Период полураспада

               

                «Когда пришли за коммунистами, я промолчал (не
                протестовал), потому что не был коммунистом.               
                Когда пришли за евреями, я промолчал, потому что               
                не был евреем. Когда пришли за католиками, я               
                промолчал, потому что был протестантом. А               
                когда пришли за мной, к этому времени не
                осталось никого, кто мог бы вступиться за меня».
                М. Нимёллер.         
               
                «Когда заботятся только о личной выгоде и
                забывают о чувстве долга, это называется
                величайшей подлостью»               
                Сюнь Цзы (IIIв до н. э.)               
               
               

                ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Эта короткая повесть посвящена памяти одного из очень близких  мне людей. Взяв за основу некоторые эпизоды его жизни, я остальное придумал, поэтому люди, знавшие его столь же коротко, могут не согласиться со мной в том, как я его представил. Однако, риск невелик ибо таких людей уже почти не осталось, как нет и того, памяти которого я её посвящаю.

Вряд ли какое либо поколение в нашей стране, кроме родившихся на рубеже 20-30-х годов прошлого столетия, пережило такое количество гигантских политических катаклизмов, поэтому не удивительно, что интерес к околополитической жизни занимал в его умах, и продолжает занимать по сию пору, столь большое место. Я, как и мой герой, отношусь к этому поколению. На протяжении жизни мы пережили несколько войн, среди которых была II мировая, оставившая в наших молодых душах не истираемый след. Мы уже во вполне зрелом возрасте пережили годы пресловутого «культа личности» и его развенчания в период хрущёвской «Оттепели», жили в период построения «социализма с человеческим лицом», вступили вместе со всеми в годы «Перестройки», дожив до распада великой страны и, наконец, оказались в капитализме. Да, мы были лишены свободного перемещения по миру в «годы холодной войны» и ограничены в получении информации из-за границы, не ели омаров и о «фуагра» знали только из литературы, помним когда водка стоила 2,89 и когда её выдавали по талонам, но при этом проводили по полторы смены на своих рабочих местах в «годы застоя», верой и правдой служа той системе, в которой были рождены и воспитаны.

В период объявленной «Перестройки» и особенно в «Лихие 90-е», с лёгкой руки пропагандистов «младореформаторов», по недоразумению названных «либералами», на головы простодушных обывателей обрушилась лавина информации якобы подтверждающей, что социальная система, которую строили большевики, была обречена с самого начала, поскольку порочна по сути и могла существовать только в условиях деспотии, страха и кровавых беззаконий.

Я с этим в корне не согласен. Любая система это теория, идея, она существует не сама по себе, её материализуют люди и будь она даже истиной в последней инстанции, её легко опорочить неумелыми действиями тех, кто пытается добиться её воплощения. К сожалению, на наш век, на смену «первопроходцам», выдвинувшим идею построения самого справедливого общества, пришлось огромное количество «неумех». Так что мне представляется, виновата не система, а те кто её, по их мнению, строил, а на самом деле разрушал. В не меньшей степени виноваты и те кто видел ошибки прорабов. Кто при желании мог, но в силу разных причин, не вмешался в ход строительства, в конечном итоге, допустив развал стройки.

Ужас заключается в том, что как это не покажется странным, но большинство провалов видели и ощущали все, понимали причины - тысячи тысяч мыслящих людей,а ведь среди них были и десятки сотен тех, кто должен был вмешаться и поднять свой голос, но все молчали. Шептались на кухнях и в приватных беседах  с близкими, но ничего не делали, даже попыток исправить угрожающее положение. Жалкие потуги десятка диссидентов - не в счёт, тем более, что они были направлены на искоренение всей системы, а не на её совершенствование.

Так почему молчали? Да потому, что личное положение их вполне устраивало. Это была сытая, вполне комфортная жизнь, которой можно было лишиться, подняв свой голос против. Всё, как в детском мультике про попугая Кешу: «Гаити, Гаити! Зачем нам Гати? Нас и тут неплохо кормят». Так что вина за распад страны лежит не только на тех, кто своим неумелым руководством разрушил идею, но и на миллионах тех, кто не смог остановить процесс.

Тем не менее, массы людей жили, трудились, влюблялись и радовались жизни, увлекались театром и стояли в очередях, чтобы попасть в кинотеатр на новый фильм, читали массу книг и журналов и неистово аплодировали на концертах величайших исполнителей, рождённых и воспитанных в нашей стране и в новых, послереволюционных условиях. Это была жизнь во всех её проявлениях. Она была сложной и отнюдь не состоящей из одних праздников и отдыха. В первую очередь это была жизнь тружеников, наполненная смыслом воплощения той идеи, под знамёнами которой она проходила.

Я не писал биографии моего приятеля, я просто попытался показать всю противоречивость времён и настроений, в которые нам суждено было жить, так, как воспринимаю их я, и тщу себя надеждой, мой товарищ. В силу нашего положения и мы многое видели и понимали, но мы трудились, думая что делая это честно и с полной отдачей сил, хотя бы этим исправляем ошибки власти, однако, при этом молчали, поднимая свой голос только в кругу «своих». Молчали, когда рушили страну, молчали и тогда, когда её несправедливо оклеветывали, смывая с неё накопившуюся грязь и заодно выплёскивая и то великое, что было в нашей общей истории. Так что я не снимаю и с себя часть вины за то, что мы все дали её разрушить.


                Трудности выбора
От дома, в котором жил Глеб на улице Плеханова,до улицы Желябова минут 10 ходьбы и путь этот он мог пройти с закрытыми глазами, поскольку проделывал его чуть ли не ежедневно и в разное время суток. На улице Желябова, рядом с главным магазином города – ДЛТ, располагался городской шахматный клуб, носивший гордое имя М. И. Чигорина. Вот уже более 7 лет, с того дня, как вернулся в Ленинград из эвакуации, он ходил сюда почти с тем же постоянством, что и в институт, окончание которого должно произойти буквально на днях. Сегодня вторник, а в четверг у него защита диплома и впереди новая жизнь.

Хотя, почему новая? Разве это не продолжение той же? Просто, он откроет новую главу в книге, которую вот уже 24 года читает. Позади остались счастливые довоенные годы, любящие папа и мама, первый урок, первое эскимо на палочке, первая влюблённость в девочку по имени Аня, на парту с которой его посадили. А потом война, и блокада, и голод первой зимы, и эвакуация, и новые школы, и гибель папы. Всё было впервые. Сколько этих красных строк в огромной книге бытия он уже прочёл, а сколько ещё предстоит прочесть?

Последние недели, отделяющие его от дня защиты диплома, Глеб постоянно находился в каком-то необычном состоянии. Это не было волнением перед очередным испытанием. Он не волновался перед экзаменами, не волновался и перед защитой, поскольку был уверен в себе. Он прекрасно учился и знал, что получит Красный диплом, так же, как получил Золотую медаль по окончании школы. Учёба давалась ему легко, хотя ни одна из наук не вызывала особого интереса. Он в равной степени хорошо знал математику и историю, получал отличные отметки по химии и астрономии, но ни к одной не проявлял повышенного внимания. Пожалуй, исключение составляла лишь литература, и отнюдь не разбором произведений и выделением особых черт характера у героев, которыми их заставляли заниматься, а вязью слов, умением авторов выстроить фразу, талантом стихосложения великих поэтов, позволяющим им излагать глубочайшие мысли в рифмованном виде.

И всё же была у него одна страсть, которой он посвящал почти весь свой досуг, и которой отдавался с того времени, как помнил себя. Когда ему было не то 5, не то 6 лет, папа принёс ему настоящие шахматы. Из большой коробки, были высыпаны красивые фигурки двух цветов, а когда коробка раскрылась, она образовала единое поле разделённое на красные и жёлтые клеточки. Папа расставил фигурки на них и объяснил ему значение каждой и самые первые правила этой древней игры. Глеб заболел игрой, если ею вообще можно заболеть.
Он мог часами просиживать за доской, играя один и за белых, и за чёрных. Не было лучшего вечера дома, когда удавалось уговорить папу поиграть с ним. Со временем он записался в кружок Дворца пионеров, несмотря на отнюдь не пионерский возраст, и год мама три раза в неделю водила его во дворец на Фонтанку, где вскоре обратили внимание на малолетнего мальчишку, впитывавшего, как губка, основы шахматной теории и легко обыгрывавшего более  старших ребят.

Возможно, если бы не война, Глеб стал бы самым молодым мастером спорта по шахматам, однако судьба распорядилась иначе и на три года он вынужден был оставить игру. Там, куда он попал, шахматных кружков не было, да и не до них было вообще. Там надо было выживать, думать о том, чтобы просто поесть, а не о сложностях и разнообразии вариантов «Сицилианской защиты». Он выжил и вернулся в свою квартиру, но не нашёл в ней большинства мебели. Мама сожгла почти всё, что могло гореть, но коробка с шахматами осталась нетронутой. Она так же блестела своими квадратиками, а точёные фигурки были столь же стройны и просились в строй. Глеб набросился на шахматы, как изголодавшийся на краюху хлеба,но не стало папы, с которым можно было бы сразиться. Он исчез из жизни точно так же, как тысячи тысяч его сверстников, сгорев в пламени войны, как сгорела мебель из квартиры, дома и заводы, деревни и целые города, превратившись в дым, рассеявший его пепел по полям где-то под Великими Луками.

Не стало самого близкого человека. Могучего, огромного, с большими руками и плечами деревенского кузнеца. Казалось, ничего не может случиться с полным жизни, весёлым человеком, с огромной, волнистой, чёрной шевелюрой, которую и расчесать бывало трудно, и характерной горбинкой на носу, выдававшем в нём семита. Прекрасный инженер – железнодорожник, занимавший солидное положение в научно-исследовательском институте, он ушёл в первое же ополчение, несмотря на то, что имел бронь, и не вернулся из этой мясорубки, перемоловшей на подступах к Ленинграду, десятки тысяч таких же инженеров и учёных, рабочих и начальников, молодых и уже состоявшихся в жизни.

Они остались с мамой вдвоём, занимая те же 2 комнаты в небольшой, но всё же, коммунальной квартире, рядом с ещё двумя, также поредевшими семьями. При всей различности между собой её жильцов, многолетняя, совместная жизнь, а главное, тяготы блокады, сроднили этих людей. Это была одна общность, в которой все знали всё друг о друге, где не закрывались на ключ двери в комнаты, где в любой момент сосед мог прийти на помощь, и никогда не бывало ссор из-за занятой конфорки на плите. Только благодаря этой близости, они выжили в блокаду, делясь друг с другом последними крохами, из чудом сохранившихся небольших запасов. А может близость и родилась в совместной битве за выживание? Выжить то они выжили, а вот шахматистов в квартире больше не осталось.

Осенью 1945 года Глеб опять пошёл в ту же школу, на углу их улицы и переулка Гривцова, в которую ходил до войны. Во Дворец пионеров ходить уже было не по возрасту и он зачастил в шахматный клуб, который тоже вновь открылся в возрождающемся городе. С тех пор, в любое свободное время, он ходил в этот двухэтажный дом бывшей французской реформатской церкви, где на втором этаже, в зале, уставленном столами, собирался весь цвет шахматной мысли Ленинграда, а на стенах висели фотографии  всех его чемпионов. Среди них ещё не было его фотографии, но мысли о том, появится ли она там, и не давали Глебу покоя все последние дни.

Он шёл, глядя себе под ноги, занятый мыслями о будущем, которое должно было начаться буквально на днях, не обращая внимания на капли, падающие с сосулек, на кучки сколотого льда, которые оставляли дворники, скалывавшие его с тротуара, на стук производимый ими при этом, эхом отдающийся в узкой щели домов. В городе опять оттепель и вдоль улицы, у кромки бордюра, журчит тоненький ручеек, уносящий к решётке сливной канализации, остатки небольшого снегопада, просыпавшегося на город накануне. У Казанского собора он попал под лучи яркого солнца и хотя это была только середина февраля повеяло весной.

На светофоре у «Дома Мертенса» горел красный цвет. Прошелестел мимо троллейбус. Невский проспект изменился с тех пор, как сняли трамваи. Он вдруг стал значительно шире. Нет, дома стояли на своих местах и их никто не сдвигал, но снятые колеи трамвайных линий, делящие его пополам, двигающиеся по ним трамваи, создавали тем самым, некую тесноту, которую теперь убрали и проспект визуально расширился. Глеб, появляясь на проспекте, не переставал удивляться происшедшей перемене, тем более, что изменилась не только ширина. Застраивались пустыри, давно исчезли огороды на месте разрушенных домов и газонах и они были уже приведены в порядок, на месте искарёженных войной старых деревьев, гордо стояли подпёртые колышками новые саженцы, а летом и осенью вовсю трудился фонтан у Казанского собора. Теперь раскрылась панорама всего проспекта и ещё ярче засияла красота свежеокрашенных зданий и дворцов, с пестротой их стилей, тем не менее, слитых в единую, стройную систему, бесконечно дорогого, и с детства знакомого вида.
Вдруг Глеба слегка ткнули в бок. Повернувшись вправо, он никого там не обнаружил, если не считать, стоящего на некотором расстоянии, пожилого интеллигентного мужчину, в странной кепке с опущенными ушами и старомодном пенсне, от которого явно не мог исходить удар. Слева раздался довольный смешок.
- Привет, Глебка! Над чем задумался? Анализируешь партию Рети – Алёхин?
- Привет Чап!

Перед ним стоял невысокого роста паренёк, с вихрастой головой, несколько вытянутым лицом, на котором сразу привлекали внимание небольшие глазки, наполненные постоянно поселившимся в них лукавством. Паренёк лучился искренней доброжелательностью. Это был Чап. Вообще-то его звали Герман, однако, после войны это имя вызывало некие далеко не добрые ассоциации, а фамилия вообще была трудно произносимой – Чапкайтис, вот и превратился будущий гений в Чапа. Они познакомились в шахматном клубе с год назад и, несмотря на некоторую разницу в возрасте, находились в приятельских отношениях.

- Да, какая партия? Не до партий. Чёрт знает, что делать дальше?
- Да причём тут чёрт? Знамо дело, счас придём в святая святых и забацаем с тобой пару блицев. Я опять надеру тебе твоё любимое место и станет ясно, что делать дальше. Учиться играть в шахматы.

- Ты бы сам научился. Теорийку почитал бы, а то и умеешь только  блицевать. Сыграем обычную партию, и я покажу тебе, что значит настоящие шахматы.
- Ай, Глебка, брось ты. «Настоящие шахматы!». Кому это надо, сидеть и пол часа думать над одним ходом. Сдохнуть можно от скуки. А ты вот поставь мат за две минуты, да не «Киндермат», а сумей поймать соперника на хитрости и добить его, да ещё красиво! Вот наука, но не теория, а чистая научная практика.
Весь диалог вёлся уже на ходу. Высокий Глеб шагал широко, так что собеседнику приходилось чуть ли не скакать следом, чтобы поспевать за ним. Ещё три минуты ходьбы и они оказались у входа в здание. Рядом, из известной любому ленинградцу «Пышечной» тянуло сладковатым запахом свежеиспечённого теста. У входа  стояла небольшая группка людей, то ли потому, что внутри было полно, то ли рассматривая, стоящий за витриной автомат, из которого в ванну с кипящим маслом, каждые пару секунд, вываливался небольшой бублик из белого теста и погружался вниз, через некоторое время всплывая на поверхность в виде пышки, уже приобретя золотистый цвет.

- Слушай, Глебка, давай съедим по паре пышек. Не могу проходить хладнокровно мимо подобного великолепия.
- Никогда не думал, что ты чревоугодник.
- Да, причём тут чревоугодничество? Я ценитель всего прекрасного! А, что может сравниться по красоте с пухлым, тёплым пончиком, убелённым сахарной пудрой и съеденный под чашечку, пусть даже не очень хорошего желудёвого кофе?
- Ты не находишь некоторого противоречия в своих словах? Объясни, что ты ценишь - прекрасный вид, или вкус?
- О Боги! Какой же ты зануда, Марков!

 В зале, как всегда было полно народа. Обоих, вновь прибывших знали все завсегдатаи, так что приходилось постоянно здороваться. Неторопливый Глеб почти сразу потерял из виду Чапа, который через мгновение уже сидел за одним из столиков и с азартом стучал по шахматным часам со скоростью пулемёта, выигрывая одну партию за другой. Стоя у окна, и отрешённо разглядывая шахматную доску, на стоящем перед ним столике, где два знакомых перворазрядника разбирали какую-то партию, Глеб, каким-то непостижимым образом,  почувствовал, что сбоку к нему подходит Борис.

Боря был одним из самых близких приятелей. Он и шёл в клуб, отнюдь не для того, чтобы играть, ему хотелось повидаться с Борькой, поговорить с ним, выслушать его отношение к проблеме, мучившей его все последние дни. Это была его личная проблема, и он никого не посвящал в её суть. Ближайший друг Мишка защитился и уехал на разведку к месту распределения. Таким человеком могла быть ещё мама, но по каким-то, даже ему неведомым причинам, он не хотел её посвящать в свои сомнения, видимо считая, что она пристрастна.

Вернувшись в Ленинград и оканчивая школу, Глеб оказался под наблюдением только мамы, тем не менее, сумевшей создать между подрастающим мальчишкой и взрослым человеком некую атмосферу доверия, что случается довольно редко. Она знала о нём почти всё, и Глеб привык не скрывать от неё никаких тайн и не делать особых секретов. Но мама большую часть дня пропадала на работе и у него, как-то само собой, выработалась привычка беседовать с самим собой, обкатывая в уме сложные вопросы, которые в юношеском возрасте возникают ежечасно.

Это было похоже на анализ хода противника в шахматной партии. Он мог часами спорить с самим собой, извлекая из подсознания аргументы в ту, и в другую сторону, находя наиболее рациональный вариант. Однако, сегодня понял, что без совета извне, без беспристрастного мнения другого человека, ему самому не принять решения.

Чёрт дёрнул Мишу уехать так не вовремя! Они понимали друг друга не, как принято говорить: «С полуслова», а с полувзгляда. За 20 лет знакомства они настроились на одну волну, и хотя по характеру были антиподами, их проникновение друг в друга, было абсолютным. С первых дней знакомства Глеб был ведущим, а Миша шёл за ним, как телёнок за матерью. Тем не менее, Глеб был абсолютно уверен, что спина у него всегда надёжно прикрыта. Миша был умён и школу окончил с «Серебряной медалью», да и то только потому, что «Золотая» была одна, а у Миши оказалась не очень звучная фамилия. У него была удивительная способность мыслить парадоксами, от этого все его умозаключения оказывались неожиданными и оригинальными. Институтский диплом у него также как и у Глеба, был Красным. Однако, что проку думать о нём, если его нет рядом.
                --        --        --
- Привет!
- Здравствуй.
- Ты чего подоконник подпираешь? Он прочно вделан.
- Знаешь, я как-то не подвергал сомнению этот факт. Ты прав – заделан на века.
- Но если это так, то чем объяснить твоё желание поддержать его? Или я ошибаюсь, и ты сам опираешься на этот несчастный подоконник.
- Борька, кончай трепаться! Дался тебе этот подоконник!
- Глебушка, ты что, не в духе? Может  хотя бы поздравишь меня? Или мрачные думы не позволяют?

- Интересно. А с чем тебя поздравлять? - он произнёс вопрос чисто машинально, так как уже понял, что Боря защитил диплом. Они учились на параллельных курсах, только Глеб в Железнодорожном институте, а Борис в Политехническом. Они познакомились здесь, в шахматном клубе, много лет тому назад, ещё учась в школе. Оба жили в центре, оба были влюблены в игру, оба в один год выполнили норматив и получили звание «Кандидата в мастера спорта». Их объединяло очень многое. Они хорошо учились, много читали и, главное, их мысли о прочитанном и общее восприятие мира были весьма схожи. В таком возрасте подобное встречается ещё довольно часто. Это потом, по мере взросления, приобретения опыта, который редко совпадает, взгляды начинают меняться и всё меньше и меньше возникает точек совпадения.

– Борька, прости, я свинья и эгоист. Хожу, целые дни и только о себе, дорогом, и думаю. Конечно, поздравляю! Пять!
- Ну, во-первых, в этом доме не спорят, так что твой первый посыл подтверждается, впрочем, также как и второй. Я считаю, что сие обстоятельство, я имею в виду мою защиту, надо чуть отметить. Твоё самобичевание отмечать не будем, но в процессе попробуем разобраться и со страданиями молодого Маркова. Так, как?
- Как, как? Принимается, только денег в обрез.
- Ерунда. Я получил от папы и дяди некую сумму, в виде приза за окончание, да и, по секрету, выиграл на прошлой неделе в преф приличную сумму. Представляешь, взял два мизера! Один был вообще неловленый, а во втором они слопушили, а то мог бы сидеть без одной, как минимум.

Боря, на пол головы ниже Глеба, полненький и круглолицый, с вьющейся чёрной шевелюрой, вечно набитый всякими новостями и байками, невесть как к нему попадавшими, и готовый поведать их любому, желающему послушать. Весельчак, обладавший тонким чувством юмора, с навечно прилепившейся к его лицу, полуусмешке. Он и говорил улыбаясь, так что слушая его очередной рассказ, или историю, никогда нельзя было знать - говорит он правду, или придумал всё сам.
 Приятели вышли на улицу и направились в сторону Невского.

- Борька, ты куда так стремительно пошагал? Вот же столовая и там вполне прилично.
- Фи, сэр. Какая столовая, какое приличие? Столь знаменательное событие, как рождение ещё одного инженера, невозможно отмечать в какой-то столовой, как бы прилично в ней ни было! Это тем более невозможно, что обладателем нового диплома являюсь я!
- Это, конечно, довод. Возможно для такого торжества подойдёт «Астория»?
- Нет! Смотри, какая погода! Солнце, скоро весна, нас ждёт самый большой завод в городе, а посему мы идём «На крышу»!

«Крышей» назывался зал ресторана гостиницы «Европа», расположенный на последнем этаже этого здания. Из-за близости к обеим залам Филармонии и любви к нему музыкантов, его называли ещё «Средним залом Филармонии». Надо пояснить и первую часть фразы Бориса. Дело в том, что оба приятеля, оканчивая разные ВУЗы, по странному стечению обстоятельств, были распределены на один и тот же завод.

- Боря, ты сума сошёл? Мы же не одеты!
- Да брось, Глебка, два молодых инженера, сразу после работы, могут себе позволить потратить рублей 100 из своей зарплаты и не одеваясь в выходные костюмы, тем более, что я не терплю галстуков.
- Во-первых не два, а один, да и тот ещё свою первую зарплату не получил, а бессовестно выиграл. Во-вторых, ты думаешь нас пустят в таком виде?
- Глеб, что с тобой? Во-первых, ты меня обидел! Как это «бессовестно»? Я выиграл честно и со мною честно расплатились, если бы «бессовестно», побили бы канделябрами и мы бы с тобой были лишены этой встречи. А во-вторых, можно подумать, что ты идёшь туда в первый раз и не сиживал там в ежедневной одежде. Кроме того, ещё не вечер и пижоны там ещё не собрались.

Всё это говорилось, естественно, на ходу, поскольку ноги их несли в нужном направлении, несмотря на выказываемые сомнения. А Невский, как всегда был многолюден и шумлив. У «Дома книги», где на больших столах, за которыми сидели скучающие продавцы, нескончаемый поток изгибался, оставляя без внимания ряды детских книжек и политических брошюр в белых бумажных переплётах с ярко-красными заголовками с речами товарища Сталина и его последними работами: «Экономические проблемы социализма» и «Марксизм и вопросы языкознания». Если у столов люди почти не задерживались, то вокруг плутоватых парней, постоянно передвигающихся по обе стороны от углового входа, они собирались кучками.

Интересно было наблюдать за перемещениями этих центров притяжения. Вокруг них все говорили полушёпотом, время от времени парень выбирался из кружка и уводил в подворотню за углом одного из окружения. Возвращался он обратно, как правило, уже один, чтобы через пару минут вынырнуть из толпы опять в сопровождении очередной жертвы книгомании. На противоположной стороне проспекта, освещённого солнцем, у Казанского собора, за низенькой решёткой, уже зеленел ряд ящиков оголившихся от снега, которыми были прикрыты на зиму рабатки с пионами. По водосточным трубам весело журчала вода, разливаясь тонкой плёнкой по тротуару. Казалось, что действительно пришла весна.
                --        --        --
Зал ресторана ещё был полупустым. Друзья выбрали столик у противоположной к входу стены и заняли места друг напротив друга. Стол был накрыт по всем правилам и искрился хрусталём и мельхиоровыми приборами. Белоснежные скатерти и салфетки топорщились накрахмаленной жёсткостью. Вся обстановка в зале исключала громкий разговор и расхлябанность. Через мгновение перед ними возник официант, поздоровавшись, справился не будут ли у молодых людей спутниц, и получив отрицательный ответ, убрал два ненужных комплекта и положил перед каждым по увесистому меню.

- Итак, что изволите, Глеб Львович? – потирая руки от возбуждения и быстро листая книжечку в кожаном переплёте, чисто машинально, проговорил Борис. – К Вашим услугам лучшая кухня города – Героя, многократно опробованная и оценённая всеми гурманами.
- Вот что, ты пригласил, ты платишь, ты и заказывай. Мои предпочтения ты знаешь, а остальное – за тобой.
- Всегда Вы так, сэр. Как только надо принять решение, так Вас тут нет. Пусть другие отдуваются и прокладывают путь, а я уж поплыву следом.
- Тоже мне, первопроходец. Что ты ещё можешь, кроме того, что выбрать блюдо из меню? Только утащить его в очередной раз, чтобы положить у себя дома в свою дурацкую коллекцию.
- Ой, не скажите Глеб Львович. Коллекция, с годами, приобретёт огромную цену. Ну, где Вы через 40 лет найдёте сколько стоил «Цыплёнок – табака» в 1953 году, если, вдруг, Вам это понадобиться. Только у меня!
- У тебя обширные планы, рассчитанные на столько лет?
- А что, ты собираешься почить во бозе скорее? Нет, я не согласен! Я должен отработать свой срок, с почётом уйти на пенсию и убедиться, что мои внуки уже стали самостоятельными. А моя коллекция, к этому времени состоящая из настоящих раритетов, будет оказывать неоценимую помощь всяким исследователям нашей эпохи!
- Н-н-да. Далеко идущие планы. Вот чем хорош шахматист? Умением просчитывать ходы вперёд. Ты, Борька, гениальный шахматист! Даже Капабланка и Ботвинник, не в состоянии заглянуть столь далеко, а ты – пожалуйста. Вот только непонятно, чего это я сирый, пару раз за вечер, надираю тебе зад!
- Ой, ой, ой, когда это было в последний раз?
- Не далее, как вчера.
- Ладно, пожалуй я созрел уже для заказа. Куда это подевался наш официант?
И тот, будто у него было подслушивающее устройство, почти сразу возник у столика, с небольшим блокнотиком и карандашом в руках.
- Ну-с, начнём помолясь. Нам пожалуйста: по порции сёмги и осетрины горячего копчения, порцию красной икры, селёдочку с картошкой и 200 грамм «Московской», два салатика «Столичных», по «Цыплёнку табака» и бутылочку «Мукузани». Остальное потом.
- Боря, а ты взвесил наши потребительские возможности? Тебе не кажется, что это, как говорит наш Чап: «Не замного»?
- Не говорите глупостей, гроссмейстер. Что, я не знаю наших способностей? Всё нормально, а потом мы ещё выпьем кофе и обязательно съедим по кусочку торта. Да, будьте любезны, ещё бутылку «Боржоми», пить хочется.
Официант удалился, и Боря обратился к приятелю:
- Так что гложет неокрепший ум товарища Маркова, уничтожая последние капли здравого смысла?
- Борь, ты можешь не трепаться? Я понимаю, у тебя эйфория, но постарайся на пол часа избавиться от неё и поговорим серьёзно.
- Всё, извини, оставим трёп на потом. Так в чём дело?
- Понимаешь, послезавтра защита, пару дней на переживания и, как договорились, без отпуска, к концу месяца мы должны появиться на заводе. До последних дней всё было прозрачно и ясно, но в пятницу меня пригласил наш зав кафедрой и предложил остаться в аспирантуре. Что-то у них там изменилось, раньше вакансии не было, а теперь появилась. В общем, это не моё дело, но предложение есть. Вопрос с перераспределением он берёт на себя, ну и так далее.
Ясно, что работа на заводе ставит крест на нас, как на профессиональных шахматистах. Нет, это не значит, что мы не сможем участвовать в каких-то второразрядных турнирах, вымучить звание «Мастера спорта», но и всё. Путь к вершинам нам закрыт и это, хоть и грустно, но логично, и я давно смирился с этой мыслью. И вот, это предложение. Остаться на кафедре, означает возможность добиться чего-то серьёзного, пусть не в науке, так хотя бы на шахматной доске. Последнее для меня как-то стало важно. Мне кажется, что я в состоянии прыгнуть дальше «Мастера». Сама по себе наука меня не прельщает и переворота я в ней не свершу, тем более, что строительство дорог промышленного транспорта, не та сфера, где он вообще возможен. Высасывать из пальца ещё одну бессмысленную диссертацию абсолютно не хочется, а вот шахматы.

Я люблю их, понимаю суть игры, мне комфортно за доской, где можно просчитывать варианты на 5-6 ходов вперёд, копаться в мыслях противника и находить нетривиальные решения чтобы его победить. Ну, да что я тебе рассказываю об этом. Вот и хожу уже пятый день с мыслями – «Что делать?».

- Странно. Странно, конечно, не то что ходишь, а то что размышляешь над извечным вопросом, задаваемым задолго до Чернышевского. А тебе не кажется, что ты несколько задержался с подобным вопросом? Я, конечно далёк от мысли о твоём инфантилизме, но сейчас им очень попахивает. Такие вопросы задаются не после окончания института, а перед поступлением в него, тем более, что в твоих словах звучит и ответ, а не только вопрос. Ты сам говоришь, что чувствуешь в себе силы, что работа на заводе не даст тебе того удовлетворения, что ты получаешь от игры. Тебе предоставляется возможность заняться тем, что тебе хочется, а не это ли главное в нашей жизни? Так в чём страдания и размышления? Сиди себе в институте, совершенствуйся в шахматах, играй в турнирах и получай удовольствие. А что диссертация будет бессмысленной, так и пусть. Звание кандидата наук ещё никому не помешала. Может же Михаил Мойсеевич Ботвинник быть чемпионом мира и доктором технических наук. Вполне совмещается.
- Всё так, и не совсем так. Ты прав, вопрос должен был быть задан после школы, но тогда он и не возникал. Была твёрдая уверенность в том, что надо получить высшее образование и быть инженером. Вопрос был только один – в какой ВУЗ поступать? Я выбрал тот, что выбрал и только теперь возник вопрос выбора дальнейшего пути.
Мне через пару недель стукнет 24 года и я действительно простился с юностью довольно давно. Из них я почти 20 лет играю в шахматы, и ты опять таки, прав, получаю удовлетворение от игры. Но я только «Кандидат в мастера». Михаил Мойсеевич Ботвинник к этому году стал уже гроссмейстером, Вася Смыслов в 19 стал чемпионом Москвы, Паулю Кересу в 21 год прочили звание чемпиона мира, Марк в 22 стал чемпионом у нас в городе и так далее. Да, я люблю эту игру, да, мне кажется, что я могу кое-чего добиться, но мне, видимо, не дано достичь столь высоких результатов, а быть вечным середнячком совсем не хочется.

Подошёл официант и монолог Глеба прекратился, а на столе стали появляться заказанные закуски и пузатенький графинчик. Официант, молча наполнил рюмки содержимым графинчика, раскупорил бутылку «Боржоми», налил, шипящей от избытка энергии, жидкости в стаканы и пожелав приятного аппетита, удалился.
- Ну-с, приступим, - проговорил Борис, сделал глоток «Боржоми» и стал готовить бутерброд с икрой. На столе дымился горшочек с варёной картошкой, а на длинной селёдочнице, отливая розоватыми боками, распласталась целая тушка сельди. Глеб начал с неё и на некоторое время разговор прекратился сам собой. Подготовившись, Глеб поднял рюмку и произнёс:

- Что ж, давай выпьем за нового инженера. Пусть тебе сопутствует удача на новом пути и всё сложиться так, как ты этого хочешь. За тебя, Боря!
- Спасибо. Будем надеяться, что всё пойдёт не хуже, чем до сегодняшнего дня.
Приятели выпили и отдали дань принесенным закускам, которые были приготовлены отменно. Не зря в «Европе» трудились лучшие повара города. После третьей рюмки, ощущая лёгкое возбуждение от выпитого и съеденного, откинувшись на спинку кресла, Глеб вытянул ноги под столом и неожиданно, без всякого перехода, продолжил прерванный монолог. Он говорил не глядя на Бориса, а уставив взгляд куда-то в потолок, и было такое ощущение, что он говорит сам себе:
- Вот и получается, что я, видимо, возомнил о себе, как о гении шахматных баталий, а на самом деле оказываюсь одним из сотен подобных любителей. Нет во мне того, что делает из любителя настоящего профессионала, а значит – нет смысла и посвящать жизнь этому занятию. Но это ведь только одна сторона.
С другой - я приводил фамилии чемпионов, но есть десятки гроссмейстеров, получивших свои звания в значительно более поздние годы. Они шли к ним не столь стремительно, но их имена связаны и с новыми партиями, вошедшими в учебники, и с победами на турнирах высшей квалификации. Я точно знаю, что у меня есть способности к самообучению, у меня неплохая память, но я, как всякий любитель, посвящал игре то время, которое оставалось от учёбы, домашних дел и девчонок. А если заняться шахматами полностью, может и мне ещё не поздно. А там – кто знает?
- Но ведь ты не сможешь заниматься ими полностью, так как надо ещё и диссертацию творить.
- Верно, но ведь мог сочетать науку и шахматы Ласкер. А Эйве, Ботвинник.
- Тогда почему ты не упоминаешь Котова? Он прекрасно сочетает шахматы с работой на производстве.
- Полагаю, что это исключение. Но дело же не в этом, а в том, что выбрать.
- Но ты же сам сказал, что производство не согласуется с шахматами.
- Верно. В этом и суть. Что выбрать: производство, которого я ещё не знаю, или шахматы, которые я знаю, но далеко не убеждён, что смогу чего-либо серьёзного добиться в них.
- Но почему просто шахматы? А наука, в которую тебя приглашают, и которой тебе надо будет заниматься.
- Да, какая наука? Ну, защищу я эту диссертацию, и что дальше? Сидеть аспирантом на кафедре и втолковывать студиозам те же азы, что втолковывали мне? Ни Эйве, ни Ботвинника из меня не получится. Нет. Отказ от производства означает только одно – профессиональное занятие шахматами и, как фон, получение звания Мастера. А дальше – теория шахматной игры, турниры, поездки и пр. И тут вопрос – а получится ли?
- Но ведь на этот вопрос никто не даст ответа! Надо прожить жизнь, чтобы узнать – получилось, или не получилось!
- Верно. Вопрос не в этом, а в том, где получится лучше. Нас приучили к тому, что мы должны своим трудом приносить пользу обществу, стране. Личная заинтересованность в расчёт не берётся. Перед каждым открыта любая дорога, выбирай и иди, но по той, на которой ты можешь принести наибольшую пользу обществу. Так?
- Ну, так. Не пойму к чему ты клонишь. Тебе же никто не запретил выбирать тот путь, который лично тебе больше нравится, а отвечает он личным интересам, или общественным никому, кроме тебя самого, в момент выбора дела нет. Кто влезает в твои мозги с вопросами?
- А клоню я к тому, что скорей всего, не могу разобраться, чего во мне больше – эгоизма, или альтруизма и, кажется, эта мысль пришла ко мне только сейчас.

Подошёл официант и спросил, подавать ли горячее. Получив утвердительный ответ, стал убирать тарелки от закусок и разговор опять прервался. Глеб продолжал, молча лежать, опираясь лопатками на спинку кресла и вытянувшись во всю длину своего тела, Боря сосредоточено перекатывал по столу шарик из мякиша хлеба.

Взамен убранной посуды на столе появились две больших тарелки, на каждой из которых была распнута коричневая тушка цыплёнка солидных размеров, неуловимо похожая на старый герб царской России, только головы не хватало. В центре стола официант поставил зелёно-красный натюрморт из листьев различных оттенков зелени, перьев лука, щедро порезанных помидоров и иных овощей, налил в фужеры тёмно-вишнёвого «Мукузани» и опять, пожелав приятного аппетита, удалился.

Вооружившись ножом и вилкой, Борис с азартом игрока принялся препарировать цыплёнка. Хрупкие косточки легко отделялись от мяса, и вскоре на тарелке из них образовалась жалкая горка, а рядом более солидная из нежнейшего, коричневатого филе. Глядя на то, как расправляется с тушкой приятель, и не чувствуя в себе подобного таланта, Глеб пробурчал, что его ещё в детстве учили будто дичь можно есть руками, отделил ножом ножку, обернул торчащую косточку бумажной салфеткой и принялся спокойно откусывать от неё кусочки мяса.

Цыплёнок был божественно вкусен. Прекрасно прожаренный, истекающий соком и в меру проперчёный, он буквально таял во рту, а в сочетании с кинзой, базиликом, тонкими соломинками розмарина, зелёным лучком и помидорами, запиваемый добрыми глотками сухого вина, создавал ту бесподобную вкусовую гармонию, которой отличаются настоящие грузинские блюда. Вскоре вместо тушек, на тарелках приятелей высились лишь гладенькие косточки, а в зелёной бутылке не осталось вина. Лица чревоугодников разгладились, глаза чуть заблестели и они даже начали оборачиваться на прибывающих гостей, в постепенно заполняющемся зале.

- Итак, вернёмся к нашим баранам. Мы ведь пришли обсудить некую тему, а не обжираться, как бы вкусен ни был цыплёнок.
- Ну, вот, я всё сказал, больше мне добавить нечего.
- Видишь ли, не помню, кто это сказал, но усвоил я единожды и навсегда: «Советы даются, чтобы их не выполнять, а если и выполнить, то чтобы было на кого свалить, в случае неудачи». Поэтому, не жди от меня совета. Вопрос выбора – это всецело в компетентности только выбирающего. Никакие советы, даже собственных родителей не избавляют от ошибок и не гарантируют успеха. Могу сказать только одно – я сам, в некотором роде, был в таком же положении, но у меня этот вопрос стоял именно тогда, когда надо - перед поступлением в институт. Вот тогда я и выбрал вариант – производство.

Ты ведь знаешь, что и мне предлагали альтернативу: завод, или наука, но мой выбор был сделан давно. Шахматы чудесная игра, но как ни крути – игра, а мне хочется дела. Я готов часами сидеть напротив другого человека, просчитывать варианты, пытаться вникнуть в замыслы противника и, наверное, нет ничего слаще, чем убеждаться в том, что ты сумел предугадать ход его мыслей. Но, при всём том – это игра, а завод это люди, и там надо знать предмет, и также вникать в мысли других, тех кто будет подчинён тебе, не отделяя себя от них, решать массу вопросов, а не один, и это уже не игра, а настоящая жизнь. И в ней уже будет не только рукопожатие после окончания партии, но и кое-что посерьёзнее. Тут проявляется всё, как на фронте, можешь, или не можешь. Всё по настоящему.
- «О, друг мой Аркадий Николаевич, не говори красиво!». Борька, я вовсе не жду от тебя совета и твёрдо знаю, что решать надо самому. Но есть моменты в жизни, когда надо выговориться, послушать, что скажет оппонент, прокрутить в мозгу его «за» и «контра» и может именно это и поможет решить головоломку.

 Неужели ты думаешь, что я не в состоянии сказать то же самое? Ну, да, нас учили многим наукам, но никто не научил жизни. Ты, естественно, прав, на заводе придётся столкнуться не с одним противником с глазу на глаз, а с десятками и даже если они с тобой на одной волне и вовсе не противники, их всё равно придётся превращать в своих союзников, убеждать в правоте и, если хочешь, заражать своей идеей. А как? Кто сказал, что я смогу? Да,там не игра, а пока мы только играли. Учёба – это ведь тоже некая игра. Играть я научился, а жить - ещё нет.
- Во-первых, ты говоришь глупости. У нас за спиной война и блокада, мы выжили в тяжелейшие дни. Нас готовили к работе с людьми, пусть не впрямую, но руководство комсомольской организацией, которые возглавляли и ты, и я, нас тоже кое-чему научило. Наконец, поступая в институт, ты знал, что тебя ждут на производстве и придётся там работать. Так какого чёрта сомневаться, что ты сможешь. Должен! А во-вторых, кто сказал, что тебе с первого дня придётся иметь дело с десятками людей. Может тебя пошлют в КБ чертить стрелки  и шлагбаумы, и ты пять лет будешь это с неудовольствием, но делать.
- Борь, но я знаю всё это. Речь ведь не об этом. Трудно будет и там, и там. Вопрос в том, что выбрать?
- Ну тебя! Решай сам. Мне кажется, что предугадать, как сложиться жизнь в дальнейшем – невозможно! Надо отдаться интуиции и идти тем путём, которым она подсказывает. Ладно. Кофе будем?
- Будем!
- «Марш вперёд! Труба зовёт!».
- Понятно, что труба зовёт, однако, куда?
-Ой, брось ты эти интеллигентские штучки. Вечные сомнения, неуверенность, пушкинский сплин и неудовлетворённость. Смотри какие красивые девочки, играет оркестр, пошли потанцуем.
- Нет. Не сегодня. Закажи кофе и пойдём. Не будем портить чудный вечер случайными знакомствами. Мне, что-то не до девочек.
- Я не узнаю Вас, гроссмейстер. Мне казалось, что до девочек Вам всегда.
- Это верно, но не сегодня. Сегодня мне надо провести остаток дня наедине. Так что пьём кофе и уходим.
Они расстались на углу  у здания Думы. Прощаясь, Глеб сказал:
- Спасибо за прекрасный вечер и за то, что выслушал мои стенания. Мне кажется, что я созрел. В твоих словах была главная мысль – нельзя посвящать свою жизнь игре, какой бы серьёзной она ни была. Жизнь штука сложная и не я один дошёл до этой мудрости. Главное, мне думается, это найти баланс в себе, который уравновесит извечное желание любого человека - хорошо устроиться, с внушёнными нам с детства постулатами, о первичности интересов общества перед личными.
- Очень мудро и красиво сказано. Тебе самому не смешон этот пафос?
- Вот и обидел маленького. А ведь я серьёзно. В моих, показавшихся тебе пафосными, словах, скорей всего, конец моим сомнениям. Ладно. Пока, и ещё раз спасибо!

Борис пошёл на троллейбусную остановку – ему надо было на Старо-Невский, а Глеб побрёл в сторону Казанского собора. Стемнело, по обеим сторонам проспекта вытянулись в линию два ряда строенных светящихся шаров, вдалеке они казались парящими в воздухе и их свет не доходил до земли, которая терялась в темноте. Уже подморозило и тротуар местами стал скользким. Высокий, в вязанной, лыжной шапочке, делавшей его ещё выше, глубоко засунув руки в карманы, он шёл, не обращая внимания на встречных, поскальзываясь на подмерзающих лужицах, бормоча что-то невразумительное и размахивая руками.

                Кое что о долгах
Вернувшись домой и раздеваясь в коридоре, Глеб услышал голос мамы:
- Глеб, это ты?
- Я.
- Ужин на кухне, согрей себе.
- Спасибо, я сыт.
- Кто это тебя накормил? Ты, кажется, уходил в клуб?
- Верно, но мы с Борькой ходили отмечать его защиту.
- О, он уже защитился. Поздравь его от меня.
- Хорошо, обязательно. Пока.
- Зайди, расскажи, где вы были, что вкусненького ели?
- Мам, извини, я тебе завтра расскажу. Мне хочется побыть одному.

Весь разговор вёлся через закрытые двери. Глеб зашёл в свою комнату, зажёг настольную лампу с металлическим колпаком, не рассеивавшем свет, а дававшим направленный сноп, как прожектор, от этого в комнате было сумеречно и таинственно. Мысли о вечерней дискуссии не выходили из головы. Казалось, он всё решил, и действительно сомнения остались позади, но он вновь и вновь возвращался к теме выбора, понимая, что от сегодняшнего решения будет зависеть вся его жизнь.
Борька, конечно, прав – он задержался в своих сомнениях. Надо было решать перед тем, как подавал свой Аттестат зрелости в институт. Но ведь тогда иного выхода и не было! Как, не получив специальности, посвятить себя шахматам? Но ведь может блестяще играть Чап, громя именитых гроссмейстеров, будучи простым электросварщиком. Ну, это не пример, он самородок, а такие появляются раз в столетие, да и того реже. Я, увы, не Чап. Вот и получается: не Чап, не Ботвинник, не Смыслов, даже не этот рижский мальчишка, появившийся на шахматном небосклоне, которому только 17 лет, а он уже чемпион Латвии и посмотреть на его игру собираются сотни любителей. Я даже не чемпион Ленинграда.

   Эту игру любят миллионы, ну и что из того? Любить не возбраняется, а вот выбирают дорогу профессионального шахматиста лишь единицы, да и не профессия это вовсе. У нас вообще нет профессиональных шахматистов. Кого ни возьми у каждого есть специальность и работа. Меня ведь тоже пять с половиной лет учили. Платили стипендию, тратили государственные деньги, а я хочу посвятить свои дни игре. А как же долг перед страной? Но я ведь буду в аспирантуре, защищу диссертацию — это разве не возврат долга? Да, какой возврат? Я, что — переворот в железнодорожном транспорте совершу? Будет надуманная тема, десяток экспериментов и никому, кроме меня и моего руководителя ненужная работа. Так что, ради этого надо было 5 лет горбатиться, проедать мамины и государственные деньги, чтобы вышел пшик?
Странно, а чего это я вдруг задумался о долгах? А ведь и действительно, должок то есть. Никогда не задумывался над этим. Я, оказывается впитал это чувство постоянного долга, как само собой разумеещееся и никогда не подвергал его
сомнению. А должно ли оно довлеть надо мной? Дурацкая мысль. Я разве сомневаюсь в том, что карточный долг надо возвращать? Разве можно позволить себе не отдать одолженную трёшку? А отдать долг государству, которое потратило на меня не трёшку и даже не одну сотню, а с десяток тысяч. Так почему я сомневаюсь, что их тоже надо отдать, отработав, хотя бы обязательных три года?

И вообще, почему вдруг такие мысли. Это с какого же перепугу я решил, что вопрос выбора вообще стоит? Бред какой-то. Долги надо отдавать! Я выбрал свой путь. Никто не запретил мне продолжать любить игру, а делать надо дело, так что в чёрту дурацкие сомнения. Будем считать, что как говорил незабвенный Остап: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придётся переквалифицироваться в управдомы».
Он потряс головой, как бы освобождаясь от груза, что давил на неё, но мысли никуда не вытряслись. Они продолжали грубо шевелиться в черепной коробке, и Глеб физически ощущал, как они толкаются между собой, противоборствуя и споря. Они бились в висках, цепляясь за выступы аргументов, неожиданно возникающих у одних, и срезались тут же возникающими доводами противоборствующей стороны.

Он сидел за столом, в своей любимой позе расслабленности, откинув голову на спинку стула, вытянув ноги далеко под стол и глядя в одному ему видимую точку на потолке. Если бы его спросили потом, сколько времени он так просидел, Глеб ответить не сумел бы. Лёгкий хмель уже улетучился, сквозь не до конца задёрнутые шторы в комнату вползали сероватые сумерки ленинградской весенней ночи, по занавеске, время от времени проползал рассеянный лучик света и шелестели шины, разбрызгивающие воду из подмёрзших лужиц, наверное, проехало такси, вёзшее загулявшего пассажира, или очередная полуторка провезла продукты в магазин. В квартире было тихо и только круглый будильник, как блокадный метроном, гулко и размеренно отбивал секундный такт пробегающего мимо времени.

Глеб опять и опять возвращался к поразившей его мысли о долге. Он не был лишён способности к самоанализу, однако о каком самоанализе можно говорить, когда за плечами всего 24 года жизни. Ещё ничего серьёзного не сделано и никаких серьёзных решений не принималось, так что, казалось бы, и анализировать нечего. Тем не менее, весьма часто засыпая, Глеб размышлял и о пройденном дне, и мысленно корил себя за тот, или иной поступок, и отмечал, хотя и редко, то, что казалось ему хорошо сделанной работой.

Он был нормальным парнем, каких миллионы уже родились в годы после революции и были воспитаны советской властью в пионерской и комсомольской организациях. Там ненавязчиво внушали, что они живут в самой лучшей стране, служению которой должны посвятить свою жизнь. Он впитал с самого малого возраста понятие, что сначала интересы отряда, класса, студенческого курса, а потом уже собственные. Всё для страны, а потом уже для себя. Как бы пафосно это не звучало, но эта убеждённость вошла в его плоть, как непреложная истина, однако он никогда не задумывался над тем, что она есть и постоянно довлеющий долг. Но ведь никогда не оплачиваемый долг может превратиться в рабство.

Неожиданно он как бы споткнулся. Мысль о рабстве выпятилась, как водянистый волдырь после ожога. А как же я? А мои интересы? Неужели я всю свою жизнь должен подчинять кому-то собственные желания? Однако, какие странные мысли приходят из метаний о выборе пути? Я же думал совсем не об этом. Да, ну его! Причём тут подчинение воле других, когда надо решить, чему посвятить свою жизнь. Ага, всё таки свою! Не чью-то, а именно свою! 

Мне-то как поступить? Хорошо, в принципе, я уже решил, что надо идти работать по распределению, но дальше-то как? Как скоррелировать собственное «Я» с интересами совершенно чуждых мне людей? Я никогда об этом не думал. Делал своё дело чисто автоматически, считая, что так нужно, ибо так делают все. Получается, что я иду в общей колонне и никакая, моя личная воля не учитывается. А, если в то время, когда все строятся и должны идти, мне хочется спать? Кто учтёт мои личные желания? Неужели их у меня, точно также как у миллионов других, не может быть? Но я не согласен так жить! А тогда как?

На мгновение Глебу стало страшно от собственных мыслей. Так неожиданно пришедшее прозрение, испугало. Он понял, что вторгается в область серьёзнейших, пожалуй, даже философских рассуждений, которые могут привести его к отрицанию всего того, на чём строится жизнь его страны. Рушится вся идеологема социализма. Нет! Стоп! Так можно дойти чёрт знает до чего. Всё, всё! Хватит!

Он встал, захотелось потянуться и размять слегка затёкшее тело. Вскинул руки вверх, склонил голову набок и, разведя их в сторону, напрягся. Приятное тепло разлилось по телу, перейдя в короткую дрожь, непонятно откуда возникшего озноба.  Глеб разделся, погасил лампу лёг в постель и вскоре уснул, убаюканный тишиной, на время изгнав из души сомнения. Почему-то последней его мыслью, была убеждённость, что теперь всё будет хорошо.

В четверг вечером позвонил Борька. Поздравил с защитой диплома и прозрачно намекнул, что неплохо бы и его успех отметить. Пришлось пообещать, но совместить с днём получения первой зарплаты. Договорились встретиться в понедельник, в 9 утра у отдела кадров завода. Жребий был окончательно брошен.

                ЗАВОД
Понедельник 2 марта был обычным, слякотно промозглым днём, когда в Ленинграде уже должна наступить календарная весна, но зима ещё не покинула город. Глеба привёз к заводу полупустой трамвай 9 маршрута. С грохотом разомкнулись складные двери вагона, названного «американкой», и он вышел на проспект «Стачек», как раз напротив проходной. Вдоль узкого тротуара лежали размякшие валки чёрно-серой массы, даже отдалённо не напоминавшей белый пух, прилетевший с неба. Из-за мощного, кирпичного забора выглядывали треугольные крыши каких-то зданий, а за ними целый ряд высоких труб и из одной валил темно-коричневый, густой дым, медленно расползающийся под низко опустившимся серым небом.

У многократно изображённой на десятках фотографий, похожей на небольшую триумфальную арку, проходной, стоял, улыбаясь своей неизменной улыбкой, Борька. Проходная служила одновременно и для пропуска людей на прославленный завод и пунктом отбора, определявшим, кому дозволено туда пройти работать, а кто лишний на этом празднике труда. В двух вертикальных столбах арки располагались и бюро пропусков, и отдел Кадров.

– Привет молодому специалисту! Привыкай, теперь нас так будут называть. Как ты думаешь, эта кличка за нами закрепится надолго?
– Здравствуй. Как только научишься курить, материться и пить водку стаканами, сразу перейдёшь в старшую категорию. А, если серьёзно, то думаю, это будет зависеть от того, как скоро мы сумеем вписаться в новые условия, что вовсе не исключает первого посыла.
– Глебка, а тебе не страшно?
– От чего? От того что не стану курить и пить водку стаканами? Не знаю. Волнуюсь, это точно. А страшно? Ну, не четвертуют же нас. Скорей всего мы нужны здесь, иначе не давали бы заявки в институты. А раз так, то и бояться нечего. В конце-концов и водку можно пить для пользы дела. Прорвёмся, «Не Боги горшки обжигают».
– Да брось ты со своей водкой! Разве тебе не страшна неизвестность? Куда пошлют, чем придётся заниматься, потянем ли?
– Борь, брось трепаться. Ты сам говорил, что выбрал этот путь, что возврата нет, так какого чёрта теперь сомневаться. Ты давно всё просчитал, ты всё знаешь и нечего нагонять на меня страхи. Поздно уже. Давай, пошли. «Нас ждут великие дела!».
– Ну, ну. Посмотрим.

Процесс оформления оказался будничным и простым. Пара минут разговора с начальником отдела Кадров, выразившим только удивление по поводу не отгулянного отпуска, после чего Боря вышел из кабинета с направлением в турбинный цех на должность мастера, а Глеб в железнодорожный – инженером-технологом.

Небольшое помещение перед кабинетом начальника, было плотно набито желающими получить работу на заводе. Народ толпился у десятка небольших окошек, проделанных в стенной перегородке и отделявшей их от тех, кто распоряжался этим процессом. У одного из окошечек, над которым было написано: «Оформление ИТР», народу не было, так что обоим приятелям очень быстро выдали по увесистой анкете, предложив тут же заполнить её. Количество вопросов обескураживало. Анкета была на 4 листах, обе стороны которых предстояло заполнить.

– Борька, тебе не кажется, что нас принимают куда-то не туда?
– Ты имеешь в виду повышенный интерес к нашим персонам, выраженный в числе вопросов данного документа? Всё нормально! Ну, сам подумай. Предприятие закрытое, продукция держится в тайне, а ты поступаешь не куда-нибудь, а в железнодорожный цех! Перед тобой весь грузопоток. А помнишь Дмитрия Ивановича Менделеева? Он по количеству вагонов и товаров в них раскрыл состав бездымного пороха. А ну, как ты шпиён и передашь все сведения кому не надо? А так - заполнил анкетку, кто-то прочтёт и вскроет твою предательскую сущность и не примет на работу инженером-технологом в железнодорожный цех. 
– Боря, ты когда-нибудь поплатишься за свой язык, и тебе его прилюдно отрежут. В назидание потомкам.
–  Глебушка, ты что, собираешься меня предать? О Боги! И этого человека я  совсем недавно угощал цыплёнком «табака» и поил нектаром и амброзией! Кстати, не забудь об ответном визите. Ресторан на твой выбор.

Всё это говорилось одновременно с чтением бесконечного количества пунктов анкет и монотонным их заполнением типовыми фразами: «Не был», «Не подвергался», «Не состоял». Сдав анкеты, оба приятеля получили по две небольшие бумажки, одна из которых была направлением в соответствующий цех, а вторая в фотографию. На обороте направления в цех была изображена схемка завода и отмечены точками цеха, куда им надлежало идти.

Глеб впервые попал на завод. Обе практики в институте он проходил на Октябрьской железной дороге, и его представление о предприятии ограничивалось виденным депо и ремонтной мастерской при нём. Перешагнув через черту за проходной, он оказался в огромном городе с необычными зданиями, асфальтированными дорогами, скверами и массой железнодорожных путей. За стенами зданий что-то оглушительно грохотало, лязгало, звенело, шипело, ухало, будто гигантский змей, шипя извергал огонь, а рядом огромный кузнец вскидывал огромный молот и бил по наковальне, да так, что колебалась почва под ногами. Через закопчённые стёкла гигантских рам сверкали яркие всполохи сварки. Глеб подумал, что не зря территорию обнесли высоким и мощным забором Он был нужен, чтобы глушить эту какофонию звуков.

Стало страшно от мысли, что здесь можно затеряться, оказаться ненужным в лабиринтах этого города в городе. Человек превращался в корпускулу в этом могуществе созидания, чего-то нового, неизвестного. Боря, в силу своей специальности уже бывал на нескольких заводах, а на этом даже проходил практику после 3 курса, так что неплохо ориентировался и от первой робости избавился уже давно. Увидев растерянность друга, он хлопнул его по плечу и голосом ментора, произнёс:

- Не дрейфьте сэр. Это не кузница Гефеста и Вы не в Тартаре. Тут трудятся обычные грешники, которые, как Вы изволили заметить, умеют материться, пить водку и даже волочиться за девушками, которых предостаточно встречается как внутри зданий, так и на дорогах. Полагаю, что и мы не пропадём. О нас позаботится новый коллектив.
- Ну-ну. Посмотрим через годик. Если будет на что смотреть.
- Фу, сэр. От Вас несёт пессимизмом. Это не к лицу дипломированному инженеру, да ещё выпускнику бывшего императорского училища.

Значительную часть пути Боря с Глебом проделали вместе, а потом их дороги разошлись, и следующая встреча произошла уже только через несколько дней. Цех Глеба оказался на противоположной стороне завода и шёл он к нему почти пол-часа. Здание цеха было похоже на уже известные ему депо. Кабинет начальника оказался на 2 этаже бытовой пристройки. Поднявшись на 2 этаж, Глеб нашёл дверь с табличкой «Приёмная», робко постучался, и не слыша ответа, осторожно открыл дверь.
В небольшой комнате, за потрёпанным временем письменным столом, сидело миловидное существо чуть старше школьного возраста, вопросительно смотревшее на человека, почему-то постучавшего в дверь, прежде чем войти. Сбоку от стола пристроилась столь же древняя сверстница стола - тумбочка с  пишущей машинкой на ней. Глеб заметил, что в комнате вдоль одной, свободной стены стояло несколько стульев, а в боковых стенах были две двери. Не требовалось обладать большим умом, чтобы сделать заключение об их предназначении.

Ни начальника, ни его заместителя на месте не оказалось, и Глебу было предложено некоторое время подождать. Он сел на один из стульев напротив девушки, которая время от времени, отвлекаясь от заполнения какой-то ведомости, чуть приподнимала головку и старалась рассмотреть незнакомца. Глеб же обратил внимание, что между тумбами стола, с вполне определённой целью, был натянут лист ватмана, выделявшийся большим, белым полем на фоне светло-коричневых тумб.

