Леденец на палочке часть 1

Я проснулся от ощущения поцелуя.

Снилась мне наша Тройка, приборы на башне, Полигон от горизонта до горизонта, мы о чём-то разговаривали с ребятами, и тут кто-то поцеловал меня в щёку.

Поцелуй был нежным и тёплым, и я проснулся. В комнате было тихо, лишь из соседней комнаты доносилось размеренное таканье маятника настенных часов.
 
Рядом с кроватью было пусто, но ощущение тепла не исчезало с кожи на щеке.

Я повернул голову и солнечный луч мгновенно переместился мне на правый глаз.

Я непроизвольно зажмурился, солнце сквозь веко ярко-красным лучом проникло в темноту мозга, вызвав неожиданный приступ радости - я дома!

А впереди долгое, долгое лето!

После своего возвращения я поселился у дедушки с бабушкой в маленькой комнате, бывшей когда-то моей детской.

Судя по тишине в комнатах, я был один.

Дедушка, надев старенький, но безукоризненно вычищенный платяной щёткой серый, в мельчайшую тёмную полоску костюм и видавшую виды кепку из твида , с утра пораньше уходил на “толкучку”, где приторговывал старыми книгами, как прибавок к небольшой пенсии.

Бабуля тоже, спозаранку, спешила на продуктовый рынок, который покидала лишь после того как несколько раз обходила торговые ряды и палатки в поисках свежих овощей и других съестных продуктов, но подешевле. Бабушка пенсии не получала, так как всю жизнь была домохозяйкой.

За долгие годы, что прошли с моего детства, распорядок их жизни не изменился.

Я всегда помогал старикам деньгами, но было это до моей первой экспедиции, после которой я исчез для них на долгие десятилетия, и считался пропавшим без вести.
Моё возвращение, кроме огромной радости и счастья для дедушки и бабушки, ну и конечно для меня, ничего из материальных благ не принесло.

А потому я собирался немедленно начать поиск работы, чтобы помочь старикам.

Вчера, после радостных объятий, поцелуев и слёз, сидя за собранным наскоро столом, выпив пару стаканов домашнего сухого вина и закусив, я расспросил деда о возможностях устроиться на работу в городе и его окрестностях.
Дед сказал, что найти сейчас работу в городе не просто – много беженцев, но посоветовал мне посетить порт, железнодорожное депо, аэродром.

Засиделись мы вчера допоздна – я рассказал старикам кое-что из моих приключений, опустив наиболее, с моей точки зрения, зверские и мне самому малопонятные эпизоды.

Я уже разделся и в маленькой комнате лёг на кровать, головой к открытому настежь окну, в комнате выключили свет, лишь теплилась лампадка под образами, а старики всё сидели возле меня, словно боясь, что я опять исчезну.

Так я и заснул, чувствуя бабушкину тёплую ладонь на лбу.

Часы в соседней комнате издали характерный механический звук, предшествующий бою, после чего мне осталось только сосчитать количество гулких ударов. Оказалось, что я проспал почти до восьми часов.

Я вытащил из-под подушки мои старые плоские карманные часы “Молния”. Часы спешили на пять минут, и я не стал ничего исправлять, потому что сам их так выставил, оставляя себе запас времени.

Солнечный луч уже не проникал через окно в комнату – солнце поднялось выше и сместилось. На фасаде той части дома-колодца, что был напротив моего окна, исчезли длинные косые тени. Открытые окна зияли глубокой чернотой.

Бездонное синее небо над двором было пронизано солнечным светом и точками стремительно проносящихся в воздухе стрижей.

Я откинул простыню и сел на кровати. Ноги ощутили прохладу паркетных дощечек сквозь слой длинных листьев рогоза, которыми бабушка застилала пол в обеих комнатах накануне “зелёного праздника”. От этого в доме становилось необычно-торжественно и появлялось ожидание чего-то хорошего. Того, что ещё не произошло, но обязательно будет. Надо только быть хорошим и добрым мальчиком…

Я счастливо улыбнулся и как был – босиком, наслаждаясь прохладой и шелестом листьев под ногами, вдыхая тонкий аромат свежесрезанной зелени, прошёл на кухню.

В тёмной прихожей слева была дверь в комнату соседа – бывшего старшего бронемастера Шмагги. Из-за закрытой двери были слышны звуки марша “Как под Арихадой мы давили гадов” и даже здесь крепко пахло табаком, гуталином и одеколоном “4711”.

Рядом с соседскими дверями, обитыми снаружи листовым железом и покрашенными в три краски в камуфлирующий рисунок “Жаба степная”, у стенки на полу стояли начищенные до матового глянца песочного цвета ботинки с высокими берцами.

Бывший бронемастер, в связи с отсутствием денщика, сам чистил с вечера свои ботинки, чтобы, как он любил повторять, надевать их с утра на свежую голову.

Ботинки у господина Шмагги были трофейные, крысоедские, на двойной подошве укрепленной 45-ю гвоздями. По внешней кромке каблука шла металлическая подкова.  .

Как всем теперь известно, у крысоедов хорошие ботинки, бронеходы, да ещё, пожалуй, бомбардировщики. А солдаты они - никуда не годные.

Справа от меня имелась дверь в сортир типа ватерклозет.

Ватерклозет в квартире был большой редкостью в нашем дворе.

Большинство жителей пользовалось уборной – выгребом, расположенной в тупиковой части двора, впрочем, прямо под окнами нашей общей со Шмаггой кухни.

