Новое путешествии

                НОВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ.               
Пред написанием этого рассказа, во мне сложилось немного не ординарное чувство, точней двойственное! Мне показалось что данное сочинение будет ничем другим как плагиатом. А мои суждения вложенные в представленных персонажей лишь смешной копией чего-то сворованного у других авторов.
Ну не знаю с этим мне сложно, но таково было чувство порождавшее подобную нерешительность.
Да второе мое переживание было связано с тем, что то о чем я хочу написать и донести читателю есть самая обычная обыденность, связывавшая нас всех одними и теми же взглядами, рассуждениями и вопросами. И может потому мне и чудилось о том, что окружает меня и вас, было и моей мыслью да сознательной созерцательностью украденной с самой среды наших так близко жавшихся к друг дружке человеческих душ. Да только судить вам, было ли это воровство или очередное откровение поэта. 
…………………………………………………………………………………………………………………….
Изрядно по старевший, во своих летах среднего роста мужчина, с лоснившейся безволосой круглой головой, широко размахивая руками в меру разложестой ходы, еще стройнившегося торса уже грузноватого тела, шел куда-то в перед, казалось не с кончаемым парком, зеленого и прекрасного в янтаре жаркого июльского солнца, раскинувшегося посреди огромнейшего все время жужжавшего в пили мегаполиса. Строгий черный костюм выдавал его немного наиграную деловитость, которой представлял более пафосность к своей особе, чем обычность самого наряда.
Его звали Виктор, а в таковые годы подбиравшиеся к отметке шестьдесят, Виктором Григорьевичем. Он всю свою жизнь считал себя красивым и представительным, потому так хорошо и одевался добавляя к себе шарма изысканности. И подобную колоритность Виктора Григорьевича подмечали и другие одаривая комплиментами, ну как самого яркого и в неординарность настоящего мужчины. И снова замечу мужчины, которому уже было к шестидесяти. И наверняка тот самый черный костюм в нем нес остатки прошлых молодых лет, сглаживая немного обрюзгшие линии ослабевших да опустившихся плеч, павших к располневшему до низу телу. 
Но как для него самого, все было прекрасно, прекрасный день, милейшие прохожие, удавшаяся жизнь со сложившейся семьей, где была и любимая жена и две дочурки, что повзрослев успели выскочить замуж подарив внуков. К которым в нем и не находилось столько радости сколько б ему желалось иметь, ну  что бы насытится подобным благом, благом жизни от его семени. И в этот день он любил себя, да и было за что, ведь не в редкость он мог потешится своим самолюбием в одиночку, отдавая хвалу только себе и ясному дню.
Супруга, дорогая,  милая, еще вчера уехала к старшой дочери, в предложении своего попечительства малому сокровищу, что так ломано и радиво, смешливо величало ее бабушкой, и как располагал Виктор Григорьевич в несколько дней ее и незачем было ждать. Хоть мысль о внуке, малому и еще не смышленом и как казалось ему немного похожего на него самого, слега огорчала, да и  отсутствие рядом жены, да и дочери, немного мутило легким огорчением, а может и самим неудобством,  мужчины так за долгие годы привыкшего к опеке женского внимания.
Но все же был день прекрасный и теплый, открывавшийся для него зеленым парком да рядом каменой похожей на кайму реки набережной, с такими как он по одинокими прохожими и отдыхающими. Он любил водные просторы, а в душе он обожал голубой океан и слегка пренебрежительно относился к их хоть и не малой городской реке. И все же он шел к ней серебристой и волнующейся, где мог в своих воспоминаниях освежить память о службе на северном флоте, представив перед собой тот океан, который полюбил с первой встречи среди стужи февраля, еще мальчишкой восторгавшегося своим юным несломнным телом и духом перед такой безмерно черно синей стихией.
-Мореман!-
Каждый раз слетало с его уст с гордостью о тех кто в его молодые годы разделял просторы ледовитого океана, и смогших выдержать все испытания службы, да дотянуть в дальнейшем в процветании к пенсионному возрасту, возрасту почетному и уважительному хотя бы со стороны тех самых внуков, что были для Виктора Григорьевич в этом мире да современном времени самым большим сокровищем приносившее безграничное удовольствие. И улыбка сама плыла над скромной коротко подстриженной бородкой боцмана, которую он носил к заслуге и правилу морского устава и до сей поры. Но все же он вспоминал и дальнейшую буднишнюю жизни, в которой он любил свою работу, приносившая его семье благие дары процветания. Всю свою жизнь он проработал машинистом локомотива,  познавши не одно железнодорожное сообщение между городами и столицами, да не одно депо, разъезжая по стране и знакомясь с прекрасными радушными людьми, завязывая трудовое товарищество и находя на всю жизнь друзей.
И все это во своей небывалой яркости представлений, почему-то всплывало и выпрыгивало перед им, словно прошлая, былая жизнь, желала ожить в нем и войти снова в свои права, права солнечного дня и прекрасных молодых времен, о которых он не забыл и конечно как любой желал бы вернуть. 
