глаза, руки, голоса, хозяйственные сумки, корзины, ведра, кадушки, тазы, кастрюли, чугуны, лапти, плетённые из лозы кресла и стулья... Г-гу-у-у-ул... Всего никакие и налогосборщики не знают. А в дальнем углу, как на отшибе, стоят возле своих прекрасных творений старорусские художники: длинной цепочкой притоптывают с оглядкой зрители, а покупателей или мало, или нет вовсе. Картина - не цветная капуста, не хрусткое яблоко с рассветом на зубах, за пятак не возьмёшь, а на большее у людей и кошельков-то нет. Смотрят - и не надо тащиться в знаменитые выставочные храмы за три моря. Поодаль торгуют старыми, в смысле, подержанными книгами. Книги идут бойчее, так они и подешевле яблок на кило... Но девчонка словно приснилась.

   Улицы, белые домики - старорусские! - милые-милые, я не утрирую, в любом другом городе старые дома: купеческие, чиновничьи, поповские, адвокатские, писательские,- но здесь всё новое, восстановленное заново... Вот дом, где жил Фёдор Михайлович Достоевский! Разрушен был дом и гения мировой литературы, значит разрушителями были дремучие дикари... нет, древней - орангутанги... Это Дарвин перевёл их в разряд дикарей...

   Вот и мост. Отсюда увидел её я тогда... Неслышно течёт Полесть. Полесть - река неширокая, широка она памятью. Если не всё творчество великого русского писателя, то персонажей "Братьев Карамазовых" несёт её течение в ещё более всем известный Ильмень. Город Старая Русса привинчен к груди Полести, как национальный орден, и отметили её этой дорогой наградой до скифов во времена Ильмеров, Славенов, Русколани, Голуни, Русов... Не стал я переходить через мост, обогнул кинотеатр "Родина", краем стадиона вышел к реке с невысоким обрывом, заросшим густым лозняком. Разделся, упал на траву. С гулким током струилась вниз тёмно-голубая с зелёным окрасом Полесть. Впрочем окрас был не сплошь зелёным, во-он там и побелел слегка, а дальше так и прямо-таки белым стал: отражалось с того берега и упиралось в тот берег, слегка вибрируя, словно торгуясь о чём-то с течением, белое здание. То ли облако, то ли стена. Так скользнуть ему вниз или остаться? Подумай,- советовало течение,- спешить не надо. Я поднял глаза: это отражалась в реке пятишатровая бескрестая церковь. Понятно, какой она постройки, но как уцелела церковь в оккупации? Снесло войной лишь крест с главного шатра. На снежной белизны стене иконой написана была она... она?

   Она! Кто она? Откуда было знать, кто она? Дни, недели проводил я в поиске и не видел, и не знал, кого ищу. Девушку с косой-канатом. Девушку - мечту моих отроческих лет. Точнее, с отроческих лет. Девушку - визитную карточку города Старая Русса. Она сидела на льняном покрывале, обхватив руками колени и опустив на них подбородок. Волосы были распущены и копной возвышались за спиною. Она купалась и теперь высыхала. Я прыгнул в воду, вспугнув шумно бросившихся в сторону выдр.

   Присел рядом. Но что сказать девушке? Я потерялся совершенно.  Но и на том берегу, где можно было что-то придумать, найти извиняющее такую опрометчивую бестактность слово, удержать себя я не сумел. Что-то выстрелило меня к ней. Холодная вода не остудила моего порыва, а смущение остуживало. Девушка была само спокойствие. Вблизи оказалась она прекрасней. Щупальцами холода покалывали мысли: надо уйти, здесь не место для встречи, даже для лёгкого флирта. Она есть, она в городе, она не приснилась, а мне ещё год проминать койку бессонницей,- не разыщу ли теперь? Смотреть на её раздетое для загара тело было великим грехом... Нелепое слово, дурацкий вид всё и до конца могут погубить, если не погубили. Так и случилось.

   - Мы не полюбим друг друга,- сказала она.

   Молча, взглядом я спросил: откуда это нам знать?

   - Мы поздно встретились.

   Молча я спросил: не в десятый ли класс пойдёт она осенью?

   - Возраст ни при чём, я старуха.

   Молча я ждал, что последует дальше.

   Легко, как из-под котёнка, выдернула она из-под меня льнянину, сложила, повязала волосы полотенцем, превращаясь в маковку без креста, набросила на руки платьеце, вздёрнула на плечи, застегнулась спереди на все пуговицы, ничего не добавив, пошла.

   - В воскресенье мы встретимся здесь!?- крикнул я.

   Она не ответила.

   - В это же время?!

   Старинной постройки белая стена церкви скрыла её.
   Время текло водою Полести.

   Напутствуя в город увольняющихся, это целая церемония, старшина Тихонов отвёл меня в сторону. Мягко, по-семейному, поговорил о службе, о родителях, о том, как хорошо получать хорошие письма от хороших друзей. Поинтересовался, ждёт ли невеста, не выскочила ли замуж за другого. Короткие мои ответы сдабривал приятной улыбкой. Для меня улыбка - знак дружеского доверия: и большая радость, и бесценный дар... любая, только не старшины Тихонова.

