Бугорок Федя

1.
- Первая смена самая хлопотливая,- посылая к начальнику участка, - взволнованно заговорил мой бригадир Евгений Иванович Полищук.- Вечно в эту первую смену на шахте полно людей, нужных и лишних. Какие-то комиссии, проверяющие, меняющиеся опытом, экскурсии – снуют туда-сюда, а толку от них никакого, один вред да помехи.

Взволнованность его взывала к жалости, сожаление подталкивало к помощи, но чем и как помочь ему, я не догадывался. Не догадывался я, чем вызвано было это его волнение. Правда, он ничего и не скрывал, он продолжал:

- Собирался вот поехать в санаторий, отпуск с сегодняшнего дня положен бы, я ж селикозник. Пообещали путёвку в Сочи. Бегу в шахтком, а председатель: «Опоздал ты, Полищук. Уехали по твоей путёвке». Кто, спрашиваю. «Толком и не знаю. Новенький какой-то. Во-о-от с такой ряшкой вваливает, в дверях плечи развернул – не проходит, и заявляет: «Край надо в Сочи…» Я было упёрся: надо-то надо, в очередности свой порядок. Но за него такие тузы хлопотали, что ку-уд-да. Пригрозили по телефону: «Он больной. Умрёт – ты, профсоюз, опора и надёжа труженика, ответишь и не пикнешь…» Плакала твоя путёвка…»- Евгений Иванович показал, какая «ряшка» укатила в санаторий по его путёвке: не меньше бегемотьей. Он подтолкнул меня, поторапливая: - Иди, поспешай. Ждёт Николаевич. Скорей всего, слышно, на прорыв бросят тебя, что-то внизу стряслось. А мне одному придётся повкалывать смену. Ну да, забой очищен, обурю как-нибудь сам, справлюсь.
Пробирался к столу начальника участка сквозь прокуренную, заполненную шахтёрами разнарядку,- меня действительно ждали.

- Пойдёшь с крепильщиками по ремонту. Там ночью грохнуло такое… такое…- начальник участка схватил телефонную трубку, закричал: - Да, да, лес будет. И порожняк тоже,- и продолжал то ли мне, то ли в чёрную трубку: - Боюсь, за смену не управитесь, но надо. Не успеем закрепить – ещё грохнет, прижимает там. Могут и несчастные случаи быть,- он попытался бросить телефонную трубку на аппарат, но там на чём-то настаивали, он поднёс трубку к уху, послышались гудки, и начальник, не глядя, опустил трубку мимо аппарата.

Всё это время он цепко меня рассматривал, вроде запоминающее изучал.

- Осторожней там, предупреждаю сразу,- посоветовал сухо.

- Хорошо,- успокоил я его.

- Ну, давай. Поможешь сегодня – и валяй в бригаду к Полищуку. К Полищуку валяй. Да.

С крепильщиками, так с крепильщиками, я не возражал. Никаких возражений не могло и возникнуть: я решил хлебнуть горняцкого счастья из полной чаши. Куда-то меня собирался устроить отец, делая ударение на пользе высшего образования; что-то о невесте ворковала матушка, тоже суля немалые выгоды и удобства существования, - но я подался в Донбасс. И вот первая смена и первое знакомство с угольным бассейном. Мне показали крепильщиков по ремонту. Увидев их, я немало подивился: это были Пат и Паташон, и оба в возрасте. Один в штреке не поместится, другой запутается у тебя под ногами. Одеты были они как пожарники: брезентовки застёгнуты на все пуговицы и затянуты широкими ремнями. У одного, соответственно, куртка выглядывала чуть пониже ремня, как гимнастерка у старослужащего; у другого – болталась ниже колен, словно длинный плащ модной дурочки. Пока мы, все трое, выполняли формальности перед спуском в шахту, я слышал: Пата тепло и уважительно называли дядей Ефимом; Паташона – Степаном Петровичем, но с такой презрительной издёвкой, что я на его месте на людях не показывался б: к пустым и вздорным людям и то относятся как-то всё-таки иначе.

У ламповой встретил я единственного пока на шахте знакомого Валю Козинкова. С Валей оформлялись мы на проходку и вместе сдавали техминимум.

- Идёшь? – спросил он таинственно.

- С крепильщиками по ремонту,- направив луч лампочки, заодно проверяя и яркость света, на Пата и Паташона, бойко ответил я. Старался ответить бойко, так как от Валиной таинственности сердце моё ёкнуло: шахта всё-таки.

- Что ты говоришь? – с той же тревогой произнёс он.

И я понял: Валя Козинков тоже побаивается опускаться в забой. Его позвал напарник, и они потопали к очереди у клетей.

2.
Мы благополучно добрались к обвалу в старом штреке широкого сечения, к рабочему месту. Обвал был крупный, метров пять-шесть. Кучи породы глыбились с обеих сторон путей, у крепёжных поломанных и обугленных сосновых пар. С левой стороны штрека, где пары были обуглены (след потушенного пожара), лежала на породе соединительная коробка с запитанным толстым электрокабелем. Ночью рубануло этот кабель, и он жахнул своими тремя фазами на все 380 вольт напряжения, устроив пожар. Вверху зияла пустота, напоминая купол заброшенной церкви, только вместо потускневших ангелов отвисали там свежие глыбы породы, «коржи». На уровне наголовников – потолка штрека – пустоту рассекала троллея,- медная проволока эта серебрилась и золотилась в зависимости от освещения и была под током. Качать добычь на-гора надо, поэтому и её, разрубленную обвалом, соединили и натянули в ночную смену. Мы светили вверх лучи лампочек прожекторами шарили по куполу. Тут оборвался «корж» и смачно с удовольствием разбился о рельс. Мелкие кусочки покорно и невинно легли у наших ног. Я инстинктивно отскочил и в сотую долю секунды успел оценить тревогу в голосе Вали Козинкова, а заодно и серьёзность напутствия начальника участка. Соображал, естественно, как поосторожней вести себя, и в это время раздался хохоток дяди Ефима:

- Прижал Донбасс, где я и предполагал. Красота, кто понимает!- высвечивая обвал, пробасил он.

Он вдруг переменился, повеселел, глаза его заблестели. Странным было это его оживление: у меня по телу пробегал холодок при виде торчащих в кучах породы крупных, острых глыб, при виде огромных «коржей», способных в любое мгновенье грохнуть на голову. А он азартно и мощно покрякивал, неторопливо, словно конь, переступал с ноги на ногу, испытывающее и цепко, как начальник участка в разнарядке, посматривал на меня. Чего он? Затем дядя Ефим достал из-за крепления инструмент: два топора – с блестящим лезвием и ржавым, два лома – длинный и короткий, две лопаты, пилу и кувалду. Я опять подивился: был он здесь, что ли, и принёс инструмент раньше? Ну, рядом с обвалом припрятано орудие труда, а в том, что это был не чей-то инструмент, но именно их, крепильщиков по ремонту, сомневаться не приходилось.

3.
Паташон, Степан Петрович, стоял рядом.

- Управимся за смену?- просил я.

На разговор потянуло меня почему-то. А не удастся заговорить – вопросом своим дал понять старому горняку, что и я на шахте не шалтай-болтай, но есть тут и мои дела и заботы, и на-гора, естественно, хотел бы выскочить вовремя, не задерживаясь и не засиживаясь под уютным куполом над головой. Какие дела? Сразу были готовы два ответа: пойду на занятия в вечерний университет или махну в областной театр на спектакль «О любви не говори». Паташон не удостаивал меня вниманием. Он повесил самоспасатель на гвоздь, подыскал сухую чурку, расстегнул на груди брезентовку не снял её – в штреке было прохладно и сквозило,- вытащил портсигар, открыл, протянул мне: закуривай, мол. Всё это он делал не спеша и молча.