Но молоды были только! Само солнце, воздушное голубое небо, теплый ветерок да свежесть реки, что ублажали его своим радушием в ласканиях лучей и воздушных вихрей, так внезапно налетавшие на него со стороны серебра водной глади.
«Наверняка я не могу точно сказать, что познал в этой жизни успеха, но все таки счастья я смог получить, создав очаг семьи, и уют для моего наследия, да и для самого себя. И что тогда мне еще нужно?
Это теплое солнце. Этот теплый день, и сама река, что так мне напоминает море иль океан с их большими волнами, которыми я всегда восхищался и стремился одолеть, превозмочь в броске в пучину да вплавь корить гребни неумолимо жестокой стихии, которая позволяет себя оседлать лишь смелым и сильным.»
Виктор Григорьевич почти уже в близь подступал к самой каменой кайме реки, устремляя свой взор в простор вод, словно отыскивая того всегда любимого чуда, сильного ветра и шторма с много метровыми волнами на перевес.
«Но это всего лишь река.»
Апатично бросив ругой в отмашку, крутнувшись на пол оборота, сыскав поблизости пустовавшую лаву, устремился к ней. Влекшая к себе тяжестью ног и легкой слабостью тех лет которые словно ложились на его плечи в этот день прекрасными воспоминаниями.
«Наверняка само краткое одиночество, позволяет нам хоть немного помыслить. Над чем-то важным и значимым, и как завсегда из самого далекого прошлого,  так слаживая в какую-ту фантастическую историю твою целую жизнь, жизни которой нужна мысленная красота и ретивость монолога к тем ярким картинкам что застилают твои глаза. Я помню каждый день до мелочей рождения моих дочерей, ретивых в младенчестве и целеустремленных красавиц во взрослой жизни.»
И перед им в правду застили образы высоко рослых во красивых формах с миловидными личика под смоляными волосами две взрослые женщины, мило улыбавшиеся своему отцу. И Виктор Григорьевич улыбался голубому небу, где уже словно к нему бежали внуки Андрей и Виктория, заливавшиеся звучным смехом и с распростёртыми ручонками желавшие побыстрей обнять деда.
«Нет и все таки хорошо, что мне сегодня выпал случай остаться одному!»
Присаживаясь продолжал размышление Виктор Григорьевы.
«И здесь в парке я так же давно не был, словно это новое и современное запрещено тем кто подбирается к шестому десятку. Да-да, мы с милой были здесь пол года назад на рождество, в снежное и холодное рождество, провожая младшенькую  с гостями к парковке, где оставили свой движимый транспорт на все дни празднества. Это здесь неподалеку.»
И Виктор Григорьевич посмотрел немного в лево, к недалекому белому и новому здания с шикарнейшей по современности подземной в несколько этажей парковке.
«Хоть и дерут много, но не на улице под стужей и снегом!» Для себя прицмокнув правдивым выводом и снова обратил свой взгляд к реке, по которой закружил беленький туристический пароход с изысканным фасадом и интерьером прошлого века. А может он и был того же возраста что и представлял с виду.
«Надо будет обязательно когда вернется моя дорогая женушка Танюша, с неугомонным внучком Андрюшкой, это ему поди пять лет. Придти снова сюда и прокатится на белом пароходе, вот ему будет радости, да и Танюшу побаловать. Вот еще только решается приедет младшенькая дочурка Наташка со своим мужем иль просто на потеху деду и бабке преподнесут на несколько недель светлоглазого Андрюшку. Вот он озорной непоседа прямиком весь в деда!»
Чуть не рассмеявшись радостным смехом своему внутреннему замечанию, да сдержавшись в упоении тепла проникавшего в него с лучами солнца да приятной ломоты тела снова освободив от мыслей задворки  сознания устремил свой взор на плавно плывущий по реке кораблик, с такого расстояния казавшийся мелким и словно картонно рисованным, и эта чудесная картина во красках живости настоящего во взоре Виктора Григорьевича начинала словно блистать светом белоснежной дуги противоположного берега, бирюзой чистых вод да голубизны прозрачного неба, висшего над огромнейшим городом серо желтого камня что рос с земли во всех сторонах. И чем больше слепил раскинувшийся фасад индустриального пейзажа, тем быстрей куда-то исчезали затихавшие звуки каменного гиганта, жужжания, скрипения, стуков, возгласов, шелеста, завывания и попискивания, словно сам Виктор Григорьевич терял слух, но этот фак его ни как не беспокоил видя в этом приятное блаженство, насыщая лишь свой взор приятным для души видом. 
Души которая словно сама пожелала выйти с него, отделится, и стать по своему самостоятельной, вольницей превратившейся в белую чайку да слиться с пестрыми красками бирюзы и голубизны.