В комнате было тихо, только снизу, доносились размеренные удары, будто одним тяжёлым куском металла, били по другому, ещё более тяжёлому. Глеб не делал никаких попыток заговорить, а любопытство девушки ограничивалось только редким вскидыванием головки. То ли ей надоела пауза, то ли по каким-то иным, ей одной ведомым причинам, но минут через 15 она куда-то позвонила по одному из трёх телефонов, стоящих на столе, и что-то проворковала в трубку.  Ещё через 5 минут дверь открылась, и в приёмную вошёл коренастый мужчина с покатыми плечами борца и крепко посаженной на могучие плечи крупной головой. На пиджаке мужчины, с левой стороны груди, раскинула свои крылья довольно широкая орденская планка. По количеству разноцветных прямоугольничков в ней, можно было точно сказать, что обладатель оной, достаточно долго и совсем не зря месил фронтовые дороги. Глеб невольно встал и тем самым привлёк к себе внимание вошедшего.

- Вы ко мне? – мужчина протянул Глебу руку, - Загребной, начальник цеха. Чем обязан?

Рукопожатие оказалось крепким и Глеб почувствовал жёсткость кожи ладони, сжавшей как в тиски, его руку. Захотелось сразу разомкнуть эти «объятия», а для этого надо было самому сжать руку, и хоть он не считал возможным сильно жать руку незнакомому человеку, пришлось это сделать. Начальнику жест проявления силы понравился, и он одобрительно посмотрел на молодого человека.

- Марков, направлен к Вам на работу.
- О как! Прекрасно! Пошли ко мне.

Начальник открыл дверь в кабинет, оказавшийся значительно большим нежели приёмная, однако, также скромно обставленным старой, видавшей и лучшие времена, мебелью. В углу, у окна, и чуть сбоку от письменного стола начальника, в специальной подставке, стояло свёрнутое красное знамя с какими-то золотыми буквами на нём. Фразу целиком прочесть было невозможно.

К письменному столу был приставлен маленький столик, по бокам которого стояли два обычных стула, на один из которых и было указано Глебу.
- Ну, давай твои верительные грамоты, - сразу переходя на «Ты», сказал начальник и уселся в своё кресло с низкой спинкой. Глебу почему-то стало смешно, и он чуть улыбнулся, при виде того, как плотно вписалось тело в полукружья кресла. Начальник, каким-то непостижимым образом, увидел улыбку, но не только - он прочёл мысль Глеба.
– Что, не поверил, что впишусь в радиус? Ещё вписываюсь. А вот как оно меня выдерживает столько лет, уже не понимаю. Крепко сделано!

Глеб оторопел. Потом, много и часто общаясь с Павлом Никаноровичем, как звали Загребного, он неоднократно поражался способности того, угадывать мысли других, просчитывать последствия тех, или иных поступков, чётко определять способности и возможности каждого из нескольких сотен, подчинённых ему людей. Удивлялся колоссальной памяти, хранившей в её анналах имена и отчества каждого, кто работал в цехе. Самое странное, что он помнил и тех, кто давно уже покинул и этот мир, и цех, сменив место работы, или уйдя в небытиё, но с кем трудился ранее.
Потом уже он узнал, что «Никанорыч», как звали его в цеху, начал работать здесь в 15 лет смазчиком, после окончания ФЗУ. Он уже перед войной, когда ему только исполнилось 26, был мастером в бригаде машинистов. Ушёл в ополчение, несмотря на то, что имел бронь, остался жив, когда почти вся дивизия полегла под Лугой. Окончил войну лейтенантом, командиром взвода разведки в котором прослужил с первого дня. Вернулся на завод и вскоре возглавил цех. Самое поразительное было в этом человеке, что кроме ФЗУ у него не было никакого иного образования, ни гражданского, ни военного.

- Ты смотри, до чего дошло! Приятно. Мало того, что инженеров стали присылать в цеха, так ещё и с Красными дипломами! Ай, да мы! А, ты-то как сюда попал? Неужели на производство потянуло? Или ты не ленинградец и нужна прописка?
- Почему не ленинградец? – обиделся Глеб. - Я здесь родился, здесь школу окончил и в институте тут учился.
-Ну, ну, не обижайся! Я ничего плохого не имел в виду. Что из того, что мог быть и не ленинградцем? Страна большая, а толковые ребята везде родятся. Ну, так ты к чему больше тянешься? Так сказать, к работе с людьми, или с бумагой?
- Если честно, то не знаю, - неожиданно для себя и некоторой дрожью в голосе, произнёс Глеб.
- Ладно, понятно. Давай, для начала, я пошлю тебя в технологическое бюро, познакомишься с цехом, с людьми и бригадами, вникнешь в дела наши грешные, а там поглядим. Нет возражений? Нет! - Не дожидаясь ответа, сразу произнёс начальник, подписал направление и зычно крикнул, - Людмила! Зайди-ка!
В дверном проёме возникла секретарша.
- Пал Никанорыч, ну чего Вы всё пугаете? Скоко раз говорила Вам. Ведь кнопочку специально поставили, нажали и говорите тихо, а Вы всё, как перед строем.
- Не ворчи, не ворчи. Малая, а уже старая. Вот, Глеб, смотри, от горшка два вершка, а уже начальника воспитывает. Неужели непонятно? Так проще. Сколько лишних операций надо проделать: повернуться, кнопочку нажать, что-то прошептать в микрофон при нажатой кнопочке. А так, гаркнул и всё! На вот направление, сведи Глеба Львовича в техбюро и сдай с рук на руки Васильичу, запиши в табель с сегодняшнего дня и объясни где поликлиника и отдел Техники безопасности.  Желаю успеха! – последняя фраза относилась уже к Глебу.

В просторной комнате, куда привела Глеба секретарша Люда, стояло пяток письменных столов и несколько канцелярских шкафов. На подоконниках из горшков топорщились шипастые столетники и длинными косами свисали листья лилий. В дальнем углу разлапился старый фикус. На окнах висели цветастые занавесочки, дополняя некий деревенский уют созданный цветами в этом чисто канцелярском помещении. За одним из столов сидела миловидная девушка и что-то быстро писала, да в ближнем к двери углу, за таким же столом сидел пожилой мужчина в очках в круглой оправе, на круглом, покрытом морщинами лице, в чёрном пиджаке и таких же чёрных нарукавниках. Он был похож на, часто показываемых в кино про дореволюционные заводы, старых мастеров. К нему то и подвела Глеба сопровождающая и, что называется, сдала с рук на руки.

Мужчина оказался начальником технологического бюро и представился Николаем Васильевичем, сунув Глебу сухую, такую же жилистую как у начальника руку, для пожатия. Глеб торопливо пожал её и произнёс – Марков.
- А зовут как?
- Глеб.
- А по отчеству?
- Львович.
- Ну, вот теперь ясно. Марков Глеб Львович.
- Инженер?
- Да.
- Это хорошо.
А дальше начался форменный допрос. Первого начальника Глеба, показавшегося ему стариком предпенсионного возраста, хотя ему вряд ли минуло 50, интересовало всё. Он спрашивал: где Глеб учился, где живёт, где был во время войны, кто читал ему лекции по рельсовому и безрельсовому транспорту и т. д. и т. п. Наконец, видимо, создав для себя вполне сформировавшийся образ нового сотрудника, он отпустил его для дальнейшего оформления.

Остаток дня Глеб провёл в каком-то водовороте. Пару часов он просидел в разных очередях в заводской поликлинике, переходя из одного кабинета в другой, пока его не признали годным к прохождению службы на заводе. Медосмотр был посерьёзнее того, что ему пришлось пройти в военкомате. Здесь его даже крутили на вращающемся кресле, проверяя устойчивость вестибулярного аппарата, и делали флюорографию, заведя целое дело на вновь поступившего сотрудника завода. Несколько раз, в процессе этих блужданий по врачам, он сталкивался с Борей, тоже перемещавшимся по тем же коридорам.

Завершился рабочий день на инструктаже по технике безопасности, где собралось человек 20 вновь принятых рабочих, техников и инженеров, которым предстояло трудиться на огромном заводе, и которые обязаны были знать, как вести себя в цехах и на дорогах этого города в городе. Гигантские размеры предприятия Глеб прочувствовал собственными ногами. От одного конца завода, где находился цех, до поликлиники, а от неё до проходной было не менее 3 - 4 километров.

                СМЕРТЬ ВОЖДЯ
А потом начались обычные будни молодого специалиста, имевшего прекрасное инженерное образование и абсолютно не представлявшего, куда и как его приложить в ежедневной суете и текучке напряжённо работающего цеха. Николай Васильевич Трошин, терпеливо водил Глеба по депо, знакомил с бригадирами и мастерами участков, объяснял порядок работы путевых бригад и распределения вагонов по цехам, короче, объяснял весьма сложный ритм работы одного из главных транспортных цехов завода. Наверное, всё бы шло в обычном, для тысяч выпускников институтов ритме постепенного врастания в новый коллектив, если бы не чрезвычайные обстоятельства, произошедшие 4 марта.

Глеб теперь просыпался в 6 утра с первыми звуками гимна, звучащими из постоянно включённого репродуктора. Несколько секунд лежал, наблюдая за паучком в углу потолка, торопливо перебегавшего с одного места на другое. Паучка давно уже следовало смести из его пристанища, но утром не хотелось, так как это действие нарушило бы установившийся ритм, а вечером он забывал про него. Придя окончательно в сознание, он рывком вставал и подходил к окну, чтобы отдёрнуть занавеску. Улица просыпалась вместе с ним, и Глеб позволял себе несколько минут простоять у окна, наблюдая, как из арки напротив стоящего длинного дома, выходил дворник в белом переднике и с бляхой на его лямке, и начинал махать метлой, или лопатой для уборки снега, в зависимости от погоды. К дверям недалеко от арки прерывистой линией тёк поток людей, к моменту выхода Глеба на улицу, превращающийся в сплошную. Там находилось какое-то предприятие, однако никаких вывесок у входа не было. Через мгновение, по улице в сторону Невского проспекта проезжал фургон с надписью «Хлеб», после чего даже сквозь закрытые окна в комнату проникал запах свежеиспечённого хлеба. Затем, видимо из следующего дома, выбегала молодая женщина, на бегу здоровалась с дворником и, чуть ли не вприпрыжку, убегала. Глебу всегда казалось, что она опоздала к проехавшему фургону, и теперь пытается его догнать.

Сразу после её исчезновения из поля зрения, у него в одном из отделений мозга включался тумблерок и начинался автоматический процесс утреннего ритуала с чисткой зубов, бритьём, завтраком на кухне и вот он уже на улице, в толпе таких же служащих и продавцов магазинов, торопящихся к своим трамваям, автобусам и троллейбусам. 

С гимном он вставал, под его звуки и засыпал. В это утро, вместо радостного голоса диктора, призывавшего весь советский народ на зарядку, прозвучал голос Левитана. Это было необычно и сразу же вызвало тревогу. Левитан появлялся в эфире только по весьма серьёзным поводам, и Глеб прервал свой устоявшийся ритуал. Знаменитый диктор читал правительственное сообщение о болезни И. В. Сталина. В тексте, усиленном трагизмом голоса, было явно выражена серьёзность заболевания и близость неизбежной потери. Сообщение произвело на Глеба ошеломляющее впечатление. Первая мысль была: «Как это? Этого не может быть!».
Вспомнились кадры сравнительно недавней кинохроники, когда Сталин выступал на ХIX партийной конференции. Уже тогда, вождь показался Глебу неожиданно постаревшим. Он медленно прошёл к трибуне произнёс коротенькую речь, и было видно, что далась она ему с трудом. Но ничего не предвещало столь близкого конца. Никто не мог и помыслить, что этого человека, ставшего для большинства народа населявшего страну, чем-то вроде Бога, вдруг не станет. Исчезнут портреты с улиц и стен кабинетов, перестанут звучать песни, посвящённые ему, не будет он «первым кандидатом» на выборах в любые Советы. А теперь это может случиться! И как мы будем жить? 

Он разбудил маму, которая поднималась на полчаса позднее, испугав её.
- Что случилось? Война?
- Ещё не война, но почти.
- Глеб, что значит - почти?
- Сталин при смерти.
- Как это? – мама села на кровати, видимо, только сейчас окончательно сбросив с себя остатки сна, - что сказали по радио?
-  Сказали, что всё очень серьёзно и похоже – это действительно так.
-  Да. Все смертны – даже великие мира сего. Может ещё обойдётся? Всё-таки остались же ещё там врачи.
- Мам, ты говоришь об этом, как-то отрешённо. Но ведь это страшно!
- Глебушка, смерть страшна сама по себе и она не щадит никого: ни мудрых, ни глупых, ни молодых, ни старых. Она просто приходит и забирает приглянувшегося ей в данную минуту.
- Мам, но ведь это трагедия! Что будет со страной? Ведь действительно может начаться война!
- Не будет, по этому случаю войны, и страна будет жить, но жить будет иначе. А как – посмотрим. Ладно, поговорим вечером, если захочешь, а пока, иди завтракай – на работу опоздаешь.

Трамвай был, как всегда в эти часы, переполнен людьми, однако в нём присутствовало нечто необычное. Всегда, к грохоту трамвайных колёс и захлопывающихся дверей, трезвону сигнала и крикам кондуктора, требующего оплатить проезд, примешивался шум голосов. Сегодня его не было. Люди говорили тихо, и единственной темой разговоров была, услышанное Глебом сообщение о болезни вождя. Ни в трамвае, ни по дороге в цех Глеб не услышал смеха, не увидел улыбок. Люди шли сосредоточено и с сумрачными лицами. Видимо, мысль, пришедшая Глебу утром о близком конце вождя, поселилась и в умах большинства.

Николай Васильевич, в неизменных нарукавниках, как всегда строгий и неулыбчивый, сидел уже на своём месте, и Глебу показалось, что он и не уходил из бюро. Вслед за Глебом в комнату, тихо здороваясь, вошли и остальные четверо членов небольшого коллектива. Трое были женщины, две уже в возрасте, одна, похоже, ровесница Глеба и один пожилой мужчина. Со всеми он познакомился ещё накануне, а с девушкой он даже вместе пообедал в цеховой столовой. Алла окончила техникум, была направлена в цех ещё два года тому назад и под давлением Николая Васильевича теперь училась в Заочном Политехническом институте.

Каждый занялся своим делом, а Николай Васильевич, точно также как и накануне, поднялся из-за стола, снял нарукавники, надел ватник и старомодную кепку, предложил одеться и Глебу и повёл его на продолжение знакомства с цехом. В этот день в цехе царила та же гнетущая обстановка, казалось, что даже постоянный грохот, сопутствующий ремонтным работам, гудки тепловозов, стук перекатываемых тележек Даймонда, звучали приглушенно. Видимо, кто-то принёс несколько газет и рабочие, собравшись в кружки, читали сообщение вслух, сопровождая услышанное тяжёлыми вздохами и никак не комментируя их. День прошёл, как в тумане, в постоянном ожидании новых сообщений и в надежде, что вдруг произойдёт чудо и будет сказано об улучшении состояния больного, но чуда не происходило. Народ готовили к неизбежному.
                --        --        --
Вечером, когда вернулась мама, Глеб уже был дома.
- Здравствуй, дорогой. Как прошёл второй трудовой день?
- Примерно, так же как и первый, если не считать гнетущей обстановки.
- Да, у нас тоже все ходят с опущенными носами. Похоже, что это конец.
- Мам, ты так спокойно говоришь об этом!?
- Глебушка, я в своей жизни видела уже столько смертей, что ещё одна, вряд ли может произвести на меня, какое-то особое впечатление.
- Но ведь это смерть не обычного человека! Это же Сталин!
- Н-да. Знаешь, я хоть и устала, как загнанный волк, но давай покушаем и прогуляемся.
- Прогуляемся?
- А почему бы и нет. Я так давно не гуляла с тобой. Я даже забыла, как это гулять с сыном. Надо только одеться потеплей.
Через час они вышли на улицу и направились в сторону улицы Дзержинского.Слабо освещённая улица была почти пуста. Подмораживало и в стылом воздухе в свете редких фонарей взвихривались клубочки тумана, вылетающие изо рта при каждом выдохе. Пройдя несколько десятков шагов мама, просунув руку под руку Глеба и притянув слегка к себе, начала разговор, который Глеб запомнил на всю свою жизнь в мельчайших подробностях.

- Глеб, думаю, что если бы был жив папа, этот разговор, возможно, и не состоялся, но его нет и судить меня он будет, если будет, когда мы встретимся уже ТАМ. Он был настоящим партийцем и может быть и не понял бы меня. А может быть и понял? Кто знает? Он так рано ушёл. Мы с ним, как ты знаешь, родились ещё до революции, но встретились и соединились, только благодаря ей, и только благодаря ей я прожила 16 потрясающих лет с человеком, лучше которого не встречала. Так что и наше короткое счастье, и твоё появление на свет – это результат той самой революции.

Ты никогда не интересовался - ни своими предками, ни историей нашего с ним знакомства, принимая всё как данность, и в этом нет ничего необычного. Такова молодость. Интерес приходит значительно позднее и подчас тогда, когда удовлетворить его, к сожалению, уже некому. Так что для начала, пару слов о твоих пращурах.

Мой отец был известным петербургским доктором, и твой дед тоже был доктором. Квартира, в которой мы живём, когда-то была нашей и занимала она весь этаж дома. Это теперь здесь две коммунальных квартиры. Их организовали уже в 1929 году. Так что моя специальность была мне уготована ещё с рождения. А папа приехал в Ленинград в 1924 году из небольшого местечка под Полоцком, и находились они оба за «чертой оседлости». Надеюсь, что это значит, ты понимаешь. Не будь революции, не было бы и инженера Маркова.

Мне 16 лет, я гимназистка, полная каких-то бредовых идей, папа с мамой кажутся старомодными и не разбирающимися в быстротекущей смене событий. Митинги, речи, Керенский, Гучков, Рябушинский, матросы и солдаты, заполнившие Петроград и наконец - Революция! Гимназия гудит, кто-то бежит из города и страны, кто-то митингует и разбрасывает листовки, а мы носимся по улицам и восторженно кричим - «Да здравствует Временное Правительство!». А через полгода Октябрьский переворот, большевики и я комсомолка!

Боже мой! Какой я была идиоткой! Если бы не мой порыв, семья уехала бы в Мюнхен, куда очень давно приглашали папу, и вся жизнь пошла бы совсем иначе. Однако, как всё в жизни перепутано. Уедь мы и я не встретила бы Лёву, и не было бы тебя, и мы не шли бы по вечернему Ленинграду, а я не рассказывала бы историю нашей любви и моего позднего прозрения.

Гражданская война, Ленин, Троцкий, Зиновьев, Свердлов, полуголодное существование и революционная дурь в голове. Кстати, ни о каком Сталине мы и понятия не имели в те, первые годы революции. Папу назначили Главным врачом больницы, и он честно трудился на этом поприще до конца дней своих, мама не работала, а я носилась по поручениям райкома комсомола, куда однажды занесло молодого и очень красивого парня. Остальное - без комментариев. А дальше, именно то, ради чего я и вытащила тебя из дома.

То, что произошло с Россией в последующие годы, в несколько фраз не уложишь, да и не в состоянии я всё проанализировать и объяснить – информации ограниченное количество, но то, чему я была свидетельницей, и что сформировало моё мнение о происходящем, я попытаюсь тебе вкратце рассказать. Я никоим образом не хочу тебя в чём-то переубеждать, тем более в вере в свою страну, партию и вождя. К сожалению, ли к счастью, но всё в жизни не столь однозначно, как кажется каждому из нас. Жизнь и события, участниками, или свидетелями которых, мы являемся, многомерны. Надо пытаться оценивать их взвешенно и желательно объективно, просчитывать, в меру наших способностей, возможные причины и побудительные мотивы. Только тогда мы сможем понять и оценить последствия.

Они уже далеко удалились от своего дома. Улица совсем опустела. Лёгкий морозец пощипывал щёки, на образовавшейся на тротуаре наледи стало скользко. Глеб, слушая маму, вдруг подумал, что кажется впервые в жизни, он слышит  от неё столь длинную речь. Как правило, она не очень распространялась в высказываниях. Она могла вести любую беседу, как с ним, так и со своими немногочисленными приятельницами, но всё это были диалоги, составленные из весьма коротких, и по большей части, безапелляционных фраз. А тут такой поток красноречия. Причём красноречия, которого Глеб и вовсе не ожидал, так как он больше подошёл бы зрелому мужчине, нежели женщине.

- Первый революционный порыв начал воплощаться в жизнь. Ещё шла Гражданская война, а в Москве и Петрограде создавались новые театры, организовывались школы рабочей молодёжи, клубы и Дома культуры. Рабочих, живших в бараках у заводов на окраине, переселяли в квартиры в центре, создавая те самые коммуналки, в которых теперь живёт две трети страны. Всю страну усадили за парты, появились всероссийские здравницы и бесплатные поликлиники и наши революционные мечты о всеобщем благоденствии, казалось бы, начинали воплощаться в жизнь.

Окончилась Гражданская война, унёсшая тысячи жизней, революция победила, враги повержены и можно успокоиться. Ан, нет. И началось то, что уже не укладывалось в нарисованные нами рамки революционной борьбы и всеобщего счастья. Начали хватать и сажать людей уже нашего круга. Всё же папа был весьма уважаемым и известным доктором, к его услугам прибегали люди состоятельные. Это были не только, как мы тогда говорили – буржуи, но и представители солидной интеллигенции. И вот, эти люди начали исчезать. И если аресты бывших хозяев фабрик и магазинов, ещё можно было хоть как-то оправдать, заподозрив их в сопротивлении новому строю, коллективизации и индустриализации, то отнести к врагам известного драматического артиста, или поэта – символиста, можно было с большой натяжкой.

Мы с твоим папой были увлечены друг другом, мы переживали восторг первой любви, и все эти сторонние трагедии, нас не касались, как не касались и сотен тысяч таких же молодых и увлечённых. Мы стали обращать на них внимание значительно позже, а тогда они воспринимались, как некий, досадный фон. Это для нас он был таковым, а родители воспринимали всё полной чашей, и думаю, весьма опасались за себя, да и за нас тоже.

А потом НЭП, короткая, материальная передышка, смерть Ленина, и во главе страны встал ОН. Пойми, я не хочу и не могу судить о НЁМ плохо. То, что сделали со страной за эти 30 лет, при том условии, что мы прошли ещё и через 3 войны, одна из которых была самой жестокой за всю историю, под силу только исполинам и это действительно всё было проделано под ЕГО руководством. Но ужас, Глебушка, состоит в том, что, как я уже сказала, в жизни всё не однозначно.

Партия сказала, что вера в Бога – это мракобесие, а с ним надо бороться, и миллионы молодых решили, что это правильно и принялись крушить церкви и жечь иконы. Ты думаешь, что я была против? Нет, я понимала, что так и надо! Но вот ведь странность. В годы войны, вдруг, опять разрешили богослужения, стал появляться на людях Патриарх. Возникает вопрос, где же правда? Если можно сейчас, зачем было творить этот ужас раньше?

Мама обожала русские и цыганские романсы, млела над песенками Вертинского и Вяльцевой, но вскоре с «цыганщиной» стали бороться, как с пережитком буржуазии. Я, по примеру мамы, тоже любила и люблю до сих пор эти мелодии, мне нравятся незатейливые слова и удивительные рифмы, и эта странная борьба стала непонятной и даже вызывала у меня некий протест. А потом их опять разрешили. Нет, не пропагандировали, но пел и Козин, и Долуханова, и Юрьева. Так с чем боролись? Но это мелочь в общегосударственной жизни, а дальше – больше. Курс на индустриализацию и коллективизацию!

Ты не представляешь, как мы радовались новой программе, сотни тысяч рвались на стройки: Магнитки, Кузбаса, Комсомольска, энтузиазм молодёжи был безграничен. Мы с папой окончив институты, тоже мечтали поехать куда-нибудь. Стройка развернулась на огромных просторах, но тут оказалось, что на всё одного энтузиазма не хватает. И из Ленинградских квартир, как и из квартир в Москве и Рязани, Тамбове и Самаре, стали опять исчезать люди. Простые, отнюдь не богатые и не «из бывших», а те же пролетарии, делавшие революцию,или восторженно встретившие её приход, и потом работавшие в цехах и на пашнях, создавая именно ту индустрию, курс на которую был провозглашён.

Возникает вопрос – разве власть, провозгласившая: «Свобода, равенство и братство» должна так поступать с теми, кто исповедует те же идеалы, но совершил лишь мелкое отступление от правил, а порой, и по большей части, вообще ничего не совершившие, а пострадавшие лишь по ложному доносу очередного подонка? Добро бы арестовывали и разобравшись, хоть посадили в тюрьму. Так нет, сплошь да рядом, расстреливали по приговору «троек».

И исчезли в лагерях сотни тысяч пахарей, рабочих, инженеров и служащих,  ушли с небосклона: Троцкий, и осуждённые Зиновьев и Каменев, и пропал Томский и Радек. Ты даже, возможно, и фамилий таких не слышал, как не слышал и про Пятакова, Крестовского и других, безымянных и неизвестных. Хотя нет, слышал. Ты же изучал «Историю КПСС» и знаешь, что они были врагами. А ведь это были люди, которые и совершили революцию, и правили страной в первые годы её существования. И это тоже сделал ОН.

Но, если первые исчезали, чтобы пополнить потребность в рабочей силе, за работу которой нечем было платить, то исчезновение вторых этим оправдать уже нельзя. Мне даже страшно подумать, не то что произносить, но ведь получается, что в убирании своих высокопоставленных коллег власть предержащим, попахивает обычной борьбой за неё, а отнюдь не за идеалы, а расстрелы и приговоры означают только желание эту власть сохранить. Так что - получается, что для этого годятся любые способы, вплоть до убийства?

Я не знаю, может так и надо было стране, чтобы власть осталась у НЕГО, ибо  на другой стороне весов - разруха и возврат к идеям мировой революции, а не  построенный в кратчайшие сроки Беломоро-Балтийский канал, канал Москва – Волга, автомобильные заводы в Горьком и Москве, тракторные заводы в Харькове и Сталинграде, создание новой армии и её вооружение, позволившие выстоять в войне. И всё это за 20 лет! Но разве оставленный кровавый след может служить оправданием этих достижений и побед?

Я могу наговорить тебе ещё огромное множество примеров совершеннейших несообразностей, происходивших у нас за эти 30 лет, но я не буду. Я хотела только тебе сказать, что принимать на веру, всё: что говорит наше радио, пишут газеты и произносят на комсомольских и партийных собраниях, нельзя. Я прошла через это и к приближающемуся пенсионному возрасту, многое поняла. Нет, я не разочаровалась в идеалах, но и убедилась, что путь к ним лежит через кровь и по грязи, и самое важное - это не увязнуть в ней. Постарайся уяснить это сейчас, чем позже поймёшь, тем тяжелей будет разочарование. Как это сделать – я не знаю, но сказать об этом должна была.

Мне кажется, что ОН был действительно мудрым, я бы даже сказала – гениальным, но это вовсе не означает, что ОН не совершал ошибок и не был злым гением. Ошибся другой гений, сказавший: «Гений и злодейство — две вещи несовместны». Ещё как совместны. И чем больше гений, тем изощрённее злодейство. А может эти жертвы и не были злодейством? Может всё было единственным способом сохранения завоёванной власти? Вернее – злодейством всё равно, но с определённой и единственной целью.
Да, к сожалению, ОН уходит и страшен не только сам этот факт, но и то, что после ЕГО смерти, начнётся опять то, что мы уже один раз прошли. Начнётся борьба за трон. И победит в этой борьбе, увы, не такой же мудрый, как уходящий, ибо второго такого вокруг него уже нет. Он, если и был, то уж давно в нетях. Хотя, и в этом утверждении зарыто противоречие. Ведь наряду с теми, кто на самом верху будут бороться за верховенство власти, а именно среди них нет достойного, на более низких ступенях выпестована новая плеяда молодых и амбициозных, пришедших из низов, а не из интеллигентских семей, прошедших все ступени иерархической лестницы, и вынесших на себе тяготы войны, как на фронте, так и в тылу.  Но их не допустят к кормушке. Так что нас ждут ещё великие потрясения, и мы узнаем ещё много нового о НЁМ, и о многих других. Увы, разобраться, где будет правда, а где ложь, нам не будет дано. Это сделают следующие поколения.

Вот, пожалуй, и всё, что я хотела тебе сказать и пора поворачивать домой, мы и так с тобой загулялись. А, всё таки приятно пройтись вечером по городу, под ручку со взрослым сыном. Жаль, что редко выходим.
Они повернули в сторону дома и молча дошли до него. Вошли в теплоту квартиры и только тут Глеб почувствовал, что продрог. Как бы угадав его состояние, а возможно, испытывая то же самое, мама сказала:
- Давай выпьем чаю. Надо прогреться, а то ещё простудишься, а я буду виновата – прогуляла сына по морозцу.
- С удовольствием. Я действительно озяб. На улице, вроде бы, и не холодно, а прошлись и чувствуется. Надоели холода, скорей бы лето.
- Всё в своё время.
- Ты тоже мудрая.
- Не смейся над матерью. Нельзя насмехаться над старшими.
- А что можно делать со старшими?
- Со старшими лучше ничего не делать. К ним надо только прислушиваться. Авось что-нибудь умное скажут. Хотя, знаешь, они порой такую чушь несут. Нет, всё же, иногда кое-что и умное могут выдать. Жизненный опыт старших никуда не денешь. Жаль только, что начинаешь это понимать тогда, когда уже своим делиться пора. Слушай, тебе не кажется, что я сегодня как-то расфилософствовалась?
- Есть маленько, но это здорово, жаль, что ты это редко делаешь.
- Если философствовать часто, быстро надоест слушать.
- Мамуль, спасибо за прогулку и давай пить чай. Я поставлю чайник, а ты доставай твоё вишнёвое.
- Нет, сегодня малиновое. Там, кажется, ещё чуть осталось. Хорошее средство «для сугреву».
                --        --        --
Глеб, долго не мог уснуть. Мамин монолог не выходил из головы. Он знал и о процессах 36-39 годов, знал и о сотнях лагерей заключённых, разбросанных по всей стране, знал и о том, что названные мамой каналы были построены ими. Знал, но всё это был как бы фон, который лично его – Глеба, не касался. Судьбе было угодно оградить его от личных потерь в этой жизненной мясорубке, поэтому роль вождя он воспринимал без какой-либо критики, никогда не размышляя о его роли, в этих процессах. У него не возникало даже мысли, что всё страшное, что происходило вокруг, в том числе и в семьях его товарищей по классу и институту, всё это связано с НИМ. Сегодня вечером это впервые связалось. Всё хорошее, происходившее в стране, неизбежно связывалось с ЕГО именем, а сегодня он вдруг понял, что раз это так, то и всё плохое тоже связано с НИМ. Эта обычная и такая простая мысль, поразила его, хотя она всегда была на поверхности.

Он лежал и думал, о собственной «зашоренности» и такой же «зашоренности» миллионов людей, населявших страну. Неужели надо прожить жизнь, чтобы уяснить простую истину, что у всякой палки, всегда, как минимум два конца. Что не бывает света без тьмы, есть право и лево, верх и низ, белое и чёрное. Всё просто, и тем не менее, всё очень сложно. Мама права – всё в жизни далеко не однозначно и надо научиться в этом жизненном месиве, отделять зёрна от плевел, выделяя наиболее зрелые, а значит важные зёрна. Странно, он, шахматист, привыкший просчитывать десятки вариантов, стараясь выбрать самый действенный, не перенёс эту привычку к анализу на собственную жизнь, на вариатибность всего окружающего.

Этим вечером в нём произошла метаморфоза. Как это не покажется странным, в этот вечер он резко повзрослел. А следующим вечером в сотнях тысяч комнат и квартир, хатах и юртах, фанзах и мызах, чумах и ярангах, застыли миллионы молодых и старых, населявших огромную страну, с единственным вопросом – Как будем теперь жить, когда ЕГО не стало?

Однако, мир не рухнул, хотя огромное количество политиков всех стран и континентов, предрекали ему предстоящие, глобальные изменения. На похороны человека, игравшего на протяжении последних 30 лет колоссальную роль в мироустройстве, съехались главы практически всех государств. 9 марта некоронованного владыку 1/6 части земли, под гром артиллерийского салюта и трёхминутный рёв всех заводских труб страны, под слёзы миллионов тружеников и радостный смех и крики огромного количества заключённых в тысячах лагерей, внесли в мавзолей, где он и упокоился, казалось на века.

Глеб не плакал, но и, естественно, не смеялся, хотя и задавался тем же, что и остальные, вопросом – что дальше? И не находил ответа. Но через несколько дней вопрос исчез, как-то сам собой, погребённый под огромным количеством иных вопросов и дел, возникающих ежедневно на новой для него стезе цехового технолога. А потом, в постоянной суете и текучке напряжённо работающего цеха, потекли обычные будни молодого специалиста. Николай Васильевич, ежедневно терпеливо знакомил его с цехом и задачами, с которыми Глебу придётся иметь дело, но дел никаких не поручал.

Недели через две, он уже сам свободно ориентировался в сложнейшей схеме железнодорожных путей завода и хозяйстве цеха и получил первое, самостоятельное задание на разработку дополнительного отгрузочного пути у одного из цехов. Задача, при кажущейся простоте, оказалась далеко не ординарной. Требовалась перекладка существующего пути, а реализовать проект надо было, не останавливая работы цеха. Глеб почувствовал себя «в своей тарелке», когда придумал, как это сделать. Вычертив несколько схем, он принёс чертёж Николаю Васильевичу.

Рассмотрев, Николай Васильевич, подписал его и возвращая Глебу, обнаружил под ним дополнительные схемы временных перекладок путей. Ознакомившись и с ними, начальник даже с некоторым удивлением посмотрел на новичка и с этого дня стал относиться к нему с большим доверием, нежели как в первые дни.
- А ты молодец! Ты вот что сделай. Чертёж – это твоя работа, а переходные схемы – это уже рацпредложение. Так что заполняй бланк и подавай инженеру по рационализации. Я подпишу, получишь премию.

                ЗИНА И ШАХМАТЫ
- Борька, привет! Ты почему не звонил столько времени?
- Привет! А ты почему не звонил?
- Что за дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос?
- Интересно! А ты что только что произнёс?
- Ладно, хватит. Так всё же.
- Во-первых, я звонил. Как тебе не покажется странным, я даже узнал твой рабочий телефон, и милый женский голосок мне ответил, что Глеб Львович в цехе. Во-вторых, я снизошёл даже до того, что позвонил домой, но у вас, как всегда, никто не отвечает. А вот почему ты не звонил?
- Борь, хорошо, оправдан. Как дела? Как устроился?
- Нет, Глеб Львович, так не пойдёт. Это с какой стати Вы берётесь меня оправдывать, когда сами виноваты. Сначала покайтесь. Как набрасываться на друга с необоснованными обвинениями, так это - пожалуйста, а как объяснять своё свинское поведение, так это – оставим до другого раза?
- Прости, я действительно свинья. Но столько событий. Раз десять собирался позвонить, но каждый раз, что-то перебивало. С работы, как-то неловко. Телефон в комнате один и постоянно кто-то сидит, а из дома я уже сказал.
- То-то! Всё равно, я рад тебя видеть даже в обличии свиньи. Как мама? Что за работа у тебя? Меня назначили мастером на сборку. Хожу посменно, неделю в день, неделю в вечер. Не очень удобно, но зато интересно. Вечером начальства нет, и ты самый главный на участке. Сначала было страшно! А теперь уже нет. Ребята на участке сами мастера, и по-моему, я им и не нужен, так что хожу от стенда к стенду и смотрю, как они работают. Знаешь, поучительно.
 
Меня три года учили тому, как устроена турбина, но только сейчас я начинаю понимать её истинное устройство. Нет, я конечно знаю, как устроен ротор и куда он устанавливается, но сколько и каких мелких устройств и механизмов навешивается на турбину, чтобы она заработала, я до конца и не знал. Основные, конечно, мы изучали, но, видимо, далеко не все. И вообще, оказывается, есть целый раздел всевозможных обязанностей, в которые никто нас не посвящал. А надо знать, как планировать работу, и как выписывать наряды, и где взять инструмент, и даже как вызывать ремонтника, если заклинило таль на кран-балке. А ты знаешь, что такое кран-балка? Ладно, ты-то как?

- Что такое кран-балка, я, как ни странно, знаю, а в остальном примерно, так же как и у тебя. Учусь. Хотя одну работу я уже сотворил. Назначили меня технологом, хотя то чем я занимаюсь не очень похоже на технологию организации  железнодорожного транспорта. Это какая-то смесь проектировщика и генпланиста, но тоже интересно. Вхожу постепенно в курс дела, хотя до полного понимания задач ещё, как отсюда до Китая.

Они стояли прижатые друг к другу в плотной толпе пассажиров трамвая, громыхавшего по стыкам и противно трезвонившего при трогании с остановок. Эта трель громко разносилась в стылом воздухе раннего апрельского утра. Город просыпался под этот звон и грохот. На тротуарах у остановок собирались толпы, которые при приближении очередного трамвая выплёскивались на проезжую часть, штурмуя расхлопывающиеся двери и без того переполненных вагонов. По мере продвижения к конечной остановке масса внутри уплотнялась настолько, что, казалось, будто и без того раздутые бока старых «американок» выпучиваются ещё больше. Наконец, огромная толпа вытряхнулась из трамвая и хлынула к проходной завода, на ходу вытаскивая из карманов небольшие зеленоватые книжечки с надписью – «Пропуск».

Вытолкнулись из вагона и два приятеля, и пройдя пару десятков метров, гордо предъявив свои «верительные грамоты» курносенькой вахтёрше, протиснулись через одну из узких щелей, специально организованных конструкциями из хромированных трубок, и вышли на территорию завода.
- Всё хорошо, вот только идти до цеха далеко.
- Да и мне не близко. Я всё никак не испробую другой путь. Вроде бы есть ещё одна проходная, и она недалеко от цеха, но как втянулся с первого дня, так и топаю по привычке с главной.
- Мне тоже говорили, что есть такая, но с другой стороны. Надо, как-то испробовать, туда только другой трамвай ходит.
- Глеб, представляешь, мы ходим на завод чуть больше месяца, а уже приобрели привычки, а что же будет через год – два?
- Чёрт его знает, что будет через год – два. Если за месяц, как ты сказал, произошло столько событий, то как изменится всё вокруг за год и представить себе невозможно.
- Похоже, что действительно грядут большие перемены. Ты обратил внимание, что имя вождя, всё реже упоминается?
- Ну, а ты что хотел, чтобы оно  и сейчас гремело, как и раньше? «Король умер. Да здравствует король!».
- Это всё верно, но я имею в виду несколько иное. Меняется настроение, и что оно принесёт?
- Брось Боря философствовать, как говорит моя мама. Не нам дано вершить судьбы людей и от твоего гадания на кофейной гуще, ничего не изменится. Так что не задавай лишних задач своему и без того загруженному уму. О, даже в рифму высказался.
- Рифма то, какая-то корявая, да и приземлённый Вы какой-то, Глеб Львович, нет у Вас широты взглядов, желания посмотреть на жизнь, хотя бы с высоты Вашего роста.
- Ну, почему же?  Желание есть, вот только строить прогнозы при отсутствии информации, считаю делом бесперспективным. И вам Борис Семёнович, не советую. А рифма вовсе и не корявая. Ладно, не пропадай!
- Не буду. Стой Глеб, давай в воскресение в клуб сходим. Что-то я давно тебе зад не надирал.
- Ой, ты вовсе не забыл, когда в последний раз выигрывал у меня, так как и вспоминать не о чём. Созвонимся в субботу, может и сходим. Привет родителям!
- И маме тоже. Пока!

Друзья разошлись. Борис свернул влево, а Глеб продолжил свой путь дальше. Это утро оказалось богатым на неожиданные встречи. Толпа постепенно редела, растекаясь по цехам, и вскоре впереди у Глеба осталась лишь одна женская фигурка. Нельзя сказать, что Глеб был ловеласом, но к своим 24 годам он уже успел познать таинство любовных утех, а количество его амурных побед могло составить вполне приличный список. Фигурка привлекла внимание своими стройными пропорциями, видимыми даже издалека. Он прибавил шагу, стараясь догнать идущую неспешно девушку, но оказалось, что это не так уж просто и удалось это ему только на подходе к цеху. Оказалось, что девушка шла к тем же дверям.

Видно он достаточно громко топал, потому что девушка, перед самой дверью обернулась и удивлённо посмотрела на запыхавшегося Глеба, который за это мгновение успел сделать несколько шагов и оказался рядом с ней. Он так торопился её догнать, что это желание абсолютно отключило все остальные рецепторы, так что оказавшись рядом он даже не сумел её рассмотреть.
- Куда это Вы так торопитесь?
- Кажется, туда же куда и Вы.
- А я вовсе и не тороплюсь.
Глеб протянул руку и предупредительно открыл дверь. Этого простого движения оказалось достаточно, чтобы вернуться в обычное состояние. Он тут же оценил, что собеседница почти одного с ним роста, весьма миловидна и ей не более 24-25 лет.
- Так всё же, куда же Вы не торопитесь?
- Вы же сказали, туда же куда и Вы.

Оба расхохотались одновременно. Давно замечено - ничто так не объединяет людей, как совместный смех. Поднявшись по лестнице на второй этаж, Глеб уже знал, что Зина окончила Политехнический институт и получила направление на завод, а теперь идёт оформляться в цех, куда её направил отдел Кадров. Он довёл её до приёмной начальника и предупредил, что придётся подождать, потому что начальник начинает свой рабочий день с обхода цеха и появится в кабинете не ранее чем минут через 40.

Рабочий день начался, как обычно. Глеб уже втянулся в ритм  работы, так что количество задач, требующих его внимания, оказалось достаточно большим, чтобы в голове не возникало мыслей о неожиданном знакомстве. Однако, судьбе было угодно, чтобы история имела продолжение.

Через пару дней, на выходе из проходной, Глеб, вдруг испытал странное ощущение. Он почувствовал, как перехватило дыхание и чаще забилось сердце. Это было совершенно необычно, только что всё было нормально и ничто не выбивало его из привычного состояния и вдруг такое. Он невольно оглянулся и встретился глазами с Зиной, выходящей из других дверей. Глеб застыл, будто фонтан на сильном морозе.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Что Вас задержало здесь?
- Сам не знаю.

Всё время короткого диалога, они продолжали стоять и недовольная людская масса, плавно вытекающая из нескольких дверей проходной, вынуждена была обтекать две фигуры до тех пор, пока одна из проходящих женщин не обругала их. Глеб, как бы вынырнул из своего сомнамбулического состояния и двинулся вперёд, а Зина последовала за ним. Через мгновение они уже шли рядом, перебрасываясь короткими фразами. С этого утра начались их ежедневные встречи и прогулки от проходной до цеха. Выяснилось, что они пользуются одним и тем же трамваем, только Зина садится в него на остановке на углу Измайловского проспекта и теперь Глеб постоянно садился только во второй вагон, занимая место не углубляясь в него, а где-нибудь около входа в центральные двери.

Вскоре они уже вместе ездили не только на работу, но и с неё тоже, и Глеб выходил из трамвая на несколько остановок раньше, провожая Зину до её дома, находящегося напротив Троицко-Измайловского собора. Он искал любой повод, чтобы побыть хоть несколько минут рядом с этой девушкой, занимавшей всё больше и больше места в его душе. Кажется, что и в её сознании происходила такая же метаморфоза.

В детстве и молодости неожиданности в жизни происходят значительно чаще, чем в зрелом возрасте. Каждый день таит в себе что-то новое, потому что человек ещё так мало видел и знает. Зрелость тем и отличается от молодости, что ритм жизни устанавливается, входит в определённую колею и неожиданности случаются всё реже и реже. К старости они вообще перестают появляться. Доживший до старости уже всё знает, и в прошлом с ним случалось уже всё, что  могло случиться, так что на каждый эпизод рассказанный сыном, или внуком, у него возникают ассоциации с чем-то аналогичным, уже происходившим когда-то в его жизни.

Глеб был молод, и неожиданности происходили ежедневно. Как-то, проходя с Зиной в обеденный перерыв по депо, он увидел несколько человек собравшихся в кружок у одного верстака и почему-то остановился около него. Возможно, его привлекла тишина, так как из большинства подобных скоплений по большей части неслись всевозможные реплики, высказываемые болельщиками, в отнюдь не литературных выражениях. Заглянув через головы, он обнаружил на верстаке финал шахматной баталии. Это было не совсем обычно, поскольку большинство подобных сборищ собиралось вокруг игроков в домино. Казалось, что в обед большинство цеха «забивает козла», а не играет в шахматы. Количество подобных кружков определялось количеством верстаков, и если бы их было в два раза больше, они всё равно были бы все заняты.

С того памятного дня в шахматном клубе прошла целая вечность и он поймал себя на мысли, что все эти дни и не вспоминал о шахматах. Увиденное вернуло его в родную стихию. Мгновенно оценив позицию, Глеб понял, что одному из играющих пора сдаваться. На доске оставалось всего несколько фигур, и вдруг мелькнул необычный ход. Он зацепился за него, и анализ привёл к выигрышу, надо было только пожертвовать последнего слона и тогда вырвавшаяся на простор ладья и три пешки быстро приводили игру к мату.

Как и ожидалось, проигрывавший машинист положил своего короля и уже протянул руку для поздравления противника, когда Глеб, неожиданно даже для себя, произнёс:
- Подождите! Позиция не совсем проигрышная!
Все удивлённо воззрились на молодого инженера, который в абсолютно безнадёжной позиции чего-то там нашёл.
- Парень, ты чего? Где ты тут видишь выигрыш?
- Позвольте, - Глеб протолкался к верстаку, - Вы не возражаете?, - и подняв короля, поставил его на место.
- Ну, давай, покажи, чего ты тут надыбал, мастер.
Глеб двинул своего слона. Пожилой рабочий, выигрывавший игру, удивлённо посмотрел на Глеба и сказал: «Я ж его возьму».
- Берите.
- Ну, ты даёшь, парень.
- Берите, берите, азарт охватил Глеба. Он давно не играл, а необычная ситуация на доске и возможность близкого, и главное, красивого выигрыша, ещё больше усиливало его.

Противник легко попался в расставленную ловушку и через шесть ходов вынужден был признать себя побеждённым. Обычно молча стоящее окружение, взорвалось шумными восторгами.
- Палыч, кажись у тебя появился соперник посильней!
- Да, Палыч, это тебе не с Матвеичем играть, да мальчишек на киндермат ловить!
- А Глеб Львович, молоток! Какую комбинацию придумал. Купили тебя, Палыч!
А «Палыч» всё смотрел на доску и будто не слышал того, что говорили, он всё ещё не мог оправиться от произошедшего. Глеб, поблагодарив противника, стал протискиваться обратно, как вдруг услышал: «А если бы я не взял слона?».
- Тогда бы выигрыш Ваш.
- Вот, -...удак! Не зря говорят: «Жадность фраера сгубила». А Вы молодец! Видно давно играете?
- Давно.
- Приходите в Красный уголок, мы иногда остаёмся вечером поиграть. У нас многие ребята хорошо играют.
- Ладно, как-нибудь зайду.
Вернувшись на рабочее место, Глеб, с большим удивлением для себя обнаружил, что на него вновь смотрят так, будто он появился в бюро впервые. Николай Васильевич, вернувшийся с совещания, вообще неожиданно, обратился к нему по имени-отчеству, поинтересовавшись, как это ему удалось одолеть цехового чемпиона и такого классного игрока, как Владимир Павлович.

Как, за столь короткий промежуток времени, весть о неожиданном успехе молодого инженера, смогла разнестись по цеху, было для Глеба столь же непостижимо, как и то, что факт сам по себе привлёк столь пристальное внимание. Тем не менее, как это не покажется странным, случай оказался поворотным в дальнейшей судьбе Глеба. Уже на следующий день к нему, буквально, подскочила девчушка, оказавшаяся секретарём комсомольской организации цеха, и заверещала, что он обязательно должен принять участие в Спартакиаде завода и сыграть в их команде. Глеб, с некоторым удивлением воспринял напористость уже знакомой девчушки, которой он раньше сдал свою учётную карточку комсомольца, и ему ничего не оставалось делать, как согласиться.

Однако до Спартакиады было ещё далеко, а заходить в Красный уголок тоже недосуг, поскольку конец рабочего дня означал ещё одну встречу с Зиной. Долгий путь домой, пролетающий как одно мгновение, никак невозможно было заменить даже самой интересной шахматной партией. Не зря ещё «Наше всё» заметил, что весна – пора любви.

       «Весна, весна, пора любви,
       Как тяжко мне твое явление,
       Какое томное волнение,
       В моей душе, в моей крови».

Глеб, впервые в жизни, переживал это чувство, вытеснившее из сознания всё остальное. Если бы его спросили, почему это произошло, он не смог бы ответить. Красота Зины не была столь уж ослепительной и бросающейся в глаза. Когда они встретились, он не знал о ней ровным счётом ничего, так что и её душевные качества ему не были известны. Он успел услышать от неё всего несколько, ничего не значащих фраз, посему и о её уме представления не имел. И всё же ..... Может весна виновата, может кто-то сверху начертал, что так должно случиться, но факт состоялся и теперь каждую свободную минуту он старался не упускать, а провести её рядом с той, что целиком овладела его сознанием.

Никто и никогда не смог объяснить, какая неведомая сила бросает одного в объятия другого, что привлекает не только внимание, но и прекращает у него, на какое-то время, нормальное восприятие действительности, что вызывает ответную реакцию у предмета устремлений. Великий Фрейд пытался объяснить всё это обычным влечением полов, однако, слишком уж низменен инстинкт полового влечения, в сравнении с парением душ, испытываемым двумя влюблёнными, чтобы оно – влечение, оказалось главным.

У Глеба были до этой встречи мимолётные увлечения и ему казалось, что он уже знает, как надобно вести себя с женщинами, однако, неожиданное чувство, охватившее его на этот раз, оказалось столь не похоже на всё что он испытывал до сих пор, что он попросту терялся в присутствии Зины. Обычно словоохотливый и легко сходящийся с людьми, остроумный в разговоре и хорошо эрудированный, он, особенно на первых порах, был молчалив и зажат, и потребовалось достаточно много времени прежде чем удалось восстановить его обычную манеру поведения.

Расставшись с Зиной, по пути домой, он мысленно ругал себя за непонятную и ничем необъяснимую робость, давал сам себе зарок, что завтра покажет все свои возможности, но и на завтра всё повторялось. Они встречались, здоровались, и весь длинный путь шли, обмениваясь ничего не значащими фразами. И вдруг всё изменилось в одночасье. То ли масса молчаливости достигла критической величины, то ли он понял, что с таким поведением перестаёт быть интересен любому человеку, а не только той, которой стремился понравиться, то ли сыграл свою роль обычный случай, но они разговорились.

Приближался Первомай. Город и вся страна готовилась к празднику. На улицах появлялось всё больше лозунгов, на фасадах зданий вывешивались портреты членов Политбюро, над проспектами протягивались гирлянды иллюминации. Сияющее светило в последние дни апреля настолько разогрело воздух, что люди сбросили с себя надоевшие за зиму пальто и шубы, что ещё больше повысило градус ожидания праздника. Он, как всегда, ждал её почти у самых дверей трамвая, и когда она вошла, увлечённые общим потоком, они оказались вынесены чуть ли не в его середину. Так бывало почти всегда, но в этот раз произошло что-то необычное. С трудом развернувшись лицом к Зине он вдруг, всем телом ощутил её физическую близость, их груди соприкоснулись и Глеб почувствовал, что пунцовеет. Рука, державшаяся за поручень, против его воли, опустилась ей на плечо, и мир поплыл перед глазами. Они стояли, тесно прижатые друг к другу, прямо глядя глаза в глаза, сотрясаясь от внутренней дрожи и не ощущая ничего иного, кроме непонятного томления и бесконечного счастья.

Люди входили и выходили на остановках, их качало на поворотах, толпа сдвигала с места, проталкивая то в одну, то в другую сторону, то плотнее сжимая, то отпуская свои объятия, они не ощущали ничего, кроме обволакивающей всё существо близости, ставших почти обнажёнными, тел. Толпа вынесла их на улицу на остановке у проходной и от былого молчания, сопровождавшего их прежнюю дорогу, не осталось и следа. Как будто прорвало плотину. Слова лились свободным потоком, но если бы потом, кому-то заблагорассудилось спросить у одного, или второго, о чём они говорили, ни один бы не ответил. Это был разговор обо всём и ни о чём. Им просто надо было скрыть за разговорами ту, одновременно ощущаемую обоими, неловкость и огромное желание продлить эти удивительные мгновения неожиданно случившейся близости.

Ну, а дальше всё развивалось, как в классических историях о любви двух молодых людей, чьи чувства друг к другу по счастью совпали. Начались свидания по вечерам, прогулки по улицам и аллеям Александровского сада, поездки по воскресениям в ЦПКиО и катания на лодках, походы в кино и, наконец, поиск уединения, позволивший свершиться сладостному и неизбежному.

Однако, не следует думать, что все эти пару месяцев были заняты у них одними любовными переживаниями. Была работа, были домашние заботы, были встречи с Борисом, посвящённым во все перипетии любовной истории Глеба, естественно, без тщательно скрываемых интимных подробностей. И главное, были шахматы и взлёт цеховой славы Глеба.

Оказалось, что шахматы и шашки были чуть ли не профзаболеванием у рабочих железнодорожного цеха, особенно у работающих в бригадах подвижного состава. При всей напряжённости работы паровозов и тепловозов в заводских условиях, достаточно часто случаются и длительные простои. Случаются и стоянки под погрузкой и разгрузкой вагонов. А что делать машинисту и его помощнику в такие минуты? Можно и газету, или книгу почитать, однако руки, как правило, особенно у паровозников, находятся не в том состоянии, когда можно взять чтиво без ущерба для его дальнейшего использования. Газету - ещё куда ни шло, а книжку жалко. Шахматы оказались именно тем средством, которое позволяло скоротать минуты вынужденных простоев.
                --        --        --
Как всегда стремительно в комнату, где сидели технологи, влетела Вера – секретарь цехового бюро комсомола, и ничуть не сдерживая командирских интонаций в голосе, проорала:
- Глеб, ты почему не приходишь на тренировки команды?
- Верка, ты чего расшумелась? - пророкотал из своего угла Николай Васильевич.
- Простите Николай Васильевич, - тут же сбавила накал речи деятельный секретарь и продолжила, обращаясь к Глебу, - сегодня после смены в Красный уголок, - и не выслушав ответа, развернулась и вышла из комнаты.
- Вот деловая. И откуда, что взялось? Работала кладовщицей, скромная была – не подступись, потом техникум окончила и у нас трудилась, тоже тихенькая такая, а тут выбрали комсоргом и стала командиром. Ты, Глеб, к ней прислушивайся. Она девчонка умная и хорошая. Однако девчонка, а у них ум совсем не такой, какой мужчинам кажется нормальным. Делай поправку.
- Понял, Николай Васильевич, но не очень. Так мне идти в Красный уголок, или не идти, поскольку у меня были несколько иные планы на время после смены?
- Идти, идти. Научи их там играть.
- А может они меня научат? У Вас, я понял, шахматы – национальный вид спорта.
- Есть такое. Удобная штука. Можно в карман сунуть, а случай подвернулся, раз и играй. Не окончил, сложил, в карман сунул, через пол-часа вытащил и продолжай.
- А Вы почему не играете?
- Почему не играю? Играю. Хочешь, в обед сыграем. Хотя, в обед у тебя свидание, это поважней.

Глеб покраснел. Он давно уже понял, что их с Зиной отношения перестали быть тайной для всего цеха уже с первого дня, и всё же ему стало как-то неловко, от произнесенного вслух. Разговор прекратился.

После рабочего дня они с Зиной, которая тоже решила посмотреть, как будет проходить тренировка цеховых дарований, пришли в Красный уголок. За несколькими столами, стоящими на сцене, обычно используемыми Президиумами собраний, напротив друг друга,  сидело человек десять и упоённо передвигало фигуры на досках. Глеб поднялся на сцену и бегло просмотрел позиции на досках, придя к неутешительному выводу о качестве партий и силе игроков. Деятельная Верка, подскочив к Глебу, заверещала, что сейчас придёт ещё Стёпка, и он будет противником Глеба. Глеб спросил: «Это и есть тренировка?».
- Да. А что?
- Я, как-то несколько иначе представлял себе тренировку перед соревнованиями.
- А как?
- В общем-то, полагается разбирать определённые партии. Изучать дебюты, эндшпили, ведущие в разных позициях к выигрышу, и так далее. А играть по наитию, как душе угодно, можно каждый день в обед и в минуты простоя.
- Слушай, а ты что, всё это знаешь?
- Ну, если бы я всё это знал, то не работал технологом железнодорожного цеха. Но, кое-что я всё же знаю.

Сработал опыт комсомольского вожака и Глеб принял бразды правления в свои руки. Он похлопал в ладоши, привлекая внимание игроков и произнёс:
-- Так, ребята! Остановились! Кто из Вас читал хоть какую-то шахматную литературу?
Всеобщее молчание было ему ответом.
- Понятно. Следовательно, никто не знает ни одного классического дебюта, так? – и сам себе ответил – так. Поэтому, давайте начнём нашу тренировку с того, что я покажу Вам несколько общеизвестных начал партий, которые могут привести к выигрышу и, если вы их запомните, они не потребуют от вас потери времени на обдумывание ходов в начале партии. Из этого вовсе не следует, что надо слепо применять эти ходы при любых ответах противника, но тут уж всё зависит от памяти и способностей каждого. Когда соревнования?
- Со следующей недели.
- Да, не густо времени. Но, попробуем.
Поскольку большой настенной доски у них, естественно, не было, Глеб поставил одну из досок в центре стола, расставил фигуры и стал показывать ходы классического открытого дебюта, сопровождая их пояснениями. Это был обычный тренерский ход, используемый в самом начале шахматных занятий. Потом он предложил проверить усвоение преподанного материала и сыграть с ним сеанс одновременной игры. Досок оказалось 7 и семеро первых уселось за них. Глеб предложил всем начать с показанного им «Ферзевого гамбита».

Все бодро начали d2-d4. Давая пояснения каждому, по ходу игры вплоть до завершения дебюта, он затем довольно быстро, принудил всех семерых сдаться, окончательно завоевав сердца цеховых шахматистов. Всю неделю, вплоть до первой официальной игры, он приходил вечером в Красный уголок, который бывал набит любителями шахмат, занимавшими места в зале. Дело в том, что через день, на сцене появился метровый планшет с расчерченными клетками шахматной доски и фанерными шахматными фигурками, сделанными цеховым плотником и Глеб показывал новые дебютные начала уже на большой доске. Каждое занятие он заканчивал сеансом на 10-12 досках, неизменно выигрывая все партии. Он даже не делал ничьих.

Команда цеха заняла второе место в заводской Спартакиаде и стала первой среди группы вспомогательных цехов. Интерес к занятиям не пропал даже после Спартакиады и, несмотря на уже наступившее лето, Глеб вынужден был раз в неделю оставаться после работы и часа по полтора проводить занятия с группой энтузиастов. Авторитет молодого инженера вырос до небывалых высот, несмотря на то, что уже появилось несколько человек, которым удавалось сводить с ним игру к ничейному результату. Проигрывать ему, пока ещё не приходилось. Зина терпеливо ожидала его каждый раз, и их путь к дому оставался неизменным, несмотря на эти задержки и то, что она с недавних пор уже не работала в цехе.

