Ближе. Четвертая часть

31. Black outs and airplanes

I look and stare so deep in your eyes
Я, не отрываясь, смотрю тебе в глаза.
I touch on you more and more every time
Я часто прикасаюсь к тебе.
When you leave I’m beggin you not to go
А когда ты уходишь, я умоляю тебя остаться.
Call your name two, three times in a row
И произношу твоё имя несколько раз подряд.


Она


Проснулась я рядом с Каем. Сразу же появилось чувство, будто я выполнила свою главную цель в жизни, и теперь можно умирать. Но умирать — это как раз последнее, что бы мне хотелось сейчас сделать. Больше всего я желала быть здесь. Я могла касаться его, могла любить. Что же могло быть прекрасней в мире? Попросту ничего. С ним я могу чувствовать. А всё другое мне было абсолютно безразлично.
Он ещё спал. Это я поняла по его безмятежности на лице и переменно вздыхающего рта. Сейчас, по идее, я должна была приготовить нам завтрак, но вставать с кровати попросту не хотелось. Я просто лежала рядом с ним, кладя руку на его лицо, глядя щеки и волосы, вглядываясь в черты лица. Но ещё больше мне хотелось обнять его — обнять так сильно, чтобы кости захрустели. Думаю, Кай был бы против, если бы его сон потревожили, впрочем, как и любой другой человек, поэтому я предпочла не делать этого.
Вместо этого, я, собравшись c силами, попыталась встать с кровати, но как только я ступила на холодный пол, меня остановил голос:
— Ты куда? — я не сдержала улыбки, моментально поворачиваясь к парню. Он говорил это «Ты куда?» с такой тоской, что мне сразу же захотелось поцеловать в щеки и сказать, что я никуда не уйду.
Но вместо этого я притянула его к себе, поцеловала в уголок губ и мягко прошептала:
— Я сейчас вернусь, — он, словно капризный ребенок, попробовал не отпускать меня, на что я рассмеялась. Господи, мне так нравилось узнавать такого Кая. Кая, который порой так скрытен, сейчас можно было прочесть между строк. Это было прекрасно. Он был прекрасен.
Сделав нам не очень такой завтрак, состоящий с чая, бекона и тостов с джемом, который нашла в кухне парня, я вернулась в гостиную, и мы начали есть. Сначала Рассел посмотрел на нее не одобряюще, мол, не хотел, и мне подолгу приходилось уговаривать его в том, что это ему не повредить, ведь предо мной наоборот стояла задача — как можно скорей вернуть его в курс жизни, что я, собственно, пыталась сделать.
На меня наступило моментальное облегчение, как только я вспомнила, что сейчас воскресенье. Я могу быть с ним весь день. От этого я не смогла сдержать улыбки, думая о том, что я буду здесь. Рядом с ним. А всё другое — наплевать. Я сейчас здесь. И пусть хоть завтра наступит Апокалипсис, ничто не сможет этого изменить.
Заходя в ванную, чтобы заняться утренними водными процедурами, я сразу же схватилась за щеку, которая перестала болеть. Посмотрев на себя в зеркало, я поняла, что отёк уже сошел, и только небольшой синяк говорил о том, что ранее здесь был ушиб. Умывшись водою и побрызгавшись ею, так как, несмотря на то, что недавно была ещё дождевая погода, то сейчас наоборот засияло солнце и стало жарко — и на улице, и дома. Выдохнув от прохлады, которая нашла на тело после того, как я умылась холодной водой, которая действительно была прямо-таки ледяной, я вышла из ванны, беря в руки полотенце, висящее на вешалке, и попутно вытираясь ним.
Когда я «прибыла» в гостиную, я увидела откровенно скучающего и расстроенного Кая, который говорил с кем-то, как я поняла из разговора, то, видимо, с Ником, по телефону. Он выглядел не то чтобы расстроенным, а даже страдающим. Как только я посмотрела на него, то мне сразу же захотелось утешить — и нет, не от сострадания или жалости, мне просто хотелось быть сейчас рядом, чего бы только мне это не стоило.
Через несколько секунд разговор был окончен. Кай как-то вяло попрощался с парнем, завидев меня, и неловко выбросил телефон подальше, отчего я зажмурилась, услышав звуки падающего о землю телефона. Сразу же появилась мысль подойти к нему и посмотреть, не разбился ли он, потому что была мысль, что он действительно разлетелся вдребезги, но эти мысли исчезли, как только я ещё раз посмотрела на Рассела.
Он был никаким. Буквально безразличным и бесстрастным. Мне это не нравилось, скажу правду. Мне это никогда не нравилось. Больше бы я была рада, если бы хоть какая-то эмоция украшала его лицо: или гнев, или боль, или счастье — хоть что-то, но чтобы она была. Несмотря на какую-то собственную боязнь, я всё-таки подошла к нему и постаралась быть как можно ближе, чтобы наши лица разделяли сущие миллиметры.
— Кай… — гладя его ладонь, сжавшую мою, начала я, так и заглядывая в его насыщенные голубые глаза. — Что сказал Ник? — продолжила я, стараясь говорить как можно непринужденней, но это было чертовски трудно, так как я знала, что ответ последует резкий и довольно безразличный, либо он просто соврет мне, так и не решаясь на правду.
— Ничего особенного, — вновь повеяло холодом, когда он сказал это, сжав челюсть, — Просто ещё раз напомнил мне, что я не смогу выступать. Несколько месяцев, — добавил голубоглазый, стараясь говорить так, будто его это ни капельки не затронуло, но я-то знала, насколько ему сейчас больно.
У него была музыка. Он мог петь. Он всегда терялся в своих нотах. Я это могла сказать с точностью, так как не раз и не два была на его концертах и репетициях. А сейчас этому всему наступил конец. Не знаю, что он будет делать дальше, но без музыки он будет вянуть. Это я могла сказать с некой точностью, так как целиком осознавала, что будет дальше. И это будет далеко не в его и не в мою пользу, это просто будет крушение. Это будет крушение для нас обоих.
И больше всего я сейчас желала не допустить этого.
Взяв его руку и притянув её, я поцеловала запястье, всё так же не переставая сжимать его.
— Ты всё сможешь, — я говорила спокойно, но хотелось кричать, кричать об этом, чтобы он понял, насколько я уверена в нём, чтобы он понял, насколько я хочу, чтобы всё было по-прежнему. — Я буду рядом, и мы сможем… Ты будешь петь, и всё будет прекрасно, — обещания выходили из моего горла неосознанно, но где-то внутри я знала, что я сделаю всё для этого.
Кто знает, что там будет дальше, но именно сегодня, именно в этот момент я уверена, что это я творю свою судьбу, что это мы творим наше будущее, и как я пожелаю, так и будет, нужно всего лишь сильней захотеть. Нужно всего лишь быть с ним и желать лучшего. И мы будем вместе. Стоит лишь открыть глаза и увидеть его рядом. А все другое — второстепенное. Всё другое — это не про нас.
Я боялась, что Кай не поймет. Боялась, что он сейчас вновь закроется от меня, и до него нельзя будет совершенно достучаться, что будет так, словно он за мраморной стеной, и я попросту не могу добраться до него. Но он понял.
Он знал.
Он чувствовал то, что чувствовала я.
И дороже этого попросту ничего не было.
Кай приподнял мою руку и тоже поцеловал её. Прикрыл глаза, словно наслаждаясь тем, что я рядом.
— Да, — сказал, но большего мне и не требовалось. Это «да» окончательно сняло все барьеры, если они ещё существовали. — Я верю в это… Только будь рядом, — с какой-то горечью, словно он был сейчас в полной растерянности и не знал, покину я его или наоборот всегда буду здесь. И я знала, что так звучит истина. Знала, что отрицать это будет глупейшей вещью в мире, потому что отрицать то, что было предначертано судьбой — нельзя.
И больше слов не требовалось. Дальше мы просто лежали и обнимали друг друга. Дальше мы просто любили друг друга, любили так, как могли это делать только мы. Для этого не требовалось громких слов и восклицательных знаков, для этого требовалось быть. Дышать. И знать, что даже если наступит конец света, что если что-то попробует разрушить нас, то мы будем рядом. И если мы умрем — то только вместе. И эти объятия были чем-то нашим. Чем-то таким, что я знала, что с другими будет уже не так, что с другими будет другое, а здесь мы. Мы — это не просто слово; это обещание будущего, обещание чего-то совместного.
Даже если облака укутают небо, а солнце забудет про наше существование, это ничего не изменить. Потому что нельзя изменить то, что должно было сплотить нас обоих. Нельзя изменить то, что так ясно горит в сердце, сияет путевой звездой, дает воду тогда, когда нас накрывает жажда. Нельзя изменить то, что я сейчас чувствую и что чувствует он. Потому что это мое. Это наше.
Я так сильно любила… Так сильно, что этой любви могло хватить на нас обоих.

***

Близилась ночь. Кай уже спал, и я медленно приподнялась с кровати, решая не тревожить его безмятежный сон. Хотелось остаться, но что-то внутри побуждало меня подняться и уйти, пока это не так болезненно больно, как может быть, если я решусь на это позже. Поэтому я бесшумно спустилась вниз и поискала вещи, в которых была одета, а затем постаралась так же бесшумно одеть их, невзирая даже на свой внешний вид, так как я была уверена, что волосы абсолютно растрепаны и что нужно потрудиться, чтобы вернуть приличный вид, но я всего лишь уходила. Я уходила, чтобы вернуться.
Я знала, что завтра всё будет, так как прежде. Что завтра будет школа, родители, завтра будет Глэдис. Но мы никогда не сможем изменить того, что произошло сегодня. Мы никогда не сможем вынести это за пределы нашего понимания. Потому что это мы.
Это было с нами.
И это захлестнуло нас с головой.

32. Would look at us all the time

‘Cause with your hand in my hand and a pocketful of soul
Ведь когда я держу тебя за руку, выражая все чувства своей души,
I can tell you, there's no place we couldn't go.
Я знаю: для нас нет преград.
Just put your hand on the past,
Отмахнись от прошлого,
I'm here trying to pull you through,
Я здесь, чтобы помочь тебе преодолеть трудности,
You just gotta be strong.
Тебе просто нужно оставаться сильной.


