Глава 34. 1917 год

Глава 34.

За плотным оконным занавесом, отгородившем от мира жильца дома № 25 по улице Дворянской, темнело. К городу медленно подплывала ночь.

Нахохлившийся от холода и ноябрьской беспросветности Смальтышевский сидел на диване и, не зажигая света, оцепенело наблюдал, как комнату пожирает мрак.

Приходивший не более двух часов назад Фрукт поведал, поглядывая на пана искоса и задумчиво, что, не полагаясь на добросовестность исполнителей, регулярно ходил проверять пост, выставленный у дома Кокорина, благодаря чему свел удачное знакомство с кухонной девкой купца. Та под большим секретом шепнула, что Кокорина ждут к завтрашнему обеду, и что барыня – старая грымза, сурового мужа не любящая, стала еще злее, чем обычно, и жалит прислугу как турецкий скорпион. При этих словах Фрукт развязно подмигнул, и пан едва удержался от того, чтобы не шлепнуть его по хамской физиономии. Вместо этого он холодно отвернулся и спросил:

- Есть еще что?

- Да нет, пан.

- Значит, идем завтра ночью. Ты пришлешь ко мне человека сразу по приезду купца.

- Слушаю-с.

- Что насчет документов? Гляди, если не поспеешь… Наутро после дела нас с тобой здесь быть не должно.

- Завтра вечером, пан. На этот раз надежно, - убедительно сказал Фрукт, и в глубине его черных, выпуклых глаз сверкнула хитрая желтоватая искра.

«Итак, завтра, завтра… Последнее дело – и прощай… - вяло тек мыслью Евгений Осипович, зарываясь в норковый воротник пальто по самые уши. – Если не околею».

Ноябрьский холод саваном облепил Смальтышевского, сковав мысль, волю к жизни и самый ток крови, дрожащими иглами не толще волоса мучительно пробирался до костей, и не было ему никаких преград: ни стен, ни мехов, ни веселья, ни вина; только живой огонь мог победить его.

- Федор! – воспаленным голосом позвал пан, стараясь не шевелиться, чтобы не растерять крошек тепла, еще удерживаемых им. – Сходи в трактир, обед принеси! Да дров бы достал!

При слове «обед» воображение замерзшего Евгения Осиповича породило соблазнительную картину: раскрасневшийся от кухонного жара, толстый повар в белоснежном колпаке  - повелитель раскаленных плит, булькающих кастрюль и весело шипящих сковород огромным черпаком разливает дымящуюся, подернутую янтарным жирком стерляжью уху.

Поманившее виденье было сколь явственно, столь мучительно: рот пана мгновенно наполнился слюной, и от невозможности сейчас же, сию секунду насладиться изысканнейшим вкусом и ароматом Смальтышевский тоскливо застонал; однако Федор не откликался.

- Федор! – возвысил голос пан. - Да слышишь ли?

Вместо внятных человеческих слов до слуха Евгения Осиповича загадочным и необъяснимым феноменом донесся вдруг чудовищный, грозный рык, по-видимому, огромного, свирепого тигра, раздирающего добычу, а может быть, это был раскатистый, богатырский храп со смачными трелями и бойким молодецким посвистом? – нет, не поймешь. Впрочем, принять эти звуки за ответ было никак невозможно.

- Неужто опять пьян?! Федор! – раздражаясь, хрипло прокричал Смыльтышевский и скосил глаза в сторону приоткрытой двери, ведущей в прихожую.

Ворчание усилилось, дополнившись глухим стуком рухнувшего наземь тела.

Горячая волна гнева поднялась в груди пана, бросила кровь к лицу и в момент снесла оцепенение.

Евгений Осипович выскочил в длинный коридор и в конце его, действительно, увидал пьяного – даже более, чем обычно – Федора, громко рычащего и плавно качающегося на растопыренных четвереньках.

- Сволочь! – в бешенстве выдавил пан, искривившись ртом, быстро прошел в конец коридора и, не сдерживая себя, с жестоким удовольствием пнул старика в бок, присовокупив к удару непечатное ругательство.

Федор мощно всхрапнул и, перевернувшись в соответствии с направлением удара, повалился на спину. Широко, с привольностью раскинулся он посреди коридора, точно необъятная русская степь, счастливо улыбнулся и запел:

Как стемнет, приди, душенька,
Ко мне, парню молоденьку!
Пирожок мой с пылу, с жару,
Горячее самовару! Эх!

Лежа на полу, Федор энергично произвел несколько задорных плясовых движений, повернулся на бок, по-младенчески почмокал губами и, окутанный густонасыщенными, ядовитыми клубами перегара, безмятежно уснул.

Побледневший пан стоял не двигаясь. Мерзкая сцена, изображенная стариком, выбила его из колеи совершенно. В неприличную, вульгарную фигуру, заскорузло сложенную из трех пальцев, обратились трепетно лелеемые Евгением Осиповичем надежды провести нынешний вечер в нежно обнимающем жаре потрескивающего камина, с трактирным обедом под неторопливо, вдумчиво смакуемое доброе красное вино, среди проплывающих мимо далеких, пестрых, неаполитанских пейзажей на неизменно синем фоне. Ах, о какой же малости мечтала его уставшая, издергавшаяся душа!

Евгений Осипович вздохнул и, в величайшем неудовольствии, пробормотал: «Придется идти самому…» Он перешагнул через старика и, оказавшись возле гардероба, потянулся было за шляпой и перчатками, но, сраженный внезапным приступом малодушия, остановился. Рука его безвольно упала, и сам Евгений Осипович, резко ослабев, опустился на широкую кожаную банкетку – последний оплот безопасности перед выходом в преисполненный враждебности, оскалившийся Петроград.

Множество хищных зверей рыскало теперь по темным, безлюдным улицам: украшенные бантами цвета крови, перевитые пулеметными лентами, они заглядывали в робко освещенные окна и – исподлобья -  в глаза случайным прохожим. Страшно выходить. Страшно.

«Помилуйте, да и куда идти? – подумал вдруг Евгений Осипович. – Какие дрова посреди ночи? Какие трактиры? В них, слышно, что ни день, облавы да налеты. Может, и пес с ним, с обедом? Вино еще есть, а растопить, в конце концов, можно и стульями».

Ободрившись спасительной этой мыслью, он быстро вскочил с банкетки, без прежнего раздражения переступил через Федора и двинулся в направлении кабинета, чувствуя, как с каждым шагом на сердце становится легче и веселее, но неожиданно в дверь громко постучали.