- Спасибо, не курю,- вообще-то я курил, но проходя техминимум, мне втемяшили в башку: ни в коем случае… умри, но не вздумай… ради соблазна даже сигаретины под землю не бери… Не умрёшь, а и умрёшь, не закурив в течение шести часов, так один, если же закуришь – утащишь за собой и всех окружающих…
Говорить об этом старому шахтёру было неловко, к тому же он показался мне глухим.
Дядя Ефим, услышав мои слова, понимающе улыбнулся. Он тоже расстегнул широкий ремень, снял куртку, повесил на гвоздь, прикрыв самоспасатели, и, ни слова не говоря, подхватил длинный, как копьё, лом, взобрался на кучу породы с правой стороны штрека – там куча повыше,- и принялся опускать «коржи» из-под купола вниз; опускал умело и ловко: прикасался к породе концом лома и так, придерживая, что ли, сопровождал до почвы, к самым рельсам. От породы очищены были только рельсы, чтобы электровозы могли маневрировать от ствола к лаве и обратно. Когда дядя Ефим прикасался к цельной породе, раздавался звук ровный и короткий; отвисшие «коржи» скрежетали и щёлкали, падали вниз, недовольно вроде выговаривая: т-да-ах! Та-ах-хх!... А он искал ломом всё новые и новые до тех пор, пока купол не зазвенел, как колокол.

Я собрался было помогать ему, и услышал голос Степана Петровича:

- Не лезь, не мешайся. Чего доброго и пришибёт. И ты потише там, слышишь? К тебе говорю, Ефим Иванович. И не гони на меня щебень, вот, сколько осколков,- он ткнул ногой кусок породы.- А что не куришь – хорошо: люблю, когда товарищи не курят, не тратить же на их никотин свои деньги? Никотин – вред, прямой вред здоровью и другу и недругу.

4.
Я прислушался к голосу Степана Петровича и что-то напомнил мне этот, не из него, а словно из темноты штрека, исходящий голос. Прежде мы не встречались, никакого сомнения в этом не было. Это выплыло, искажая действительность непрочной памятью, из детства. В детстве слышал я колокольчик, подвешенный к шее коня в ночном. Мне объясняли: колокольчик вешали не только затем, чтоб табун легче было найти, но и затем, чтобы кони вели себя спокойно. «Вот уснёшь, они отойдут в сторону, а колокольчик: динь-динь! И кони продолжают щипать траву». Так вот по звуку, что ли, голос Степана Петровича напоминал перезвон колокольчика. Я обрадовался такому открытию, но ещё больше обрадовался тому, что старик и не глухой, и разговаривал.

5.
Дядя Ефим, проверив каждый выступ купола и убедившись в надёжности и безопасности по ровному, короткому звуку, бросил лом. Не отдыхая, приступил к очистке породы… Сразу выяснилось: лучше б ночью ничего не делали, раз уже не стали делать так, как надо было бы. Не наваливать породу надо было, а укладывать её за крепёжные пары в пустоту. Но они спешили, а теперь, будь добр, расхлёбывай их спешку.

- Перекури,- звенел Степан Петрович.- Эх, человек неугомонный, неуходоканный ты человек,- он бросил сигарету в ручей, закурил новую.
Ручей широко разлился меж рельсов. Водосточная канавка была завалена, и вода нашла себе новое русло. Высвечивая лампочкой, Степан Петрович следил за окурком: окурок медленно разворачивало течением и медленно уносило. Он выключил свет. В темноте мерцал огонёк его сигареты, создавая некоторый уют.

- Дорогу надо-ть надёжней обчистить,- улыбаясь, басил дядя Ефим, кусок за куском укладывая породу в пустоту.

Я стал рядом. Вместе нам было тесно. И я попросил дядю Ефима перейти на другую сторону: в спешке не обул боты и спустился в туфлях, ноги же мочить не хотелось. Дядя Ефим молча выполнил мою просьбу. В шахте я уже был, ходил по штрекам, вода под ногами как-то не встречалась, да и штреки напоминали ночные городские улицы.
Штрек, если взглянуть на его поперечное сечение, не имел строгой формы, скорее он напоминал пещеру. Строгую форму трапеции придавали ему крепёжные пары, затянутые сверху – поверх наголовников,- и по бокам – метра на полтора от почвы,- крупными горбылями. Вверху, над наголовниками, пустоту закладывали шпалами – «кострами»,- с боков забрасывали породой да грязью при очистке. Об этом нам с Валей Козинковым рассказывал инспектор по технике безопасности, затем мы и сами всё это увидели. Слушая инструктора, Валя проговаривал чуть ли не восторженно: «Как это здорово!»- делая ударение на каждом слоге. После чего инструктор продолжал с таким вдохновением, словно нашёл на него стих. Казалось, он был влюблён в шахту, но мы таких чувств пока не испытывали. Валя Козинков, моясь в бане, поделился со мной своей мечтой: «Будет всё благополучно, подучусь, если надо, и подамся в инструкторы. Получают они не меньше проходчиков, я узнавал, стаж идёт подземный, так что льготы те же самые в смысле отпуска или пенсиона, а над головой не капает». До встречи с инструктором Валя Козинков, как и я, мечтал попасть в знаменитую бригаду Ивана Новикова. Приехали сюда мы после демобилизации из разных войсковых частей, прочитав о бригадире Иване Новикове очерк в журнале. Но в ту бригаду, понятное дело, мы не попали: меня направили к Евгению Ивановичу Полищуку в откаточный штрек, а Валю – в другую выработку, и тоже не к Новикову.

6.
Вспоминая знакомого, я ощутил вдруг, будто меня обливало горячим душем: так и поливало – и всё тело, и куски породы в руках. Последнюю глыбу пришлось придержать: пустота за парами была забита, и бросать породу было некуда. С меня лил пот. Я посмотрел на дядю Ефима: он неторопливо ворочался в нательной рубахе, почерневшей от времени, расстегнутой на груди. В широком разрезе её темнели седые волосы. Вспотел тоже!- ах ты, Пат. Что-то загрохотало, вспыхнуло,- пока я соображал, что это такое, дядя Ефим схватил меня за воротник и отшвырнул вместе с куском породы в руках от рельсов.

- Пускай пройдёт, он быстро,- прогудел Пат над ухом.

Со звоном и скрежетом, но и не без скоростной мелодии, пронёсся электровоз с длинным составом порожних вагонеток.

Я не подал вида, что порядочно струсил, ведь раздавило бы, как муху, не заметь вовремя моей беспечности дядя Ефим. Тут и я небрежно сбросил куртку, повесил на гвоздь и уже не чувствовал ни сырости, ни сквозняка.

Степан Петрович, меняя одну за другой сигареты,  по-прежнему курил. Мерцал в потёмках тлеющий огонёк.

- Вот, я говорю, напарник у меня какой точный,- звенел он,- вчера положил инструмент поближе к обвалу и – на тебе!- впритык. Великое дело – верный прогноз. Попробуй, поноси ломы да лопаты, клеваки да пилы по всей выработке. Уморишься. И того сказать, Ефим Иванович, чуть-чуть, слегка, говорю, ошибся б, и завалило б наш инструмент. А? Без инструмента и вошь не убьёшь, не мною замечено, но замечено правильно.

- Не переживай, Стёп,- успокоил напарника дядя Ефим.

Пустоту мы забросали, но порода осталось… Что делать? Разносить по куску по всему штреку, выискивая, где есть пустота? Всё также молча, дядя Ефим пошёл к стрелке, выкатил из запасных путей две вагонетки, себе и мне. Стали загружать породу в вагонетки.