Она

Проснулась я уже в своей комнате. Это было странно. За эти два дня я так привыкла к Каю, что просыпаться без него была сущая мука. Я медленно поднялась и сразу же заволновалась о том, как он воспримет мой уход, но вовремя напомнила себе, что оставила возле него записку. Это было облегчение. Сейчас и так сложно принять то, что он так далеко, но мириться с тем, что из-за этого у нас были бы какие-то непонятки мириться ещё трудней.

— Аполлония! — некстати приглушенный оклик из-за двери, и тотчас решилась вспоминать, увидели ли родители то, как я вечером пришла домой, но потом попросту забила на это, так как им, вероятно, итак было всё равно.
Но тормошить нервы отца — не для меня. Я быстро поднялась с кровати и надела тапочки, а затем вовсе вышла из комнаты, прихватив некоторую одежду, которую одела бы после принятия душа. Появилось желание сразу пойти в душ, дабы совершенно не видеть отца и Глэдис, но что-то всё-таки останавливало и направляло в гостиную, чтобы поздороваться с ними и пожелать доброго утра.
Доброго утра Глэдис? Х-ах. Был бы у меня выбор, так я бы лучше повесилась вместо этого.
Войдя в гостиную, в мой взор сразу же впала Глэдис, безмятежно лежащая в своем дорогом халате, и отец, уже собранный для того, чтобы уйти на работу. В противном случае я бы возмутилась от того, что эта женщина, названная моей мачехой, совершенно не работает, то тут даже возмутиться нет возможности — её ребенок. Её ребенок, определенно, автоматически становился моим проклятием, и от этого хотелось плакать. В принципе, меня в этой семье никогда не любили… Так что же измениться с приходом ребенка? Нужно просто собирать деньги и съезжать куда-нибудь. Хотя бы к Каю.
— Доброе утро, — радушно сказала я, пытаясь порадовать моей супер-фальшивой улыбкой, но никто на это приветствие даже не отреагировал. Только отец слегка повернул голову в мою сторону и кратко кивнул.
Ну, спасибо хоть на этом.
— Аполлония, — из его уст мое имя резало даже мне самой уши, так как меня это просто нервировало… Не хотела слышать его голос. И даже мое имя. Не хотела. Лучше заткнуть уши чем-то, лишь бы ничего не было слышно, кроме противной тишины. — Сегодня я буду на работе допоздна, а Глэдис сама дома оставаться не может, ей нужна помощь. Так что этой помощью будешь ты. Как только придешь со школы — никуда не идешь, ясно? Никуда. И так последние дни напролет до тебя не достучишься, всё время куда-то шляешься, — мои мозги медленно закипали, но я со всей силой старалась не подавать виду и не отвечать на это, пускай и не сильное, но оскорбление. А от папы это вообще было обидно слышать, каким бы ужасным отцом он не был.
— С учебы и домой, и никуда потом не идешь. Понятно? — ещё раз переспросил, так как на некоторые реплики я всего лишь безразлично кивала, словно и вообще не слушаю его просьбы.
Ой, нет, какие просьбы. Скорее приказы, нежели просьбы.
— Хорошо, — выдавила я, сразу же поднимаясь со стула, на который, собственно, присела ранее, я пошла в ванную, запираясь там и пытаясь успокоиться.
Меня всю трясло. Из-за чего не знаю, но я всеми силами пыталась не допустить приступа. Проделала все дыхательные упражнения, лишь бы всё пришло в норму, и, к счастью, я смогла это сделать. Весь день с ней. Весь день не видеть Кая. Я даже не могла сказать, что хуже, но какое-то чутье мне подсказывало, что второе. Да. Я буду скучать по Каю.
Попытаюсь сразу же после школы побежать к нему и сказать, что не смогу сегодня пойти. Господи, это будет ужасно, но разве у меня есть выбор? Мне понятно объяснили, что такового у меня нет, и теперь я должна мириться с этой участью… Рабыни?.. Видимо, да, так как этому ребенку я никто, и за его матерью ухаживать не обязана. Но, видимо, кое-кто считает иначе. И что я могу с этим сделать? Попросту ничего. Смириться и нести эту ношу.
Всё ещё мерно и медленно вдыхая и выдыхая, я умывалась, а затем также переодевалась в свой любимый белый свитер, а затем в чуть пошарканные джинсы, которые тоже со временем стали мне родными. Я на какой-то момент задумалась, что как плохо, что у меня нет сестры, а потом как некстати вспомнила, что она у меня есть, и от воспоминании о Алекс у меня ещё больший холод двинулся по коже. Я её любила. Любила, как родную. Но она на это наплевала, оставив меня одной. Время отвечать тем же, невзирая на собственные убеждения, потому что рано или поздно меня погублю я сама.
Как только я оделась, даже не желая ничего есть или завтракать, я вышла на улицу, вдыхая чистый апрельский воздух. Кралось какое-то неверие того, что я всё-таки смогла вырваться из этого дома, но я смогла. И это было главным. Был бы у меня выбор, я бы больше не возвращалась сюда. Я бы шла к Каю. Но, увы, некоторые решения не имеют выбора. Как и это.
По дороге в школу я опять с неверием вспоминала то, что мы пережили… А мы пережили столько, что это просто… Нереально? Такое чувство, что не по-настоящему, и всё время кажется, что кто-то выпрыгнет из-за кустов и скажет: «Вас снимает скрытая камера!». Но это всё было. Я могу вспомнить свои эмоции, когда умерла Стеф… Могу вспомнить Кая, который обожал свою сестру, который души в ней не чаял, Кай, которому пришлось отпустить её.
И это было так недавно, а казалось, что прошла с этого времени целая вечность.
Прямо-таки вечность.
Наконец предо мною предстало школьное здание. Я сейчас так не хотела туда идти, потому что знала, что потом на всех парах должна буду бежать к Каю, но мне было нужно пойти в школу, так как в противном случае наверняка бы позвонили моим родителям. То есть бы всё равно осталась в минусе, а так хоть узнать что-то новое смогу. Стыдно признать, но последним временем я попросту ничего не учила, оставляя всё это на задний план. У меня была главная проблема — это Кай. Даже не проблема, а забота. И мой космос был сосредоточен только вокруг него.
— Аполллония! — вскрикнула Ева, находящаяся довольно на большом расстоянии от меня и болтавшая ранее с Ником, но сейчас она мчалась ко мне, впрочем, Ник шёл за ней. Видимо, успел привыкнуть к выпадам подруги.
Она тут же накинулась ко мне с объятиями и окольцевала меня руками, я же наоборот пыталась сделать так, чтобы воздух продолжал поступать в мои легкие, но Ева правда очень сильно обняла меня, и я еле вдыхала и выдыхала.
— Аполлония, как ты? — последовал вопрос неугомонной девушки. — Как Кай? Как ты? Как вы? Тьфу ты! Ну, давай, рассказывай, чего ты молчишь? — спросила она, топая своими ножками и время от времени очень сильно ударяя каблуком об асфальт, показывая нетерпение.
Я же из последних сил сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Вот, что мне было нужно, — всего лишь капельку Евы. Эта девушка сможет сделать что угодно, и я не удивлюсь, если когда-либо она начнет танцевать в балете, потому что от нее можно ожидать даже это. Впрочем, переводя взгляд на Ника, я увидела что тот также сдерживает свой смех, и я честно думала, что ещё каких-то пару секунд и мы вместе, не удержавшись, рассмеемся.
— Я — хорошо, — наклонив в голову, довольно честно ответила я, так как помимо Глэдис и того, что сегодня я проведу очень мало времени с Каем, то других проблем у меня по сути не было, и настроение было довольно неплохим. — Кай тоже неплохо, — и тут не слукавила, так как в глубине души была уверена, что с Каем тоже всё в порядке.
— Как здорово! — радушно вновь вскрикнула она, отчего смешок, не сдержавшись, вылетел из моих уст. — Я очень переживала… И Ник переживал… Да мы в принципе переживаем! — тоже радостно продолжила, сверкая улыбкой, и я тоже улыбнулась, а парень уже откровенно смеялся над подругой, впрочем, я бы тоже рассмеялась, если бы внутри не бурлило что-то теплое.
— Ох, а вы как? — решая приостановить неразборчивую брань девушки, сказала я, толком не осознавая, что это даст ей ещё пущую возможность продолжить свою речь.
— Как-как? Мы же переживаем! — заявила она, приподнимая бровь, мол: ты что, меня не слушала? На это я всего лишь весело пожала плечами. — А вообще у нас всё хорошо… И я так рада, что и у вас тоже! — Ева ещё раз обняла меня, а затем высвободила, повернувшись к Нику. — Эй, парень, ты что, так и будешь стоять в стороне? — подмигнув, сказала она ему, и притянула за руку к себе. — Иди к нам! — и захватила его в свои объятия (или терзания) тоже, а затем и меня добавила к ним. Мы, наверно, выглядели как кучка сумасшедших. И это, если честно, было очень круто. Иногда быть сумасшедшим тоже здорово.
Я чувствовала, что всё во мне наполняется любовью к миру. И я знала, что мир полюбил меня в ответ.

33. Bulletproof

You shout it out, but I can't hear a word you say
Ты громко кричишь, но я не слышу ни одного твоего слова,
I'm talking loud, not saying much
Я громко разговариваю, но мало говорю;
I'm criticized, but all your bullets ricochet
Ты меня осуждаешь, но все твои пули отскакивают от меня,
You shoot me down, but I get up
Ты сбиваешь меня с ног, но я поднимаюсь снова.