    - Служи,- вручил он увольнительную мне.- Осталось немного, обидно было бы оплошать, а девушки... о-о-о, это зараза, я сказал бы, преступная оморочь, тут "губой" не отделаешься,- как бы мимоходом добавил: - Виды на тебя Катенька сохранила, но порой взрывается. Нервы. Как считаешь, от чего?

   - Вам лучше знать.

   - Эй-эй, нос к верху? По твоему следу идучи, много чего насобирал я вот тут,- он похлопал себя по нагрудному карману гимнастёрки.- Отправят подальше, чем рядового Соснина. Маму жалко...

   Что им надо, этим Тихоновым? Тихони. Верней, тихарёвы...

   В воскресенье сидела она на берегу Полести в тени от белой стены. Солнце отклонилось с зенита. Течение реки тщетно пыталось унести пятишатровое отражение обесчещенных маковок: белая мистика  даже не вздрагивала, и только целеустремлённый утиный выводок покрыл воду ленивой рябью. Было тихо, солнечно, жарко.

   - Не на свиданье пришла я,- заявила визитная карточка города. - Купаться.

   - Купайся, загорай, отдыхай,- меня хватило на шутку.- Можно поприсутствовать зрителем?

   - Спасибо за позволение. Ты угадал, назначив здесь место встречи.

   - Но...

   - Пугаться тебя незачем мне. Представь, иногда тобой я искренне любуюсь.

   - Любуешься? Это как... понимать? То есть, как это представить?

   - Проще некуда... тебе. Мне и то сложней. Как олень, бегаешь ты всё время по городу и всё что-то ищешь,- она улыбнулась. - Но что? Просто удивительно.

   - Удивительно то, что я ищу?

   - Очень. В когизе с таким усердием листаешь книги, что никого не видишь вокруг...- Она собралась и... испарилась.

   Испарилась на глазах среди ясного солнечного дня...

   Но теперь, не назначая  свиданок, находил её я у церкви на берегу реки.

   О любви речи не возникало, и всё-таки мы разговорились. И снова произошёл нежеланный срыв.

   Мы познакомились. Звали её Люда. Сама она из Орла. На каникулы приехала в Старую Руссу к тётке. "Из Орла..." Такая деталька внесла целое редактирование во мне о ней. Мне казалось, что похожа она на орлицу, но схожесть такую придавал ей её нос... птичий нос... Это как бы и оттолкнуло, но... но на одно лишь мгновенье, не больше. Затем никакая чёрточка не отталкивала, напротив, всё в ней притягивало к себе. Притягивала каждая клеточка её тела, каждая отдельная волосинка в косе, а теперь и нос притягивал точно также, едва нашёл ему я название: орлиный. Раз Люда из Орла, то иным он и быть не мог. Против такой метафоры запротестовала она решительно и... так неосторожно пояснила: никакая она не птица, никакая она не ангел летящий, соблазнил её красивый юноша, она - грешница... Зачем ей надо было ляпнуть о каких-то грехах? Просил её я об этом? Мы потеряли несколько встреч, пока я переваривал чужое блюдо и не понял, что не могу жить без этого изогнутого, кривого, птичьего носа... Но и она какими-то путями не всё могла без меня, не забывала и помнила. Призналась позже, как брату, у неё действительно был старший брат, но ему-то она ничего тогда и не сказала. Кстати, всё, что я вообразил о ней, совпало, оплошка вышла с "визитной карточкой" Старой Руссы, но менее ли почётно быть визиткой Орла? Ничуть! Даже если б звали ей Катей, я облизал бы, не задумываясь, кончики её пальцев. Спортом Люда занималась всерьёз, вертелась в зоне мастеров. И здесь, в Старой Руссе, на летней спартакиаде она стала чемпионкой. Это по-орловски. Но сколько надо было иметь прыти и изворотливости, непосредственности и простоты, чтобы вновь навести мосты взаимопонимания и всепрощения между нами. В чём тут соль? Да в том, как убедить обманутую в том, что ты не обманешь её? Разве она навязывалась? Её обманули, она поверила и доверилась, и обман вскрылся, и теперь опять надо ей становится на те самые грабли... Помогает время, время и первые грабли сошвырнёт с дороги. "Я не такой, как тот красивый парень",- пустые слова. "Я люблю тебя",- отталкивающий, а не притягивающий пустозвон. Да и не выговоришь, не произнесёшь подобной дребедени в миг истины, когда сердце готово поверить лишь сокровенному. Мне-то что до её ангельской святости, довольно и того, что она орлица, но ей? "Как?- возразит она. - Я была ангелом и мной пренебрегли, а теперь я должна поверить, что меня не обманут, как какую-то птичку?.." Да не птичку, а разыскиваемую даже безымянной Людмилу!

   А в Старую Руссу вошел август месяц.

   Однажды она принесла пакет орловских яблок, мама прислала в посылке. Сидели мы на берегу Полести, хрустели яблоками. Вдруг она сказала:

   - Тебе я верю.