Степан Петрович не переживал, он звенел.

- Ефим Иванович проходил это место лет двадцать с гаком назад. Он знает тут каждый миллиметр. И спроси ты его, где обвалится штрек через следующие двадцать лет, он ответит и не ошибётся. А?- обращался он явно ко мне.

Я посвечивал на дядю Ефима, с интересом ожидая, что он ответит. Но он выворачивал из кучи крупные, белые от свежего обвала куски породы и, крякая, укладывал их в вагонетку. Куча заметно таяла. Я старался не отставать от него, прикидывая: мелочь будет подбирать Паташон, возможно, он по креплению мастер – вырубать клинья, замки на ножках, опиливать стойки, там по плотницкой части надо быть докой. Да-а… Угнаться за дядей Ефимом было трудно: он спокойно поднимал такие глыбы, какие не мог я и с места сдвинуть, и раскалывал кувалдой каждую.

- Ну-у, силища! Ну-у!- восхищался Степан Петрович, словно видел напарника своего впервые.- Да отдохни ты, говорю, дядя Ефим. И ты, это самое, мармелад, отдохни то ж. Он за тобой гонится, подобрался ему по случаю соревнователь. За молодостью не угонишься, Ефимка. Я, ты послушай сперва, говорю, не запали его понапрасну.

7.
Мы продолжали убирать породу.

- Не хотите, как хотите,- не унимался Степан Петрович.- Тут дружной бригаде и в две смены не управиться. Не доступный вам умный совет, тренируйтесь. Да-а, говорю, ты ж послушай меня. Теперь у Ефимки не та сила. Эт когда ещё зелёным сосунком поднимал он такую штангу, что в Москву отвозили его. Ничего у тебя, друже, не вылупится, это я уговаривал его, не к нашей роже калачный ряд. Так по-моему и получилось. Ему сказали: тут своими Поддубными хоть одноимённую с городом реку пруди. Чего тебе не достаёт? Грошей? Дадим. И отвали по местужительства. Предложили тысячи, не совру, если он штангу поднимать откажется на первенствах, а чтоб не стыдно было перед земляками, посоветовали прихворнуть. Так он и от штанги отказался, и от тысячев отказался, и хворать не захотел, что твой олень – домой прибежал. В забой, видишь, вернулся, по душе заботу обнаружил в грудях. А тыщи по той поре, что седни – мильоны! Соображаешь? Сто мильонов, к примеру говорят, нет, ему не требуются. Ну-у, силища!!!- Степан Петрович светил на него, выхвачивая из темноты лицо, спину, руки, куски породы в руках, вагонетку, в которой куски эти с грохотом скрывались.

Работали мы в полутьме, как дикари в пещере. Лампочки наши были намного менее яркими, чем пылающие факелы в ночи.

8.
Проталкивая вагонетки мимо Степана Петровича, я сказал:

- Но тысячи давали ему старыми.

- Во-от же, а я о чём? О том самом. Ты ещё не знаешь его,- Степан Петрович отодвинул колени, чтоб вагонеткой его не зацепило.

Полы куртки раздвинулись, и я увидел белые брезентовые брюки и смущённо отвернулся, как отвернулся бы, увидев трусы расшерепленной девки. Я выкатил вагонетки. Дядя Ефим подогнал новые. На Паташона он косил, как конь, и, когда напрягался, улыбка искажала его лицо. Косил он одним глазом, другого глаза не видно было за высоким горбом носа. Он взял лопату, завозился около двух кусков породы, стараясь поддеть их одновременно, но они не умещались на лопате и сваливались.

- Упрямые, чтоб вам толку не стало,- ругнулся дядя Ефим.

Степан Петрович вскочил, включил свет, приладил аккумуляторную головку к каске, выхватил у меня из рук кувалду, подбежал к тем кускам.

- Дай я!- прикрикнул он.- Лопату ставь сюда, держи так, кому говорю? Я тебе говорю, дядя Ефим. Отпахал своё, хватит…- Остановился, посветил на меня.- За всякими не гонись, не мною сказано, отстал – не догонишь. Не те между вами временные категории.

Дядя Ефим, улыбаясь, разрешил ему разбить кусок породы. Паташон держал кувалду за шею, тукал, тукал, кувалда скользила. Он умудрился ударить себя по пальцу, подул на палец, но кувалду не бросил.

- Удовольствие получаешь?- шутил дядя Ефим.

- Как?- не понял Степан Петрович.

- Бей по пальцу, бей, а промажешь – получишь удовольствие,- дядя Ефим засмеялся.

- Хэ-х! И это он называется мне - приятель?- Степан Петрович выпрямился. Удовольствие получает тот, что пашет задарма. А мне касса грошик мой выдаёт. Задарма я и штаны б в шахту надевать не стал.

- Ты молоток взял бы, Стёпа,- посоветовал дядя Ефим.

- Полпуда, что? Или для тебя и пуд – с молоток? Подавай два пуда, ага? А то я не знаю. Твоей кувалды, может, и по всему тресту нет.- Расколол он наконец кусок породы, бросил кувалду и, довольный, вернулся к чурке. Сел. Закурил. Выключил свет. – Счастье твоё, Ефимка, что я рядом, без меня ты сгинул бы со свету. Не надрывайся, говорю, горюн.

Я посветил на него: за несколько минут Паташон сумел измазать даже лицо грязью.

9.
Со стороны лавы показался слабый всполох. Паташон бросил окурок в канаку, мало ли какое начальство нагрянет. Появился яркий свет – и мощный луч прожектора электровоза осветил ровное пространство штрека. Приближаясь, слышался рокот гружённых вагонеток.

- Привет, сачки. Можно забирать вашу добычь?- притормаживая, с издёвкой спросил машинист электровоза.

- Не скаль клыки, амёбообразный и забирай породу,- распорядился Степан Петрович,- а лес подкинь, крепить вот надо б. А чем? Нечем.

Он закурил, открыто выпуская голубой – в ярком свете прожектора электровоза – дым, как бы подчёркивая этим, что ни начальства, ни самого инспектора по технике безопасности ни, тем более, какого-то там машиниста электровоза, он, Степан Петрович, не боится и курит поэтому, как у дома на завалинке.

На заднем сидении электровоза зашевелился тучный мужчина в новенькой, какой была в начале смены у меня, спецовке.

- А кто это курит?- спросил он так, как мой старший брат спрашивал сына месяцев десяти-одиннадцати: «А кто это на горшок не просится?»

- Где? Да таких отчаянных, говорю, и во всей шахте поискать, так лучше и не стоит, всё одно их нету,- живо откликнулся Степан Петрович, гася в кулаке сигарету и показывая оба кулака гостю.

На его счастье сквозило в противоположную от гостя сторону.

- Но я видел дым?

- Какой там дым? Это пар от перегрева организма. Тут задымишь, вон сколько добра подбросил Донбасс, хотя его и не просили.

- А вот мы проверим.

- Нечего и проверять, Ираклий Нестерович, здравствуй. Не узнал вас, богатый будешь. Как на духу, не поверишь, да и кому охота брехать по начальству? Какие тут курцы на смех курице? В тресте один бугорок Федя курит – вот тот курит, так курит – чисто паровоз доревольюционный.

Бугорок Федя в жизни Ираклия Нестеровича занимал, видно, не последнее место, голос его изменился, стал добрее.

- Самоспасатели где?- спросил он, тяжело дыша.

- По штатному протоколу – вот!- Степан Петрович вскочил, дёрнул за полу куртки дяди Ефима, которая прикрывала самоспасатели.- А то как же? Враги ли мы сами себе? Самоубийцы? Что за юмор? Вот вся наша самозащита: случись пожар – маски натянем и… сам чёрт ни по чём. Выдюжим.