Её положение в цехе было не столь благостным, как у Глеба. В цех она попала совершенно случайно и только на время. Получив специальность инженера по бронетанковой технике, она была направлена в соответствующее КБ, но, прежде чем устроиться на постоянное место, ей надо было пройти фильтр всяческих проверок. Занимали они достаточно длительное время, вот и направляли таких молодых специалистов на временную работу в другие подразделения, где допуск к секретным работам не требовался. Понятно, что найти ей применение в железнодорожном цехе, было далеко непросто и промаявшись пару месяцев, пока не пришли документы, она перешла в КБ на уготованное ей место. Их утренние прогулки прекратились, так как начало работы цехов и служб было с часовым перерывом.

                ПЕРВЫЕ СОМНЕНИЯ
Как-то, в начале июля, ещё в трамвае Глеб услышал странные разговоры, ведущиеся почти шёпотом. В разговорах часто слышалась фамилия Берии и он понял, что произошло, что-то экстраординарное, но что толком понять не смог. Придя на работу, он застал Николая Васильевича, как всегда, сидящим в неизменных нарукавниках за столом, но не занимающимся своим делом, а читающим «Правду». Оторвавшись от чтения, он поднял глаза на вошедшего, и вместо приветствия сказал:
- Читал?
- Когда? И что?
- Вот. Читай, - и протянул газету Глебу. На первой странице главной газеты страны было написано, что арестован бывший Секретарь ЦК КПСС, член Политбюро и Министр Внутренних Дел СССР Лаврентий Павлович Берия. Всесильный Министр обвинялся в связях с муссаватистами и шпионстве в пользу Великобритании. Если бы не то, что сообщение было напечатано в «Правде», Глеб решил бы, что это бред и какая-то злая шутка. В памяти возникло круглое лицо в очках, с низко надвинутой и как-то нелепо выглядевшей шляпой. Человек стоял на трибуне Мавзолея, в окружении тех же, кто сегодня его арестовал, и читал надгробную речь на похоронах Вождя.
На смену одной картинки всплыла вторая. Вечер, лёгкий морозец, он держит маму под руку и слышит: «Да, к сожалению, ОН уходит и страшен не только сам этот факт, но и то, что после ЕГО смерти, начнётся опять то, что мы уже один раз прошли. Начнётся борьба за трон. И победит в этой борьбе ....». Как мало времени прошло, чтобы началось то, о чём мама сказала всего 4 месяца тому назад. Осознание того, что предсказанное свершилось, потрясло его больше нежели сам факт ареста всесильного маршала. Изучая в институте «Историю КПСС», знакомясь с прошлым по книгам и разговорам с одноклассниками в школе, а потом и с сокурсниками в институте он, естественно, знал и о процессах 1936-39 гг., и о зловещей роли Ягоды и Ежова, да и всего НКВД. Знал не пона-слышке, а постоянно сталкиваясь, с десятками детей «врагов народа». Знал, но верил вождю, который таким образом боролся со всевозможными «ревизионистами» намеченного партией курса.
Однако, уже тогда у него закрадывалось сомнение в серьёзности обвинений. Он никак не мог поверить, что партийцы с дореволюционным стажем, свершившие революцию и выстоявшие в Гражданскую войну, вдруг, ни стого, ни с сего, предали не идеи социализма, а страну, которую сами же и строили. Можно было разочароваться в курсе, выбранном партией, можно было не соглашаться с мнением Сталина и бороться лично с ним и его окружением, можно было считать порочным отказ от стремления к мировой революции, но играть роль шпионов Англии и Германии этим людям явно было несвойственно.
И вот сейчас, по прошествии 8 лет после пережитой страшной войны, в победе в которой далеко не последнюю роль сыграл Берия, перед ним лежала газета с обвинениями, как на кальку, скопированная с приговоров тех процессов. Он прекрасно представлял себе далеко не светлый образ главы сыскного ведомства страны, и его роль в прошлых политических процессах. Понимал о его явном участии во множестве отнюдь не благостных, а кровавых дел, в том числе и последнего, полностью сфальсифицированного «дела врачей», и вполне мог бы радоваться тому, что неизбежная кара настигла бывшего тирана, но поверить, что такой человек мог одновременно работать на какую-либо разведку, было выше его понимания. От правительственного сообщения веяло очередной «липой» и от этого становилось ещё ужасней.

Глеб был плоть от плоти послевоенной молодёжи. К началу войны ему уже было столько лет, что картины довоенной, беззаботной и солнечно-радостной жизни сохранились в памяти. Он прекрасно помнил о нечеловеческих усилиях людей на фронте и в тылу, свершивших великий подвиг во имя завоёванной победы, во имя их общего будущего. Слова о верности долгу перед Родиной были для него не красивыми лозунгами, а непреложной истиной, во имя которой хотелось жить и творить. Даже его сомнения при выборе пути, были связаны не с личным благосостоянием, а с желанием быть более полезным стране, как бы пафосно это не звучало, и в чём даже самому себе он бы не сознался. Это было в крови, сидело в подкорке, было воспитано всеми годами его короткой жизни.

Он, как и большинство детей, был пионером, в конце войны совершенно сознательно стал комсомольцем, хотя и написал заявление о приёме казённо-стандартными словами. Просто написать о своих подлинных чувствах при этом, было невозможно, они не укладывались в короткие фразы.

Он безгранично верил в идею построения социалистического общества и, в меру своих сил, считал что вкладывает в её осуществление и свою, крохотную, лепту. Он понимал, что происходящее в стране есть некий эксперимент по созданию новой, справедливой и благополучно живущей общности людей, объединённой единой целью, и сознавал, что при его постановке были, есть и будут люди, не верящие в эти цели. А значит борьба, столкновение интересов. Всё логично, и хотя неоправдано, но возможно. А вот столкнуться с мыслью, что дело вовсе не в благих намерениях, а в низменной борьбе за власть, да ещё борьбе с помощью лжи и предательства, было очень тяжело.

Он сидел, бессмысленно уставившись в газету, а в мозгу вертелась всего одна мысль – «Ложь». Выстроенный годами внутренний мир рушился. В тот, памятный вечер уличной беседы с мамой он лишь пошатнулся. Пошатнулся, но устоял. Тогда было посеяно только семя сомнения, сейчас до него дошло, что семя проросло и уже пробивается сквозь фундамент выстроенного мира, подтачивая его основы.
Спрашивается – во что и кому он верит? Кто и куда его ведёт? Во имя каких идей он и миллионы других живут и действуют, если те, кто эти идеи диктует, лгут в своих основах? Во имя чего и как можно состряпать «дело врачей», поднять миллионы на борьбу с этим «злом», уничтожить в одночасье десятки людей и сломать судьбы тысяч, а потом с такой же непринуждённостью признать, что ничего этого не было? Как можно обвинять в шпионаже одного из столпов бывшего руководства страной и партией, человека более чем близкого обвинителям, если ещё вчера он был «верным ленинцем и борцом за идеи социализма»? А вы, обвинители, где были? Почему столько лет терпели у себя под боком предателя и отщепенца? Как можно было всего несколько месяцев тому назад, стоя на трибуне мавзолея, бок о бок с ним, клясться в верности памяти Вождя, а через короткое время запретить даже упоминание его имени и обвинить одного из тех, кто эту клятву давал, такого же верного последователя ленинских идей, во всех смертных грехах? Кем же они там, наверху, нас-то считают? Во что оценивают? Оказывается ни во что!

Если и существует пресловутое смятение души, то Глеб переживал его в эти мгновения в полной мере. Он не изменил своих убеждений, но мысль о непогрешимости тех, чьи портреты он раздавал своим комсомольцам на демонстрациях, уже поселилась в мозгу. Если ОНИ могут лгать и для решения какой-то конкретной задачи по достижению личных целей, высасывать из пальца любую бессмыслицу, лишь бы она помогла её решению, то что можно спрашивать с простых смертных? Привыкший к анализу шахматных партий мозг, складывая в копилочку памяти новые сведения, начинал понимать, что он и миллионы ему подобных, жили и продолжают жить в плену иллюзий. Это стало первым толчком на пути к пониманию, что вера в единство целей у тех, кто ими управляет, и их непогрешимость, не более чем пустые слова. Нет никаких святых идей, а есть неуёмное стремление к власти.

Вывела его из сомнамбулического состояния лишь телефонная трель, прозвучавшая как выстрел. Николай Васильевич снял трубку, переговорил и повесив её, попросил Глеба сходить на площадку, где велись работы по прокладке новых путей у вновь строящегося цеха. Трудовой день начался, вырвав Глеба из раздумий, как любил говорить друг Боря: «О бренности всего земного».
                --        --        --
Глеб проснулся как всегда в одно и то же время, несмотря на то, что сегодня воскресение и можно было бы поспать. Тем не менее, уже выработавшаяся за несколько месяцев, привычка вставать в 6,00, будила его. Ложась накануне спать, он каждую субботу думал, что завтра выспится и будет дрыхнуть до 10 часов, но какой-то мерзкий гномик, с отвратительным постоянством, будил его в обычное время и не оставалось ничего иного, как подчиняясь приказу вставать. Сквозь задёрнутые шторы пробивались лучи солнца и, судя по всему, день ожидался хорошим. Они собирались сегодня поехать в Солнечное.

Глеб не испытывал тяги ни к купанию, ни к загоранию. Он вообще не любил всяческих физкультурных занятий и даже в школе с трудом сдал нормы ГТО, а в институте зачёт по физкультуре ему поставили только за шахматные успехи. Зина, наоборот, любила купаться, с удовольствием играла в волейбол на пляже и была весьма спортивной девушкой, так что инициатива исходила от неё. Вечером он сговорился с Борькой, что и тот поедет со своей Леной. 

В отличие от Глеба, не страдавшего до последнего времени, от единственной привязанности к особам противоположного пола, Боря оказался однолюбом. Познакомившись ещё на 3 курсе института с девушкой из «Сангига», он не стал разбрасываться на остальных, а прочно связал свою жизнь с той, что оказалась единственной в его жизни.

Все четверо встретились у Ленинского паровоза на Финляндском вокзале и с трудом затиснувшись в переполненный вагон электрички, отправились в Солнечное. Их излюбленным местом был пляж в Дюнах. Длинная песчаная коса, вдающаяся в залив, сосновый лес, близко подступающий к пляжу, сотни мячей, взлетающих над ним и огромное зеркало моря, что нужно ещё, чтобы прекрасно провести летний, тёплый, солнечный день, двум молодым людям, да ещё и в обществе двух таких же молодых девушек. Девчонки, раздевшись, тут же убежали играть в волейбол, а Глеб с Борей, усевшись на расстеленные полотенца, завели разговор.

- Глеб, пора подавать заявление на отпуск. Надо билеты покупать, а то потом совсем сложно будет, а мы ещё не знаем – отпустят нас, или нет.
- Но ведь обещали.
- Обещали в отделе Кадров, а цеховое начальство об этих обещаниях знает?
- Да, чёрт его знает, знает ли цеховое начальство.
- Тебе не кажется, что ты заговорил какими-то смешанными силлогизмами. Такого ещё не было. А, каково? Чёрт его знает, знает ли начальство.
- Ты думаешь – это силлогизм? Мне кажется, ты ошибаешься. Чёрт, конечно, должен знать всё, а вот начальство, оно вряд ли так уж информировано. Так что никакой это не силлогизм, тем более, какой-то смешанный. Что-то Вы Борис Семёнович, забрались не в свою область знаний.
- Вы думаете, Глеб Львович? Ну ладно, может оно и так. Тем более, из-за этой неопределённости надо подавать заявления, как можно быстрее.
- С какого числа будем писать?
- С 1 августа.
- Если на август, то не с 1-го, а с 3-го.
- Это почему?
- А потому, что если верить календарю, 1 августа – суббота.
- Ты уверен?
- Не был бы уверен, не говорил. Ты забыл, что 1 августа день рождения мамы?
- Слушай, Глеб, а я ведь действительно не подумал об этом. Прости.
- Ладно, это проехали, а куда поедем в отпуск так и не решили.
- А чего решать. Ехать надо в Сочи. Мы ещё нигде не были, так что Сочи должны быть нашим первым местом. Сочи – это центр всего Юга и, как говорят, самое шикарное место.
- Хорошо, Сочи, так Сочи. Кстати, я там уже был только было это совсем в другой жизни.
- Да ты что? Кажется, индусы признают реинкарнацию, так и ты из них? А кем ты был в прошлой жизни?
- Борька, брось дурачиться. Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю.
- Не сердись, конечно понимаю, и ты конечно прав. Это было действительно в другой жизни. Если говорить серьёзно, то мы, к нашим 25 годам должны добавить ещё годика 4 за войну. У послевоенных детей всё будет идти плавно: детство, юношество, зрелость, взрослая жизнь и старость, у тех кто доживёт. Мы из детства сразу перескочили в зрелые годы. Нет, мы конечно, учась в институте, прошли эту стадию, но уже во взрослом состоянии. Вот нам и кажется, что детство было в другой, прошлой, жизни. Мы что-то серьёзное пропустили.
- Что у тебя за привычка переходить от болтовни к философствованию? Никогда нельзя знать, когда ты дурачишься, и когда серьёзен?
- Глебка, так это же и есть жизнь! Сейчас радость, а через минуту может случиться несчастье и горе. Никто не знает, что произойдёт в следующее мгновение. Я просто живу, а настроение и слова мои меняются в зависимости от обстоятельств. Я реагирую на происшедшее, вот и всё.
- Ну тебя, с твоими рассуждениями. Ты лучше не забудь пару колод карт взять. Говорят, что там на пляже в преферансик перекидываются.
- Я об этом уже тоже подумал. Посмотрим. Ты Зине говорил, что мы собираемся в отпуск?
- Нет ещё. Не знаю, как подобраться к теме. Вот подпишут заявление, тогда и поговорим. А ты?
- Уже сказал.
- И что?
- Восторгов не было. Пообещал, что в первый и последний раз.
- Ты, действительно, так думаешь, что это будет в последний раз?
- А почему бы и нет?
- Чёрт его знает? Как-то не хочется думать, что свободная жизнь, без обязательств перед кем-то, закончится уже завтра.
- С одной стороны, ты прав, но это только тогда, когда ты не уверен, что та, перед которой у тебя будут обязательства, единственная. Я такую уже определил, и мне казалось, что и у вас с Зиной всё серьёзно.
- Ну, конечно, серьёзно, но ... Я с трудом представляю, что с какого-то момента не смогу ездить в отпуск один, не смогу поволочиться за красивой девушкой, не смогу посидеть с тобой на «Крыше», не испросив разрешения у кого-то.
- Меня это, пока, не беспокоит. Кажется, я остановился. Честно говоря, не в пример тебе, меня никогда не интересовала полигамия.
- Да, причём тут полигамия? Я ж не собираюсь иметь 5 жён, но иметь свободу выбора, и не только в части особ женского пола, но и во всех остальных, жизненных делах, пока ещё хочу, и при этом, без оглядки на кого-либо.
- Глеб, я же не спорю с тобой, и не пытаюсь убедить в правильности своей позиции. Каждый выбирает по себе. Просто мне казалось, что ещё пару месяцев назад, ты жить не мог без неё.
- Ну, было! Нет, я вовсе не хочу сказать, что собираюсь прерывать отношения. Но я не готов ещё к семейной жизни. Я не хочу связывать ни себя, ни её. Мне хорошо и так, а что будет дальше – посмотрим.
- Я понимаю тебя, с одной стороны, а с другой понять не могу. Мне казалось, что ты никогда не был эгоцентриком, а теперь в твоих рассуждениях звучат именно эти нотки. Ты вскружил голову девушке, наверняка наговорил ей сорок бочек арестантов, добиваясь её благосклонности, а оказывается, что всё это туфта и делалось только чтобы удовлетворить собственные желания?! Но ведь это, мягко говоря, непорядочно!
- Борь, ну не вешай на меня все мыслимые и немыслимые грехи. Я уже и эгоцентрик, и совратил невинную Катеньку Измайлову, а теперь собираюсь её бросить, и пойдёт она по кривой дорожке в тюремные казематы. Я просто не хочу в 25 лет становиться мужем и отцом семейства, тем более, что не наговаривал «сорока бочек» и ничего такого не обещал. Мы и не говорили об этом. Мне трудно объяснить тебе, тем более, что сам не совсем чётко всё представляю. Кроме того, мне пришлось бы впасть в некий пафос, а я его не люблю.

Вот ты чуть ли не обвинил меня в полигамии, имея ввиду мои частые увлечения. Пойми, я вовсе не ставлю перед собой цели овладеть как можно большим числом женщин, но и отказываться от тех, что сами идут ко мне, не собираюсь. Я не монах и не аскет, принявший схиму. Да дело и не в женщинах. Мы только начинаем жизнь. Мы ещё ничего не сделали и ничего не добились. Ты сказал, что нам война добавила годы. Это верно, но опыт, приобретенный нами, весьма однобок и ума нам мало прибавил.

Да, мы окончили институты, получили заветные «корочки», а стали ли инженерами, а главное – людьми? Что мы можем? Я не хочу всю жизнь провести в должности инженера, или даже старшего инженера в железнодорожном цехе даже такого большого завода, как наш. А смогу ли подняться над этим? Что я сегодня могу дать своей жене, тем более ребёнку, который неизбежно появиться в браке? И ведь дело даже не в материальной обеспеченности, дело в чём-то другом.

Вот, пару месяцев назад меня удивила мама. Удивила отнюдь не в первый раз, но это был особенный разговор и сказать то, что она сказала, мог только человек, обладающий жизненным опытом и глубоким умом. А каким опытом, соединённым с умом обладаем мы? Да никаким! И что я смогу объяснить сыну, или дочери, когда они окажутся в таком же положении? Смогу рассказать о войне, которую прожил в эвакуации, и о бесчисленных смертях, сопутствующих ей,  вот и всё.
- Да, ведь к этому времени и ты наберёшься опыта, и тебе уже будет к пятидесяти. Но чтобы это произошло к пятидесяти, родить ребёнка надо в 25.
- И ты прав! Но дело в том, что когда мама родила меня, у неё уже был опыт и  умение анализировать события, приобретенные в годы революции и после-революционного подъёма. Это кое-чего стоит. А у нас и этого нет.

Есть ещё что-то, что трудно объяснить и даже произнести. Есть, к примеру, понятие долга. Я слышу о нём с малых лет. Ещё папа, утром, поднимая меня, когда хочется спать и так уютно в постели, всегда говорил: «Глебик, надо вставать! Я понимаю, что не хочется, но надо! Мне тоже не хочется уходить из дому, но я ведь иду. Иду, потому что надо!». Надо хорошо учиться, надо мыть руки перед едой и чистить зубы, надо отдавать взятое взаймы, надо быть честным, надо, надо, надо..... Это уже сидит во мне, как глубокая заноза и я уверовал в это «надо», как в истину в последней инстанции.

Пришло время воплощать, вбитое с детства, в жизнь. Меня 15 лет учили на государственные деньги, это разве не долг, который надо возвращать? Я действительно хочу что-то сделать для страны, которая мне это дала, а для этого есть лишь один путь - трудиться. Вот, видишь, уже и впал в ненавистный пафос, но, к сожалению, иначе сказать, слов не хватает. Неужели ты никогда не думал об этом?
- Какая разница, думал, не думал. Глебка, объясни мне, почему всё, что ты говоришь, впадает в противоречие с обязательствами перед женщиной, которую любишь? Мне понятно даже твоё желание вернуть долг. Но почему семья может помешать всем твоим честолюбивым и просто мечтам? Мне кажется, что ты напридумывал себе оправданий, просто не желая жениться.
- Конечно, можно и так подумать, но уверяю тебя, дело не в этом. Противоречие есть и странно, что ты его не видишь. Семья требует исполнения обязательств перед женой, ребёнком. Помнишь у Сент-Экзюпери: «Мы  в ответе за тех, кого приручили». А в нашем, теперешнем положении, одно вступает в противоречие с другим. Я хочу отдаваться своим служебным и внеслужебным, но взятым на себя добровольно, обязанностям. Да, я хочу добиться чего-то большего, самоутвердиться, быть полезным не только дома для жены, но и для общества, а дома семья, ребёнок. Жене хочется в театр, а у меня серьёзная работа и мне не до театра и иных зрелищ, и голова забита вовсе не тем. Так раз, два, три, назревает конфликт, а я не хочу конфликтовать.

Я уж не говорю о материальной стороне жизни в семье. Где жить? У мамы, или у родителей жены? Прости, ни то, ни другое меня не устраивает. А на что обустраиваться? На две зарплаты по 1000 рублей, от которых в результате остаётся едва ли 1500? Мне представляется ....
Их разговор прервали две запыхавшиеся девушки, с разбегу упавшие на расстеленные раньше полотенца рядом.
- О чём столь бурно спорят наши мальчики?
- О несовершенстве нашего мира и неудовлетворяемых порывах душ в условиях данного несовершенства.
- А до менее философских споров в выходной день вам не опуститься с небес?
- Вот тебе Борька и первый конфликт. Нам бы пофилософствовать, а женщинам это не интересно.
- Интересно, интересно, но в другое время и не на пляже. Пошли купаться, зануды!
Они прекрасно провели день и вернулись домой уже поздно вечером, а на следующий Глеб подал заявление на отпуск и, как ни странно, легко получил разрешение, хотя по правилам, он мог быть предоставлен не ранее, чем через пол-года. Увы, это был неоплачиваемый отпуск, что создавало определённые финансовые трудности.
Объяснение с Зиной было тяжёлым. Она не на шутку обиделась, и отнюдь не на желание уехать без неё, а на то, что он только сейчас говорит ей об этом. Она всё равно не смогла бы поехать, но факт давно намеченной поездки  и та тайна, окутавшая её, показалась до боли обидной. Они впервые поссорились и выяснилось, что Глебу ссора не безразлична. Он с большим удивлением для себя обнаружил, что переживает наметившийся разрыв и понял, что совсем не хочет его, что по настоящему привязался к девушке и уже не знает, как быть без неё.

Несколько дней он ходил понурым, возвращаясь с работы, сидел дома. Зина избегала его. Их прежние встречи в трамвае прекратились с её переходом в КБ. Он пытался ждать её у проходной после работы, встретиться в обеденный перерыв, хотя в цеху и КБ они тоже были в разное время, но тщетно.  Это не давало ему покоя. Наконец, через неделю, он не выдержал и вечером позвонил в дверь её квартиры.
Первое, что он услышал, было - «Зачем ты пришёл?». Это его настолько ошарашило, что машинально ответил - «Здравствуй». Они смотрели друг на друга, одна с вопросом во взгляде, а другой в совершенно нелепой растерянности, поскольку в мозгу вихрем пронеслась мысль, что вместо объяснения причины, он ответил приветствием. Видимо та же мысль пришла на ум и Зине, потому что глядя на растерявшегося Глеба, она неожиданно рассмеялась и сказала – «Ну, заходи уж, раз пришёл».

Он сделал несколько шагов вглубь квартиры, пока Зина закрывала дверь. Тотчас, из боковой двери, вышла пожилая, седая женщина и неодобрительно оглядев пришельца, проследовала в боковой коридорчик, где видимо находилась кухня. Встреча отнюдь не добавила уверенности Глебу, так что серьёзного разговора не получилось, тем более, что Зина натужно старалась показать, что он ей неприятен. Будь Глеб помудрей, он бы заметил эту видимость желания разрыва, но он принял всё за чистую монету и быстро ретировался.

Тем не менее, потом, через много лет, в трудные минуты их долгой, совместной жизни, она вспоминала свои слова и так и не могла объяснить себе, что же толкнуло её их произнести. Не скажи она этих нескольких слов и жизнь обоих сложилась бы совершенно иначе. Это успокаивало. Ведь раз, совершенно не желая, она их сказала, значит так было угодно судьбе, а раз так, то и невзгода пройдёт и всё опять будет хорошо.

                СОЧИ
Воскресное утро 2 августа в Ленинграде было прозрачно-синим. На небе ни облачка. Глеб, надев, купленные ещё с первой зарплаты, белые брюки и лёгкие, парусиновые туфли, вычищенные накануне зубным порошком, в голубенькой тенниске и с небольшим чемоданчиком в руке, вышел на Невский проспект. Главная улица Ленинграда сияла чистотой и умытостью асфальта. Лёгкий парок поднимался над проезжей частью от непросохшей влаги,создавая над ней небольшой стелющийся слой. Это была некая, кажущаяся внеземной, субстанция, которая медленно перемещалась, преломляя и искажая, как в кривом зеркале, реальность и растворяясь в солнечных лучах. Редкие автомобили, проезжая, разрушали её, но она быстро восстанавливалась, колеблясь и мутнея на всей длине проспекта. Этот тоненький слой неведомого, манил своей ирреальностью вперёд, захотелось пройтись вдоль него. Времени было достаточно, и Глеб не стал дожидаться троллейбуса, а пошёл пешком.
Было приятно пройтись вдоль красавца проспекта, просыпавшегося в воскресный день с запозданием. Ещё через пару часов и он приобретёт свой привычный, наполненный плотными толпами людей, вид, а пока их на улице ещё было немного, однако двери десятков магазинов «Гостиного двора» уже были открыты. Настроение у Глеба было почти праздничным, и он широко шагал, вдыхая полной грудью чистоту свежего, невского воздуха, всосанного в трубу проспекта со стороны Адмиралтейства.
Осталась позади величественная императрица в окружении своих верных клевретов, ворота сада отдыха у Аничкова дворца ещё были закрыты, но уже выставлен на тротуаре треугольный подрамник с афишей, возвещавшей о предстоящем концерте оркестра под управлением Эдди Рознера. В садке витрины магазина «Рыба» плескались толстые, пучеглазые рыбины, а в двери «Кафе-автомата» входили какие-то мрачные личности. Прогрохотал трамвай, перенеся своё длинное тело через Невский и в тоже мгновение переместившись с Литейного проспекта на Владимирский. Ещё десяток минут и Глеб уже вышагивал по перрону Московского вокзала, где стоял состав Ленинград – Адлер.

Боря уже сидел в купе, а на противоположном сидении разместилась молодая пара, как оказалось, отправлявшаяся в своё, якобы, свадебное путешествие, поскольку сам брак состоялся около месяца тому назад, а вот отпуск им дали только сейчас.
Кто не испытывал радости при посадке в вагон поезда, отправляющегося в путешествие с нашего севера на юг? Позади 11 месяцев труда на предприятиях, а впереди море, солнце, ничегонеделание в течение целого месяца! От осознания предстоящих впечатлений лицо само, непроизвольно, начинает улыбаться, и весь мир кажется прекрасным. А ведь так оно и есть, и совсем неважно, что впереди неясные сложности с предстоящим размещением в Сочи и организацией хотя бы нехитрого быта - никто не думает об этом. Отпуск на юге!

Ах, а какая дорога из Ленинграда в Сочи! Поезд, мерно стуча на стыках, мчится через срединную Россию, Украину и опять переезжает в Россию. Мелькают города и полустанки: Вязьма, Брянск, Харьков, Ростов. На станциях к вагонам устремляются десятки бабушек и женщин с вёдрами свежих розовобоких яблок, ярко-красных вишен, а чем дальше к югу, с толстощёкими арбузами и мелкими абрикосами. А каких жареных кур предлагают! С разваристой картошкой, щедро посыпанной укропом, с малосольными, хрустящими огурчиками, помидорчиками в виде гипертрофированных красных слив! Вид этих даров сельской жизни столь притягателен, что удержаться невозможно, и ребята объедались на всём пути, принимаясь за еду в урочное и неурочное время. А как великолепен обычный чай, поданный в стакане, погружённом в мельхиоровый подстаканник с вензелем министерства железнодорожного транспорта на финише пира! Дома такой чай не наливают. Отданная дань чревоугодию значительно сократила и без того небольшой бюджет двух концессионеров, но они даже не задумались над этим.

После почти двухсуточного переезда, ранним утром поезд остановился у первого перрона шикарного вокзала Сочи. Глеб не спал уже с 5 часов утра. Стараясь не разбудить соседей, как мог тихо, выбрался из купе, привёл себя в относительный порядок и, подняв верхнюю створку окна, простоял у него весь остаток пути. Вид завораживал! Бесконечное, ничем не запятнанное пространство, постепенно меняло свой цвет, превратившись, из скучного серого в ослепительно синее зеркало. Переход происходил медленно, по мере появления и подъёма солнца.

Поезд двигался почти по краю обрыва, неожиданно, то погружаясь во мрак туннелей, то резко выныривая из них, и тогда яркость летнего утра, казалась ещё более радостной и многообещающей. А внизу, на дне обрыва, лениво набегали на россыпи камней и гальки небольшие волны. Потом на берегу и в море стали появляться ранние пловцы и крохотные лодочки, как чёрточки исчеркавшие горизонт. Появился и через какое-то время опять исчез из вида, огромный белый теплоход.  Час проходил за часом, а Глеб не отходил от окна.

Время от времени появлялся проводник и стучал в отдельные купе, возвещая о близком прибытии на очередную станцию: Туапсе, Аше, Вардане, Лоо. От каждого названия веяло каким-то неуловимо манящим и незнакомым запахом востока. Глеб подумал об этом и даже усмехнулся про себя – дурость какая-то. Разве восток может пахнуть? И тем не менее, решил, что хоть это и метафора, но вполне реальная. После Лазаревской уже поднялся весь оставшийся люд и у всех окон выстроились зрители.
                --        --        --
Недавно построенный сочинский вокзал встречал гостей белизной стен и стройностью колон. Пройдя через арку, Боря с Глебом вышли на обширную площадку перед лестницей, ведущей на привокзальную площадь. Воздушная масса застыла, будто загипнотизированная солнцем, раскалившим её до немыслимой температуры. У непривычных к такому северян мгновенно пересохло в гортанях и стало трудно дышать. Они остановились, обтекаемые толпой прибывших. Столь ожидаемого моря видно не было, а на площади добрая сотня мужчин и женщин, распавшись на отдельные корпускулы, выхватывала из массы прибывших приглянувшуюся жертву, бросалась настойчиво предлагать недорого и обязательно близко от моря, прекрасные апартаменты по 10 рублей за койку. Ребята спустились в толпу и тут же оказались в плену у массивной хохлушки, без особого труда уговорившей их воспользоваться её услугами. Ребят прельстило предложение тем, что до пляжа от её  дома, не более 10 минут.

Быстро сговорившись, они выбрались из толпы и последовали за новоявленной хозяйкой. Первое, что удивило приятелей, было то, что до жилья пришлось добираться на автобусе и направился он отнюдь не в сторону моря, а медленно фырча стал взбираться вверх. Они двигались по большому городу со всеми его атрибутами: асфальтированными дорогами, тротуарами, магазинами и массой людей на улицах. Но это был прекрасный южный город, резко отличающийся от северной столицы множеством диковинных, раскидистых магнолий, тучными, волосатыми пальмами, кустами цветущих олеандров и калл. Горячий воздух струился, выдавливая из всех пор тела остатки влаги. В автобусе было душно, как в парилке, несмотря на открытые окна. Пропетляв по улицам, автобус поднялся в гору и сделал очередную остановку.

Они вышли на улице, представляющей некую смесь из элементов городского антуража и деревенского колорита. Извилистая улица была заасфальтирована, тротуары сияли чистотой и ухоженностью, а домов, практически, не было видно – они скрывались за густой зеленью бесконечного множества кустов и фруктовых деревьев, растущих, за всевозможного вида палисадниками. Море, казалось, было недосягаемо далеко. Автобус ушёл, дымя отработанными газами ещё некоторое время неподвижно застывшими в виде чёрного шлейфа. Стало тихо и только жужжание каких-то летающих существ нарушало эту первозданность природы.

- Вы же сказали, что до моря не больше 10 минут? - не то вопросительно, не то утвердительно, робко произнёс, одновременно оглядываясь на непривычную деревенскую обстановку, Борис.
- Так воно ж так и е, - ничуть не смутившись и даже с неким вызовом, ответила хозяйка, - вон остановка, сидаете на аутобус и через десьять мынут вы вже и у пляжа.

Она говорила удивительно вкусно. Слова произносились певуче и кругло, напоминая мягкие булочки. Может от того, как она говорила, а может и от всей окружающей, удивительно радостно-зелёной обстановки, ничего не оставалось, как расхохотаться и последовать за хозяйкой. Идти пришлось всего несколько десятков метров и, открыв небольшую калитку, проделанную в сетчатом заборе, они вошли в тенистый двор. Аккуратная дорожка, полого спускавшаяся вниз, привела их к двухэтажному, деревянному дому, стоящему на кирпичном цоколе. Вокруг дома масса яблоневых и сливовых деревьев, со сгибавшимися под тяжестью плодов ветками, несколько вишен, усыпанных ярко-красными шариками ягод. Множество верёвок, натянутых между деревьями и развешанное на них разноцветное бельё всевозможных размеров, свидетельствовали в том, что в пределах участка уже нашли пристанище не только вновь прибывшие.

В их распоряжении оказалась небольшая комнатка на 1 этаже, больше похожая на веранду. Обстановка в комнате была столь аскетичной, что более походила на казарменное помещение. Кроме двух железных кроватей, даже заправленных по солдатски, стоял стол и пара стульев, да небольшой шкафчик. Единственно, что отличало его от солдатской казармы, были светленькие занавесочки на двух окнах, выходящих на разные стороны дома. Правда, было чисто и пахло свежевыстиранным бельём.

- Ну, что? Остаёмся? - произнёс Глеб, находящийся всё ещё в состоянии некой эйфории от картин, виденных из окна вагона и всего южного колорита, окружавшего их с самого утра.
- Остаёмся. Вряд ли в этом городе мы найдём место в шаговой доступности к пляжу.
- Похоже, что так. А не ошиблись ли мы, выбрав Сочи? Это какой-то большой город и наверняка полно народа.
- Нет. В первый раз надо было обязательно поехать в Сочи, или в Ялту. А поскольку оба места разделены достаточно большим расстоянием, то пришлось выбирать. Всё будет нормально.

Во время диалога хозяйка молча стояла в дверях, и когда друзья пришли к согласию, произнесла.
- Колы Вас усэ устраивает, то давайтэ задаток. Я бэру за недилю вперед. Дэ аутобус я Вам показала, а дэ пляж, побачитэ сами. Колы будэтэ готовыть, то на вулыце е керогаз. Там и кастрюльки, и чайник. Пидемо, я покажу дэ Ваш умывальник. Воду набирайте сами.

Расплатившись с хозяйкой, друзья сложили свои оставшиеся материальные средства и пришли к неутешительному выводу, что их вряд ли достанет даже на половину отпуска. Однако, что значит молодость и бесшабашность? Они даже не задумались над грядущим финансовым крахом, решив, что «будет день, будет и пища». Разложив свой небольшой багаж, в вместивший его шкафчик, они закрыли не имеющую замка дверь и отправились обратно в город.

Для начала решили прокатиться на автобусе и осмотреться. Автобус миновал вокзал, покрутил по нешироким тенистым улочкам и выехал на проспект. Проехав ещё несколько остановок и решив, что они уже отдаляются от центра города, приятели покинули духоту автобуса и направились в сторону откуда приехали. Солнце изливало на землю миллионы гигакаллорий и, казалось, должно было уже давно расплавить всё вокруг. При такой жаре даже странно выглядели зелёные листья платанов, трава на газонах и яркие цветочные клумбы. Одна сторона проспекта нависала над ним, а по другую сторону вдалеке виднелось огромное, ослепительное зеркало моря.

Время близилось к середине дня и солнце стояло в зените. Температура на градуснике, скорее всего, приближалась к 30° и всё живое, что перемещалось по улице, старалось по возможности перебраться в тень, но тщетно. Несмотря на массу деревьев высаженных вдоль проспекта - её не было. На абсолютно безоблачном небе ярился расплывшийся блин раскалённой плазмы, явно стараясь испепелить этот небольшой клочок рукотворного рая, сотворённого людьми на узкой полоске у гигантского корыта, заполненного синей водой, как будто в насмешку названного Чёрным морем.

На возвышениях, в окружении кипарисов, пальм и ярко расцвеченных клумб, раскинули свои крылья белоснежные дворцы, на фронтонах которых золотились названия санаториев: имени Орджоникидзе, Ворошилова, «Горный воздух», «Правда». От дворцов вниз, террасами, спускались столь же белоснежные, парадные лестницы, украшенные массивными балюстрадами, скульптурами и десятками гигантских ваз. К морю тянулись канаты подвесных дорог и фуникулёров. У ребят захватывало дух от вида этого великолепия, построенного отнюдь не для князей и аристократов, а для тех, кто на заводах и пашнях создавал возможность пользоваться всем этим себе подобным. Оба не сомневались, что через несколько лет и они смогут ходить по этим лестницам и ощущать себя такими же небожителями, как сотни живущих в этих дворцах.

Проспект уходил вдаль, скрываясь за очередным поворотом. Ребята повернули назад. Наконец они нашли тень. Слева оказался небольшой парк, а впереди, по центру проспекта, была проложена аллея из высоченных платанов, создававших непробиваемую тень внутри неё. Парни устремились к ней, как к живительному источнику, где и сели передохнуть. Несмотря на жару, молодые организмы требовали пищи и посидев минут 15, друзья направили свои усилия на поиск ресторана, который вскорости был найден. Отдав дань местному шашлыку, оказавшемуся отнюдь не лучшего качества, они отправились знакомиться с пляжем. Пляж Глеба поразил. Воспоминания детства уже давно выветрились, и зная пляжи пригородов Ленинграда, он простодушно считал, что пляж – это песок. Он может быть мелким и белым, может быть чуть более серым, но всегда плотным у берега и пересыпающимся, там где он сухой. По нему приятно ходить и даже играть в волейбол, дети могут строить песочные замки.

То, что оказалось у них под ногами, было похоже на всё, что угодно, но не на пляж. Тем не менее, длинная и неширокая полоса каменистого берега была плотно усеяна полуобнажёнными телами, пестрящими разноцветьем плавок и купальников. Море кишело не меньшим количеством особей. Найти в этом месиве место, чтобы расстелить хотя бы одно полотенце, не представлялось возможным, тем более, что поскольку лежать на камнях было более чем неудобно, всё пространство пляжа устилали деревянные лежаки.

Двигаясь вдоль относительно свободной полоски гальки у берега, Глеб с Борей тщетно пытались отыскать хотя бы маленький свободный клочок. В процессе движения, взгляд то и дело выхватывал небольшие группки людей, состоящих преимущественно из мужчин, сидящих в самодельных треуголках, сложенных из газет и с покрытыми полотенцами плечами.

- Борька, тебе не кажется, что там перебрасываются картишками?
- Мне не кажется, я уверен.
- Откуда такая уверенность?
- Мне ещё папа говорил, что на пляжах играют в преф.
- Слушай, есть вариант.
- Я об этом уже давно думаю. Важно только не нарваться на таких же ловцов удачи, как мы.
- Надо искать компанию с солидными дядечками.
- Интересно знать, как ты определишь в полуголом человеке, солиден он, или нет?
- Глебка, ты меня, иногда, поражаешь. Зачем тебе одежда, чтобы понять, солиден человек, или нет? Это написано на его лице и животе. И то, и другое, видно невооружённым глазом. Остальное – дело случая.
- Пошли, подойдём к какой-нибудь кучке.

Перешагивая через распростёртые тела, протискиваясь между сидящими, минут через пять постоянных извинений они оказались около четырёх мужчин. Трое сидели со скрещёнными ногами, а один на низеньком, складном, сделанном из парусины и двух трубок, стульчике. На земле перед ними лежали два полотенца, на них журнал «Огонёк», а на нём знакомо расчерченный лист бумаги формата А4 плотно исписанный цифрами. Компания, окружённая несколькими зрителями, играла в преферанс!
Ребята, с некоторым любопытством, смотрели на разворачивающиеся события за импровизированным «столом». По скорости реакции на сданные карты, можно было судить о невысоком мастерстве игроков. Постояв пару минут, Глеб с Борей двинулись дальше, уже вдоль задней кромки пляжа. Идти по каменистому и далеко неровному покрытию было неудобно и больно, однако, надеть туфли они не решались, боясь показаться совсем уж смешными. Их вид в рубашках и со снятыми брюками, с туфлями в руках и так, наверное, вызывал улыбку. Через пару метров они остановились у ещё одной аналогичной группы, где уровень игроков показался им тоже не столь уж высоким. Продефелировав ещё с пару десятков метров, друзья решили, что они мало чем рискуют, если решат принять участие в игре.

Поняв, что места не найти, они покинули пляж и отправились обратно к благам цивилизации. Погуляв по центру, дошли до Главпочтамта и отправили домой по телеграмме, с сообщением о благополучном прибытии, а потом, оказавшись в парке «Ривьера», сели в тени на скамеечке и принялись изучать купленную на почте газету. Солнце скатывалось в море, в тени деревьев стало темнеть. Аллеи парка наполнились уже вовсе не по пляжному одетыми курортниками, стремящимися к летнему театру, где должен был состояться эстрадный концерт. Большой щит, висевший на небольшой площади перед входом в театр, возвещал, что в концерте принимают участие: певица Ружена Сикора, Михаил Александрович, симфоджаз «Эрмитаж» и Александр Цфасман, ещё целый список не менее известных фамилий, а концерт ведут Миров и Новицкий.

- Борь, как тебе составчик?
- Солидно. Пожалуй, и в Ленинграде не часто собирается такая компания.
- А что ты хочешь? У нас хоть и огромный город, но один, а сюда вся страна съезжается.
- Это точно. Однако, меня занимает не звучность фамилий, а значительно больше то, что завтра и все последующие дни, чтобы найти место на пляже, нам придётся вставать в 6 утра и мчаться туда.
- А тебе не кажется, что должны быть ещё какие-то пляжи, а не только тот, на котором мы были?
- Наверное они есть, но я не думаю, что на них тебя ждут с распростёртыми полотенцами и свободными лежаками, да и не пойдём же мы сейчас, на ночь глядя, искать себе место под завтрашним солнцем. Завтра разберёмся.
- Согласен. Туда не пойдём. А пойдём-ка мы домой.
Друзья отправились к своему временному пристанищу, предварительно зайдя в магазин и приобретя некоторое количество колбасы, сыра, пачку чая, сахар и удивительно мягкий, белый батон.

Человеку не дано знать, что ждёт его на жизненном пути «за ближайшим поворотом». Кто знает, возможно, кто-то Вездесущий и Всевидящий уже при рождении запрограммировал этот путь, но никому ещё не удалось узнать, что написано в той программе. Каждому кажется, что он творит сам себя. А так ли это? Разве, возвращаясь в давно прошедшее, мы не обнаруживаем, что тому, или иному, повороту наших судеб предшествовал какой-то незамеченный, и никак не отмеченный нами в то время, случай. Что-то необычное, не вписывающееся в ежедневную рутину. И оказывается, что не произойди это событие, жизнь не свернула бы с намеченного пути. Так что – существует программа, или всё по воле случая? А может и эти «случаи» прописаны кем-то давным-давно?
                --        --        --
«Усадьба» встретила их, обилием детей и женщин. Днём на участке только развешанное бельё свидетельствовало о наличии достаточно большого количества жильцов, однако, они даже предположить не могли, что их такое количество. Ни Глеб, ни Борис никогда не были в цыганском таборе, но существует некий стереотип сравнения неорганизованной толпы, в которой каждый занят своим делом и не обращает внимания на других, с цыганским табором. Происходящее во дворе точно соответствовало этому стереотипу.

Над садом витал запах жареной рыбы, скворчащей на одном из керогазов. Какая-то женщина, с остервенением тёрла в цинковом корыте о стиральную доску, видимо, какую-то детскую вещь, под одной из яблонь стояли две другие молодые женщины и парень и что-то бурно обсуждали, перемежая реплики заливистым хохотом, заглушавшим визги доброго десятка разновосрастных мальчишек и девчонок, мечущихся по дорожкам, гоняясь друг за другом. На ступеньках у входа в дом сидели две девушки и читали, каждая свой журнал. Никто, ни на кого не обращал внимания, сосуществуя будто в параллельных мирах. Хозяев не было видно, и только откуда-то из-за дома долетал распевный и нежный женский голос, прерываемый таким же, но более басовитым. Слов было не разобрать, но в интонациях угадывался голос хозяйки, и скорее всего, её мужа.

Подойдя вплотную к крылечку, друзья одновременно произнесли:
- Здравствуйте.
А Борис, изображая великосветского денди, продолжил: «Не будете ли вы столь любезны, пропустить нас в наши апартаменты». Только тогда девушки подняли на них удивлённые глаза, выставив на обозрение два симпатичных, молодых личика. Боря с Глебом переглянулись и оба непроизвольно подтянулись, постаравшись сбросить с себя некоторую развязность. Девушки оказались весьма привлекательными.
- Здравствуйте, - и обе вскочили со ступенек, причём одна оступилась и чуть не упала, но была поддержана Глебом, оказавшимся ближе. Руки, сквозь тонкую ткань сарафана, на короткое мгновение, почувствовали теплоту тела и этого оказалось достаточно, чтобы сердце забилось учащённо, а лицо покрылось краской, как у одного, так и второго.
- Простите.
- Никаких проблем. Обращайтесь. С удовольствием помогу. Для простоты обращения, меня зовут Глеб, а это Боря. Мы только сегодня прибыли, а Вы давно уже здесь?
- Вы, случайно, не москвичи? – вступила вторая.
- Почему москвичи? – удивился Борис.
- Уж больно прыткие.
- Уважаемая мадмуазель, Вы глубочайшим образом ошибаетесь. Мы робкие и скромные, интеллигентные и сдержанные, как истые ленинградцы во многих поколениях.
- Вы из Ленинграда? Не похоже!
- Что же вызвало в Вас столь бурное недоверие? – вклинился в диалог Глеб.
- Ваше навязчивое желание познакомиться!
- Насть, ну чего ты на них напала? Пропусти их, им в дом надо.
- Глубокоуважаемая Настя, а Вы, случайно, не педагог? Кстати, мы теперь знаем Ваше имя.
- А почему Вы спросили? – теперь удивилась Настя.
- Из Вас исторгается столь страстное желание всех построить и приструнить, что больше всего присуще педагогам младших классов - в тон ей отпарировал Борис.
Девушки расхохотались и Настя сказала: «Один – ноль. А Вы явно литератор - славист».
- Будем считать – ничья. А Ваше замечание о моих достоинствах литератора, весьма лестно. Благодарю, - раскланялся Борис, благородно уступив победу.
- Ладно уж, проходите, ленинградцы,- и Настя посторонилась.
- Ну, нет. Мы представились, а вы лишь наполовину. Так нечестно.
- Катя, - произнесла вторая, стоящая рядом с Глебом.
- Вот и славно. У вас есть стаканы, или чашки? Давайте пить чай. У нас есть батон и колбаса, устроим ужин в знак примирения и знакомства.
- Нет, Вы не ленинградцы.
- Можем предъявить паспорта.
- Паспортов не надо, но ваш напор совершенно не свойственен ленинградцам.
- А Вам часто приходилось иметь дело с ними?
- В книжках читала.
- Не верьте написанному! Помните: «Мысль изречённая, есть ложь!».
- О, вы даже Тютчева знаете, или только первую строку стихотворения?
- Ну, почему же? Я ещё помню: «В пыли томов ты запер истину навечно!».
- Вот. Вы и противоречите сами себе. Говорите: «Не верь написанному», - а у Тютчева сказано, что истина в томах.
- Да, но она заперта и недоступна, а значит, непознаваема, а всё остальное – есть ложь!
- Ого! Придётся поверить, что вы действительно питерцы. Ну, раз так – пошли к нам пить чай.

Девушки оказались из Свердловска, и как ни странно, на самом деле были педагогами. Девушки извлекли свои запасы, Настя куда-то сходила, видимо к соседям, и на столе появилась пара стаканов и две разносортные чашки без блюдцев. Вскоре со двора принесли вскипевший чайник, и возникший экспромтом ужин, прошёл, как говорится: «На высоком идейно-политическом уровне». Боря блистал остроумием, Глеб вторил ему, а девушки безостановочно хохотали, окончательно уверовав, что ребята приехали из Ленинграда. Они провели прекрасный вечер и договорились на завтра вместе отправиться на пляж, где Настя с Катей уже облюбовали одно местечко.

Глеб проснулся рано, в доме ещё было тихо. Он спал головой к одному из окон, а Борина кровать стояла у другого. Подняв глаза к свету, лившемуся сверху, он, в первые мгновения, даже не сообразил что смотрит в окно. Над ним был почти квадрат голубизны, расчерченный крестом. Глеб никогда ещё не видел такой абсолютной, ничем не испятнанной, прозрачной синевы. Это было не привычное, серовато-синее ленинградское небо, а нечто ирреальное и бездонное. Он сел на кровати, пружины скрипнули и Боря заворочался, но продолжил безмятежно спать. В окне синева сменилась обычным светом и ветками дерева, на котором, как приклеенные, сидели красивые, желтовато-розовые цветы с мясистыми лепестками. Он сдвинул занавеску и увидел небольшой сарай, превращённый хозяевами в летнее жильё. Дверь в сарай была открыта, а проём занавешен лёгкой, цветастой тканью. У входа  стояла хозяйка в окружении стайки квохчущих кур и разбрасывала крупу.

Глеб тихо встал, оделся и вышел. Из-за гор вверх пробивались лучи солнца, оставались какие-то мгновения, до момента, когда оно перевалит через гряду и вновь зальёт своим светом всё это зелёно-синее пространство. А пока воздух был прохладен и пропитан влагой. Над зеленью травы в саду в капельках обильной росы тонким слоем струился парок. Где-то невдалеке прокукарекал петух, ему откликнулся другой, залаяла собака, видно разбуженная петухами. Короткая перекличка окончилась столь же неожиданно, как началась, и вновь стало тихо. Переплетшиеся ветви деревьев образовали зелёный потолок над дорожкой, ведущей к калитке. В нескольких метрах от дома, влево отходила тропинка, уходящая к уютно спрятавшемуся в кустах терновника, нужнику с двумя дверцами и, следовательно, с двумя стульчаками. Тропинка была вытоптана на глубину, примерно, на пол лопаты, тем самым подтверждая многочисленность отдыхающих, находивших кров в этой усадьбе на протяжении многих лет.

Глеб сел на ступеньку и так и просидел на ней, бездумно глядя в пустоту сада и наслаждаясь покоем. Когда мы говорим – бездумно, это вовсе не означает, что наш мозг не работает. В такие редкие минуты бездумья в голове возникают случайные картинки прошлого, перед глазами, мелькают образы близких, на некоторых мы останавливаемся, пытаясь сконцентрироваться, понять почему поступили тогда так, как поступили, а не иначе, один эпизод, непроизвольно, замещается другим и мы не в состоянии удержать первый под напором следующего. В какое-то мгновение перед глазами Глеба возникла Зина, их последняя встреча, Глеб попытался задуматься над тем, почему произошёл их разрыв, но мысль перебила заспанная девчушка, скатившаяся откуда-то сверху и сверкая розовыми пяточками промчавшаяся в уборную. Обратно она возвращалась уже степенно, окончательно избавившись в прохладе утра от остатков сна.

Вскоре сад стал наполняться людьми, и очарование тихого южного утра сменилось обычным бытом небольшого общежития. Боря тоже проснулся. Они совершили небольшой утренний туалет и размышляли в своей комнате как не упустить девушек и в то же время где-то позавтракать, когда в дверь постучали и появились Настя с Катей.
- Доброе утро.
- Доброе.
- Как спалось на новом месте?
- Прекрасно, но чуть душновато.
- А чего вы окно не открыли?
- А можно?
- Ну, если не боитесь быть похищенными ночными феями, то можно.
- Пожалуй, ночным феям мы вряд ли нужны.
- А, кто их знает? Может и понадобитесь. Ладно, решите потом сами, страшно вам или нет, а пока мы предлагаем быстренько позавтракать, пока у нас стаканы не забрали.

Вопрос с едой разрешился сам собой. Через пол-часа все четверо вышли из дома и отправились на пляж. Есть странная закономерность у отдыхающих на морских курортах – их тянет на одно и то же место на пляже и с упрямым постоянством, они ежедневно приходят к тому же, что выбрали в первый день. Не являлись исключением и Настя с Катей, а Глебу с Борисом было всё равно, поскольку на пляже они ещё не были и никаких пристрастий в этом плане, не имели.

Несмотря на раннее утро у моря уже было весьма людно. У длинного, деревянного павильона вилась небольшая очередь и из него, преимущественно мужчины, тащили тяжеленные лежаки, сколоченные из толстого штакетника. Глеб с Борисом, оставив девушек сторожить место, тоже отправились к павильону и через несколько минут, заплатив по  рублю за пару лежаков, притащили 4 штуки. Вскоре всё пространство вокруг покрылось решётчатым, древесным панцирем, разделённым узкими полосками гальки. Промежуток времени до обеда прошёл, как и всякий первый день отпуска на море, в ленивом лежании, частых купаниях и разговорах с девушками.
 
Глебу было скучно. Он ещё никогда так не отдыхал, детские годы не в счёт, и бесцельное лежание под обжигающим солнцем, показалось ему совершенно бессмысленным. Цели загореть у него не было, тем более, что перед отъездом мама его предупредила о возможности сгореть в первый же день. Купаться он тоже не любил, поскольку плавал весьма посредственно, предпочитая не удаляться от берега даже на мелкой Балтике. Юг привлекал его новизной впечатлений от буйной природы и гор, незнакомой обстановкой и всем, сугубо внешним антуражем, и собираясь сюда он даже не задумывался над тем, что придётся загорать и много купаться, поскольку это и называется отдыхом на юге.

   Вечером они все отправились в ресторан, где Боря проявил свои лучшие качества истого гурмана, поразив девушек изысканным набором блюд и бесчисленным количеством баек и безобидных анекдотов, сыпавшихся из него, как из рога изобилия. Играл оркестр, а Глеб, которому явно приглянулась Катя, больше танцевал и с каждым, новым танцем, всё теснее приближал к себе, не встречающее сопротивления женское тело. От этой близости он чувствовал, что теряет голову. Желание увлечь эту стройную фигуру, куда-то в темноту парка и прильнуть губами к её губам, точно зная, что ответ будет не менее страстным, становилось невыносимым. Воображение рисовало и более интимную близость ,однако, он чётко понимал, что нельзя форсировать события, стараясь умерить разбушевавшуюся плоть.
Глеб отнюдь не был красавцем, но и некрасивым его назвать было нельзя. Высокий, стройный, пропорционально сложенный, он ничем, кроме роста не выделялся из толпы сотен студиозов, ежедневно заполнявших аудитории института путей сообщения. Однако, было в нём что-то, что привлекало внимание более чувственную, но менее многочисленную часть этой толпы. Глеб был умён, и это мгновенно угадывалось чутьём, которым от природы наделена сугубо женская половина человечества.

После похода в ресторан, уже дома, Боря извлёк из кармана брюк жалкие остатки денежных средств и, пересчитав которые, друзья поняли, что на ещё один такой поход у них уже не наскребётся, да и на обычные обеды в столовой тоже достанет лишь на пару дней. Недолгое заседание Совета двоих пришло к выводу о необходимости срочного пополнения казны.

Утром следующего дня, оставив спутниц загорать, они отправились в поисках компании, ищущей партнёров. Задача была не из простых. Во-первых, есть правило: «В незнакомую компанию не садись», ибо можно нарваться на профессионалов со всеми вытекающими последствиями. Во-вторых, нельзя попасть в компанию ленинградцев, ибо неизвестно – не будут ли там знакомые, или знакомые знакомых твоих родителей. Не дай Бог до них дойдёт, что их дитя слоняется по пляжу в поисках компании, чтобы заработать пару десятков рублей на вечерний ресторан.

Побродив по окрестностям каких-то 10-15 минут, они нашли таковую. Два корифея, умудрённых опытом студенческих, преферансных баталий, привыкшие просчитывать варианты на шахматной доске на несколько ходов вперёд, да и что греха таить, перечитавшие почти всю доступную литературу по теории игры, начиная с Покровского, и прорешавшие десятки преферансных этюдов, устроились вокруг импровизированного стола, договорившись сыграть пару «сочинок» на время не более 3 часов.

Преферанс – игра интеллектуалов, не зря выдающимися игроками в неё были великие русские писатели и поэты, начиная с Тургенева, Некрасова и Белинского, кончая Светловым. Наши друзья к сонму великих себя не причисляли, но играть любили, знали толк в игре, да и понимали друг друга, что весьма важно. Расписав, как и договорились, третью «пульку», они попрощались с партнёрами, поблагодарив их за игру, и вернулись к девушкам, обеспечив себе вполне комфортную жизнь дня на три-четыре.
Оставшиеся три недели, пока девушки не уехали, они провели вчетвером. С курортным постоянством, каждое утро отправлялись на пляж, а вечерами, гуляли по городу, не раз позволяя себе посещать рестораны и кафе, прослушали пару концертов в парке «Ривьера» и посмотрели в кино: «Анну Каренину» и «Корабли штурмуют бастионы». Посетили Гагры и Самшитовую рощу в Хосте - ещё две курортных жемчужины на побережье и твёрдо решили приехать сюда в следующем году. Раза два в неделю, они оставляли своих спутниц на несколько часов, неизменно пополняя иссякавшую казну.
Не сговариваясь, друзья поделили между собой обоих девушек, причём, если Глебу понравилась Катя, то Борис на любую особу женского пола смотрел, как бы сквозь призму своих отношений с Леной, а посему относился к ним индиферентно, с удовольствием расточая комплименты и поражая их эрудицией и лёгкостью общения, но не более того. Настю такая форма общения, без волокитства и претензий на курортный роман, вполне устраивала. Катя же, в отличие от неё, с удовольствием принимала ухаживания Глеба, всем существом показывая, что готова на многое.
В субботу вечером девушки уговорили их пойти на танцплощадку. Глеб любил танцевать и делал это хорошо, Боря, хотя и предпочитал другое времяпре-провождение, но вынужден был спасовать перед тремя другими. Разгорячённые танцем и подогретые парой стаканов холодной «Хванчкары», которую выпили в перерывах между танцами, они вышли с площадки в темноту парка.

Тесно прижимаясь друг к другу плечами, Глеб с Катей не сговариваясь стали отставать от идущих впереди Бориса с Настей. Затерявшись в темноте, они остановились под старым платаном и прильнули друг к другу. Казалось, бесконечно длится поцелуй, в который оба вложили всю свою страсть и обоюдное желание. Оторвавшись друг от друга, взявшись за руки, они быстро, будто влекомые потусторонней силой, побежали в сторону пляжа и каменистая галька, нагретая августовским солнцем, приняла их в свои объятия, и только сонмище переглядывающихся и хитро подмигивающих звёзд, да фосфоресцирующая тарелка луны были свидетелями ещё одного, свершённого человеческого таинства.