Следующая дверь справа вела в узкую длинную кухню с одним окном в торце и раковиной слева от окна.

Ещё в кухне стояли два кухонных стола (один наш, а второй – соседский) с распашными дверцами снизу, большой бабушкин шкаф.

Прямо напротив двери дедушкиных комнат была входная дверь в квартиру, за которой находилась квадратная лестничная площадка.

Когда-то все три комнаты в квартире принадлежали дедушке и бабушке, но после победоносных боёв в устье Тары город так переполнился ранеными и беженцами, что оберштеркрикс комиссар города вынужден был издать приказ об уплотнении частных владений.

Так, по словам дедушки, к ним в соседи попал после лечения в госпитале бывший старший бронемастер Шмагга.

Впрочем, они сразу коротко сошлись с дедом.  После первого стакана трофейной малаги, выпитого за знакомство, оказалось, что в 18-м году они даже отступали на одном направлении под командованием фельдмаршала Брагга.

Я сначала зашёл в ватерклозет, сделал свои дела, затем осторожно потянул вниз велосипедную цепь, приделанную к рычагу запорного клапана, установленного в громоздком чугунном смывном бачке, что угрожающе нависал над моей головой.

Сопровождаемый звуками бурно хлынувшей по трубе в чашу унитаза воды, я покинул заведение, и направился на кухню.


Там я первым делом подошёл к жестяной раковине, укреплённой на стене у окна, и вымыл руки.

Потом я полюбовался рукописным листочком, прикреплённым жёваным хлебным мякишем к облупленной краске на стене над столиком нашего соседа-бронемастера.

На листочке кривоватыми буквами было выведено легендарное изречение барона Хираока:

Жаба хитра,
Но маленький хрущ с винтом
Много хитрей ее.

Потом я налил из-под крана воды в чайник, и поставил его на наш стол рядом с примусом. Я немного постоял, глядя в окно на глухую стенку соседнего дома, покрытую потрескавшейся штукатуркой, и припоминая как надо обращаться с примусом.

Да… Давно я не был дома, совсем одичал. Пока я предавался жалостью к себе, мои руки сами всё сделали. Правая рука подкачала медный поршень, косо торчащий из резервуара с керосином, расположенного под горелкой. Левая рука при этом придерживала примус от опрокидывания. Поршнем создавалось избыточное давление в резервуаре, которое заставляло керосин по трубке поступать к горелке.

Потом руки взяли с полки четверть-литровую плотно закупоренную бутылочку тёмного стекла, открыли её и налили немного керосина в чашечку горелки.

Закрыв бутылочку с керосином для розжига и поставив её обратно на полку, руки взяли коробок со спичками, который лежал на полке на привычном месте, слева, рядом с иголкой для прочистки горелки, и подожгли спичку.

Я в своих мыслях уже перескочил на детские воспоминания от похода в керосиновую лавку.

Лавка находилась на противоположной стороне улицы, чуть наискосок влево от подъезда нашего дома. Ходил я туда с дедушкой, старательно неся за ним пустой жестяной бидончик.

За распахнутой настежь дверью лавки всегда было полутемно, может быть там и искусственного освещения даже не было… Слева от двери стояла большая медная бочка полная керосина.

Тонкий и плоский луч солнца, пробиваясь сквозь листву акаций, растущих вдоль улицы, до самого дна бака пронизывал бархатно-маслянистую на вид желтоватую жидкость. А может этот цвет керосину придавал отсвет от стенок бака, которые казались мне золотыми.

И этот своеобразный запах керосина, который пропитывал воздух в лавке и рядом с ней…

Лавочник в фартуке до колен и в нарукавниках тёмного цвета, надетых поверх одежды, опускал в бак медный черпак на длинной, медной же, рукояти и наполнял мой бидон.

Потом дедушка рассчитывался с лавочником, обменивался фразами о погоде или ценах на рынке, и мы выходили из сказочного полутёмного мира на улицу. Домой бидон с керосином дедушка нёс всегда сам.

Но руки-то всё помнили, ничего не забыли, и пока их хозяин в прошлом дышал запахом давно испарившегося керосина…

В общем, руки поднесли спичку к чашечке горелки, керосин в чашечке вспыхнул и загорелся, чуть чадя…

И тут за моей спиной раздался чей-то очень знакомый голос: -Федя! Ты вернулся! Вот радость-то старикам, да и нам тоже!

Я обернулся и увидел своего старинного приятеля Мишку.

-Миша! Сколько лет, сколько зим! Здорово, старина! –я бросил коробок со спичками на стол и сделал шаг по направлению к Мишке, радостно раскрывая объятия.

-Тише, тише! –Мишка резко отпрянул от меня.

-Того и гляди – раздавишь! Да, к тому же, кое-что сильно изменилось, Федя, с тех пор как мы с тобой в крайний раз виделись… Присмотрись повнимательнее…, -немного грустно, но и холодно-отстранённо произнёс Мишка.

Моё внимание отвлёк прогревшийся, а посему тихо зашипевший примус. Я покачал с десяток раз рукояткой насоса, и отрегулировал пламя горелки. Потом я поставил чайник на уже бодро шипящий пламенем примус, и чуть подавшись вперёд, принялся разглядывать Мишкину фигуру.

Конечно, за прошедшие годы Мишка вырос и возмужал, а так – Мишка как Мишка. Хотя…

Я вдруг обратил внимание на узкую чёрно-красную повязку на Мишкином левом бедре, чуть ниже надкрылья.

-Что такое, Миша? Неужели, Крёстный..? Когда? Как? –я принялся забрасывать Мишку вопросами.