- Лучше без пожаров… в одно место даже молния не бьёт,- Ираклий Нестерович улыбался.

- Истинная правда, этому и возражать стыдно,- в голосе Степана Петровича звучало столько откровенного подобострастия, что слушать его было неприятно.

Проще бросить курить, чем так унижаться.

- Почему бы вам,- Ираклий Нестерович спрашивал дядю Ефима,- не поставить светильники? Темно же. Почему не произолирован над вами троллейный провод?

- Это надо бы…- кивнул дядя Ефим, но Степан Петрович перебил его.

- Только, только отошли за светильниками электрики… да. Я устроил им тут  раскрутку: люди в впотьмах трудятся, а им и трава не расти. Убедил. Принесут. Поставим. Вот и шинную коробку поставили,- он показал на бронированный электрокабель. – Изоляцию на тралею обещали то ж.

- Смотрите, всё это в ваших интересах. Живите по разуму,- Ираклий Нестерович не без труда взобрался на заднее сиденье электровоза.

От ожирения он страдал удушающей отдышкой, передвигаться и то ему было в тягость.

- Будьте уверены, не подведём,- Степан Петрович сделал ему ручкой: счастливый, мол, путь, но помахать не успел, недокуренная смятая сигарета выпала из разжатого кулака.

Машинист электровоза злорадно заржал, Ираклий Нестерович не проронил ни звука. Груженный состав покатил к стволу. Скрылся в темноте, затем и гул его утонул в глубине потёмок.

10.
С дядей Ефимом подбирали мы остатки породы.

- Ишь, кто тут курит?- с воинственным видом и с новой силой зазвенел Степан Петрович.- Никто не курит. А вот тебе, тюленю, не грех бы и побаловаться с никотином, жирок бы и скинул. Да, кум нашёлся. Я таких кумовьёв наслушался, как соловьёв.

Ираклия Нестеровича, инспектора по технике безопасности, называли «кумом» по той простой причине, что он любого и каждого мог оштрафовать: подкумить. Дисциплинка под землёй в какой-то степени зависела и от него, и он старался, как мог, никому не давал спуска. Об этом нас с Валей Козинковым подробно информировал инструктор при прохождении трехдневного техминимума.

Степан Петрович, радуясь, что легко отделался от «кума», весело продолжал:

- Э-эх, пролетело-просвистело времечко… А раньше? Раньше дядю Ефима к герою представляли. Помнишь, горемыка? Как не помнить, говорю, такое не забывается. Он тут такого штреку прошел, какого никто по всей стране не проходил. Имеются свидетели да и документально это четко зафиксировано. На бумаге, то исть. Ну, первое дело, угостила администрация, опосля – свои ребята. Как положено. Я опять же втолковывал барану: не пей! Крепись, друже, настанет и твой час, успеешь и выпить, говорю, и перепить, если на то пошло. Нет же! Прибыли к нему из комбината угольщиков, чтоб, значит, всё честь по чести оформить, а он раздухарился, как хмель. Всех по кочкам понёс: "Ефимка, мол, я!" Ефим Иванович в духарях! И день, и два, и три дня. Полный позор! Так и остался он неославленным. И самое глумливое тут что? Да то, что он – коренной трезвенник. Он не пил никогда, и развезло его, когда оскоромился… По неопытной глупости, если не наоборот, по глупой неопытности, что, всегда, сказано в библии, одно и то же. Ни до того случая не пил, ни после того случая, ну, непьющий экспонат, тверезенник. А что и того казусней, так это то, что чуть бугорка Федю заместо Ефима Ивановича было к герою не предложили. Тут я не сдержался, на дыбки встал, но не позволил. Нельзя! Я в праве…

Бугорок Федя заинтриговал меня, но Степан Петрович о нём дальше не распространялся..

Породу мы убрали. Соединительную шинную коробку с мешающим нам бронированным кабелем кое-как прикрепили в сосновой стойке. Дядя Ефим показал, как искать на почке старые лунки – основание под крепёжные пары – и перешёл на свою сторону. Вода бежала по неширокой канавке, вот там и надо было искать выдолбленные в породе лунки, в которые устанавливались сосновые крепёжные лесины. Между путей оставался скользкий, блестящий ил. Степану Петровичу приходилось подниматься, чтобы бросить окурок в воду, потёкшей по руслу канавки.

11.
Новые рукавицы мои измочалились. И я, подражая дяде Ефиму, работал без рукавиц. Порезанные породой ладони раскалялись до того, что пот, когда я вытирал лоб, казался холодным. Пат посматривал на меня одним глазом и одобрительно покрякивал. Кряхтенье у него могучее. Так и казалось, что рядом конь переступал с ноги на ногу, что вот-вот послышится если не тревожное его ржанье, то звонкое клюканье колокольчика. Но мы находились не на лугу, а в штреке, опасности вроде ниоткуда не предвиделось, и потому работали спокойно.

12.
- ТЫ, это самое, мармелад,- звенел Степан Петрович, заметив, что я приостановился, ну, никак не мог освоиться я с несносной вонью из канавки,- ты рой там, ищи лунки. Находит тот, кто ищет. Не стесняйся. Ефиму Ивановичу зазорно плескаться в воде в виду возраста, у него радикулитка – хвороба ищё та, шахтёрская. Рой. Ничего – в туфлях, больше туфли не наденешь, а обуешь сапоги. Ишь прохлаждаться припёрся в откаточный штрек. Головой тумкать надо-ть, когда судьба под землю погостить приглашает.

Молча вытаскивал я лопатой пахучую вязкую грязь. Смрадом разило по-настоящему: гнилью, слежавшимся духом двадцати прошедших лет, то есть, почти всей моей жизни.

- Нюхай, дружок, хлебный душок,- обидно ехидничал Степан Петрович.

И всё-то он знал, этот Паташон, этот Степан Петрович, нервничал я, и, чтобы не отстать от дяди Ефима, чаще и чаще опускал руки в холодную воду канавки, затем ладонями сушил пот на лице, освежаясь, как духами, устойчивым, тошнотворным, запоминающимся запахом шахты. Лунки, наконец, были отысканы и очищены. Вовремя подбросили крепёжный лес. Значит, Николаевич, начальник участка, помнил и беспокоился о нас на поверхности. Длинномер погружен на специальных «козах», а горбыли и шпалы – в вагонетках. Дядя Ефим с одной стороны, я – с другой поднимали четырёх метровые сосны, переносили и складывали на почву.

Поднялся и Степан Петрович.

- Какие запахи – восторг! Что значит – лес! Вот где родина человечества должны быть если оно, родное наше человечество, и само не вышло оттуда. Где-то там, далеко, у людей в саду – яблоня да кедр, а у нас в лесу – сосна да берёза. И кто-то надеется, когда я поменяю сосну на яблоню… чепуха какая, ха-ха-ха!- заливисто разлился он смехом, отдирая зеленоватую с золотистым налётом чешуйку сосны, похохатывая и протягивая, не доставая до носа, дяде Ефиму.

Дядя Ефим уважил карапета, нагнулся к его вытянутой руке, понюхал и крякнул, хотя, перенося, поднимал целое бревно к самому носу своему и крякал не от удовольствия, а от напряжения.

- Выкидывай шпалы, эй, шахтерня,- по голосу машиниста электровоза чувствовалось: он торопился.

Хотя слово «шахтерня» неизвестно, что означало, тем более, к кому относилось, Степан Петрович догадался, что оно адресовано было ему, что скорей всего нервный машинист, хотел расшевелить шахтёра.