Они вернулись в дом, приютивший их на 4 недели, под утро. Боря, неодобрительно посмотрев на приятеля, пробурчал с подушки: «Мог бы и предупредить», отвернулся к стене и продолжил спать. Глеб лёг не раздеваясь, и так и пролежал пару часов, пока не настала пора вставать. Борис, всем своим видом показывал, что ему неприятен поступок друга. Настя тоже была не в настроении и весьма неодобрительно посматривала на него, а Глеб мысленно удивлялся такой реакции. Он не считал себя чем либо связанным с другой женщиной, и судя по всему , и у Кати не было никаких обязательств перед другим мужчиной. Мысли о Зине, которые будоражили его вначале, теперь выветрились из головы, унесённые мощным вихрем обычного плотского влечения.

И он, и кажется Катя, получили удовольствие, за которым явно последует продолжение и мысль о новом, и одновременно таком старом, быстро развившимся курортном романе, приводила его в хорошее расположение духа и вовсе не тревожила мнимыми угрызениями совести.

Через пару часов, проведенных на пляже, море, солнце и початок тёплой кукурузы, щедро посыпанной солью, купленный у молоденькой девушки, продававшей их из белого, эмалированного ведра, растопили некоторую напряжённость в отношениях пар и инцидент был исчерпан. С этого дня краткосрочный роман развивался уже без всякого стеснения и укоризн со стороны второй части маленького сообщества, которое как бы перестало замечать частые исчезновения пары и её поздние возвращения. Борис решил не обращать внимания на поведение Глеба, а строгая Настя, видимо, тоже смирилась с, как она считала, грехопадением подруги.
Три недели пролетели, как один миг. Прощание было нежным, и даже в некотором смысле грустным, оставив в памяти Глеба, не столько картинки южных красот и вкус грузинских вин, сколько ощущение поцелуев и вспышек страсти в минуты близости с ещё одной прекрасной девушкой, случайно встретившейся на его пути. Остаток отпуска они провели на том же месте на пляже, к которому успели привыкнуть и даже перезнакомиться с соседями, и в бесцельном шатании по городу.

                ВЕРА
Друзья вернулись в Ленинград загорелыми, весьма довольными первым отпуском в своей производственной жизни. Глеб появился дома, с большущим ведром, купленным по дороге и наполненным абрикосами и сливами, и пакетом яблок, который пришлось привязать к чемодану, поскольку рук всего две, а число единиц ручной клади больше. Всё это изобилие было приобретено, буквально за бесценок, на остановках поезда в ростовских станицах. Мама ужаснулась их количеством, но быстро придя в себя, решила, что из слив и абрикосов сварит варенье, а часть яблок он отнесёт на работу и угостит ими сослуживцев.

Как это не покажется странным, но возврат к рабочим будням был радостен. Оказалось, что почти пол-года, проведенные в цеху, прошли не зря и Глеб уже пустил корни в коллективе. В бюро его встретили шумно, а вид и вкус принесенных золотистых яблок, добавлял энтузиазма. Встречавшиеся по пути рабочие, шутливо поздравляли с возвращением, особенно радовались ребята – шахматисты, а Вера чуть ли не бросилась на шею, но сдержала себя и смутившись только пожала руку и ретировалась.

В тот же день возвращения Глеб позвонил Зине и договорился, что в обед подойдёт к КБ. А вот встреча с ней прошла совсем не так, как рассчитывал Глеб. Первые мгновения он чувствовал, что Зина искренне обрадовалась, но вспыхнувший порыв как-то быстро затух, а буквально через пару минут возникло некое отчуждение. Зина как-то внутренне напряглась, стала присматриваться к нему, замечая что-то невидимое и неосязаемое, а что – он понять не мог. Ему казалось, что ведёт он себя как обычно, и видимо так и было, но ощущение возникшей напряжённости, чувствовалось во всём.  Они расстались сухо, даже не договорившись о следующей встрече.

Пытаясь как-то понять, что же произошло, Глеб просидел весь вечер дома, но так и не смог ни в чём разобраться. Это сидение дома вызвало недоумённые вопросы у мамы, которая тоже не понимала, почему он не бежит встречаться с Зиной. Только через много лет, умудрённый опытом многолетней супружеской жизни, Глеб понял, что большинство женщин обладают неким необъяснимым чутьём, реагирующим на уровне подсознания на любое изменение в поведении своего партнёра. Они могут почувствовать измену, но, сплошь да рядом, спутать её с возникающим по чисто бытовым причинам отчуждением, не разобраться в служебных неурядицах, действующих на объект подозрения, но понять, что что-то случилось и пошло не так, способны даже без слов. Полагаясь на собственную интуицию и заранее рисуя в воображении самое худшее, они бросаются в выяснение отношений, ещё более расширяя, и без того возникшую трещину. Увы, не каждая способна промолчать и дать небольшое время, чтобы проблема рассосалась сама собой. Отсюда и та масса разрывов, которых могло бы и не быть.

Зина не стала выяснять, что произошло, но всем своим поведением давала понять, что ей всё более и более неприятен Глеб. Возникшее на первой встрече отчуждение, с каждой новой становилось всё более выраженным и примерно через неделю они расстались окончательно. Это было далеко не первое расставание с женщиной в жизни Глеба, но прежде он уходил сам, а сейчас ему дали понять, что его присутствие нежелательно. Это било по самолюбию. Не то, чтобы он страдал, но на душе было противно и «каламитно», как любил в таких случаях говорить Боря. Что означало это слово, ни один, ни второй объяснить не могли, но суть внутреннего состояния оно как-то странно объясняло.

Успокоился он довольно быстро по причинам абсолютно прозаическим. Его увлёк водоворот ежедневных заводских будней. Осень уже резко подсократила день, так что короткие вечера он проводил либо «натаскивая» своих шахматистов, либо дома за очередной книжкой. Однако, судьбе было угодно повернуть жизнь в несколько изменённое русло. Ещё в первый после отпуска день Глеба удивила реакция Веры на его появление в цеху, но эпизод выпал бы из памяти, если бы не обнаружилось несколько преувеличенное внимание активного комсорга к одному из членов организации и этим членом оказался Глеб. Он то и дело ловил на себе, как бы случайные взгляды Веры, она зачастила к ним в бюро при надобности и без, часто в обеденный перерыв садилась к нему за стол в столовой. Много ли надо молодому, свободному мужчине, чтобы увлечься женщиной, показывающей, что он ей не безразличен? Да, почти, ничего, особенно если она ещё и миловидна, и совсем не глупа.

Но не всё так просто, как кажется с первого взгляда. Уже предвкушая новый, зарождающийся роман, Глеб, совершенно неожиданно, был остановлен в своих мечтах. В один из дней начала октября, позвонила Вера и попросила его зайти в комсомольское бюро, где состоялся разговор, посеявший в душе сомнение – а не ошибся ли он в предположениях в любовном интересе девушки к нему.
- Здравствуй.
- Привет. Что стряслось? Какая возникла необходимость отрывать меня от любимой работы?
- Похвально, что работа стала любимой.
- А как же. Только своим трудом мы сумеем построить социализм в отдельно взятой стране.
- Ну, ладно. Можешь не произносить лозунгов. Я в них не очень то и верю. А вкалывать надо – это ты прав. Но я не об этом. Ты ведь в институте был секретарём комсомольской организации.
- Откуда такая осведомлённость?
- А карточка учёта для чего?
- Ну, раз ты знаешь, так чего спрашиваешь?
- А я и не спрашиваю, я констатирую факт. Через неделю у нас отчётно-выборное собрание и я хочу предложить твою кандидатуру в бюро.
Глеб был совершенно не готов к такому повороту. С одной стороны, это было лестно – он проработал всего пол-года, а его уже предлагают избрать в состав бюро. С другой стороны, это серьёзная обуза, которая ему вовсе не нужна, ибо лишает определённой свободы, налагает дополнительные обязательства. Он вспомнил недавнее руководство студенческим коллективом, но тот был ему знаком на протяжении нескольких лет и там были интеллектуалы, с которыми у него был общий язык, а здесь он знает далеко не всех, да и уровень совсем другой.

- Послушай, я же работаю всего пол-года, знаю ограниченное количество ребят, да и в дела и порядки цеха и завода не совсем ещё вник, а ты меня в бюро.
- Всё это ерунда. Работа в бюро даст возможность быстрее вникнуть во всё, познакомиться с людьми не только в цеху, но и на заводе. Ребятам ты понравился, я разговаривала со многими, так что готовься.

- Неожиданно как-то, - уныло произнёс Глеб, поняв, что новая нагрузка неизбежна.
Весь вечер дома он возвращался к разговору с Верой. Разговаривая с мамой он вдруг задумался о сделанном предложении, взялся читать, и вновь вспомнил о нём, разговор не выходил из ума, он и засыпал с мыслями о нём. В голове шло противоборство двух мыслей: надо это ему, или нет. Уже лёжа и стараясь заснуть, он вдруг как бы споткнулся, с удивлением обнаружив, что впервые в жизни задумался о том, надо ли выполнять комсомольское поручение. Вернее, не о том, что надо, об этом вопрос не стоял, а о том, что это может ему дать. Он обкатывал в мозгу все плюсы и минусы, которые вытекают из этого предложения. Это было неожиданно и удивило его настолько, что он даже сел. Сон прошёл, мысли путались, он сидел, тупо уставясь в занавешенное окно и всё пытался разобраться в этой мешанине и понять, когда же появилась эта гаденькая мыслишка о «Выгодно» - «Не выгодно», заменив выпестованное годами «Надо».

Зародилась она ведь не сейчас, но точно, что совсем недавно! Когда же, почему? Ему уже был неважен сам факт, он мучился в поисках - что же привело его к такому выводу. Что-то же предшествовало этому? Что? И вспомнил! Вот, также поздним вечером, в этой же комнате, он сидел и размышлял о выборе пути и тогда впервые понял, что постоянное служение «Надо», приходит в противоречие с его собственными желаниями. Ему показалось явно нежелательным прожить жизнь с чувством постоянного долга.

Собственно, перед кем он у него? Перед мамой – бесспорно, но его не выплатить никогда. Перед другом – да, но он эфемерен. Перед государством – конечно! Он обязан ему отдать не только 3, предусмотренные для его возвращения за институтское образование, года но если понадобится, то и всю жизнь – это святое. А причём тут комсомол? Ему то, что я должен? Ничего! Но ведь я клялся, «вступая в его ряды». Значит должен, иначе я клятвопреступник.

Совершенно непроизвольно, из глубин подсознания, выплыл разговор с мамой в ночь перед смертью Сталина и её пророческие слова о близком будущем. И ведь всё произошло точно так, фарс повторяется. Уже исчезли со стен портреты Вождя, и их заменило совсем другое лицо, на страницах газет и по радио вообще стараются не поминать его имени, а новые вожди народа, дерутся за место в кресле старого, используя опыт и приёмы ушедшего. Они уже своих соратников судят, всё также приписывая им несуществующие преступления. Они что, выполняют свой партийный долг? Да, ни черта подобного!

Вот, совсем недавно, и года не прошло, а портреты одного Генерального секретаря, сменили на портреты нового. То нас уверяли, что теперь страной будет управлять коллективный орган, а теперь оказалось, что должно хватить и одного. Что это? Интересно, скоро ли и нового обвинят во всех смертных грехах? А мы все, массово, будем рукоплескать и на собраниях голосовать за правильность принятого решения. Они что – верят, будто это НАДО людям, стране? Да, вовсе нет, просто убирают противника в борьбе за кресло, и нет в этом никакой иной идеи. А есть ли идея вообще, или существуют лишь шкурные интересы, каких-то личностей, пробравшись через трупы других к вершинам власти? Стоп, стоп, Глеб Львович! Эк, куда Вас занесло! Тоже мне Савонарола!

Чего это я распетушился? Ну, сделали мне предложение войти в состав бюро, но ведь это только предложение и моё право согласиться, или не соглашаться, а я делаю какие-то скоропалительные выводы, покушаюсь на идею, подвергаю сомнению всё и вся. С чего бы это? А может всё просто – раз есть право выбора,  значит есть место и для торга. Т. е. не прямого торга – я Вам, а Вы мне, а хотя бы внутреннего: а надо ли мне это, и что я с этого буду иметь? Ну, и почему я не имею права так рассуждать? Речь ведь не идёт о том – идти ли мне в атаку и возможно погибнуть, или не идти и отсидеться в окопе. Так что получается – есть возможность выбора и долой все моральные установки о том, что общественное важнее личного? Что нет слова «Надо», а можно выбирать между «Хочу» и «Не хочу»? А может так и следует жить?

Хм, а ведь что-то в этом есть. Есть «Надо» и есть мои интересы, и при ответе на каждое «Надо» должны быть учтены и мои желания. Так что в жизни, всё как в математике - при выборе вариантов должно быть соблюдено условие необходимости и достаточности, где в понятие достаточности помещается: выгодно это мне, или нет. Вот и вся идеология?

Но ведь меня учили обратному? А, кто учил, кто установил эти правила? Вожди, создавшие 36 лет тому назад новое государство, воспитавшие меня и всё поколение в духе признания превалирования общественного над личным? Но так было, когда этот принцип не нарушался наверху, или нам казалось, что он не нарушается. А сегодня они сами нарушили установленный ими порядок, а раз так поступают наверху, то чем мы хуже? Судя по всему, всё общество начинает жить, а может уже и давно живёт, по этому принципу и только я отстал в своём развитии. И всё таки нет! Видимо надо жить, совмещая одно и другое. Получая поручение, стараться его исполнить, но при этом не забывать и о себе! Может это и есть то жизненное кредо, которым нужно руководствоваться?

Нет. Всё же на первом месте должно быть «Надо», как бы пафосно это не звучало, но и о своём, желанном и сугубо полезном лично для себя, забывать не следует, ибо живу я всё же, не для других, а для себя. И всё же ... Имею ли я право на выбор? Имею! Но только в том случае, если это не касается судеб других. Хотя они там, наверху, ставят свои интересы превыше всего и плюют на наши, ибо исходят лишь из дилеммы – выгодно – не выгодно это лично им. Так чем я хуже? Только тем, что не вырвался наверх? И всё же Глеб Львович, нельзя уподобляться худшим образцам. Пусть ОНИ живут и действуют, как живут и действуют, а мы будем стараться жить по воспитанным правилам. Поручают – исполняй, если то, что поручают, не противоречит моральным устоям. А разбираться: выгодно – не выгодно, будем потом.
Придя в согласие с самим собой, умиротворённый Глеб быстро уснул. К моменту собрания он был полностью готов «к новым свершениям», как он с врождённым чувством самоиронии, подумал о себе.

На собрании было шумно. В цеховой Красный уголок набилось человек под 100, если не больше. Глеб прослушал, сказанное секретарём число присутствующих, но общее число комсомольцев организации – 134 человека отметил про себя. Он  и не предполагал, что в цеху работает так много молодёжи. Вера бойко отчиталась о проделанной работе, потом выступило несколько ребят, отчитался Председатель Ревизионной комиссии, не менее шустро признали работу бюро удовлетворительной и вскоре стали выдвигать новых кандидатов в бюро. Встал какой-то парень и прочёл списочек из 5 человек, в числе которых была и его фамилия. Зал одобрительно загудел, а потом стали выкрикивать дополнительные фамилии, когда их набралось не то 10, не то 11 список решили закрыть. Потом стали обсуждать выдвинутых и зал громко скандировал: «Оставить». Пару человек взяли самоотвод, и зал также единодушно проголосовал «За», что свидетельствовало о полном безразличии большинства к происходящему. Когда назвали его фамилию, Глеб промолчал. Выдвинули кандидатов в делегаты на заводскую конференцию и Глеб вновь услыхал свою фамилию. На этот раз ограничились зачитанным списком.

В перерыве, пока счётная комиссия печатала бюллетени, в зале пели песни, кто-то завёл радиолу и несколько пар стали танцевать, небольшие группки в коридоре торопливо разливали в стаканы припасённтую ранее водку. Глеб смешил безобидными анекдотами девочек из своего бюро и их подруг. Наконец, всех позвали голосовать после чего собрание закрылось, а на следующий день на доске объявлений появилось два списка по результатам голосования и в каждом, на втором месте после Веры, Глеб прочитал свою фамилию.

Николай Васильевич с порога поздравил Глеба с избранием и хмуро предупредил, чтобы новая должность не мешала работе, а девчонки потребовали, чтобы он купил им торт, поскольку они голосовали за него. Глеба требование рассмешило:
- Вы чего? Нагрузили меня дополнительными обязанностями, а теперь требуете, чтобы я ещё Вас и благодарил за это? Торт я Вам, конечно, с аванса куплю, но не за новое назначение, а потому что Вы хорошие, раз голосовали за меня.
- Ладно, можно и за это. Только покупай, чтобы было побольше крема!
- Так растолстеете же!
- А тебе, что – худенькие нравятся?
- Вы мне и такие нравитесь.
- Эй, молодёжь, - раздался голос из угла, - не довольно ли шуметь, пора за дело браться!
В бюро стало тихо и каждый занялся своим делом. Ровно в 12 в дверях появилась Вера.
- Привет.
- Здравствуй.
- Обедать пойдёшь?
- Пойду.
- Пошли вместе.
- Пошли.
Стоя в очереди, Вера предупредила, что после работы собирает бюро на первое заседание, для распределения обязанностей, и она хочет, чтобы Глеб занялся оргработой и стал её замом. Глебу было всё равно. Задачи оргработника ему были известны и были они не весьма обременительны, так что он без всякого сопротивления согласился.
                --       --        --
Работа цехового технолога оказалась исключительно многообразной и многопрофильной и менее всего походила на разработку косых таблиц и графиков движения поездов, разработку ремонтных циклов и технологии укладки рельсов. Глебу нравилось это многообразие задач, порой совершенно выпадающих из его специальности.  Николай Васильевич много работал сам и так же нагружал и своих немногочисленных подчинённых. Был он суров, панибратства не допускал и был в приятельских отношениях только с ещё одним инженером, работавшим в бюро, столько же лет, сколько и он. Остальной контингент был молодёжным, и Глеб довольно быстро нашёл с ним контакт. Со временем выяснилось, что только у него в бюро был диплом о высшем образовании. Даже у Николая Васильевича его не было. К лету 1941 г тот успел окончить лишь три курса института, после которых было 4 года войны, а далее лишь богатейшая практика. Та же биография была и у его приятеля, работавшего в бюро. Молодые ребята все пришли после техникумов.
Большинство задач, ставящихся перед бюро, как правило, требовали срочного решения. Порой одна работа накладывалась на другую и приходилось, что называется, только успевать поворачиваться. Глеб успевал. Хорошие знания, цепкий ум и приобретенное за шахматной доской умение быстро анализировать позицию и просчитывать варианты, позволяли ему находить простые и оригинальные решения, в порой весьма сложных ситуациях. Строгий начальник очень скоро обратил внимание на то, что молодой специалист быстро и весьма качественно исполняет задания, порой находя абсолютно нетривиальные решения в самых серьёзных случаях. Надо отдать должное начальнику, тот неизменно хвалил Глеба за хорошо выполненную работу и поручал ему наиболее сложную.

Встречи с Зиной прекратились и мысли о ней как-то незаметно улетучились, зато участились встречи с Верой. Вскоре после памятного собрания, Глеб, обнаружил, что, казалось бы, совершенно незаметно и ненавязчиво она заняла значительное место в его жизни и, если раньше, глядя на неё он видел некоего бестелесного комсомольского деятеля, то теперь перед ним возникла молодая и привлекательная девушка, явно симпатизирующая ему.

Мужчина, особенно молодой, почувствовав, что он нравится женщине, неожиданно проникается ответным чувством, и по большей части, увлекается им. С Глебом, который и так был не очень щепетилен в отношениях с противоположным полом и легко увлекался, произошло то, что и должно было произойти. Теперь их часто можно было видеть вместе, и хоть намечающаяся близость бросалась всем в глаза, они пытались её закамуфлировать якобы сугубо общественными делами.

Через пару недель после собрания, вдвоём с Верой они шли в заводской комитет комсомола. Это была их первая прогулка на столь длинное расстояние. До сегодняшнего дня их общение проходило лишь в пределах цеха. Осенний ленинградский день, неба нет, оно превратилось в невесомую серую массу, обволакивающую корпуса цехов, голые кроны деревьев, трубы мартена, из которых даже не видно дыма. Воздух набух влагой и она осаживалась на одежде мельчайшими капельками. Глеб ходко вышагивал своими длинными шагами, совершенно не замечая, что его спутница, едва доходившая ему до плеча, пытаясь успевать за ним, чуть ли не бежит вприпрыжку. Честно говоря, он шёл наугад, поскольку толком не знал даже, где находится комитет.

- Эй, землемер, ты куда мчишься?
Глеб узнал голос Веры, но обращение – землемер, никак не соотнёс к себе, продолжая идти в том же темпе.
- Слушай, Глеб, я к тебе обращаюсь, или к дрезине?
- Ко мне? Не понял. А почему землемер?
- Так ты же  шагаешь метровыми отрезками. Я так не могу. Ты ж меня загнал, как лошадь на скачках!
- Ну, насколько я знаю, на скачках лошадей не загоняют.
- Мне попался неумелый жокей, на подобии графа Вронского.
- Извини, задумался. Васильич поручил одну задачку решить, вот и  решаю её на ходу.
- Свинья ты, Марков! Идёшь с молодой, красивой девушкой, а думаешь о какой-то задачке. Хоть бы постеснялся такое говорить. Я тебя вычёркиваю из списка друзей, и танцевать на балу с тобой не пойду!
- Верочка, прости! Я больше не буду! Перейду на мелкую рысь и пойду на полусогнутых.

Глеб остановился и вдруг понял, что медленно, и непроизвольно краснеет. Он услышал сам себя и понял, что впервые обратился к Вере, произнеся уменьшительное – Верочка. Остановилась и Вера. Видно, и до неё дошло это обращение. А дальше произошло совсем неожиданное. Она взяла его за руку и повела. Они шли по заводской улице, взявшись за руки, как ходят влюблённые по парку, и им было неважно, что день сырой и промозглый, и заводская территория, с её потоком машин и электрокаров, грохотом молотов и шумом работающих станков, отнюдь не место для прогулок. Это было странное и запомнившееся на всю жизнь, их первое свидание.
Заводской комитет комсомола, находился в маленьком, одноэтажном зданьице, неподалёку от заводоуправления. В домике было всего несколько комнат, несмотря на то, что комсомольская организация завода насчитывала около 10 тысяч членов и была крупнейшей в городе. В комнатке, девушка, с весьма габаритными формами, бойко выискивала в десятке ведомостей нужную фамилию, совала одну из них очередному просителю, а тот, расписавшись, получал красиво оформленное удостоверение делегата конференции и быстро ретировывался, уступая место другому из плотной толпы молодых людей набившихся сюда.

В комнате и коротеньком коридорчике, где начиналась очередь, было шумно. Чувствовалось, что многие знают друг друга, несмотря на то, что были из разных цехов и отделов. Глеб, попавший в эту небольшую толпу впервые, обратил внимание на разницу в одежде присутствующих и постоянно входящих. Одни были одеты в ватники и комбинезоны, сплошь да рядом засаленные и не блещущие новизной, другие - в пальто и обычные костюмы и платья. Не нужно было обладать аналитическим умом, чтобы сообразить, что одна группа состояла из рабочих, а другая из инженерно-технических работников. Глеб отметил про себя странность: и те, и другие распределялись почти поровну.

Вера тоже здоровалась со многими, перекрикивалась с впереди стоящими, и казалось, что здесь собралась некая общность, спаянная чем-то неосязаемым. При всём внешнем различии, их объединял, какой-то общий скреп, и хотя Глеб никого ещё здесь, кроме Веры, не знал, он не чувствовал себя чужим в этой общности. Это было странное ощущение, испытанное им на первом комсомольском собрании в институте, когда в зале собрался почти весь первый курс института, состоящий из почти двух сотен незнакомых между собой ребят, приехавших со всех концов страны. Потом произошло аналогичное на институтской конференции. Здесь уже собрались люди с разных факультетов, с разных курсов, от первого до преддипломников, и всё равно было что-то необъяснимое, объединявшее всех.

Через десяток минут, проведенных в тесноте, они получили свои временные удостоверения делегатов и отправились, всё так же держась за руки, в обратный путь.
- Вер, а ты обратила внимание, что среди ребят итеэровцев было почти столько же, сколько рабочих?
- Так это так и есть. А чего ты удивляешься?
- Не знаю, но это совершенно не соответствует принятым нормам.
- Ты, просто, ещё не знаешь, на каком заводе ты работаешь. Вот сходишь на конференцию, узнаешь чуть поближе.
- Не понял. Причём тут конференция? Конечно, что-то я узнаю поближе, но на любом предприятии количество инженерно-технических работников не должно превышать 15-18%, иначе накладные расходы будут такие, что товар будет стоить втридорога, и его не будут покупать.
- Ну, причём тут азы экономики? Ты завод за эти пол-года, так и не узнал. Ты хоть знаешь, что мы выпускаем?
- Ну, чего ты заладила – завода не знаешь, продукции не знаешь! Я уже весь завод исходил вдоль и поперёк. И прокатку видел, и мартен, и кузницу и у танковых цехов был, и знаю, что Борька работает в турбинном.
- Молодец! Во-первых, не кричи о танках, а во-вторых, в скольких ты ещё не был? Ну, например, был в насосном? А ты знаешь, какие турбины делает твой Борька, и кто их проектирует? Глеб, наш завод такой, какого нет во всей стране! Я совсем мало знаю, да и не стараюсь узнать, в этом смысле, больше. Но у нас такое количество разных КБ и производств, что иным и не снилось. Конечно, если бы все их расходы наложить на продукцию, она бы не выдержала, но тут есть что-то совсем другое. Я не знаю, как, что делается, да и не моего ума это дело, но что инженеров, техников в КБ и служащих в отделах завода и цехов, в общей сложности под 40% - это я знаю. Так же, как и то, что ты ещё не доработал до того, чтобы тебя в половину цехов пустили. Я уже семь лет здесь, а и половины не видела, да и не увижу, наверное. Так что учись.

Они вернулись в цех и разошлись по своим местам, но Глебу оказалось довольно трудно вернуться к работе. С одной стороны, из памяти не уходило ощущение близости, возникшей между ним и Верой, и это будоражило воображение, а с другой стороны, его заинтересовала структура завода. За месяцы, что он здесь трудится, ему удалось действительно исходить завод вдоль и поперёк. Железнодорожные пути опутали всю территорию, связали все цеха между собой, а завод с городскими станциями и ему казалось, что он уже всё узнал, а оказалось, что есть места, куда его даже и не пустят. 

В воскресение, вместо того чтобы выспаться, он встал как на работу. Надел свой новый и единственный выходной костюм и отправился во Дворец Культуры. Трамвай, заполненный преимущественно молодыми людьми, практически опустел на остановке у главной проходной, но на этот раз шумный поток направился в противоположную от завода сторону. Глеб машинально двигался в этом потоке, и по мере приближения к входу, всё больше ощущал учащающийся ритм биения сердца. Ему уже было знакомо это состояние, Всякий раз, когда ему приходилось участвовать в массовых мероприятиях, таких как: комсомольские собрания курса, факультетских и институтских конференциях, проходя по Дворцовой площади в колонне демонстрантов, он испытывал подобное. Наверное, спроси его - чем это объясняется, он бы не смог ответить.
Скорее всего, это было ощущение на уровне  животного инстинкта, когда каждый чувствует себя в стае. А стая это сила! Стае подвластно всё, и чем она больше - тем сильней. И это ощущение общности с мощью стаи, кружит голову, заставляет чаще биться сердце, распрамляет плечи и наливает силой кулаки. В стае не страшно и вожак может направить её на любое дело, и стая сможет строить и крошить, рвать зубами противника и тысячами сажать саженцы, окружая Родину садами. В стае нет личности, есть вожак и масса. Увы, вожаки бывают разные и прозрение, что вожак не тот и ведёт стаю не туда, приходит далеко не сразу и совсем не ко всякому, так что единство стаи сохраняется до тех пор, пока другой претендент на роль вожака, возомнивший что он лучше, не осилит правящего. А потом всё пойдёт, как прежде и стая, чуть поворчав, побежит за новым вожаком, также преданно исполняя теперь его приказы.

Как и условились ещё в цехе, их небольшая делегация собралась у входа. При регистрации каждый получил красивый блокнотик, с надписью: «Делегату ХVI комсомольской конференции завода», карандашик и талон на обед. Места в кинозале, где проходила конференция, они заняли, где-то в середине, так что сцена была хорошо видна. Вера, которая бывала здесь уже не раз, знала всех руководителей завода, присутствовавших в зале и, показывая то на одного, то на другого, шёпотом поясняла, кто есть кто. Ровно в 9 часов на сцене появился Секретарь Комитета, объявил состав Президиума, и за длинным столом появилось руководство завода, парторганизации, районные и городские Секретари комсомола и даже партии, и целая шеренга заводских комсомольцев, разместившаяся во втором ряду. Конференция началась и ход её, как две капли воды, был похож на точно такую же, проходящую на других заводах и фабриках, в институтах и проектных организациях, вне зависимости от места их расположения на просторах страны, только тематика выступлений слегка менялась.

Глеб, вполуха прослушал отчётный доклад и извлёк из него только то, что пару дней назад сказала Вера - он ещё совсем не знает завода. В докладе говорилось о каких-то цехах и неведомых производствах, о съекономленных киловаттах и награждённых орденами комсомольцах, о детских садах и пионерлагере, и ещё о всякой всячине, к которой имела отношение комсомольская организация, вплоть до сбора металлолома. Глеб сосредоточил внимание на разглядывании сидевших в первом ряду Президиума. Он впервые видел всё руководство завода.

По какому-то странному стечению обстоятельств, все представленные в Президиуме руководители, оказались весьма габаритны. Директор был тучен, как Гаргантюа, Главный диспетчер олицетворял собой Пантагрюэля, но собенно выделялась фигура Главного инженера. Главный напоминал глыбу. Большую и плохо отёсанную глыбу. Массивная голова, с широким носом, густыми, кустистыми бровями и толстыми губами, сидела на короткой шее борца, в свою очередь, слегка подымавшая её над покатыми плечами. А далее вниз следовал квадратный столб, из которого торчали 4 могучих отростка. И столько силы было в этой фигуре, что она мгновенно привлекала внимание любого с ней соприкасавшегося. Потом, когда их контакты станут частыми, Глеб обнаружит ещё и то, что в первый раз и на расстоянии ему увидеть не довелось – глаза. Глаза были большими и в них светился ум. Это было странное сочетание физической мощи и могучего ума.

Что-то говорили комсомольцы, выступило и всяческое руководство, в середине дня был объявлен обеденный перерыв и делегаты бросились в столовые. Их делегации повезло – они попали в число питающихся в столовой ДК, так что не потребовалось даже одеваться. Большинство же получили талончики на питание в двух заводских. Двое ребят сбегали в близлежащий магазин, и обед прошёл под небольшое возлияние. В фойе кинозала гремела музыка и возвратившиеся с обеда ребята танцевали. Из собравшихся в кружок небольших компаний то и дело разносился громкий смех. За несколькими столами, за которыми перед началом конференции проходила регистрация и выдавали памятные блокноты, теперь обменивали временные удостоверения на мандаты делегатов.

Глеб, с первой минуты встречи утром, всюду перемещался вместе с Верой. С того дня, когда она взяла его за руку, между ними установилась некая связь. В ней, кроме чисто физического влечения, возникла какая-то неуловимая тяга друг к другу на уровне подсознания. Так бывает между двумя людьми, когда возникает иная, как бы моральная, близость, вырастающая в дальнейшем в то, что мы называем дружбой.  Он постоянно ощущал её рядом и обязательно с правой стороны. Видимо, эта близость бросалась в глаза, потому что ребята из делегации, оставляли их одних, а они о чём-то болтали, прогуливаясь в толпе, то, привлечённые звуками музыки, принимались танцевать, то, не сговариваясь, выбирались из круга танцующих и опять разговаривали.

Когда к вечеру конференция закончилась, они распрощались с ребятами из цеха и направились к трамвайной остановке, и тут выяснилось, что им в разные стороны. Не произнеся ни слова, Глеб пересёк трамвайные пути и сел в вагон вместе с Верой, которая восприняла это, как само собой разумеещееся. Они молча проехали несколько остановок и вышли. Несмотря на то, что Глеб был ленинградцем и покидал город лишь в годы блокады, он попал сюда впервые. Как-то сразу по возвращении в город, он по случаю ездил в Стрельну и обратил внимание на руины, оставшиеся от комплекса зданий на небольшом взгорке. Он даже запомнил, как кондукторша объявила остановку - «Форель». Запомнил потому, что удивился – какое отношение эти развалины имеют к рыбе? И только через несколько лет узнал, что здесь была до войны психиатрическая лечебница, названная в честь известного швейцарского невропатолога и психиатра Фореля.

Теперь на взгорке высилось несколько кирпичных зданий, в центре которых стоял широкий, трёхэтажный корпус с двумя башнями по бокам, украшенными сверху чуть меньшими башенками. Башни соединялись с основным зданием одноэтажными галереями с колонадами.

Когда они поднялись на небольшой взгорок, оказалось, что и в глубине, за первым рядом домов, вокруг небольшого пруда, на месте развалин выстроен целый городок. Весь недлинный путь от трамвая до дома, они прошли молча. Что-то мешало им говорить. В подъезде дома широкая лестница, тускло освещённая лампочкой, висящей на витом проводе, вела вверх. Поднялись на третий этаж, остановившись у двери с четырьмя, или даже пятью разномастными звонками и таким же количеством почтовых ящиков.

Глеб обратил внимание на то, что всовывая ключ в замок двери, рука Веры дрожала. Комнатка, куда они вошли, открыв ещё одну дверь, была совсем крохотной. Вера, не глядя на Глеба, нервно снимала с себя пальто, а Глеб бестолково топтался у дверей, наверное, впервые в жизни, не зная как себя вести. Он, познавший за свою короткую жизнь, уже нескольких женщин, владевший, казалось бы, врождённым умением покорять их, и умевший пользоваться этим, вдруг потерял все свои познания. В ушах звенело, щёки горели, а руки нервно подрагивали.

- Может разденешься, - послышался откуда-то издалека голос Веры, хотя она стояла почти что рядом. Прошло ещё какое-то мгновение, и Глеб чётко понял, что ожидаемой и совсем недавно такой желанной близости, не будет. Он не сможет преодолеть это, охватившее его волнение и обнять девушку, которая тоже,  тянулась  к нему, но одновременно боялась.
- Я, пожалуй, пойду. Поздно уже, мама будет беспокоиться.
- Ладно. Спасибо, что проводил. По крайней мере, посмотрел, как я живу.
В интонации произнесенного Глеб услышал всё: и сожаление, и облегчение, и благодарность за то, что уловил её боязнь и решил уйти. Он повернулся и вышел в коридор. Вера пошла за ним и, отстранив от двери, открыла её, а потом, поднявшись на цыпочки, чмокнула куда-то сбоку в подбородок, не дотянувшись до губ, резко подтолкнула его за порог и быстро захлопнула дверь. Глеб, от неожиданности не смог даже повернуться, оказавшись на лестничной площадке и ещё несколько минут стоял с колотящимся сердцем, не в состоянии прийти в себя.

Мама, конечно, ждала его, накормила ужином и заставила в подробностях, на которые он оказался не вполне способен, рассказать, как проходила конференция и кто на ней присутствовал из городских и партийных бонз, а он, рассказывая, сам в это время стоял в маленькой комнатке и по-прежнему не мог справиться с волнением, задавая себе один и тот же вопрос: почему он не смог пересилить себя и не остался там? А перед глазами стояла Вера, дрожащими руками расстёгивающая пуговицы на пальто. Уже засыпая,до него дошло, и хотя это могло показаться нереальным, но именно так оно и было - Глеб был первым мужчиной, заслужившим право на близость у этой вечной активистки, постоянно находящейся в окружении парней.

На следующий день первые мгновения встречи прошли в нервном волнении, но оба быстро преодолели его и всё пошло, как и раньше. В один из дней, незадолго до Нового года, Глеба вызвали к начальнику цеха. Это было совершенно неожиданно. После первого дня, когда он оказался в его кабинете, Глеб видел начальника только мельком, встречаясь с ним в цеховых коридорах да на комсомольском собрании, и теперь идя опять в тот же кабинет, ломал голову над вопросом, за какие, такие провинности его вызвали «на ковёр». Ну не для поощрений же его вызывают? 
Войдя в кабинет, он увидел и Николая Васильевича, сидящим напротив начальника.
- Садись, Глеб. Есть разговор.

Обращение по имени мгновенно успокоило. Ему стало приятно, поскольку пришло осознание, что он стал уже своим для этих умудрённых опытом людей.
- Тут такое дело. Меня вызывал Алексей Иванович и просил помочь. Просьба необычная, но я решил рискнуть и согласился попробовать. Я ему так и сказал, что мы попробуем. Но вы же понимаете, что «попробуем» - это значит сделаем, и ошибки быть не должно. А взялся я за эту работу потому, что опыт у нас уже есть - ты Глеб, сделал отличный проект, когда надо было подсоединить дополнительный путь к цеху.

А теперь слушай суть. Видел, наверное, у второй проходной сложенные металлоконструкции? Не видел? Ну, сходи - посмотри. Так вот, это разобранный цех из Германии. Решено цех собрать, поскольку расширяется выпуск трелёвочных тракторов. Ребята Главного архитектора цех спроектировали, а ПКО его привязал. Строители уже роют ямы под фундаменты, а железнодорожников в ПКО нет и подъездные пути проектировать некому. Обратились в проектный институт, а те говорят, что у них работы на весь следующий год и выполнить нашу они могут, но тогда она стоить будет раз в пять дороже, а у завода денег и так нет.

Работа большая, я бы даже сказал – огромная. Цех будут ставить там, где и лежат металлоконструкции, а это за забором и путей там, кроме трамвайных, и в помине нет. ПКО показало точку, куда примкнуться, но это далеко. Вот, сумеешь сделать, считай вся грудь в крестах, ну, а не сумеешь, конечно, не расстреляют, но и не похвалят. Я так думаю, что сумеешь! Парень, ты с головой, шахматист хороший, вот и в комитет тебя уже избрали, так что давай, выручай и завод, и меня. Главное сейчас – быстро оценить наши возможности. То есть – сможешь, или нет, чтобы нам не упустить время. Васильич введёт тебя в курс дела более подробно, так что дерзай, а мне уже бежать надо, - и начальник быстро поднялся из-за стола, в несколько шагов приблизился к вешалке, стоявшей в углу, сдёрнул с неё пальто и шапку и на ходу одеваясь, выскочил из кабинета, что-то крикнув секретарше.
Николай Васильевич, не торопясь встал, поправил стул, на котором сидел, вдвинув его под стол и выставив строго вровень с остальными, направился к выходу. Глеб, как выдрессированная обезьянка, точно повторил все движения руководителя бюро и последовал за шефом. Вернувшись в комнату бюро, Николай Васильевич, снял нарукавники, положил их на стол и предложил Глебу пройтись на место будущего цеха.

За весь долгий путь от их цеха до проходной, они не проронили ни слова, и Глеб был благодарен Николаю Васильевичу, поскольку тот позволил ему думать о предстоящей работе. Он шёл, нагнув голову и глядя себе под ноги, засунув руки глубоко в карманы, следуя за ведущим на интуиции.

Вобщем-то, в работе не было ничего необычного. В институте, каждый, из учившихся, выполнял подобный курсовой проект. Работа была ёмкая, но не сверх сложная. Не Бог весть что – спроектировать прокладку пути между точками А и В, но одно дело курсовик, от которого зависит только оценка в зачётке, и другое дело настоящий проект. Но ведь его для того и учили пять с половиной лет. Страшен объём, правда, которого я ещё не знаю, и страшно, что один. А почему один? Мне что, откажут в помощи в институте, если запорюсь? Да и в Ленгипротрансе, где делал диплом, тоже ребята не откажутся помочь. Так что: «Не Боги горшки обжигают»!
После вчерашней оттепели, подморозило и приходилось идти с полным напряжением ног, чтобы не скользить, несмотря на то, что тротуар был посыпан песком. Стылый, сырой воздух затруднял дыхание, а путь был неблизкий и, выйдя за проходную, Глеб почувствовал, что ноги устали. Сравнительно недавно он проделал почти такой же путь, следуя на работу, а два таких отрезка, с коротким перерывом означали уже значительную нагрузку для его нетренированных конечностей, да и дыхание стало прерывистым. Николай Васильевич, будучи почти  в два раза старше Глеба, был свеж и усталости, казалось, не ощущал.

Они остановились на обширном пустыре, значительная часть которого была занята сложенными аккуратно: ажурными металлическими фермами, массивными колоннами, длинными балками, ещё какими-то разной формы металлоконструкциями. В отдалении, одинокий экскаватор с натугой вгрызал в ещё не совсем промерзшую землю зубья ковша.

- Вот, Глеб Львович, место, где должен стоять цех.
Николай Васильевич извлёк из кармана небольшой чертёж, оказавшийся выкопировкой из генплана участка, и ткнул пальцем в большой прямоугольник, занимавший большую часть поля чертежа.
- Как видишь, поблизости нет ни одного цеха, и следовательно, ни одного пути. Автодорога – вот, а железки нет, и как её сюда привести, я ума не приложу. Павел сказал, что ПКО дало идею, так она проста, как апельсин, а поэтому дурна и неприемлема. Вон там, - и он показал в направлении, откуда они пришли, - в полутора километрах, проходит путь в турбинку, там и можно присоединиться, но работа адова. Оттуда путь надо крутить так, что придётся занять огромную территорию, а ведь заводу развиваться потребуется, цеха строить, а мы её своим путём займём. Плохая идея. А другой нет. Я предложил цех в другое место посадить, но говорят, что иного места нет. Вернее, оно есть, но не про нашу честь. Пойдём, покажу, где точка присоединения.

- Николай Васильевич, а где должен войти путь в цех?
- Вот, видишь кусочек выведен, - и Николай Васильевич ткнул в крайний пролёт, находившийся в самом дальнем конце прямоугольника.
Они пошли в обратном направлении, но не по территории завода, а по пустырю, вдоль забора. Идти было неудобно, кое-где лежал нерастаявший, грязный снег, обнажившаяся земля была вся в неровностях, ноги скользили по замёрзшей глине. Наконец они выбрались на тротуар и минут через 10 вошли в двери ещё одной проходной. Вскоре обнаружился и железнодорожный тупик, куда Николай Васильевич и привёл Глеба. В направлении площадки под будущий цех было свободное пространство, однако, на генплане, что был в руках у Николая Васильевича, это место было занято под перспективные цеха и было абсолютно ясно, что хотя бы один из них должен быть анулирован, да и ещё пару надо потеснить. Задача казалась неразрешимой без огромных потерь территории.

Потоптавшись у тупика, они направились обратно к себе. В бюро Николай Васильевич вручил Глебу тот самый чертёж генплана и пожелал успехов в новой работе. Глеб, усевшись на место, развернул его и стал подробно изучать всё, что было изображено вблизи у нового цеха. Оказалось, что с другой стороны, совсем недалеко от него, проходят пути к сталелитейным цехам, которые Глеб неоднократно пересекал, когда ходил на вторую проходную, и перешёл через них даже совсем недавно. Однако, будущее сооружение и существующий цех разделяла лишь автодорога, да неширокий газон. Места, даже для самого малого радиуса поворота железнодорожного пути, нехватало и получалось, что единственный вариант, это тот о котором говорил Николай Васильевич, и остаётся осуществить его лишь с максимально возможно малыми потерями.

Глеб приколол на доску лист с выкопировкой из генплана, и начал было даже чертить, но рука не слушалась. Мозг никак не хотел давать команду на начало работы. Глеб оставил бесполезную попытку, оделся и вышел на улицу. По привычке, засунув руки глубоко в карманы старенького пальто, он ходил по скверику у цеха, прокручивая в мыслях возможные варианты входа пути в цех, но все они, так, или иначе, вращались вокруг предложенного ПКО. Паровоз упрямо вкатывался в цех с одной стороны и в одни ворота. Никакая иная картинка не складывалась.
Глеб понял, что мозг зациклился и ничего путного он придумать не сможет, если не оторвётся от стереотипа. Неожиданная мысль натолкнула на следующую – скорее всего, пытаясь решить любую сложную задачу, в первую очередь, необходимо суметь подняться над ней и взглянуть на проблему как бы, сверху, абстрагируясь от всего, что продиктовано существующей ситуацией, и тогда могут родиться абсолютно нетривиальные решения. Возможно, этой нехитрой формулой руководствовались и все великие изобретатели, недаром Эдиссон, в ответ на вопрос: «Как делаются открытия?». Ответил: «Все знают, что этого нельзя сделать, а один не знает. Вот он и делает открытие». По сути, это одно и тоже.

Глеб вернулся в бюро и попытался посмотреть на чертёж иначе, но чертёж-то был тот же и взгляд на него был тем же, что и час назад. Оказалось, что мысленно уйти от утвердившегося мнения вовсе непросто. Бесполезно просидев у доски до конца дня, он так и не смог выдавить из себя ни одной свежей мысли и не провёл ни одной линии. Весь вечер перед глазами у него маячил прямоугольник цеха, но паровоз упрямо въезжал в одни и те же ворота по железнодорожным путям, входящим в него лишь под разными углами и радиусами. Он и засыпал, глядя на него.
Глеб проснулся с головной болью, а перед глазами опять стоял проклятый прямоугольник. Так продолжалось несколько дней. Время шло, он пытался смотреть на чертёж даже с высоты самолёта, но ничего нового придумать не мог. Проснувшись утром не то четвёртого, не то пятого, дня у него в мозгу, будто что-то щёлкнуло, на чертеже появилось нечто, чему он раньше, по непонятным причинам, не придавал значения. Некоторое время Глеб не мог понять, что это, но потом до него дошло – прямоугольник на чертеже был изображён линиями разной толщины. В тот участок цеха, куда ему надо было войти путём, он был начерчен более жирно. Почему?
Он мчался на работу, как на первое свидание и пришёл даже раньше Николая Васильевича, вызвав у того неподдельное удивление. Оказалось, что начальник тоже не обратил внимания на это обстоятельство. Он набрал номер телефона, и через минуту от странности не осталось и следа – это были два новых пролёта, пристраиваемых к трофейному цеху.

Никто и никогда не узнает, что привело Глеба к парадоксальности этого, а в дальнейшем и многих других инженерных решений: то ли советы мамы, то ли шахматная доска – это прекрасное место для развития фантазии, то ли так уж был скроен ум, но факт остаётся фактом – он нашёл необычный выход. На чертеже появился небольшой аппендикс у пристраиваемых пролётов и 200 метров прямого железнодорожного пути, примкнутого к ветке, проходящей с другой стороны цеха.

Вид схемы, продемонстрированной Глебом, привёл Николая Васильевича в некий ступор. Он смотрел на чертёж и не знал, что сказать. Предложение было настолько неординарным, что: во-первых - вызывало обычное удивление, а во-вторых – не позволяло ему принять решение, поскольку требовало изменения проекта, а это было намного выше его компетенции. Ни слова не сказав, он аккуратно свернул чертёж и вышел из бюро, оставив Глеба размышлять над тем, чтобы это значило.
Он вернулся через пол-часа, отдал Глебу чертёж и сказал, что в 15 часов их ждёт Главный инженер завода. Время до трёх тянулось как никогда прежде. Для Глеба, проработавшего всего неполный год, Главный инженер гигантского завода, был величиной заоблачной и мало достижимой. Естественно, что в разных разговорах людская молва доносила до него слухи о нём, как о большом умнице и хорошем человеке, отличавшемся от директора и пользовавшегося у рабочих огромным авторитетом. Поэтому предстоящая встреча вызывала у него   неподдельное волнение.
Мимо здания заводоуправления Глеб проходил каждое утро и вечером, возвращаясь с работы, но никогда ещё не входил в него. К назначенному времени, втроём, во главе с начальником цеха, они вошли в широкий вестибюль с колоннами, разделись, оставив пальто в гардеробе, и поднялись на третий, последний этаж. В небольшой приёмной находились уже два пожилых мужчины и миловидная женщина, сидевшая за столом. Ровно в три часа, справившись у присутствующих, не ждут ли они ещё кого-то, она открыла дверь в кабинет и впустила всех к его хозяину.
 
Из-за широкого письменного стола, стоящего у дальней стены, поднялся грузный человек, которого Глеб уже видел на конференции. Сейчас, вблизи, он смог рассмотреть его более подробно пока, вышедший навстречу входящим, по очереди пожимал им руки. У Главного было широкое лицо, широкий нос, чуть выпуклые глаза и широкие, кустистые брови. Особенно выделялись нос и губы. Всё было мясистым и толстым. Широкий нос в угристых точках и с красными, склеротическими прожилками, глыбой нависал над губами, отчего их обладатель при разговоре чуть пришлёпывал ими, как будто они от тяжести сами опускались и речь становилась слегка шепелявой.

Здороваясь с Глебом, он несколько задержал взгляд на нём, как бы запоминая. Рука у Главного была тёплая и огромная, у Глеба ладонь тоже была не маленькая, но и она утонула в ней. Поздоровавшись, все расселись вдоль длинного  стола, стоящего встык к письменному. Оба стола образовывали букву Т. Алексей Иванович вернулся к своему месту и сел в чёрное, мягкое, кожанное кресло. Вся мебель в кабинете была под стать хозяину – массивная, сделанная из тяжёлого дерева, так что даже выдвигая стул, Глеб почувствовал его солидный вес.

Сел он последним, за Николаем Васильевичем и выглядывая из-за него, старался рассмотреть Главного, как можно подробнее, а тот, несколько неуклюже усевшись в кресло, оказался чуть выше над столом, чем это ожидалось. Вместо того, чтобы откинуться на спинку и положить руки на подлокотники, он наклонился к столу и вытянул их на белый лист ватмана, лежащий на нём. Лист был расчерчен, как таблица и Глеб догадался, что это своеобразный ежедневник.

- Ну, что Пал Никанорыч, рассказывай свою идею.
- Алексей Иванович, идея не моя, так что пусть уж автор её изложит. Давай, Глеб Львович, показывай своё предложение.
Глеб поднялся, расстелил на столе генплан и замешкался. Он сообразил, что при разложенном чертеже на столе, Главный инженер ничего на нём не увидит, а если нести его к нему, он станет невидим для остальных. Он окончательно растерялся, но длилось это всего несколько секунд. Алексей Иванович увидел состояние молодого парня, поднялся из своего кресла, выпростав ногу из под себя. Оказывается необычная поза была вызвана тем, что Главный сел в кресло на подогнутую в колене ногу. У него болели ноги, и он искал положение, при котором боль чуть стихала. Подойдя сзади, он положил Глебу на плечи обе руки и придавил сверху, заставляя сесть. Глеб сел, и чувствуя всем существом присутствие у себя за спиной человека, которому он должен рассказывать,  попытался опять встать, или хотя бы повернуть голову, но руки, продолжавшие лежать у него на плечах, придавливали его к стулу, заставляя смотреть на чертёж.

Все сидящие за столом обратились к чертежу и Глеб, в течение минуты, изложил суть предложения. В кабинете, на несколько секунд стало тихо. Главный медленно развернулся, наконец, перестав опираться на Глеба, и вернулся в своё кресло, опять усевшись на подогнутую ногу, а двое вновь посвящённых в задуманное Глебом, видимо пытались переварить полученную информацию.

- Что скажете, господа Сенат?
- Идея то хороша, да проект переделывать надо, да и похоже, цех сдвигать тоже, так что пара фундаментов уже зря залили, - высказался один из присутствующих. Только сейчас Глеб сумел рассмотреть их обоих. До сих пор всё внимание он сосредоточил на Главном и на предстоящем совещании. Доложив, он успокоился. А перед ним оказались два, чем-то похожих друг на друга, человека. Оба высокие, с худыми, пожалуй, даже аскетическими, лицами и проницательными глазами. Разница была только в том, что один был с добрым выражением лица, а у второго оно выражало некоторую брезгливость. Высказался добрый и произнёс он свою короткую речь, тоже как бы извиняючись, хотя вины его в этом не было никакой.

- Александр Фёдорович, а с чего это ты решил, что цех сдвигать надо? – спросил второй, и как ни странно, при таком выражении лица, фраза была произнесена весьма благожелательно.
- Ну, как же, Алексей Михалыч, разрывов то нехватит.
- Саш, ну не лезь ты в мою епархию, я ж в твою ведь никогда не лезу. Хватит тут разрыва. ДМЦ цех низкий и стоит не на линии, а глубже. А проект подкорректируем. Ерунда дело, нарастить один шаг. Молодец парень! Я бы в жизни не придумал такое. Тебя как зовут, прости, не запомнил?
- Глеб.
- А по отчеству как?
- Глеб Львович.
- Молодец, Глеб Львович! Алексей Иванович, надо благословлять идею. Тут и думать нечего. Это же мы столько площади съекономим и перспективу не угробим. А лишний шажок на двух пролётах цеху только в плюс.
Глеб почувствовал, что краснеет. Из-за стола опять поднялся Главный инженер, вышел в проход вдоль стола и пару раз прошёлся за спинами сидящих, причём, Глеб мельком подумал, что никто не обернулся, видимо, такова была привычка хозяина кабинета и все об этом знали. Совершив пару круизов сзади, он подошёл к Глебу и опять положив свои ручищи ему на плечи, выждал в полной тишине несколько секунд, и произнёс:
- А ведь действительно молодец! Вы давно работаете в цехе?
- Нет, недавно. Неполный год.
- Как Ваша фамилия?
- Марков.
- Марков. Это хорошо. Знаменитая фамилия. Один, кажется, был даже членом Государственного Совета. Не родственник? Институт окончили?
- Не родственник. Окончил Ленинградский Железнодорожный.
Все рассмеялись. Уж совсем односложно отвечал окончательно смутившийся парень.
- Ну, что же, надо констатировать, что институт воспитал хорошего инженера и идея прекрасна. Алексей Михайлович, пожалуйста, срочно проверьте разрывы и всё остальное по генплану и вносите изменения в документацию, а Вы Александр Фёдорович, дайте команду на изготовление дополнительных металло-конструкций. Вы, Глеб Львович, как я понимаю, должны завершить свою работу и довести чертежи до рабочего состояния. Вопросы есть? Нет. Вот и чудесно, быстро управились. Спасибо, а Вам Глеб Львович, особенно! Никанорыч, задержись на минутку.

Все встали и потянулись к выходу. Уже на улице, ожидая начальника, Николай Васильевич, неожиданно сказал Глебу: «Вот как в жизни бывает. Кажется, мелочь, ничего не значащий эпизод, а жизнь после него идёт совершенно по другой колее. Знаешь, вот на фронте был случай. Сидим в землянке, вечер, тихо, немцы не стреляют, благодать. Так хорошо, что вдруг покурить захотелось. Выхожу в окоп и отошёл за поворот, не хотел в блиндаже дымить. Наверное, пол минуты не прошло, ба-бах и какой-то единственный снаряд с той стороны прямо в блиндаж. Все четверо, вместе с комроты, кто был в нём, в нём и остались. Лежу, как немой и нет сил подняться. Взрывной волной, просто повалило, встать не могу, а в голове одна мысль – кто меня из землянки вызвал? А вокруг опять тишина, только ребята из роты набежали. После этого получил назначение командиром роты, а потом и батальона и до Вены дошёл без одной царапины, а дело было в 1943, и воевали мы ещё полтора года. Случай, Мне кажется, ты сегодня из блиндажа вышел. Удачи тебе, Глеб».
Стоять в лёгком пальто было холодно и Глеб стал притоптывать и переступать с одной ноги на другую, похлопывая ботинком одной ноги о другую. Он не совсем понимал, о чём говорит Николай Васильевич, хотя мысль об успехе и похвале Главного инженера была приятной, но не более того. Никаких далеко идущих выводов из случившегося он не делал. Глядя на него, Николай Васильевич сказал: «Надо тебе полушубок выписать, а то замёрнешь в своём пальтишке. Придём, выпишу в качестве премии».

Через пару минут появился начальник цеха и они отправились обратно. Идя несколько впереди Глеба, оба начальника о чём-то говорили между собой, а он шёл, размышляя о странном случае, рассказанном Николаем Васильевичем, и пытался понять, что он имел в виду, и какое отношение это имеет к нему.

Так и не придя к какому-то выводу, они дошли до цеха, где прямо у входа столкнулись с Верой, выскочившей из дверей, на ходу застёгивая полушубок.
- Ой! Пал Никанорович, извините! Чего-то срочно вызвали в комитет, можно я побегу?
- Да, беги, кто тебя держит. Смотри только под паровоз не попади, пигалица!
- Глеб, можешь меня дождаться? Дело есть! – уже отдалившись от них, обернувшись, прокричала Вера и побежала, даже не дождавшись ответа.
С того памятного вечера после конференции им как-то не удавалось оставаться наедине. Приближался Новый год, а Глеб ещё не знал, где его будет встречать. Последние пару лет он ходил к ребятам в общежитие, где собиралась практически вся группа. Устраивалась складчина, девчонки готовили всякие салаты и жарили обязательные отбивные котлеты, мальчишки покупали спиртное и лимонад. Стаскивали в одну комнату несколько столов и устраивали веселье на всю ночь. Общежитие гудело, как улей, в Красном уголке с часу ночи крутили радиолу и из всех комнат, в перерывах между закусками и горячим, туда набивались все, кто ещё был в состоянии передвигать ногами. Часть комнат оставалась свободными, что позволяло уединяться особенно нетерпеливым парочкам.

На этот раз всё должно было быть иначе, хотя до сегодняшнего дня, Глеб даже не задумывался над этой темой. Голова была занята другим. Сидя в комнате комсомольского бюро в ожидании Веры и глядя на маленькую, стоящую на тумбочке в углу, ёлочку, украшенную десятком игрушек, он вспомнил, что до Нового года осталось всего три дня, а он даже не купил маме подарка. Пришла мысль, что и Вере надо было бы купить подарок. Вот и с Борькой он что-то давно не разговаривал, надо бы завтра позвонить. Стоп, а почему завтра? У Борьки дома телефон, может он уже добрался туда? Глеб набрал номер приятеля, но Борина мама сказала, что он так рано не приходит, но она ему обязательно скажет, что звонил Глебушка и он перезвонит вечером.

От раздумий его оторвал телефонный звонок. Глеб взял трубку и Вера, извиняющимся голосом произнесла:
- Глеб, извини, пожалуйста, задержала тебя на столько. Я совсем не думала, что здесь совещание, и оно продлится так долго. Не хочется идти такую даль обратно, может подойдёшь к заводоуправлению, а я тебя тут подожду?
Чертыхнувшись про себя, Глеб ответил согласием, положил трубку на телефонные рычажки и стал одеваться. Надо сказать, что Николай Васильевич, сразу по возвращении в бюро, вручил Глебу требование, на полушубок и он его получил. Правда, кладовщица долго не могла подобрать ему подходящий по росту, но всё же теперь он щеголял в белом полутулупе, с длинной бараньей шерстью вовнутрь. В таких показывают солдат в кино про войну.