И может то и случилось! Что желалось истиной сущности Виктора Григорьевича, и он таял в какой-то легок-мягко ватной колыбели, и словно вот-вот мог оторваться от лавы на которой сидел, и правда воспарить к небу. Но лава все же оставалась под ним хоть и не так остро впиваясь деревом в его спину, а неба глубокое и словно бесконечное пришло само к нему. Спустилось, пало под ноги, немного попугивая наваждением безграничной высоты под ним, которой он порой побаивался в редких но ужасных снах с каскадами высот над которыми он иногда парил. Но это был словно и не сон, по крайней мере таких ярких снов у него ранее никогда и не было. Восхищение и торжество царило в его теперь омолодившемся совсем юном теле, которому желалось петь, да восхвалять секунду счастливого часа своей жизни. Сказочного мига, что переча всем законам гравитации в неимоверность суждения и противоречия разума, выбросило его легкое тело к небесам, к голубому воздушному озеру с большой золотой звездой в самом центре. 
Земли под им не было, да наверное и не могло быть, была лишь легкость души и синева небосвода с жаром к которому ему хотелось стремится и устремлять свой взор, к огненному теплу что словно вращаясь начинало в беге колеса кружить вокруг своей оси, да сменяя свои в яркости отливы чисто золотого света, сгущать краски к разным переливам разнообразнейших теней, что тончайшими оттенками в медленности лучей словно по одиночке один за другим начинали пронизывать бесконечную голубизну светлого неба, дивя невообразимой феерией самого Виктора Григорьевича.
«Наверняка это все невозможно, наверняка это все фантом!»
С улыбкой внутренне выразился к всему виденному и раскрывавшемуся действию перед им. Но в миг красочные лучи, всех цветов радуги словно что-то в поперек срезало и сдуло с их оси, кругловатыми красочными тончайшими пятнами серпантина, полетевшие по небу отдельными потоками как бут-то сами по себе гонимые невидимым ветерком рекой блеска красок. И снова срез и их стало в двое больше, полу прозрачных кругловатых зайчиков, что с суждения Виктора Григорьевича по мере приближения к нему становились больше и больше, и он оказался следи большого голубого поля по которому прокатывались совсем в разных направлениях больших с метра в пять ширены и высоты круглые, полу прозрачные кольца переливавшиеся из нутрии одним своим избранным цветом, толь красным, толи бледно фиолетовым, зеленым, желтым да все возможными цветами и оттенками, невообразимых плоско цилиндричных срезов, в которые можно было провалится и утонуть, так казалось Виктору Григорьевичу. Сторонившегося очередного диска черно синего цвета, прокатившегося возле него совсем рядом, и манившего пройти сквозь него своим металично поблескивавшим светом, но вслед за им бежал светло зеленый почти салатовый, теплый и прекрасный, он словно радовал глубинным проблеском розового оттенка.
Да в общем этого большого серпантина походившего на водные мембраны было тысячи, а может и миллионы, ну кто бы их сосчитал. И все они котились и мелькали у Виктора Григорьевича перед глазами, устраивая такую в яркости сцену свето представления, которая его лишь радовал, потешала и успокаивала.
«Как бут-то само детство вернулось, ведь то что я вижу того не может быть, такие грезы присущи не старше возраста Андрейки, вот бы он был  рад, но я ему все обязательно расскажу, ведь только он сможет во все это поверить и порадоваться вмести со мной моему дивному приключению.»
Да Виктор Григорьевич и не заметил, как светло коричневый срез серпантина в близь подкатился к нем с права. И он чуть не провалился  в него, ведь он как бут-то еще летел в перед, к тому уже не видимому солнцу из-за того-же огромного количества цветастых дисков заполонивших чуть ли не весь небосвод, оставляя лишь верх и низ в чистой пустой голубизне.
«А эти диковинки просто притягательны во своей правильной форме, кляксы жидких красок, так и сновавшие то туда то сюда» 
Но тут он заметил во всей этой радужной реке свою однообразную порядочность, простую закономерность, более светлые в тонах срезы, котились с лева на право, а более темные с права на лево, но ничто с них между содой не сталкивалось, имея свою отдельную линию движения.
«Небесная механика, неизвестного художника!»
Весело подметил Виктор Григорьевич, продолжая созерцать прекрасную иллюминацию игры света и цветов дисков, то и дело начавших преграждать ему путь.
«Так я точно угожу в эту желто-горючую плосковатую каплю.»
Резко увильну в право, и правда чуть не столкнулся с огнистым диском что словно своей водяной мембраной также как и он, увиливая немного прогнулся во внутрь, что лишь привлекло любопытство Виктора Григорьевича.
«Вот штука!»
И он словно ребенок устремился к ближайшему прямиком котившемуся на него темно синему срезу, да вытяну в перед руку словно пытался ощутить то что так забавляло.