- Разве один поднимешь шпалу? - спокойно возразил "шахтёр". - И не колыхайся. Запомни на всю жизнь мой отцовский совет.

- Тебе не только сегодня, тебе целый месяц можно не колыхаться.

- Что так?

- Да уж так,- загадочно усмехнулся машинист электровоза.

Дядя Ефим взял топор с блестящим лезвием, достал из кармана брусок и принялся наводить и без того острое лезвие топора. Это его топор!- сообразил я. Ну да, не ржавый же… Точил он старательно, водил бруском то с одной, то с другой стороны, снова мочил, и, когда лезвие рассекло сосновую чешуйку, как бритва волос, приступил к клиньям, вырубая их из чурок. Делал это он ловко и умело. «Так он сам!.. так он сам!... так он сам!- застучало у меня в висках,- и клинья вырубает!..» Мелом он сделал на брёвнах пометки для ножек и для наголовников и просил, чтобы лишнее мы опилили. Взялись мы за пилу, и я враз убедился, что из Паташона плотник, как из меня космонавт. И тут что-то стало накатывать, что-то такое, как затяжной ливень или темнота ночи в детстве вдали от дома. Выразить это я не могу, просто испытывал нервную дрожь как от неотвратимой угрозы.

- Эх, жизнь твоя, Ефим Иванович,- закуривая, звенел Паташон,- что энтот клин.

- Красивая?

- Короткая.

- Я теперь исделаю клинья попрогонистей, их уйму надо,- успокоил его дядя Ефим.

- Ничегошеньки-то ты не понял. Ну, длинней – и что? Ты за свою жизнь сделал десять километров штрека – много? Вот я о чём! А он – поп-ро-го-нис-тей…

- Что вы всё – Ефимка, горюн да горемыка про Ефима Ивановича? О своей жизни рассказали б,- не сдержался я.- не короче ли она… не короче ли окурка?

Я встрял, чтоб Степан Петрович замолчал, дал возможность отдохнуть, потому что предстояло ставить пары, мостить «костры» над наголовниками под самый купол, затем и пары и «костры» расклинивать. Я увидел предстоящую нам работу до конца, а уверенности в том, что удастся её, эту работу, выполнить, не просматривалось. Меня и прошедший кусок смены вымотал основательно. Если бы я был теплоходом, то подумал бы: меня уложило на рифы, а в порт назначения хлюпать да хлюпать…

14.
- О жизни? О моей жизни? Ах ты, шплинт мармеладный!- завёлся Степан Петрович.- Вот она, моя жизня. Моя жизнь везде со мной, она умещается во мне, а я умещаюсь в ней с макушкой полностью. Я, это самое, говорю, шплинт, так расскажу тебе о моей жисти, что ты и в свою внюхаешься до последнего шага. И ответь мне, кто ты такой есть? Откуда он к нам упал, Ефимка? Откуда, куда, зачем, через кого и почему? Ты личность? Пустая, пустая, что футбольный мяч, тягловая ты личинка. Видел по тилизизиру, как двадцать дураков гоняют один пустой мяч? Так и тебя будут гонять по райграсу житейского поля, пустая ты до самого ниппеля личинка, и туго, это самое, говорю, накачанная дурнёй. Вот ты, кто ты такой, скажу я тебе, шплинт. Или ты имеешь что возразить? Так сперва поедь в Москву, в столицу всего нашего отечества и светлой надежды всего остального населения в мире, поподнимай там штангу, вот поедь, пустышка ты, это самое, а потом расспрашивай честных людей, как следователь на дознании. Да пущай тебе миллионы дадут, чтоб ты съехал виттиль по холодку. Чтоб не мешал чемпиёнам. Потом пущай тебя сперва предложат к герою самого главного труда в нужности, а? Слухай сюды, ты губу не отшкварчивай, мармелад. Что называется, заслужи героя, получи почти что и потеряй насовсем. Навсегда и бесповоротно. Опосля задавай бесценным людям вопросы. Ты пройди на руках десять километров штрека и пощупай своими куриными лапками каждый миллиметр пути, да и спроси про мою жисть, и я, может быть, скажу, что я, может быть, это самое, да, с самого утра рассказываю о себе и ни о ком окромя. Ты вот проделай такое и всякие волнения твои, личинка, насчёт того, управимся мы к смене или нет, как корова языком слижет, это самое, говорю, и не заметишь как…

Вот он какой – Паташон, Степан Петрович: от его любезности ощутил я бьющую в сердце ледяную струю: не только бросило меня на рифы, но и протаранило, и пробоина увеличивалась. Как хорошо, порадовался я, что ничего не сказал ему про то, зачем надо было бы мне вовремя закончить смену, умолчал и про вечерний университет, и о спектакле в областном драматическом театре «О любви не говори», тут бы он проехал по мне ехидным катком.

15.
Дядя Ефим строгал прогонистые клинья. Степан Петрович, угрожая, расписывал мне моё будущее. Чтобы избавиться от такого одолжения, я направился к куртке и к самоспасателю. На-гора! К дьяволу! Пусть меня будут презирать за то, что я испугался шахты, но я уеду… пешком уйду… Прямо к отцу! «Папа,- брошусь ему в ноги,- какой ты выбрал для меня институт? Согласен на любой…» И к матушке тем же маршрутом: «Мамка, сколько невест присмотрела? И выбирать не стану, какую назовёшь, за ту и ухвачусь…» Как оно грохочет во мне иногда, это моё сердце: небо, как колокол, сердце – язык… Честное слово… Иду к куртке, точно не вернусь… А под ноги, вижу, упал круг света от коногонки… А следом знакомый бас, чуть погромче колокольного грохота в моей груди:

- Ты, паренёк, поработаешь с нами один день, сегодня. Да и на шахте ты первый день всего, куда направился? Ты наверху наговоришь, натворишь такого, что и не исправишь, если и успокоишься. Останься. Первый блин всегда ведь комом...

Это смотрел мне вслед и говорил дядя Ефим. Я остановился. Я не успел поднять руку за курткой, и это замечательно. Спасибо, Пат! И я принял стариков такими, какие они есть. Иногда спрашивал себя: много это десять километров подземной выработки за всю жизнь или немного? Вот я рос, бегал, учился, служил, мечтал, а люди в это время… Да, да и да, и так оно всё в нашей жизни… Сложно стыковалось всё это в сознании, только ведь это факт. И что из этого следовало? Да то, что километры этого штрека пробиты людьми и для меня.

16.
Снова около нас притормозил электровоз. С заднего сидения сошли "космонавты". Право слово, сошедшие увальни были в скафандрах. Они не шли, а передвигались. Не поднимали или опускали руки, а двигали руками. Не говорили, а обменивались информацией. Я вспомнил волнение бригадира Евгения Ивановича Полищука и его характеристику первой смены. Кто они, эти небожители?

- Доброго здоровьишка, Степан Петрович!- поприветствовали они бездельника с подчёркнутым уважением, если это и была ирония, то изумительно тонкая: не улавливалась. – Не пошаливает драгоценное? Как живётся-можется?

- Живёт, кто может,- сразу вошёл с ними в контакт Паташон.- Вовремя вы, скажу я вам, явились,- с гостями общался он запросто, значит, подземные "космонавты" были пониже рангом, чем небесные…

- Точность – вежливость королей, никому высший этикет не заказан.

- Королевская вежливость,- по-своему переиначил Паташон.- Сейчас будем пары ставить, а разве втроём поднимешь наголовник через голую тралею? Семиметровую дуру – через проволку под джоулями неизменных ваттов? И не мечтай.

