Окаёмь змием

- Вмажь мне!
Стилет на полу. Тонкий, узкий, как змеиный бог с блескучей чешуёй.
- Вмажь мне!, - ведьмовски провоцировала она, и глаза её – клянусь! – разгорались не хуже огнива или гнилушек, что дают на болотах свет. – Ударь, - теперь сладкий шёпот.
С нею я становился косноязычен. Зато её слова расцветали рунами, клокотали, выливались, чтобы обвить меня сотнями когтистых суховатых рук.  С нею мне стали сниться сны о том, как я кого-то стегаю и наслаждаюсь алым душем, бьющим из рассечений. Тела, поваленные, точно туши на охоте; я распарывал их и изливался на них так мощно, словно сам умираю. Животы призывно зыбились, приглашая туда, в пещеру пониже; груди высились остриями соборов и соски на них никогда не опадали. Я прокусывал мякоть и так соборовался. Особенно мне нравилось сдавливать горла моих лунно-бледных жертв, но и тогда я видел, что это её волосы стлались понизу, и её насмешливо-суженные глаза принуждали делать это.
- Я не палач, - хрипел я.
- Более чем, сладенький.
Она знала всё. Она посылала сны.
- Ударь же!
Я никогда никого не бил, даже эту умалишённую суку, достигающую пика именно так.
Она уже и была практически на своей вершине – прижатая к стене, распатланная, с гордым вздыбленным взглядом и в полурасстёгнутой блузе. Румянец на щеках её пылал, как тысяча рассветов в горах.
Я ударил по стене, усилием воли не чертыхнулся…Мои костяшки!!!
Она молниеносно схватила руку, стала поглаживать, на миг сменив личину. Подула на ушиб, лизнула – сначала подразнив кончиком, потом прошлась боком языка, а потом и широко его распластав. Я невольно закрыл глаза. Это было…скажу я вам…Этим она и подкупала, этим и держала. Хотелось отдаться во власть магических ощущений и там блаженствовать. Она появилась в моей жизни сама и настаивала на том, чтобы все встречи проходили у неё в квартире; я не пытался ничего менять.
Меня потянули за галстук.
- Рассказать, как прошёл мой вечер?
- Не стоит. Мы это уже проходили.
- И всё же я попробую.
Я смотрел, как её губы сомкнулись на бокале, оставив вульгарный след.
- Там твоя помада, - процедил я.
- Меня это не смущает.
- Вульгарщина.
- И снова да. И дешевизна. Так вот. За мной решил приударить какой-то хлыщ.
- И что ты?
- Как обычно отшивала. Потом пригляделась. У него такое жестокосердое лицо, как у изваяния…
- Это и заставило изменить тебя мнение, - презрительно бросил я.
- Именно, - она отпила вина. – Его напору мог бы позавидовать молодой жеребец. Моя задранная юбка чуть ли не распоролась, представляешь?
Губы…губы…они ползли прекрасными слизнями по бокалу; я видел изнанку её языка, греховного, непристойного языка, чуть синюю уздечку…Стекло зазвенело; глаза псевдоудивленно поднялись.
- Покажи юбку, - зачем-то сказал я.
Плавный поворот бедёр. Цельновыструганный баркас. Даже сейчас, ненавидя, я не мог не восхищаться околдовавшей меня тварью.
- Здесь ничего нет. Ты лжёшь.
Она молча развернулась, опустилась и взяла небольшой осколок. Я выбил и его.
- Так ты называешь меня лгуньей? – грустно спросила она.
- Нет, нет…Прости. Я лишь не понимаю, зачем ты это делаешь.
Премилая улыбка. Прядка, упавшая на лоб.
- О. Это же совсем легко, глупыш. Но тебе не следует этим задаваться. Ты не дал мне дорассказать о том, что его губы были именно такими, какими я себе их и представляла. С точной линией. Твёрдыми, но в меру. И он не лез языком мне в ухо, как делают некоторые – точь-в-точь- коровы, облизывающие своих детёнышей. Просто прошёлся легонько по мочке. Это напомнило мне тебя. В этом вы оказались похожи.
Пригвожденная мной к стене, она изнывала, рвалась подкожным жаром наружу.