На чёрном небе рассыпались мириады светлячков, сразу за цехом, в свете луны серебрился лёд Екатерингофки, всё пространство было засыпано недавно выпавшим снегом, кажущимся в призрачном свете белым и искрящимся. Мороз не на шутку разгулялся, приглушив даже звуки. Было безлюдно и совсем не похоже на действующее предприятие. Тёмные, повёрнутые по ходу Глеба торцами, громады цехов с треугольными крышами, создавали иллюзию горной гряды, теряющейся в бесконечности.
Наконец, Глеб вышел на главную дорогу, пересекающую почти всю территорию завода. Здесь уже горели фонари, и двигаться можно было по расчищенному от снега тротуару. Рабочий день даже у конструторов КБ и служащих заводских служб окончился уже давно и поток, спешащих к проходным был совсем незначителен. Ещё издали он заметил небольшую фигурку, ходившую приплясывая кругами вокруг какого-то, невидимого центра. Даже невооружён-ным глазом было видно, что фигурка замёрзла. Глеб подошёл вплотную и только тогда Вера узнала его. Крутнувшись на месте, она быстро  просунула  руку ему под руку и прижалась, чуть повиснув на ней, и потащила вперёд.

- А я тебя в шубе и не узнала! Богатым будешь!
- Вот, видишь, уже разбогател. Премию в виде полушубка выдали.
- Здорово! А за что?
- За идею.
- За идею у нас сажают.
- Не всегда. Иногда и награждают, как видишь.
- Нет, правда, за что? У нас полушубки положены только путевым рабочим, остальным ватники, а вам, ИТРам, и вовсе не дают.
- Ну, правда за идею. Ходили сегодня к Главному инженеру, я ему объяснил, как нужно пути прокладывать, а он меня похвалил и велел премировать.
- Дурачишься, да?
- Почему дурачусь? Спроси завтра у Пал Никанорыча.
- Ладно, спрошу.
- Так ты что хотела мне сказать?
Пауза длилась несколько секунд, после чего Вера сначала заговорила о каких-то ничего не значащих делах, вроде сдачи своевременного отчёта о сборе членских взносов в связи с приближающимся Новым годом, а потом неожиданно, видимо собравшись с духом, произнесла:
- Ты где будешь Новый год встречать?
Теперь настала очередь держать паузу Глебу. Вопрос оказался созвучным с тем, над которым он час назад размышлял сам.
- Не знаю. Дома я давно его не встречаю. Мы после войны с мамой всего пару раз его вместе встречали, - с некоторой грустью произнёс Глеб, - да и странно это было бы, сидеть вдвоём. Мама уходит к своим приятельницам. Они сдружились в блокаду, почти все вдовы и у них есть и что вспомнить, и о чём вместе погрустить. С возрастом мне на таких встречах места уже не стало и я уходил в общежитие.
- А мама в блокаду тут была?
- Да, от звонка до звонка. Их поликлиннику в госпиталь переоборудовали, вот она там и трудилась. Я, когда вернулся, не сразу её узнал, такая худая и постаревшая была. Сейчас, конечно, уже совсем другая, почти как раньше, только седая.

Глеб, замолк. В темноте морозного, декабрьского вечера он вдруг увидел маму с папой вместе, стоящими под деревом. Мама в летнем платье, а папа в белой рубашке апаш и таких же белых брюках. Папа стоит, возвышаясь над мамой на целую голову, а голова чуть в тени от кроны и наклонена вниз, а мама щурится на солнце и смеётся, и что-то говорит, запрокинув чуть наверх голову. Фотограф мастерски схватил это мимолётное мгновение счастья двух любящих людей, и Глеб физически ощутил состояние, когда сжимается сердце. Благодаря этой фотографии, а может и по какой-то другой причине, он навсегда запомнил этот летний день на даче в Рощино, когда приехал дядя Павел и привёз новый ФЭД, которым его наградили, и фотографировал всё, что попадалось на глаза. Теперь осталась только эта фотография. Нет ни папы, ни дяди Павла и мама давно уже так не смеётся.

Война. Она окончилась почти 8 лет назад, а пережившие её несут в сердцах эту боль до сих пор, и не уйдёт она до конца жизни. Столько лет прошло со дня Победы, а они собираясь, вместе читают друг другу письма, которые до сих пор получают от вытащенных с того света раненых. Между ними существует, какая-то удивительная связь, замешанная на общей боли, сопричастности к нечеловечес-ким трудностям, пережитым совместно. Вот мы с Борькой дружим тоже, но это всё же не такая дружба, как у них. Наша – мирная, а та военная. Та – на крови! Не зря, видно, кавказцы, клянясь в вечной дружбе, смешивают кровь.

И вообще, есть что-то непознанное во фронтовой дружбе. Это даже не дружба – братство. И неважно, служили ли двое вместе, или на разных фронтах, лежали ли в одном медсанбате, или их тела кромсали в разных госпиталях, фронтовик фронтовика чувствует интуитивно и никогда один не пройдёт мимо беды другого. Вот и у мамы с подругами общая боль и общие небольшие радости.
- Глеб, ты что?– затормошила его за руку Вера.
- Я. Ничего, а что?
- Ну, как ничего? Говорил, говорил и замолчал.
- Да? Вспомнил кое-что.
- Ты так и не ответил, насчёт Нового года.
- Почему не ответил? Я же сказал – не знаю.
- Приходи к нам в общежитие. Мы с девчонками всегда вместе встречаем.
- А что за девчонки? Я их знаю?
- Может кого и знаешь, некоторые у нас в цехе работают. Да какая разница – знаешь, не знаешь. Познакомишься. Да и не нужны они тебе, раз я приглашаю. У них свои парни, а ты будешь мой.

Предложение было неожиданным, и Глеб задумался. С одной стороны, оно отвечало его желаниям провести этот вечер с девушкой, которая ему нравилась, а с другой, он опасался, что не впишется в компанию. Всё же студенческое общежитие и ребята, жившие в нём, должны были достаточно серьёзно отличаться от рабочего общежития. Пересилили желания и Глеб согласился. Дальше они пошли молча, каждый думая о своём. Попрощались на трамвайной остановке, так как Вера сказала, что должна по пути заехать ещё в магазин и провожать её не надо. Глебу даже показалось, что она обиделась, хотя за что, он понять не мог. Может за то, что долго думал, тогда как надо было обрадоваться?

Решив не откладывать на несколько, оставшихся до Нового года дней покупку подарков, Глеб доехал до Невского проспекта и зашёл в магазин ТЭЖЭ. Небольшой зал центрального парфюмерного магазина города был, как всегда, плотно набит людьми и смесью запахов, но на этот раз, против обыкновения, людскую массу составляли преимущественно мужчины. Через 10 минут работы плечами и локтями он оказался у прилавка, где с десяток уже совершенно очумевших за день девушек, метались в узком пространстве между ним и шкафами за их спинами. Ещё через 10 минут, помятый и взъерошенный он выбрался на свежий воздух, прижимая к груди две коробочки с духами «Красная Москва».

Невский проспект бурлил, будто в выходной день. Сотни людей ломились с обеих сторон в незакрывающиеся двери десятков магазинов. Толпы, нагружен-ных: авоськами, пакетами, ёлками, перемещались по тротуарам в обоих направлениях, наскакивая в сутолоке друг на друга на перекрёстках, когда неожиданно переключался светофор. Глеб не стал ждать троллейбуса, а влился в общий поток, бушующий на проспекте, и отправился пешком. Мороз пощипывал щёки, но в полушубке было тепло и он с удовольствием вышагивал, в меру возможностей пытаясь обгонять таких же как он, торопящихся по делам.

Не  успел он вернуться домой, как раздался телефонный звонок. Звонил Боря. Борька, как обычно, прочитал ему мораль, за нетоварищеское отношение и редкие звонки, а Глеб похвастался своим знакомством с Главным инженером, однако, оказалось, что тот уже давно знаком с ним.

- Ты представляешь? Алексей Иванович, когда входит в цех, снимает шляпу. Он знает по имени-отчеству почти всех моих стариков на участке и со всеми здоровается за руку. У него не голова, а Дом Советов! У нас тут кое-что неладилось и конструктора оказались в растерянности, так он просидел с нами пол-смены и придумал таки, что надо сделать! Так что не хвастайся, и мы тоже не лыком шиты. Но я рад за тебя. Получить похвалу от нашего Главного не каждому удаётся.
Ладно, что мы всё о делах. Ты где Новый год встречаешь? Может к нам придёшь?
- Спасибо, Боря, меня пригласила одна девушка, так что пойду в незнакомую компанию.
- Глебка, что – новая пассия? Ну, у тебя и темпы!
- Не знаю Боря. Ещё не определился, хотя к девушке тянет. Но ты ведь знаешь, меня тянет ко многим, а вот серьёзно это, или нет – определюсь - скажу.
- Ой, Глеб Львович, сгорите Вы, когда-нибудь в адском пламени неуёмных страстей.
- А, что? Может это совсем неплохо, сгореть в пламени страсти. Но тебе этого не понять. Ты прагматик и сухарь! Ты, даже попав в огонь, не загоришься, а будешь тлеть и медленно рассыпаться. 
- Всё обижаешь и обижаешь! Ладно, мы с тобой ещё рассчитаемся! Привет маме и поздравь её с наступающим! А с наступившим я её сам поздравлю!
- И твоих тоже поздравь. Пока!

                НОВЫЙ ГОД
Оставшиеся пару дней до 31 декабря прошли в обычной работе за доской, за исключением того, что Глебу пришлось несколько раз посетить Проектно-Конструкторский отдел. Он не в первый раз уже приходил сюда, но это посещение было вызвано тем, что ему понадобилась геология участка перед цехом, а выдать её могли только с разрешения начальника отдела. Вот тогда-то он и узнал, что Алексей Михайлович, присутствовавший на памятном совещании, и есть начальник ПКО.
Встретил его начальник всё с тем же суровым выражением лица, но как ни странно, при этом весьма благожелательно. У Глеба появилось ощущение, что выражение лица и внутренннее состояние Алексея Михайловича абсолютно не совмещаются. Казалось, что в одном теле соединились два человека: внешняя оболочка принадлежала суровому аскету, а существо добряку, благорасполо-женному ко всем и к каждому. Сидел он со всем своим отделом в общем зале и поэтому Глеб не обратил на него внимания в первые посещения, принимая за обычного сотрудника.

Алексей Михайлович проявил искренний интерес к молодому специалисту. Расспросил: где живёт и кто родители, чем занимается кроме работы и выказал ещё большой интерес к его увлечению шахматами, предложив даже как-нибудь вечерком зайти к нему в отдел, чтобы «сгонять партийку – другую». Глебу начальник понравился и он пообещал обязательно зайти.

Утром 31 декабря, проходя мимо доски приказов, он остановился около секретарши Люды, прикалывавшей кнопками приказ начальника цеха. Приказ был с поздравлением коллектива с наступающим Новым годом, а в конце была напечатана небольшая колонка фамилий. Глеб в мгновение выхватил из всего текста собственную. Можно было даже подумать, что она была отпечатана большим шрифтом. Из всего остального текста он увидел только несколько слов: «Поздравляю с наступающим Новым годом!» и «Приказываю». Всё!
Что приказывал начальник цеха сотворить с Марковы
м Глебом Львовичем, он понял только после того как Людочка, повернувшись к нему, произнесла: «Подравляю, Глеб Львович, с первой премией!». Глеб, совершенно машинально, ответил: «Спасибо» и только тогда вчитался в текст приказа. Последняя фраза гласила, что «За достигнутые высокие показатели в социалистическом соревновании и производственные успехи, премировать т.т.....  в сумме 150 руб».
Это было первое денежное поощрение в его жизни, если не считать премии за рационализаторское предложение. Но там была премия за конкретную работу, а сейчас за что-то общее, выделив его таким образом из огромного коллектива. Стало приятно. Конечно, 150 руб деньги совсем не лишние, но не в них радость. Раз отметили - значит он сам чего-то стоит. В глубине души он сознавал, что это так и есть, но ему никогда не приходило в голову этим кичиться и выставлять себя напоказ. Комсомольская этика, призывающая к скромности, сидела прочно в его характере. Так что признание свыше, грело самолюбие. Захотелось уйти с работы, позвать Борьку и завалиться на «Крышу», выпить хорошего вина, посидеть и поболтать о дальнейшей жизни. В следующее мгновение пришла мысль, что сделать это сейчас было бы не просто – 150 руб ещё находились в кассе, а в кармане, после вчерашних покупок, наберётся разве что на обед в цеховой столовой.

Все мысли промелькнули в течение нескольких секунд, но показалось, что он уже пол-часа стоит у приказа и любуется собственной фамилией. Глеб оглянулся и покраснел. К счастью, вокруг никого не было и только Людочка открывала дверь в приёмную. Он быстро отошёл от доски и пошёл на своё рабочее место.
Обедал он с Верой и та тоже, поздравив с тем, что его отметили в приказе, сказала, что будет ждать часов около 10 вечера у себя, предварительно справившись, найдёт ли он её квартиру.

О том, что он пойдёт встречать Новый год в заводское общежитие, он сказал маме ещё 2дня назад. Мама никак не прореагировала на это, лишь справившись о том, кто его туда пригласил. Между ними уже давно установились такие отношения, что она сама никогда не вмешивалась в его личное пространство. Она прекрасно знала, что когда Глебу понадобится её совет, или поддержка, да и просто созреет для разговора, он сам придёт и скажет. Сама же  она считала себя не вправе вторгаться в его жизнь. Это была принятая форма поведения, хотя в душе ей хотелось быть в курсе всех дел сына, делить с ним его невзгоды и радости, обсуждать успехи и новые увлечения, но трезвый ум хирурга, отсекал эти желания, как поражённые болезнью органы.

Практически, у Глеба не было тайн от неё и он часто обсуждал с ней даже новые знакомства и увлечения. Но каждый раз он должен был быть готов к такому разговору, а происходило это совсем не сразу после происшедшего события. Так было и на этот раз, окончившись мимолётным сообщением.

Мама ушла раньше его. Перед уходом она поздравила его с Новым годом и подарила модную курточку, сшитую одной из её подруг из бывшего папиного выходного костюма. Она была на короткой молнии, одевалась через голову, на подобии рубашки, на груди имелось два кармашка, а воротник был с длинными отворотами, доходившими почти до плеч. Это была не куртка, а мечта! Она заставила его ту же примерить и Глеб так и остался в ней, отправившись через пару часов к Вере. Маме он тоже вручил купленные духи, получив в ответ поцелуй.

Когда Вера открыла ему дверь, он не сразу даже сообразил, что это она. В проёме двери стояла невысокая блондинка с умопомрачителной причёской, ярко выделяющимися накрашенными губами, в крепдешиновом, цветастом платье и в туфлях-лодочках на высоком каблуке. Незнакомка смущённо улыбалась, как бы извиняясь за свой необычный вид. Он стоял, широко раскрыв глаза, не решаясь войти, пока не услышал: «Ты что застыл? Заходи же» и чуть посторонилась, давая ему войти. Когда дверь за ним захлопнулась, смущение на Верином лице сменилось на выражение полной удовлетворённости. Эффект был достигнут!

Они прошли в комнату и Вера предложила Глебу раздеться, сказав, что у них ещё есть время. Сняв тулуп, в котором он теперь ходил не только на заводе, Глеб на этот раз осмотрелся более подробно. Кроме диван-кровати, стоящей у правой стены, в левый угол воткнулся шкафчик, впритык к нему, стоял самодельный стеллаж с книгами. Сразу за ним, другой угол занимала скромненькая этажерочка на витых ножках, с зеркалом на ней и несколькими, кажется, пустыми, флаконами от духов и ещё какой-то женской мелочью. К подоконнику примыкал маленький письменный стол, на котором высилась горка учебников и тетрадей. В центре, под небольшим оранжевым абажуром, стоял тоже небольшой круглый стол, в окружении нескольких венских стульев. То ли от тесноты, то ли от миниатюрности предметов мебели, в комнатке было тепло и уютно.

- Чаю хочешь?
- Нет, нет, что ты? Скоро ведь за стол, так что какой чай?
- А разве чай может помешать сидеть за столом?
- Ну, если не исключать естественный эффект от употребления жидкости, то можно ещё и просто испортить аппетит.
- Ты, что голоден? Так я могу и покормить, - со смехом предложила Вера.
- Да перестань ты. Сядь, или ты боишься помять своё сногсшибательное платье?
- А, что – нравится? Это мне Лидия Михайловна сшила. Она удивительная мастерица. Всё умеет.
- А кто это, Лидия Михайловна?
- Да соседка моя. Вот за стенкой живёт, - с некоторым удивлением в голосе произнесла Вера, как бы удивляясь, что Глеб не знает её соседей.
- Интересно. Ты так об этом говоришь, будто я знаю всех, кто живёт в этой квартире и даже за её пределами и знают тебя.
Вера расхохоталась. – А ведь правда, откуда тебе её знать?
- Ты никогда не говорила, что учишься.
- А ты разве спрашивал? Учусь, уже третий курс мучаю. Пока всякая физика, да математика была, это ещё ничего, а как начался сопромат, да всякие теории, я перестала врубаться. Зря я, наверное, это затеяла. Есть техникум, и хватит.
- Да ты, что? Начала – надо кончить! И ничего страшного в этом нет. Хочешь – я помогу. Правда, могу помочь. Из меня ведь хотели преподавателя слепить, так что есть возможность на практике определить - получился ли бы.
- Ты серьёзно?
- Что серьёзно? То, что могу помочь, или, что хотели слепить преподавателя?
- И то, и другое.
- Ну конечно, серьёзно! Я, что, похож на человека, который всегда шутит? Я всё же институт с Красным дипломом окончил и не так уж давно, чтобы всё забыть.
- Одно поняла, а с преподавателем как же?
- С этим ещё проще. Меня хотели оставить на кафедре.
- И ты отказался!?
- Как видишь.
- Вот это да! Променять работу в институте, на завод! Это чем же тебя так привлёк цех?
- Во-первых, я не знал, что попаду в цех, а во-вторых, это история долгая и далеко не простая. Я ещё, конечно, не совсем разобрался в правильности выбора – времени совсем мало прошло, но пока не жалею.
- Тебе, конечно, видней, а я бы, скорей всего, осталась в институте.
- Не зарекайся. Никто не знает, как бы ты поступила в подобном случае. Это тебе сегодня так кажется. Ты работаешь в цехе, в конкретных условиях и рассуждаешь с позиции сегодняшней данности, но и предположить не можешь, как сложились бы обстоятельства, окончи ты институт сейчас. Может тебе захотелось бежать из него, как говорил наш непризнаваемый классик: «Задрав штаны». Прости, это он не о женщине сказал.
- Ну, хоть в этом утешил. Хотя, ты пожалуй прав. Я тоже, иногда вспоминаю что-нибудь и думаю: «Ну и дура же ты Верка. Зачем так поступила?» А исправить уже нельзя. И всётаки, странно. Слишком уж неравноценный выбор – институт и завод. Ну, ладно. Пошли. Может там помочь надо?
- Пошли, так пошли.
Глеб поднялся и двинулся к тулупу, висевшему на крючке, вколоченном в боковую стенку шкафа, и вспомнил про подарок. Решил, что глупо будет дарить его в толпе, и извлёк завёрнутый в бумагу и перевязанный тесёмочкой пакетик.
- Вера, ничего, если я поздравлю тебя с наступающим Новым годом сейчас?
- С наступающим – поздравляй!
- Вот, я тебя поздравляю и желаю всего самого хорошего в Новом году, - и протянул пакетик.
- Спасибо. Тогда и я тебя поздравляю и тоже желаю того же и ещё больше!
Вера извлекла из шкафа небольшой свёрточек и тоже протянула Глебу.
- Так, обмен подарков осуществлён, можно переходить к следующей стадии торжественной встречи Нового, 1954 года. Ура!
- Ура!

Через пару минут они входили в подъезд соседнего дома. Внешне, такой же четырёхэтажный дом был выстроен совсем по иному принципу. Тут не было отдельных квартир. Это было типичное общежитие, ничем не отличающееся от институтского. Широкий коридор и комнаты по его обеим сторонам. Дом гудел, как гигантский улей. Коридор был завален десятками разобранных кроватей, тумбочек, пальто и прочей хозяйственной мелочи. Ощущение было таким, будто весь дом готовится к переезду. По коридору носились мужчины и женщины в праздничных платьях и костюмах, с тарелками, блюдами с винегретами, нарезанным хлебом, солонками и стаканами. Из огромной кухни с десятком электрических плиток, керогазов и примусов несло такой смесью запахов, что во рту, совершенно непроизвольно, начинала скапливаться слюна.

Вера, в авангарде, здороваясь на ходу, уверенно лавируя между бегающими, продвигалась к дальним комнатам, в одну из которых, они и вошли. Комната оказалось большой. От двери, почти до окна, протянулся длинный стол, явно составленный из нескольких. Стол ломился от разноцветья блюд, где преобладали все оттенки красного: от вишнёвой свеклы в винегрете, до бледнорозовых ломтиков копчёной лососины и небольших пуговок – розеток с красной икрой. В тёмносиних селёдочницах сквозь переплетённые олимпийские кольца лука, серебрились тушки селёдок, в тарелках распластывались ломтики колбас. В большой миске посередине стола, в тёмном рассоле плавали плоские грузди, невесть кем собранные и посоленные в трудных условиях общежития. Пока пара созерцала праздничный стол, в комнату ворвалась пожилая женщина с блюдом салата и вместо приветствия закричала:
- Верка, ты чего тут прохлаждаешься? Время больше 11, а у девок ещё хлеб не резан и картошка не дочищена! А ну, давай на кухню и парня прихвати, вот пусть хлеб и режет!

Поставила салат, с трудом разыскав свободное место, и выскочила обратно. Вера с Глебом последовали за ней. Пристроившись на одном из столов, Вера занялась чисткой картошки, а Глебу вручили длинный нож и он, вместе с ещё одним парнем, стали кромсать гору батонов и буханок чёрного хлеба. Минут через 10 все потянулись в комнаты и ещё через несколько мгновений коридоры опустели и все расселись за своими столами. Глеб сидел прижатый к Вере, плотной женщиной сидевшей с другой стороны и, показавшейся ему знакомой. Вообще, среди принаряженных гостей было много полузнакомых лиц. У Глеба было полное ощущение, что он много раз видел их и даже беседовал, но кто они, сообразить не мог. Только значительно позже он понял, что встречал их в цеху, в спецовках, шапкахи платках, с грязными лицами, так непохожими на сегодняшние. У собравшейся вокруг стола компании была ещё одна странность – она была разновозрастной. Тут были и молодые ребята, вроде Веры с Глебом, но и люди значительно старшего возраста. Глеб с большим удивлением открыл для себя, что и такие ветераны живут ещё в общежитии, которое он считал прибежищем исключительно молодёжи.

Сквозь открытую форточку, из сетки, висевшей за окном, были извлечены несколько бутылок «Московской» и водка разлита по гранёным стопкам. Когда стих шум, связанный с наполнением тарелок, поднялась та самая женщина, что накричала на них:
- Так, ребята, давайте проводим Старый год. Был он всяким, как каждый год. Были и трудности, были и радости, у каждого своё, но было и главное для всех –мы прожили его без войны! Пусть и дальше будет так! Выпьем, чтобы не было войны!
Все встали и молча выпили. А дальше было, как на всякой встрече Нового года. Кричали «Ура!» и поздравляли друг друга, чокаясь стаканами с шампанским в 12 часов, когда из включённого на полную громкость репродуктора, звучали кремлёвские куранты. Пили за успех и удачу, за здоровье и в память тех, кого потерял, практически каждый из сидящих за столом, в той войне, что так давно, и так недавно окончилась, навсегда врубившись в их сознание, невыплаканными потерями. Пили и ели, смеялись, выходили танцевать в коридор, в котором гремел всей своей мощью 50-тиваттный громкоговоритель и не заметили, как прошло уже 4 часа Нового года. Оказалось, что встреча Нового года в компании, составленной преимущественно из рабочих, мало чем отличается от такой же встречи в студенческом общежитии.
Глеб, танцевал хорошо, не испытывая проблем даже с вальсом – бостоном, чем привлёк внимание большинства девушек, однако Вера его не отпускала, да и у него не возникало желания менять партнёршу, тем более, что и она танцевала легко, угадывая любой поворот и следующее движение. Часов около 5 утра, она предложила тихонечко удалиться, что они и проделали, раскопав в куче пальто свои. Одевались уже на лестничной площадке.

Первая ночь Нового года была сказочно хороша. На абсолютно безоблачном небе, как приклеенный, светился не совсем правильный диск луны. Его сияние было столь сильным, что звёзды вокруг него не были видны и только там, где свет постепенно терялся, они проступали на синеве неба и только на краю горизонта разгорались во всю свою мощь. Снег вокруг домов, казался удивительно чистым и искрился мириадами мельчайших осколков зеркал. Несмотря на поздний час, десятки окон продолжали светиться, разными оттенками, преимущественно оранжевого цвета, из открытых форточек струился, хорошо видимый в морозном воздухе, парок.

Не сговариваясь, Глеб с Верой пошли не в соседний дом, а по расчищенной дорожке, пересекавшей всё, ещё не совсем замкнутое построенными домами каре огромного пространства между ними. Прошли мимо огороженного забором, строящегося дома и вышли на улицу. Впереди лежала спящая деревня. Небольшие, деревянные домики, были хаотично разбросаны  по полю. Они свернули налево и вскоре вышли на перекрёсток, где улица раздваивалась. Одна, наезженная, уходила направо, а вторая, небольшая, уходила вперёд, сворачивая ещё чуть влево.Улица была застроена однотипными, одноэтажными домиками, но лишь с одной стороны. За длинным, как бы объединяющим все дома забором, были нарезаны небольшие, одинаковые участки земли вокруг каждого дома, где под наметенным снегом, угадывались цветники и грядки небольших огородов. На одном из домов Глеб прочёл адрес: «Улица Победы».
Они дошли до конца и повернули обратно. Глеб держал Веру подруку, крепко прижимая к себе, стараясь укоротить шаг, чтобы идти с ней нога в ногу. Только дойдя до конца шеренги домов, Вера нарушила тишину.

- Эту улицу построили в год Победы и так и назвали. Тут живут в основном те, кто вернулся из Челябинска, а их домов уже не оказалось. Вот и у нас в общежитиях живут такие. Видел сколько пожилых женщин было с нами? Кто тоже вернулся оттуда, а кто и на заводе всю блокаду проработал. Представляешь, вернулась со смены домой, а дома нет, и мамы, что оставалась в нём, а иногда и ребёнка, тоже нет. Это ж ужас! Вот и живут такие взрослые тётеньки и дяденьки в молодёжном общежитии. Поэтому и поднимают тосты на каждом празднике за то, чтобы больше не было войны. Как ты думаешь, сколько ещё лет мы будем её вспоминать?
- Не знаю. Скорее всего, мы запомнили её на всю оставшуюся жизнь и все, кто выжили, от маленьких до стариков, будут её помнить, а потом, следующие поколения начнут потихоньку забывать. Так устроен человек. То, что касается, или уже коснулось лично его – он помнит. Да и то многое забывает, особенно если это неприятное воспоминание. Ну, а если это было давно, ещё до его рождения, то это может и отложится в памяти, если в историческом романе прочтёт, а если событие недостойное попадания на страницы истории, то и знать о нём не будет. Вот ты, много знаешь о Тридцатилетней войне? Или о Ливонской? Мы знаем, что была когда-то смута на Руси, но не каждый скажет о ней, что-нибудь, кроме как о Лжедимитриях и Сусанине. А ведь всё это были гигантские трагедии и помнили их люди, жившие тогда, 300, 500 лет назад. Мы же знаем только отголоски тех событий.
- Так что, в памяти хранится только то, что человек пережил? Мне кажется, что это совсем не так. Вот ты, играешь в шахматы и рассказывал ребятам про всякие партии, сыгранные давным-давно. Ты ведь их помнишь, хотя тех, кто их играл в первый раз, уже и на свете нет. Мы не жили в годы революции, но ведь помним и о взятии Зимнего, и умершего Ленина и вот даже Сталин умер, и что, думаешь его когда-нибудь забудут?
- Конечно забудут. Нет, как событие и конкретных людей будут помнить, да и то только у нас, как помнят о той же Ливонской войне. Не думаю, что где-нибудь в штате Оклахома в школе рассказывают о штурме Зимнего дворца. Они и понятия не имеют, где это. А, что касается шахматных партий, так это такая же теория, как сопротивление материалов, и если ты хочешь быть инженером, то должна знать, как рассчитать балку, лежащую на двух опорах. Это не история, а чистая практика, которая нужна инженеру и совсем не нужна врачу. История нужна всем, как литература, но и та, и другая, так давно пишутся, что всё прочесть и запомнить – невозможно. Вот и остаются в памяти людей, какие-то обрывки. У одних больше, у других меньше, у многих вообще ничего.
А вообще, знаешь – это очень интересная тема. Вот мы стали рассуждать и появились странные мысли. Хотя нет, не сейчас! Новый год, мороз, чудная ночь, а мы об истории и науках! В такую ночь надо читать стихи и говорить о возвышенном.
      «В ночи, когда уснёт тревога,
      И город скроется во мгле —
      О, сколько музыки у бога,
      Какие звуки на земле!
     Что буря жизни, если розы
     Твои цветут мне и горят!
     Что человеческие слёзы,
     Когда румянится закат!»

Совершенно неожиданно для себя, Глеб прочёл, откуда-то из подсознания вынырнувшие стихи. Он никогда не относил себя к возвышенным романтикам, считал, что достаточно трезво смотрит на мир, да и стихи запоминал только по необходимости, когда нужно было их учить для уроков литературы, и тут вдруг такое. От неожиданности он даже остановился, остановилась и Вера.
- Это ты сам сочинил?
- Да ты, что? Я в жизни и дряного стишка не сочинил! Это Блок! Был такой русский поэт. Правда, его в школе только мелким шрифтом проходили, а у вас в техникуме даже, наверное, и вовсе не упоминали. Его мама любит. Она когда-то ходила его слушать. Модный был поэт, и кажется хороший.
- Он, что, из белых, раз «мелким шрифтом»?
- Да, нет, служил революции. У него стихи очень лиричные, а это не соответствовало времени. Тогда нужны были поэты вроде Маяковского, Демьяна Бедного. Я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, но маме нравится.
- Хорошо, когда мама есть и рядом.
- А твоя где? – уже задавая вопрос, Глеб почувствовал, какой услышит ответ и пожалел, что задал его.
- Никого нет. Папа погиб, мама в блокаду умерла, а меня вывезли из города. Так что я детдомовская. Вроде есть где-то тётки, папины сёстры, но я их не знаю. Видела, когда-то, когда маленькая была.
- Ты извини, не надо было спрашивать.
- Ничего, я привыкла уже. Хотя вру. К этому невозможно привыкнуть. Иногда, так тошно становится, хоть ори. Я, наверное, и в секретари пошла от того, чтобы не быть одной долго.

Они подошли уже к дому. Войдя в подъезд, Глеб почувствовал, как продрог, несмотря на то, что был в своём тулупе и с ужасом подумал, какого Вере в её пальто. Захотелось обнять её, прижать, расстегнув тулуп и прикрыв её полами. Несомненно, она нравилась ему, иначе он не проводил с нею столько времени и не пошёл бы встречать Новый год, но впервые он испытал чувство нежности к этой маленькой, и видимо, очень одинокой девушке, несмотря на всю её внешнюю общительность.
Поднявшись наверх, вошли в квартиру, в которой было тихо – не то все уже легли спать, не то ещё не вернулись. Открывая дверь в комнату, Вера сосредоточенно смотрела на ключ, медленно поворачивая его в замке. Было такое ощущение, что она размышляет над тем, как поступать дальше. Потом, видимо, решив, резко толкнула дверь и, войдя в комнату, сразу стала снимать пальто. Глеб вошёл следом, обернулся, чтобы закрыть дверь, и когда опять повернулся, оказался лицом к лицу с Верой, стоявшей уже без пальто и тянувшейся к нему всем своим, не только телом, но и существом.

Он вернулся домой под вечер 1 января. Мама уже беспокоилась, однако взглянув на сына, всё поняла и не стала ни о чём расспрашивать. Они посидели вместе за чаем, и Глеб рассказывал о встрече Нового года в необычном для него обществе, придя к выводу, что оно ничем не отличается от того, в котором он привык вращаться, находясь в студенческой среде. Только без «умных» разговоров, заменённых грустными песнями под баян.

Потом поболтал с Борькой по телефону и пригласил его на «Крышу» отметить первую в его жизни премию. 2 января он вернулся к своим чертежам. Работа продвигалась споро и во второй половине месяца они уже были готовы. Николай Васильевич поставил на них подписи и отправил Глеба согласовывать к строителям и в ПКО.

                АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ
На протяжении жизни, человек сталкивается с бесчисленным количеством людей, большинство из которых, мелькнув на мгновение перед глазами, растворяются в многоликой толпе, не оставляя следа ни в памяти, ни в судьбе. Однако есть те, чьи лица отпечатываются в нашем мозгу надолго, а некоторые и навсегда. Это лица тех, в чью орбиту человек был втянут, либо тех, кто сам попал в его собственную орбиту. Наверное, можно даже построить математическую модель зависимости глубины проникновения лиц в память, от степени удалённости от центра притяжения.
Всё, по большей части, происходит спонтанно и встретившись с кем-то, казалось бы случайно, мы даже не подозреваем о том, что именно этому лицу предстоит стать тем, кто изменит весь ход твоих дальнейших шагов. Прав был Николай Васильевич, когда несколько недель тому назад, сказал, что Глеб: «Сегодня вышел из  блиндажа».

Человек, с кем столкнула судьба Глеба, отпечатался в его памяти на всю жизнь, ибо сыграл в ней одну из определяющих ролей, повернув её совсем в другую сторону. Но дело даже не в том, что встреча с этим человеком увлекла его по совсем иной дороге жизни, а в том что он стал именно тем, кого на склоне лет, мы вспоминаем как своего учителя. Это он сформировал Глеба как прекрасного руководителя, слепил из множества осколков качеств, лишь проглядывающих в характере и уме, в единое целое, удивлявшее, в дальнейшем, и его подчинённых, и руководителей самого высого ранга. Он сумел рассмотреть в молодом инженере незаурядные способности и ум аналитика и научил его пользоваться этим бесценным инструментом.

У революций существует удивительная данность, наряду с неизбежным разрушением старого уклада и сопутствующему ему варварству с огромным числом жертв, рождать новые таланты. Неизвестно откуда и как, но на смену бывшей плутократии приходят новые, пока ещё ничего не знающие люди и через короткий срок становятся прекрасными руководителями и страны, и производства, правда, только в тех случаях, когда революциям удаётся устоять. Казалось бы, всё должно быть наоборот, ибо революция – это кипящий котёл, а при кипении наверх всплывает пена, а тяжёлые частицы опускаются вниз. Ан, нет!

Октябрь 17-го вывернул российское общество наизнанку и на смену высоколобым интеллигентам и обладателям княжеских титулов, стоящих во главе управления департаментами, банками и Советами Директоров предприятий, пришли бывшие выпускники реальных училищ и казённые стипендиаты университетов, даже не мечтавшие о таком. Под давлением обстоятельств, не имея ни опыта, ни знаний, они и начали творить своё. Это была удивительная плеяда руководителей, вышедших из среды, которой в дальнейшем они и руководили, поэтому были в ней своими и воспринимались массой соответственно. Они были любопытны и работоспособны, а главное – были преданы идее, вознёсшей их наверх. Их преданность диктовалась не меркантильностью, а великой верой в торжество идеи.

Это было поколение абсолютно лишённое пафоса при ежедневном труде на грани самопожертвования. Это они, как египтяне при строительстве  пирамид, чуть ли не вручную, построили Магнитку и ГАЗ, московское метро и Комсомольск на Амуре, Новокраматорский завод и Уралмаш. Это они создавали новые самолёты и покоряли Северный полюс, летали через него в Америку и осваивали Кара-Бугаз. А потом пришла война и они, «Не щадя живота своего», тысячами гибли на фронтах и в партизанских отрядах, а в тылу, полуголодные, сутками не выходили из цехов, которые порой и строились над ними, в то время, как станки уже работали. И всё это потому, что понимали - не встань они вместе - рухнет тот мир, что они создали своими руками, и в котором, несмотря ни на что, им было радостно и счастливо жить. Это о них написал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей. Крепче б не было в мире гвоздей». И всё это при полном отсутствии чувства самолюбования и осознания своего величия.

Новый знакомец Глеба, начальник ПКО, Алексей Михайлович, был из их числа. Много позднее Глеб узнал: что тот окончил гимназию, а продолжил образование уже на Рабфаке, что прочёл огромное множество книг и обладал могучей памятью и способностью исключительно чётко формулировать мысль на бумаге. Он возглавил один из основных отделов завода ещё до войны, когда ему не было и 40 лет. В тот день, когда было принято решение об эвакуации завода, он вылетел в Челябинск и чуть ли не «на коленке», вместе со своим приятелем - архитектором, стал чертить план будущего завода по производству танков. А потом, вместе с другими, приехавшими из Ленинграда инженерами и техниками, в нечеловеческих условиях, работая сутками, проектировал фундаменты под станки и печи, подводил к ним воду и электричество и запускал их в работу, не дожидаясь, когда построят здания. Это был титанический труд, но никто из них, никогда не говорил о своём героизме и подвижничестве, скрывая это за общими фразами о том, что «все так работали».

Встреча с ним началась с того, что тот с хода обвинил Глеба в нечестности. Оторопевший от неожиданности Глеб стал лихорадочно вспоминать, что же он мог такое наобещать в ту, короткую, встречу. Ничего не приходило на ум и он, растеряно глядя на обвинителя, промямлил: «Алексей Михайлович, простите, но я не помню, что я мог Вам обещать».
- Ну, как же, молодой человек, а обещание прийти и сгонять партийку в шахматы? О Вас легенды ходят по заводу, а я ещё с Вами не играл. Слово надо держать, каким бы незначительным оно ни показалось. Будучи произнесенным, оно проникает в уши и мозг собеседника, и не дай Бог, ещё и других свидетелей, и по исполнению данного слова судят о человеке его произнесшего. Так что, либо не давайте обещаний, либо исполняйте. Несущественных обещаний не бывает.

Глеб запомнил сказанное на всю жизнь. Длинная и совсем незлобная сентенция пожилого человека и затем длительное общение с ним, постепенно выработали в нём: умение долго молчать, взвешивать слова и тогда уже чётко исполнять обещанное, стараться не вступать в споры, когда спорят другие, высказывать мнение, преимущественно в конце, когда все уже исчерпали доводы. Однако, сейчас он уже пришёл в себя, а находчивости и юмора ему было не занимать, посему, выслушав обвинителя, он мгновенно среагировал: «Урок усвоил, но согласитесь, я обещал прийти, но ведь не ограничил срок тремя неделями. Вы же не знаете, может я сегодня и пришёл, чтобы договориться о дне встречи».

- Молодец! Так мне старому и надо! Да, Вы не обижайтесь. Это я так. Шахматы, конечно, это хорошо, но далеко не главное, а вот то, что нашлись и отпарировали, хвалю. Ну, показывайте, что натворили.
Алексей Михайлович пригласил ещё сотрудницу, которую Глеб уже знал, поскольку она выдавала ему раньше чертежи. Они просмотрели весь материал, и Алексей Михайлович его подписал. К этому времени отдел, практически, опустел, так как уже прозвенел звонок на обед.
- Вы где обедаете?
- У себя в столовой. В цехе.
- Если удовольствуетесь чаем и парой бутербродов, можем сыграть пару партий.
- Неловко, как-то пользоваться Вашим обедом.
- Да бросьте Вы. Мне жена наворачивает столько, что я каждый день половину обратно приношу. А сегодня будет повод оправдаться - за Ваш счёт.
Алексей Михайлович извлёк из ящика стола две увесистых кружки, из чего можно было заключить, что Глеб далеко не первый, кого угощал хозяин, и вышел из зала. Вернулся он с наполненными чаем кружками. Поставив их на стол, он вытащил из под него потрёпанный портфель, а оттуда солидный пакет с кучей бутербродов со всяким разнообразием от «Докторской» колбасы и сыра, до котлет. Вслед за пакетом, на место портфеля была поставлена шахматная доска, быстро разыгран цвет фигур и битва началась, сопровождаемая прихлёбыванием чая и жеванием.

Играли «блиц», хотя часов не было, но раздумывали недолго. Первую партию Глеб выиграл достаточно просто, а вторую с трудом свёл в ничью. Противник оказался серьёзным и хорошо знавшим теорию. Они успели сыграть и третью партию, которую Глеб опять выиграл. Прощаясь, Алексей Михайлович, поблагодарил за игру и пригласил Глеба зайти вечерком и сыграть по- настоящему, а не второпях, Глеб согласился, но на этот раз они уже точно оговорили день, когда он зайдёт. С тех пор, раз в неделю он ходил после работы в ПКО. Глеб, который уже давно не заглядывал в городской клуб, получал от игры огромное удовольствие, поскольку Алексей Михайлович был отличным шахматистом и остроумным, много знающим, человеком.

Кроме того, Глеб продолжал занятия с цеховыми шахматистами, которых набиралось в Красном уголке уже человек по 20. Вскоре создалась устойчивая команда вполне прилично игравших ребят. Глеб договорился с секретарём комсомольской организации Автотранспортного цеха и они сыграли небольшой матч с их командой. Узнав о нём, ему позвонили ребята и из других вспомогательных цехов и организовался небольшой турнир, в котором спаянная команда железнодорожников завоевала 1 место, причём Глеб не играл, чтобы не ставить остальные команды в неравное положение.
Вообще, с началом Нового года у Глеба появилось множество обязанностей. Началась сессия у Веры, и он действительно стал помогать ей. Она принесла на завод свои учебники и тетради и, оставаясь после работы, Глеб растолковывал ей непонятные места, обнаружив в себе приличного репетитора, да ещё и  далеко неравнодушного к ученице, что довольно часто брало верх, над необходимостью разъяснений сложностей теоретической механики, или сопромата.

Когда Вера ушла в учебный отпуск, для сдачи экзаменов, он остался её замещать в должности секретаря комсомольской организации и вынужден был ходить в заводской комитет комсомола, где, естественно, пришлось что-то говорить и познакомиться с его секретарями. Видимо, он произвёл впечатление на последних, так как Вера, вернувшись к исполнению своих обязанностей, рассказала ему, что комсорг завода устроил ей настоящий допрос о её славном заместителе.

Проект свой он сдал и занимался всякой текучкой, которой было предостаточно, однако всё руководство цеха смотрело на него теперь, уже не как на молодого несмышлёныша, а как на серьёзного специалиста, и это несмотря на то, что проработал он ещё неполный год.

                ВЕРА (продолжение)
Начало марта, но весна ещё не пришла на улицы города, хотя снега уже почти не было. Днём, под уже слегка греющим солнцем, с крыш безудержно капало, а к вечеру эти потоки замерзали, образуя вытянутые на всю длину домов, коротенькие занавесочки из тысяч сосулек разной длины. У водосточных труб они превращались в некие доминанты, угрожая сверзиться с высоты, что иногда и происходило, производя оглушительный грохот и пугая прохожих.

Приближался день рождения Глеба. Как-то, в конце февраля, сидя у себя в комнате Глеб задумался над тем, как отметить его. Он с детства любил свои дни рождения. Просыпаясь, он точно знал, что не успеет потянуться в постели, как в комнату войдут папа с мамой и будут его целовать, и принесут подарки, и эти подарки обязательно будут теми, о которых он мечтал. А потом, в детском саду и даже уже в школе, в классе, его тоже будут поздравлять и тоже что-то подарят, и целый день он будет в центре внимания, а вечером придут приятели и будет праздничный стол и торт со свечками. По мере взросления, всё постепенно, исчезало, нет уже папы и мама по утрам не заходит в комнату, да и он совсем не маленький мальчик, но ощущение чего-то приятного от приближающейся даты, сохранилось.
 
Прошёл год отделивший дни, когда он мучительно размышлял над выбором пути от дней сегодняшних, а какое огромное количество событий произошло в течение этого периода. Он выбрал свой путь и, кажется, не ошибся. По крайней мере, ему не стыдно за «прожитый год». Однако удовлетворение достигнутым, не повод забывать о дне рождения. В институте всё было просто – он приглашал, Мишу, Борьку и часть своей группы с очередной пассией к себе домой и устраивалась складчина. Девчонки с мамой два дня куховарили и вечер проходил в «тёплой и дружественной обстановке». С институтскими связи почти нет, а заводских приятелей ещё нет, да и вряд ли они будут в таком количестве, как в институте. Конечно, придётся купить торт и бутылку вина для ребят в бюро, как это делают все остальные, но нужно и себе устроить праздник.

«Глеб, а Глеб, а ведь ты, оказывается, сволочной тип, - подумал он о себе в третьем лице. С премии обещал Борьку сводить в ресторан, но так и не исполнил обещания! Это же стыд-то какой! Совсем за делами про друга забыл! О! Идея!». И Глеб пошёл к маме.
- Мам, а как ты смотришь, если мы день рождения отметим в ресторане?
- Кто это «Мы»?
- Ты, Боря с Леной и я девушку приглашу.
- Я не против, только ты не думаешь, что я не совсем вписываюсь в вашу компанию и буду всех стеснять? Когда мы собирались дома, я была хозяйкой и причин стесняться меня у ребят не было, да и уйти я могла в любой момент, что и делала каждый раз, удаляясь в твою комнату после первых же тостов. А тут несколько иная обстановка.
- Да, какая иная? Никого ты не будешь стеснять, тем более, что троих из четырёх ты знаешь, и они тебя знают, ну а с четвёртой я познакомлю. Ты же сто лет не была в ресторане, а я с тобой вообще никогда не был, если ислючить детские годы. Пойдём. Куда ты хочешь?
- А, что? Пойдём! Я, вообще-то, если, как ты говоришь: «Исключить детские годы», в ресторане бывала не столь уж часто и эти походы можно по пальцам пересчитать, а в последний раз вообще была до войны. Что ж, раз папы нет – развлекай ты старую мать, а ресторан выбирай сам.
- Мам, ну не смей говорить о старости. Ты совсем молодая и до старости ещё так далеко.
- Ладно, не старая, но то что мать – спорить не будешь?
- С этим не буду. Значит договорились?
- Договорились, только я заранее хочу оговорить, что долго сидеть не буду.
- Ладно. Дело твоё, когда захочешь, тогда и уйдёшь.

Боря встретил предложение, как всегда, с едким сарказмом, обвинив друга в предательстве, а заодно, и в жмотничестве, поскольку совместил два повода для посещения ресторана в один, но излив все упрёки, естественно, согласился, не забыв, попутно, позлорадствовать на тему очередного увлечения Глеба. Глеб стойко выдержал все наскоки и друзья договорились о месте и времени встречи.

Уговаривать Веру пришлось долго и настойчиво. Она считала, что ей ещё рано встречаться с его ближайшими людьми и Глебу пришлось применить весь набор доводов и все свои способности к убеждению, чтобы уговорить её. Этот длительный процесс заставил его взглянуть на их отношения с её позиций, и он пришёл к удивительному выводу. Оказывается Вера, несмотря на всю близость и теплоту, не рассматривает эти отношения, как длительные, и не строит никаких далеко идущих планов. Это его поразило. Во всех его прежних увлечениях всегда сквозили надежды девушек на брак и, если не считать разрыва с Зиной, он сам выбирал поводы для благородных разрывов, как правило, нанося серьёзные моральные травмы покинутым. В данном случае, всё решили за него и задолго до того, как он сам решил.

Несколько дней он находился под впечатлением сделанного открытия. Не то, чтобы ему было обидно и отнюдь не уязвлённое самолюбие мужчины мучили его. Нет! Он никак не мог разобраться в причинах такого Вериного поведения. Казалось бы, он не давал никаких поводов к какому либо разрыву, они ещё ни разу не поссорились, и по большей части, их взгляды на обсуждаемые проблемы, совпадали, поскольку Вера, по большей части, признавала его превосходство.

Так что же привело её к выводу о краткосрочности их связи? Это было тем более странным, что Глеб был первым мужчиной в жизни девушки, на протяжении всей её короткой жизни, прошедшей в среде, где сохранить девичью честь было более чем сложно. И тем не менее. Глеб не сомневался, что его вывод правилен и неопределённость не давала ему покоя, однако, не пойдёшь же выяснять отношения.
Вечер в ресторане прошёл чудесно, даже мама задержалась до конца, с удовольствием наблюдая за молодыми то и дело срывавшимися с места, чтобы потанцевать. Они вышли из «Европейской» около 11 вечера и, распрощавшись на углу Невского с Борей и Леной, пошли втроём провожать маму. У дома она позвала ребят выпить чаю и, как ни странно, Вера согласилась.

Пока мама хлопотала на кухне, она с интересом рассматривала холостяцкую келью Глеба, в которой ничего особого не было, если не считать двух стеллажей забитых книгами и отнюдь не технического характера. Здесь была серьёзная подборка шахматной литературы, стоявшей вперемежку с белетристикой, на корешках которой мелькали фамилии Толстого и Твена, Куприна и Лескова, Драйзера и Лондона, Симонова и Попова и ещё десятки других, сплошь и рядом неизвестных Вере. Она стояла, склонив голову набок, чтобы удобнее было читать, прикасалась к ним руками, но если бы кто-то смог заглянуть в её глаза, он бы очень удивился. Когда она повернулась к Глебу, её глаза были переполнены грустью. Это привело его в смятение и врезалось в память, однако спрашивать что-либо времени не было - мама позвала к себе.

Проводив Веру, Глеб, уже в который раз остался у неё, но даже сквозь страсть, с которой они опять отдавались друг другу, каким-то шестым чувством, он ощутил, возникшую так неожиданно, грусть. Попытка выяснить её причину прямым вопросом, ни к чему не привела. Вера неловко попыталась отшутиться, но и шутки не вышло. А на утро всё было весело и непринуждённо, перед уходом она поцеловала его как всегда, и всё же .... Что-то произошло. А что, он понять не мог.

Вернувшись домой, он опять и опять возвращался в мыслях к неопределённости своих отношений с Верой. Она ему без сомнения нравилась, иначе не поддерживал столь долго отношения с ней. Ещё ни одна девушка, если не считать Зины, не задерживалась у него в сердце и уме на такой длительный период. Он полагал, что и ей хорошо с ним и отнюдь не только потому, что продолжает помогать ей в учёбе. Так в чём же дело? Может надо попросту сделать ей предложение и жениться? Готовится же к свадьбе Борька, а я чем хуже? Однако! Как же так? Мне всего 25, а я уже обременён семьёй? Семья – это же обязанности, жена, ребёнок, и уже никуда не сорвёшься и не побежишь по первому же звонку в шахматный клуб, или на пульку в хорошей компании. Хотя, а много ли я за последний год срывался куда-нибудь? Да, никуда! Но сознание, что могу, греет, а завтра греть не будет, а будет сидеть в мозгу одна мысль – на кой чёрт я женился! В результате что? Ссоры, неудовлетворённость и пр.

- Хм, Глеб Львович, это что же получается? Вы, простите, любите эту женщину, или нет? Если да, то почему такие мысли, если нет, то и мыслей о женитьбе не должно возникать.
- Ну, вот, договорились  и о любви. Я, что, знаю, что такое любовь? Пришла она уже, или нет? Мне нравится девушка, пожалуй, моё отношение к ней не такое, как было к другим, но кто мне скажет – это любовь, или нет?
- А что это Вы всё о себе, да о себе? А её Вы спрашивали? Она-то захочет выходить за Вас замуж? Ей-то это нужно? То, что Вы заметили в её отношении к Вам, как-то не коррелируется со страстным желанием связать судьбу с Вами.
- Но ведь я об этом и говорю! Я и ищу выход из этого двойственного положения.

Он сидел в своей раслабленной позе, глядя вверх и рассуждал сам с собой, не находя удобоваримого решения. Сколько бы эта бесполезная работа ума продолжалась, неизвестно никому, но в комнату постучалась мама. С некоторых пор она не заходила в комнату сына, не испросив разрешения. Поначалу Глеба это смущало, но вскоре он привык и всегда подтягивался, поскольку понимал, что мама просто так не приходит.
- Я хотела поблагодарить тебя за прекрасный вечер. Знаешь, удивительное ощущение, я не чувствовала себя старше вас. Если бы рядом был папа, было бы полное ощущение, что мне 25, и танго, что мы с тобой станцевали, было тоже от той поры. Удивительно, но ты ведь и танцуешь также как он. Я вернулась домой и молодость улетучилась. Я опять стала, как Золушка, вернувшаяся с бала, и до меня дошло, что я в первый раз танцевала с собственным сыном. Что он уже вырос, а я совсем уже не двадцатипятилетняя девушка, а хоть и не совсем старая, но достаточно пожившая матрона. И всё же, эти несколько часов молодости – это прекрасно! А что это за девушка была с тобой?

- Мам, но я же вас знакомил, её зовут Вера.
-  Что её зовут Вера, я запомнила. Я хоть и пожилая матрона, но из ума ещё не выжила, так что не обижай мать.
- И в мыслях не было,
- Вот и хорошо. Откуда она? Где вы познакомились? Прости, что вторгаюсь в твою личную жизнь, но мне показалось, что в ваших отношениях есть некая недосказанность. Я привыкла к твоим достаточно частым сменам очередных привязанностей, но каждый раз, по мелькавшим передо мной лицам и фигурам, было видно, что это ненадолго. Вчера всё было не так, и всё же.... Не могу сказать, что это меня насторожило. Вовсе нет. Я прекрасно понимаю, что ты сам определишь свой выбор, и мои советы не понадобятся, но мне хотелось бы тебе кое-что сказать и возможно  предостеречь.
- Я тебя внимательно слушаю.
- То, что вы увлечены друг другом, видно невооружённым взглядом. То, что она очень хорошая девушка, я тоже увидела, и всё-таки, меня что-то смущает. Между вами есть некая преграда, которую выстраивает Вера, а какова эта преграда - я не могу понять, вот почему и задала свой вопрос. Может из твоего ответа мне что-то прояснится.
- Мам, да я сам не могу понять, что случилось! Можешь не верить, но перед твоим приходом я сидел и думал над тем же. Несколько дней тому назад, что-то произошло и между нами появилось это нечто. Я не знаю, что это и что послужило толчком. Всё, как будто, как раньше. Мне хорошо с ней, я полагаю, что и ей со мной, в противном случае отношения бы давно прервались. Всё так и не так.
Ты спрашиваешь кто она? Могу рассказать совсем немного. Она работает у нас в цехе, теперь комсорг цеха, а начинала, рабочей, потом стала техником. Это она втащила меня в эту комсомольскую круговерть. Ленинградка, но сирота. Родители погибли, и выросла она в детдоме. Живёт в маленькой комнатке в заводском доме в жилгородке. Вот, пожалуй, и всё, что я могу тебе сообщить. Да, ещё учится в вечернем институте.

Возникла небольшая пауза, которую прервала мама:
- Я не хочу давать никаких советов вообще, тем более в такой интимной области, как отношения между мужчиной и женщиной. Ещё с детства усвоила их бесполезность. Кажется, Александр Дюма, сказал: «Советы даются, чтобы их не исполнять, а если и исполнить, то только с тем, чтобы было на кого свалить в случае неудачи». Не гарантирую за точность цитаты, но смысл сохранён. Однако, некоторыми жизненными наблюдениями хочу поделиться.

Семейная жизнь не бывает безоблачной. Как бы ни любили супруги друг друга, всё равно будут случаться размолвки, несовпадения взглядов, обычные бытовые неурядицы и надо уметь не превращать их во вселенские трагедии и не доводить до битья посуды. Второе: надо с самого начала усвоить, что в семье нельзя бороться за главенство. Либо оно устанавливается само собой и один принимает на себя, подчёркиваю - добровольно, роль ведомого, либо устанавливается паритет. То есть, что-то берёт на себя один, а другое второй и тогда не надо лезть в дела друг друга и, безусловно, доверять. Есть и ещё несколько прописных истин, как надо, и как не надо строить взаимоотношения в семье, но я не буду о них говорить.
А теперь, на мой взгляд, самое главное. Чтобы между мужчиной и женщиной существовала хотя бы допустимая гармония, надо чтобы они находились, приблизительно, на одном интеллектуальном уровне. До революции – это определялось общественным положением, иначе классом. Дворяне искали подруг среди своих, служивая интеллигенция среди своих, рабочие женились на работницах. Мы сломали кастовость, и на первое место вышло равенство по образованию, интеллекту. Мой, не очень большой жизненный опыт, говорит, что добиться гармонии в семье, можно только если интеллект пары, находится, точно также как в старину, хотя бы приблизительно, на одном уровне.

Когда один говорит, что в воскресение надо бы сходить в Эрмитаж, а то он давно уже не был у импрессионистов, второй не должен спрашивать кто они такие. Помнишь старый анекдот, когда на вопрос: «Кого можно считать интеллигентом?» отвечают – «Это тот, кто не путает Гоголя с Гегелем, Гегеля с Бебелем, Бебеля с Бабелем, Бабеля с кабелем, а кабель с кобелем». Есть ещё небольшое продолжение, но я не буду, дабы не оскорблять слух. Вот это и является критерием. Его соблюдение отнюдь не гарантирует безоблачной жизни, но резко увеличивает её устойчивость и вселяет надежду на установление равновесия. Конечно, бывают и исключения, как во всяком меропритятии, но на то они и исключения и стоит ли на них рассчитывать. Вот и подумай об этом.

Мама поднялась, поцеловала Глеба в лоб, пригладив волосы, и вышла, а он ещё долго сидел, размышляя над сказанным матерью, и вдруг вспомнил, как Вера спросила его о стихотворении Блока, не он ли его написал. И из подсознания выплыло лицо Веры, когда она повернулась к нему от полки с книгами и эти глаза полные грусти. Это было как удар шаровой молнии. Картинка сложилась. То, что мама права у него сомнений не вызывало, а вот то, что и Вера поняла эту нехитрую истину, для него стало абсолютным откровением.
                --        --        --
Летом на заводе произошли кадровые изменения – появился новый директор. Через пару недель, Глеба вызвали в депо. Мастер дорожной бригады обнаружил, под прокладываемым полотном водопроводную трубу, которой не было на чертеже и требовалось незамедлительное решение, что с ней делать. Чертыхаясь про себя, Глеб ломал голову над тем, что это за труба и куда она ведёт, чтобы в зависимости от этого решить нужно ли её спасать, или пренебречь. В эти минуты душевных исканий в цех вошёл кряжистый, невысокий мужчина в сером костюме и начальственным взглядом осмотрел, открывшуюся перед ним картину. Глеб, краем глаза, увидел вошедшего, и он сразу привлёк внимание. На широких плечах, на короткой шее, крепко сидела крупная голова. Несмотря на седину, волос на ней ещё было много и они были волнами, аккуратно уложены на косой пробор. Квадратный подбородок и выражение глаз, видимое даже с приличного расстояния, на котором находился Глеб, говорили о воле и жёсткости их хозяина.

