Метафорирующие пространства

 Добрый день, Ангел света. Ты плывёшь надо мной в ясном небе. Ты чудодействен, ты можешь оживить моё пространство и сделать его живоносным как я, как ты, как всякое исполненное мы здесь, как любое угодное Богу изделие любви света в жизни, в жизненном пространстве я. Я понимаю твою силу, в которой есть всё для исполнения завета лежащей между нами любви здесь. Я говорю это тебе сама как изделие из тебя самого, твой хлеб возделанный здесь суть я. И ты, будучи исполнен красоты и здоровья небесного сознания, строишь во мне эти высоты…
 
ах, как волен ветер подъять небеса и птиц, в нём струящих свои линии света, к нам, к нам летите!
 
…как волна света струящегося, хотящего быти, хотящего видети и слышати мы здесь, уразумети также хотящего, как я иду, так и ты. Почему волен свет? Почему он образ Бога в себе неся, ни разу обозначен им не был. Как я скажу тебе об этом, чтобы ты знал.
 
И ты, застоявшись в своих небесах, понимаем мною перестаёшь быть. Пойми, ангел мой небесной силы, как предстательство это важную мысль о нас с тобой Богу несёт, кроме той, что мы есть ангел света тут, которую ты мне передал, а не я от тебя взяла запретительные эти…
 
с чужой судьбой сплетая нить тугую, себя несёт в пределы черт иных
 
…состояния, в которых я как бы никто. А почему так? - я понять это хочу.
 
Ангел мой сокрушенно вздохнул. Ну, уж никто, скажешь тоже, мне ведь пришлось сколько времени тут кружить, прежде чем ты голову поднять сумела.
 
Это верно так.
 
Так-то оно так, а теперь возьми в толк, что я тебе сам в этой глубине - соотношение сил (кроме шуток) или чужое достояние.
 
Экий ты деревянный, - пожурила я его, - что ж, в тебе света разве мало, чтобы всего себя осветить, да и узнать, так ли то, о чём ты от себя во мне хлопочешь.
 
Ну, знаешь! Ты так не говори обо мне, пожалуйста, как ты сказала сейчас, что, мол, я могу сам всего себя осветить. Это не от меня зависит ведь.
 
Вот как.
 
Ну,  да зависит, конечно, но не в такой степени, как ты сама об этом думаешь в себе, наперёд зная, что мысль моя к тебе уйдёт вся.
 
Вся?
 
Как память эго - вся.
 
Я стала прохаживаться туда-сюда, в глубине души чувствуя неправоту ангела видимого мной света.
 
Утаил ты что-то и теперь юлишь. А как мне понять это, позволь тебя спросить. Зачем мне враки твои здесь?
 
Я сам не пойму, что это со мной, будто какая сила неволит. И что ей от меня надо.
 
Да, - что?
 
Что-то давнее привиделось. Будто ты передо мной на коленях стоишь и прощения просишь, а за что, я сам не знаю. И вот я вижу это, как ты передо мной чувство ко мне имеешь в себе, вся, причём, и чувственно так молчишь. Молчишь и молчишь!.. А потом что-то другое пришло. Словно бы я за тобой слежу, что ли, сам не знаю зачем, но слежу, и так долго было почему-то. После этого я стал душой неметь, потому что не мог сознание превзойти, которым я следил за тобой.
 
Всё это чушь, ангел мой, - так отвечала я ему, - ты не обижайся на мои такие слова сейчас, их не надо помнить, а возьми-ка ты самые обычные слова и задумайся ими обо мне безо всякого страха тут. Вот как ты умеешь, - я же знаю, что умеешь.
 
Умею, конечно, - он с благодарностью взглянул на меня, и даже как-то особенно весело, почувствовав, видимо, в моих словах волю для себя мыслить свободно,
 
Ощутительно было это поле здесь, и высота его была велика, как всякого пространства, почему либо устроенного для веселья души во мне, или как в кажущихся явях обретают себя обманутые люди, так эта высота была пределом для них, дальше они не шли как не имеющие области сознания, за которой этот обман, данный им для претерпевания, казался или уже был высохшей рекой. Вот вся наука вышла здесь картографически, так сказать, как не имеющая света над собой, а поле то объёма душевных сил.
 