Он, выходит дело, не собирался помогать выставить нам даже крепёжные пары, он, унижаясь, просил пришельцев? Так по интонации слышно было, что на них, где сядешь, там и слезешь. Тут мне очень и очень хотелось бы ошибиться…

- Ясное дело, Степан Петрович,- все трое извлекли из-за поясов резиновые печатки, натянули на руки.- Когда тебе,- поучали они,- надо будет проверить, под током ли троллея прикоснись к ней тыльной стороной ладони – тебя оттолкнёт; если прикоснёшься лицевой стороной – притянет и будет трясти до посинения или до последнего вздоха. Вздохи наши просчитаны, как вам известно, по законам физики и физиологии.

- Лучше не проверять ни тралею, ни физику с физикологией. Верю я законам, но и беззакониям то ж. Правда в полном объёме и только правда – мой закон. Это я открыл на собственной своей шкуре, запилингуйте.

Не дожидаясь помощи, мы с дядей Ефимом подняли наголовник на выставленные по лункам крепёжные ножки. Разворачивая, занесли и опустили на троллейный провод, чтобы перехватиться и положить затем лесину на место.

- Проверить,- наблюдая за нами, говорили, без всякого сомнения, электрики,- рекомендуется в приятном расположении духа, проще выражаясь, с улыбкой. В мрачном настроении – троллея смертельна.

Я взглянул на неё, вот она – в десятке сантиметрах от моего носа: ничего страшного из себя троллея не представляла – красивая, холодная, толщиной с мизинец, медная проволока. И тут под тяжестью наголовника, переступая с одного борта вагонетки на другой – вагонетку мы приспособили вместо «козел» - прикоснулся к ней, чёртовой проволоке, плечом и… В водосточной канавке искал я точку опоры и не находил: скользко, вязко, а руки и ноги не повиновались мне. В глазах, как северное сияние, громоздились разноцветные полотнища – переливаясь и струясь в высоту. Саднило в спине: ударился о стойку. В голове гудели церковные колокола. Не грудь – космос, нет, космос – голова. Нащупал лампочку, включил. Сперва увидел я наголовник: пересекая штрек поверху, лесина лежала одним концом на ножке, серединой - на троллее, всё холодной и красивой.

Серебряным смехом разливался Паташон.

- Вот спешит человек. Куда, спрашивается в задачнике?

- В канаву!- вторили ему пришельцы.

- В канаву жизни…

- Ничего?- прогудело у моего уха.

- Что ему? Видишь, ворочается. Встанет. Освежился маненько.

- Судя по тому, как с ним обошлась троллея, малый он добрый,- заметили электрики.- Нет в нём зла. А провод надо произолировать.

- Теперь у него и на затылке глаза есть, не полезет.

- Мармелад-вкуснятина,- смеялся Паташон.

- Это ладно, радикулита не будет,- басил дядя Ефим.- Поменьше купайся, давай руку,- вытащив меня из канавки, поросил электриков:- Взяли, что ли?

- О! Ещё один торопыга,- они сняли перчатки, достали по сигарете, прикурили у Паташона и задали долгий вопрос: - Расскажи, Степан Петрович, про бугорка Федю.

- Сегодня меня так и подмывало о нём рассказать, но кому? Разве это аудитория?
Слухайте, хлопчики. Слухайте и учитесь жить,- зашёлся Паташон в радостном изумленье.


                БЫЛЬ ПРО БУГОРКА  ФЕДЮ
               
                (отрицательная легенда)

- Никто не знает, откуда он появился и когда. Многие, может быть, видели его, но в лицо запомнить не успевали, он растворялся как дым.

Действовал бугорок Федя в Донбассе, за пределы, скажем, в Кузбасс, Караганда-уголь или Воркутауголь, дальше на восток или запад не выходил. Обладал он ценным качеством – умел пользоваться отпущенным ему природой талантом: подбирал и воспроизводил чужие голоса. Может быть, не любые, возможно, например, мой голос он подобрать бы и не смог, так и надобности в том никакой у него не было, а голосами больших людей, крупных начальников, шишек, владел в совершенстве.
Кому неизвестно, бумажная волокита – а ну, подожди да выжди, пока ту или другую бумагу исполнят делопроизводители – так вот, волокита это, говорю, сущая бюрократия в свободной до пяток державе, черепашьи темпы, пережиток царского прошлого в существующем самодостатке нравов. Всему голова – телефон. Быдло в совершенстве познало голоса начальников, сомнений не вызывает повелительный тон, зато как подкупает. А слабости есть, за кого ни возьмись, когда начальство просит, допустим, путёвку – не для себя, конечно, для ближнего своего – в Сочи; или намекает организовать поощрительный вечер в ресторане «Несветай», и опять не для себя – для гостей или победителей в ударном соревновании века; да обыкновенные пару ящиков апельсинов для детского сада, коньяка для воскресного выезда на лоно природы лучшему коллективу подельников,- разумеется, всё мигом исполняется. Кого ни возьми – все грешные. Но не каемся.

Бывали и недоразумения. К примеру, директор треста клялся: не давал устных указаний директору торговой базы на выделение ящика шампанских вин для воскресного времяпрепровождения, а шампанское утекло и следы высохли. Ну, не давал и не давал. Директор базы в позу не становился, на то он и директор, чтобы смирным быть, и шампанские вина списывал. На это ему даже специальный процент отведён: непредвиденное землетрясение, цунами там или другой какой ураган налетел,- всё бывает. Да состав в рельсов сошёл – что? Не может случиться? Ещё как может, а богу на бога не пожалуешься. Жди – и будет. Счастливый ждёт, бессчастный суетится.

Бугорок Федя благодетельствовал, кого хотел: за свой счёт – оно не то, а за чужой – почему не быть щедрым? Но, на мой расклад, он слишком расщедрился, на том и погорел. Нет, его не поймали, спаси и помилуй, но распознали стиль – вот его беда. Лёг на дно.

Вам подавай примеры. Нате. Берите и примеры. Надумал он премировать путёвкой на юг Ираклия нашего Несторовича, куманька. Видите сами, какой он никудышный, прямо сказать, больной человек. Из жалости бугорок Федя его и уважил. Отдохнул Ираклий Нестерович и прямо с поезда – к директору треста: "Благодарю за заботу, отдохнул замечательно». "Отдохнул и отдохнул, а благодаришь за что?»- спросил тот с интересом. «Как за что? По вашей личной инициативе получил путёвку, как знак уважения коллектива шахты «Западная-Вертикальная». «Никакой моей инициативы, я не распоряжаюсь путёвками!..» И закрутилось, и давай, ваня, разбираться… Ну, а когда дело дойдёт до разбора, то помутится синее море, а золотую рыбку вынудят откликнуться. Приплывёт. И оттуда доклад, и оттуда, и отсюда. Доклад – тоже бумага, но имейте в виду, оперативная, как та эстафета. Телефону не уступит, ну, ни в какую. Зайцу понятно, всё под сомнением: под сомнением директор, он утверждает, что не звонил; под сомнением коллектив, утверждает: получил законное; и тот, кому звонили, утверждает: звонили. Так-то оно так, но, возможно, что и не так, а наоборот. Жалоб – вагон и маленькая тележка. Подсчитали сумму убытков от звонков-не звонков, за голову схватились: миллионы! Стихийное бедствие. А? Караул. И я про что толкую? А кто он? Кого брать? Как брать?