Она


Я стояла перед домом Кая с неведомым мне смятением, либо, проще сказать, с простой боязнью того, что я не смогу от него уйти. Это чертовски сложно. Ещё вчера вечером я поняла, что для меня это почти что нереально, но я всё же постаралась собрать всю силу в кулак и уйти. Вновь я сделать это не смогу. Пусть лучше он сам меня отпустит, так будет проще.
Если говорить о школе, то выражусь кратко — это был, мягко говоря, ужас. Мало того, что практически все учители высказались обо мне, как совершенно не о прилежной ученице, которая, цитирую, «от рук отбилась». Я была с ними в коей мере согласна, но всё-таки надеялась, что по большому счету одноклассники не увидеть этакий флешмоб, но он, казалось, наоборот рады были этому, и начали говорить обо мне. Да, да, кто-то заговорил обо мне! Конечно, злорадствуя о том, что я, казалось бы, наконец не учусь так уж прекрасно как всегда, но они же вспомнили о моем существовании… А это, уверяю, довольно похвально для них, впрочем, для меня тоже!
Обидно — да, и гнев тоже где-то бурлит внутри… Но что поделаешь? Пусть обсуждают, что хотят, перечить я никому не буду. Люди не могут ни о чем не говорить. Потому что мозг всегда обрабатывает какую-то информацию, с которой просто необходимо поделиться с кем-то. В данном случае таковой информацией стала моя неудача. Пускай.
Минуты две ещё мнусь возле входа. Немного страшно, да, но я как можно скорей стараюсь придумать причины, которые скажу Каю. То есть причины, почему я не могу побыть с ним сегодня. А затем мгновенно оседаю на дно, понимая, что лучше сказать всё так, как есть — а там будь, что будет. Это уже неважно. У меня есть он, а вранье попросту ничего никогда не решает и не сможет решить. Из-за него чаще только проблемы, а не польза.
Звоню в дверь, и через несколько секунд она отворяется. Внутри всё пульсирует, когда я вижу парня. Он весь бледный. Сказать бледный — ничего не сказать. Он выглядит полностью истощенным, и от этого ноги предательски немеют. Складываю в голове слова в предложения, но все буквы теряются.
Кая наоборот при виде меня озаряет улыбка. И я тоже пытаюсь улыбнуться, но мысль о том, что я не увижу его весь день, смывает все краски с лица. Это не остается незамеченным, и улыбка голубоглазого исчезает, отчего в моем сердце сразу же поселяется тоска.
— Аполлония, что-то не так? Тебе плохо? — волнуясь, спрашивает он, видимо, видя, что я попросту приросла к месту и не в силах что-то выдавить. И внезапно я чувствую облегчение и расслабляюсь. Нахожусь в пространстве, сказать проще.
— Всё хорошо, — и улыбка озаряет лицо. Самая легкая, непроизвольная улыбка. С ним улыбаться было очень легко. — Просто переживаю за тебя, — говорю, кладя руку на его щеку, и неспешно целую в губы.
Я целую напористо и в то же время смешно. Делать первый шаг всегда сложно, но сейчас это как-то сказочно легко. Я целую такие знакомые губы. Губы, которые я считаю произведением искусства. И это для меня совершенно не сложно, потому что я целую человека, которого люблю. Который стал для меня идолом, которого я обожаю всеми своими душой и телом. Большего мне и желать не надо, ведь у меня есть то, о чем я даже мечтать не могла.
Вот отрываться от поцелуя — действительно сложно. Потому что я знаю, что больше не почувствую такой сладкий привкус сегодня, и от этого сердце разрывается. Казалось бы — что там, один день, но для меня это небольшая вечность. Вечность, в которой нет его.
— Идем в дом? — спрашивает Кай, уже тоже не скрывая лучезарной улыбки, и я, выдыхая, отрицательно качаю головой, отчего улыбка парня иссякла.
— Моя мачеха беременна, — говорю я, сглатывая ком в горле. Говорить об этом трудно. Никогда не хотела, чтобы моя семья каким-либо образом задевала Кая… Не знаю, разговаривать об этом для меня очень стыдно. Будто бы я виновата во всем. — Отца весь день не будет дома, может даже всю ночь, так что он сказал мне, чтобы я поухаживала за ней… И, к сожалению, не оставил мне выбора, — я криво улыбаюсь, нелепо прикрывая неловкость, повисшую на устах.
— У вас не самые лучшие отношения с ней, да? — догадываясь, бормочет Кай мне в лоб, и я успокаиваюсь, зная, что он понял. Он всегда меня понимает. Понимает, как никто другой.
— Да… Помнишь, тот синяк? Это она мне оставила, — на лице парня появляется смешанное удивление и даже проблески гнева, но я продолжаю гладить его волосы, таким образом пытаясь усмирить ситуацию. — Не скажу, что я в этом не виновата, но да, мы с ней далеко не подруги. Она мне не нравится, понимаешь? И я бы с радостью пожелала остаться с тобой, даже забрала бы с собой, но тебе только постельный режим нужен и ничего иного… Так что прости, — виновато заявляю, теряясь в мыслях. — Завтра я обязательно вернусь к тебе, сразу же забегу после школы, — обещаю я, поднимаясь на носочки, и, еле дотягиваясь, целую в щеку.
— Я всё понимаю, Аполлония, не волнуйся, — Кай вновь улыбается. Я так отвыкла от его прекрасных улыбок, что сейчас это всё кажется сном. — Только немного волнуюсь по поводу того, чтобы она не причинила тебе вреда. В любом случае, позвонишь вечером, я буду ждать, — украдкой шепчет Кай, вновь наклоняясь и даря мне легкое касание наших губ.
— Хорошо, — говорю я, и в голове сразу же появляется мысль, что моя улыбка сейчас наверняка напоминает улыбку маньяка, завидевшего жертву… Но что я поделаю? Это просто неземное чувство, это просто не может происходить со мной. — Я пошла, а ты никуда не выходи, — строго наказываю, вновь принимая роль серьезной барышни. — Всё время в постельке, — подмигиваю я, из-за чего Кай рассмеялся, впрочем, я тоже не удержалась от смешка, стоявшего на моих устах.
— Всё, женщина, иди, — говорит он, отрывая мои руки от своих волос, — Уверяю, со мной будет всё в порядке, — улыбается, и мы в последний раз прощаемся.
Я совсем скоро вижу свой дом среди всех других. Это печальное зрелище, честно говоря. Прискорбное. Так как я знаю, что меня ожидает ближайшим временем. И от этого хочется бежать куда подальше, но главное — бежать. Бежать, не оглядываясь. Банальная фраза, но сейчас она с точностью описывает мое душевное состояние.
— Хм, мне кажется, или ты пришла слишком поздно? — доносится из гостиной неспешный ядовитый голос, как только я разуваюсь, и от этого хочется ещё больше уйти обратно к Каю. Серьезно.
— Как всегда, — говорю в ответ и снимаю портфель, и лишь затем вхожу в гостиную, немного превозмогая свое желание как можно скорее уйти отсюда как можно дальше.
Я даже на нее не смотрю. Игнорирую, зная, что это она сказала отце о «необходимости» моего присутствия рядом с ней. Но мы не в сказке. И я не обязана потакать всем и во всем, а именно сейчас. Я должна ухаживать за человеком, которому я никто и который мне никто? Увольте. Пускай я редко проявляю характер, но сейчас именно такой случай.
— Приготовишь мне кофе? — небрежно бросает она, и я просто ошарашено смотрю на неё. Она же улыбается. Господи, что за сволочь. — А что? — удивляясь, приподнимает брови. — Разве ты здесь, чтобы не приглядывать за мною? Так что готовь.
Не знаю, что меня взбесило больше. Это обращение, или то, что она априори меня ставит ниже себя.
— Кофе? Серьезно? — я скривилась. — Почему я вообще должна тебе что-то давать? Ты мне когда-то в чем-то помогала? Нет? — лицо Глэдис мгновенно меняло краски, и сейчас оно медленно становилось практически красным от злости. Нельзя сказать, что я не злорадствовала этому. Внутри меня разливался яростный смех. — Так что я тебе ни чем не обязана.
— Не обязана? — она приподняла уголок губ, и это напомнило мне кривую усмешку. — Я в два счета могу заставить твоего отца выгнать тебя, поверь… Ему тоже не в радость видеть беспомощную девочку, которая ничего ему хорошего в жизни никогда не приносит, — она как бы грустно выдохнула воздух.
— Я знаю своего папу… И он меня любит, — уверяла не только её, но и себя, ссылаясь на то, что отец, пускай и строгий, но меня действительно любит. Возможно, это только привязанность, ну и что? Всё равно между нами связь. Как дочь и отца. Это ничто не сможет разорвать.
— Ты слишком наивна… Веришь в сказки… Тебя в этом доме только презирают, и никто тебе здесь не рад, в том числе и он. Скоро у него появится действительно родной ребенок, который будет стоить любви, — она погладила свой живот.
Сначала я просто смотрела на неё с неверием, убеждая, что это всего лишь сказки её больного разума и ещё одна попытка досадить мне. Но в один момент я поняла, что долго не замечала то, что так маячило перед моими глазами.
Здесь я никто.
Действительно никто, потому что я никому здесь не нужна.
Я просто убрала это из своих мыслей. Попыталась не думать об этом, осознавая, что у меня есть Кай, и его мне вполне достаточно. Но в груди всё равно что-то больно сдавливало. У меня никогда не было семьи. И никогда не будет.

34. This is endless

Cuz the memory
Ведь эти воспоминания
Convinced itself to tear me apart
Решили разорвать меня на части,
And it's gonna succeed before long
И это случится очень скоро.