-Когда, когда… В 91-м… Вдруг решил, что без его помощи на баррикадах не обойдутся. Мы его отговаривали всей семьёй. И мама, и сестра, и братья... Ни в какую – иду туда! Семеро его держали, но ты его знаешь – такого не удержишь, коли принял решение. Ушёл и не вернулся. Ребята сказали, что его там растоптали, -Мишка промокнул переднеспинку крошечным шёлковым платочком, неизвестно как появившимся в его лапке.

Я потрясённо молчал.

-Так что, Федя…, -Мишка выдержал долгую паузу и протянул ближе к моему лицу тускло блеснувший массивный золотой перстень с печаткой.

Я низко склонил голову и почтительно произнёс: -Прошу Вас, Дон Майкл, считать меня своим другом!

Дон Майкл, новый Крёстный отец, не успел ответить. В коридоре еле слышно скрипнула половица. Дон Майкл сделал несколько стремительных шагов по плохо натянутой бельевой верёвке, висевшей над нашим кухонным столом, и прыгнул вниз.

Из-под его светло-коричневых хитиновых надкрыльев высунулись кончики прозрачных крыльев, на которых он спланировал на пол, после чего его юркая фигурка исчезла в густой темноте щели между стеной и нашим кухонным столиком.

Одновременно с его исчезновением, в кухне, не менее стремительно, появился наш сосед с задранной вверх для удара правой рукой. В этой руке он держал стоптанный до дыр в подошве, но всё ещё смертельно опасный домашний тапок.

-Опять ушёл, зар-р-раза! –с чувством воскликнул сосед, озираясь по сторонам.

-Прошу прощения, герр Фердинанд! Совсем обнаглели эти молодчики! Поверите, давеча унесли серебряную трофейную чайную ложку, которую я по забывчивости оставил на кухне без присмотра. Прихожу через полчаса, а её уже и след простыл. Имею честь представиться – старший бронемастер в отставке Шмагга! –сосед щёлкнул босыми пятками и резко наклонил голову вперёд.

Щелчок прозвучал почти так, как он и должен звучать. Этому способствовала кожа на  пятках бронемастера, ороговевшая до состояния кожаного каблука.

Я пожал протянутые ладони скрещённых рук бронемастера, скрестив, в свою очередь свои собственные.

-Наслышан, наслышан о вас, штабс-капитан, от ваших добрых дедушки и бабушки! –тряс мне руки сосед.

-Прошу не отказать, и пройти со мной для продолжения знакомства в мой скромный блиндаж! –предложил бронемастер.

Отказать старому вояке я не счёл возможным, несмотря на то, что у меня были собственные неотложные дела.

Да и как отказать брату-храбрецу, который с надеждой смотрит на тебя из-под красных век, лишённых ресниц, посверкивая лоскутьями пересаженной кожи на багровом обгорелом лице?

Я был рад тому, что всё так мирно закончилось между новым Доном и бывшим старшим бронемастером. У обоих имелся характер, а это всегда имеет решающее значение, причём гораздо большее чем физический размер носителя характера.

И, если, кто-нибудь сейчас предложил бы мне поспорить на ящик, допустим, “Лезиазирского игристого”, кто победит: солдаты из капорежиме Мишки или мой сосед бронемастер со своим гомерическим тапком, то я бы поставил, таки, на Мишку.

Впрочем, перстень новому Дону я не успел поцеловать… И что это значит?

Чайник уже успел вскипеть. Я перекрыл клапаном подачу керосина и пламя сжалось и исчезло одновременно с сипящим звуком горящего примуса.

Обмотав жестяную ручку чайника полотенцем, чтобы не обжечься, я отнёс его в комнату соседа, по пути прихватив со стола тарелку с моими любимыми коржиками, которые бабушка оставила мне на завтрак, заботливо прикрыв кусочком полотна.

В мое отсутствие Мишкины подчинённые никогда не проказничали с продуктами, которые бабушка держала на кухне. Ну, разве, подберут хлебные крошки с пола или со стола. Да, ещё, воды напьются из-под вечно подкапывающего крана над раковиной…

Войдя в комнату соседа любой мог понять, что в ней обитает военный человек в чинах немалых, старший офицер.

Я прикинул, что звание старшего бронемастера выше звания ротмистра в государстве Огненосных Творцов на Саракше, но ниже звания комкора в Красной Армии, и примерно соответствует званию “Носитель отличного меча” на Сауле.

В комнате соседа, прямо напротив входной двери, имелись окно и дверь на небольшой балкон, увитый лианами дикого винограда, листья которого создавали в комнате приятный для глаз зелёный полумрак.

Вдоль левой стены комнаты располагалась узкая железная “двухэтажная” койка армейского образца. Внизу бронемастер спал, сидел, читал, подшивал подворотничок, а на верхней койке держал свои вещи, как-то: ранец из телячьей кожи, кожаный же шлем бронеходчика, шинель в скатке.

Над койкой, к стене был пришпилен гвоздиками ещё довоенный плакат в три краски.

На плакате был изображён крохотный имперский бронеход с пушечкой-спичкой в башенке. Бронеход находился под широченной гусеницей другого бронехода, с пушкой огромного калибра и знаменитой эмблемой Второго Ударного бронекорпуса. 

Из щелей лопающейся как яичная скорлупа брони раздавленного имперского бронехода в разные стороны рвались снопы пламени и клубы дыма, а из открытого башенного люка вниз головой висел мёртвый бронеходчик в боевом полосатом комбинезоне.