А тут, вы его знаете, майор милиции Кравченко и напомнил директору: «О сигналах про звонки вы были поставлены в известность». «Как? А вы, майор Кравченко, следите, чтоб на улицах ни единого пьяного – вот ваш фронт забот». «Я докажу!» «Докажи!» «Бугорок Федя – ваш друг. Вы прикрывали его». «Мой?» «Ваш!» Оно, говорю, начальство любит водить дружбу с простыми рабочими, это ему управленческий вес придаёт. Бугорок Федя в кабинет директора заходил, как в персональную квартиру. Оттуда, будто бы, доказывал майор Кравченко, и следовали звонки. Пока они там свои штучки-дрючки выводили на чистую воду, сняли директора. Снять-то сняли, а звонки не прекратились. Звонки, то есть, сами понимаете, по путёвкам на юг едут варяги, ящики апельсинов и коньяка плывут с баз. Вечера в «Несветае» гудят заполночь при закрытых дверях: для избранных. Уволили и майора Кравченко за клевету, но и тех, кого сняли с должности, не восстановили: рыльце в пушку. Ираклию Нестеровичу вкатали выговор и за путёвку заставили расплатиться. На том пока и успокоились. Бугорок Федя действует, но все делают вид, что его нет. Никто ж ничего не знает.

- А ты откуда знаешь, Степан Петрович?- спросил один из электриков.

- Обижаешь,- гордо ответил Паташон.- Работал я в этом вот штреке, получал с гулькин нос да ещё и старыми, не должен – так уже и рад. А шахта, это самое, выжимала из меня соки, как хорошая хозяйка из лимона: ни граммулечки не оставит… Да, отдохни ты, Ефимка,- посветил Паташон на дядю Ефима.- Сейчас про тебя пойдёт повествование.

- Подвигай дальше,- басил мне дядя Ефим, то есть, наголовник подай чуточку вперёд.

Укладывали мы третий наголовник.

Паташон принял его слова в свой адрес и продолжал:

- Ушёл Ефим Иванович в отпуск. Пока он там будет себе отдыхать и всё такое, дали нам другого бригадира. Заметьте, не со своей бригады, не меня назначили, к примеру, а постороннего, не из нашей даже шахты, пришёл – и сразу бригадир. Но позвольте? После я узнал, был звонок начальнику шахты с положительной характеристикой человеку. Вот. Познакомился это бугорок с нами со всеми и выбрал меня одного в напарники. Трудились мы в ночную смену, очень он любил потёмки. Смотрю я на него – худощавенький, бледненький, не ровня нашему широкому в кости Ефиму. Приходим мы в забой, он выбирал сухую шпалу, закутывался в куртку и говорил: «Да, штрек хороший. Тут если поработать, то заработать можно. Давай закурим». Мы закуривали. Опосля у меня дажеть привычка выработалась: как на работу, так за сигарету. В штреке было тепло, простудиться мы не опасались. И таким вот калибером по пачке «Беломора» высмаливали за смену. Это я теперь на сигареты перешёл, «Нищий в горах» называются, а бугорок курил лишь, говорю, «Беломор». «Если где и есть настоящий табак,- просвещал он,- то только тут. Не подмешивает дерьма в курево единственная на свете Ростовская табачная фабрика. Помни. Папиросы, не совру, покупал я. Два рубля двадцать копеек кто пожалеет для хорошего человека?

Тем более, что заводил он со мной такие, можно сказать, не лукавя, душевные разговоры: «Что, Степан Петрович, в семье у тебя всё нормально?» «Нормально. Так – семеро, говорю, одних душ только да Марья больна-разбольна, как бы ни присмерти». «Марья – это кто?» «Благоверная, кто ж. Эти бабы-женщины, зла на них нет, нарожают, нарожают детворы и – гоп туда, за горизонт, вот тут и почешешься». «Добрая?» Я и не понял его сразу: как?- это чтоб о жене сказать добрая??? Но он сказал, а когда и я это уразумел, говорю: была добрая, так семейная система всю душу вынула на поверхность. «Что, в Гагру или в Сочи отправляешь часто её? Одну или с детворишками?» У меня ухи вянут, но отвечаю: «На что? Не на что. В город, случается, пошлю и то наказываю: зайчихой едь, нечего автодорожных бандитов осыпать пятаками». «Ну, не горюй, душевный ты мой человечище». Это он мне так сказал. Я чуть заикой не притворился. И тут на Марью со всеми школярами приходит за печатями путёвка: в Пицунду на двадцать четыре рабочих дня. Такого во снах не бывает. А у меня въяви. Понимаете – нет? Вот дача Никиты в Пицунде, а вот моя Марья с ребятнёй в санатории. И море! И горы! И счастье человеческое! Рай – под руководством родного правительства.

А в сердце у меня всё так и зашлось, ведь пополз слушок, будто бугорка Федю можно высчитать по его курению. Дымит, как воспламенившийся террикон. Тогда посмеивались даже над Ираклием Несторовичем: инспектор по технике безопасности, а злостного курильщика отловить не способен. Люди завидущие, вот шумят: прикрывает кум Федю, Федя ему путёвку устроил. Да. А кум не мог изловить Федю потому, что ловил не в той смене. Он пришёл утром, а вентиляторы весь нагар выдули напрочь. Ищи! Лови! Хватай! И не обольщайся. Я, понятное право, на бугорка Федю косяка кидал, но и сам себя обманывал: может, он, а может, и не он, на черепном кургане не заметно дряни. Зла он ни на кого не напускал – человек, как и все остальные люди. Не работал? А вы много видели жаждущих работать? Про кино и радио я не говорю, там пашут. И на здоровье. Нет, человек рождён для отдыха! Зачем целый век прописан человеку? Зачем Земля такая огромная? Чтоб человек успел объехать её всю, налюбоваться ею всею, а после всего – присел и отдохнул. Ведь на том свете спросят у каждого: что ты видел, человек? И ты ответишь: обвал в старом штреке видел, Ираклия Несторовича видел, да шибздика какого-нибудь, вроде машиниста электровоза, долбанного…

Ребята нашей бригады в других сменах ковырялись потихоньку, попервах и они не против были пофилонить, потом спохватились – месяц минул, а сделанного шиш с маслом. Давай ругаться! Оно, знаете, русский человек не разберётся, что к чему – и вот пошёл ругаться. Собственной руготни сам себе по гроб жизни после простить не может. И как это я?... и что это я?... а не горячись, говорю. Вот вам и последний день месяца. Федя, или кто он там, опять за своё: «Да, штрек хороший, если поработать, то заработать можно. Давай закурим». Я возмутился. Сколько курить, спрашиваю? И поработать бы оно… ничего б… А он: «Что вернулась Марья из Гагры?» «Да, а что? Вернулась». «Как чувствует себя? Со здоровьюшком полегче?» «Ну, здоровье – дело девятое. Приехала и говорит: теперь помру без сожаления». «Вот и хорошо. Не помрёт теперь, жить будет. Что «москвича» пригнали тебе?» И откуда узнал? А меня, признаюсь, о ту пору за безупречную работу на благо державы шахтком премировал – «москвичом», легковой автомашиной. «Откуда такие данные?- щупаю его. – Если купить подбиваешь, не продаётся». «Ездий,- смеётся,- Стёпа. Что ты, купить. Зачем он мне? За тебя рад..." "Москвич" и теперь на ходу. Старший сын, Семён, носится на нём, ловко водит, стервец. Да.

Пришли замерять нашу месячную выработку и тут – я было умер, до того поразился: сам старший маркшейдер намерил двести пятьдесят процентов! Ни меньше, ни больше. С Ефимкой мы вкалывали – дух вон!- и то со всякими приписками, выканючками, ну, сто один процент, ну, сто два. А тут! Обман, говорю… Нет, всё честь по чести – в газету нас, в новости нас – от кинохроники, шум кругом, цветы и поздравления. Словом, стахановцы! Главное, у кассы: настоящую трудовую зарплату выдали мне настоящими трудовыми пачками! Первый раз в жизни не знал, что с ними делать, куда девать? Денег – и за глаза!