Она


Я люблю жить. Я хочу жить. И я это знаю.
Я не хочу умирать.
Да, эта мысль на меня снизошла внезапно.
Но я не хочу умирать. Хочу тянуться за последнюю возможность жить, ухватиться за нее и чувствовать что-либо — боль, страсть, но чувствовать. И пусть это чувство затмевает все другие помыслы о жизни, пусть дает мне силы, пусть дает импульс жизни. Пусть расходиться по всему организму и дает мне жизнь. Пусть она пылает во мне ярким огнем. Но я хочу жить… я буду жить.
Мои ноги немного болят с утра. Не знаю, отчего это, поэтому просто резко поднимаюсь с кровати, стараясь не обращать внимания на какую-либо боль. Этого, как всегда, сделать не получается. Я вообще не уверена, что боль можно не замечать или затмить чем-то другим. Но можно быть сильнее. Можно противостоять ей.
Потянувшись, я немного пригляделась в зеркало к синякам под глазами.
Я вчера долго не могла уснуть. Всё время что-то пробивалось мне в голову, и я не смогла так и сомкнуть глаз. Для меня это было непосильным заданием. Что-то напоминало о Кае, что-то о том, что сейчас его возле меня нет, а что-то прямо-таки говорило со мной о несчастьях, которые могут меня постигнуть. Я закрывала глаза и пробовала идти дальше, но всегда на что-то натыкалась в своем разуме и вновь ворочалась, вновь не спалось.
Бред, знаю. Но, согласитесь, большинство всего, что со мной происходит, это извечный бред. Такого не бывает. Я была уверена в этом ранее. Но, видимо, ошибалась. Впрочем, я часто ошибалась прежде. И буду ошибаться. Нужно принять это, потому что это своеобразный образ жизни, с которым ничего не сделаешь.
Я одеваюсь сразу в школу. Даже не заходя в ванную, я быстро одеваю привычную для меня одежду. Не хочется видеть те лице. Не хочется. Я бы могла не выходить из комнаты весь день, лишь бы их не увидеть. Для любви мне требовалось время. Ненависть же просачивается с молниеносной скоростью и ест меня изнутри. В какой-то момент просто хочется ненавидеть весь мир. Но это сделать со мной не удастся. Сейчас я сильнее, чем была когда-либо.
И сейчас моя ненависть направлена исключительно в их направлении.
Выходить из комнаты я не спешу. Дожидаюсь их криков, вещающих о том, что сейчас я опоздаю в школу. Только потом я глубоко вдыхаю, забывая о боли, и иду к выходу.
— Почему ты не пошла завтракать? — корит отец, глядя, как я уже надеваю свои кеды, и я нехотя отвечаю, ссылаясь на «великую» занятость:
— Не успеваю, — отвечаю, мысленно уже выбегая из дома, но, разворачиваясь к двери, я вновь слышу его голос.
Всё время Он меня исправляет. Всё время указывает на ошибки. Именно Голос. Не он, а Голос. Голос, который следует по пятам и от которого так не терпится убежать. Убежать туда, где будет сплошная тишина, где никто не сможет потревожить мой покой. Такое место существует?
Да, я знаю, что оно есть.
Где-то глубоко в небе.
— Я же прекрасно тебя знаю, Аполлония, — бесстрастно говорит он, и я сразу же останавливаюсь. Просто не двигаюсь. Жду последующих слов. — Ты никогда никуда не опаздываешь и всегда всё делаешь вовремя. А сегодня с утра ты всё время сидела в своей комнате, так ведь? — прикусываю губу до боли.
— Какая разница? — уныло спрашиваю я, разворачиваясь к нему и понимая, что теперь он меня так просто не отпустит.
— Какая разница? Ты не пришла даже к родителям пожелать доброго утра… это вообще нормально? Я тебя так воспитывал? — продолжает абсолютно спокойно, а во мне внутри всё закипает.
А почему они мне ничего не желали? Никогда ничего? Я как будто имею голос, голос, и я могу петь, но мне запрещают. Я трепыхаюсь на земле, и единственное, что говорит во мне — это крик внутри, который я так тщательно пытаюсь скрыть.
— Всё хорошо, папа. Я просто вчера устала, и сегодня позже проснулась, — колеблюсь, прежде чем выдаю следующую фразу: — Она мне никогда не была родителем. И всегда останется никем.
Это говорить легко. Даже закричать об этом было бы легко, потому что меня раньше никто не понимал. А сейчас я готова рассказать об этом всему миру.
— Она тебя приняла, как родную дочь… Твоя благодарность? — садясь в кресло, приговаривает, а у меня всё внутри хочет взорваться от злости.
Зачем всё это мне говорить? Ну зачем, зачем, зачем? Он разве не знает о ее отношении ко мне и о моем к ней? Не знает, почему я никогда не смогу её полюбить? И о какой благодарности вообще идет речь? За что? За то, что она отобрала мою семью… мою жизнь? Нет. Я не буду падать так низко. И не буду просить прощения, говорить «спасибо» тому, кто день в день топит меня, и я просто не могу из-за этого спокойно дышать.
— Мне не за что ей говорить спасибо, — я уже смиряюсь с тем, что в школу явно не доберусь вовремя, но во мне всё трепещет, просить доказать свою же правоту. — Она меня никогда не принимала. И я её тоже не приму; всё равно, как она будет ко мне относиться, но она никогда не станет мне мамой, — какая-то слеза уже готова вынырнуть наружу, но не позволю.
Вспоминать о маме так чертовски болезненно. Всё время я пытаюсь от этого бежать, и всё время это меня настигает и убивает сильнее прежнего.
— У нее скоро родиться ребенок, и ты должна перестать так к ней относиться, — произносит, наклоняя в голову бок, и смотрит на меня так, будто увидел впервые. Это странно. Раньше у меня не было человека ближе, чем мой отец, но сейчас он наоборот доказывает, каким далеким становиться.
Между нами огромная пропасть. И эта пропасть разделяет нас дальше и дальше…
— Я никому ничего не должна. Тем более ей.
Я это сказала. Я это сказала, полностью уверяясь в своей правоте. Еще ни в чем я не была так уверена, как в этом. Потому что я говорю истину. Я говорю то, как это должно быть, и как это будет.
А затем продолжаю:
— И этот ребенок мне тоже никто.
На лице отца медленно поднимается злость и усталость. Словно говорить с надоедливой девочкой, но я знаю, что он чувствует, что я права. Потому что я говорю это так, что даже бы человек, который ни разу нас не видел, уверился бы в том, что я говорю беспрецедентную правду.
— Эта твоя ненависть к Глэдис всё портит… Она тебе не чужой человек. Вам ещё впереди всю жизнь уживаться. Почему бы тебе не пойти на компромисс? — в том, что он говорит, есть доля правды и справедливости, но он ничего обо мне не знает и о моей ненависти. Я бы сейчас могла напрямую сказать, что теперь ненавижу и его. Но ком в горле этого сделать не дает. Или учащенное сердцебиение, не знаю. Но что-то определенно меня останавливает.
— Она никогда мне не станет родной, — не смотрю ему в лицо. Не могу видеть, поэтому плавно опускаю взгляд в пол. — Она принесла мне столько боли, что теперь я никогда не смогу смириться с её присутствием здесь, — и наконец поднимаю голову. Я права. Я знаю это. Да, да, да. Впервые в жизни я говорю об этом, и я права. Я уверена.
— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Пока ты живешь здесь, и пока я твой отец, ты должна меня слушать. Не хочешь — можешь уходить. Тебя здесь ничто не держит.
В горле всё пересыхает.
Выгоняет?
Он не может. Не может.
— Что? — уже вся уверенность иссякла. Я задаю это «что» почти что обреченно. Будто бы у меня нет выбора… Впрочем, сейчас у меня его действительно нет.
— Я сказал всё прямо. Не сможешь ужиться с Глэдис — уходи. Куда хочешь. Я оплачу тебе любое жилье, но ты вынуждена будешь уйти.
      Говорит это устало.
      Говорит бездушно.
      Говорит безразлично.
А я задыхаюсь. Задыхаюсь, задыхаюсь. Я не могу.
Разворачиваюсь, открываю дверь и иду. Иду в мир. Иду подальше. Иду от своих бед. Иду туда, где меня смогут принять.
Я иду к нему.

35. I struggle to fly

But there's a scream inside that we all try to hide
Но внутри нас всё кричит, а мы пытаемся это скрыть,
We hold on so tight, we cannot deny
Мы держимся изо всех сил, хотя и не можем отрицать,
Eats us alive, it eats us alive
Что это съедает нас живьем, съедает нас живьем.
Yes, there's a scream inside that we all try to hide
Да, внутри нас всё кричит, а мы пытаемся это скрыть,
We hold on so tight, but I don't wanna die, no
Мы держимся изо всех сил, но я не хочу умирать, нет,
I don't wanna die, I don't wanna die
Я не хочу умирать, я не хочу умирать.