Ещё две полосатые фигуры окарачь бежали в разные стороны. 

В верхней части плаката было что-то написано, но часть наклонённых справа налево хвостатых букв выгорела, а часть была заляпана чем-то красно-оранжевым, так что смысл написанного полностью терялся.

Посередине комнаты находился стол на пяти ножках, покрытый большой картой, испещрённой синими и красными стрелами, нарисованными цветными карандашами. Издали стрелы были похожи на щупальца осьминога, только что брошенного в кипяток.

Сверху, нагло попирая карту сошками, с дулом направленным к балконной двери, расположилось “шило” – всем известный  MG 34.

Из чёрного репродуктора-тарелки, висящей на стене справа от меня, громко раздавались мелодия и слова марша.

-Багровым заревом затянут горизонт…, -мужественные мужские голоса сопровождал рокот барабанов и ритмический лязг стальных гусениц.

Гостеприимный хозяин снял со стола пулемёт и поставил его под койку. Затем извлёк из холодильника “Розенлев” запотевшую бутылку редкого в наших краях “Jagermeisterа”.

Узрев рядом с холодильником небольшой стальной баллон с надписью на боку “Пропан”, я поинтересовался, надолго ли хватает газа.

-На месяц, может – на полтора, -ответил мне старший бронемастер.

Ловко откупорив бутылку, он разлил содержимое по стаканам, к чистоте которых я не предъявил специальных требований, потому что всем известно, что “Ягермайстера” необходимо пить в первую очередь холодным, всё остальное просто не имеет решающего значения.

Бронемастер произнёс традиционное: -За тех, кто в бронеходе!

Мы выпили по первой, не чокаясь и стоя.

Потом мы присели на скрипучие стулья с гнутыми ножками и высокими прямоугольными решетчатыми спинками в стиле короля Пица VI Лучезарного и бронемастер расплескал по стаканам остаток живительной влаги из бутылки.

Теперь была моя очередь тостовать.

Я не стал менять традицию, и подняв стакан на уровень рта я пожелал: -Чтоб мимо пролетело, и ага!

Содержимое этого стакана мы закусили бабушкиными коржиками.

Бронемастер вытащил из кармана шаровар мятую пачку “Красноморканала” с жёлтым одногорбым верблюдом на фоне барханов и пальм, ударил снизу ладонью по пачке, ловко выбив на треть длины только одну папиросу и предложил её мне.

Я кивком поблагодарил бронемастера, взял папиросу и щёлкнул своей “Зиппо”, поднеся зажегшийся огонёк к кончику его папиросы.

Бронемастер сделал затяжку, выпустив табачный дым веером к потолку комнаты, и заинтересованно взглянул на зажигалку. Я прикурил свою папиросу, со щелчком закрыл крышку, и протянул латунную вещицу собутыльнику.

Пока он разглядывал гравировку, и читал надпись на одной из сторон зажигалки, я сделал первую затяжку.

Эти папиросы, более известные среди простой публики как “Четыре ноги, три пальмы, два яйца и один горб”, курили богатые промышленники и барыги-спекулянты.

Папиросы привозили контрабандой матросы с чайных клиперов, и купить их можно было из-под полы по пятьдесят сольдо за пачку на рынке у железнодорожного вокзала.

“Ягермайстер” уже действовал.
 
В пустой, как храм после заутрени, голове, сопровождаемая эхом, приятно кружилась новая песенка.

Песенка эта попадала внутрь моей головы из репродуктора, где в сопровождении небольшого оркестра звучал слегка грассирующий хрипловатый женский голос:

Майне кляйне, ауфвидерзеен…
Моя малышка, до свидания…
Я уже не вернусь…
Там, куда мы едем, крутится шарик рулетки
В “Казино по имени Смерть”…
Ты ставишь на “красное”, я ставлю на “чёрное”…
Но шарик рулетки всё равно попадёт на “зеро”…
Потому что казино выигрывает всегда…

Майне кляйне, ауфвидерзеен…
Ауфидерзеен, майне кляйне…
Мы уже не вернёмся…
Там, куда мы едем, идёт игра по-крупному,
В “Казино по имени Смерть”…
Мы положили на сукно миллион, а они положили два…
Но шарик рулетки всё равно выберет “зеро”…
Потому что казино не проигрывает никогда…   


Майне кляйне, ауфвидерзеен…
Моя малышка, до свидания…
Я уже не вернусь…
Там, где мы легли под зелёную траву,
На поле боя встретив Смерть,
По весне снова вырастут цветы…
Только это нам будет всё равно…
Потому что так было везде и всегда…

Майне кляйне, ауфвидерзеен…
Ауфидерзеен, майне кляйне…
Прости меня, что не вернулся
Оттуда, где крутится шарик рулетки,
Из “Казино по имени Смерть”…
Нам всегда теперь будет по двадцать,
Прекрасных и радостных лет…
Теперь, когда нас уже нет…

Майне кляйне, ауфвидерзеен…
Моя малышка, до свидания…
Не плачь по не прожитым вместе годам.
Другие мальчишки придут делать ставки
В “Казино по имени Смерть”…
Одни поставят на “красное”, другие - на “чёрное”…
Но шарик рулетки всё равно попадёт на “зеро”…
Потому что казино выигрывает всегда…

Я докурил папиросу, аккуратно загасил окурок в створке раковины морского гребешка, которая выполняла роль пепельницы и, сославшись на неотложные дела, распрощался с бывшим старшим бронемастером.