«А может я его и совсем столкну, и пойдет он поперек всему этому веселящему меня ходу,»
И приближаясь в умилении он  легко пнул поверхность большого среза что забрюзжав мельчайшими волнами оттолкнула его руку, что еще больше раззадорило Виктора Григорьевича, да приложив еще больше силы толкнул снова мембрану, но она не поддалась, в третий раз подобая дитю увлёкшемуся своим чудным действием совсем ударил темно синий круглый срез прямиком по середине. И тут в удивление себе и своему восторгу целиком и полностью провалился в синеву чего-то вновь необычного. Он словно оказался внутри узкого туннеля, сжатий узким пространством той-же водной мембраны но которая была уже с одной и второй стороны с лева и права, почти в вытянутую руку но достать к ней он не мог, а сама же мембрана была того-же цвета лишь теперь она казалась немного посветлей, испуская во внутрь такой же темновато синий свет. Но самое удивительное в этой плоской и замкнутой капсуле то что он был не один, немного впереди совсем рядом был еще один уже в возрасте мужчина спокойно в размеренной походке шедший во край высокого зеленого забора по низкой стриженой траве. Он был так близок, что Виктор Григорьевич начинал чувствовать какую-то внутреннюю неловкость, потому как он прямиком вис над ним со спины у его же изголовья, да и он не стоял на земле как этот мужчина а продолжал парить над им.
«Прямиком какой-то ангел хранитель, и кто этот человек, и почему я продолжаю лететь а не ступаю по траве как  он?»
И он попробовал хлопнуть незнакомца по плечу, пытаясь так привлечь его внимание, но с этого ничего не вышло, он хлопал, но мужчина его ударов и не замечал, что совсем огорчало Виктора Григорьевича и немного пугало, наводя на мысль куда же он попал, и что это за место? И может быть это сном? Пусть хоть и самым странным. Да все эти волнения вмиг куда-то исчезали, и снова страстность любопытного восхваляла интерес к происходящему. Теперь он, перестав колотить по плечу незнакомца в рывке попытался выскочить поперед него и заглянуть случайному персонажу в лицо, надеясь что оно будет знакомо и он сможет завести с ним разговор, отобразив и свое личностное существование в этом длинном светло-синем коридоре, по которому все время куда-то двигался мужчина средних лет, минуя близкий с права высокий забор да топча зеленую лужайку. И такой скачек в перед ему удался с легкостью, что привело к восторженному крику Виктора Григорьевича.
-Приятель куда путь держишь, не подскажешь где мы?-
Первое обыденное, вывалилось добрым взыванием к совету о данном месте. Да приятель лишь резко свернул на лево, сместив голубые стене вместе с ним на девяносто градусов, открывая новые представшие перед глазами объекты, толи загородного участка толи большого дома среди бесконечных застроек пригорода наверняка их города, по крайней мере так думалось Виктору Григорьевичу.
«Это еще что за ерунда! Откуда еще здесь дом!»
Виктора Григорьевича снова выбросило за спину незнакомца, который уже шел не вдоль забора а к двух этажному большому дому, располагавшегося совсем рядом в метрах с тридцать от них и ранее не был виден ему из за этих голубых мембран сковывавших его и мужчину с лева и права.
«Совсем дивно, как бут-то я обзавелся собственным поводырём, что открывает мне лишь переднее пространство, на фокус глаз моего впереди бегущего приятеля. А всего остального, то что по сторонам словно и не существует, но ведь я и он знает что оно там есть, хоть и не видим пока не повернем голову. Но для меня сей час наверняка другая история, а точней вот эти в прозрачности синие стены с лева и права да дом впереди,»
Минута пред ожиданий и не знакомец немного помешкав на крыльце, в ежедневной привычке наверное поиска чего-то что должно было определить его дальнейшую судьбу в доме, и не нашедши ни чего что могло бы его занять, вошел как-то тяжело в дом таща конечно за собой парившего над им Виктора Григорьевича. Которому и не виделось больше потехи тащится за таким скучным субъектом, что во своей сумбурности обыденного пройдя прихожую где оставил свои старенькие потертые коричневые туфли направился к гостиной где павши на кресло и расползшись по мякоти седалища как какое-то жирное пятно начал лениво пощелкивать кнопками пульта телевизора, перескакивая с одного канало телевещания на другой.
«Ну так совсем не может быть! Когда моя сущность просто ликует, сидеть и пялится на плоский экран чужих для меня непонятных симпатий. Да он и сам не знает чего ему желалось бы!»
Хмыкнув себе под нос и ни зная для себя почему, с силой рванулся к левой синей мембране. И только когда его так сказать плече врезалось в гибкую стену он осознавши свой поступок, лишь еще больше приложил усилий что бы вырваться с этого странного коридора с одним а точней одиноким, остро настроенным к миру человечком, живущего среди ледяных стен его реальности. Так теперь чувствовалось об этом незнакомце Виктору Григорьевичу, разорвавший мембрану, подобно мотыльку выпорхнул к свету и в пестроте красок все тех же котившихся в двух направлениях круглых срезов серпантина. 
«А мне казалось что я еще куда-то попаду, но нет снова краски и свет голубизны над и под мной. И это здорово!» 
Порхну к верхней бесконечности желая подняться над разно цветной безграничной долиной, все время шевелившегося и как казалось сверху искрившегося поля в яркости слепившего глаз серпантина.
«Вот как, этому красочному явлению просто нет и конца! И это впечатляет даже дух захватывает.»
И в правду поднявшись на достаточную высоту он соглядатал все явление сверху, и не мог целиком насытится внутреннем умилением. От того что в явь не находило в нем никакого объяснения, а было чем-то по детски новым, возвращая его в то самое детское время, время восхищения, да восхваления в познании мира, большого и такого многообразного.