Постояв, пару мгновений, человек двинулся к верстаку, у которого стоял Глеб. Вслед за ним, чуть торопясь вошёл уже знакомый Глебу Главный инженер и направился вслед за первым. Мужчина шёл размеренно, твёрдо ступая, двигаясь чуть боком, выставив правое плечо вперёд, как бы раздвигая, сопротивляющуюся движению невидимую массу. К верстаку они с Главным подошли почти одновременно. Протянув руку сначала бригадиру, который был значительно старше Глеба, а потом ему, мужчина поздоровался и произнёс: «Исаков». Рукопожатие было весьма крепким.
Главный инженер, пожимая руку, не представлялся, но зато, здороваясь с Глебом, назвал его по имени-отчеству, чем привёл в абсолютное смущение. Они виделись всего один раз, Глеб понимал, со сколькими людьми этот человек встречается ежедневно и то, что он запомнил его, не укладывалось в голове. Глеб уже давно обнаружил, что несмотря на блестящую память на прочитанное, виденное и даже слышанное, у него напрочь отсутствовала память на имена и фамилии. Обладая хорошей зрительной памятью, он легко запоминал человека, но запомнить надолго, как его зовут - не мог, нередко попадая в неловкие положения, поэтому свойство, продемонстрированное Главным, вызвало у него не только удивление, но и восхищение.

Слух о новом директоре, естественно, дошёл и до их цеха, несмотря на то, что он стоял на самом краю завода, поэтому нетрудно было догадаться, кто пришёл. Через мгновение в цехе появился и Павел Никанорович. Поздоровавшись с начальником цеха, директор почему-то поинтересовался, чего это он прискакал? Причём он обратился к нему на «Ты» и так и сказал: «Прискакал», повергнув Глеба ещё в одно удивление. Как выяснилось значительно позже, и об этом поведал сам Павел Никанорович, они с директором были знакомы ещё с довоенных времён, когда оба начинали работать на заводе, постепенно продвигаясь по служебной лестнице. Однако, получилось так, что один ушёл на фронт, а второго послали на Урал, где он не вылезал ночами с одного из крупных заводов, в конце-концов возглавив его, отчего тоже рано поседел.
Заглянув в расстеленный на верстаке чертёж, и узнав над чем бьются два специалиста, Алексей Иванович, как-то вопросительно взглянул на Глеба и группа двинулась дальше в цех.

Мимолётная встреча, каких у каждого человека на протяжении жизни бывают сотни, но каждая оставляет какой-то след, а вот предугадать глубину его и влияние на дальнейшее течение событий - невозможно. Бывает, она остаётся без каких либо последствий и забывается, а бывает, что от неё зависит и вся дальнейшая жизнь. Неизвестно, сыграла ли эта встреча некую роль, или весь ход событий привёл Глеба тому, к чему привёл в конце концов, но он её запомнил.

                К ВОПРОСАМ МЕМУАРИСТИКИ
В отпуск они опять отправились вдвоём с Борей, но на этот раз не стали надолго устраиваться на одном месте. Сначала поселились в Гаграх, потом уехали в Сухуми и там пробыли неделю, неделю провели в Батуми и вернулись в Адлер. Денег опять нехватило, но вариант пополнения казны за счёт пляжного преферанса, был уже освоен и безденежье их не отягощало. То ли потому, что они не сидели на одном месте, то ли какие-то неощутимые моральные обязательства не позволяли, но на этот раз Глеб обошёлся без мимолётного курортного романа.

Останавливаясь в каждом городке, они отнюдь не привязывались к нему, а объезжали все его окрестности, побывав таким образом: и в Новом Афоне, и в Хосте, и в Гудаутах, и в Пицунде, обследовав практически всё курортное побережье Кавказа, испробовав десятки сортов вин и навсегда влюбившись в остроту изумительных кавказских блюд. Они вернулись загоревшими и наполненными великолепными впечатлениями.

Увы, это была их последняя, совместная поездка. Нет, в дальнейшем они не раз ещё оказывались вместе на различных пляжах, но это был уже отдых, отягощённых семьями солидных мужчин, которым было не до безрасудств молодости. Тогда они уже крепко оседали на одном месте и никогда уже не срывались с него, чтобы неожиданно из Гудаут отправиться в ресторанчик в Новый Афон, только потому, что там готовят бесподобные чебуреки, или из Сухуми на пляж в Пицунду за вкуснейшими хачапури, которые нужно съесть стоя тут же у ларёчка с улыбчивым абхазцем, что стоит недалеко от пристани.

Возможно эти чебуреки и хачапури, лобио и шашлыки, хаш и чанахи, были вовсе не так уж хороши, но в той короткой жизни, что они прожили к этому времени, им не удалось ещё накопить достаточного опыта, чтобы было с чем сравнивать. Однако, так уж устроен человек, что всё, что оседает в его памяти, особенно из годов молодости, с накопленнием опыта кажется более чем прекрасным. И неустроенность быта, и унизительная необходимость пополнения совместного бюджета за счёт игры в преферанс, и стоптанные, единственные туфли, начищенные зубным порошком, и всего две тениски да пара трусов, умещающиеся в чемоданчике чуть больше современного «дипломата» - всё превращается в увлекательные воспоминания о времени, когда можно было себе позволить подобные, кажущиеся с высоты прожитых лет, безумства.
А может так и должно быть? Ведь, когда этого бы не было, то к старости и вспомнить не о чём? А воспоминания нужны, они греют стареющую душу и чем их больше, чем радостней, тем благостней их роль.

Вы не задавались вопросом, почему в старости люди садятся за мемуары? Естественно, человеку, вышедшему на покой, после долгих лет трудовой деятельности, есть что вспомнить, если он ещё не впал в старческий маразм. Но кому нужны эти частные воспоминания человека, не отличившегося в жизни настолько, что его портретами украшали обложки журналов и имя его отнюдь не вписано в антологию прозы и поэзии, науки или техники?

Оказывается, эти воспоминания нужны в большей степени самому автору, нежели тем, кому они предназначены. Они позволяют ему вторично проживать свою жизнь. Вызвать из небытия тех, кого уже нет рядом, пообщаться с ними, оценить их роль в собственной жизни и воздать им за то доброе, что они сделали в прошлом, порой забывая обо всём негативном.

У старика, за редким исключением людей выдающихся, продолжающих творить до конца дней своих, уже ничего нет кроме воспоминаний о днях творческой деятельности, когда он был востребован, когда ум напряжён и ищет новых решений, когда есть ощущение нужности. Всё позади. Ушли из жизни друзья и приятели, молчит телефон, а в телефонной книжке больше зачёркнутых номеров, чем ещё сохранившихся. Но вычеркнуть из книжки имя и фамилию можно, а из души, из прошлого, нельзя. Вот и возвращаются, хотя бы мысленно, туда, к друзьям, в свою молодость и зрелость, творцы мемуаров, тем самым продлевая себе жизнь.

                «Враги умолкли - слава богу!
                Друзья ушли - счастливый путь!
                Осталась жизнь, но понемногу
                И с ней покончу как-нибудь.
                Немой покой меня тревожит,
                Пою, чтоб слышать звук живой,
                А под него еще, быть может,
                Проснётся кто-нибудь другой».
                Шеллер-Михайлов

                СОМНЕНИЯ
Осенью, на очередном отчётно-выборном собрании Глеба вновь избрали в цеховой комитет комсомола, а на заводской конференции, кто-то выкрикнул его фамилию в состав заводского комитета. Он попытался взять самоотвод, но его доводы показались неубедительными и конференция проголосовала против. Его включили в список для тайного голосования, а попытка была истолкована, как признак порядочности человека и ноборот - добавила ему голосов. Так он оказался членом заводского комитета.

На первом же заседании комитета ему поручили возглавить оргработу и он оказался в числе заместителей секретаря. Секретарём комитета остался тот же самый парень, что и в прошлом году. Он был чуть старше их всех, уже несколько лет возглавлял заводскую организацию и был членом партии. Отношения между членами комитета, как внутри него, так и с секретарями цеховых организаций были весьма дружественными. Все обращались друг к другу на «Ты» и по именам, вплоть до главного. По случаю первого заседания был устроен небольшой банкет, прямо в комнате, где он заседал. Выпили грамм по 50 водки и закусили парой нехитрых бутербродов, и с тех пор Глеб часто повторял, усвоенную истину: «Ничего так не спаивает коллектив, как совместная пьянка», имея ввиду некий дуализм слов: «пить» и «паять».

Оргработа предполагает постоянный контакт с секретарями низовых организаций, что позволило Глебу познакомиться не только с ними, но и с их цехами. Заполнив пару анкет, ему через пару месяцев поставили в пропуске некий штампик, дававший право проходить во все цеха, а также приходить и покидать завод в любое время суток. Вот тогда он воочию убедился в правоте Веры, которая давно сказала, что он ещё и понятия не имеет о заводе.

Перед ним оказалось действительно гигантское предприятие с несколькими, абсолютно не связанными между собой производствами, с целым букетом различных конструкторских бюро, во главе которых стояли Генеральные конструктора, как бы без лиц и фамилий. О них не писали в газетах и не показывали в кинохрониках. Он ходил по огромным цехам, где на недосягаемой высоте двигались мощные краны, а внизу, под ними стояли исполинские станки, о величине которых он даже и предполагать не мог. С прокатных станов сходили раскалённые листы нового металла, в печах варились сталь и чугун, а на мощных прессах и молотах ковались будущие валы и огромные шестерни. На сотнях станков различного назначения, точились разные детали, а на десятках стендов собирались устройства, о которых ранее он и не догадывался. Это было чудо! И это чудо надо было ещё и обслуживать: питая его электричеством, сжатым воздухом и кислородом, подвозить материалы и отвозить готовую продукцию, ремонтировать оборудование и убирать территорию. Его цех, в составе этого чуда, оказывался мелким камешкем в огромной груде. Однако, его отсутствие могло привести к тому, что вся груда рассыпется. Это узнавание цехов и людей, в дальнейшем, очень помогло Глебу на его новой работе.

Знакомство с заводом, естественно, проходило постепенно, так как никто с него цеховых поручений не снимал и Николай Васильевич хоть и отпускал его в комитет, но работой нагружал без скидок на его комсомольские обязанности. Цеховая работа – это на 90% работа авральная, когда всё горит и решение должно быть принято, а чертёж выполнен здесь и сейчас, а не через неделю, или две. Сплошь и рядом приходилось оставаться по вечерам. Понимая, что две нагрузки для него слишком много, Вера поставила на бюро вопрос о его выводе из состава и он остался только членом заводского комитета. Времени стало совершенно не хватать.
 
Раз в неделю, после работы, Глеб продолжал заниматься шахматами со своими цеховыми энтузиастами. Вообще, шахматы не оставляли его ещё и потому, что он ходил к Алексею Михайловичу играть. Он видел, что доставляет истинное удовольствие партнёру своими посещениями. Алексей Михайлович играл очень хорошо, и встретив в лице Глеба достойного противника, наслаждался игрой вне зависимости от её итогов. Он столь же легко проигрывал, как и радовался своим победам. Мало того, проиграв, он зачастую, к следующей встрече, мог предложить другой вариант ходов, приводивший его к выигрышу, тем самым показывая, что и дома продолжал анализировать партию.

Работа в ПКО по загрузке мало чем отличалась от цеховой, поэтому по вечерам часть рабочих мест бывала занята – люди оставались, чтобы окончить срочное задание. Алексей Михайлович также вынужден был отвлекаться от шахматной доски на призывы работающих, непременно увлекая и Глеба с собой. Таким образом он вскоре стал своим в их отделе, вплоть до того, что его начали приглашать на всяческие отдельческие посиделки по случаю очередного дня рождения, кого-либо из сотрудников.

Отношения с Верой вошли в какую-то устойчивую фазу. Он помогал ей с подготовкой к очередным экзаменам, каждое воскресение они куда-нибудь обязательно ходили: то в театр, то на один из новых кинофильмов, то в какой-то музей, начиная с Кунсткамеры и Этнографического, кончая Эрмитажем и Русским. Как это не покажется странным, но и Глеб, прожив в городе почти всю свою жизнь, и причисляя себя к касте интеллигентов, до этого не был в значительном количестве посещённых ими мест, и с каждым разом открывал для себя что-то новое и интересное. Таким образом это был процесс взаимного просвещения. Однако, при этом был один нюанс, который Глеб старался спрятать в себя поглубже и никак его не выдавать. Он думал о нём с отвращением к самому себе, но эта противная мысль, нет нет да и проскакивала в сознании. Ему было приятно ощущать своё превосходство над Верой. Он гнал от себя эти мысли, ужасаясь тому, что они вообще возникают, и тем не менее ....

Мама с тревогой наблюдала как сын всё больше и больше времени проводит вне дома и даже, иногда, не ночует. Правда, к счастию всякий раз не забывает предупредить об этом. Она также как и Глеб старалась гнать от себя неприятные ей самой мысли о том, что всё идёт к близкой развязке и сын может связать свою дальнейшую жизнь с этой девушкой. Как женщина мудрая она давно смирилась с тем, что в любом случае не сможет повлиять на его выбор, но осознание того, что эта милая девчушка, при всех её, как видно, положительных качествах, не пара для единственного и любимого сына, не давала покоя.

Она понимала, что жить им будет тяжело и не так Глебу, как жене. Ей, также как и Глебу, было абсолютно ясно, что сейчас Вера признаёт полное интеллектуальное доминирование Глеба, но если тому это чувство приятно, то мама воспринимала его с ужасом. Ясно, что сегодня для Веры это превосходство неоспоримо, и она полностью подчинила себя ему. Новечно такое положение продолжаться не будет, тем более, что выкованный годами достаточно суровой жизни характер девушки, когда-то взбунтуется. Она добьётся, что сравняется с ним, а он по-прежнему будет продолжать чувствовать себя гегемоном. Всё! Вспыхнет бунт, а сил на его подавление ему не хватит и произойдёт весьма болезненный разрыв. Нельзя допустить такого развития сценария. Надо, чтобы роман прервался на более ранней стадии, но как его прервать, мать не знала, приняв на себя задолго до этого обет - не вмешиваться в личную жизнь сына.

В один из вечеров, после звонка Глеба и сообщения, что он не придёт, мама набрала номер Бори. Перепуганный неожиданным звонком Боря, через полчаса примчался на улицу Плеханова.
- Анна Борисовна, что случилось?
- Боря, да ничего пока, к счастью, ещё не случилось. Просто, ты мне нужен посоветоваться, чтобы не случилось в дальнейшем.
- А, что может случиться в дальнейшем? Вы пифия?
- Боря, не издевайся над старой женщиной!
- Ой, ой, ой. Старая! Это не эта ли старая женщина пару месяцев назад танцевала со мною вальс и закружила почти до обморока.
- Дело не в возрасте, а в слабости вестибулярного аппарата  партнёра.
- Ой, Анна Борисовна, не говорите красивых слов. Я теряюсь при Вашей учёности. Ну, ладно. Так в чём дело?
И Анна Борисовна поведала Боре о всех своих сомнениях и переживаниях.
- Ужас состоит в том, что на мой взгляд, она действительно хорошая девушка и у них могла бы сложиться прекрасная семья, но весь мой жизненный опыт говорит, что этого не случится. К сожалению, Глеб этого не понимает, да и понять не может. Понимание придёт позже, когда спадёт пелена влюблённости, но будет уже поздно. Тогда он уже не позволит себе прервать отношения, и они оба будут тянуть эту опостылевшую лямку всю оставшуюся жизнь, сделав обоих несчастными людьми. А зачем? Мне кажется, что ещё не поздно уйти от этой, такой знакомой и такой грустной темы. Вот только как это сделать, я не знаю. Мой разговор с ним, даже если бы я решилась на него, результатов не даст. Вот я и позвала тебя.
- Я так понимаю, что Вы хотите, чтобы я провёл эту беседу с Глебкой?
- Боря, клянусь, я не знаю, хочу ли я этого. С одной стороны, хочу, с другой, не очень верю в её успех, а раз так, то получается, что и затевать его не стоит.
- Ну да: «У меня есть мнение, с которым я не согласен». Извечное состояние ума русского интеллигента.
- Что делать, перед тобой один из представителей этой «прослойки» классового общества.
- Не тревожте всуе память усопшего вождя. Теперь это совсем не в моде. Как быстро мы забываем своих Богов. Увы, это тоже одна из черт нашей интеллигенции.
- Боря, не уводи меня от основной темы. Я поняла уже твоё критическое отношение к нашей общей с тобой касте прикасаемых и гонимых, но это не имеет ничего общего с тем, о чём мы говорим. В другой раз, я с превеликим удовольствием подебатирую с тобой о роли русской интеллигенции в мировом прогрессе и её недостойном поведении по отношению к любой власти.
- Простите, Анна Борисовна. Я понял. Не знаю, смогу ли быть чем-то полезен, но обещаю, что подумаю и поговорю с Глебкой. Ну, а дальше, как сложится, так сложится. «Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовётся». На сколько я знаю, Глеб человек здравомыслящий и десять раз подумает, прежде чем что-то сделает. Так что он примет правильное решение, а вот правы ли мы в своих опасениях, мне ещё надо поразмышлять об этом.
- Что ж, поразмышляй, но постарайся недолго. А у Вас-то с Леной как? Вы, вроде бы, собирались пожениться?
- Собираемся. Скорей всего в ноябре оформим всё по закону. Не люблю загадывать, но мы с Ленкой наметили этот срок. Так что, если ничего особого не случится, зарезервируйте один из дней в конце ноября для торжества по случаю нашего бракосочетания.
- Ну, спасибо за приглашение и счастья Вам заранее.
Боря ушёл, а Анна Борисовна ещё долго сидела в комнате, не зажигая света. Белые ночи уже сходили на нет, но осенняя темень ещё не полностью овладела небом. В комнате было сумрачно, мебель и предметы в ней потеряли чёткость и цвет, сохраняя лишь форму. Где-то, скорей всего сверху, неясно слышалась музыка, время от времени, прерывавшаяся неразбираемой речью. Наверное, был включён телевизор, недавно появившийся в квартире над ними. В голове мысли бессвязно перебегали от одной темы к другой, не концентрируясь на чём-то конкретном, и всё же одна постоянно выскакивала в этом сумбуре. «Зачем я это затеяла? Зачем привлекла Бориса? Всё должно определиться само собой и ведь я приму любое решение Глеба. Так зачем вторгаться в то, что тебе не подвластно, тем более, что ты согласишься с ним? Вот дура!».

Придя к такому неутешительному выводу, она уже хотела идти звонить Боре, но было совсем поздно. Ночь Анна Борисовна провела беспокойно, а утром желания звонить уже не было. Переболело. Не зря говорят: «Утро вечера мудреннее».
                --        --        --
Отгремели ноябрьские праздники, в последнюю субботу месяца Боря с Леной зарегистрировали в ЗАГСе Адмиралтейского района свой брак, где Глеб тоже оставил свою подпись, засвидетельствовав собственноручно этот знаменатель-ный факт. Потом была свадьба, где присутствовали, в основном, многочисленные родственники брачующихся и несколько приятелей и подруг. Вера наотрез отказалась идти на свадьбу. Глеб пытался её уговорить, но всё было тщетно. Тщетными были и попытки привести её домой. Она под любым предлогом отказывалась и это опять, и опять возвращало Глеба к мысли о том, что в их отношениях есть что-то невыясненное, непонятное, но копаться в этом и выяснять, у него желания не было.

Заводские будни стали превращаться в рутину. Глеб, как та лошадь, что ходила в упряжке, вращая ворот и привыкнув ходить по кругу, впрягся в такой же круг, начинавшийся ежедневно утром и заканчивавшийся по звонку табельщика в 5 вечера. Менялись задания, но они были практически однотипны, однако решения требовали незамедлительного и загружен он был весь день, тем более, что приходилось ещё и отвлекаться на комсомольские поручения. Последних, становилось всё больше. Он стал посещать и Райком комсомола и Обком, познакомился с руководством обеих организаций, правда, хоть и вполне вписался в номенклатуру, но близок ни с кем из руководства не стал. Его знали, он был замечен, но отнюдь не приближён.
Как-то, вскоре после свадьбы позвонил Боря. Как всегда, справившись как дела и что нового стряслось в жизни Глеба, он посетовал, что ни один, ни другой уже «сто лет» не наведывался в клуб. Приятели сговорились сходить туда и «сгонять пару партий». Они встретились после работы в пятницу на выходе из завода.
Зима была малоснежной и слякотной. Снег выпадал, но долго не лежал, превращаясь в грязное месиво, которое дворники сгребали с тротуаров лопатами на проезжую часть, а проезжающие машины разбрыгивая возвращали частично обратно, так что процесс взаимовозвращения мог продолжаться достаточно долго. Воздух был пропитан сыростью и, казалось, что стены домов впитали её, потеряв свои цвета и приобретя единый, тусклый, серый цвет. Тянуло в тепло квартир, где была надежда всё же скрыться от этой всепроникающей влаги.
Двое приятелей втиснулись в набитое людьми чрево тамвая, медленно просачиваясь вовнутрь, по мере миграции временных постояльцев. Подъезжая к Нарвской площади, им удалось протиснуться к стенке вагона. Отвернувшись от общей массы к окнам, они тихо шептались, не обращая внимания на внешнюю толкотню. Основная тема разговора крутилась вокруг заводских будней обоих, но незаметно, Боря перешёл к тому, ради чего он собственно и затеял эту поездку. Пора было исполнять обещание данное Анне Борисовне. Совершил он этот переход настолько мастерски, что Глеб, как бы сам затеял разговор о том, чего они редко касались.
- Как семейная жизнь? Ещё не утомили узы брака?
- Ты что думаешь, будто за месяц совместной жизни можно уже утомиться от взаимных обязательств? Мне представлялось, что ты был обо мне чуть лучшего мнения.
- Перестань. Я же пошутил. Согласен, шутка неудачная. Вы столько лет притирались друг к другу, что сама мысль о какой-либо несовместимости, не может прийти в голову. Прости.
- Ладно, проехали. Ты-то как? Мне показалось на дне рождения, что на этот раз у тебя всё серьёзней, чем во всех прочих случаях?
- Не знаю, Борька. Сам весь в раздумьях. С одной стороны – всё хорошо, она мне нравится, мне с ней уютно и приятно, да и ей, мне кажется, хорошо со мной, и всё же, что-то не так. И чем дальше, тем больше это ощущается. Когда я начинаю размышлять об этом, то прихожу к безрадостной мысли, будто подавляю её, и она это чувствует. Мне совсем не хочется выглядеть эдаким всезнающим умником, но порой не знаю, как реагировать на её наивнейшие вопросы. Не знаю как, но она, задав вопрос и получив ответ, мгновенно закрывается, почувствовав, что ответ прост, как апельсин и стыдится от того, что спросила. Ей нехорошо, от мысли, что я знаю, а она нет.
Я каждый раз, а таких «разов» достаточно много, думаю, что мама была, как всегда права, сказав мне: «Чтобы между мужчиной и женщиной существовала хотя бы допустимая гармония, надо чтобы они находились, приблизительно, на одном уровне». Мне неловко это говорить, но, увы, уровни действительно разные. Я, Борька, не знаю, но, кажется, она поняла это гораздо раньше меня. Вот тебе и разные уровни!
- Не  забывай, она женщина, а у них интуиция – не нам чета.
- Тоже мне классик! Ты-то откуда знаешь, какая у них интуиция? Много у тебя было женщин, чтобы понять эту истину?
- Ладно, дон Жуан! Совсем не обязательно встречаться с десятками женщин, чтобы познать их, кое-что и в книгах написано. Кто-то тут  произносил фразы о подавляющем интеллекте, а он откуда? Из большого жизненного опыта, или из тех же книг? Как-то, мне представяется, что жизненного опыта у нас не густо.
- Ты прав. Жизненного опыта, к счастью, не густо. Но, увы, и к сожалению, основываясь на тех же книгах, он очень быстро набирается, а потом начинает довлеть над всем, а значит пришла старость.
- Ну, до старости ещё далеко. А что касается твоих раздумий, то проще всего разрешить проблему – это поговорить. И чем скорей – тем лучше. Чем дальше отложишь, тем больней может быть разрыв. А он, мне кажется, неизбежен. Хотя не хочу быть оракулом, приносящим дурные вести.
- Боишься, что сброшу со скалы? Не бойся. Во-первых, в обозримом пространстве их нет, а во-вторых, надо ещё проверить твою правоту. Я и сам уже давно чувствую, что надо поговорить, да всё решимости нехватает. Опасаюсь результата. Понимаешь, даже самому противно – не боюсь, а именно опасаюсь. А ну, как всё именно так, и что тогда? Я ведь твёрдо знаю, что рвать на себе волосы не буду и трагедии не произойдёт, но мне будет нехорошо! Чего-то станет нехватать, и я всё оттягиваю, и оттягиваю.
- Глебка, а ты ведь уже ответил на все сомнения. Ты уже знаешь, что порвёшь отношения. Знаешь, но медлишь, хотя в глубине души уже всё решил!
- «Наука имеет много гитик». Наверное, ты прав, но и не прав. Если бы я всё решил, я бы ушёл. Не в первый, и надеюсь не в последний раз. Но дело-то в том, что мне не хочется, да и не только я существую в этой связке. На то она и связка, что объединила нас, и как к этому отнесётся второй член, мне неведомо. Может она уже давно предполагает, что разрыв неизбежен и тогда, с этой позиции, её поведение объяснимо, но я ведь вижу, что ей плохо и мне её жалко. Видно за этот год она глубоко вошла в мою жизнь. Ну ладно, хватит об этом! Я тебя понял и в очередной раз – спасибо! Чтоб я без тебя делал?
- Цени!
Трамвай подошёл к остановке «Невский проспект» и друзья вытолкнулись из вагона. Сырость превратилась в моросящий дождь. На Невском светились матовые шары фонарей, расплываясь в большие диски, однако свет от них не доходил до земли и по тёмным тротуарам двигались массы людей, перекрывая собой светящиеся прямоугольники витрин. Было темно и неуютно. Ехать в клуб расхотелось и Боря, неожиданно, предложил не заморачиваться, а зайти в «Сайгон» и выпить по чашке кофе, что они и проделали, благо идти никуда не нужно было. Кафе рядом с остановкой.

                ПКО
К февралю замело, и тротуары сковала наледь. Теперь дворники сменили лопаты на приспособления для колки льда и с утра и до вечера по городу раздавался стук, будто сотни дятлов, неведомо откуда слетевшихся, сидя на ветках улиц, с остервенением долбят гигантское дерево города.
Однако всему приходит конец и на смену зиме пришла весна. Сняли ящики и увезли лапник с цветочных рабаток у Казанского собора, набухли почки на сиреневых кустах и тополях. У стен Петропавловской крепости появились первые ненормальные, подставляющие под робкие лучи солнца свои, побледневшие за зиму, обнажённые торсы. Отстучала звонкая капель и отгремели залпы от проваливающихся в водосточных трубах цилиндров льда, даже трамваи стали звенеть звонче и их весёлые трели разливались по площадям и улицам прихорашивающегося к мартовскому празднику города.
В один из таких вечеров, Алексей Михайлович, сидя за шахматной доской и размышляя над следующим ходом, неожиданно, и как бы между прочим, произнёс:
- Глеб Львович, а не надоело ли тебе в цеху?
Алексей Михайлович, играя, как и многие непрофессионалы, вслух комментировал свои намерения, произнося что-то вроде: «А, что если мы возьмём этого слоника? А? Не-е е-т, мы не будем брать этого слоника, потому как этот нахал двинет сюда ферзя и нам каюк. Нет, мы двинем сейчас эту пешку». Такой разговор с самим собой может длиться довольно долго с разными интонациями и служит неким фоном в разыгрываемом сражении. Глеб, уже давно привыкший к подобному жужжанию, не сразу среагировал на произнесенную фразу, приняв её за одну из постоянно произносимых. Однако, когда до него дошёл смысл сказанного, Алексей Михайлович уже бурчал свой обычный монолог и было непонятно, сказал ли тот эту фразу серьёзно, или она выскочила автоматически.
- Алексей Михайлович, Вы это серьёзно?
- Что серьёзно? – как бы на автомате произнёс тот, перенося фигуру с одной клетки на другую, - относительно работы? - поставив её на доску, он откинулся на спинку стула и сказал, - вполне серьёзно. Я хочу организовать небольшое бюро Генплана и мне нужен руководитель. Собственно, бюро как бы есть, и как бы нет, а руководителя нет точно. Директор задумал большую реконструкцию завода. Ожидается строительство новых цехов, потребуется прокладка путей, сетей и пр. Конечно, основное сделает институт, но и на нашу долю многое останется. Мне представляется, что те пара человек, что у нас трудятся, уже не справятся с такой работой. Чего греха таить, я присмотрелся к тебе за год, людей в отделе ты уже тоже знаешь, так что времени, на то чтобы входить в коллектив не понадобится. Решай!
- Неожиданно, но заманчиво. Только ведь я ещё не отработал 3 года.
- А кто тебе сказал, что их надо отрабатывать в одном подразделении? Тебя направили на завод, а ты с него и не уходишь. Что касается того, что тебя могут не отпустить из цеха, то не беспокойся, вопрос оговорен и с директором, и с Алексеем Ивановичем.
Глеба ошарашило не столько само предложение, сколько то, что о нём уже разговаривали с руководством завода. Шахматную партию он проиграл, хотя позиция к моменту начала разговора была у него предпочтительнее. Сконцентрировать мысли на положении фигур на доске, после высказанного, он так и не смог. Поблагодарив за игру, он откланялся и решил уйти. Алексей Михайлович, прощаясь, сказал:
- Ты, Глеб Львович, долго не размышляй. Запомни, первая реакция, как правило, бывает естественной, а следовательно, самой правильной. Она интуитивна, а человек наделён интуицией от рождения и дана она ему совсем неспроста, а для того чтобы уберегала от несчастий. Вот и вспомни, о чём ты подумал в первое мгновение после моих слов.
Глеб, чуть не поперхнулся, ибо вспомнил, что в то мгновение, прежде чем он произнёс своё: «Вы это серьёзно?», в голове мелькнула мысль: «Вот здорово! Тут так интересно!». В то же время, он не привык принимать решения сходу. Многолетняя практика шахматного бойца выработала в нём привычку к анализу положения, проработке вариантов и к взвешенному подходу к любой задаче. Вот и сейчас, несмотря на то, что предложение было более чем заманчивым и первая реакция, как сказал Алексей Михайлович, была положительной, Глеб хотел подумать, оставшись наедине с собой. Да и не хотелось показаться поверхностным, сразу согласившись, хотя о последнем, он подумал уже выйдя из комнаты, и мысленно похвалил сам себя.
Вечер они договорились с Верой провести вместе, и он должен был ехать к ней, но после сказанного Алексеем Михайловичем, он оказался неспособен на это. Нужно побыть одному, посидеть на своём стуле, вытянув ноги и откинувшись назад, и поразмышлять. Но надо как-то предупредить Веру. По дороге он вспомнил, что она собиралась после работы, по какому-то делу, зайти в комитет комсомола и отправился туда в надежде, что застанет её ещё там. Расчёт оказался верен. Вера весело болтала с техническим секретарём комитета. Увидев Глеба в дверях, она быстро попрощалась и вышла.
- Ты чего? Что-то случилось? Ты же собирался играть в шахматы с Алексеем Михайловичем?
- Я не только собирался, но и играл, только недолго. Тут такое дело, я, к сожалению, не смогу поехать к тебе, почему и стал тебя искать. Мне надо побыть  одному. Посидеть, подумать.
- Так что случилось то?
- Да ничего не случилось. Просто, Алексей Михайлович предложил мне перейти к нему в отдел и, кажется, возглавить бюро генплана.
- Так это же здорово! Чего думать? Надо соглашаться!
- Так-то оно так, но уж очень революционно. Я ведь мало что знаю, а входить в работу надо с ходу. Ну, соглашусь, а если не потяну? Я ведь толком даже не знаю, чем предстоит заниматься. Да, за время работы в цехе я сделал пару проектиков, но это же ерунда. Тут локальные задачи цеха, а там весь завод. Я же ещё и 2-х лет не проработал, а уже такая ответственность.
- Да перестань Глеб заниматься ерундой. Помнишь, когда я уговаривала тебя войти в состав бюро, ты тоже сомневался, а я говорила, что работа в бюро даст тебе возможность быстрее и лучше познакомиться с заводом и людьми. Всё так и произошло, вот тебе и результат. Ты справился с той работой, справишься и с этой. Так что не сомневайся, а соглашайся. Хотя мне будет тебя нехватать.
Произнесена последняя фраза была грустно, и глядя куда-то в сторону. Глеб даже остановился, настолько пронзительно были сказано.
- Вер, ты что? Я же не за тридевять земель собираюсь. Во-первых, я ещё ничего не решил, а во-вторых, это же один завод, мы всегда рядом. Люди всю жизнь работают на разных предприятиях, и при этом любят друг друга, и живут вместе.
- Глебушка, не лги, это тебе не к лицу. Как ты любишь говорить, во-первых, ты уже всё для себя решил, только признаться трудно. Да, тебе кажется, что надо поразмышлять, взвесить все за и против, но все твои размышления будут исходить из того, что надо соглашаться. Во-вторых, и это самое серьёзное, что я хочу тебе сказать. Конечно, я знала давно, что такой разговор всё равно должен состояться, только не думала, что мы будем говорить на ходу. Но раз уж так получилось, скажу сейчас.
Я люблю тебя, Глеб. Ты первый мужчина, которого я полюбила. Мне хорошо с тобой и, мне кажется, что и тебе хорошо со мной, но ужас состоит в том, что нам не суждено пройти по жизни вместе. Я это поняла давно, и давно для себя решила. Видишь, как я хорошо излагаю? Я готовилась к этому разговору и много раз проговаривала его с тобой, только ты не слышал, потому что была одна. Мы, к большому моему горю, не ровня. Ты гораздо больше знаешь, у тебя интеллигентные родители и воспитан ты совсем не так, как я. Пока мы молоды и не живём вместе это видно всем, но не мешает нам встречаться и получать удовольствие от этого. Но не успеем мы связать себя в одну семью, как наружу вылезут все эти несоответствия. Тебе станет скучно со мной, я подчинюсь тебе, так же как подчинилась сейчас. Но, повторяю, пока это подчинение на расстоянии, оно терпимо, при постоянной близости, оно станет унизительным, а я унижаться не умею, не приучена. Вывод напрашивается сам собой.
Глебушка, пойми, мне очень тяжело говорить всё это. Приду домой и буду реветь, как дура, но лучше сказать это сейчас, чем всю жизнь мучаться нам обоим. Это вовсе не значит, что я тебя гоню. Я меньше всего хочу этого сейчас. Пусть всё идёт, как идёт, просто, не думай, что у тебя есть какие-то обязательства передо мной. При этом ты должен знать, что даже если у тебя появится новая женщина, я останусь с тобой на всю оставшуюся жизнь, и ты всегда сможешь расчитывать на меня. Всё! Извини, я пойду дальше одна. До завтра!
И она убежала вперёд, а Глеб остался стоять, потрясённый услышанным. Он сам готовился к подобному разговору, но не решался, да и тональность собирался выбрать совсем иную, но то, что Вера сама скажет ему всё то же, что говорила мама и верный друг Борька, было как удар обухом по голове. Редкие прохожие, из числа задержавшихся на работе, с удивлением смотрели на парня, стоящего посередине тротуара и тупо смотревшего себе под ноги. Его вывел из состояния ступора Алексей Михайлович.
- Глеб Львович, ты что остановился, как жена Лотта, превратившаяся в соляной столб. Неужто увидел Содом?
- А? Что? Какой Содом?
- Да, что с Вами?
- Алексей Михайлович, простите. Задумался. Содом? Пожалуй, Вы правы. Наверное, я действительно столб, только почему соляной, и причём тут Содом?
- Вы, значит библию не читали. Да, что я говорю, какая библия? Ну-с, придётся чуть просветить молодого комсомольца. По библейской легенде жил один праведник по имени Лотт и решил Боженька наказать грешный люд и испепелить два самых греховодных города – Содом и Гоморру. О них, я надеюсь, Вы слышали. А праведника Лотта он решил спасти, поскольку тот не грешил, и предупредил его, наказав бежать из города вместе со своими чадами и домочадцами, но при этом велел не оглядываться назад. А жена Лотта, она же женщина и любопытна, когда сзади загрохотало, естественно, оглянулась, за что и была наказана и превращена в соляной столб. Вывод – не любопытствуй, т. е. не суй свой нос в то, что тебя не касается. Надо отметить – весьма мудро!
- И притчу, и вывод понял. Только это не имеет отношения к тому, о чём я задумался. Слишком много событий одновременно. Вы тоже на трамвай? – они к этому времени уже вышли за проходную.
- Нет, я тут недалеко живу, так что хожу пешком. Всего доброго. Не затягивайте с решением!
- До свидания!
Он вернулся домой в таком же состоянии гроги, в котором оказываются боксёры, оказавшиеся в нокдауне, и долго сидел, бездумно уставившись в окно. В голове была полнейшая пустота. Мама позвала ужинать и они молча посидели за столом. Глеб что-то пожевал, совершенно не ощущая вкуса, и вернулся в свою комнату. Не зажигая света, в той же позе, полулёжа на стуле, он просидел почти до полуночи. Постепенно к нему вернулась способность соображать. В голове билась одна мысль, вокруг которой он сосредоточился – как дальше строить отношения с Верой? Сделать вид, что всё кончено – он не мог, да и не хотел; что ничего не произошло – было немыслимо; продолжить выяснять отношения – но это тягостно и ему, и ей, да и ни к чему не приведёт. Так и не придя ни к какому выводу, он на короткое время забылся в полусне и утром встал совершенно разбитый.
Придя на работу, он позвонил Алексею Михайловичу и дал согласие на переход к нему в отдел. Тот сказал, что сам позвонит начальнику цеха и переговорит с ним. Перед обедом в бюро забежала Вера и предложила, как всегда, пойти обедать вместе. Всё было столь обыденным, что Глебу даже показалось обидным. Он, промучился всю ночь, а виновница его страданий ведёт себя, будто ничего не случилось! Тем не менее, они пошли вместе. Вера что-то говорила, он сначала слушал вполуха, а потом втянулся в разговор и все недоговоренности исчезли, всё встало на свои обычные места, и Глеб забыл о своих терзаниях, целиком подпав под созданное Верой настроение. Только вечером, опять оставшись один, он понял, каких огромных усилий стоила этой девушке та непринуждённость в их общении, и поразился её выдержке и огромной интуитивной мудрости. 
К концу рабочего дня его вызвал начальник цеха. В кабинете находился и Николай Васильевич.
- Так что Глеб Львович, решил нас покинуть? Да, ты садись, не стой бедным родственником.
- Вот, предложили перейти в проектно-конструкторский отдел, - робко произнёс Глеб, усаживаясь на стул, напротив Николая Васильевича.
- А, ты думаешь, там будет лучше, чем у нас?
- Я не знаю. Если попробую – узнаю, тогда можно будет сравнить.
- Это верно, но мысли-то есть?
- Мне кажется там, по крайней мере, интересней.
- Пожалуй ты прав. Как, Николай Васильевич, отпустим парня пробовать?
- А, что делать, Пал Никанорыч? Жаль, конечно, отпускать, но и впрямь, узковата цеховая роба для него. Думаю, заводской костюмчик ему больше подойдёт. Да и нам, смотришь, не помешает свой человек в таком отделе. Ведь не забудет, что здесь получил первое крещение, а значит мы ему не посторонние.
- Ой ли, Коля, всё быстро забывается. Уйдёт, и как отрезало. Молодёжь нынче иная. Ну, да не в этом дело. Будет помнить – хорошо, забудет – и с этим проживём. Пиши Глеб заявление, подпишу. Хотя, всё же постарайся запомнить то, что приобрёл за это время. Я убеждён – работа в цеху для инженера, думающего о своей дальнейшей трудовой деятельности, не хочу говорить – карьере, от этого слова дурно пахнет, одна из самых важных составляющих. Тут ты один на один с рабочими, ты видишь сразу результат своего труда, а за него, эти самые рабочие, могут и зауважать, а могут и обматерить, причём сразу, как говорится: «Не отходя от кассы». Это удивительная школа! Ты постоянно на виду, а это дисциплинирует, не даёт успокаиваться, учит держать удар и не заноситься. Знаешь, что в любой момент могут «макнуть», да ещё туда и так, что долго будешь отмываться. Ты только чуть прикоснулся к этой сложной области взаимоотношений, но мне кажется, вписался в них. Надеюсь, это тебе поможет и дальше, но только в том случае, если не забудешь цеховой школы. Сохранишь в памяти, извлечёшь урок - тогда у тебя всё будет хорошо, а мы тебе этого искренне желаем! Так что давай, сынок, дерзай!
Через пару дней, Глеб принёс большой торт из «Севера» и пару бутылок «Малаги», которая неожиданно появилась на прилавках магазинов, и к концу рабочего дня устроил прощание в бюро. Закрылась ещё одна страничка жизни и начиналась новая.
Оформление в отдел не заняло много времени, тем более, что не пришлось месяц ждать получения допуска к работе с секретными документами, он у него уже был. В маленькой комнатке за обитой железом дверью с кодовым замком, трудились двое его подчинённых. Комнатка была настолько мала, что в неё с трудом вместился ещё один стол. Большую её часть занимали два массивных, железных шкафа, в которых хранились планшеты генерального плана завода.
Алексей Михайлович встретил Глеба так, будто он уже давно трудится в отделе и только уходил из него в отпуск, предоставив вникать во все тонкости отдельческой работы, самостоятельно. Глеб даже обиделся такому безразличию ко вновь прибывшему.
Однако, утвердившись за собственным столом в комнате бюро генплана, Глеб стал постепенно проникать в сложности той работы, которой ему предстояло вести, и тут его охватил страх! То, что перед ним огромное предприятие с десятками зданий и сооружений, он уже знал. А, вот то, что это предприятие опутано десятками километров железных и автомобильных дорог, сотнями километров водопроводных и канализационных сетей, электрических кабелей и  телефонных линий, идущих во всех направлениях и пересекающихся между собой, он понимал, но узнал только сейчас. Во всём этом хозяйстве предстояло разобраться и освоить, чтобы знать, где можно строить, или проложить новую трубу, а где нельзя, и главное - что нужно сделать, чтобы было можно.
Ему уже внушили, что если нужно, то должно быть можно, а значит надо выворачивать мозги и искать самое простое решение. И нет тебе снисхождения, что ты ещё ничего не знаешь, и надо ещё учиться. Тут всё, как в шахматной партии: «Взялся – бери». Было от чего впасть в панику.
А он даже не знал с чего начать. Ну не будешь же изучать планшеты, запоминая, где, какая труба идёт. Идти спрашивать у Алексея Михайловича, что же ему делать со всей этой массой, ежечасно возникающих вопросов, было стыдно. То где-то на территории прорвало трубу и надо срочно копать, а оказывается, что прежде чем начать, он должен выдать разрешение: «На производство земляных работ», а там, рядом высоковольтный кабель, или пучок телефонных проводов,  подписывая бланк разрешения, надо оговорить такие условия производства работ, чтобы их не повредить, ибо придётся отвечать, если их порвут, или, не дай Бог, убьёт человека.
То какой-то начальник цеха решил пристроить к зданию цеха небольшую кладовую для  газовых баллонов и прислал такого же технолога, каким недавно был он сам, за чертежом. А можно пристраивать такую кладовую в этом месте - он, увы, не знает! Он только знает, что баллоны имеют тенденцию взрываться! Но решать-то надо! И он что-то мямлил, краснея как институтка, от полной беспомощности и стыда перед подчинёнными, и оттягивал с ответами.
Он перестал ходить к Вере, а возвращался домой значительно позже нежели раньше, измочаленный донельзя. Не хотелось никого видеть и ничего делать. Голову сверлила лишь одна мысль: «Я не справляюсь с работой, за которую взялся. Я не готов к ней, и главное - я не представляю себе с чего начать». Выручила, как всегда, мама.
Она встретила сообщение о его переходе в отдел с радостью и внутренней гордостью за сына, за два года прошедшего путь, на который другим требовалось значительно больше времени. Она всегда знала, что Глеб умница и он, до сих пор, постоянно подтверждал её уверенность. Конечно, и у него случались неудачи, тогда он бывал сумрачен и задумчив, но быстро выходил из подобного состояния, находя, после некоторых размышлений, выход из создавшегося положения. Длились такие периоды не более одного - двух дней. То, что происходило с сыном сейчас, не вписывалось в привычное.
В один из вечеров, когда они поужинали и Глеб уже было собрался опять возвращаться в свою комнату, в которой, долго не зажигая даже света, просиживал все последние вечера, она задержала его.
- Глеб, что-то случилось? Ты уже почти неделю не в себе.
- Да, нет. Ничего не случилось ... Пока ...
- Что значит пока? А что может произойти?
- Не знаю, мам. Не знаю. Не знаю, что делать?
- Я что-то не припомню, чтобы ты более двух дней не находил выхода из очередной «проблемы».
- В том-то и дело, - и он поведал матери все свои сомнения о неспособности руководить, о скудости своих знаний и потере уверенности в себе.
- Пожалуй: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло».
- Странно, и совсем не похоже на тебя. Разве садясь к шахматному столу, ты знаешь, что и как будет играть твой противник? Но ты сел и играешь. Он ставит перед тобой сплошные вопросы, а ты парируешь их своими ответами и не встаёшь из-за стола и не говоришь - я не знаю как отвечать. Чем твоя сегодняшняя ситуация отличается от той, которую ты сотни раз проходил, выходя победителем?
- Мамуль, в шахматах есть теория, есть игранные до тебя партии, и обладая приличной памятью, можно вспомнить аналогию и сыграть, можно и самому сообразить, что лучше. Но на доске всего 64 клетки, и хоть вариантов игры миллиарды, игра ведётся по определённым правилам и каждая фигура ограничена в своих перемещениях, а тебе это известно и ты можешь предположить, что последует за твоим ходом. В моей игре никаких правил нет, все ходят, как хотят, а я даже не представляю, откуда мне почерпнуть знания, чтобы принять решение, потому что не знаю, что последует вслед за моим ходом.
- Есть такая древняя мудрость, говорят, что она из древнеиндийских притч: «Дорогу осилит - идущий». Есть ещё одна, но если первую ты, скорее всего, слышал, то вторая у нас не в моде. Вы ведь «Закон Божий» в школе не проходили, а я имела по нему 11. Так вот, там сказано: «Ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам». Это я к чему. У тебя есть высшее образование и, на сколько я понимаю, весьма хорошее. У тебя прекрасная память и широкий кругозор. Ты научился работе с людьми и приобрёл навыки руководства, работая в комсомоле и, чтобы при таких данных не справиться с какой-то работой руководителя маленького бюро? Это просто несерьёзно!
Надо присматриваться, советоваться со знающими, не бояться сознаваться, что пока ещё чего-то не знаешь и всё придёт. Вот ты знаешь, какова моя врачебная специализация? Явно - не знаешь! Я педиатр. А кем ты меня знаешь - хирургом. Я лечила детишек от кори и краснухи, а пришла война, и меня поставили к хирургическому столу и сказали: «Режь!». И я стала резать, и извлекать осколки из разорванных тел, и ампутировать ноги и руки, и зашивать эти ужасающие раны на телах совсем не маленьких детей, а ведь меня этому не учили.
Я приведу тебе пару примеров из моей «революционной» молодости. Те, первые, кого выплеснула на высшие ступени власти в новом государстве, не имели у себя в багаже, за редким исключением, ничего, кроме школы, а создали великое государство! Наш умерший вождь, имя которого, с некоторых пор, под запретом также как имя Троцкого и иже с ними, не окончил даже духовной семинарии, а второй, хоть и окончил, но лишь реальное училище. Вячеслав Михайлович Молотов был Председателем Совета Народных Комиссаров, а потом Наркомом иностранных дел, а он окончил, кажется, всего 2 курса Политехнического института. Наш «Мироныч» был простым чертёжником, а Нарком иностранных дел перед войной Литвинов имел за спиной всего лишь реальное училище. И ведь справлялись, да ещё и как! Ибо обладали умом и кругозором.
Мне, Лёва часто повторял понравившуюся ему фразу, сказанную, кажется, Наполеоном, но приписываемую Ленину: «Надо ввязаться в драку, а там посмотрим». За точность цитаты не гарантирую, но смысл тот. Ввязывайся, спрашивай, смотри и впитывай, а главное - не опускай рук. Как там? «Нет таких крепостей, которые не могли бы взятьбольшевики».
- Ты цитируешь немодного классика.
- Увы, это верно и прискорбно. Мы теряем свою историю, вымарывая в ней целые страницы. Сначала мы свергали с пьедесталов наших императоров и царей, затем часть из тех, кто создавал наше государство, теперь уже предаём забвению и тех, кто сделал его великим. Но не будем об этом. Как-нибудь в другой раз, если к слову придётся. А от того что классик не в моде, он не перестаёт быть классиком. Мода преходяща, а мудрость вечна. Но это уж я что-то сильно расфилософствовалась.
- Мам, а мне так нравится, когда ты философствуешь.
- Доживёшь до моих лет, и ты будешь этим же заниматься в нерабочее время. Всётаки мы много читали, у нас есть память, а там накапливаются знания и человек, с годами, начинает их систематизировать, складывая по однотемным полочкам. И тут выясняется, что многое, из данной темы, вступает в противоречие друг с другом. Это начинает беспокоить, у некоторых вызывает протест, некоторые пытаются разобраться в этих несоответствиях, и часть из последних, берутся за перо и излагают свои сомнения и утверждения на бумаге, или в общении с близкими. Так и рождаются философы. Мне кажется, что обучить этому невозможно, хотя и есть философские факультеты в университетах, нужен жизненный опыт и способность к анализу.
Они ещё долго сидели в полусумраке, не зажигая света, и говорили обо всём и ни о чём, но вернувшись в свою комнату, Глеб почувствовал, что в нём что-то изменилось. Ему неожиданно захотелось сейчас же пойти на работу, что-то делать. Гнёт неуверенности пропал, появилась жажда деятельности и некая уверенность, что всё образуется, и он справится, как справлялся до сих пор. Он даже рассмеялся вслух, подумав, как бы на него посмотрели утром в отделе, обнаружив сидящим у запечатанных дверей отдела. Впервые за несколько последних ночей, он спал сном праведного младенца.
Придя на работу, он извлёк из шкафа планшет с участком, где находился цех, письмо начальника которого лежало у него на столе, и принялся изучать требуемый участок. Через 5 минут решение пришло само собой, и Глеб поразился простоте, с которой он его нашёл. Оказывается всё не так сложно! Надо, просто, не шарахаться и бояться, а всмотреться в проблему, вникнуть и дело пойдёт. Он взял письмо, подошёл к сотруднице и попросил её сделать чертёж, предложив решение.
После нескольких дней метаний нового начальника и явно видимой растерянности, поручение было воспринято с огромным удивлением. Глеб, краснея от стыда, понял, сколь жалок и нелеп он был на протяжении этих дней в глазах своих немногочисленных подчинённых. «Кажется, они решили, что я ни на что не гожусь. Интересно, что они обо мне говорят между собой и доходят ли эти разговоры до Алексея Михайловича?». Но думать над возникшим вопросом было уже некогда, на столе ждала увесистая пачка писем с нерешёнными делами, и надо было от неё срочно избавляться, ибо всё это время начальник отдела продолжал слать ему письма со своими резолюциями и ничего не спрашивал, хотя регулярно приглашал на отдельческие планёрки.
Прошло пару недель и Глеб обнаружил, что у него появляются задачи не только в той области, в которой ему надлежало трудиться, а в целом по отделу. То ему поручили написать ответ на письмо начальника мартеновского цеха, и пришлось обращаться к металлургам за разъяснениями, а потом выслушивать достаточно едкие замечания Алексея Михайловича по поводу стилистики письма, которому тот придавал большое значение.
То подошёл начальник технологического бюро и попросил помочь сделать небольшую планировку на установку двух станков в одном из цехов. Глеб понятия не имел, что за станки, и как их ставить, но не скажешь же, что ты туп и ни черта не понимаешь. Поручили – делай! Так было в цеху, оказывается так же и здесь. Пришлось разбираться. За пару месяцев, без поводыря и наставника, он вник во все детали многообразной работы этого мини проектного института. Потом он уже понял, что ничего не происходило спонтанно, за всеми экзерсисами стоял начальник отдела, невидимо направлявший его по длинномулабиринту задач, возникающих ежедневно и ежечасно перед отделом, и весьма умело проведшему по лишь небольшой его части.
Настал день, когда Глеб принёс Алексей Михайловичу на подпись первый чертёж. Начальник, придирчиво рассмотрев его, с лукавой улыбкой посмотрел на Глеба, подписал и произнёс: «С почином Вас Глеб Львович! Ну, что, пропал мандраж?». Это было так неожиданно сказано, что Глеб даже не нашёл что ответить. Уже потом, мысленно возвратившись к эпизоду, он понял, что всё это время старый начальник, незаметно следил за ним, не требовал срочного выполнения выданных поручений, давая возможность ему вписаться в новую среду, и терпеливо ждал результата, поверив, что он обязательно будет.
Вернувшись за свой стол, он набрал на телефонном диске номер Веры. Это был его первый звонок за более чем три недели. Когда она ответила, первыми его словами были извинения за молчание, но Вера отнеслась к ним совершенно спокойно, не высказав ни одного слова упрёка. Самообладанию девушки могли бы позавидовать многие мужчины, в том числе и сам Глеб. Они договорились встретиться после работы.
Вера ждала его на главной улице завода у здания заводоуправления, мимо текла непрерывная масса людей, тянущихся к проходной. «Здравствуй», «Здравствуй» и они  влились в эту реку, как два судёнышка, и тесно прижавшись  друг к другу, пошагали вместе со всеми. Глеб уже привык к тому, что надо соразмерять свой шаг с Вериным и сокращал его длину почти вдвое. Идти было неудобно, но он сосредоточенно вышагивал как мог, отчего к концу их прогулок у него ужасно болели ноги. За всё  в жизни надо платить. Банально, но истинно.
Несмотря на то, что шёл уже 6 час, солнце ещё стояло высоко - был самый разгар белых ночей - гипнотического времени, заставляющего тысячи людей покидать свои дома и выплёскиваться на набережные Невы, в покрытые яркой зеленью парки, на Невский проспект, когда особенно прекрасны классические контуры ленинградских дворцов. Это время, когда по ночам работают десятки лодочных станций, а прогулочные пароходики, пыхтя, развозят по каналам и рекам города сотни влюблённых пар, когда особенно ярко блестит в лучах, склоняющегося к горизонту солнца, шпиль Адмиралтейства, и такой восторг охватывает от вида этого великолепного творения человеческих гениев, создавших жемчужину на бывших болотах, что захватывает дух! Город уже встал из праха и разрушений совсем ещё недавней блокады и в глазах тех, кто видел его огромные раны, казался от этого ещё прекрасней.
- Вер, а поехали в ЦПКО!
- Куда? В ЦПКО? Это ж на другой конец города!
- Ну и что! Поехали, возьмём лодку, покатаемся! Я никогда не грёб. Когда был маленький, папа с мамой, как-то раз повезли меня туда и мы катались на лодке. Было здорово!
- А поехали!
По песчаным дорожкам, навстречу друг другу шли люди парами и целыми компаниями, воздух пропитанный музыкой, тихо шуршащей из многочисленных динамиков, и приторным запахом душистого табачка, обильно взращённого на клумбах,  дурманил голову. Откуда-то издалека ветерок доносил отрывки песни, видно на летней эстраде шёл концерт. На лодочных станциях стояли очереди, и не успевала подойти одна лодка, как в неё мгновенно запрыгивала следующая, заждавшаяся пара. Глеб с Верой тоже втянулись в очередь, и он стал ей рассказывать о своих первых днях настоящей работы, о метаниях и сомнениях и, как ему кажется, их преодолении. Святая наивность! Ему ещё не раз придётся испытывать это ощущение полного бессилия перед кажущейся невозможностью решить поставленную задачу, и  научиться скрывать и эти переживания, и радость от того, что она подчинялась его нетривиальному решению. Всё ещё было впереди, а сейчас была лодка и непривычные движения вёслами, и брызги воды от неловкого ими владения, и заливистый смех Веры, и от всего вместе взятого, охватывало полное ощущение счастья.
Они вернулись в маленькую комнатку Веры далеко заполночь. От завода до дома пришлось идти пешком. Они шли по пустой улице, останавливаясь время от времени, чтобы поцеловаться. Оказалось, что есть что-то необъяснимо приятное в поцелуе на улице. Это как бы публичная демонстрация чувств двух влюблённых, доказательство  близости не только себе, но и всем окружающим, и не важно, что сейчас вокруг никого нет, однако, если хотите - смотрите. Правда, это и хорошо, что вокруг никого нет, а то и в милицию могли бы забрать. А потом была очередная ночь любви и никаких упоминаний о почти месячной паузе.
                --        --        --
Наверное, Глебу пришлось бы потратить весьма значительное время, чтобы вникнуть во все тонкости работы генпланиста, но ему повезло. Сыграло в этом проникновении в специальность именно то, ради чего и приглашали его в бюро. Инженерные службы завода трудились над подготовкой проекта комплексной реконструкции завода, и во главе всей этой титанической работы был поставлен Проектно-конструкторский отдел, где первую скрипку играло бюро генплана.
Собственно работал над проектом отраслевой институт, а заводские службы снабжали его исходными данными и принимали выполненную работу, но Глеб об этом понятия не имел. Алексей Михайлович отвёл ему время на то, чтобы утвердиться на новом поприще. Никто и никогда не узнает, какой срок он ему отвёл для этого, но кажется, он остался доволен результатом. Так что не успел он сдать ему первый чертёж, как его втянули в работу над проектом.
Оканчивая высшее учебное заведение, которые у нас в стране носили, преимущественно, название институтов, Глеб, конечно, знал, что есть и проектные институты, тем более, что в одном из них он проходил практику и писал диплом. И всё же, его первое посещение своего отраслевого института произвело на него огромное впечатление. Институт, носивший название почтового ящика, находился в самом центре города - на Невском проспекте.
В непрерывном ряду зданий между Литейным и Фонтанкой стоит трёхэтажный, старинный дворец, отличающийся тем, что на первом этаже нет ни привычных магазинов, ни какого-либо питейного заведения, ни вывески о том, что в этих стенах находится какое-то учреждение. Неприметная дверь ведёт в небольшой тамбур, а уж за ним вестибюль с парадной лестницей. Однако, прежде чем подняться по этой лестнице, надо получить пропуск в бюро пропусков, который выдадут только по предписанию, полученному в организации, откуда прибыл желающий проникнуть в здание, да ещё в том случае, если у него есть соответствующая справка о секретности, причём желательно 2-ой формы. И лишь предъявив полученный пропуск бдительному стражнику, стоящему у турникета,  можно пройти вовнутрь.
Пришлось провести некоторое время у окошечка Бюро пропусков. Предъявив вахтёру, полученные листочки, они прошли вовнутрь и поднявшись по широкой лестнице на второй этаж,Глеб увидел шикарные дворцовые залы с расписанными плафонами и лепкой на стенах и потолках, разделённые, обезобразившими это былое великолепие, кое-как поставленными перегородками, к счастию не доходящими до потолков. По тесным, тёмным коридорам перемещались куда-то спешащие люди, слышались трели телефонных звонков и приглушенные разговоры, долетавшие из-за тонких перегородок. Над всей этой суетой витал дух таинственности и хотелось говорить шопотом.
Ведомый Алексеем Михайловичем, Глеб, вскоре оказался в большой комнате, забитой  чертёжными досками различных размеров, от обычных до огромных, над которыми трудились десятка два молодых и пожилых мужчин и женщин. Нечто подобное он постоянно видел у себя в отделе, но там и доски, и чертежи были значительно меньше. То, что творилось на досках, было похоже на детские игры в войну. На листах бумаги, в очерченных границах, раскладывались сотни разномастных бумажек обозначающих какие-то агрегаты, известные только одним играющим. Взрослые дяди и тёти двигали эти бумажки по столу, примеряя их к новому месту. Как они разбирались в этом месиве, и кто побеждал в этих играх, Глеб понять не мог.
Не успели они войти в комнату, как туда же, будто из ниоткуда, вскочил не высокий, толстенький человечек и, не обращая внимания на тишину в зале, заорал: «Привет, Алёшка!». Подобное обращение к человеку, казавшемуся Глебу стариком, ибо ему было далеко за 50, выходило за рамки приличия, но никто из присутствующих на это внимания не обратил. Видимо, всё было в порядке вещей. Потом небрежно протянул руку Глебу и что-то буркнул. Скорей всего представился. А потом, с места в карьер, стал рассказывать, чем заняты люди в зале, и что за возникший вопрос вынудил его вытащить их с завода, не забыв при этом отметить, что тем самым предоставил им возможность полюбоваться Невским проспектом. Посовещавшись, два приятеля, пришли к какому-то соглашению, прошлись вдоль ряда досок, заглядывая в них и о чём-то переговариваясь, а затем все втроём покинули комнату.
Такие поездки стали постоянными, как правило, с ними ездили и сотрудники бюро из отдела, но те принимали участие в беседах, а Глеб присутствовал лишь в виде статиста. Он постоянно задавал себе вопрос - зачем Алексей Михайлович таскает его с собой? Но Глеб не был бы самим собой, если бы постепенно не заинтересовался и не вник в круг рассматриваемых вопросов, а когда стал вникать, перед ним открылось будущее огромного, многопрофильного предприятия с десятками цехов, складов, энергетических сооружений, которые предстояло в значительной степени изменить. Необходимо было построить несколько новых цехов, приобрести и установить массу нового оборудования, чтобы освоить выпуск новых образцов изделий, в том числе: турбин для торгового и военно-морского флота, оборудования для зарождающейся атомной энергетики, трелёвочных тракторов и пр. И всё это в весьма сжатые сроки.
Таким образом, к моменту, когда весь проект поступил из института на завод, он был уже вполне подготовлен. Огромный проект надо было рассмотреть, дать по нему замечания и подготовить заключение. Умный и опытнейший начальник отдела, ненавязчиво и незаметно втянул его в круг общезаводских проблем, а затем поручил организовать обобщение  замечаний и подготовить заключение по проекту, хотя это совершенно не входило в круг обязанностей начальника бюро Генплана. Глеб погрузился в работу целиком и полностью. День был уплотнён до предела. 
Вся масса материала рассматривалась службами завода и замечания стекались в их отдел. Технологические бюро их систематизировали, а затем готовили свои заключения, которые передавались Глебу. Скорее всего, он бы один не справился  с такой работой, но на последней стадии к ней был подключён заместитель начальника отдела, который и помог свести в единый документ всю массу материала.
Все предложения по отдельным отраслям докладывались на совещаниях Главному инженеру и директору завода, и вскоре Глеб стал своим в обоих кабинетах. Ему предоставлялось слово при обсуждении, а по вопросам, связанным с новым строительством, он даже докладывал сам. Постепенно прошла робость и способствовало этому то внимание, с которым его выслушивали руководители завода. Вначале он торопился высказать всё, чтобы не задерживать время, но и Главный инженер, и директор, каждый раз останавливали его и просили «не частить». Вскоре его речь стала размеренной, приобретая от этого ещё большую весомость.
После более чем месячной работы, десятков совещаний проведенных на заводе и в институте, заместитель начальника отдела, Павел Борисович, усаживая рядом с собой Глеба, стал готовить заключение завода по проекту. Из десятков, написанных разными людьми, к различным разделам проекта, текстов, необходимо было создать единый документ, который читался бы, как нечто целое. Панов относился к написанному слову, как к драгоценности. Он шлифовал текст, как кусок алмаза, превращая его в чётко огранённый бриллиант. Это была школа!
                --        --        --
Кто из работавших не помнит свою первую командировку? Командировка! Есть что-то притягательное и возвышающее в этом понятии. Командировка - от слова командир, начальник, человек удостоенный чести отдавать приказы. Направление в командировку означает, что тебе доверено! С годами, когда количеству командировок уже потерян счёт, они кажутся обузой и вызывают отторжение, но первая запоминается. Глеб ехал в свою первую с дрожью, но одновременно полный чувства собственного достоинства. Мало того, что она первая, так они ещё ехали в Москву и не куда-нибудь, а в министерство! Было от чего гордиться.
Огромный, серый, пятиэтажный куб, на улице Горького, ничем не выделялся в строю остальных зданий, если не считать того, что один занимал целый квартал и не имел парадного входа. Неприметная дверь, никаких вывесок, свидетельствующих о том, что за этой дверью скрывается одно из самых могущественных государственных организаций страны. Министерство охватывало и организовывало работу сотен предприятий, разбросанных по стране от Прибалтики до Дальнего Востока. Сотни тысяч людей трудились на сотнях заводов, в проектных и конструкторских институтах, на полигонах и испытательных стендах, сплошь и рядом располагавшихся в закрытых городах даже не имеющих названий, а закодированных под номерами. Под эгидой министерства создавался один из самых мощных оборонных комплексов в мире, и в состав этого комплекса входил и их завод. Здесь должны были рассмотреть проект реконструкции завода и решить - быть ей, или не быть, а в случае если быть, то как, и какими долями выделять средства на неё. От работы Алексея Михайловича сейчас, по большому счёту, зависела судьба многотысячного коллектива на ближайшие 5-7 лет.
Проникнуть внутрь здания оказалось не менее трудно, чем в проектный институт. Но они, предъявив свои бумаги  в бюро пропусков, прошли и поднялись на 3 этаж. По коридорам, короткими перебежками между кабинетами, перемещались десятки людей. Некоторые на бегу здоровались с Алексеем Михайловичем. Наконец, они добрались до одной из дверей, за которой в большой комнате, за десятком обычных канцелярских столов сидело человек 7, радостно встретивших вошедших. После процедуры приветствий шеф, к великому изумлению Глеба, представил его как своего молодого заместителя. Комната оказалась проходной. В углу была ещё одна дверь, за которой находился маленький кабинетик, занимаемый начальником. Алексей Михайлович зашёл и туда, доложил, что прибыл и, опять-таки, представил Глеба как своего зама.
А дальше была целая вереница аналогичных кабинетов, новые знакомства, поток имён и отчеств, которые невозможно было сразу запомнить, пояснения Алексея Михайловича, кто, чем занимается, и к кому, и зачем придётся обращаться при согласовании проекта. Вечером, уже сидя в номере министерской гостиницы, Алексей Михайлович пояснил свою небольшую ложь.
- Ты, Глеб Львович, не удивляйся тому, что я тебя так представляю. Сотрудники этой организации мнят себя вершителями судеб человеческих, особенно рядовой персонал, да и начальство не менее того, но как понимаешь, ещё на более высоком уровне, так что они, по сравнению с нами сирыми, почти что небожители. С обычным инженером, даже в ранге начальника бюро, они и разговаривать не будут. Тебе даже стула не предложат. А заместитель начальника проектного отдела с такого завода как наш - это фигура. Он наделён полномочиями, его подпись чего-то стоит, а значит с ним надо считаться. Я надеюсь, тебе с ними трудиться не один год, я ввёл в их круг, а всё дальнейшее будет зависеть уже от тебя. Уверен, что не подкачаешь, и всё сложится удачно.
Забегая вперёд, надо сказать, что Алексей Михайлович ни в чём не ошибся. Пройдут годы и Глеб Львович потеряет счёт количеству дней, проведенных в этом здании, в которое он будет входить уже минуя бюро пропусков, а по служебному удостоверению. Его будут принимать в кабинетах Министра и его заместителей и внимательно выслушивать, поскольку все будут знать, что его мнение взвешено и значимо. А всё начиналось с этой первой командировки. Не зря китайцы говорят, что «Путь даже в 40 тысяч ли, начинается с первого шага».
Они пробыли в министерстве 2 дня, Алексей Михайлович договорился о сроках рассмотрения проекта и, выяснил, кто будет им заниматься и в Главном управлении, и в министерской экспертизе, после чего, отметив командировочные удостоверения, они отбыли из столицы. Москвы в этот раз Глеб так и не увидел, запомнив лишь только станции метро, через которые они добирались до министерства и от него до гостиницы.
Он вернулся в Ленинград полный гордости и чувства собственного достоинства. Да и как было не загордиться, если после неполных 3 лет работы, он уже участвует в совещаниях у руководства завода, а теперь уже представлен и в министерстве. Прежние сомнения о правильности выбранного пути, ушли в небытиё, теперь все его мысли сосредоточились лишь на порученном деле, которое, как уже сказано, непосредственного отношения к его прямым обязанностям не имело. Однако, надо было ещё и управлять собственным бюро.
Понимая, что в случае утверждения проекта, а сомнений в этом ни у кого не было, с той парой сотрудников, что уже трудились, справиться с новым объёмом работ не удастся, он поделился с начальником своими сомнениями. Алексей Михайлович извлёк из письменного стола листок бумаги, на котором было написано новое штатное расписание бюро генплана, которое он уже составил, задолго до разговора, вновь преподав Глебу урок настоящего руководства. Увидев некое удивление на лице Глеба, Алексей Михайлович произнёс сентенцию, опять запомнившуюся ему на всю жизнь и принятую к руководству.
- Не удивляйся. Руководить, не означает водить руками, вмешиваясь в мелочи ежедневной текучки. Надо просто быть в курсе всех дел. Хорошо отлаженный коллектив может вполне обходиться без начальника две недели и не потерять темпа в работе. Есть руководители первого звена, которых надо подобрать так, чтобы им можно было доверять, есть план, и сочетание этих двух компонентов обеспечит то, что всё будет идти как надо. На третью неделю темпы спадут, а к концу месяца коллектив развалиться, ибо никто не будет знать, что делать дальше. Руководитель на то и посажен, чтобы думать о перспективе и держать в узде сегодняшние задачи. Вот и смекай, как строить свою работу.
И ещё. Ни один человек не может знать всего, а поэтому и не пытайся вникнуть во все детали любого дела. Не стесняйся спрашивать у своих подчинённых, если чего-то не знаешь, а тебе вдруг понадобилось. Авторитета у тебя не убудет, если он уже есть, а люди увидят, что ты свой и не заносишься от чувства собственного величия. Но взамен специальных знаний у хорошего руководителя должен быть широкий кругозор и способность анализировать события и обстоятельства. Ты шахматист, анализировать тебя научили, а кругозор дело приобретаемое. Работа над проектом дала тебе возможность расширить его.
Через несколько дней на листке со штатным расписанием появилась утверждающая подпись главного инженера, и Глеб оказался руководителем бюро, состоящим из 8 человек. Однако заниматься комплектованием бюро ему было недосуг. На протяженни двух месяцев, вместе с Алексеем Михайловичем и тем толстячком из института, он неделями просиживал в министерстве, а затем и в Госплане, убеждая в необходимости того, или иного, объекта, станка или крана, без которых невоможно будет выполнить предписанный план по производству нового изделия.
Впрочем, убеждали двое старших товарищей, оказавшихся, кстати, давними друзьями ещё с довоенных времён, а Глеб, что называется «подносил снаряды». Но, хоть это и была деятельность как бы на фоне других, она позволила ему ещё раз пропустить через себя весь материал будущих работ на заводе и уже прекрасно в нём ориентироваться. Кроме того он увидел как надо уметь аргументированно доказывать целесообразность и необходимость каждой позиции, а это требовало знания всего огромного объёма проектной документации. То, что проект знал главный инженер проекта из института, ничего удивительного не было, но как и когда вник в него Алексей Михайлович, осталось для Глеба тайной. Школа была великолепной.