Она


Дохожу до здания школы, уже заранее зная, что он должен быть где-то здесь. Или будет. Но в любом случае, я врываюсь сюда и с молниеносной скоростью иду в класс, при этом поправляя растрепанные волосы.
Выгляжу я сейчас, наверно, словно после урагана. Но я не могу себя винить за это. Сейчас мне попросту всё равно, и даже косые взгляды в мою сторону не смогут меня спутать с моего пути. Потому что я хочу Кая, и я отдам всё, лишь бы увидеть его. Я хочу к нему… и я его увижу. Пусть небеса упадут на землю, пусть выключится солнце, пусть внутри остановится сердце, но я его должна увидеть, чего бы мне это не стоило. Всё вокруг пульсирует, а в глазах собирается влага. Я осматриваюсь вокруг.
Осматриваюсь и, такое чувство, будто бы ничего не вижу.
Все чувства затмевают слёзы. Не хочу плакать, но понимаю, что убежать от этого никуда не смогу. Потому что плакать не больно… Больно сдерживать плачь и говорить, что всё хорошо. Мне всегда было больно. А сейчас я не хочу, чтобы внутри что-то болело, рвалось, разрывалось.
Поэтому я плачу.
Я знаю, что это неправильно, но я плачу без криков. Без помощи. Сажусь в дальнем углу за свою парту и тихонечко плачу. На меня никто не обращает внимания, и я также плачу. Плачу в одиночестве и захлебываюсь в своих рыданиях, но так легко. Так хорошо, что попросту я смеюсь, и это всё сливается со слезами, которые так нетерпеливо падают с моих щек.
Вытираю лицо рукой, но слёзы дальше продолжают свою атаку. И я не против. Я мирюсь с этим и плачу. Тихонечко. Никому не мешая. Я просто желаю себе быть счастливой.
И сейчас я счастлива.
Это всё вокруг маски. Глупые клише. Улыбка — счастье, слезы — грусть. Я сейчас плачу, но никакой грусти не чувствую. Это названные людьми правила, которые все так боятся изменить. Всё вокруг — это власть, это жажда законности и порядочности, жажда подчинения, хотя этого априори не существует. Мы придумали себе понятия, чтобы оправдывать не справедливость, чтобы оправдывать свои же ошибки. Чтобы оправдывать слёзы и отчаяние, чтобы выбирать, куда нужно идти и куда нельзя.
Но этого всего не существует.
Потому что мы — это правда. Мы — это не иллюзия. Мы живем сейчас, и я верю в это. А всё другое — это придуманные людьми оправдания, придуманные людьми термины, которые не сбегаются с реальностью и которые никогда не станут правдой.
Я — человек. Я живу благословенную жизнь. Я живу жизнь, в которой будет много всего. Живу жизнь с мукой выживания и со счастьем побед. Может, наоборот — со счастьем выживания и с мукой побед, потому что это одно и то же. Это ничего не значит.
Единственное, что говорилось правдиво, так это то, что мы здесь. Мы пока ещё можем менять историю, выворачивать её, делать с ней всё, что угодно. Мы можем читать, можем открыть конец света, можем писать свои книги. Мы можем говорить, можем кричать о том, что так ярко отсвечивает нам путь и рвется на волю, говорить о том, что горит внутри.
Мы можем плакать от счастья и от радости, и можем смеяться от боли и несчастья. Мы можем сказать: «Всё в порядке», когда всё чертовски не в порядке, можем сказать: «Мне так плохо», чувствуя, что всё внутри радостно превозносит твою душу.
Понятия созданы, чтобы нарушать, исчезать. Менять свой смысл и убивать в себе всю правду, всю ложь. Мы созданы, чтобы быть этими обменщиками.
Мы созданы, чтобы жить.
Чтобы учить и учиться.
Чтобы кричать о правде и плакать от счастье.
Мы созданы, чтобы быть. А как — только мы будем выбирать, потому что мы другие. Каждый из нас это другая сторона той же монеты, это что-то новое и заоблачное.
И сейчас я улыбаюсь. Я нашла себя. Отыскала среди тысячи других.
— Аполлония, — слышу голосок рядом, и узнаю Еву. Сначала она улыбается, но потом, глядя на мое лицо, улыбка угасает. — Всё в порядке? — спрашивает, доставая из портфеля салфетки, чтобы утереть мои щеки.
— Всё ужасно, всё так ужасно, что это просто не сил терпеть… Еще никогда в моей жизни не было чего-то настолько ужасного, — говорю, улыбаясь так сильно, как только могу растянуть свои дрожащие губы. — И я тебя так сильно люблю, так сильно, — хватаю её и завлекаю в объятия.
Я люблю сейчас весь мир.
Слёзы срываются мгновенно, но это освобождение. Абсолютная победа над всем, что затаскивало меня назад, и я хочу быть, хочу узнать то, что столько лет было запрещено моим разумом.
Потому что мечты сбываются.
А счастье — рядом.
И боль будет всегда. Скрываем мы её или нет — она есть всегда. И я теперь не буду молчать. Я хочу говорить, потому что я здесь. И пока у меня есть возможность, я буду видеть мир, я буду говорить, пока у меня есть возможность высказаться, я буду кричать, потому что никто мне не может мне этого запретить. Буду слушать, ощущать шорохи и касаться, потому что это то, что никто не сможет отнять. И даже я сама у себя это не могу отнять.
А главное — не хочу.
Ева не спешит меня отпускать. Всё время я была так закрыта, за несколькими стенами, и только сейчас она чувствует меня. Знает, что я рядом с ней и что я чувствую. Она наконец-то поняла, что я человек и что я живу.
И я это тоже, наконец, поняла.
Она берет салфетку и дает мне, на что я могу только благодарно улыбнуться. Я улыбаюсь, потому что это так легко… И это меня окрыляет. Ещё никогда улыбаться не было так легко. Я сейчас словно лечу в небесах, и у моей души внутри появились крылья. Это так волшебно, что прямо всё внутри трепещет от счастья. Боль всё ещё здесь, но какое мне до нее дело? У меня есть я. И я счастлива, несчастна, умершая — всё равно. Я жива.
— Я тебя тоже люблю, — говорит Ева, когда видит, что я уже успокоилась. — Ты всегда была мне самой дорогой подругой… Я тебе так благодарна за то, что ты со мной, — продолжает и, видя мою улыбку, тоже не удерживается от своей прекрасной улыбки, которая освещает день каждого.
Я знаю, что любовь существует. Потому что я люблю Кая, люблю Еву, люблю мир, в котором живу. И эта любовь не оставляет места любой ненависти.
Я это осознала.
И я так рада… так, так рада.
Да, завтра мне легче не станет. И за неделю тоже, даже за месяц я не почувствую себя лучше. Но сейчас я могу сказать об этом. Я могу почувствовать это, могу не скрываться, словно участвую в какой-то секретной операции. Я могу сказать. Могу поведать кому-то о своей горе, о своей боли… и есть тот, кто меня выслушает.
Всегда был.
Я просто этого не замечала.
— Ты такая красивая, когда улыбаешься. Никогда раньше тебя такой не видела.
Она говорит, словно так и есть. Я представляю себя сейчас — с мокрыми щеками, растрепанными волосами, с улыбкой маньяка, с одеждой, в которой я наверняка похожа на… Не буду говорить на кого, но ей это нравится. Значит, и мне нравится, и я буду улыбаться, если могу её этим осчастливить.
Я что-то чувствую. Сама не понимаю, что, но я отчетливо слышу, что дверь в класс раскрывается, и мое сердце взлетает. Чувствуя это, я моментально разворачиваюсь.
Это он.
И я сейчас бегу.
Лечу к нему, и плевать на тех, кто станет этому свидетелем. Потому что я ждала именно его… Я жаждала его, хотела… И я не упущу шанса стать Ближе.
Подбегая, я захватываю его в объятия и целую. Целую прямо и с привкусом мяты. Он пахнет дурманом, пахнет цветами, и этот запах уносит меня далеко на другую планету. Куда-то туда, где есть он.
И всё другое попросту пало где-то у меня за спиной.
Он сначала стоит, не двигаясь, ошарашенный моими движениями. А потом он отвечает. Отвечает на поцелуй, на объятия, на слова, которые засели где-то глубоко во рту.
«Я тебя люблю».
Он знает… И он любит. Он любит то, какой я есть. Какой бы я не была. Он любит меня так, как не написать на листе бумаги и о чем не пишут в своих книгах. Это другое. Другое… ни у кого нет любви, которую мы делим на нас двоих.
Уже не слышу шум, который оповещает о том, что мы явно были замечены всеми. Мы просто отдаемся друг другу без остатка. Касаемся друг друга своими лбами и ждем последующих слов, движений, последующих признаний… И внезапно всё рушится. Я могу прочитать у него это на лице.
Он выглядит так, будто всё распалось, даже не начавшись. Сначала он что-то говорит, что я не понимаю, и эту фразу я от него слышала… Когда-то… А потом продолжает:
— Я должен уехать…
Океан внутри высыхает. Стою, не двигаясь, и шепчу ему в губы вопросительное: «Что?», и это выходит так болезненно…
— Я всё решил, и я чувствую, что готов это сделать, — продолжает и смотрит будто бы сквозь меня… такое чувство, что он просто не может взглянуть на меня.
— Кай, Кай, я не понимаю… Объясни, пожалуйста, — шёпот настолько отчаянный, что смешивается со слезой, катящейся по щеке.
Следующие слова он говорит со стопроцентной уверенностью и стойкостью. Говорит, будто бы уже давно всё решил и распланировал. Решил за нас двоих.
— Я еду получать военную подготовку.

36. No name

I'm in love with dreams
Я влюблена в мечты,
Tortured by the screams
Измучена криками,
Last breath in my lungs, I can taste it on my tongue
В моих лёгких последнее дыхание, я могу испытать его на вкус своим языком,
As the wild sparrow sings
Как поёт дикий воробей.