«Нет! Все таки это все невозможно! Я шел! Я просто шел! Зеленым парком, теплым солнечным днем и вдруг я здесь, не уж-то это та волшебная лавочка, на которою я присел меня смогла сюда забросить, в эти сны. Да только во снах никогда не бывает помыслов, есть проистечение явлений, в которых ты участвуешь, но ты никогда их во сне не анализируешь. Тогда что это? Что за иллюминация моих фантазий? Которая впрямь и сыплется феерией калейдоскопа, чего-то живого и неимоверного у меня прямиком под ногами.»
Виктор Григорьевич в невозможности оторвать свой взор от переливов серпантина, продолжал без устали созерцать куда-то бежавшие разных цветов и красок цилиндрические срезы.
«И все же это место загадочно и сказочно, необъяснимо и слишком привлекательно. А еще я не хожу ногами, а парю словно легкий мотылек, иль стрекоза. Да, стрекоза, смешная, неугомонная стрекоза, тихо шуршавшая своими прозрачными крыльями. Где же теперь Андрейко как мне было бы теперь с ним интересно, словно я стал пятилетним ребенком с несмышлеными и ни как не предугаданными амбициями. В желании измять дворового пса, иль мчать в бесконечность на легких ножках, радуясь только одному встречному потоку ветра. Да только он мог бы понять меня, ведь я с ним играю так же, с увлечённостью и настырностью как и он сам, хоть для других. Ну для жены Танюши я кажусь шутливым дедом, что снует возле внука изобретая потехи да подыгрывая Андрейке понарошку. Но это, ни как не так!
Но почему его здесь нет? Это было бы так здорово!»
И Виктор Григорьевич в эмоциональном порыве своего внутреннего восторга волчком закружился на месте немного подымаясь в верх,  радостно смеясь торжеству его не к чему не сравнимому состоянию души.
«Но почему я здесь в этом сказочном месте сам? Почему я своей радостью ни с кем не могу поделится?  Как это плохо!»
И он снова обратил свой взор к цветастому перекатывавшемуся по небесному полю серпантину. В медленном ходу снижаясь к загадочным срезам. У него снова появилось необоримое желание проникнуть во внутрь среза прорвав мембрану и увидеть может чего-то необычайного. И вот перед им, совсем в упор прокачивался светло розовый диск, он словно сам втягивал его во свою прозрачную желто-золотистую мембрану. И Виктор Григорьевич уже без лишних усилий проник вовнутрь светло солнечного коридора, где была небольшая совсем крохотная наверняка сверстница Андрейке в белом платьице девчушка, с ровными соломенными локонами развивавшимися так невольно на ветру, и большими светло-серыми смеющимися глазенками. Что в коротких рывках перебегала с места на место останавливалась, приседала, копошилась с подобными себе в песочнице, подымая и роняя все время игрушки, куколки, резиновые фигурки животных, и снова срывалась и куда-то бежала, лепеча неугомонно своим тонким голоском, как бут-то все это время разговаривая с кем-то не виденным для Виктора Григорьевича. 
«Это то! Что наверняка сейчас и нужно. Метаться и юлить, вертеться и прыгать, да смеяться, смеяться пока не лопнет живот. Вот столько радости во мне. И это невероятно!»
И Виктор Григорьевич играя не видимую для девчушки игру, все время словно пытался ее догнать выскочить по перед и что ли в глуповатой форме покривив в доброй гримасе лицо обратно воздушно перепрыгивал через нее прячась у нее за спиной. А неугомонное дитя словно и действительно чувствуя какое-то постороннее вмешательство, изгибая дуги в беге, преследовало его так же смеясь и хватая ручками пока еще для нее близкое небо. Да Виктор Григорьевич только еще больше заходился в смехе, кликая за собой  светлоглазого ангелочка. Но так было не долго пока потусторонний вопрошающий возглас, прилетевший из-за мембраны не направил девочку совсем в другую сторону, как и самого Виктора Григорьевича, что сразу же заметил впереди себя молоденькую девушку готовившуюся в своих открытых объятьях принять свое крошечное чадо и согреть у груди своим теплом и заботой.
-Аленка, Аленка мама уже вернулась иди ко мне!-
И две кровинки соединились отойдя немного от игровой площадки расположившись на низенькой скамейке. Где молоденькая мать усадив на коленки послушную Аленку в легкости своей тонкой ручки поглаживала веселящееся в улыбке личико своей дочурки.
-Мам, мам, а ты больше не уедешь. А коль тебе очень нужно то бери и меня с собой, я так же хочу заниматься музыкой как и ты. Мам, мам я послушная, спроси у тети Веры,- теребила слово в слово маленькая Аленка. Смущая такой близкой сценой Виктора Григорьевича, о присутствии которого ни кто и не подозревал.
«Мило, очень мило, до слезинки.»
Внутренне прошептал он про себя и в легкости вышел сквозь золотистую мембрану наружу. И почему-то вновь начал своим легким телом подыматься в высь, становясь зрителем поля цветастого серпантина.
