Почему? Почему? Почему?

« Я вас любила так всех и ничего дурного не делала, и
что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?»

Лев Толстой  «Война и мир»



                Проснувшись от света внезапно включенного ночника, Ирэн  не поняла, где  находится, что с нею происходит и  какое время суток. Кто-то подтягивал её на кровати повыше, ближе к подушке. Сухость во рту такая, что язык не поворочивается. Кажется, рассудок и тело – при ней, значит жива, не под наркозом, а в палате хирургического отделения. И это уже в третий раз в этом году… Если бы она жила в семье горячо  любимой ею дочери, этих падений, наверняка, не случилось. Она не впадала бы в задумчивость о своём сиротливом житье-бытье,  не переселили бы её в Дом престарелых, а родной дом не продали   «с молотка». Страдание безысходного одиночества, как бандит преследовавшее её уже несколько лет, стало страшной, неотъемлемой частью жизни и начиналось с первых минут пробуждения.  Тупая боль в левом протезированном плече и ушибы ребра в области сердца беспокоили  меньше, чем недоумение от их «неотношений» с дочерью, её кровиночкой, её гордостью, её куколкой и любовью на всю жизнь.
 
                Почему? Почему? Почему она не может себе запретить больше её не ждать и о ней не думать? Почему нет у родственников такого преимущества, как у чужих людей, – просто и безболезненно расстаться? Разве виновата она, что они абсолютно разные, как два полюса, как небо и земля, что у каждой из них своя неповторимая индивидуальность? Ведь, отказываться понимать свою мать есть грех неискупимый... Сердце опять с неистовой силой стала сжимать обида. Ей хотелось кричать в полный голос. Но вспомнила, как однажды это сделала, да к тому же, вдребезги разбила о кафельный пол любимый сервиз с приготовленным обедом. В сердцах рассказала об этом «просто так» не приехавшей дочери по телефону, а та вызвала неотложку. Так «на свою голову» оказалась в психушке, где провела почти сутки.

                Это было в субботу. Дочь пообещала подъехать с мужем и внуком обедать, но, как оказалось, «обещанного ждут три года». Как она радовалась предстоящему их визиту; носилась по кухне с рассвета, решив удивить  интернациональной кухней. По французским рецептам –  два рыбных супа. В розовый, из крабовой пасты, добавила под цвет норвежских креветок,  жёлтый, наваристый  – приготовила из шести сортов рыб. Филе молодого телёнка с косточкой из руссского магазина уложила «лепестками» словно цветок на сковороде, присыпав ароматной зеленью. На  десерт – пирожное-карамель из австрийской кухни. А чтобы большой салат, заправленный итальянским бальзамико и греческим оливковым маслом не увял, приготовила его в последний момент ожидания своих родных, ненаглядных, самых любимых на свете...

                От её салатов приходил в восторг шеф «Хаус дер Бегэгнунг» (Дом встреч), где она по молодости работала на кухне в кафетерии. Хэр Вилкэ ел их исключительно по пятницам. Ирэн как-будто рисовала овощами: тоненькие пёрышки зелёного лука – чёрточки, из сладковатого, фиолетового – биттэ шён – фиалки. Из красных, жёлтых, оранжевых, зелёных перцев вырезала ромбики, укладывая из них мозаику на тарелке. С огромным помидором расправлялась с помощью хлеборезки, получались узорчатые звёзды, мелкие помидорчики-вишенки рассыпала словно по полянке. Каждый раз хэр Вилкэ восклицал: «Фрау Зимон! Мне жалко поедать эту красоту! Вы талантливый дизайнер, идите, хотя бы, в соседний магазин одежды «Пээк&Клоппенбург» оформлять витрины, например.

                Так по его совету и рекомендации она и оказалась в мире моды: сначала демонстрировала причёски, впоследствии стала фотомоделью. До сих пор хранит множество иллюстрированных журналов и газет с портретами, фотографиями, где она блондинка, смахивающая на Мерилин Монро, с женственной фигурой и умеренным декольте на подиуме. Вся жизнь в этой профессии, вплоть до демонстрации моды «От 60-ти» и позже «От 70-ти».

                Каким радостным, близким и бесконечно далёким всё это кажется теперь, на закате жизни, когда ты уже никому не интересна и ни к чему не пригодна. Лишь одни воспоминания и мысли, мысли, мысли… Снотворное принимать не хочется, очень уж дрожат руки и кружится голова после него.  Воспоминания приводят в детство в лучшем городе на земле – Кёнигсберге, где  родилась в добротном домике с водопроводом, канализацией на широкой, мощёной булыжниками, улице Сиреневой, пересекаемой Жасминовой, а с другого конца Каштановой, в конце которой божественно красивая католическая церковь  со шпилем до самого неба! Кажется, совсем недавно играла с куклой в детской колясочке, и вдруг, бомбёжки, голод, выселение из Пруссии, киндерландфэршикунг – жизнь с голодными детьми у крестьян на подножном корму.