Впрочем, ему было не до меня. Эта песня из репродуктора… Или два стакана крепкого… А, скорее всего, то и другое… А ещё память…

Я поспешил уйти, не выдержав зрелища скупых слёз, катящихся из-под голых красных век старого вояки по глянцевым воспалённым лоскутам пересаженной кожи на щеках и капающих на карту боевых действий, канувших в далёком прошлом.

Перед уходом я заглянул в наши комнаты. Они были пусты. Дедушка и бабушка ещё не возвращались.

Я застелил постель, полил водой цветы с широкими листьями, стоящие в глиняных горшках на широком подоконнике в большой комнате.

Какие это были растения? Когда-то, когда я был маленьким, бабушка мне сказала, как они называются, но… Но я забыл.

В период цветения появлялись матово белые цветы, скрученные в кулёк-воронку, похожие на каллы…

У этих растений были широкие округлые листья на длинных трёхгранных стеблях.

Листья имели сужения к кончикам и были похожи на стилизованные сердца, как их рисуют на карикатурах или поздравительных “валентинках”.

Только, в отличие от этих “сердечек”, листья были тёмно-зелёного цвета.

Странно, но перед грозой на кончиках листьев образовывались прозрачные капли какой-то жидкости.

Будучи ребёнком, я всегда хотел слизнуть эти капли языком.

Не знаю почему… Они были такие прозрачные и чистые… Но, быть может, кто-то из взрослых, сказал мне, что это капли яда?

Помню, я раздобыл лабораторную пробирку с резиновой пробкой и собирал эти капли.

Скорее всего это была вода, которая конденсировалась на листьях. И что с того?

Но, пора! Я закрыл в комнатах те окна, которые в тёплое время года обычно были открыты.

Одно окно в маленькой комнате и одно окно в большой комнате.

В этой комнате было ещё два всегда закрытых окна. Одно из них выходило в узкий промежуток между корпусами, образующими закрытый со всех сторон двор нашего дома.

Когда-то тут был проход в соседний двор, но после гражданской войны было решено ликвидировать все проходные дворы, как одну из мер в борьбе с ворами и бандитами.
Поперёк прохода была воздвигнута глухая стена. Верх стены доходил до второго этажа и венчался сверху стальными заострёнными прутьями.

Наш корпус, как и соседний, были трёхэтажными. Сверху в узкий проход на редкие минуты проникали лучи солнца, а потому и в нашу комнату через это окно попадало очень мало света.

Чтобы хоть как-то решить проблему освещения, древний архитектор устроил вертикальный световой колодец, проходящий сквозь все три этажа дома.

Сверху этот колодец был прикрыт стеклянным куполом, и в него выходили окна комнат.

Высокая железная кровать дедушки и бабушки стояла под этим окном, которое было всегда закрыто. А ещё в световой колодец выходило окно из сортира.

Я намотал на ноги портянки и натянул сапоги. Входную дверь я закрыл на замок, а большой медный ключ подсунул под коврик у двери.

Проходя мимо закрытой двери соседа, я услышал заливистый храп.

Старший бронемастер, потому что не бывает бывших старших бронемастеров, отдыхал.

Из полутёмного коридора, куда свет попадал только из кухни, ещё одна дверь вела на лестничную площадку. Я толкнул дверь рукой и вышел из квартиры.

Лестницы и промежуточные площадки в нашем доме были сделаны из чугунного ажурного литья.

Я сбежал по гулким ступеням на площадку первого этажа.

Дверь во двор никогда не закрывалась…

Когда-то у нас была кошка, которая звалась своеобычно для наших краёв – Мурка.

Она любила поджидать меня, сидя на площадке между первым и вторым этажом.

Торцевая сторона этой площадки располагалась сразу за высоким проёмом входной двери, оставляя широкую щель, достаточную для того чтобы Мурка могла там лежать.

Когда я входил в дверь, то она прыгала мне на плечо.

И почему я вдруг вспомнил про Мурку? Ага, вот почему!

У нас во дворе стояла деревянная лавка, наполовину своей первоначальной высоты вросшая в землю. Потому, сидящий на ней взрослый человек чувствовал себя присевшим на корточки.

А рядом с лавкой, в пятне солнечного света, развалившись, дремал Ромуальд, здоровенный рыжий котяра дворовых кровей, впрочем, охотно отзывающийся на имя Ромка.

Ромка помнил Мурку, хотя и был тогда ещё маленьким котёнком, жизнь которого в большом дворе была преисполнена большими опасностями.

Мурка, чьих котят бабушка, страшно при этом переживая, вынуждена была топить, испытывала к крошечному в те времена Ромке материнские чувства, а потому всегда защищала его от собак и злых мальчишек.

Рядом с Ромкой на лавочке сидела мадам Мазур и нянька Папандопулосового младенца, с упомянутым младенцем на руках.

Младенец в байковых ползунках и бумазейной распашонке энергично сучил ножками и старался вырвать из рук няньки мерную стеклянную бутылочку с натянутой на узкое горлышко коричневой резиновой соской, похожей на гипертрофированный сосок женской груди.

-Бойкий малец, -подумал я, разглядывая имя няньки, открашенное по трафарету на её жёлтом лбу, отштампованном из рисовой соломки, замешанной на сыром латексе, прошедшим последующую вулканизацию.

Няньку звали Эр-Минь-Линь. Первой буквой в её имени, как и положено по закону, была буква “Р”.

Этих дешёвых сервисных роботов, для нужд собственного сельского хозяйства, в большом количестве изготавливали в Новой Поднебесной Империи . 