«Как много здесь тех, кто заточен в эти красивые срезы, и для которых их радужная плоскость ни есть тюрьмой а просто жизнь, полноценная жизнь, которую они наверняка проживут и в горе, и в счастье. И как это действие прекрасно, словно небо это большая улица, по которому вместо котившегося серпантина идут в двух направлениях миллионы людей. С разными судьбами, с разными мыслями, переживаниями и стремлениями, их много, они схожи друг с другом но внутри они все разные, сумбурные и горькие, милые и смешные.» 
И он на минутку остановился среди голубизны неба, словно замерев перед грандиозностью да в невозможности покорить человеческой мыслью то что происходило перед им, да с самим им.
«Дивно, очень дивно.»
И Виктор Григорьевич снова начал спускаться, уже зная с точностью что он для себя предпримет. Лишь только медленно поводя глазами, в тщательности выбирал свой новый интерес в который желал с разгону погрузится. И грязно коричневый срез который к удивлению Виктора Григорьевича показался почему-то медлительным во своем движении радо его принял, встретив слабо освещённым помещением, захудалого, мало кем посещаемого офиса, с пожелтевшими стенами и сероватыми от пыли высокими панелями того же коричневого цвета, где в одиночестве у темно желтого стола за компьютером трудилась женщина лет сорока пяти,  с большим обрюзгшим к низу телом, что расплылось на маленьком как для нее стуле и который было бы сложно под ней заметить, если бы не понимание того что она должна была б на чем-то сидеть. Виктор Григорьевич в любопытстве сиганув на перед, прилепившись своим вниманием к кругловатому, и тесто подобному лицу. Пытаясь отыскать хоть ниточку радостных морщинок указывавших на радушие этой женщины, но лишь какое-то сплошное лицемерие доносилось к нему с терпкой горчинкой обиженности, которую нужно было прятать и переживать всегда в себе. И это ни как не радовало данное радушное настроение Виктора Григорьевича, который аж немного огорчился на саму женщину, что так в форме заплесневелой брюзги пряталась своими болезненными в красноте и желтизне глазенками за монитором компьютера да кипы бумах, что все время перекладывала с места на место.
Виктор Григорьевич овеявши себя в такой неожиданности тенью разочарования за такой выбор мутно коричневого среза, поводивши головой по сторонам и не заметив в узком коридоре между темных мембран больше никого, да на какой-то миг прислушавшись к невыносимости тишины данного места, и совсем разочаровался, желая побыстрей выскочить наружу, но фатум! Лицо из теста, снова привлекло его, и от которого он так просто уже не мог оторваться. Бледное с болезненными красными точками никогда не видевшее света, в такой обильности как казалось теперь Виктору Григорьевичу испускало, мокрое в жалости к себе захлестнувшееся в удушье самобичевания настоящего горя, горя по себе, по своим не реализованным ни водном мгновении жизни амбициям да и просто обычных желаний, становившиеся не более чем как воспоминаниями о надежде и по одиноких взываний, что содрогали воздух редких друзей и случайных слушающих, просьб к тому что вот-вот для нее должно было бы реализоваться. Но ничего хорошего так с ней за всю эту жизнь так и не случилось.
«Без труда не вытащишь и рыбки из пруда! Хоть по всей видимости представшая дама уж как лет с пятнадцать прячется от мира за тем же трудом, внутренне проливая слезы о себе и сетуя на белый свет, боясь пойти к тому же пруду, да вытащить с него золотую рыбку. И все таки надеется, что завтра океан сам ударит бризом прямиком ей в порог, вот этого офиса. Глупо!»
Да с противоречием оторвавшись от ватной плывущей к низу скорби, что наверняка скопилась в этой женщине всем мировым запасом, порхнув к грязно-коричневой мембране, снова вырвался наружу к голубому небу. Замечая в себе, как ему намного лучше стало дышать, и то хорошее расположение духа вновь возвращалось к нему. Но только он теперь уже не подымался к верху, а сразу же влетел в рядом прокатывавшееся ярко зеленое пятно жидкого среза, что хранило в себе очередного человечка. Веселого и доброго, молодого и еще очень красивого, с черными волосами взъерошенными но в своем блеске стремившихся к вершу к высоте становясь холкой над бледноватым чистым лицом, с карими все время смеявшимися глазами, что периодически отрываясь от близкого окна с светлым днем, и верхушек деревьев, наверное дотягивавшихся до третьего  а может и выше этажа, манивших его своей высотой ублажали его взгляд. То он смотрел на большой плохо вмещавшийся в руке мобильный телефон, где открывая приложение приходивших письменных сообщений, в умилении да радостном восторге перечитывал все время поступавшие строки чистых искренностей, наверняка где-то рядом сидевшего человечка. Вокруг него так же присутствовали небольшой группой человек в пятнадцать подобных нему молодых людей, юношей и девушек. Давая Виктору Григорьевичу ясно понять что он в каком-то учебном заведении, ведь еще и какой-то голос доносился с округи зала иль класса, наверняка учителя иль декана, пока не попадавшего во внимание самого молодого человека и так не позволяя Виктору Григорьевичу увидеть главенствовавшее лицо этого круга людей, да оно его по правде очень то и не интересовало. Виснув тенью души над юношей, он все время пытался взором дотянутся к тем коротким сочинениям, что перечитывал и сам писал на своем телефоне парень. Но буковки для глаз Виктора Григорьевича били таковы маленькие что он  с трудом мог различать пробелы между слов, не говоря о чтении сообщений, и ему лишь оставалось радеть тому прекрасному во своем созревании мужчине и его как догадывался Виктору Григорьевичу первому роману с противоположным по полу наверняка красивым существом, выражавши свои чувства с помощью яркой и все время светившейся коробочки, да символов выпрыгивавших наружу с той же умненькой плосковатой вещицы. Суля каждому из оппонентов милость только их мгновения нежного сплетения, надежд и веры в их дружбу не водно столетие. 