Она


Мне трудно что-либо сказать или объяснить. Я всё ещё обнимаю его изо всех сил, не веря в то, что он сказал. Не могу. У меня такая каша в голове, что мне трудно даже понять, сказал ли он это в действительности или мне просто послышалось. Поэтому я держусь за него, будто за спасательный круг, и отпускать не собираюсь. Ни в коем случае. Я больше его не отпущу.
— Аполлония, — его теплое дыхание касается моих волос, и я приподнимаю голову от его груди, смотря на него вопросительным взглядом, — Пойдем, — продолжает, и я киваю.
Я хочу быть с ним. Это всё, что стоит у меня в голове, и я пойду не только с урока, но и в конец мира ради него. Я уже знаю, что он будет здесь, рядом. И я буду его держать двумя руками и не отпускать.
Мы выходим в коридор, и я мысленно радуюсь тому, что учительницы ещё нет, и мы можем спокойно уйти. Конечно, это плохо, да-да, очень плохо, но меня это мало волнует. Точнее, вообще не волнует.
Так что сейчас я обнимаю его. Обнимаю изо всех сил, пока мы идем к выходу из школы. Он ничего не говорит, и я ничего не говорю. Это самая благословленная тишина, которую я только слышала. Мне не нужно слов. Что-то внутри так и просится, чтобы он ничего не говорил, потому что я не могу слышать. Не хочу. Такое чувство, будто бы знаю, что он скажет, и от этого паника поднимается в желудке. Я больше не хочу плакать. И я больше ничего вообще ничего, кроме него. Пусть он останется здесь. А всё другое — неважно. Пусть хоть Солнце перестанет светить, а звезды упадут на землю… неважно… хочу быть здесь и с ним. Я больше не уйду.
В тишине мы идем к его дому. Внутри меня бушует спокойствие, оно разбивается, моментально исчезая и появляясь вновь. И только тихий голос шепчет, что он уйдет. Развернется и уйдет. Но сейчас он здесь. И я буду держать его всеми силами, лишь бы он остался рядом. Не хочется ничего решать, не хочется. Просто слышать его.
— Ты разве не хочешь быть со мной? — первый вопрос вываливается грузом, и я звучу, как надоедливый и ничего не понимающий ребенок, но ничего не могу поделать. И даже не хочу. Потому что я хочу услышать то, что он ответит.
Мне кажется, что сейчас последует ответ, подобный: «Я всегда буду рядом». Что-то такое, что утешит меня и даст мне надежду.
— Нет.
Всего лишь одно крошечное слово. А сколько боли внутри меня просто взорвалось, не в силах терпеть. В моей душе всё высохло, образовалась своеобразная Сахара. И я не знаю — зачем всё это было? Кому это было нужно? И для чего?
— Тогда… Почему мы были вместе? Мучили друг друга столько времени? Ты мог мне сказать это в любое время — я бы ушла… Ты же знаешь, что я так не могу, правда? Что я тебя не отпущу? — моя хватка на его талии становится крепче, и это больше не похоже на объятие. — Я тебе не верю… — другого ответа просто нет.
Я не могу верить в эту чушь. Потому что это не так.
— Я говорю тебе это сейчас, — утверждает он, и голос такой холодный, что я попросту не нахожу объяснения. В ином случае я бы не поверила, что это он. И сейчас не верю. Не хочу. — Я уезжаю, Аполлония, — и его руки пробуют отцепить меня от его тела, но нет, нет, пожалуйста… Пытаюсь, но слёзы не дают мне видеть, и ему всё-таки удается снять мои руки со своего тела. — Прими это.
Принять?
Как?
Как, скажи, как?
Как можно принять то, что вне твоего понимания?
Перед глазами всё плывет. Пытаюсь не плакать, не всхлипывать, не вздыхать и попросту не говорить. Потому что всё это сейчас для меня кажется сумасшедшим. Если я что-то отвечу — то не выдержу.
— Я не могу, Кай.… Не надо… Ещё возможно всё отменить, правда? — внутри всё ещё засел луч надежды. Он ещё ярко пылал… И я верила. Я пыталась верить, потому что другого выбора у меня не было.
Я боялась смотреть в его глаза. Знаю, что увижу там ответ на этот вопрос, и поэтому не могла.
— Я уже всё решил.
Одна простая фраза сметает всю надежду в прах. Одна простая фраза, которая убила меня в один миг. Фраза, которая навсегда стала тем, чего я буду бояться в жизни наиболее. Фраза, которая застрелила мое счастье.
Или горе.
Я уже не знаю что.
Но это рушит меня.
— Что я сделала не так? — вопросы из меня выходят потоком, но я не в силах остановиться. Мне нужно узнать. Мне нужно понять его, потому что я пока что ничего не понимаю… И не знаю, что пугает меня больше — его запланированный уход или это непонимание. — Пожалуйста, объясни хоть что-то, а то я, правда, в растерянности… Куда ты едешь? Зачем? Я просто… Не понимаю, — слова сплетаются с рыданиями, и я прикрываю голову руками от страданий, которые разрывают меня на кусочки. — Скажи хоть что-то… Не молчи, — не могу смотреть. Ни на него, ни куда-либо ещё.
Лучше никогда больше ничего не видеть. В этот момент я бы пожелала умереть. Действительно умереть. Неважно как: возможно, порезать вены, броситься под автобус — все равно. Я не хочу быть без него. Какой смысл?
— Ты не поймешь, Аполлония, тебе и не нужно понимать, — ну почему, почему, зачем он так говорит? Как будто я действительно ребенок… Я пойму… Я смогу… Наверно… Да кому я вру? Ничего я не смогу. Скорее умру. — Просто прими. И отпусти.
Со мной говорит тот же самый Кай, кем он был всегда. Да, он такой же, но обычно он был рад мне. Обычно он любил меня и показывал то, как сильно любит. Обнимал меня так сильно, целовал и просто любил.
А сейчас это всё всего лишь фантазии… И я знаю, придумывала я всю нашу любовь сама, или она существовала на самом деле? Не знаю. Я уже ни в чем не уверена. Да и нет таких слов, которыми я смогла бы описать то, что чувствую сейчас. Это просто опустошение. Всё внутри меня рушится, умирает. Все мосты, которые построила, падают, а призрачные мечты ударяются об асфальт.
И этот дом такой знакомый. Прошлась по шершавой спинке кресла, на котором сейчас сижу. И запах здесь такой родной. Будто бы это мой собственный рай, и я слышу звуки арфы. И в этом сейчас уж точно нет смысла — но в каждой мелочи здесь что-то особенное, что вижу только я. Каждая вещь, каждый вздох, сделанный здесь, были особенными. Не знаю, почему я думаю об этом, возможно, это просто очередной бред, но о другом думать просто не в силах…
— Аполлония? — слышу вопрос и, оборачиваясь, натыкаюсь взглядом на Кая.
«Прими. И отпусти».
Слова стучат в голове, слышу только голоса, которые всё время что-то шепчут.
«Прими».
Выдыхаю.
«И отпусти».
Поднимаюсь.
Подхожу ближе к нему. От него всегда пахло мятой, и только сейчас я поняла то, что этот запах мне хотелось бы вдыхать всю жизнь.
Смотрю в глаза в последний раз.
Беру его руку последний раз.
А затем целую его.
В последний раз.
Этот поцелуй другой. Он солёный, с привкусом боли и слёз. С привкусом конца. Он говорит мне и ему, что больше таких поцелуев не будет. Что больше мы никогда не сможем повторить, поставить эту пластинку вспять.
Я не хочу уходить. Уходить в последний раз.
Ещё раз кладу свою голову на его редко вздымающуюся грудь, словно он задержал дыхание. И иду.
Я иду от него… И теперь я уже знаю, что это навсегда.

37. He never ever saw it

I'm the hero of the story
Я — главный герой этой истории,
Don't need to be saved
И не нужно меня спасать.


Она


Со временем мои слёзы высохли. Довольно медленно, но они высыхали, и я чувствовала, как внутри зарождается другая жизнь.
Я никуда не выходила. Ни с кем не говорила. Так было проще. Так было лучше. Так я могла остаться сама с собой и не видеть мира, который сейчас объявил мне войну. Я просто топила себя, спускалась вниз по лестнице и летела в пропасть. Я давилась своей ненавистью, жила прахом.
Я просто медленно умирала.
Считать дни моего существования не было смысла. Я не знаю, сколько пробыла в своей комнате, пялясь в стену и не отвечаю на вопросы родни, которая, кстати, была действительно обеспокоена моим поведением. Я не знала, где он, что с ним, где я. Я уже ничего не знала, и знать не хотелось, потому что попросту не могла выдавить ни слова. Я ещё ничего не говорила с того времени, как узнала, что он едет. И не собираюсь. Меня не волновал мир… Меня не волновала я сама, никто не волновал. И я не хочу по-другому.
Два раза ко мне приходили брат и сестра. Что-то говорили, но я отключалась и не слушала, чем вызывала удивления. Потом следовали реплики: «Ты всегда была такой счастливой, как так?». И мысленно я смеялась. Да, была охота рассмеяться вслух, но не было сил. А ещё хотелось смотреть: «Как часто вы видели меня счастливой?».
Моя голова была пуста. Мое сердце было разбито. А вокруг вертелся только один вопрос — когда всё это кончится?
Всё так до невозможности банально. Он уезжает, а она не может жить без него. Она умирает, а он живет дальше. И мне хотелось бы как-то перебить сюжет этой голливудской мелодрамы, но на это вообще уже нет ни сил, ни терпения, ни какого-либо желания. Разве тут осталось то, что можно изменить? Всё примерно ясно. Я одна. Он один. И мы теперь будем порознь. Есть проблемы с этим? Неважно. Меня не спросили… Я просто должна «принять»… А осталось ли то, что можно принимать? Потому что, в моем случае, я скорее умру, нежели приму то, что я буду без… без… Неважно.
Жизнь внезапно потеряла всякий смысл.
Я не услышала, как в комнату постучали. Хотя, стучали в нее или нет? Не знаю, но я только спустя несколько секунд увидела открывающиеся двери и стоящую Глэдис, которая смотрела на меня… Не знаю… С сочувствием, может? Мне этого не понять. И сочувствия видеть не хочу, но если даже она меня жалеет, то… Не знаю… Вероятно, я выгляжу в их глазах жалко, да. Очень жалко.
— Аполлония, к тебе Ева пришла, — говорит она, а я как всегда смотрю в одну точку. Смотрю в никуда. — Можно пустить её? — она знает, что ответа не получит. Они, вероятно, будут спрашивать это в меня до тех пор, пока окончательно не убедятся, что у меня просто пропал дар речи, и что я больше никогда не заговорю.
Она уходит из комнаты также, как и ушла. Ещё раз бросает на меня сочувствующий взгляд — привычная картина, и не закрывает двери, тем самым предупреждая, что сейчас в комнату войдет Ева.
Ложусь на кровать. Ноги затекли уже сидеть в этой дурацкой позе, и я пробую расслабить их. Я уже так давно не ела, что всё тело переполняет слабость, и я попросту днями не поднимаюсь с постели, так как боюсь, что упаду от истощения. Или ещё хуже себе сделаю. Не имеет значения. Мне просто теперь некуда идти. Вот и всё.
Слышу звук захлопывающейся двери, и невзначай перевожу взгляд на вошедшую девушку. Даже сейчас, после того, как она переживала мою боль, грусть и отчаяние, Ева  выглядит прекрасной. Румяные щёки и невозможная грусть на лице. И я не знаю, из-за чего мне больней — из-за того, что ей плохо, или из-за того, что ей плохо из-за меня. Впрочем, это одно и то же, но для меня это имеет значение. Душу съедает вина перед самой собой, и как это лечится — не знаю.
Она еще немного сидит в тишине. Осматривается, как загнанный в угол зверек, убирая свои великолепные волосы в пучок. Что-то внутри меня так и подмывает поговорить, объяснить, но она и так все прекрасно знает.
Она — единственный человек, который все знает.
— Привет… — растерянно шепчет она, и я слышу ее только благодаря идеальной тишине. В другом случае до меня вряд ли долетело ее приветствие, но не думаю, что она бы грустила по этому поводу, так как я и так не отвечу. — Аполлония, я знаю, что тебе сложно, — начала она мне, и я тут же планировала отключиться от этой смеси ненужных мне слов, но следующая фраза дала мне повод задуматься. — Просто послушай. Это очень важно.
На секунду я теряюсь, а в голове проскакивает мысль: «Вдруг случилось что-то по-настоящему серьезное?». Сердце начинает бешено биться о грудь. Да, я не хочу жить, но это меня не лишает возможности чувствовать. И я чувствую. А еще лучше сказать — боюсь. Боюсь того, что она скажет, и от этого у меня паранойя взрывается с новой силой. Всё мимолетно обретает цвета.
Хочу спросить: «Что случилось?», но боюсь. Я столько времени молчала, столько времени хотела уберечь себя от стрессов и от внешнего мира, а теперь вновь натыкаюсь на одни и те же грабли.
Всё как всегда. То, отчего ты бежишь, рано или поздно настигнет тебя. Это принцип нашего существования.
— Я не хотела тебе говорить, честно. Но почему-то думаю, если я не скажу, то от этого будет ещё хуже. Поэтому, прости, — она вздыхает, перебирая пальчиками по стулу, на которому сидит. — Но я вынуждена.
Это ещё больше привлекает мое внимание, и теперь я действительно боюсь. Не скрывая, смотрю на нее с интересом, ожидая последующих слов. А Ева, как назло, не говорит, медленно вдыхая и выдыхая, будто корит себя за то, что хочет сказать. И я просто молчу, ожидая слов. Так и хочется выкрикнуть: «Говори уже!», но что-то сдерживает. И я покорно жду, считая, что таким образом смогу успокоить и себя, и её.
Несколько секунд ещё проводим в молчании. Только затем слышу слова, отбивающиеся эхом от стен комнаты.
— Он сегодня уезжает…
Всё застыло немым льдом.
Мне не надо было говорить, кто именно. Я всё прекрасно понимала.
Он уезжает.
Всё. Так было предначертано судьбой. Это наша конечная станция, его конечный отплыв. И это всё.
Кусаю губы. Так и подмывает спросить что-то, но я не могу. Не могу… Ах, черт с ним! Если не сейчас, то, когда?
— Он ещё разве не уехал? — говорить вновь странно. Голос выходит еле слышным, будто бы я заболела. Хрипит на каждом слове, и эта произносится с запинками и хрипом, доносящимся из горла.
Еву мои слова почти не впечатляют. Она словно знала, что именно сейчас я должна была заговорить, потому что это была бы не я. Думать о нем до невозможности болезненно… Но я хочу всё вернуть. А особенно его. Определенно, моя самая наибольшая мечта сейчас — вернуть его обратно.
— Только сегодня, — произносит она, и на ее лице появляется улыбка. Это первая улыбка, которую я видела за… Не знаю, за сколько дней.
Внутри меня всё путается. Единственное, что я знаю — я хочу к нему. Я бы понеслась на всех парах, только скажите куда, и я сделаю это.
— Я знаю, что ты хочешь сделать, — на её лице появляются ямочки, и она улыбается ещё шире, насколько это, конечно, возможно. Я не понимаю таковую радость, но Ева для меня всегда была особенной, так что принимаю это, как должное. Пусть улыбается. Это дает мне сил. — Он ещё не уехал, насколько мне сообщил Ник… Сейчас на вокзале, это недалеко от тебя, — я быстро поднимаюсь с кровати.
Надеваю одежду так быстро, как только могу. Терпеть нет сил. Хочу к нему. Хочу успеть… Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы он был там, прошу.
Я уже даже не заглядываю на погоду, а просто надеваю то, что первое попадается под руку. Выбирать нет смысла. Была, не была. Я должна успеть.
Я уже готова выбить из дому, но последний раз заглядываюсь на Еву. Улыбка всё так же не покидает лицо.
— Беги, — говорит она. — Беги, я знаю, ты хочешь этого.
И я побежала.