Часть этих роботов экспортировалась за границу Новой Поднебесной, а часть из них всеми правдами и неправдами пыталась своим ходом покинуть страну нелегально.

О судьбе этих счастливцев писали романы и снимали фильмы для синема.

Правда, подобные романы и фильмы создавали сами роботы, и с точки зрения человека счастье этих персонажей выглядело достаточно сомнительным.

Эта продукция пользовалась спросом среди эмигрантов, в том числе и людей, не сумевших подняться на более высокий уровень общественного положения или благосостояния.

А потому синема в вечерние часы и в праздничные дни были забиты до отказа любителями жанра.

Нянька что-то увлечённо тараторила глуховатой старухе прямо в ухо, то и дело ловко переходя с идиша на эсперанто.

Если Эр-Минь-Линь не хватало словарного запаса, она переходила на алгол.

Её фотоэлементы из дешёвого стекла то и дело выпадали  из плохо подогнанных резиновых обойм, но девушка-робот вставляла их обратно, не переставая болтать.

Как это не покажется странным, но пани Мазур её отлично понимала и активно отвечала, то и дело вклиниваясь старческим надтреснутым сопрано в трескотню мембраны акустического блока своей собеседницы.

Проходя мимо, я особым образом подмигнул Ромке, и он мне сказал, что за ночь ничего необычного во дворе не произошло.

Поклонившись пани Мазур, чего она не заметила, увлечённая разговором с Р-нянькой, я вошёл в тень подворотни.

Собственно, это был тоннель для прохода людей и проезда гужевого транспорта с улицы во двор и обратно.

Впрочем, этот тоннель был достаточно широк и высок, чтобы в него мог войти мастодонт, правда без боевой платформы на спине.

Боевую платформу пришлось бы предварительно отстегнуть от сбруи и снять…

Примерно на середине подворотни, справа, имелась обширная ниша, в которой находилась каменная лестница, уходящая вниз, в каморку папы Карло Джеппетто.

Трагическая кончина папы Карло стала “притчей во языцех”…

Все знают, что Буратино руководил театром "Молния" до 1991 года. Потом вдруг потянуло его в политику. Начал он собирать какие-то подписи, ходить на митинги, создавать какие-то партии.

Дела в театре пустил на самотек, а это в актерском ремесле распоследнее дело. А уж после того как он сломал себе в первый раз нос, свалившись по пьяни с крыши троллейбуса... Тут он и вовсе вообразил себя жертвой режима и ушел в глубокую оппозицию.

Из этой глубокой оппозиции он вышел только когда получил полагающиеся ему два ваучера. Ваучеры он поменял на два ящика скипидара, и снова ушел в глубокую оппозицию.

Пока он там находился, дела в театре "Молния" шли все хуже и хуже.
Одни артисты хотели играть классическую пьесу "Девочка с голубыми волосами, Или Тридцать три подзатыльника", другие хотели перемен.
Так что всё время у них проходило в спорах друг с другом.

Зрители на спектакли ходить почти перестали, да и не до спектаклей им всем стало. Перемены наступили в лице синьора Карабаса Барабаса, бывшего хозяина театра.

Синьор Барабас через суд заявил свои права на национализированный когда-то театр. И суд удовлетворил его ходатайство.

В один прекрасный день синьор К.Барабас появился в давно пустующем кабинете Буратино в сопровождении ночного секретаря-референта Алисы Лиссы и балаганного режиссера Базилио Котта.

Два полицейских добермана, которых прислал на подмогу с-ру Карабасу г-н начальник города, выставили за двери театра всех недовольных переменами.

Те актеры, которых выгнали из театра "Молния" (кстати, с-р Барабас из театра сделал кабаре, где исполняют откровенные танцы, и назвал его "Блю Зиг") разыскали Буратино.

Они хотели, чтобы он, вместе с ними, попытался отстоять в судебном порядке театр. Буратино же был буквально пропитан скипидаром и лыка не вязал.

Друзья Буратино разыскали и привели к нему старика-столяра Джузеппе. Джузеппе по старой дружбе, не взяв ни одного сольдо, отремонтировал Буратино свежесломаный нос.

Лекарства, купленные в аптечной сети "Дурий мар", которую основал бывший продавец лечебных пиявок г-н Дуремар, не помогли Буратино, как не помогали они и остальным больным.

Деньги у всех друзей Буратино закончились, а потому пришлось обратиться в банк за кредитом. Но проценты во всех банках были очень большими.

Тогда Арлекин вспомнил, что у пруда, который рядом с домом купеческой вдовы Домны Евстигневны Белотеловой, видел рекламный щит банка со смешанным со Страной Дураков капиталом "Tischhe Edeschh Talschhe Puteschh, Gmbh", на котором нарисованы какие-то смешные цифры процентов по кредиту - всего-то процентов 50...

Побежали к пруду. И верно! Стоит щит, а прямо посередине пруда плавает банковский офис.

Банкиром оказалась черепаха Тортила.

Встретила она друзей Буратино сначала как не родных, но потом припомнила старые времена, подобрела и разговорилась.

Оказалось, она лет шестьдесят до самой перестройки, прятала Золотой ключик в чугунном котелке, закопанном под обрывом берега.

А как началась перестройка, она котелок с ключиком откопала, переплавила его в слиток и открыла свой банк.

Ей рассказали про беду, попросили денег. Но денег она не дала - сказала, что наличных нет, все деньги, мол, в проектах крутятся. А дала она один совет.