Тут же Виктору Григорьевичу вспомнилась и о его Танюша, представшая в воспоминаниях чудесным образом, стройной и красивой девчушки, с которой он как бут-то вот вчера познакомился. И именно сегодня вел на первое свидание к кинотеатру *Листопад*, под сумрак вечерней ночи и света бульварных желтых фонарей, да первых чувств, радостных чувств, за себя и свой драгоценнийший выбор, выбор любви. И он снова посмотрел на молодого человека что отделившись словно от всего мира проживал в себе неизмеримое счастье, насыщая своими переживаниями всех тех кто был рядом.
«Да Танюш? Как и мы были в молодости и милы и прекрасных, а теперь лишь красота этих детей, мечтавших о своих семьях, и наверное я поспешу оставить этого молодого человека пока сам не расчувствовался до слез. А такое ведь может быть!»
И Виктор Григорьевич вновь оказался среди котившегося куда-то цветастого серпантина по плоскости большого, безграничного голубого неба. Пыл и азарт данного деяния начинал немного утихать, приглашая к его сознательности и другие мысли. К примеру то что сон, хоть был он и ярким и прекрасным но он не мог быть такой продолжительности, без прямого ощущения что вот-вот он должен был проснутся, и снова увидеть водную гладь реки и город с его шумом и многолюдьем. Такового переживания в нем не было, и это было загадкой для него. 
«Мне снова приходит мысль что это не сон! Но что же это? Не умер же я!
Да вот он же Я! И чувствую себя совершено прекрасно, и среди такого сказочного мира парю прямиком по небу, и заглядываю в краски других людей, что почему-то прячутся среди больших цветастых пуговиц.
Но все же как мне проснутся?»
И Виктор Григорьевич поводил головой по сторонам, словно пытаясь отыскать выхода с этой реалистичной прото-реальности. Но никаких дверей, коридоров, проходов к его прежней жизни, в его прежний мир не было. И это начинало его немного огорчать. Он вспомнил снова свою большую семью, жену Таню, двух дочерей и внучков Андрейку и Викторию.
«Как же они без меня! А мне бы так хотелось рассказать Андрейке об этом чудесном месте.»
Да не успев окончательно поникнуть в мысленную игру своего сожаления о близости к родным, как само небо в миг задрожало и словно стало гуще, потрескивая искорками просыпавшейся с верху пелены, и тут случилось то что в вело Виктора Григорьевича в иступленное оцепенение. Откуда-то из далека из центра круговорота красочных котившихся срезов, там где по-видимому должно было солнце, возник и двигался к нему большой вытянутый в горизонтальный шпиль огнено-желтый луч, луч света что с приближением становился все ярче и толще, при этом растворяя в себе все те цветастые серпантинки что так вольно котились с лева на право и справа на лево. И Виктор Григорьевич точно видел как срезы под действием луча лопались и испарялись словно мыльные пузыри, испуская лишь слабые по своему цвету небольшие огоньки, синего, зеленого, красного.
«Как же это! Ведь в этих пуговках живые люди!»
Пугаясь замечал Виктор Григорьевич устремляясь к верху, боясь что бы тот же луч уничтожавший все на своем пути не зацепил и его.
«Разве свет, чистый прекрасный свет может убивать, иль что это?»
Да тут же он заметил что подобных лучей было много, и они в точности исходили откуда-то из центра, расходясь во всех направлениях, словно по кругу. А то близкое острие огненного света что проложило свой путь через поле серпантина и испарило множество из них, было прямиком под им, и уходившее в бесконечность красок. И оно словно в один миг позволило ослабевать напряжению неба, снижая вибрацию воздуха в потрескивании искринок, начав  во своей белизне затвердевать, становясь светло матовым с голубизной твердого стекла луча, пока  не превратился в ровную нить уже чего-то ни так уж и горячего, раскаленного, что могло сжигать все на своем пути, и теперь манившее к себе теплым прикосновением. И правда Виктору Григорьевичу, во что бы то не стало, желалось  коснуться этого охладевшего светлого блеска. И он начал в осторожности спускаться к новому и в меру невообразимому явлению его сказочного мира.