                Любовь накрыла с головой в 18 лет, Эрнсту – 19. Выглядела лет на 12. Папа не хотел отдавать замуж с виду ребёнка, запретил встречи. В разлуке влюблённые лишились аппетита, в результате родители вынуждены были сыграть свадьбу. Очень хотели ребёнка и уже, потеряв всякую надежду на его появление, поздний ребёнок – рождение долгожданной доченьки. Единогласно дали имя Антония в честь её матери – женственной, доброй, ласковой и очень обаятельной. Боже! Какое это было счастье! Игры, прогулки, детские песенки, чтение сказок народов мира перед сном, крепкие объятия и традиционное: "Мы любим друг друга". Она чуть ли не с рождения не только выглядела умненькой, но и была умненькой девочкой. Открыв любую сказку, рассказывала её наизусть слово в слово, ещё не умея читать. Впоследствии будет в совершенстве владеть шестью иностранными языками. Эти сладостные воспоминания у меня никто не может отнять, – мысленно рассуждала Ирэн, – так же, как и 50 лет супружеской жизни с Эрнстом. К сожалению, уже пять лет без него.

                Милая, добрая, красивая мама, без единой сединки в волосах, понимающая и всё принимающая, так похожая на меня, когда же, наконец, встретимся? Но прежде надо поговорить с дочерью, неужели она лишит  последнего слова? И будет ли им о чём говорить? По слухам, она осуждает мать за прошлое, дескать, слишком яркая и шумная жизнь за её плечами.  Ей навязали какую-то гнусную роль и её же осудили за неё. Постепенно дочь стала сторониться матери в угоду богатым родственникам, из тех, кто счастлив чужою бедой. Они  сильно ей завидовали и, назначив себя обвинителями, на протяжении нескольких лет безжалостно терзают её сердце несуществующей и неведомой ей виной, даже по поводу ухоженности, яркой внешности, неумения скрывать свои чувства или чрезмерной откровенности.

                Слава Богу, собственная вина её не мучила. Кстати, дочь предупреждала ещё в переходном возрасте: «Вот вырасту, мама, и будем совершенно чужими людьми. Разве можно быть такой откровенной и так сильно радоваться?». По какому праву она осуждает и приговаривает к обвинению мать, которая полтора года вскармливала её своим молоком? Разве не обязанность детей поддерживать хорошие семейные отношения с родителями? Или это просто условность, которую больше не соблюдают? Но тогда почему многие дети безумно любят своих горе-матерей алкашек, которых по сути должны стыдиться? А её явные достоинства возведены в недостатки.

                Видимо, сочувствующая душа рождается в страданиях, а она слишком баловала свою дочь. До пятого класса несла ей по утрам в постель какао. «Мои глазки спят, а ротик открыт», – повторяла дочурка. Затем купала её под душем, заботливо обтирала полотенцем. Когда та ложилась досыпать, с любовью сушила феном ее светлые, длинные  волосы рассыпанные на подушке. Каждое утро – выстиранные и выглаженные вещи и даже носочки тон в тон с пуловером. А первый дорогой лифчик – за дойче марки! Самой в её годы и не снился подобный… Не смела отказать ни в одной просьбе, грубого слова не промолвила в адрес дочери. И вот результат:  слово «мама» двадцать лет не слышала. Наверное, прав великий Лев Толстой: «Если Вы стали для кого-то плохим, значит Вы делали для него слишком много хорошего».

                В шесть утра санитары умело и уверенно провели утренний туалет прямо в постели. Умыли, причесали, протёрли влажной, а потом сухой варежками всё, что положено, принесли и убрали «утку». Потом навязывали завтрак, пытаясь покормить из ложечки, при одном воспоминании о котором, становилось тошно. И на душе тоже.  А тут еще новенькие пациентки в палате – русская и грузинка, трещат на русском, как сороки. Обслуживающий медперсонал – сплошь  иностранцы: поляки, негры, турки, арабы, а один узкоглазенький с самих Филиппинских островов. Интересно, что он здесь забыл? Без конца хвалится своей страной с вечным летом.  Уборщицы – все подряд ярко разукрашенные румынки, молдаванки, с волосами всех цветов радуги. Или серенькие санитарки с грустными физиономиями из бывшей Советской Прибалтики. Теперь в своей родной стране, как летом в турецкой Анталии. Говорят, немецкие доктора разбежались по Скандинавии и Австрии, где зарплата много выше, чем в Германии. Русская речь, помнившаяся со времён войны, действует на нервы-паутинки, как электрошок. Не в силах больше сдерживаться, Ирэн жалобно и протяжно заскулила: «Варум? Варум? Варум? Вас хабэ ихь фальш гэмахт? Их хабэ нихьт гэтан! Ихь хабэ нихьт гэтан! Ихь хабэ нихьт гэтан!» (Почему? Почему? Почему? Что я неправильно сделала? Я никому плохого не делала! Я никому плохого не делала!)