Уже вечером друзья Буратино пели и плясали в подземном переходе на углу Лабазной и Профурсетовской:

Птичка польку танцевала
На лужайке в ранний час.
Нос налево, хвост направо, --
Это полька Карабас.

Два жука -- на барабане,
Дует жаба в контрабас.
Нос налево, хвост направо, --
Это полька Барабас.

Птичка польку танцевала,
Потому что весела.
Нос налево, хвост направо, --
Вот так полечка была.

Прохожие подавали вяло и понемногу, но к тому моменту, когда артистов разогнали полицейские доберманы, они собрали достаточно, чтобы купить на чёрном рынке у барыг бутылку гемодеза, чтобы прокапать Буратино и привести его в чувство.

Столяр Джузеппе вбил молотком иглу катетера в руку Буратино, а систему подвесили на гвоздь в стене и стали ждать выздоровления.

К утру Буратино был почти как свежеспиленное полено, только несколько возбужден. Тут раздался стук в дверь, и все обернулись.

На пороге стоял папа Карло. Папа Карло увидел Буратино, и из его глаз покатились слёзы.

Все заплакали от умиления.

Папа Карло протянул руки к Буратино: -Сынок!

Буратино побежал к нему через комнату и с криком: -Папа, папа!, бросился в его объятия.

Длинный острый нос Буратино пробил грудную клетку, разорвал сердце папы Карло и вышел на дюйм у него из спины (это из полицейского протокола).

-Что я натворил, Артемон! -закричал несчастный деревянный мальчик.

Все заплакали, но теперь уже от горя.

С тех пор прошли годы.

Сейчас в каморке папы Карло жили беженцы из Трансильвании, прошедшие в фильтрационном лагере у Саурон-горы обсервацию на предмет обнаружения латентной формы вампиризма.

У нас во дворе, который является иллюстрацией к картине мира сразу после принудительного прекращения строительства Этеменанки, проживали люди множества вероисповеданий и национальностей.

Умение уживаться, а точнее нежелание конфликтовать, являлось основой жизни двора.

Однако в случае с беженцами из Трансильвании…

Жители двора теперь не расставались ни ночью, ни днём с осиновыми кольями и деревянными молотками.

Даже маленькие дети днём играли не в “вышибалу” и “чижа”, а в “дракулито”  и в “станцию переливания”.

Я аккуратно обошёл слева полукруг, очерченный мелом у начала лестницы ведущей вниз. По окружию тем же мелом были нарисованы кабалистические символы защиты и отражения зла.

Я три раза сплюнул через левое плечо и похлопал ладонью по правому карману галифе, где имел место быть 9-ти миллиметровый “Walther PPK”.

Второй, четвёртый и шестой патроны был снаряжены не обычными пулями, а пулями, отлитыми из самородного серебра.

Привычка снаряжать часть патронов пулями из самородного серебра появилась у меня после того как в 1945 году, во время проведения войсковой операции в районе Шассбурга, была уничтожена почти вся группа капитана Алёхина.

Местные вервольфы ночью напали на хутор, где остановилась группа капитана. В ту ночь там ночевал и подполковник Поляков.

Произошло боестолкновение, во время которого капитан Алёхин, старший лейтенант Таманцев, подполковник Поляков и ещё несколько солдат и сержантов были укушены оборотнями.

Только я и лейтенант Блинов сумели отбиться от нападения, причём наших, превратившихся в вервольфов пришлось убивать нам самим.

Не люблю вспоминать эту историю. Может быть когда-нибудь и расскажу. Но не сейчас.

Не сейчас…

А сейчас я вышел из тени подворотни на улицу и остановился в состоянии непринятого решения. Куда мне пойти в первую очередь? В порт или на железнодорожную станцию?

Мало изученный вопрос: что было бы, если? ...

Я стоял около стенки бетонной трансформаторной будки, на крыше которой по технической моде наших времён высилась ажурная стальная мачта-опора противобаллистической защиты…

Совсем уж собрался двинуть в сторону железнодорожного вокзала, потому что именно в ту сторону дул лёгкий тёплый ветерок…

Но тут с другой стороны раздался хлопок.

Я инстинктивно повернул голову в ту сторону и успел заметить вспышку яркого света из распахнутых ворот соседнего с нашим двора. Там располагался мануфактурный склад.

У распахнутых ворот стояла подвода на автомобильных колёсах.

Перед подводой, смирно стоя между оглоблями, с хомутом на шее, прядала ушами серая в яблоках лошадь.

Для защиты от горячих солнечных лучей на голове у лошади имелась белая детская панамка с двумя прорезями и одной пуговкой.

Именно в этих прорезях очень удобно было большим подвижным лошадиным ушам.

Я двинулся вниз по улице, которая должна была меня не скоро, но вывести к порту. Когда я поравнялся с подводой, то обнаружил ошибку – лошадь оказалась конём.

Помимо панамы на голове, у коня имелись шоры, прикрывающие его глаза сбоку.

Морда коня была погружена в глубокую парусиновую торбу, наполненную овсом, который он с наслаждением пережёвывал.

Так что его слова, обращённые ко мне, прозвучали не очень внятно: -Не вмешивайся, друг… Не тот случай…

Я всё же осторожно заглянул во двор склада.

Моему взору предстала пестрая группа рабочих-мигрантов в оранжевой прозодежде и конторских служащих в нарукавниках.

Перед ними стоял вроде бы с виду человек, одетый в строгий чёрный костюм с чёрными же очками-консервами, скрывающими глаза.