   - Люда!..

   - Ты мой Василёк! Правда, мой? Когда ты дул пиво из горлышка, я стояла рядом и смеялась. Я заметила, как выбрался ты из толпы зевак и ушился за мной. Скажи ты тогда: люблю!- ничуть не усомнилась бы. Зато потом - раздумья и всё такое: кто он? что он? зачем он совершил скифское взятие Полести? Да-а...

   - Я так и думал.

   - Так, так. Когда в книжной лавке читал ты своего Фофанова, из-за руки заглянула я и убедилась: про любовь читает. О! От такого надо держаться подальше.

   - Люда!..

   - Купила я этот томик - большая библиотека большого поэта. Так что ещё начитаемся вместе. Он чисто пишет о любви, а грязь легко найти где угодно.

   - Ты стояла у цветочного прилавка?

   - Ну да, а ты с продавщицей заигрывал. И не только в тот день. Ты не раз прибегал туда, пивохлёб ты такой. А я покупаю там цветы - васильки. Это мои любимые цветы, они самые скромные. А имя твоё... я как услыхала... если б ты знал, как я буду его беречь и...- Люда обвила шею мою своей толстой косой, прижала к себе.

   - Покупа-ал-то ситро, но... поп-про-сил хо-о-олод-но-го...- задыхался я в её объятиях.

   - И покупать, и приручать, и выбирать надо зорко-зорко и на всю жизнь. Ты так считаешь?

   - Посмеяться над ответом хочешь?

   - Где?

   - Здесь - у тётки, там - в Орле. Мало ли где?

   - Василий! Или знакомство наше не закончилось? Между нами недоверие? Да? И оно дышит, живёт это недоверие? Или ты способен обмануть меня, раз подозреваешь, что и я способна на такое?

   - Ты огорчена?

   - Я спросила.

   - Наша коса-канат крепче всего на свете. Обида - мать, служба - отец, Полесть - река любви, отражение маковок в ней - небесный венец наш навсегда. Продолжим этот разговор в следующее воскресенье, в увольнении, а то в самоволке всё как-то вроде торопишься, а сказать надо о многом-многом, чтобы определиться и не повторяться после. Потом - письма и письма, пока не станем на ноги... пока... ты в какой институт собираешься?

   - Ни в какой, я спортсменка. Вась, давай выберем свою звёздочку,- освободив удавку, она выбросила руку над грудью, ладошка её мелькнула в воздухе белым флажком.- Будет у нас наша звезда...

   - Звезда?.. Когда они... когда же они вылезли... сколько времени... Ты обхватила меня косой при солнце?

   - Да,- она улыбнулась, она и понятия нн имела, что такое самоволка. - Ещё подумала: солнце - голова, а твоя голова - сонце, и я обнимаю солнце! И мне стало тепло, тепло...

   Над нами висела ночь.

   Бежать в часть под звёздами бессмысленно, просто поздно, отбой прозвучал давно. Распорядок дня нарушен самым гадючьим образом, за самой строгой мерой наказания не постоят. Именно такие мысли и преследовали меня от места свидания до КПП - контрольно-пропускного пункта подразделения.

   В казарме дежурил другой дневальный, как две капли воды, похожий на первого: услышав шорох моих шагов не оторвался от книги. Мог бы и предупредить: не спеши, приготовься к встрече с бедой... Наверно, посчитал, что поздно теперь и предупреждать. По тёмному коридору пробрался я к своей койке, потянулся к подушке и... наткнулся на погон. Офицерский погон. Старшина Тихонов сдал меня в руки капитану Лозбину. Я и похолодел, и улыбнулся, вспомнив Люду: она предлагала выбрать одну звезду, а у меня в руке было их целых четыре. Слишком хорошо - тоже нехорошо.

   - Явились?- не прошептал, а прошипел капитан Лозбин, обращаясь ко мне на "вы", то есть - по уставу.

   - Но полётов не было,- заюлил я, стараясь смягчить гнев командира.

   - Зато есть полный карман компромата на вас. Командир застаёт подчинённого на месте правонарушения - и он оправдывается?! Как... как, не могу понять, такие люди входят в доверие? Меня предупреждали ответственные товарищи и я не верил им, а верил подчинённым, и вот результат. Хорош! И ответите не хуже, по полной форме...

   Перевели меня в Весьегонск.

   Это уголок русской, точнее - старорусской - земли, как при Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине был медвежьим, так и остался прежним, состарясь на столетие. Если провести сравнение, то Старая Русса походила чем-то на Весьегонск в годы немецко-фашистского нашествия: смотришь и не сомневаешься, что полное разочарование впереди. Возможно, я и преувеличиваю, но плачу и рыдаю, и проклинаю себя в душе, а судит меня разлука с Людой. Нас нежданно и грубо разорвали.

   Я ведь ничего не знаю о ней, ничего совершенно, зато она обо мне теперь знает очень и очень много... нехорошего. Прости, Люда!

        (фото из личного альбома Люды Февральскиной)
 
 


Рецензии