38. Bye

All my dreams and all the lights mean
Все мои мечты и все огни не значат ничего,
Nothing without you.
Без тебя...


Он уезжал. Он уезжал далеко и навсегда.
На глаза при этих мыслях наворачивались слёзы, и я ясно себе давала понять, что это толком ничего не изменит, но каждый раз плакала. Пыталась использовать свой голос, чтобы прекратить муки сердца, но всё было напрасно, и я смирилась.
Он шёл. Я не знала куда, но он шёл, он старался идти — к хаосу или к счастью, к любви или к ненависти. Он просто хотел быть тем, кто он есть. И я его понимала. Не хотела, но понимала. Старалась понять, сцепляя зубы и думая о том, как буду чувствовать себя я, когда его не будет рядом. Я понимала. В душе моей заминались слёзы и расползались крики, плакали арфы и блудили Гекаты, но я понимала. Он уезжал далеко. И навсегда. На вечность.
Может, мы больше не увидимся. Скорее всего. Господи, со временем я забуду, как выглядят его волосы. Как выглядят его глаза, Господи, я забуду… Забуду о том, как он шептал мне слова на ночь, в которых я утопала, даже не понимая их значения. Как можно забыть? А есть вообще определение этому «забыть»? Забыть его? Смешно. У меня порой такое чувство, что я знала его всю свою жизнь и даже больше. Да и что значит для меня эта земная жизнь? Без него — это даже не будет походить на существование, это просто будет прохождение того, что, по сути, является мне ненужным.
У меня есть выбор. Всегда был. Сейчас я четко понимаю, что могу пойти и попрощаться. Могу обнять, могу уговорить никуда не ехать. Я это понимаю. Но так до дрожи страшно… Я буду стоять перед поездом и провожать его. Буду провожать так, будто мы видимся с ним в последний раз… А может, и увидимся через несколько лет? Кто знает.
Но я больше его не увижу. Ложно думать, что если я сейчас не пойду туда — то мы всё равно встретимся, потому что это не так. Это мой последний шанс. Шанс исправить прежние ошибки, шанс быть с ним. Шанс просто увидеть его в последний раз…
«В последний раз»… Что это значит? В последний раз… В последний раз почувствовать, в последний раз забыться, в последний раз вдохнуть. В последний раз. Делать что-то последний раз, понимая, что уже больше никогда не ощутишь это вновь. Словно ты не делаешь только это, а словно ты живешь в последний раз. И ты это осознаешь.
Ты прыгаешь в пропасть, достаешь все свои силы и стараешься быть лучшим, быть тем, кого люди будут помнить. Но разве это здорово, быть помянутым кем-то? Разве здорово знать, что кто-то до сих пор переживает, до сих пор плачет, до сих пор не в силах успокоиться из-за твоей потери, даже не обращая внимания на то, каким человеком ты был и будешь?
И сейчас это всё в последний раз. В последний раз видимся. В последний раз живем. В последний раз делаем что-то вместе. В последний раз под одним небом. В последний раз делим пополам это слово — «мы». В последний раз и навсегда. А дальше хоть небеса грохнуться о землю или навеки мир поглотит тьма, мне будет наплевать. Потому что это последний раз. Последняя надежда и последний взлёт.
И я бегу. Бегу куда-то наперекор судьбе, зная, что всё это так странно и так глупо, но мне просто хочется быть рядом… Это нельзя измерить, потому что это просто порыв, несдерживаемый порыв, который нельзя обуздать — его можно только исполнить…
Я хорошо знаю эту дорогу. Дорогу крушения и спасения, дорогу к чему-то нашему. Дорогу к нам. Не к нему, а к нам. Дорогу к этому «последнему».
На вокзале суматошно. Сразу можно увидеть людей в армейской форме, людей, которые идут туда, где они будут чувствовать себя своими. Разворачиваюсь и бегу, куда — не знаю, я просто иду, ищу его среди сотен лиц, которых, казалось, сейчас миллионы, потому что я его не вижу… И в глазах собирается влага, а я чувствую, что сейчас задохнусь от боли, которая взрывается.
Я так и искала его в лицах случайных прохожих, пыталась найти его, но нигде не было видно его лица. Вокруг были люди, люди, люди, люди, много людей, но нигде не было его.
Увидев знакомый силуэт, я побежала к Каю. Побежала со всех сил, пытаясь успеть, и, коснувшись его плеча, я улыбнулась, понимая, что это конец.
Но потом человек обернулся.
Это был не Кай.
— Простите, — сглотнув, выдохнула я, и мое лицо наверняка раскраснелось от неловкости и собственного гнева.
Я медленно оборачиваюсь от этого парня и иду дальше.
Мои тело дрожит, как в лихорадке. Количество людей всё уменьшается, но его так и не видно. Мне становится трудно дышать, и я опираюсь на какой-то столб, вдыхая и выдыхая, пытаясь успокоиться, но… Как? Как успокоится, зная, что я его больше не увижу?

А людей всё меньше.
И его среди них нет.
— Где ты? — шепчу я сама себе, всё также шествуя среди людей, но не замечая ни единого признака Кая. Нигде его нет.
Как бы я не искала, куда бы не шла и где бы не была — я знала, что его уже нет.
Наш поезд прибыл в никуда.

39.

Мы боялись всего. Мы боялись боли, насилия, боялись слёз. Боялись сказать «да» и боялись ответить «нет». Боялись закрыть глаза на ошибки и боялись идти вперед. Боялись раскрыться, показать то, что внутри. Боялись неодобрения общества, боялись самих себя. Боялись быть вместе и быть порознь. Боялись целовать друг друга со счастьем и болью, с сладостью и томлением. Боялись прикасаться, узнавать себя; боялись изучать. Боялись жить и плыть по течению; боялись быть кем-то.

Мы всё время боялись показывать себя настоящих, а ещё больше боялись затаптывать собственное «я» в грязь. Боялись говорить с друг другом; боялись дышать тем же воздухом; боялись всякой ерунды. Мы боялись бояться. Боялись света. Боялись темноты; боялись подводного дна. Боялись критики и унижения; боялись вдохновения и позора. Боялись чего-то ждать, заранее понимая, что это может быть либо крушением, либо восторгом, либо новой жизнью. Боялись правды, до такой степени боялись, что всё время жили во лжи.

Боялись идти против общества; боялись высказывать собственные идеи; боялись говорить о наболевшем. Боялись кричать о неудачах; боялись делиться своими мыслями, проблемами, переживаниями. Боялись прыгать сверху вниз и подниматься снизу-вверх; боялись искать выходы. Мы боялись коснуться друг друга, сказать о любви; боялись чего-то страшного и неизвестного, боялись того, что находилось далеко. Боялись просить о помощи; боялись сказать, что всё далеко не хорошо. Боялись узнать мир, погрязший не только в грязи, но и в чем-то прекрасном, чем-то красивом. Боялись энергии; боялись дарить людям улыбки; боялись улыбаться сами. Боялись умирать за свое счастье и боялись принимать его так, как только это можно было сделать.

Боялись зла, горечи, страданий и глупых эмоции, которые так неконтролируемо струились по щекам, напоминая о том, что мы люди. Мы боялись высказываться о том, насколько нам плохо, насколько болит сердце, насколько разрывается душа. Мы боялись рассказывать о том, как всё внутри стонет от несчастья; как всё внутри желает жить лучше. Мы боялись говорить о том, что думаем; боялись думать о том, что говорим. Боялись выслушивать и давать выслушать нас.

Боялись принять себя такими, какие мы есть; боялись думать о том, что будет завтра и что было вчера. Боялись переступить через принципы, идеалы, через свои собственные суждения и идти дальше, несмотря на сырость и холод; несмотря на страх и правду; несмотря на себя самих. Мы боялись зарывать руки в волосы и плакать до крика, рыдать до разрыва печени. Боялись обняться; боялись упасть в огненную пропасть; боялись на секунду забыться. Боялись быть худшими, но и при этом не желали быть лучшими; мы всего лишь могли жить.