                ПЕРВЫЙ ШАГ НАВЕРХ
Наступил 1956 год, проект утвердили, и Глеб вернулся к непосредственному исполнению своих обязанностей по руководству, а вернее созданию своего бюро. Первое, что нужно было сделать, это получить новое помещение, куда можно было бы усадить такое количество людей. Алексей Михайлович поручил строительному бюро подыскать и его нашли в заводоуправлении, таким образом, бюро отдалялось от отдела, но приближалось к главному инженеру и директору.
В это же время организационных сложностей Глеба пригласил к себе секретарь комитета комсомола. Разговор пошёл по совсем неожиданному руслу:
- Глеб, тебя назначили на очень ответственную должность. Нехорошо, если руководителем такого бюро будет не член партии. Возраст у тебя уже предельный для комсомола, у нас ты хорошо поработал, так что пора вступать в партию. Рекомендацию я тебе дам, да и Алексей Михайлович, думаю, не откажет. Как?
Предложение было более чем неожиданным. Глеб как-то не задумывался над членством в партии, его вполне устраивал статус комсомольца, и в голову вовсе не приходила мысль, что он уже «старик» для 14-летних ребят вступающих в комсомол. Только сейчас, сидя в кабинете секретаря комсомольской организации, он задумался над тем, что у него есть только одна альтернатива по достижении предельного возраста, когда в его персональной карточке появится запись: «Выбыл по возрасту» - оставаться в коммунистической организации, или выбыть из неё, как бы пафосно это не звучало. И опять, как в тот день, когда Вера предложила ему войти в состав комитета цеха, перед ним встал вопрос: «Надо ли это мне? Вот Борис говорит, что для руководства бюро надо, чтобы я был членом партии, а почему? Что, я буду хуже работать, если не буду им? Если есть недоверие, то зачем меня назначать?».
Пауза затягивалась, и Глеб понял, что здесь не то место где надо долго сидеть и думать. Он встряхнул головой, как бы отгоняя мысли и произнёс: «Боря, это так неожиданно, можно я до завтра подумаю?»
- Ну, думай. Дело действительно серьёзное и это хорошо, что ты берёшь тайм-аут. Жду тебя завтра, а далее - по процедуре.
Комната, которую им выделили, была большой и 4 стола, на трёх из которых лежали чертёжные доски, да три шкафа, два из которых были громоздкими и металлическими,  занимали лишь небольшую её часть. В углу, взгромоздившись друг на друга, ждали своих хозяев еще три пары новых письменных столов, которые Алексей Михайлович выбил в АХО завода для будущих сотрудников. Глеб свой стол поставил в торце комнаты в середине, оказавшись под большим портретом Первого секретаря ЦК КПСС, висевшим на стене.
Вернувшись к себе, он снял свой чуть пожелтевший тулуп и сел за стол. В комнате была лишь одна Надежда Викторовна, инженер – путеец, работавшая в бюро уже несколько лет. Невысокого росточка, пухленькая, с миловидным и улыбчивым лицом, излучавшим дружелюбие ко всем и к каждому в отдельности. Она была уже замужем и в отличие от остальных членов бюро, приносила из дому не только наскоро приготовленные бутерброды, но и вкуснейшие пирожки, и котлеты. Котлеты, иногда, бывали из лосятины. Это означало, что муж в воскресение был на удачной охоте, и бюро с превеликим удовольствием съедало целую кучу, принесенных из дома в термосе, ещё тёпленьких котлет. Но Надя не только хорошо готовила, но и была прекрасным специалистом, знавшим завод, как свои пять пальцев.
Сейчас она что-то чертила за своей доской, остальные были на территории. Надо было заняться делами, но из головы не выходила мысль о предложении секретаря. С одной стороны он был горд. Предложение вступить в партию поступают не каждый день и отнюдь не каждому. В 99 случаях из 100, туда приходят добровольно и тихо стучатся в дверь, а открывают её далеко не всем. Так что предложение войти в заранее открытую дверь и не стучаться - это уже почётно. С другой стороны - это налагает на него гораздо большие обязанности. Не с точки зрения дополнительных нагрузок, а главным образом, моральных. Конечно, комсомол тоже налагал определённые ограничения, но это всё же уровень молодёжной организации. В партии уже всё по-взрослому. Есть партийная дисциплина и тут собственное мнение существует до определённого предела, а предел этот устанавливает отнюдь не демократическое большинство, хотя это и записано в уставе, а тот, кто висит в данный, конкретный момент на стене у него над головой, как бы несправедливо это ни было.
Глеб, несмотря на свой возраст, эту нехитрую истину, уже понял. И в этом то и был основной камень преткновения.
- А готов ли я подчиняться этому диктату? Да и нужен ли он мне? Надо ли мне идти в ногу со всеми? А если у меня шаг длиннее, чем у всех? Но, с другой стороны, кто сказал, что нужно выпячивать перед всеми свою неповторимость в ходьбе? Если каждый будет неповторим, а так оно и есть, и будет ходить так, как ему хочется, то все: либо оттопчут друг другу ноги, либо разбредутся в разные стороны. Другого не дано. Получается, что кому-то надо подчиняться. Но ведь это не во всём, а только в том, что касается партийных дел.
От размышлений его оторвала телефонная трель. Звонил Алексей Михайлович и просил взять один из чертежей и подняться в кабинет главного инженера. Дело взяло верх над размышлениями, и Глеб вернулся к ним только вечером, поделившись мыслями с мамой.
Наверное, это было довольно странно, если смотреть на их отношения со стороны. В обычной жизни весьма редко бывает, когда взрослый мужчина, по сути своей, дружит с матерью. Такие отношения, по большей части сохраняются между дочерьми и мамой, у Глеба они сохранились с юношества. Как ни странно, но он в детстве не прибегал жаловаться ей, что его кто-то побил в детском садике, или он сильно ушибся, однако, когда он подрос и стали возникать некие дилеммы, он приходил к ней и не было случая, чтобы она ему не подсказала. Причём, это никогда не было прямым указанием, принятие решения оставалось за ним, но некий намёк, подсказку, то, что называется «путеводной нитью», он получал. Скорее всего, это произошло потому, что его возраст, для возникновения подобных вопросов, совпал по времени с тем, когда отца уже не было, прочных связей со сверстниками не случилось из-за эвакуации, и кроме мамы и закадычного друга Мишки никого рядом не оказалось. Позже появился друг Борька, но не будешь же бегать к нему всякий раз, когда надо поговорить. Да и Боря теперь уже семейный человек, а семья ограничивает дружбу.
                --        --        --
Последнее время встречи с Верой становились всё реже и реже, и большинство вечеров он теперь проводил дома. Вызвано это было, как бы, не тем, что он потерял интерес к ней, а чисто техническими причинами. По крайней мере, он так себя уговаривал. Режим их рабочего дня и так отличался на час, а кроме того его новая должность требовала, практически, ежедневных задержек на работе не менее чем на час-два. То проводилось совещание у главного, то какое-то срочное задание, над которым в течение дня некогда было поразмышлять, то Алексей Михайлович просил задержаться в ожидании вызова к начальству и т. д., и т. п.
Глебу нравился такой ритм. Он был утомителен, но зато избавлял он многих других обязанностей. Появлялась, кажущаяся убедительной, причина, на которую можно было всегда сослаться, чтобы не встречаться, или не идти туда, куда в данный момент вовсе не хотелось, но куда непременно бы пошёл, поскольку неудобно было бы отказаться. Глеб не хотел сам себе признаться, что ему просто становится неинтересно с ней и он цеплялся за мысль о своей загруженности, не находя в себе силы прервать отношения совсем. Вот и в данном случае, он был уверен в прямолинейности ответа Веры: «Да, как ты можешь сомневаться? Ты гордиться должен тем, что тебе предлагают!».
Анна Михайловна на несколько минут задумалась, а потом, медленно подбирая слова, начала говорить:
- Знаешь Глебушка, на заданный тобой вопрос можно ответить быстро, но думаю, что такой ответ тебя не устраивает, ибо ты и сам его знаешь. А вот попытаться поразмышлять даже интересно. Если бы мне в твоём возрасте предложили вступить в партию, я бы даже не задумывалась, я даже в ней уже была. Это было время великих надежд, безоглядной веры в идеалы, огромного энтузиазма тех, кто поверил в социалистические идеи, и такой же фанатической ненависти со стороны тех, кто с ними боролся. Мы вступали в партию с огромной жаждой к участию в перестройке того мира, который привёл страну к поражению в войне, к голоду и разрухе. Нам казалось, что революция, опираясь на нас, здесь и сейчас всё изменит и завтра наступит долгожданное благоденствие и всеобщее счастье. О том, что будет потом, по достижению всех этих благ, мы даже не задумывались, хотя должны бы были, так как знали и об «Утопиях» Мора, и о «Городе солнца» Кампанеллы.
Реальность оказалась, как ты знаешь, далека от воображаемого. На смену мировой войне, пришла гражданская, из которой государство вышло ещё более ослабленным и разрушенным. Началась кропотливая, грязная работа по наведению в ней некоего порядка, и всю эту работу возглавила партия. Прости, что я пользуюсь кухонной терминологией, говоря о серьёзных вещах, но так проще. Так вот, убирая накопившуюся годами грязь, очень трудно не испачкаться. Многие из нас, уже повзрослевших, видели, что уборка, сплошь да рядом, ведётся недопустимо и не теми предметами. Там, где достаточно было смести пыль кисточкой, применялась грубая метла, а иногда и металлический скребок. Да, партия за короткий исторический срок - всего 20 лет, сумела навести в квартире определённый порядок, позволивший нам справиться с самым грозным врагом и превратить страну в одну из самых передовых и мощных держав в мире, но перепачкалась донельзя.
Не знаю, и не берусь судить, можно ли было совершить всё это и остаться с чистыми руками, даже если бы на них были хирургические перчатки, но знаю, что без железной дисциплины, без веры в успех и правоту совершаемого, с задачей было бы не справиться. И получается, что те, кто видели ошибки, и те, кто их не видел, делали одно дело, подчиняясь партийной дисциплине. И вот тут начинается самое главное. Казалось бы, видишь что плохо, встань и скажи, или отойди в сторону, но нет. Мы стали рабами свершённого. В нас поселился страх. Страх перед тем же скребком, с которым орудовал твой неправедный сосед, который не хочет рассуждать, прав ты в данном случае, или нет. Рассуждать некогда - надо строить социализм, ибо каждый день дорог, вокруг враги, которые могут нарушить, в очередной раз, наше стремление ко всеобщему благоденствию. И мы опять подчинились, теперь уже страху, правда, сохранили жизни. Нет, мы не подличали и не носились по окрестностям со скребком, каждый честно делал своё дело и верил. Верили, в идею, в то, что, в конечном итоге, наше дело правое и подчинились мысли, что раз там, наверху, вождь так решил, то значит так и надо.
И кто скажет, что не нужно было верить? Кто определит, что было важнее, в данный, конкретный момент - не использовать скребок и потерять время, а возможно и тысячи жизней, в поисках кисточки, ведь её под рукой не было, или плюнуть и сгребать всё в одну кучу? Кто скажет, что надо было кричать о неправедности избранного пути и потерять при этом жизнь, поскольку большинство вокруг носились со скребками? Несомненно, что с позиции попавшего под скребок, ответ один, а с позиции тех, кто вручал скребки и стоял выше, а следовательно больше и дальше видел, совсем иной. У меня ответа нет, хотя, особенно в последнее время, думаю об этом часто.
Я говорю тебе все эти вещи отнюдь не для того, чтобы сказать, будто я разочаровалась в своих идеалах и хочу отговорить тебя от вступления в партию. Нет, я безусловно верю в то, что мы делаем благое дело, строим прекрасное общество будущего, но допускаем ошибки, порой трагические, которых можно было избежать. Сейчас кое-что меняется, однако, на мой взгляд, опять не совсем верно. Хотя, кто я такая, чтобы судить? Поживём - увидим. Несомненно, вступая в партию, ты получаешь некие преимущества, но при этом ты должен быть готов к тому, что становишься солдатом, и приказ высшего командира придётся исполнять, невзирая на твоё внутреннее несогласие с ним. Если бы меня сегодня опять спросили - хочу ли я вступить в партию, скорей всего я бы, несмотря ни на что, дала согласие, но выбирать тебе.
 Увы, уже мало осталось тех, кто с огнём в глазах, исступлённо громил родовые гнёзда аристократов, искоренял церковные каноны, считая их «опиумом для народа» и сбрасывал с пьедесталов бывших самодержцев и вкупе с ними знаменитых генералов. Погибли на фронтах строители Магнитки и Комсомольска, исчез энтузиазм первопроходцев, набивающих себе шишки в создании первого в мире государства с совершенно новой системой взаимоотношений. Ужасно, что погибли люди, зато поугас первый энтузиазм. Нельзя прожить всю жизнь, а тем более существовать государству, на одном энтузиазме. Нужна система и эту систему должна была создать партия, поскольку она взяла на себя ответственность за всё. Мне продолжает казаться, что моё членство, пусть в микроскопической части, но помогает создавать эту систему. Я стараюсь честно выполнять свой долг и учу этому своих коллег, продолжаю, как уже сказала, верить в идеалы и пытаюсь убеждать окружающих в их истинности. Конечно, для этого можно и не вступать в партию, но так мне больше веры. На сколько такой веры в ведущих у окружающих хватит, будет зависеть от того, какие солдаты будут вступать в нашу армию.
Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать. Собственно не сказать, а порассуждать вслух в присутствии взрослого сына. Ты сам должен решить. Могу ещё добавить лишь одно. Мне приятно, что перед таким предложением, ты столь серьёзно размышляешь и ещё более приятно, что делишься этим со мной.
- Спасибо, мамуль. Именно сомнения в том, что при получении партийного билета, я стану солдатом, которому придётся идти в общей колонне и обязательно в ногу и заставляют, как ты говоришь, размышлять. Как ни странно, ходить в строю я уже привык - слишком долго был комсомольцем, но это была колонна новобранцев и в ней совсем иные, упрощённые требования. Ведь в том ряду погибших, о которых ты упомянула, нет ещё длинного ряда тех, кого соскрёб твой образный скребок, и ещё неизвестно не продолжится ли эта тенденция в дальнейшем, а мне совсем не хочется принимать в этом даже опосредованного участия, а теперь придётся.
- Это именно то, о чём я говорила, сказав, что мы крепко испачкались. Увы,  ничего нового не придумано. Помнишь, ещё один из жирондистов, стоя у гильотины, произнёс: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Партия хорошо усвоила уроки Великой революции. Да, пожалуй, были неизбежные жертвы, но ужас примера в том, что уничтожая  «детей», срезались не только тысячи в их окружении, но и чисто случайно попавшие под этот скребок. Поэтому-то я и говорю, что «Мы» испачкались. Кто-то из казнимых, сто лет назад сказал: «Вы испачкали свободу кровью», он был прав. Вот и получается, что эти «ВЫ»- это я, и сотни тысяч других, честных и, казалось бы, ничем себя не запятнавших людей, несут ответственность, как за несомненные успехи страны, так и за те жертвы, что были принесены. Хочу надеяться, что впереди у нас не столь жестокие времена и таких жертв уже не будет.
- Что ж, будем надеяться вместе, а раз есть надежда, то есть смысл и влиться в колонну. Пусть пока солдатом, но, как известно: «Плох тот солдат, кто не носит в своём ранце маршальского жезла». Скорей всего, мне уже будет сложно шататься в одиночестве, пробиваясь в маршалы. Так что будем считать вопрос исчерпанным.
- Глеб, имей ввиду только одно, Если твой порыв связан лишь с получением маршальского звания, погаси его! Звание и положение, конечно важно, но далеко не главное и не должно быть побудительным мотивом на вступление в армию. Должно быть нечто иное, а отнюдь не карьера. Мне кажется, что это та самая вера, о которой я говорила раньше. Эта вера в то, что мы строим хороший мир, по крайней мере, лучший, чем тот, на смену которого он приходит, привела нас с папой в партию. Вера в мир наполненный добром и справедливостью для всех, а не только для избранных. К сожалению, никто толком не знал и не знает, как добиться этого, отсюда и те огромные ошибки, что допущены в ходе строительства, а сколько их ещё нас ждёт впереди. Мне думается, что ради того, чтобы их было поменьше и надо принимать в партию лучших, но только таких, что верят, а не приходят за призразчными маршальскими жезлами. Увы, угадать, кто, зачем пришёл, невоможно.   
- Нет, мам, не волнуйся - эта мысль далеко не главная, хотя сбрасывать со счетов её нельзя. Всё же, пожалуй, вера в идеалы у меня ещё тоже не совсем поколеблена, хотя энтузиазма добиваться их уже нет. Но это я так, по секрету.
Разговор оборвался сам собой. Впрочем, всё главное было сказано, однако Глеб теперь задумался уже не над своей проблемой, которая вроде бы снялась, а над сказанным мамой о вере. До сегодняшнего разговора он уже задумывался над великой силой, скрытой в смысле этого слова. Как всякий выпускник советской школы он знал и о Джордано Бруно, шагнувшем за веру на костёр, и о Галиллее не отрёкшемся от своей веры, писал сочинение о подвиге Данко и Сергея Лазо, но при этом не связывал всё с собственной судьбой. Впервые мысль о неразрывности коллективной веры с судьбами отдельных людей родилась у него  после ареста Берии. Сейчас, после разговора, он неожиданно задумался над тем, что, в сущности, большинство происходящего в жизни каждого связано с верой. Один учёный поверил, что атом делим, и родилась атомная бомба. Ленин поверил, что можно построить социализм в отдельно взятой стране и есть такая страна СССР. Люди поверили, что можно летать по воздуху и родилась авиация. Список можно продолжать бесконечно.
Но каждый раз, при возникновении новой идеи, новой ВЕРЫ, происходят гигантские столкновения мнений - апологетов старого и поверивших в новое, и в зависимости от глобальности идеи, проходят они, к сожалению, далеко не бескровно. В Древнем Риме погубили тысячи рабов, поверивших Спартаку, что можно жить вольно, в одну только Варфоломеевскую ночь вырезали тысячи борцов за новую веру, 30 лет воевали между собой католики и протестанты и количества погибших - не счесть. Тысячи христиан были уничтожены в колизеях Древнего Рима, и иудеев при разрушении Иерусалима только за то, что они поверили в нового Бога. Гитлер, заразив немцев верой в то, что Германия превыше всего, привёл мир к разрушительнейшей войне и гибели миллионов, а его антипод Сталин, провозгласивший, что будущее мира в социализме и коммунизме, сумел повести за собой огромную страну, и с верой в его идею она победила, тоже положив на алтарь миллионы жизней.
Прав был Вольтер: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Человеку нужна вера. Он без неё теряет ориентиры. И неважно - вера ли это в Бога, или в его отрицание, важно верить. На этом строится любая система: государство, партия, общество. Неверие - это анархизм, а анархия не может быть устойчивой системой. Так что Глеб Львович, пишите заявление и вливайтесь в ряды верующих. Собственно, вы уже давно в этих рядах, хотя и никогда серьёзно об этом не думали. А думать, хоть иногда, надо. Полезно, видите ли.
На следующий день он отнёс заявление в комитет, и Борис, приложив к нему, тут же написанную рекомендацию, отправил его с ними к секретарю партбюро отдела, сказав, что уже договорился с ним. Остальное было делом техники, и через пару недель Глеб Львович Марков был приглашён на заседание парткома завода, для приёма в кандидаты членов КПСС.
Интересные случаются совпадения в жизни. Войдя в приёмную парткома, взгляд Глеба мгновенно выхватил, из длинного ряда сидящих, лицо Бори. Они уже давно не виделись, лишь время от времени общаясь по телефону. Боря тотчас, шумливо подскочил к Глебу и увлёк в коридор. Друзья крепко пожали руки, при этом Борька, оглядываясь и давясь от смеха, произнёс: «Что Брут, и ты продался большевикам?». У него была удивительная способность шутить и смеяться при этом первым. Он знал сотни анекдотов и разных баек, умело рассказывал их, как правило, к месту, и начинал улыбаться уже с первых своих слов.
- Тебе не кажется, что мы торгуемся на одном базаре и у одного продавца?
Движущей причиной того, что Боря оказался здесь, была точно такая же, что и у Глеба - его назначили начальником участка, а руководство цеха сочло, что негоже быть старшему мастеру не членом партии. Они проговорили минут 20, пока Борис не услышал из-за дверей громко признесенную свою фамилию, а через 5 минут уже вышел, держа в руке, красную книжечку. Они постояли ещё несколько минут и расстались опять на несколько месяцев.
Процедура приёма  была казённой до скукоты и ограничилась парой ничего не значащих вопросов, после чего секретарь парткома, поднявшись со своего кресла, подошёл к Глебу и, пожав руку, поздравил, вручив ему билет «Кандидата в члены КПСС». Он вернулся домой в несколько смятённом состоянии. В нём ещё оставалась небольшая частичка романтизма, и казалось, что это событие должно было произойти торжественно, вызвать хоть какой-то отклик в душе, но ничего подобного не произошло. Всё без какой-либо экзальтации и торжественности.
Зато мама постаралась сделать всё, что было в её силах, чтобы придать событию памятность. Стол был накрыт, как на праздничный ужин и у двух приборов лежали даже снежнобелые салфетки, с выдавленными на них монограмами, извлекавшиеся из буфета лишь по особо торжественным случаям. Кроме закусок на столе стояли столь же редко появляющиеся на нём бутылки: «Столичной» и красного, сухого вина «Мукузани», как бы в подтверждение того, что у мамы ещё тоже сохранилась эта частичка юношеского романтизма и вера старых партийцев в истинность, впитанных ими идей. Как мало времени оставалось до того момента, когда она окончательно выветрится из их душ.
Они просидели за столом весь длинный вечер, чуть выпив и проговорив обо всём и ни о чём. Было тепло и уютно сидеть под большим абажуром и вслух рассуждать о будущем, и вспоминать прошлое, извлекая из памяти прочитанное и полемизировать по поводу разности взглядов на то, или иное событие и книгу. Этот вечер остался в памяти у Глеба, как нечто неосязаемо нежное и светлое. В будущей жизни, в тяжёлые минуты, оказываясь, перед казалось бы, неразрешимыми проблемами, когда уходила из под ног точка опоры, он вспоминал этот вечер, успокаивался, и решение находилось, и подступавший мрак рассеивался, и земля появлялась под ногами. Вечер всегда всплывал из памяти, когда он приходил к маме на Серафимовское кладбище. Самое странное было то, что всё это вспоминалось без всякой связи с первопричиной. Первопричина с годами, видимо под давлением бесчисленной череды разочарований, улетучилась из памяти навсегда.
Нельзя сказать, что в его жизни что-то изменилось после получения кандидатского билета. Он, поначалу, пытался прислушиваться к себе, анализировать поступки, но обнаружил, что поступает сейчас точно так же, как и до того, как ему его вручили. Никаких обременений не произошло, и никто от него дополнительно ничего не требовал. Жизнь продолжалась в обычном ритме.
Однако, одно изменение всё же произошло, но оно никак не было связано с этим событием. Постепенно затухли сами собой отношения с Верой. Встречи становились всё реже. Он иногда звонил ей, Вера же первая никогда не звонила, но когда он просил о встрече, ни разу не отказалась. Это были странные отношения, когда одна из сторон полностью покорилась другой, но при этом без тени навязчивости, что случается крайне редко. Именно эта смесь покорности и независимости и не позволяла Глебу прервать отношения точно так, как он это делал раньше. Они так и остались, некими странными друзьями-любовниками, на всю оставшуюся жизнь, несмотря на то, что каждый, в дальнейшем, обзавёлся своей семьёй.

                СТАНОВЛЕНИЕ
В годы блокады многие цеха завода пострадали от бомбёжек и обстрелов. Огромные дыры в стенах и перекрытиях наскоро латали, чем придётся, и цеха продолжали работать, хотя линия фронта была всего в 4 км. Теперь настала пора приводить всё в порядок, и оказалось, что большая часть крыш находится в буквально аварийном состоянии и их срочно требуется заменить. А что значит заменить? Это надо демонтировать старую, и на её месте соорудить новую. И как это сделать, если цеха невозможно остановить? Началась серия длительных совещаний, непременным участником которых стал Глеб. Наконец, по предложению Главного Архитектора завода, была выработана стратегия, по которой над цехом устанавливался кабельный кран, с его помощью, поэтапно демонтировались секции кровли и на их место монтировались новые. Цех продолжал работать, освобождая на некоторое время лишь небольшие участки.
На бюро Глеба свалилась огромная работа. Надо было найти место для участка, где будут изготавливать секции новых перекрытий. Нужно было изловчиться, и в тесноте застройки: найти места для установки кранов, площадок около них для складирования как снятых, так и новых конструкций; обеспечить  пути подвоза и разгрузки крупногабаритных ферм и т. д. Опытный и мудрый Алексей Михайлович своевременно предугадал такой разворот событий и Глеб оказался в водовороте ежедневных заводских дел, заняв в нём одно из ключевых мест.
В бюро появились новые люди. Это были такие же как и он молодые ребята, выпускники ленинградских ВУЗов, с юношеским задором включившиеся в работу. А работы было невпроворот! Глеб метался между бюро и десятками совещаний у главного инженера, у начальников цехов, у руководителя монтажного участка, проводившего замену кровель. Все были недовольны: начальники цехов тем, что у них отбирали площади, необходимые для осуществления технологического процесса; монтажники тем, что наоборот, им выделяли мало площадей, или плохо обеспечивался подъезд и разгрузка многотонных конструкций; пожарные тем, что загромождались и так тесные проезды; сотрудники отдела техники безопасности не соглашались давать разрешение на производство работ. Во всех этих и иных грехах был повинен Глеб с его бюро, разработавшим документацию на организацию участков.
Сплошь да рядом в дело вмешивался главный инженер, поскольку после продолжительных криков на совещаниях без его участия, противоборствующие стороны не находили взаимоприемлемого решения и обращались в главный кабинет, где мнение хозяина оказывалось решающим. Глеб, на этих совещаниях, поначалу кипятился, вскакивал со своего места и с пылом принимался доказывать правоту, выпестованного тоже в тяжёлых спорах в бюро, предлагаемого решения, но вскоре понял, что такой подход ничего не решает в его пользу. Он кричал, кричали противники, а решения, как не было, так и не появлялось.
На совещаниях у главного все вели себя уже не столь вольготно и на крик срывались уже значительно реже, хотя и там бывало. Первое время на совещания к главному ходил Алексей Михайлович, при непременном присутствии и Глеба. Алексей Михайлович предоставлял Глебу право доложить, а сам, молча, сидел за столом. Он никогда не вступал в спор, но всегда внимательно слушал все возражения противоборствующих сторон. Ничего не записывал, полагаясь на свою блестящую память. Вставал и говорил только тогда, когда пыл остальных уже иссякал и, как правило, его мнение становилось определяющим. Шеф никогда не повышал голоса. Казалось, что он даже не умеет этого делать. Даже тогда, когда он мог в сердцах выматериться, что бывало исключительно редко, и то он ругался тихим голосом, от чего это звучало громоподобно.
Главный тоже слушал. Вообще Алексей Иванович вёл себя на совещаниях весьма неординарно. Он, то сидел в своём огромном кожанном кресле, то принимался ходить позади сидящих за столом, то просил сидящих сдвинуться и усаживался за общий стол, придвигал разложенные на столе чертежи к себе и начинал по ним, что называется, ползать своими огромными ручищами. И всё это, практически, молча. Наконец, когда все претензии бывали выслушаны, Алексей Иванович, молча, смотрел на своего тёзку и тот, приглушенным голосом высказывал своё мнение. Как правило, мнение оказывалось приговором по данной теме. Редко, но всё же, бывало, когда главный инженер принимал иное решение. Алексей Михайлович, в таких случаях, никогда не позволял себе возражать. Главный принял решение и нечего пыжиться, на то он и назначен главным!
Глеб всегда был хорошим учеником и очень скоро обратил внимание на манеру поведения своих начальников. Вывод напрашивался сам собой - какой смысл кричать и кипятиться в процессе обсуждения, если можно извлечь из разных мнений самое важное и подытожить этим выводом всю полемику. Мало того, что не надо тратиться на крик, так ещё и авторитет зарабатываешь, сплошь да рядом, составив мнение из компиляций мнений других. Прошло совсем немного времени, и он принял точно такую же форму поведения. А дальше произошло именно то, чего, скорее всего, и хотел добиться Алексей Михайлович. Как только он увидел, что Глеб перенял его стиль, перестал кипятиться и вскакивать с места, пытаясь возражать по ходу дела, а спокойно сидит и слушает до конца все возражения, он прекратил ходить на подобные совещания. История умалчивает, имел ли он перед этим какой-либо разговор с главным инженером, или нет, но Алексей Иванович вполне удовлетворялся присутствием Глеба и столь же внимательно выслушивал его мнение в конце.
Глебу нравился этот непрерывный водоворот, нравилось ощущение своей значимости, постояной и непрекращающейся востребованности. Ему было всего 27 лет, а без него уже не решаются серьёзные вопросы и главный инженер завода обращается к нему уже по имени, что выражает высшую степень доверия. Было чем гордиться. Он уже ходил с высоко поднятой головой и позволял себе, в полном смысле этого слова, командовать своими подчинёнными.
Оказалось, что есть большая разница в понятиях «руководить» и «командовать», несмотря на то, что смысл, вроде бы, один и тот же. Его руководящую роль в небольшом коллективе воспринималась априорно, а вот командование отвергалось вчистую, и Глеб очень скоро почувствовал, что ранее, почти приятельские отношения, сложившиеся в бюро с молодыми сотрудниками, практически ровесниками, изменились, и далеко не в лучшую сторону. Ребята стали его сторониться, тотчас замолкали, стоило ему войти в зал. Его перестали приглашать к общему чаепитию в обеденный перерыв, и принося очередной чертёж, изображали утрированное подобострастие.
Не заметить этих мелких уколов было невозможно, а способность и даже некое пристрастие к самокопанию, очень быстро позволило ему выяснить причину подобного отчуждения. Стало, как писал классик: «Мучительно стыдно». Он смотрел на себя со стороны своих недавних приятелей и не узнавал. Это как же надо было опуститься, чтобы в короткий срок превратиться в надутого фанфарона? И это был он – Глеб Марков? Если бы ему кто-то сказал, что такое произойдёт с ним, он бы не поверил. Но это произошло! Непостижимо! Надо было срочно спасать положение.
Вечером, не заходя домой, он помчался в кафе «Норд» и купил торт. Мама выразила удивление, но он даже ей постеснялся сказать, что вынужден таким образом попытаться замолить свои грехи. Придя на следующий день на работу первым, он спрятал его в ящике стола. К счастью, перед обеденным перерывом его никуда не вызывали, и когда всё бюро собралось за одним столом, чтобы пообедать домашними бутербродами и выпить чаю, который готовился тут же с помощью купленного вскладчину, электрического чайника, Глеб извлёк торт, поставил его перед сотрудниками на стол и произнёс покаянную речь:
- Вобщем так, ребята. Простите мя грешного! Поверьте, я никогда в жизни ещё не каялся и хочу надеяться, что не стану этого делать в дальнейшем. Это вовсе не означает, что я не буду допускать ошибок, грешить и соответственно признаваться в них, но каятся, опять же, надеюсь, не буду. Я повёл себя, как свинья и честно в этом признаюсь. Вы знаете, что иногда ударяет в голову, так что уточнять не буду. Видимо, это произошло и со мной. Кажется, болезнь зашла не так уж далеко, и я вовремя сообразил, чем заразился. Поверьте, я излечим и серия болезненных уколов, полученых от вас уже выкачали из головы то, что попало туда не по назначению. Так что - простите ещё раз и давайте выпьем чаю вместе за моё выздоровление, если вы меня поняли и готовы простить.
На несколько мгновений в комнате стало тихо, а потом все сразу засуетились, кто-то стал резать перочинным ножом тесёмки на торте, зашумели девочки, и одна из них быстро направилась к стоящему у стены на табурете, на асбестовой подкладке, чайнику, кто-то бросился искать блюдца и тарелочки. Во всей суете чувствовалась некоторая неловкость, но после того, как одна из суетившихся девушек произнесла: «Глеб, а где твоя кружка?», добавив при этом со смехом: «Ой, а можно Вас теперь опять так называть?», - все, как будто выдохнули и громко расхохотались, а Глеб понял, что прощён и мир вновь воцарился в небольшом коллективе.