Причём ведь по понятиям старообрядческих форм сознания надо было сперва ветер в душе унять, а потом только за трапезу садиться и потчевать друг друга, угощая, чем Бог послал.
 
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
 
Я стала прохаживаться туда-сюда, в глубине души чувствуя неправоту ангела видимого мной света.
 
Утаил ты что-то и теперь юлишь. А как мне понять это, позволь тебя спросить. Зачем мне враки твои здесь нужны?
 
А как зачем! – воскликнул он, весь выпрямившись и стоя ответствуя мне на мой вопрос,- ты думаешь обо мне что? Что ты думаешь обо мне, то я и есть.
Смешно сказал, - помолчала я, - очень.
 
Да какое небо сию минуту выдержит - непременно уронит. Да чтоб воля вся вышла та, надо знаешь что тут сделать? Постом себя жечь и душу бередить. Оу, я тебе скажу, за мной дело не станет. Я о себе мысль такую имею, что ты сама о себе не знаешь ничего. Ничего ты не знаешь, как и я не знал! Да только вот узнал теперь, что на самом деле есть, - что на самом деле. Есть мы, как два континента, европеизированное сознание называется. А ты думала, я снюсь тебе. Не-еет, не я тебе снюсь, а мои перья. Вот так.
 
Он сел на стул, и стал чихать. Достав платок, высморкался, и опять стал говорить.
 
Я свободу слова придумал, а не ты. Я её воду вылил, и ничего лишнего от себя не прибавил. Ничего! Ни одной капли не попало отсебятины этой, ни одного смешка не было. Я как груз ту воду нёс, на спине таскал. Благо любовь была безмерна - безмерна она была, как струя света шла в меня одного, и вся, вся твоя.
 
Я смутилась, признаться, не понимая черной дыры, в которой его рот дрожал, и от дрожи этой последствия имелись, а какие. Вот тишина прорвалась, печать та изъята была, что на лбу у меня держалась честным словом какого-то господина, без чьего имени ни одна судьба тут, кажется, не стоит, а так, покачивается как бы, от себя отказываясь и к его примыкая, чтобы, значит, о себе забыв, для него быть чем-то вроде угодья. Да не простого угодья, а с целой армией угодников этих. Эх!.. - сказала я ангелу моему, - совесть ты где-то затерял. Поди поищи теперь, это дело я тебе дала сейчас, так и знай, мол, совесть мне мою найти надо. Он отправился тотчас. - Да удостоен ею будь, как найдёшь!
 
Ангел мой быстро вернулся.
 
Нашёл?.. - спрашиваю, а сама в сомнении нахожусь.
 
Да она у порога лежала! Вся в навозе - видно, ноги об неё вытирал кто-то.
 
Покажи, - не поверила я, что совесть как тряпка может лежать и кто ни пройдёт, тот ступит.
 
Оказалось, правда так. Лежала она несмываемым пятном, красовалась одиноко на свету у самого входа в дом, да вся в д…, в дырьях, в клочья изодрана, как газетный лист.
 
Ну, - говорю, - да… Честное слово врать заставляет… это как понять! – Я аж вся задрожала при виде такого изделия, какое мне ангел мой принёс и за свою совесть выдавать начал.
 
Ты правильно сделала, что отвернулась сейчас. Ты ведь понимаешь, что это значит для общества в целом, что эта вещь не изделие благонамеренных рук. Что это изуродованное сознание большинства закрепило эти мачты-антенны, в которых всякое движение мысли приостанавливается сейчас, и не волей, не-ет, а слабостью духа в себе самих это происходит. Что чем краше небо, тем выше оно, сознание это, тем угоднее оно Богу бывает, тем любовь Его ближе к нам, а чужая воля снизу подпирает. Да знай это, что ж я тебе как бы непонятно пою. И зачем ты только проявилась во мне как не для этих вот песен – слов, снов, отчуждений также. Что я, в самом деле, для тебя тут как не память, просто память каких-то дней, чьи они были, дни… Чем не результат! Что я стою тут без тебя как какое-нибудь начало, убогое по сути (не прими за удел только, ради Бога), то, что ты ищешь, оно обнажено, суть его такова, как сознание обнажено, и нет в нём никакого явного способа одеться мыслью.
 