Боялись помогать друг другу, при этом уничтожая себя внутри; боялись оказывать поддержку. Мы боялись смотреть на мир; боялись увидеть там то, что нам бы не понравилось. Боялись рисовать картины, выходить на люди; боялись петь. Боялись изучать что-то; боялись становится лучшими. Боялись дышать полной грудью, не задыхаясь и не ища поддержки; мы просто боялись дышать. Боялись думать о других; боялись думать об их приоритетах и о том, как они видят свою дальнейшую судьбу. Боялись открыть глаза друг другу; боялись быть такими глазами для друг друга; но прежде всего боялись открыть глаза именно себе.

Боялись укусов; боялись крови; боялись конца. Боялись находить двери; боялись отыскивать выходы; боялись избавляться от своих ограничений и запретов; боялись стоять у кого-то на пути. Мы боялись осуждений и презрительных взглядов; боялись допустить ошибку и ещё больше боялись её исправить. Боялись навзрыд просить о том, чтобы кто-то смог нас понять и простить; боялись вообще что-то простить. Боялись клясться в дружбе или в любви; боялись признаваться в своих эмоциях и чувствах; боялись быть праведными и верными себе и друг другу.

Мы боялись того, что кому-то не понравятся настоящие «мы»; что кто-то отвернется от нас и пойдет своим путем. Боялись, что можем при этом познать истинную жестокость жизни, боялись быть отвергнутыми. Мы боялись жизни и смерти. И чего больше, не могу сказать — потому что мы просто боялись. Это не измерялось в килограммах; это измерялось гусиной кожей, которая появляется тогда, как только стоит заговорить об этих двух понятиях. Мы боялись жить, умереть. Боялись произнести первые и последние слова. Мы боялись. Всё время — боялись.

Встретимся в одном из февральских дней. Я уверен, что ты будешь рядом. Знаешь, февраль, брр? Будет холодно, но ты будешь со мной. И обнимешь, да?
— гласило письмо Кая, написанное кривым почерком.

Я расплакалась. Это были не крики; это просто были тихие рыдание. Я плакала и смеялась. И ждала. Я его ждала.

40. The finder

I had a dream
У меня была мечта,
That I could fly
Что я смогу взлететь
From the highest tree.
С самого высокого дерева…


Она
Два года спустя.

Была полночь. Я взяла телефон, поудобней устроившись на кровати. Звезды светили сегодня необычайно ярко, поэтому я, упершись, постаралась как можно выше вытянуться, превозмогая сон. Спать хотелось, но это было поправимо.
Для начала я просто смотрела на звезды. А вдруг, представьте, на нас сейчас тоже кто-то смотрит с тех невиданных миров? Вдруг кто-то хочет нам что-то сказать, а вдруг кто-то жаждет от нас ответа? Улыбка не переставала освещать ночь на моем лице.
Мои руки сами потянулись к одеялу, чтобы укрыться. Мне не было холодно, нет, но это создавало атмосферу. Даже такая маленькая деталь украшала эту ночь, и она оставалась такой же прекрасной, коей должна была быть.
Мне хотелось бы многое вам рассказать. Хотелось бы сказать, что это была не моя история — нет. Я бы вообще предпочла ничего не говорить, понурив голову и отдав всё на рассуждение той же судьбе, которая швыряла меня с одного места в другое. Я не знаю, кем я была и кем буду, не знаю, будет ли у меня долгожданное счастье, которое, кажется, я могу ухватить рукой и попросту почувствовать, находясь так близко возле него.
Путь к чему-либо так далек. Казалось, зайду не туда, сверну не на ту дорогу — и всё, это будет конец. И всё, то, к чему я шла столько времени, то, чего я так хотела и так желала — было напрасным. Мне тоже так всегда казалось. И, уверена, будет казаться. Но я здесь. И я живу. Буду жить завтра, да. Но я являюсь собою именно сейчас, и то, что произошло минуту назад — уже история. А моя ли? Не знаю. Я всего лишь человек. Я не в силах изобрести противоядие от смерти, не в силах летать. Я не в силах быть лучше других и не в силах оправдать все надежды. Я вообще многое не могу сделать, да. Возможно, я упустила свои же возможности, возможно, у меня были шансы, но они прошли сквозь меня, так и не забравшись в разум.
Я так мало сделала и так мало поняла. Я так много ошибалась и так много избегала ошибок. Я так много упустила и так много падала. А ещё я плакала, я много смеялась и хотела быть сильной, я так много искала себя в тысячах других. Я бежала к надежде, бежала к счастью. Бежала к чему-то лучшему, а лучшее всегда было рядом, стоило только осмотреться. Нужно было ждать.
Но для чего?
Я люблю то, кем я есть. Каждый мой вдох теперь несет в себе жизнь.
Звезды сияли, созерцая нас, и я не могла не улыбаться. Сразу появилось чувство, будто звезда улыбнулась в ответ. Я прошлась пальцами по волосам, убирая выпавшие из хвоста пряди, и открыла окно, не в силах устоять, потому что так хотелось быть ближе хотя бы на несколько миллиметров, чтобы нас не разделяли никакие завесы, чтобы не оставалось преград. Мне просто хотелось быть ближе. К чему — неважно. Главное быть ближе, чтобы ты мог чувствовать.
Казалось, что небо с каждой секундой становилось всё чернее, хотя чернее уже было некуда, но звезды всё ярче блестели на фоне хмурого небосвода. И я просто смотрела, не думая.
А думать было зачем?
И вот так и смотрю. Попросту нечего говорить и рассказывать, потому что всё это будет неважным. Оглянитесь вокруг и смотрите. Смотрите на молнию, услышьте звук грома. Насладитесь им. Запомните. Не нужно ни думать, ни говорить — нужно видеть. Слушайте на шелестение листьев в саду, радуйтесь этому, чувствуйте себя живыми. Выбегайте на улицу и вдыхайте воздух так, будто эти ваши последние вдохи, и радуйтесь тому, что у вас есть шанс ещё раз вдохнуть-выдохнуть, вдохнуть-выдохнуть. Гасите огни и воспалите чувства, живите ощущением счастья и горя, не думая ни о чем. Не ищите проблемы, подсказки, не ищите проблески правды и выводов — их попросту нет.
Не думайте.
Думать — понятие, создано для того, чтобы оправдать угрызения совести.
Вы можете искать.
Можете исследовать.
Можете изучать.
      И

Просто

      Жить.
Немного отвлекшись из-за внезапно нахлынувшей сонливости, я услышала плач. Плач доносился из детской комнаты, которую окончательно достроили совсем недавно. Ранее я слышала его в своей комнате. Это был очень знакомый плач. Он не перерастал в крик, было такое чувство, что ребенок даже не просил помощи, а что он просто тихо себе плакал.
Я поднялась с кровати. Не хотелось, да. Я уже согрелась под теплым пледом и практически уснула, но что-то всё равно меня тянуло к нему. Не знаю, возможно, во мне засела ответственность, но, только услышав плач, я понимала, что сейчас же прибегу к нему, невзирая на свои прихоти.
На цыпочках я подошла к комнате, а затем и вовсе открыла дверь, которая еле слышно поскрипывала от этого движения. Следом я вошла. Плач слышался сильнее, и я улыбалась. Улыбалась, чтобы она не плакала. Подошла поближе к миниатюрной кроватке и взяла малютку в руки, улыбаясь до ушей. Да, она плакала и уж точно не догадывалась о том, что я себя сейчас чувствую самой счастливой в мире. А может, и догадывалась. Неважно. Уже неважно.
— Дорогая, — держа её на своих руках, говорю я, даря поцелуй в маленький лобик, — Не плачь, золото, — прошу я и качаю её, а она сразу же перестает издавать какие-либо звуки, а только смотрит на меня в тишине и моргает глазами. Я это практически не вижу, потому что в её комнате включен один лишь торшер, но черные глазки пробирают меня насквозь.
За пятнадцать минут она полностью успокаивается. Кладу её в колыбель, до сих пор тихо приговаривая ей на ухо теплые слова и отпуская.
— Я так сильно люблю тебя, Стефания, — говорю, всё ещё нависая над маленькой, и она переворачивается набок, кладя свои кулачки под голову.
Нет, это имя не пришло ни моему папе, ни Глэдис в голову. Конечно, я их убедила в том, что оно будет чудесным, а они послушали. Потому что я доказала им, что я та, кого стоит слушаться. Я просто стала умней. Другого секрета не было… Просто отпустила все прежние обиды, которые так долго держали меня в своих руках и не могли отпустить.
И жизнь стала лучше.
Жизнь стала прекрасной.
Жизнь стала неописуемой.
Наверное, я ещё никогда не чувствовала себя так. Будто весь мир в моих руках, будто я живу сама в себе, будто мне ничего не надо и что я ни от кого не завишу.
Потому что так и есть.
Захожу в комнату, ранее покинутую мною, и вновь возвращаюсь на кровать. Я немного досадую из-за того, что вижу, что небо уже полностью изменило свои цвета.
Я, правда, ещё никогда не видела одинакового неба. Никогда. Всегда глядя на него, я замечала изменения и отмечала их в своей голове, что могла сделать и сейчас, но не хотелось.
Расправила ноги, чтобы прилечь удобнее. Окно было открытым, и это очень охлаждало комнату, и теперь быть под одеялом быть куда приятнее. Сейчас я действительно держалась за него, словно за спасательный круг.
Скучающе прошлась пальцами по кровати и нащупала телефон. Приподняла его и посмотрела на потухший экран, который сливался с поникшей в темноте комнатой. Положила его возле себя, отставив в сторону всего лишь на несколько секунд, но что-то ещё раз подвигло меня взять его в руки.
Разблокировала экран. Зашла на страницу, которая спала незаметным сном уже вот несколько лет. Сначала я сразу же в разуме решила, что я либо сошла с ума, либо сошла с ума — здесь вариантов нет.
Но я зашла сюда.
А значит, не отступлю.
И вновь открываю привычные сообщения. Ищу такое привычное имя. И пишу с привычным знанием того, что мне ответят.
Знанием того, что он здесь.

Plastic: Давай начнем всё заново. Давай познакомимся, прошу, хорошо? Я Аполлония. А тебя как зовут?

Несколько минут я просто смотрю на телефон в ожидании ответа, который не приходит. А затем слышу оповещающий звук, и я с моментальной скоростью смотрю на написанные им строки.

The scientist: Кай.


Рецензии