В руках он держал металлически поблёскивающий тонкий цилиндр и громко обращался к неподвижно замершим гражданам: -Свет с Венеры отразился от верхних слоёв атмосферы и вызвал взрыв болотного газа…

Я бы с удовольствием постоял и послушал эту чушь, которую он нёс, и которую на полном серьёзе воспринимали рабочие и конторские, но…

Но я решил не пренебрегать советом. К тому же мне не понравилось, что человек в чёрном костюме был тоже чернокожим.

Это конечно же фигня само по себе… Подумаешь, какого только цвета я в крайние времена видел разных существ...

Но, у парня в чёрном были треугольные уши с острыми кончиками и не было гульфика…

А потому я не задерживаясь прошёл мимо.

На углу моей Полярной и Красных Зорь есть винный подвальчик.

Такие подвальчики имеются во множестве по всему городу и называются бодегами.

Истёртые каменные ступени полукругом ведут в полумрак, пропитанный кислым запахом вина.

Высокая стойка, обитая оцинкованным железным листом, вытертым до блеска локтями и тряпкой продавца-хозяина.

Висящие с потолка, скрученные в пружину и усеянные душами мух липкие ленты.

Обычно после работы сюда заходят мастеровые и фабричные рабочие чтобы пропустить перед домашним ужином стаканчик – другой молодого вина из бочки, закусить конфеткой “Кара-Кум”, выкурить пару папирос, послушать мировые новости в исполнении хозяина бодеги.

Я вспомнил, что у меня кончились папиросы, только потому и сбежал по ступенькам вниз, не ожидая задержки.

Но у стойки, спиной ко мне стоял мичман Панин.

Был он в каком-то ватнике и таких же штанах.


И ватник, и штаны были рваные – вата торчала клоками, как будто собаки рвали.

Обычно подтянутого, в щеголеватой чистой форме Панина я никогда бы не узнал в этой рванине, особенно со спины, если бы не такая характерная макушка на его голове…

-Вася! –окликнул я мичмана с порога.

Панин вздрогнул, вжал голову в плечи, и не выпуская из руки недопитый стакан с вином, медленно обернулся.

-Федя! Ты! –голос Панина сорвался, он закашлялся и вниз по его заросшей щетиной щеке из уголка глаза потекла слеза.

Только теперь, когда я увидел лицо Панина, я понял, как он состарился.

Я обнял мичмана, он очень исхудал – буквально болтался внутри своего ватника.

Я видел с каким интересом прислушивается и присматривается к нам хозяин бодеги, и этот интерес мне не понравился.

Я купил за 22 сольдо пачку “Салемских ведьм” и расплатился за стакан вина, который хозяин налил Панину в обмен на его хорошие наручные часы.

Я вернул часы Панину, проследил чтобы он надёжно застегнул застёжку металлического браслета, и мы поднялись по ступеням на улицу.

Я видел, как Панин одет, как он худ, а потому подозревал, что после его   
приключений ему не повредит посещение бани на предмет помывки. А потом хорошо бы накормить его.

С этими предложениями я и обратился к нему.

Панин отклонил моё предложение о походе в баню. Я недоверчиво принюхался, потом наклонился ниже, к рукаву ватника.

К моему изумлению от ватника пахло чем-то приятным.

Запах был похож на то как пахнет на морозе хвоя в лесу. И сама одежда мичмана, несмотря на рваные клоки, была очень чистой, без пятен.

А вот закусить Панин не отказался. Я решил совместить два дела, а потому мы с мичманом двинулись в сторону порта.

Путь наш проходил прямо по Полярной, и пройти нам нужно было восемь кварталов до припортового кабачка, где меня знали ещё с довоенного времени, где недурно готовили, а главное – мне было по карману пообедать самому и накормить старого товарища.

Во время пути Панин рассказал мне свои удивительные приключения.

Его повествование было прервано только один раз – там, где Полярная пересекает улицу Академика Жуковского дорогу нам преградила демонстрация роботов-подёнщиков.

Мимо нас со скрипом и лязгом текла металлическая река.

Остро пахло тормозной жидкостью, газойлем и выхлопами двигателей внутреннего сгорания и дизелей.

Сотни роботов разной конструкции и разных годов выпуска переваливались на ногах, подскакивали по булыжникам на колёсах и плавно скользили на гусеничных шасси.

Среди них попадались экземпляры, изготовленные ещё во времена Первой Научно-Технической Революции в каретных мастерских.

Эти уникумы окутывали окружающий пейзаж клубами пара из клапанов своих четырёхфазных паровых двигателей и то и дело наезжали на соседей огромными колёсами с тонкими спицами.

Над толпой реяли знамёна с эмблемой 1-й НТР – чёрной шестигранной гайкой на белом фоне; красные квадратные штандарты НТК (Научно-Технической Контреволюции) с масонскими знаками – штангенциркулем и шпицштихелем наперекрест; треугольные синие вымпелы 2-й НТР со стилизованным изображением ротора Ванкеля.

Но чаще всего демонстранты несли плакаты с призывами к работодателям о 20-ти часовом рабочем дне; о признании Профсоюза Р-работников; о снижении цен на ГСМ для работников Профсоюза Р-р; и что-то там ещё про избирательные права…

Мы с Паниным дождались, когда мостовую за прошедшей мимо нас колонной промели и вымыли три уборочные машины из городского Треста коммунального хозяйства, и только тогда перешли улицу.

Мимо нас тоскливо позвякивая прокатилось под уклон отвалившееся от какого-то Р-бедолаги колесо с металлическим ободом.