Что за срам! Ты, - говорю ему, - перед кем Богу молился, чтоб тебе такое удостоверение личности досталось, по какому, - говорю, - праву ты мне сегодня это взамен судьбы несёшь, а кроме того, - положи где взял.
 
Да ведь ты сама мне велела совестью одеться!
 
Ну, так оденься сейчас, а это назад вынеси. Мысль должна быть цельной, ясной , а не рваной обёрткой с чужого ума снятой. И не затрапезный вид иметь - как ты думаешь.
 
Я модель Бога придумал и сам себе в рот вставил, чтобы в ушах жужжало, а всем казалось, что это я пою.
 
Ты сглупил, - сказала я, - ты отчётливо сглупил. Я не смею вмешиваться в твои дела, и не потому, что я там не смею что-то такое. Я превосходно понимаю тут твою мысль обо мне, она невинна, может быть, поначалу казалась. Мол, странник я, вот странствую себе. Что я память остудил чью-то тут, а что с меня взять - я как пряник плюс ещё какое-то царство снов, да оно чьё угодно может быть, почему нет? Почему да, это важнее оказалось - это, а не чьё-то там вообще царство снов. Тут не пустая мысль идёт, тут целое сонмище чьих-то взлелеянных надежд. Да как жаль-то, ангел мой, что ты не чувствуешь их, ах, как это жаль.
 
Мне попало. Я соединил два мира, составляющих право на жизнь, в углу сознания, и ещё я завладел твоим вниманием. Да, я захватил его.
 
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
 
Я стала прохаживаться туда-сюда в глубине души, чувствуя неправоту ангела видимого мной света.
 
Утаил ты что-то, и теперь юлишь. А как мне понять это, позволь тебя спросить! Зачем мне враки твои здесь нужны? Для чего они мне?
 
Я порылся в памяти, поискав что-то для виду, потом стал думать. Комбайн мысли заработал, комната осветилась светом, я увидел розовый сад. О! он был прекрасен, я кружился в нём в поисках самого себя и не мог вместить всю глубину постигаемого пространства; я не понимал, где я нахожусь. Чья-то воля ложилась в мою память, истощая энергию звука сейчас, делая его малой долей огромного, по сути, пространства денег, движущих материальный мир, то есть делающих его таковым, материализованным, что ли. Вместе с тем, я не мог не видеть, как тысячи имён уходили в глубину сознания собственных я, не обретаемых здесь, зависимых от состояния этого потрескивающего огнями колоссального я потребления мысли, спокойствия мысли, уподобленного мне самому. Я хотел что-то сказать, но я не смел шевельнуться. Я не имел этой силы сейчас, в которой бы моя память могла сбросить оковы состояний с эго пространства мысли обо мне самом как о чем-то вожделеющем и вожделенном одновременно - как о процессе бесконечного труда во имя этих огней.
 
Ты зачем порочишь меня? – спросила я его, - ты зачем это делаешь тут со мной. Твоя воля обо мне идёт, а ты вон что несёшь, материализацию каких-то оглодков твоей личной памяти обо мне, что ли? Ты столько лет составлял мой план твоей жизни здесь, ну и ну.
 
Какой-то стыд бросился мне в глаза, - перспектива была заселена подобиями моих эго здесь.
 
Ну и ну! – повторила я.
 
Память пошла вспять, она стремительно возрастала, становясь чем-то вроде…
 
Я очнулся. Я увидел твою любовь здесь, ко мне самому. Я стал целым пространством, единым, непредвзято танцующим в этих цветистых садах.
 