- И ты, Степан Петрович, никому не шепнул о бугорке Феде?

- А ты шепнул бы кому-нибудь?

- Задушил бы на месте… на сухой шпале, как суслика.

- Охотно верю, потому что сам часто вру. Действуй. Федя в прошлом месяце на двадцать седьмой вкалывал.

- И не знали. Может, кто, такой, как ты знал, да скрыл.

- Не скрывал я! Шалишь, говорю. Когда бугорка Федю на место Ефима Ивановича хотели к герою подвинуть, я рассердился на несправедливость. Федя, кричу, это! Федя, бугорок! Я на дыбки встал. Потому хоть он и друг мне закадычный, но правда и того закадычней…

- Это ему героя и …

- У Евгения Ивановича Полищука,- не сдержался я,- из-под носа путёвку выхватили и умотали на юга. А вы ищите бугорка на двадцать седьмой. Евгений Иванович в отпуск не пошёл…

- И не поедет Полищук,- отчеканил Паташон.- Он три года всего работает у нас. Засуетился: селикозник. Почекай. И как что, так и Евгений Иванович, Евгений Иванович. Я больше всего, говорю, таких молокососов не перевариваю, кто сам себя по имени-отечеству возвеличивает… или первый день пыхтит на руднике, а встряёт в разговор...

Электрики прибили распилы к новопоставленным парам с левой стороны штрека, водрузили на них шинную коробку, заменив временную, установили фидерный автомат, остановили электровоз и умчались к стволу.

17.
МЫ расклинивали «костёр». Шпалы, а значит, и пары внизу качнулись. Я стукнулся головой о выступ купола и, разбросав руки, упёрся в породу. Смешно! Если б всё рухнуло вниз, неужели остался бы я висеть под куполом? Да и в руках была такая слабость, хоть бери меня тёпленького без рукавиц.

- Не боись,- прогудел, казалось, под ухом дядя Ефим.- Не упадут, я ставил.

Взглянув в просвет между шпал, увидел я внизу Паташона. Отсюда он выглядел сусликом. О чём он думал? Какую сочинял легенду? Невероятно, отец семерых детей – таких же паташоненят… Чему он радовался? Чему печаловался? Сидел он внизу, как на дне колодца, на ровном пространстве штрека широкого сечения. Он проходил этот штрек когда-то, это были его будни, работа всей его. И моей работой будет точно такой штрек. Придётся ли мне повстречаться с бугорком Федей? Или тогда героем того времени будет кто-то совсем иной, неузнаваемый со своими милостями по выбору. Я отвёл свет, и Паташон исчез, словно его и не было, только крохотная искорка сигареты вспыхивала и гасла.

- Как вы с ним работаете?- спросил я дядю Ефима.

- Человек может то, что он может, а чего он не может, того человек не может,- уклончиво ответил старик.

- Но есть другие профессии.

- Крепильщиком легче всего. Мы на пенсии, нам это не трудно.

- Шутите? Я не знаю, как скользнуть вниз, сил нет.

- Обвалы – исключение, такое случается редко. А так – лопнет ножка или наголовник, мы заменим. У Степана большая семья – семь душ детей позднего сбора. Куда ему? И мне без напарника нельзя. Один раз придавило, основательно так, дело до молитвы...да-а... Стёпа позвал народ, вызволили, ну! Пусть звенит – колокольчик, дар Валдая,- дядя Ефим забивал последний клин.

- Побрешите там, побрешите,- подал голос Паташон.- На семь метров поднялись, так возомнили себя на небе. Я не оглох пока.

- Мы не о тебе,- сказал дядя Ефим.- Я вот юноше говорю, лет на пять раньше приехал бы, взяли бы его мы в свою бригаду.

Внизу мигнули два луча, в перекрестьях колодца из шпал. Послышались голоса.

- Доброе, доброе,- встречал кого-то Паташон.- Ещё как... коллеги мои спустятся и в охотку перекусим. Вторая смена заканчивается? Ты подумай, говорю, как время летит. На аппетит жалобы в отсутствии. Оно если поработаешь всерьёз, то и поесть захочется по-серьёзному. Первое дело,  Николаевич! А! Две смены вкалывали подряд... это представить - и то нелегко...

- Как вы управились, долбонутые,- голос начальника участка.- Несчастный день сегодня для шахты, но… вы молодцы. Ефим Иванович?- позвал он.- Скоро там?

- Давай сюда, не жадничай, какой ты, честное слово, начальник участка – и не более того. Ты вот что, Николаевич, ты запиши нам десять пар. Не скупись.

- Десять? Но вы поставили четыре… или... нет, пять.

- Оно как посмотреть: грамотному, и смотреть нечего, больше пяти не увидит, а мы люди тёмные. Вон «костёр» сколько метров? Не считал? А ты поподнимай эти шпалы наверхатуру да там их разверни… В двадцать метров неуместишь.

- Ну, не двадцать.

- Так пятнадцать, точных.

- И не пятнадцать.

- Какой упёртый! А ты подними на такую высоту полсотни шпал?

- «Костёр», уборка породы оплачиваются отдельно. Сегодня вам грех жаловаться.

- Сразу видно, закончил горняцкую академнию. Ты это, профессор, ты покажи, что ты там принёс? О-о, посмотри, шпроты, колбаска сыро-копчёная… В Ростов ездил?

- Жёнка была, и на вас купила.

- Сойдёт. А это… шоколад? А! Выдумщик ты, Николаевич. Ситро! А водочки не забыл? Забыл. Начальство забывчиво. Так не запишешь десять пар? Нет? Втроём, слышь, говорю, пахали, ни одна собака не помогла. Так-таки, нет? Жаль. Эй, не прячь, не прячь, это же белоголовая? На троих – да и ты, говорю, не откажешься… Эх, профессор… посмотри на руки-то наши…- и Паташон раскрыл кулак с ожогом от сигареты. – Мозоли…- нагло заливал он.

- Нет мозолей – и дела нет, известно,- утешил его начальник участка. Позвал: - Ефим Иванович, где вы там?

- Идём,- отозвался дядя Ефим, нащупывая ногами выступы шпал.

Мы спрыгнули на почву.

- Как вы это, а?- Николаевич, похоже, не верил своим глазам.

На меня он посматривал не испытывающее, но, как и на дядю Ефима, с уважением.

- Ладно, чего там… Ну, управились, ну и ладно. Хорошо.

Николаевич повернулся к Паташону, и было заметно, собирался сказать что-то неприятное и не решался, наконец сказал:

- Степан Петрович, не курил бы ты в шахте.

- А то что? Могу и угостить, своих бояться нечего.

- Бояться не надо, но беда может стрястись: и взрыв, и пожар, и…

- Э-э-э, вон дуга электровоза как полыхает? Не то, что газ, сырое дерево, того и жди, заполыхает. Ночью и полыхнуло, да не взорвалось.

- Заполыхает или нет, а за твоё курево меня лишили премии.

- Ха, премии,- выдавал Паташон себя за человека битого. – Премия – подарок. Лишь бы зарплаты не тронули.

- Тебя лишили и зарплаты, ты оштрафован на две месячные с премиальными…

- Кто? Ираклий? Змей ползучий… ну, он у меня… ну… съездит он у меня в Гагру…
Смотреть на него было... глаза б на него не смотрели.

Николаевич не уходил, был угрюм, мрачен. Лишение ль премии так угнетало его? Он подошёл ко мне, положил руку на плечо, тихо проговорил:

- Нет Евгения Ивановича Полищука... Один – в забое… на колонковом завис…