                Темпераментная грузинка вскочила на свои голубые костыли и, глядя в упор прямо в глаза, умоляла замолчать. Но она продолжала, как безумная:
— Варум? Варум? Варум? Ихь хабэ нихьт гэтан!
Русская принялась по хорошему уговаривать:
— Да. Да. Мы верим, что вы ничего плохого не делали. Успокойтесь. Вы очень красивая на свои годы. Я от вас в восторге; ухоженные волосы до плеч, морщинок почти нет, перламутрово-малиновый маникюр.
                Кстати, перед операцией персонал был возмущён этим маникюром. Уже покатили кровать, как вдруг, увидели её руки; возможная синева ногтей не будет просматриваться. Три медички второпях принялись оттирать их спиртом – не получилось. Ацетона или жидкости для снятия лака в наличии не оказалось. Назначенное время операции поджимало, так и покатили её в неподобающем виде, за что получили нарицание от оберартца (главного врача).
— Я знаю. Моя мама тоже была красивая, – равнодушно ответила Ирэн, не поблагодарив русскую за комплимент, и снова принялась за свое Варум? Варум…

                Нервная грузинка стала стучать костылём об пол и угрожать, что заклеет ей рот пластырем. Но Ирэн продолжала истерично завывать, отказавшись принять успокаивающую микстуру.
— Бесполезно, наверное, деменс накрыл старуху, – сказала грузинка, – вот скаж-жжи, тебе лично эта падх-хходит?
— Куда деваться – будем терпеть. А по-моему, она абсолютно в своём уме и  слух у неё получше, чем у нас с тобой.

                Как, вдруг, в палату входит стройный молодой  мужчина с роскошнейшим букетом разноцветных роз. Такие не часто увидишь даже в дорогих цветочных бутиках. Ирэн, лежавшая на кровати, стоящей у окна, резко приподнясь с подушки, воскликнула:
— Боже, како-о-ой чудесный Блюменштраус! Я знала, что дождусь, я чувствовала, что она меня любит, – её лицо засияло восторгом и слезами радости!
— Это вам подарок от дочери, – говорит незнакомец, – подносит к своим губам её ангельские пальчики с малиновым маникюром, дал полюбоваться букетом поближе. Ирэн нежно прикоснулась к сиреневой розе. Русская, с титановым протезом на плечевом суставе, уже несла под мышкой большую вазу. Поставила на общий стол напротив её кровати. Ирэн спросила, так сильно понравившегося ей молодого мужчину:
— А почему она сама не принесла букет?
— Она придёт, когда выздоровеет... от гриппа, – повидимому, посыльник цветочного магазина имел большой опыт в подобных делах.

                Русская знала, что  букет предназначается лично ей, прекрасный привет от дочери из солнечной Греции, не имеющей возможности в туристический сезон навестить мать. Но в этом не созналась; не посмела огорчить Ирэн, она бы не вынесла такого разочарования. Подумала: пусть радость будет всеобщей. Пожилая женщина сразу же воспряла духом: попросила проводить до туалета и позволить задержаться у большого зеркала. Потом русская подарила ей складное увеличительное зеркальце, поделилась кремом, пудрой и губной помадой. Грузинка поддерживала зеркальце, а Ирэн одной рукой старательно и умело накладывала макияж. Её бледное лицо на глазах оживало, приобретало цвет, словно фотография в ванночке с проявителем. Она почувствовала себя «в своей тарелке». Жизнь снова возвращается, надо бороться за неё, прежде всего хорошо кушать. Самостоятельно справилась с обедом, а потом – с ужином. Вечером в девятом часу, мило помахав ручкой грузинке и русской, с улыбкой пожелала  «Гутэн Нахт!» и сразу провалилась в глубокий и... вечный сон.
«Отмучилась бедняжка, – сказала утром русская грузинке, – наверняка, отправилась в мир иной с большим облегчением на сердце».

На фото: акварель автора.