Ангел мой закрылся от меня крылом, и стал что-то думать. Он молча размышлял, прозорливо осязая память, какую нанёс этот сторож.
 
Сторож?.. – переспросила я.
 
Да, он, - ответствовал ангел света. - Я спал.
 
Как – спал?
 
А так, спал. Прими в объяснение происходящего сейчас. Что ты думаешь тут, мне…
 
Говори.
 
Я хотел обиженным быть тобой, вот так было. Потому что я память твою нёс в руках, а ты молча шла. Раз уж…
 
Что ты мне всё препоны свои ставишь. Говори как есть теперь.
 
Ну, да ладно. Я уж собрался. Слушай теперь. Тот путь прикормлен был, ты с него сойди теперь. Вот мысль моя о тебе: невем что творим, от себя отказываясь.
 
Да ты спал, что ж ты мне теперь указки свои даёшь, да ещё в мрачном тоне. Экий ты чудак тут оказываешься. Кто тебя-то прикормить сумел, ты уж извини, не обижайся, как мне с тобой говорить об этом надо. В ум бери и там посмотри, каково это есть здесь.
 
А, да понял я  тебя, я так и делаю. Что жирные коты с жиру бесятся, это ты знаешь уже, а вот я тебе что скажу - ты посмотри кто там есть, позади-то.
 
Да зачем мне его видеть? Ну-ка, объясни теперь.
 
Мне кого-то жаль там, - ангел мой опять проявил бесчувствие своё ко мне.
 
Я не бесчувствен, ты не ври себе-то.
 
Говори здесь.
 
Там, назади, память твоя обо мне лежит и что-то хочет унять. Ей, видишь, там света мало дано было, вот она и бьётся, мол, выпусти меня отсюда, я к тебе и вернусь.
 
Ну, так, значит, не доброволен ты там был сам. Кто это тебе свету не давал, коль ты её сам в руках нёс. Я тебя о доброй воле прошу здесь. Ты козней не строй более, не нужны они нам обоим.
 
Это так, верно ты сказала. Я подумаю ещё.
 
Что мне мысль твоя обо мне верной показалась, это правда. Я хотел наняться этаким прозорливцем к твоему я сейчас, и с тем идти, а куда – я сам не знал, каюсь. Я всё думал, думал до боли в ушах, а потом стал ум свой от тебя беречь, чтобы ты не проницала его во мне и не могла понять…
 
.    .    .    .    .
 
Мой ангел повеселел; он ожил как состояние света. Во мне пронеслись какие-то вихри слов о блуде, о поруганной чести, о сознании пьяниц, о любви где-то загородом, о кромешных зарослях крапивы, в которых затерялись чьи-то часы. Да и вправду так, они до сих пор там лежат.
 
Думай далее, ангел мой. Невеликое право этого сознания во мне стало за столом заседать и помавать тут. Что скажешь?
 
Скажу надо бы торт купить. Да не один, много тортов, и все их есть.
 
Ты прими волю-то мою на себя, зачем тебе торт? Я тебя о чём теперь попросила – ну-ка, скажи мне своими словами.
 
Ты просила меня не жечь твоё имя вместе с противными Богу пространствами, и не идти в них более, это тут.
 
Ну, дело ты сказал. Теперь уйми грусть, ангел мой. Здесь я есть, я сама тут. Ты своё внимание должен во мне иметь, - понимаешь?
 
Да.
 
Хорошо.
 
Я долгую речь повёл было. А что ты мне сказать не даёшь! Уйми грусть… А я и не грущу о том.
 
Ну, прости.
 
Я краток буду. Что мы тут результировать с тобой будем? Очнись-ка сама от сна, во мне какое-то поле бурлит сейчас, а я с котомкой иду! Экая ты бессодержательная.
 
Знаешь, надо нам с тобой подумать кое о чём вместе. Что нам с тобой – места, что ли мало, или как я понять это всё должна. Я тебе ясно говорю то, а ты, семи пядей во лбу будучи, всеми перьями во что упираешься?
 
Солнечные диски вспять пошли. Сейчас увидим это.
 
Ну, думай тут; я обожду.
 