«Ну что это еще такое? А если бы я был внутри? Я бы так же исчез, иль что бы со мной случилось! Но как бы ужасно с позиции морали не было это действие, да почему-то оно в мою душу вселяет одно блаженство и великолепие. А точней это прекрасно!»
И он как бут-то заворожённый летел на свет наверняка уже полностью остывшего луча, не боясь за то что могло случится, манимый неведомой силой. И только когда он вот-вот мог вытянутой рукой достичь светлой цели как в его сознании разразилось истинное суждение о наблюдавшем вокруг. Ведь все цветастые срезы, что невольно прокачивались с лева на право и совсем наоборот, теперь стояли, замерев в плену тех же ярко голубых лучей, которые собой преграждали им вольный ход, еще больше удивляя и останавливая Виктора Григорьевича.
«А это что? Как я этого и не заметил! Ведь все просто замерло, застыло!»
Но небо снова задрожало в электрическом шоке, и как показалось Виктору Григорьевичу еще сильней чем прежде, разнося ударные волны то слева на право, то с права на лево, ставя в напряжение весь небесный механизм, что в какое-то мгновение сорвавшись с места огромнейшим диском серпантина томившегося в скованном состоянии ударило сплочённой силой миллионов срезов по стеклянному в голубизне луче, с треском расколов, раздробив на тысячи подобных себе срезов ровной цилиндрической формы, в касании предавая легких оттенков цветов. Если это был темно синей то и срез от лунного луча становился светло фиолетовый, если был красный, и срез окрашивался слабо розовеньким, но все же в большинстве они были бело чистые и прозрачные. Слившиеся в общий круговорот да занявшие свои места среди небесного круговорота цветастого серпантина. Замечалось также,  что кто-то из них бежал быстрее, кто-то медленней, но таковое происходило и с другими, уже во цвете срезов. Да все же то манимое чувство к тем ново рожденным белоснежным пуговкам, не покидало Виктора Григорьевича, как и к тому еще в недавнем времени матовому лучу, прорубившему свой путь сквозь живой серпантин небесного колеса. И его снова повлекло к низу, вдогонку за одним из самых светленьких пристрастивших его проявлений, чего-то совсем нового среди этого как ему казалось загадочного, но чудесного сна в реальную явь. 
«Смотри, он словно убегает от меня, вот веселье воздушные салочки!»
 Посмеиваясь внутренним восхвалением к забаве, Виктор Григорьевич пытался догнать выбранную цель.
«Но что же я увижу там? За очередной водянистой мембраной, очередного человечка со своими заботами, интересами, пристрастиями. А может снова там окажется милый и малый ребенок, еще лишённый всего того что обременяет более старшое поколение, и заставляет их разделять, на взрослого и дитя. Того кто пока лишь эмоционален и знает одну лишь свою правоту и свой выбор в ней, выбор к миру, к миру который ничто другое для него, как очень большой дом. И конечно тех кто рассудительный и в чувствах возросший мудрец, предлагавший уже не целому миру а своему узкому окружению свои краски и свои суждения о нем, хоть и понимает порой что тот же мир на самих задворках его взора, для него да как и для всех непоколебим. И это загадка, но сей час я ее разгадаю!»
И в неистовом веселящем азарте Виктор Григорьевич вмиг настиг выбранный бело лунный срез, с размаху войдя в него, да в надежде столкнутся внутри с чем-то невообразимым и восхищавшим его. И его ожидания совершено оправдались хоть он и не встретил среди белоснежных стен мембраны полностью никого, да и самих тех жиденьких стенок как бут-то и не было. Его окружал лишь бело желтый свет, теплый и в благоухании покоящий его внутренний мир, словно само блаженство всего неба опустилось на него и проникло в его душу, позволяя ему стать всем миром благополучия и настоящего совершенства, чего-то того что он и не мог объяснить.
Ведь мысли, те мысли, которые были для него путеводителями во всю его жизнь понемногу начали затихать, словно засыпать у теплого камина под мягким пледом, пока и совсем не уснули, а воспоминания в яркости образов, тех незабываемых моментов прошлого что в печатались как казалось навсегда в его сознательность, теперь становились размытыми, превращаясь в кляксы ярких цветов плывущих перед глазами пятен. Да и сама чувственность что порой становилась ложью к самим знаниям нашей разумности, теперь теряла свою силу в нем. Ведь нечего теперь было оправдывать и обманывать, хоть и в самом себе. Внутри он был теперь словно быстрый поток чего-то настоящего и знающего свой путь, и свои истинные желания, которым он и должен был подчинятся, да во счастье проявления выполнить их.
А желал он теперь только одного, перед теми размытыми красками хаотично смешивавшихся перед его взором, как неистово во рвении голоса кричать, наслаждаясь нотками своей только что рожденной песни, что сгущала наплывавшие на него цвета иль напротив придавала им светлости. И он кричал, то сильнее, то в тоне тоньше, то выше. Кричал и любил свой крик, которому был так рад!
«Рад! Я этому Рад!!!»
 
                Конец.
21.02.2016.                Сергей Серебанов.