- Кусал за подбородок, оттягивал мне волосы. И брал за горло – возьми: вот так.
Она сама установила мою руку. Я душил, и душил, и душил. Сладостно закатились белки глаз. Я отпустил, как нашкодивший школьник, быстро, подхватил ее обмякшее тело и швырнул на нашу общую постель.
- Довольна?
- Слабовато.
Потрясла головой.
- Хотя полёт был знатен. У-ух!
Рухнул рядом.
- Не наваливайся.
- Я думал, тебе нравится, когда тебя душат весом тела.
- Это другое… - она запнулась. – А ты – неуклюжий никчемный мешок, не способный даже завести.
- Это что-то новенькое. У тебя закончились способы вывести меня из себя?
Она расхохоталась и тут же поникла.
- Ты правда ни на что не способен, ничего не понимаешь.
- Я люблю тебя, и это я понимаю прекрасно.
- Любишь! Любишь! Я устала канителиться, это как круговерть, как постоянная метель, где ни черта не видно и на всех натыкаешься, а потом засыпаешь на хребте какой-нибудь подохшей клячи. Знаешь, что меня всегда удивляло в рассказах, скажем, того же Толстого? Почему – вот лежит один человек, почти закоченевший, а другой, чтобы его согреть, снимает всю одежду и ложится сверху. И тот, верхний, замерзает, хотя по правилам должен тот, что под низом. Он пролежал дольше. Так вот я – тот самый счастливо-несчастливый выживший. Всегда. Брожу, шляюсь между потухшими маяками, меня швыряет. Любишь…
Она взяла со столика свой любимый стилет ручной работы и поигрывала им. Глаза подсказывали, что делать.
- Его привез мне один из моих любовников, помнишь?
- Не смей снова это развязывать!, - заорал я.
Запрокинула голову, смеясь.
- А то что?
Пальцы проходили по всем завиткам, проглаживали, погружались в углубления. Я хлестнул её по щеке, удар пришелся и по губам. Стоило ли говорить, что выбежавшая струйка крови была тут же слизнута с видом глубочайшего удовлетворения.
- Тебе ведь нравятся мои россказни, - сказала она. И заговорщицки прошептала. – Я знаю, что тебе снится.
Стилет не перекочевал ко мне. Он так и остался в ее руке, которую я подвёл к её груди.
- Сначала поцелуй меня, - сказала она. – Хотя нет, не надо.
И поцеловала лезвие.
Оно вошло на миллиметр.
- Нет, грех не поцеловаться, - сказала она.
Это было привычно и вместе с тем нет. Она прикусила мою верхнюю, потянула её на себя, прокусила, чтобы я почувствовал эту горечь незамёрзшего и хотевшего замёрзнуть. Она никогда не умела молить, и вместе с тем всё, что она делала, было мольбой.
Мы отстранились одновременно, она раскинула колени, давая мне простор.
- На всю глубину.
Я заглянул в ее глаза. Они светились. Я был должен ей это дать, избавить от маеты.
- В твоём сердце хоть что-то было ко мне?, - чёрт меня подери, но я не мог не спросить.
- Возможно. Такое, не больше крошки хлеба, - она загримасничала и мы рассмеялись.
- Лгунья.
- Я рада, что мы оба делаем что-то важное одновременно.
- Послушай, я люблю тебя.
- Дрянные слова.
- Найди получше.
- Вряд ли бы я доверила кому-то там не попадя своё личное оружие. И у тебя самые классные губы, дуралей. Будь ты кинжалом, я бы всегда носила тебя на груди. Ну как тебе, а?
- Замечательно, - сказал я.
И повторил, выдохнув едва слышно:
- Замечательно.
Естественно, она не вскрикнула. И это было легко. Она была не из тех, кто вскрикивает. Из тех, кто стерпит. В лицо я не смог взглянуть. Думаю, оно не изменилось.
Стилет. Стилет на полу. Красивая игрушка истязателя и палача. Она и сама была стилетом, гибким, сверкающим и всегда готовым к войне. Алое на моих руках казалось просто краской. Шатаясь, я вышел из её квартиры прочь, навсегда, и много набережных видели мою походку и в жару замерзающего человека.