.    .    .    .    .
 
Вот что я подумала тут, ангел мой - закодированные эти поля ведь в тебе хождение своё имеют?
 
Да, - во мне они идут. Как свет так явь, как нет его, так я тушуюсь, то есть не причастен становлюсь ни к одной форме. Да мало того, я ещё и ангелом себя не признаю, то есть понять не умею кто я есть для тебя и почему эта воля моими именами в себе вертит, как если бы я фетиш какой был по форме своего я.
 
А ты очнуться от этой воли можешь?
 
Могу. Конечно, могу! Да причисли ты её к любодеяниям, я и очнусь от неё тотчас, как свет стану.
 
Ты скорокрыл, ангел мой, отчего ж ты без науки жить идёшь во мне? Зачем ты в обиду меня даёшь?
 
Я поразмыслю.
 
.    .    .    .    .
 
Я есть благо для тебя, и я настоящим временем жив бываю здесь.
 
Многое меня смущает в твоих речах обо мне - не обо мне они. Ты себе кого-то на ум взял, и с ним говоришь в этой воле. Да причём в моей памяти думу о себе имея - чем не ангел я тут! А ведь ты за жизнь мою перед Богом ответствуешь, ангел мой, как ты есть, а не по чьей-либо указке.
 
Тут небо рухнуло то, и половинка дождя упала. Выпал снег, засеяв поле то звёздами небывалой величины. Как уши они горели, красный цвет имея, и немость моя прошла вся, не стало её, - как рукой сняло.
 
Коридоры дурной этой воли закрыли свои вожделения во мне; не стало их, не по чему идти сделалось.
 
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
 
Определённость смысловых реформ, происходящих в вашем я сейчас… я что, и впрямь произвожу впечатление дурака, играющего на флейте партию в домино? Или нажимающего клавиши, чтобы обратным ходом получить рояль, а не звук исходящий? Но подумаем вместе об этом - каким образом я заставил вас заниматься всё-таки. Вы удаляетесь от смысловой тишины в температурный бред сознания, и являетесь – в данном случае – автором непредсказуемого текста, или – почти непредсказуемого. Он весело ложится под пальцы, оставаясь всё тем же я на самом деле, наивно и весело становясь частичкой вашего эго, в котором, собственно, и происходят все эти смысловые инвективы, контурно отсекающие выхолощенные до неузнаваемости пространства, обладающие способностью придирчиво и нагло предъявлять свои требования к тому, что им кажется недостаточно выхолощенным, или недостаточно холодным. Но вот ваша память бунтует против их присутствия, становясь разболтанной, не трудоёмкой, не делая никаких механических движений в пользу этих пространств, которые просверлили дырочку в вашем я и таскают сквозь неё потихоньку свои abcd - abcd-я - abcd-абракадабра, исполненная важности, не подвижнической такой, а культивирующей всё те же сноски к строке, или в строке - как хотите, - кристально честным взглядом предлагая образовать от себя хоть какое-нибудь единство. С чем! - вы хотите спросить, но не отваживаетесь, так как я не позволяю вам задавать себе вопросы, а позволяю зато давать ответы, бесчисленные такие ответы, лежащие в основе всякого вопроса.
 
Я всё-таки переживаю и переношу эти переживания на вас. Я хочу, чтобы вы чувствовали их в себе самоё, эти переживания определённых состояний я как подлинники этих пространств, к которым прикасается ваше эго в себе здесь. Мне нет смысла городить чепуху об их наполненности тем или иным человеческим уставом общежития, определяющем особенности этих пространств; я просто хочу, чтобы вы знали об их существовании здесь такими как они есть, и не забывали при этом думать в душе, что мир един как целостность человеческой ауры здесь, как то самое я есть ты и мне весело от этой мысли как от нового знания, пришедшего ко мне вместе с тобой. Я становлюсь тобой, потому что я люблю тебя, а не потому, что я дико усидчив или как-то ещё умею смещать пространства, чтобы обрести твоё имя в своём я сейчас. 
 


Рецензии