                К ВОПРОСУ О КУЛЬТЕ ЛИЧНОСТИ
Весна в 1956 г приближалась в ногу с подготовкой к ХХ съезду партии. Трудовые коллективы рапортовали о «достигнутых успехах» и намечали, как это полагается – «новые горизонты». Считалось, что всё это мобилизует массы на «трудовые подвиги», хотя никто не смог бы объяснить, почему в труде тоже надо совершать подвиги, а не просто честно трудиться. От съезда ожидали особых решений, поскольку за прошедшие годы со дня смерти вождя в стране очень многое изменилось. В печати полностью прекратилось упоминание его имени, зато появился термин «культ личности». Начали возвращаться из лагерей реабилитированные заключённые, осужденные преимущественно по политичес-ким мотивам, интеллигенция, неожиданно, почувствовала проявление кажущуейся свободы, а страна с энтузиазмом осваивала целинные земли. Осуществлялись какие-то преобразования в деревенской жизни, намечались грандиозные планы на будущую пятилетку. Однако, за фасадом благих начинаний уже проглядывали пока ещё плохо угадываемые просчёты.
У Глеба все эти могучие волны государственных начинаний вызывали двойное чувство. Как всякий молодой человек, он до сих пор, не очень-то интересовался околополитической деятельностью, если не происходило нечто экстраординар-ное. Оказавшись во главе небольшого, но весьма важного для предприятия, коллектива, ему волей – неволей, пришлось следить и за этой стороной жизни страны, поскольку он занимался перспективой развития завода.
С одной стороны, с детства ему внушили, что всё, что осуществляет партия, ведомая великим вождём и учителем, есть истина в последней инстанции. С другой, аналитический ум шахматиста, привыкшего анализировать ситуацию и в уме просчитывать варианты и риски, с некоторых пор, стал обнаруживать огромные изъяны, возникающие в последнее время при принятии этих решений. Возможно, и раньше они были не всегда оправданы и правильны, но тогда он был слишком юн, чтобы задумываться над этим, тем более, что и лично небыл втянут в орбиту их реализации.
Ещё в самом начале возникновения термина «Культ личности» его насторожила эта терминология. Было абсолютно понятно, к кому она относится, хотя имени не произносилось. Ещё при аресте Берии он задумался над тем, что новые руководители страны пошли по обычному пути ниспровержения и дискредитации прежнего руководства, и согласиться с таким положением ему было трудно. Ему казалось, что такое положение оправдано как результат революций, или переворотов, когда один строй заменяют другим, или один монарх, свергает предыдущего и старается объяснить своему народу, за что. У нас в стране строй не менялся, переворота не было, один член партии сменил на государственном посту другого. Так почему началась критика всего предыдущего периода? Она же не может пройти бесследно?
Когда была объявлена программа освоения целины, подняли на дыбы комсомол и тысячи энтузиастов устремились туда. Организовался отряд и на заводе, и Вера записалась в него и на три месяца уехала с ним. Вернулась она оттуда с медалью «За освоение целинных и залежных земель», но и с расширенными глазами от увиденного и пережитого. Энтузиазм сменился глубочайшим разочарованием. Под большим секретом она расказала Глебу о полной неподготовленности этого огромного и такого важного мероприятия. Три месяца, с юношеским задором, тысячи молодых людей, в сложнейших условиях, работали, как заведённые. Эти наполненные романтикой первооткрывателей дни могли остаться прекрасным воспоминанием о том времени, но сознание о напрасно потраченном труде, не давало права этим воспоминаниям на существование.
Инженеры и слесаря, фрезеровщицы и кладовщицы, шофера и сапожники, никогда не имевшие дела с сельским хозяйством, истово и в кратчайшие сроки освоили новые специальности трактористов и комбайнёров и собрали тысячи тонн прекрасного зерна, более половины которого, осталась гнить под дождём в огромных терриконах, поскольку их некуда было возить. Не было зерно-хранилищ, не было элеваторов, не было вагонов, чтобы зерно можно было хотя бы вывезти, да и дорог для этого тоже не было. Зачем было затевать посевную, если не решили, как будет организована уборка? И таких вопросов возникало множество.
В середине февраля, в Кремле собрался долгожданный съезд. 10 дней весь мир следил за его работой, ожидая решений по плану новой пятилетки, по идеологическим вопросам и международной политике. Под бурные аплодисмен-ты, Н. С. Хрущёв, зачитал свой отчётный доклад и сформулировал победительные планы партии на ближайшие 5 лет. А потом начались прения и обсуждения, приветственные речи руководителей иностранных коммунистических партий и пр. Однако, в общем хоре славословий нет-нет да и проскакивали реплики критики прошлого, но первым, уже серьёзным, звонком к грядущим переменам прозвучала речь А. И. Микояна.
На следующий день, придя на работу, Глеб застал почти весь свой коллектив собравшимся в кружок и бурно обсуждавшим что-то. Только пожилой старший инженер Задомский, молча, сидел на своём рабочем месте и участия в полемике не принимал. Прислушавшись к крикам, Глеб понял, что причиной столь бурного проявления чувств, являлась речь т. Микояна и уловил в обсуждении диаметрально противоположные точки зрения, однако обе они сходились в одном - недоумении от прочитанного.
Казалось бы, ни с того, ни с сего, Микоян раскритиковал не только «культ личности», но и святая святых – «Краткий курс истории ВКП(б)» и вообще обрушился на всю литературу по истории революции и советского государства. У всех, в том числе и Глеба, который тоже обратил внимание на напечатанную в «Правде» статью, возникла тьма вопросов.
В ноябре прошлого года в городе открыли метро и теперь, Глеб, вместе с тысячами ленинградцев, ездил на нём на работу и обратно с комфортом, имея возможность прочитать приходящую утром газету, или с десяток страниц в новом журнале.
Вобщем-то, речь укладывалась в принятый курс на развенчание «Культа личности», но кроме того в ней под сомнение ставилась уже не только личность, но и вся история страны. Как же так? Где же правда? В том, что нам с детских лет внушали и что мы впитали, что называется: «С молоком матери»? Кому верить - тем, кто писал историю тогда, или тому, кто сказал о ней сегодня, хотя и тогда, и сегодня о ней говорил один и тот же человек, входивший в состав столпов бывшей и сегодняшней власти и творивший эту историю? Получается, что хоть «Мы диалектику учили не по Гегелю», но и этот учебник далёк от истины. А где же она?
Глеб не стал включаться в спор. В голове был сумбур, а он не привык высказываться по темам, которые не были ясны самому. Надо было собраться с мыслями, понять, хотя бы чем вызван такой поворот и к чему он приведёт. Интуиция подсказывала, что ни к чему хорошему, а опыт последних лет подтверждал это. Но это были лишь предположения, и надо было либо их развенчать, либо утвердиться в правильности, а для размышлений сейчас времени не было. Прогудел заводской гудок, давая сигнал к началу рабочего дня, группа рассосалась по рабочим местам, и день потёк в обычном ритме, требующем концентрации внимания отнюдь не на отвлечённых, а вполне конкретных задачах.
Сегодня была пятница - день шахматных баталий с Алексеем Михайловичем. Глеб, после работы отправился в отдел, но к великому удивлению не обнаружил на столе шахматных фигур, уже ожидавших его прихода. Алексей Михайлович сидел за своим столом с развёрнутой газетой и явно читал выступление Микояна. Когда Глеб подошёл, он, не глядя на подошедшего, спросил: «Читал?».
- Читал.
- Посиди, сейчас и я дочитаю.
Глеб сел на стул, стоящий у стола и тоже извлёк из кармана пальто газету, но даже не успел её развернуть, как услышал шорох складываемой другой газеты, сопровождаемый тяжёлым вздохом.
- Что-то, Глеб, не хочется сегодня играть. Пойдём домой.
Это случилось впервые и было столь неожиданно, что Глеб, обеспокоенно спросил, не плохо ли себя чувствует Алексей Михайлович.
- Да, нет, всё, как всегда. Просто настроение неподходящее для игры. Мысли совсем о другом.
- Это Вы о речи?
- Да. Страшно это всё! Мне кажется – «не ведают, что творят».
- Не совсем понимаю, почему страшно.
- Ладно, пойдём. 
Алексей Михайлович с придыханием натягивал на свои узкие плечи тяжёлое, с толстой ватиновой подкладкой, пальто и Глеб впервые подумал, что начальник то ведь уже старый. То, что он значительно старше, он понимал с первого дня знакомства, но никогда не задумывался над его возрастом. «Чёрт возьми, а ведь он родился ещё до революции и к 17 году уже учился в гимназии, значит история, о которой говорилось в выступлении, вершилась на его глазах, так что он знает о ней не из «Краткого курса». Так почему же «Не ведают, что творят» и почему «страшно?». Захотелось повторить вопрос, но Глеб понял, что шеф говорить не хочет, ибо ответил бы сразу, а не стал бы кряхтеть вслух.
Они вышли из корпуса и, молча, пошли по улице, всё ещё заполненной, спешащими домой людьми. Уже пройдя через проходную, Алексей Михайлович неожиданно прервал молчание и произнёс фразу так, будто и не прерывал разговор 20 минут назад.
- Помнишь у Фёдора Ивановича Тютчева: «Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовётся». Человеки, «испокон веку», создают себе святыни и поклоняются им. Как правило, посягательства на них чреваты страшными последствиями. Так было всегда от дней сотворения мира. Увы, человечество не поумнело, даже пройдя все ступени развития от первобытного строя до социализма. Грустно. Радует только то, что я не доживу до развязки. До завтра, Глеб Львович. Не обращай внимания на брюзжание старого начальника.
Они разошлись, Глеб повернул к станции метро, а Алексей Михайлович пошёл дальше к своему дому, который стоял почти сразу за Дворцом культуры. Перейдя улицу, Глеб посмотрел ему вслед. В нескольких десятках метров двигалась высокая, ссутулившаяся фигура, в длинном пальто и шапке «пирожком», почему-то вызвавшая у него ассоциацию с чеховским человеком в футляре. Конечно, Алексей Михайлович ни по характеру, ни по поведению, абсолютно не был схож с героем рассказа, но одинокая фигура в толстом пальто, как нельзя подходила к его облику. «Интересно, а ведь он вполне мог учиться у такого учителя. Как странно, оказывается, это было совсем недавно! Шеф мог быть знаком с Чеховым и Маяковским! Они ведь ходили по одним и тем же улицам. Чехов, конечно, постарше, а Маяковский был почти ровесником. Странно, когда думаешь о великих, таких как Толстой, Чехов, Маяковский и десятках других, кажется, что они жили сто лет назад, а на самом деле рядом ходят люди, которые видели их живыми, а возможно и знали и получается, что это было почти вчера».
Всю дорогу до Витебского вокзала Глеб размышлял над странными временными метаморфозами. Война окончилась уже больше 10 лет тому назад, а ощущение такое, будто всё было совсем недавно, длилась она 4 года, а довоенная жизнь кажется прошедшей давным-давно. Вот, Алексею Михайловичу под 60, старик, ещё работает, полон сил и помнит, что было до революции. Это же кажется таким далёким, хотя не прошло и 40 лет. А чего собственно удивляться - мама тоже родилась на пороге века и тоже помнит всё. Любопытно, а что я буду вспоминать, если доживу до 60? Как искал место под очередной склад на заводе? На глазах у тех стариков, что ходили на литературные вечера в 20 годы, творилась история страны: революция, гражданская война, становление промышленности и организация колхозов, кулаки и басмачи, строительство Магнитки и Комсомольска и наконец - война! А у нас что? «Суета сует и всяческая суета»? Что запомнится?
Домой он пришёл раньше мамы. Она пришла чуть позже, усталая и расстроенная. Была тяжёлая операция и человека, упавшего со строительных лесов, спасти не удалось. В её жизни таких смертей на операционном столе было достаточно много, но к тому, что у тебя на руках перестаёт дышать и жить человек, она привыкнуть не могла и каждый раз переживала так, будто это первый случай. Каждый раз она винила себя, пытаясь разобраться, где допустила ошибку, хотя прекрасно понимала, что оказывалась просто-напросто не властна совершить невозможное.
Глеб попытался отвлечь её от мыслей и завёл разговор о выступлении Микояна, зная, что мама следит за политическими событиями. Правда, это было, по его мнению, довольно странным. Она уже давно отошла от активного участия в партийной жизни, но видимо, юношеская закваска оставила достаточно глубокий след и она с интересом вчитывалась в речи и доклады, следила за мировыми событиями и была в курсе международных дел значительно лучше Глеба. Выяснилось, что мама ещё не видела газеты, а сейчас ей было и не до читки, так что беседы не получилось и поужинав, она прилегла, а Глеб ушёл к себе в комнату.
На полу у дивана лежала, открытая, оставленная со вчерашнего вечера, «Роман-газета» с напечатанным в ней романом «Искатели». Книга увлекла Глеба, и он читал её накануне до поздней ночи. Это была повесть о его сверстниках, ребятах болеющих за дело и увлечённых своей работой, новой идеей, и он мысленно проецировал всё происходящее на себя. Хотя его работа совершенно не походила на то, чем занимались герои книги, однако он находил много общего между собой и Андреем. Он также не остался в институте, и пусть у героя книги была вполне конкретная цель, а у него её не было, но у них обоих было общее стремление выполнить задачу быстрее и лучше. В них была общая вера в то, что они выполняют её не для себя, а во имя блага всей страны. Ни Андрей, ни он сам не думали, что выполнив свою работу, они получат, какие-то дополнительные преференции. Эта мысль даже не приходила в голову, они просто старались делать её хорошо. Ему, к счастью, не приходилось пробиваться через бюрократические препоны, но бороться за отстаивание своих, порой совсем нетривиальных предложений, надо было. И для этого требовались тоже недюжинные способности и умение убеждать. Было что-то общее и в любовной линии романа.
Он поднял книгу с пола и, устроившись на диване, принялся её дочитывать, но остановился, не прочитав и страницы. Откуда-то из подсознания выползла и уютно устроилась мысль, вернувшая его в сегодняшний день.
- А почему, собственно, мы так поступаем? Вот там, «за бугром» за каждое новое слово в науке, или на производстве, автор получает деньги. Нам тоже выплачивают премии за изобретения, или рацпредложения, но это, судя по всему, не идёт  ни в какое сравнение с тем, что получают там. Но ведь мало кто об этом сожалеет. А почему? Ведь не превратились же мы все в бессеребренников? Каждому нужны деньги и никто этого не отрицает. Видимо, дело в том, что они не являются самоцелью. «Не в деньгах счастие». А почему у нас так, а у них иначе? Люди то везде одни и те же. Воспитание разное. У нас и у них диаметрально противоположное! Нас воспитывают с мыслью, что надо делать так, чтобы ВСЕМ было хорошо, тогда и КАЖДОМУ, входящему в общность, будет хорошо, а они исходят из того, что если  КАЖДОМУ будет хорошо, значит и ВСЕМ будет также. Вроде бы цель одна - чтобы всем было хорошо, а разница принципиальная! С одной стороны коллективистский подход, а с другой эгоистический.
Мы живём по этому закону с 1917 года. Фабрики рабочим, земля крестьянам! Отсюда колхозы и совхозы, завкомы и профкомы, государственное планирование и пр. Всё это создавалось на руинах рухнувшей империи, построенной на абсолютно иных постулатах. Те, вновь пришедшие, свергали старое и строили новый, добрый мир для миллионов, а не для тысяч. Страна шла по этому пути в борьбе и мучениях на протяжении почти 40 лет, естественно, допуская ошибки, где по незнанию, где по злому умыслу. Основные этапы этого пути отображены в учебниках истории, которую мы изучали. Конечно, то, что делалось по злому умыслу не нашло в них отражения. Но нужно ли было об этом писать? И всё же, основы были изложены правильно, а теперь оказывается, что это не так?! Не то учили, и как результат, не туда идём? Но ведь это дикость?
Так вот почему мудрый шеф произнёс те самые слова, не пожелав их расшифровывать. Что же происходит? Предположим, что мы учили историю не по тому учебнику и теперь нам пытаются открыть правду. И куда нас вынесет эта погоня за новой правдой? И сколько времени потребуется, чтобы переучить людей? То, что не переучить старшее поколение – это точно! Наше уже тоже пропитано этим сознанием. Значит ещё лет 40 новых шатаний и идеологической борьбы. Но зачем? Я ещё могу понять, если бы такую мысль высказал какой-нибудь учёный – историк, или философ. Ладно, у него свой взгляд на историю и движение умов в обществе. Но высокий партийный деятель, который имел непосредственное отношение к тем самым злым умыслам? Получается, что он врал все 20 лет с момента выхода «Краткого курса», а ведь он входил, кажется, в состав редколегии тоже. А может он соврал вчера? Зачем он всё это выплеснул на людей и кому эти люди теперь будут верить? Непостижимо!
А вдруг он действительно врал раньше и решил теперь покаятся и открыть всем глаза? Да не сам он решил! Чтобы так выступить, надо чтобы ему поручило ЦК, а значит, он изложил мнение не только своё, но и партии в целом. Может и правильно, ведь человеку нужна правда, нельзя же жить во лжи! Нельзя то – нельзя, но нужно ли бить этой неожиданной правдой по головам  всех, кто уже уверовал в ту ложь, в которой до сих пор они жили? Такие вещи нельзя вершить революционно. Людей надо исподволь, постепенно, готовить в настоящем к новому взгляду на прошлое. Миллионы людей знают, что 2х2=4, а если им вдруг заявить, что это неправда! И как они себя поведут? Думаю, что большинство взбунтуется. Как это, всю жизнь считать, что это 4, а теперь какой-то хмырь заявляет будто это не так?! И во что теперь верить? Одномоментно рушаться все устоявшиеся истины, но это же невозможно! А посему - ату его!
Да что говорить? Достаточно вспомнить последствия революции 17 года. 5 лет жесточайшей, гражданской войны, в которой погиб почти весь цвет русской аристократии и офицерского корпуса, а кто не погиб, оказался навечно оторванным от Родины. Можно считать врагами участников белого движения, но от этого число жертв не изменится. А ведь гибли не только беляки. И всё это только потому, что одна часть, одного народа решила, что пора жить по новой правде.
Я думаю, что сначала надо подготовить людей. Например, тем, что якобы появились новые материалы, которые подвергают, казалось бы, истину, сомнению и привести примеры. Потом, посеяв сомнение в массах, можно переходить к следующей стадии, и тогда появится новая идея, которая, как говорил Владимир Ильич, овладеет ими. Люди поверят, и всё пройдёт безболезненно. Революция в умах приводит к разрушению существующего порядка. На умы нужно воздействовать эволюционно, иначе убивается вера! Что же они там, не понимают этого?
Послушайте, Глеб Львович, а с чего это вы решили, что умнее ЦК партии? Тоже мне непризнанный гений! Не занеслись ли вы выше ваших, весьма скромных, возможностей? Хотя почему занёсся? Вот и Алексей Михайлович сказал, что так нельзя. С кем бы поговорить? Надо Борьке позвонить.
Но звонить Борьке уже было поздно, а на следующий день работа унесла его в области более приземлённые, нежели рассуждения о правильности тех, или иных, политических решений, всё равно принимаемых вне зависимости от его желаний и предпочтений.
Отгремели фанфары праздничного концерта по случаю закрытия съезда, и по городу поползли слухи, что под конец состоялось какое-то сверхсекретное заседание, на котором Н. С. Хрущёв прочитал ужасный доклад. Что было в докладе, никто толком не знал, но все утверждали, что в нём говорится о миллионах людей, загубленных лично Сталиным. Что он был псих и параноик, и ещё много чего, не менее страшного. Слухи множились, их обсуждали везде, начиная с кухонь интеллигенции, кончая разговорами в трамваях.
В середине марта на заводе прошла волна закрытых партсобраний. Проводились они необычно. В кинозале Дворца Культуры и в больших цеховых Красных уголках, собирались партийцы группы цехов и отделов, на которых, сменяя друг друга, члены партбюро на протяжении трёх часов читали доклад Хрущёва.
Глеб слушал его во Дворце Культуры. Зал был набит людьми, как кильками в банке. На улице было ещё достаточно холодно, так что все ходили в зимней одежде и хотя во Дворце работал гардероб, многие проходили в зал не снимая верхней одежды. Никто не расчитывал, что читка продлится столь долго. Через час в зале стало трудно дышать, открыли все двери, но и это не спасало от страшной духоты. Несмотря на всё из зала никто не уходил. Стояла удивительная тишина, в которой со сцены, в вязкую пустоту спрессованного воздуха, падали, не вызывая никакой ответной реакции, каменные глыбы слов страшных разоблачений. Люди, молча, сидели придавленные этой лавиной.
Когда читка окончилась, весь зал некоторое время ещё продолжал сидеть, несмотря на то, что в нём не было человека не мечтавшего выйти за глотком свежего воздуха. Потом, как-то робко, захлопали сидения кресел и люди, также молча, потянулись из зала. В дверях не было обычной давки, никто не смеялся и не переговаривался, не делился впечатлениями от услышанного. Люди выходили, не глядя друг другу в глаза, каждый уносил свою долю тяжести в одиночку. Это было похоже на исход из похоронного зала, где только что попрощались с усопшим. Причём не с одним, а с целой когортой.
Глеб сидел между Алексеем Михайловичем и Задонским. Выходили вместе и хотя ему было не до наблюдений за другими, он заметил, что выражение лиц обоих разительно отличалось. Алексей Михайлович был сумрачен и казался подавленным, в то время как лицо Николая Константиновича, как будто разгладилось от морщин. Глеб никогда не видел его улыбающимся, нет, он не улыбался и сейчас, но казалось, что он сдерживает улыбку, чтобы не показаться веселящимся в этом потоке скорби. Это было удивительно. Они расстались молча, лишь кивнув друг другу головами.
Глеб ехал в вагоне метро стоя, поскольку, несмотря на позднее время, он был забит людьми. Голова гудела, не то от долгого сидения в духоте, не то от информации, впитанной за это время, и мыслей в ней не было, только полное ощущение пустоты и впервые в жизни он понял, что означает понятие опустошённости. Его выжали, как мокрую тряпку и выбросили в невесомость, где ему предстоит болтаться без «руля и без ветрил» в полном одиночестве, несмотря на то, что кругом толпа, сжимающая со всех сторон, и от этого становилось ещё более тоскливо и одиноко. Он подумал о Вере, захотелось поехать к ней, прислониться, обнять, почувствовать теплоту близкого тела, впитать в себя частицу её энергии и ощутить участие. Но поезд привёз его уже к «Пушкинской» и надо было протискиваться к выходу, да и Вера вряд ли ждала его.
Не успел он войти в квартиру, как прозвенел звонок телефона. Звонил Боря:
- Ты был на собрании? – не поздоровавшись, заорал он.
- Только что пришёл с него.
- И что ты скажешь? – продолжал орать Борька.
- Во-первых, не ори. Во-вторых, мог бы и поздороваться, а в – третьих, я не могу сейчас ни о чём говорить, тем более по телефону, и вовсе не потому, что боюсь, а потому что чувствую, что разговор длинный, а мне сегодня совсем нечего тебе сказать. Давай завтра созвонимся в течение дня и вечерком встретимся. Извини, Боря, башка раскалывается.
- Ладно, до завтра. Привет Анне Михайловне.
Из комнаты выглянула мама, видимо слышала разговор. Он не успел раздеться, а она стояла уже в коридоре со стаканом воды и таблеткой «Аспирина».
- Спасибо, мамуль. Здравствуй.
- Здравствуй. Ты с собрания?
- С него.
- Кушать будешь?
- Честно говоря, не хочется.
- Я тоже не хочу, а вот чаю давай попьём. Умывайся и приходи.
Они, молча, выпили чаю с вареньем и свежими сушками с маком, которые любила мама и потому они всегда стояли в хрустальной вазочке на столе, и Глеб ушёл в свою комнату. Было ощущение, что во вторую половину дня, человечество дало обет молчания и только чтецы докладов были вынесены за скобки от остальных. Голова прошла, но чёткости мыслей в ней попрежнему не обнаруживалось. Он просидел пару минут, уставившись в пустоту, и вдруг перед глазами возник конверт, лежащий на столе. Он получал письма весьма редко и только от одного человека. Это было как озарение. Каким же надо было быть другом, чтобы за тысячи километров отсюда, почувствовать заранее, что именно сегодня он ему понадобиться. Мишка! Какой ты молодец!
Перед глазами возник не высокий, щупленький до неприличия, с длинным, вытянутым лицом, ярко выраженной горбинкой на носу и потрясающими, чуть на выкате, грустными и постоянно слегка удивлёнными глазами, опушёнными мохнатыми, девичьими ресницами. Наверное, у родителей были разные предпочтения, один хотел девочку, а другой мальчика, вот и получился такой нескладёныш. Они дружили с 1 класса. Их даже вместе вывезли из города, они жили на одной улице, оба окончили одну и ту же школу и Мишка за Глебом последовал в тот же институт. Их разлучило только распределение. Г. Марков остался в Ленинграде, а М. Лейбина послали в Иркутск.
Мишка, вот кто мне нужен сейчас. С ним можно молчать и то чувствовать, что разговариваешь, не говоря уж о том, чтобы поспорить и в чём-то утвердиться. Мишка был первостатейный спорщик. Он любил всевозможные диспуты и всегда одерживал верх. Казалось, что он знает и помнит всё и вся. Глеб, который прочёл, пожалуй, столько же, сколько и друг, порой сникал перед ним, сбитый с толку какой-нибудь цитатой очередного авторитета, приведенного визави, и не было понятно, это Мишка сам её придумал на ходу, или авторитет действительно написал. Миша только в редких случаях сдавался, но тогда он честно признавал поражение, хотя после ещё долго что-то перемалывал в мозгу, беседуя сам с собой и продолжая искать новые аргументы, которые позволили бы ему всё же победить.
Письмо, как всегда, отнюдь не изобиловало новостями, но из него вытекало, что у Мишки всё в порядке, он увлёкся темой, над которой трудился в своём институте и подумывает о том, чтобы превратить её в кандидатскую диссертацию. О том, что он женился, он сообщил ещё раньше и теперь они уже ждут своего первенца. Глеб, с какой-то нежностью, подумал, что вот - неказистый на вид, и никогда не пользовавшийся успехом у девушек, Миша, нашёл себе подругу в жизни, а он попрежнему чего-то ищет.
Но письмо поразило его не содержанием, а вытекающей из него какой-то мистической близостью с человеком, находившимся с ним на расстоянии тысяч километров. Оказалось, что события сегодняшнего вечера и полученное письмо, непостижимым образом связаны между собой. Дело в том, что перед отъездом Миша принёс ему книжку, которую несколько лет тому назад купил и, естественно, дал Глебу прочитать. С тех пор Глеб завидовал  Мише в том, что она у него есть, о чём неоднократно намекал. Мишка смеялся и обещал завещать ему её, в последние минуты жизни. Он принёс её перед отъездом и с грустью протянув Глебу, сказал: «Я обещал тебе её завещать перед расставанием. Возьми, мне кажется, что мы уже вряд ли когда-нибудь встретимся. Пусть останется память. Когда будешь брать её в руки, ты вспомнишь обо мне и захочешь увидеть. Может это желание и приведёт к встрече». На титульном листе было написано: «В память о нашей дружбе и во имя того, чтобы у тебя больше никогда не было повода завидовать мне».
Милый Мишка, как я хотел бы, чтобы ты был рядом. Вот с кем можно было бы поговорить, поделиться этим ужасным грузом, свалившимся сегодня. Ты бы понял, растолковал. Хотя вряд ли. И тебе было бы не понять. Мы, всё же, мыслили одинаково, так что если я не понимаю, что происходит, то и ты не понял бы. Но поговорить то, мы бы поговорили, и стало бы легче.
Однако, как это не покажется странным, воспоминание о друге соединило, казалось бы несоединимое - содержание книги с прослушанной речью. Ещё сидя в зале, Глеб мучительно думал о том, что большинство из того, о чём говорилось в докладе, он уже когда-то слышал. Теперь пришло прозрение. Всё, что говорил Хрущёв, в значительной степени было описано в книге, но только в речи все события были поставлены с ног на голову. Книга была написана двумя американцами М. Сэйерсом и А. Каном и называлась: «Тайная война против Советской России».
Ему даже не пришлось вставать, чтобы достать книжку из застеклённой полки. Она стояла за Мишкиной фотографией и Глеб безошибочно нашёл её. Вместе с книжкой он захватил и старенькую тетрадочку, случайно оказавшуюся рядом. Он открыл книгу на первой странице и прочёл: «Ни один из эпизодов или разговоров, встречающихся в книге «Тайная война против Советской России», не является авторским вымыслом. Во время подготовительной работы над этой книгой мы пользовались официальными изданиями государственного департамента США; протоколами заседаний различных комиссий конгресса США; официальными документами, изданными английским правительством; опубликованными советским правительством стенографическими записями судебных процессов.
Мы использовали также опубликованные мемуары многих лиц, упоминаемых в этой книге. Все приведенные в книге разговоры взяты из мемуаров, из официальных отчетов или из других документальных источников».
Что происходит?!!! Как это понимать и как ко всему происходящему относиться?!!! Кому верить?!!! Авторам и документам, или тому, кто их переиначил? Ведь этот человек, ровно 3 года назад стоял на трибуне мавзолея и вёл митинг, где его соратники произносили траурные речи, говоря, что от нас ушёл человек, чьё величие и значение необъятно. Что его имя благодарные потомки будут помнить и славить вечно. И что теперь? Вечность не продлилась и пол-года, а через 3 оказалось, что перед нами был не великий вождь всех времён и народов, а капризный деспот, обуянный лишь жаждой крови и паранойей!
Оказывается, что партия таки боролась со всякими отщепенцами, троцкистами, правыми и левыми, а вот карал их один Сталин. Но ведь это бред! А где остальное Политбюро? Где тот, кто, как написано в книге, возглавлял Московскую парторганизацию, в которую входили тысячи самых ответственных партийцев, сгинувших в лагерях и расстрелянных в подвалах? А кто разгромил украинскую верхушку во главе с Коссиором и Постышевым, когда приехал в Киев и возглавил ЦК КПБУ? Почему-то в докладе вся вина возложена на Сталина, а автор где? А как относиться к тезису, что вождь был далёк от понимания реальной обстановки на фронтах и «планировал операции по глобусу»? Это что??? Кто может поверить в эту дикость? Но ведь всё произнесено не на кухне в коммунальной квартире, а на съезде партии, и не дядей Ваней, а Первым Секретарём ЦК! Опять враньё, как два года назад с Берией? Но зачем, зачем растаптывать в одночасье сплачивающую народ веру?
Только фанатик и дурак, и то только закрыв глаза и заткнув уши, может думать, что в стране всё нормально. Кто не видел и не знал о десятках своих знакомых и сотнях знакомых их знакомых, бесследно исчезавших неизвестно где. Кто не понимал и не боялся в обществе, даже хорошо знакомых людей, рассказать вполне безобидный анекдот? Всё было! И кто оспаривает, что от этого надо избавляться? Но ведь не так!!! Разве можно, разогнавшуюся машину, на скользкой дороге, резко разворачивать? Это же самоубийство! Ну, ладно, когда ты один на дороге – хочешь – делай! А если за тобой колонна других автомашин? Они же все поубиваются. Но сейчас эту речь прослушала вся страна! Да, её читали на закрытых партсобраниях, но завтра о ней заговорят везде.
Ведь я не один такой, что сижу сегодня вечером и про себя размышляю об услышанном и мучаюсь от сознания, что вступил в партию лжецов. Только вчера мы убеждали всех, что партия - «Передовой отряд трудящихся. Ум, честь и совесть». И куда же теперь ведёт всю страну этот отряд? Кто ему поверит, если вчера говорили, что нас ведёт, а мы все идём за ним к «вершинам коммунизма», вождь и учитель, а сегодня орём, что он был бездарным, да ещё и кровавым дьяволом? К вершинам ведёт праведник, а дьявол в преисподнюю. Значит, мы шли не за тем и не туда, не к вершинам, а в пропасть? А где уверенность, что те, кто сегодня его таковым представили, не являются подобными же? Нет, ещё хуже, поскольку стоя вчера рядом с дьяволом, не могли не переродиться, надышавшись его зловонным дыханием и взяли от него всё самое худшее. Тот хоть был один, а вас сегодня коллектив. И куда вы нас зовёте, не в другую ли пропасть, ведущую в ту же преисподнюю?
В комнату заглянула мама.
- Почему не ложишься?
- Сейчас лягу.
- У вас тоже было собрание?
- Да. А почему ты спрашиваешь?
- Так. Ложись. Спокойной ночи.
Дверь закрылась. Некоторое время он ещё продолжал сидеть. Потом разделся и лёг, но сон не шёл. Он никак не мог отвязаться от мрачных мыслей о будущем и заснул только часа в 4. Проснулся с больной головой, невыспавшийся и мрачный. На работу пришёл в дурнейшем настроении, голова гудела, стучало в висках и ломило в затылке. У него ещё никогда не было повода думать о кровяном давлении, да и измеряли ему его только два раза в жизни: в военкомате на призывной комиссии и при поступлении на завод, но сегодня он подумал, что оно у него здорово повысилось. Не успел он войти, как к нему подскочила пара ребят, пришедших раньше, и Галя заверещала:
- Глеб, ты был ведь вчера на собрании?! Что там такого говорили?
- Ребята, не приставайте. Сил нет разговаривать, да и не хочется. Голова трещит и сейчас расколется. У кого есть «Пирамидон», или что-нибудь в этом роде.
- У меня есть «Аскофен». Сейчас сделаю тебе крепкого чая, запьёшь таблетку и всё пройдёт, но при условии, что расскажешь, а то не дам!
- Галка, не зверствуй, не дай помереть. И потом, спроси у отца, он ведь тоже сидел и слушал.
- Вот! Спрашивала! Послал далеко,  далеко. Пришёл злой, есть не стал и улёгся спать, хотя и не выпивший.
Процедура заняла не более 15 минут, после которой, через короткое время, голова действительно перестала болеть, а потом рабочий ритм отвлёк его от вчерашних мыслей и он вернулся к ним только после звонка Бориса. Они условились встретиться у проходной. Ребята больше тоже не приставали с расспросами, а перед обеденным перерывом он ушёл к начальнику, что также избавило его от необходимости давать нежелательное интервью.
                --        --        --
Зима в этом году была многоснежной, но снег почти весь сошёл, и на дорогах остались лишь скопления песка, раздуваемые сейчас дуновениями ветра. В воздухе застоялась  пыль, отчего становилось неприятно дышать. Глеб не любил этот короткий промежуток времени после оттепели, пока дворники и уборочные машины не соберут эти остатки прошедшей зимы. Днём солнце, светившее уже по-весеннему, пригревало, но вечера бывали ещё холодными, а по ночам даже случались заморозки. Он шёл к проходной и с некоторым удивлением для себя подумал, что ему уже всё что вокруг, знакомо. Прошло всего 3 года, как он впервые вошёл на эту территорию, и двигаясь руководствовался при этом схемкой, нарисованной на листке бумаги, а сегодня для него здесь уже нет незнакомых мест. Но странно было даже не это, а то, что он привязался к этим местам. Они стали для него чем-то неотъемлемым и он уже не мыслил себя отделённым от них.
Прошли теже 3 года после того как он, сидя с Борей в ресторане, искал ответ – идти сюда, или посвятить себя шахматам. Сейчас эти сомнения показались чуть ли не смешными. Конечно, шахматы – это увлекательнейшая игра, требующая огромных умственных затрат и всё же это игра. А здесь жизнь, со всеми её сложностями, порой также требующая напряжения всех умственных усилий, для нахождения беспроигрышного и единственного варианта, позволяющего решить задачу, однако, отнюдь не игровую, а вполне конкретную и жизненно необходимую. Стало внутренне приятно от осознания того, что он оказался востребован и может быть поэтому  и завод ему стал нужен.
Борька уже слонялся перед проходной и быстро вывел его из состояния самолюбования. Обычно лениво-сдержанный Боря, сегодня был возбуждён и подвижен. Он с места в карьер набросился на Глеба:
- Какова речь, а!? Ты понял, что партия становится нормальной политической силой, в которой можно будет высказывать своё мнение и не бояться, что тебя посадят. Мы, наконец, расстаёмся с этим кошмарным и ничем неоправданным террором, стряхиваем с себя проклятие этого исправительно-принудительного социализма! Я даже предположить не мог, что это когда-нибудь случится! Но случилось! Здорово!
- Боря, во-первых, я уже вчера сказал тебе – не ори. Тем более на улице и у завода. Можешь и хороших оплеух схлопотать. Мне представляется, что идущие вокруг, не столь однозначно оценивают происшедшее. Во всяком случае, вчера, я что-то не слышал аплодисментов в конце читки. Во-вторых, мы не виделись с тобой пару месяцев, а ты даже не поздоровался. А в-третьих, я, к сожалению, или к счастью, не разделяю твоих восторгов.
- Ты, что, серьёзно? – Боря остановился и удивлённо воззрился на Глеба. В его глазах и во всём облике явственно выражалось абсолютное удивление. Он был настолько под влиянием откровений, что вчера звучали с трибуны, и которые были полностью созвучны с его мыслями о прошлом, что их неприятие ближайшим другом, показалось полной нелепостью.
- Ну, ты что остановился? Ты же сам только что сказал, что теперь каждый может высказывать всевозможные мысли. Надеюсь, после этого ты не пойдёшь меня сдавать в КГБ, поскольку у меня иной взгляд на происшедшее?
- Дело вовсе не в том, что я куда-нибудь пойду, а в том, что у тебя – интеллигента в нескольких поколениях, иной взгляд на то, что наконец партия всё же признала свою вину за развязанный террор против, в первую очередь, интеллигенции и миллионов безвинно пострадавших и крестьян, и рабочих.
- Боря, во-первых, мой папа, по рождению, был весьма далёк от интеллигентности и приехал в Питер из-за черты оседлости. Во-вторых, не партия признала, а свалила всё на одного человека, возглавлявшего её, а в третьих у меня, если говорить откровенно, ещё не совсем сложилась вся картинка, но я уже могу сказать, что последствия этой речи будут страшными. Если хочешь выслушать моё мнение, то давай зайдём куда-нибудь в тёплое местечко, сядем и тихо поговорим. Рассуждать на ходу о столь серьёзных вещах я не хочу, да и не могу. Это тема для неторопливой беседы. Хочешь, поедем к нам. Мама будет рада увидеть тебя и, естественно, нас покормит. А потом мы посидим и поговорим. Это разговор длинный, может быть и у меня в процессе кое-что уложится.
- Да-а-а, Глебка, не ожидал. Ладно, поедем. Только надо Лене позвонить.
- От нас и позвонишь.
Боря, как-то сник. От его восторженного пыла при первых словах не осталось ничего. Он ушёл в себя и было явственно видно, что он о чём-то спорит внутри, с трудом подбирая аргументы. В метро, возможно от массы окружающих людей, он вышел из этого состояния, как-то вопросительно посмотрел, на стоящего молча рядом Глеба, и произнёс:
- Ладно, поговорим. Расскажи, как работается.
- Знаешь, двумя словами и не расскажешь.
- Расскажи тремя.
- Первое – её много.
- Нашёл чем удивить. Её у всех много.
- Ты же просил рассказать, а не удивлять, вот я и рассказываю, а удивляться, или нет, это уже дело слушающего, так что не перебивай.
- Ладно. Прости.
- Второе – она разнообразна и одна задача не похожа на другую. Третье – мне всё нравится и я должен сознаться, что увлёкся ею. Ребята в группе подобрались хорошие, а главное – ответственные.
- Сколько их у тебя?
- Пока, шестеро. Трое бывших и трое новых. Теперь мы нормальное бюро и, смешно сказать, я начальник.
- Почему смешно?
- Ну. Может и не смешно, но ещё не совсем обычно. Странно наверное, но я никогда не думал о карьере. Работа представлялась чем-то творческим, интересным, впереди виделись обязательные изобретения и конечно, почёт и награды, но всё это никак не связывалось в карьеру и не было стремления пробиться вверх.
- Но ведь совсем недавно ты рассуждал о шахматной карьере? Тебе хотелось стать чемпионом мира?
- Ты не поверишь, но это совершенно не связывалось у меня в единое целое. В шахматах была вершина, и к ней был стимул стремиться. Я знал, что это за вершина, что надо делать, чтобы на неё взобраться, взвешивал свои способности и пришёл к выводу, что она слишком высока и моего мастерства не хватит, чтобы её достигнуть. В работе всё не так. Здесь множество вершин и вершинок. На какую взбираться? Вот ты стал начальником участка, так? А следующий шаг ты уже наметил?
- Да ничего я не намечал, но следующим шагом может быть зам начальника цеха.
- Но, оканчивая институт, ты разве думал, что можешь стать начальником цеха, директором завода, министром, наконец?
- Честно говоря, я видел себя за чертёжной доской, работающим над новой, совершенно необычной и сверхмощной турбиной.
- Ну, вот ты и сам ответил на вопрос о карьере. Всё зависит вовсе не от нас, а от того куда нас пошлют прикладывать наши силы. Только очень увлечённые одной идеей люди, могут поменять направление и пойти покорять только им ведомую вершину. И хороший инженер может стать великим артистом, врач пробиться в кинодокументалисты, или стать селекционером, выведшим новый сорт голубых роз. Но таких, к счастью, а может наоборот, к несчастью, очень мало. Все остальные тянут свою лямку до конца дней, так и не поняв, где их вершина. Я, видимо, из их числа и пытаюсь делать порученное мне дело столь хорошо, на сколько я способен. Кажется, пока, у меня получается, а ты, попади в КБ, может стал бы Лауреатом Сталинской премии и Генеральным Конструктором, а не директором завода. Вот тебе и мечты о карьере. Приехали, пошли на выход.
Мама была уже дома и радостно встретила обоих, при этом не выказав никакого удивления по поводу неожиданного прихода Бориса. Глебу даже показалось, что она знает, почему тот пришёл, но ни словом не высказала своей догадки. Они пообедали вместе, посидели пару минут для приличия и ушли в комнату Глеба.
Борис тут же умостился на диване, а Глеб сел на стул, лицом к спинке повёрнутой к дивану, и начал разговор так, будто они его и не прерывали.
- Вот ты сказал - как же так – я, интеллигент в нескольких поколениях, имею иной взгляд на то, что партия принесла искупительную жертву, признав свою вину за развязанный террор. А я, отвергнув первое заявление, удивляюсь, что именно такой интеллигент, да ещё привыкший анализировать ситуацию на шахматной доске, и следить за нюансами игры, не обратил внимания на то, что террор то партия признала и осудила, вот только на роль козла отпущения почему-то выбрала не саму партию, а усопшего Вождя, тем самым показывая, что она тут и ни при чём. Она – партия, боролась за чистоту рядов, а расстрельные списки составлял и подписывал один Сталин. Тебе не кажется это странным и нелепым?
Как ты думаешь - может знать человек, каким бы гениальным он ни был, миллионы людей, живущих на одной шестой части суши, якобы отправленных лично им в лагеря и на расстрел? Кто-то же эти списки составлял, кто-то приносил, и прежде чем они попадали на стол Вождя они проползали по столам членов Политбюро, в состав которого входил и тот, кто выступил с докладом и те, кто сидели в это время рядом!
- Ты прав, списки кто-то составлял, приносил и т. д., но команду-то на их составление давал Он. Он главный в стране. Ему никто не мог перечить, и его слово было первым и последним.
- Могу даже согласиться, для видимости, хотя не согласен в принципе. Но об этом потом. Примем за догму, что ОН давал все команды. Тогда скажи мне, в чём была роль Политбюро, ЦК, всей партии, которая теперь пытается отмыться? В том, что она слепо исполняла все указания одного человека? Как можно говорить о коллективном руководстве страной, докладывая о её огромных достижениях, и винить одного человека во всех провалах? Но ведь тогда грош цена такой партии и тому Политбюро. Я понимаю, что излагаю абсолютно крамольные мысли, но они же прут из доклада, как перестоявшаяся опара из кастрюли.
Боря, неужели ты не видишь, что доклад пышет ненавистью рассерженного автора к бывшему хозяину. Именно хозяину, которому он 20 лет льстил, перед которым пресмыкался, и которого он люто возненавидел за то, что ему приходилось делать. Это он и иже с ним возвеличивали роль своего хозяина, пестовали этот пресловутый «культ личности» и теперь они мстят ему за собственные подлости. Это ведь сродни тому, что делали крестьяне, сжигая утварь и картины из хозяйских усадеб в годы революции, когда помещики уже удрали за границу, и усадьба была по существу у них самих в руках и всем этим можно было бы пользоваться.
Но дело не в этом, и не в истоках, подвигнувших на это выступление. Конечно, надо дать оценку тем оправданным и неоправданным мерзостям, что творились. Если были ошибки, тем более с трагическим исходом, а они были, надо признать их, но, если были успехи, оценить их положительно, нельзя только делать такие вещи поспешно и по горячим следам.
- Ну, конечно, как говорит наш Председатель профбюро: «Каждая бумажка должна вылежаться. Пока она лежит, по крайней мере, часть проблемы – рассосётся». Нет, такие дела надо делать именно по горячим следам. Пока живы те, кто пострадал, их родственники и друзья. Пока «пепел Клааса стучит в моём сердце». А потом все, всё забудут, и не перед кем будет каяться. Уже возвращаются из ссылок и лагерей невинно осуждённые, их реабилитируют и они опять вступают в свои законные права, а если ждать, то некого будет встречать.
Но, как ты говоришь, дело даже не в том, своевременно, или нет. А дело в том, что в докладе чётко признано, что террор был. Что был он неоправданным и жестоким, что наступает новый период в жизни страны и партии, что она сбрасывает с себя старое и провозглашает новый путь. Свободный от страха быть расстрелянным за неудачно сказанное вслух слово. Что можно будет не шопотом на кухне обсуждать политику власти, а свободно критиковать её во всеуслышание. Только ради этой, востановленной справедливости, надо было произносить такую обвинительную речь.
- «Блажен, кто верует, тепло тому на свете». Даже если поверить, что сбудутся твои мечты о свободной критике власти, то ей – этой власти, от твоей критики, ни холодно, ни жарко. Любая власть не любит критики и допускает её лишь до определённого предела. Умная власть, когда она видит, что уровень критики начинает достигать предела, резко и безжалостно прекращает её, ибо на то она и власть, чтобы проявлять характер, если ей угрожают. Нечего её брать, если готов легко с ней расстаться!
Я, как и многие иные, а возможно и ты, когда-то в школе, завёл тетрадочку и выписывал в неё особенно понравившиеся мне фразы из книжек. Я вчера вечером случайно извлёк её. Вот послушай. Глеб повернулся и взял с письменного стола зелёненькую тетрадочку, в клетку, и порывшись в ней, прочёл: «Когда о монархе говорят, что он добр, значит он ни к чёрту не годится». Это сказал Наполеон, а его в отсутствии ума никак не упрекнёшь.
- Ты приводишь цитату из плохого автора. Не потому что он не умён, а потому что он сродни нашему Вождю. Он сам повинен в смерти миллионов погибших, и не только среди завоёванных им народов, но и самих французов.
- Ты прав, но ведь вот какая тонкость – мы своего «варвара» вчера публично выпороли и низвели до уровня врага нации, а французы поклоняются своему, как творцу их конституции и всемирной славы их народа. Когда он умер и был похоронен на острове Святой Елены, они добились, чтобы его прах перенесли в Париж и поместили в каменный саркофаг в соборе Дома Инвалидов, а теперь, как говорят, туда водят экскурсии и никто не поминает его за жертвы, а превозносят за принесенную славу стране.
- Разве можно сравнивать жертв войн, пусть даже захватнических, и тех, что погибли в застенках! Как ты можешь вообще говорить об этом?
- Боря, не кипятись, мы же с тобой говорим не о личных эмоциях, а об отношении народа к своим вождям. Ты же ведь читал Тарле и биографию Наполеона знаешь. Ты вспомни, что он сказал о гильотинированном короле? Не помню дословно, но смысл ведь был таков, что не было бы никакой революции, если бы король не был олухом. У него были пушки, а он ими не воспользовался. Иначе говоря, если хочешь усидеть на троне, имей мужество уничтожать противника, который хочет тебя с него столкнуть, даже если это твой народ.
Звезда Наполеона взошла ведь над Тулоном. Именно тогда он не постеснялся из тех же пушек расстрелять не заморских врагов нации, а с тысчонку соотечественников. Так что захватывая власть, надо быть готовым к тому, что её придётся удерживать, а раз так, то надо преодолевать сопротивление, которое неизбежно возникает. Возможно, когда-нибудь, человечество дозреет до того, что достаточно будет слов, чтобы убедить соперника не претендовать на проигранную власть, но это такая же утопия, как «Город солнца» Кампанеллы. Повторяю, власть в революциях на то и берут, чтобы её не отдавать, в противном случае её незачем и брать.
- То, о чём ты говоришь, называется не утопией, а демократией и по этим законам уже живут десятки стран на западе и там есть эта сободная и добровольная смена власти. К этому же призывает нас Хрущёв в своём докладе.
- Да перестань! Во-первых, эта демократия пришла в результате революций, во времена которых, и после них, погибли тысячи далеко не самых худших людей. Во-вторых, о какой демократии в стране с 20, 40, 100 – миллионным населением можно говорить вообще? Неужели можно называть волей народа право один раз в 5 лет сходить на избирательный участок и бросить в урну бюллетень с фамилией того претендента на власть, который тебе больше понравился поскольку он красивее выглядит на листовке, или больше наобещал в предвыборную кампанию? Так такое право в этом виде существует и у нас. У нас даже лучше, мы, по крайней мере, хоть имеем более развёрнутое представление о тех, за кого голосуем. Разве может влиять народ на то, что будет делать избранная власть в течение периода правления? Ну, говорят - не понравится этот, изберём через 5 лет другого, а где уверенность, что новый будет лучше, а за эти 5 лет правитель не натворит такого, что потом за 10 лет не исправить?
Если мне не изменяет память – демократия, это власть народа, а то, что существует, по твоему мнению, на западе, есть не что иное, как управление небольшой кучкой людей всем народом, случайно вручившим ей это право. И руководит не народ этой кучкой, а кучка им. Да, ты прав, там не расстреливают, хотя сажают, если народ выходит выразить своё неудовольствие властью. Но этой форме правления уже по 250-300 лет, а нам всего-то 40.
 Ты вспомни, скольких уничтожили во времена Кромвеля, я уж не говорю о Франции и её Великой революции. А прежде чем восторжествовала «Декларация» Вашингтона, сколько полегло людей в войне Севера и Юга? Мы ещё не пережили революцию, она ещё продолжается. Я совсем не оправдываю того, что творилось у нас, скорее наоборот. Я убеждён, что от этого позора надо избавляться и сделать так, чтобы он никогда не повторился! Но делать это надо не так. Пару недель назад, мой мудрейший начальник произнёс фразу: «Не ведают, что творят». Я долго думал над ней, поскольку сначала не понял смысла. После доклада до меня дошло. Ужас не в том, что власть попыталась отмыться, а в том, что вместе с грязной пеной вылила и саму себя, оказавшись в канализации.
- О чём ты говоришь? Суть в том, что мы строили социализм на крови, а на ней построить ничего нельзя и пока не поздно, надо срочно отказываться от такого порочного метода! Партия признала свою ошибку. Разве это говорит о том, что она оказалась в канализации?
- Ну, во-первых, это спорно, что на крови нельзя ничего построить, на крови стоит английская монархия, да и наша стояла 300 лет на том же. Может напомнить тебе смуту и стрелецкие казни, разгром всех восстаний с повешением и расстрелом тысяч от времён Пугачёва до Костюшко и Калиновского. Разве не на крови стоит огромное здание христианства? Да вся религия стоит и здравствует, пролив реки крови своих противников, но я об этом и говорить не буду, ибо сказал раньше, а вот то, что отказываться от такого метода нужно срочно, сомнению не подлежит. Но, на мой взгляд, делать это надо не во всеуслышание. И это главное!
- Ты, по-моему, сам себе противоречишь. Если делать – то делать, и тогда все должны об этом знать. В противном случае это всё равно, что показывать кукиш в кармане.
- Разве я сказал, что не делать? Я сказал – не говорить. Делать, но не говорить, а это совсем не кукиш в кармане.
- Да, какая разница?
- Э, нет. Раз делать, то результат виден всем, сопровождаешь ты свою работу словами, или делаешь её молча, а вот когда сопровождаешь своё дело криками – «Смотрите, что творилось!» - это уже несколько другое и называется «шумихой». Так что сэр, я был о Вас лучшего мнения!
- Вы меня обижаете. Вы меня уже обидели.
- Ну неужели непонятно? Одно дело молчать и делать, другое прокричать, что я буду делать. Пойми, ты делаешь, и люди воспринимают сделанное, как благо и хвалят тебя. Масса принимает сделанное, и тихо сравнивает с прошлым. Во, смотри, раньше сажали и стреляли, а теперь выпустили – это же хорошо! Всё проходит тихо и мирно. Когда люди увидят результат, когда свыкнутся с мыслью, что справедливость есть и восстановлена, вот тогда можно подвести итоги, осудить старое, отречься от него, посыпать голову пеплом и пообещать, что подобное больше не повторится.
А если, прежде чем сделать, проорать во всеуслышание, что мы строили тот самый социализм неправедно, что верили не в то, что управлял нами маньяк и злой параноик, что подумают люди? Кому хочется сознаваться, что он жизнь потратил на строительство, заложив фундамент на крови? Что воевал не за того, что потерял брата и отца, погибшего не за светлое будущее, а чёрт знает за кого? Да и кто может сказать, как поведёт себя новый вождь, когда почувствует, что трон под ним шатается? А то, что это произойдёт – это точно, ибо таковы законы борьбы за власть. На неё обязательно претендует ещё кто-то. Так что очень опасно сначала говорить, а потом делать. Помнишь: «Не хвались, едучи на рать, а хвались, возвращаясь».
Борька, неужели ты не увидел того ужасного, что произошло вчера? Я не знаю, через какой промежуток времени произойдёт трагедия со страной, но то, что она произойдёт, я уверен. Уверен точно также, как и большинство тех, что сидели вчера молча на собраниях и так же молча расходились. Мы вчера, вернее в конце февраля 1956 г, в Кремле, сами того не понимая, начали подкапывать фундамент нашего государства и партии.
- Ты что, с ума сошёл? Это мне теперь впору говорить: «Я, сэр, был о Вас лучшего мнения». Партия признаёт свои ошибки, намечает новый путь дальнейшего общественного строительства, а ты кликушествуешь о грядущих трагедиях и канализации.
- Вот именно. Партия, ломая все прежние монархические ценности, на которых строился царский строй, создавала и создала за эти 40 лет нового человека, верящего в социализм – новое сообщество людей, построенное на коллективизме, интернационализме, доверии, взаимопомощи. Кстати, мы с тобой тоже продукт этой селекции. Эта вера, скрепляла общество, а она строилась на том, что партия, и в первую очередь, её вождь, ведут нас к построению самого справедливого и светлого будущего. Народ поверил и в массе своей сомкнулся. Ты думаешь люди не видели того, что творилось? Конечно видели, но в массе своей, мирились с этим, одновременно видя и то, что жизнь улучшается, государство крепнет, а значит жертвы не напрасны. Ты можешь сказать, что его оболванили, и я даже соглашусь, но при этом не забудь, что и мы среди этих оболваненых, а это, согласись, не очень приятное осознание. Но я не об этом.
Вера в любую идею есть, в определёной части, подверженность оболваниванию, а вот осмысление идеи и согласие с ней, есть уже здравое следование за ней. Народ следовал за ней, но здесь ключевое слово – вера. Вера и только она, создаёт государство! Нет веры – народ сметает государственный строй и происходят революции. Страна с этой верой выстояла в жесточайшей войне, а теперь её в одночасье растоптали. И ты думаешь, что это пройдёт безнаказанно?
Был культ? Был, но его наполнение было не таким, в каком нас хотят убедить. Я когда-то читал Фейхтвангера «Москва, 1937 год». Так вот он там писал, что Сталин прекрасно знал о его возвеличивании, но никак не соотносил его к себе,  и считал, что люди относят это не к его личности, а как к человеку, стоящему во главе партии. Он даже подшучивал над собой. Так что не нужен ему был культ, ему нужна была вера!
И, если это так, то Хрущёв совершил непоправимое. Он отнял у народа веру. Ещё три года назад с именем Сталина связывались все наши победы и достижения, а вчера нам сообщили, что человек, которому мы все, или почти все, беззаветно верили, с именем которого, выражаясь поэтическим языком, мы вставали и ложились спать, был исчадием ада, а мы все шли за ним, как овцы на заклание. И главное! Хорошо, если бы ещё всё сказанное было подкреплено доказательствами, так нет, оно построено на огромной смеси лжи и подтасовок. О том, что это он один повинен в терроре, мы уже говорили. А теперь вспомни, что там говорилось о его ограниченности, подозрительности и паранойе, о том, что Верховный Главнокомандующий рассматривал планы будущих операций по глобусу. Это значит, что начальник Генерального штаба приходил к нему не с картами, а с глобусом. Это же смех! Как вообще можно, с одной стороны говорить о коллективном разуме партии и руководстве страной, о необходимости покаяния в общих грехах, а с другой обвинять в них одного человека ответственного за всё что происходило, да ещё такого неполноценного? Да в таком случае на него молиться нужно, а не проклинать. Ведь он как Христос – принял все грехи партийные на себя и вознёсся на небо.
2 американца, и это весьма важно, потому что нельзя их заподозрить в особой любви к нашей стране, сразу после войны написали одну книжку. Так вот, вся обличительная часть доклада строится на выдержках из неё, только всё вывернуто наизнанку. Я сидел в зале и мучительно думал: «Где я это уже когда-то слышал», факты те же, а смысл противоположный. Книжка называется: «Тайная война против Советской России», если не читал, могу дать почитать, только не показывай её никому. Боюсь, после обсуждаемой нами речи, если увидят, могут и отправить в места не столь отдалённые. Как бы тебе не казалось, что теперь не будут сажать, я оставляю это под большим вопросом.
- Вот видишь! В тебя уже впитался этот микроб страха! Неужели не хочется от него избавиться? Почувствовать себя свободным, иметь возможность говорить, что ты думаешь, а не то, что хочется услышать другим. А тебе не кажется, что ты кликушествуешь, когда говоришь о последствиях, ну приврал человек слегка в деталях, подтасовал для большей убедительности, но суть то правильна, а ты говоришь ужасные вещи!
Боря говорил эмоционально, с напором, вкладывая в слова всю энергию, искренне не понимая, как Глеб не видит всей очищающей силы, заложенной в докладе. Он искренне поверил в то, что избавившись от груза неправедности, сознавшись в своих ошибках, партия и государство пойдут дальше к намеченной цели всеобщего благоденствия.
Глеб, наоборот, говорил тихо и спокойно. Почти что бессонная ночь накануне, прошла в размышлениях, которые он теперь излагал. Увы, Бориной эйфории у него не было. В комнате окончательно стемнело, Глеб встал и включил свет. Возвращаясь к своему стулу, он так же, не повышая голоса, от чего его речь звучала ещё более убедительно, продолжил:
- Почему не хочется? Хочется, однако, поживём – увидим, будут ли для избавления от микробов созданы условия и какие нам придумают лекарства.
А в чём суть? В том, что был террор и неправедный суд? Нет спора – было и то, и другое, но когда человек врёт в деталях, то где подтверждение, что и остальное не ложь. Это я об авторстве в терроре. Так что касаемо подтасовок, то они далеко не так безобидны, как тебе кажется. К сожалению, они то и наводят на мысли, о том, что автор врёт.
Я могу тебе наговорить ещё «сорок бочек арестантов», но больше не буду. Хватит. Скажу только, что весь твой пафос от слов, произнесенных на съезде, выстроен, прости меня, на недальновидном понимании последствий. Всё можно было и нужно было делать, но исподволь, постепенно, заменяя ошибочную веру на новую, а это процесс длительный. Нам же вывалили, якобы, правду и что? Правда может быть убийственной, а не полезной, её надо выдавать гомеопатическими порциями. Как говорил незабвенный городничий из «Ревизора», «Конечно, Александр Македонский - герой, но зачем же стулья ломать?».
И это вовсе не кликушество. Люди не глупы и произнесенная с высочайшей трибуны речь с публичным развенчанием кумира, построенная на лжи, отнимает у них веру, во-первых, в искренность её произносящего, а во-вторых, в партию, которую он возглавляет и, что самое главное, в идею, ибо и они оказываются лживы. Я уже сказал – нет веры, нет государства. Конечно, на волне эйфории, охватившей некоторое количество подобных тебе, откроются узкие форточки, но бацилла неверия заразила уже большую часть народа и эти глотки свежего воздуха никого не спасут.  Я не хочу, да и не могу загадывать, когда произойдёт взрыв, но он будет. Конечно, ты можешь сказать, что кто я такой, чтобы это выдавать за истину в последней инстанции? А я и не выдаю, просто мне кажется, что 24 февраля, наш новый вождь и учитель, совершил мощный, и очень серьёзный подкоп под фундамент и нашего строя, и государства. Так что не обольщайся насчёт искупления грехов, тем более, что нам их никто не отпустил, а оболганый козёл, не та жертва, которую приносят с искренними намерениями.
- Странно, Глебушка, слышать от тебя такие речи. Ты комсомольский секретарь, почти что член партии, можешь не верить в искренность намерений руководства страны начать новую страницу в истории. Начать с чистого листа и тем самым добиться справедливости. Нам дают шанс и ты увидишь, что им воспользуются, и он даст не развал, а огромный толчок вперёд.
- Вот ты и противоречишь себе. Да, у меня совсем иное мнение в сравнении с твоим, я его высказал, а ты говоришь, что я не имею на это права. Конечно, я не пойду в свой отдел, и тем более на площадь, и не начну проповедывать свои еретические взгляды, но ты хотел услышать моё мнение, ты его услышал и давай забудем об этом разговоре. Будем надеяться, что мои пророчества не сбудутся, и правым окажешься ты, но мне кажется, что нормально это не окончится. Во всяком случае, я могу тебе сказать, что моя искренняя вера в торжество наших идей и бесспорную правоту вождей, последними событиями, произошедшими за три года, если не совсем, то более чем на три четверти, поколеблена. К сожалению, я уверен, что не одинок.
- Я не сказал, что ты не имеешь права, я удивился тому, что такие мысли родились у тебя. Ладно, Глебка, уже поздно и давно пора быть дома. Мне придётся ещё поломать голову над сказанным тобой. Во всяком случае, зерно сомнения ты посеял. Давай книжку. Пойду, попрощаюсь с Анной Михайловной.
- Ещё два слова в ответ на твоё сомнение. То, что я высказал, результат не только осмысления этого доклада, а итог анализа некоторых событий, произошедших за последних три года. Первое – это очень быстрый отказ от слов на траурном митинге 9 марта. Тогда все клялись в верности памяти человеку мирового уровня, обещали перенести его саркофаг в будущий пантеон,  а через 2 месяца эту память усиленно начали стирать. Второе – абсолютная и ясно видимая ложь в обвинении Берии. Как-то уж совсем глупо говорить о его шпионстве в пользу других стран, повторяя суть обвинений на процессах 37-го года. Третье – явная авантюра с целиной, нужная только лишь для того, чтобы прославить нового вождя, который не вклинился ранее, ни в одну из значимых государственных компаний, вроде лесных полос в засушливых зонах, или какскада великих электростанций. Отсюда я сделал вывод, что там, наверху, идёт грязная и бесстыдная борьба за власть и это, и только это, является побудительным мотивом всех поступков нового мессии, в том числе и доклад, а никакое не избавление от тяжёлого наследия прошлого. К сожалению, он оказался неспособен просчитать последствия такой грязной борьбы.
Недоумению, написанному на лице Бори, мог бы позавидовать Игорь Ильинский. Оно было столь искренним, что глядя на него, Глеб рассмеялся. Через пару мгновений, когда ступор прошёл, Боря с трудом выдавил:
- Ну, ты и выдал! Набрал пригоршню фактов и швырнул. Странно, до сего дня я как-то об этом и не думал, но меня поразили даже не они, а то, что ты оказывается способен просчитывать последствия не только шахматных ходов, но и политических свершений. Нет, я ничего плохого не хочу сказать, но ты сам-то не видишь некоторого несоответствия между молодым, правда весьма одарённым человеком, и прожившим жизнь политическим зубром?
- «Я не настолько глуп, как кажусь с первого взгляда», говорил один мой знакомый. Конечно. Не только вижу, но и чувствую. Но мы же с тобой говорим вдвоём, и я излагаю свои мысли. Время, и только время, покажет, кто был из нас прав.
- Ну, хоть это успокаивает.
Борька ушёл, а Глеб пошёл к маме. Мама принесла чайник и разлила его по чашкам.
- Боря приходил поговорить о докладе?
- Да.
- Он его конечно принял.
- Увы, да. А почему ты так решила?
- Из твоего «увы» я могу заключить, что ты – нет, - как бы не заметив вопроса, ответила мама.
- Ты, как всегда, права и всё же – почему ты решила, что он ему понравился, а мне нет.
- При всей схожести ваших характеров, вы очень разные. Вот с Мишей ты был на одной волне, а Боря оппозиционер. Я даже удивлена тем, что он решил вступить в партию.
- Обстоятельства заставили. Его назначили начальником участка, а это, как бы обязывает к членству. Я не думаю, что он это сделал по карьерным соображениям, он порядочен и честен, но так сложилось. В конечном итоге и моё членство обусловлено тем же.
- Это верно, но между вами есть разница. Мне думается, что ты всё равно пришёл бы к нему, а Боря вряд ли. Боря воспитан в другой семье. Это семья сродни моей, но я случайно вырвалась и стала в душе пролетаркой, а Борины родители остались интеллигентами. Ты не подумай, что я отказываю нам с тобой в принадлежности к этой, так называемой, «прослойке». Конечно нет. Мы такие же интеллигенты, но с тех пор, как был введён в обиход термин, «Русская интеллигенция» эта среда, как и всякая иная, была и есть неоднородной. Аристократы и разночинцы, народники и анархисты, либералы и консерваторы, славянофилы и западники и т. д. Эти течения возникали в разные годы и вели между собой непрекращающуюся борьбу, однако, объединяла их одна общая страсть – борьба с властью, которая всегда им мешала. А вот после революции появилась новая разновидность – пролетарская интеллигенция, которая боролась за эту власть и, естественно, приняла её. Разница между вами в том, что Боря воспитывался в среде либеральной и продолжает не верить власти, а ты в пролетарской. Вот и всё.
- Никогда не относил себя к пролетариям, правда, и не задумывался над этим. Однако, исходя из твоих слов, тебе доклад тоже не понравился?
- Конечно, но давай не будем сегодня об этом. Я и так вчера пол-ночи не спала.
- Ну, не будем, так не будем, тем более, что я тоже не спал.
- Вот и иди спать. Отоспишься за две ночи.

                ЗИНА - продолжение
С момента, когда маленький человечек обретает способность анализировать события, его жизнь становится подчинённой определённому ритму. Этот ритм ему задан с первых дней рождения, но сначала его устанавливают другие, а в дальнейшем он уже строит его самостоятельно. Вначале его кормят по часам, и будят, чтобы идти в ясли, или детский садик, потом он приучается вставать сам в одно и то же время, мыться, завтракать, идти в школу, возвращаться и идти гулять, либо садиться за уроки. Потом в ритм включается институт, либо рабочий график, где всё, в определённых пределах,  столь же регламентировано. Таким образом дни цепляются один за другой в непрерывную, и достаточно однообразную цепочку и человек перестаёт ощущать время. Дни катятся, как брёвна на лесотаске, прерываясь лишь на редкие болезни, отпуска и семейные да государственные праздники.
Глеб включился в заводской ритм, и он увлёк его, захватив целиком. Ему нравилась его работа, нравилось ощущать себя нужным многим, нравилось бесконечное количество всё новых вопросов, возникающих ежедневно, он с удовольствием воспринимал похвалы руководства за их решение и находил в этом удовлетворение. В ежедневном ритме и кутерьме, неприятный осадок от прослушанного доклада быстро растворился, и он напрочь забыл о нём.
На заседаниях комитета комсомола он, иногда, встречался с Верой, они перебрасывались несколькими словами и расходились и каждый раз, после очередной встречи, Глеб испытывал странное чувство. Он не смог бы объяснить его словами. Это была какая-то смесь грусти об утерянном и стыда за лёгкость, с какой он согласился на разрыв. После очередного отчётно-выборного собрания его уже не избрали в состав комитета и подобные встречи практически прекратились, внеся успокоение в сердце. Однако основную причину наступившего внутреннего умиротворения сыграла одна случайная встреча.
Огромная колонна трудящихся завода собиралась на проспекте Стачек, чтобы вскоре отправится в длительный марш на Дворцовую площадь. Из мощных репродукторов, за свою форму прозванных «колокольчиками» неслись бравурные марши и патриотические песни в тех же ритмах. Принаряженные по случаю праздника Первомая, сотни рабочих и служащих, сплошь и рядом целыми семьями с детьми, ежеминутно вливались в тысячную колонну, которая удлинялась с каждым выплеском новой партии из дверей станции метро. На отдельных отрезках растягивающейся колонны люди собирались у транспаранти-ков с надписями номеров цехов и названий отделов. Внутри таких коллективов то тут, то там возникали кружки, внутри которых какой-нибудь самодеятельный гармонист наяривал что-то вроде «Барыни», а вокруг него лихо отплясывали. Чуть дальше в другом кружке пели хором, безуспешно пытаясь перекричать грохочущую музыку репродукторов. Радостные лица, смех, улыбки здоровающихся, яркие бумажные цветы, красные транспаранты, всё создавало праздничное настроение.
Глеб шёл по тротуару в поисках своего отдела, шаря по колонне глазами, то и дело здороваясь, хотя в этой громадной картине из тысячи лиц, выделить то, что произнесло приветствие, он не мог, все лица сливались в одну общую массу. И вдруг до него донеслось: «Здравствуй Глеб», произнесенное знакомым женским голосом. Он остановился и тут же встретился глазами с Зиной. От неожиданности на несколько мгновений он онемел и не сразу ответил. Потом произнёс в ответ; «Здравствуй» и почувствовал, что краснеет.
С тех пор, как они расстались, их пути пересекались всего несколько раз, но контакта ни разу не было. То ли она не замечала его, то ли не хотела разговаривать - Глеб не знал, но каждый раз после встречи у него учащалось сердцебиение и возникало какое-то абсолютно необъяснимое чувство неудовлетворённости. После таких встреч он на некоторое время становился угрюмым, и весь мир превращался в какую-то серую, недружелюбную массу, в которой он барахтался.
Зина стояла с ещё  двумя красивыми девушками, но и среди них выделяясь какой-то особой статью. Высокая, с белокурыми, красиво уложенными волосами, в строгом, сшитом по фигуре, синем пальто с поясом и яркой косынкой поверх воротника, она была похожа на модель из модного журнала, которые пачками лежат в ателье по пошиву одежды.
- Кого-то ищешь?
- Свой отдел. С праздником!
- И тебя тоже! Пристраивайся к нам.
- Спасибо, может чуть позже, надо всё же у своих отметиться. Вы до конца пойдёте?
- Конечно, всё равно в сторону дома.
- Значит встретимся, - и помахав рукой Глеб двинулся дальше. Идти пришлось совсем недого, через десяток метров он увидел долговязую фигуру Алексея Михайловича и влился в колонну. Практически весь отдел выстроился всего в пару шеренг. Часть сотрудников была с супругами и детьми, которые быстро устроили беготню друг за другом, шмыгая между стоящими взрослыми и своими криками заглушая  шум музыки. Глеба встретили улыбками, поздравлениями, многочисленными рукопожатиями, пока он окончательно не встроился между своими ребятами и не оказался зажат между Галей и Надеждой Викторовной, пришедшей с мужем, которого Глеб уже знал. Через несколько минут впереди грянул оркестр, и колонна медленно двинулась вперёд.
На сколько мог видеть Глеб, с высоты своего роста, и впереди, и позади, на многие десятки метров, занимая почти всю ширину проспекта, медленно плыли тысячи голов. Это была целая армия, объединённая одним общим названием – трудящиеся К-го завода. Наверное, впервые возникла мысль о том, в каком же огромном колективе он трудится. До сих пор он воспринимал генеральный план завода, которым уже полностью владел, чисто инженерно. Тут здание, тут железнодорожный путь, тут гидрант, тут проходит кабель. Он, естественно, понимал, что в цехах трудятся люди, это для них он проектирует новые цеха, прокладывает тротуары и ставит светофоры на переездах, но только сейчас оценил их количество.
Это была уже не первая его демонстрация в заводской колонне, но по какой-то странной причине, ранее до него эта мысль не доходила. Что-то должно произойти, раз он подумал об этом. А может уже произошло? Неужели встреча с Зиной? Но причём тут она? Слушайте, Глеб Львович, а ведь правильно. Вы же оглянулись назад не просто так. Вы ведь пытались найти эту белокурую, высокую причёску, а увидели тысячи голов. Неужели опять потянуло к той, о которой уже даже не думали? Ой, не лукавьте. Ведь думали. Были с другой, но нет–нет, да и возвращались мыслями к той. Всё пытались разобраться – почему всё же расстались? Да не в этом дело. Видимо дело то в том, что осталась она в сердце. Вот встретились, а оно и выдало сигнал.
Мысли были безжалостно прерваны толчком в бок и тихой фразой, произнесенной вслед за этим бесцеремонным напоминанием, что он не один: «Глеб, держи», и в руку была всунута наполненная гранёная стопка с водкой. «Давай быстрей, стопки всего две, а желающих много». За стопкой во вторую руку был всунут бутербродик с килькой и половинка солёного огурца явно из Надеждиных запасов. А огурцы у неё были преотличнейшие. Вообще Надежда Викторовна отличалась домовитостью и опекала всё бюро. У неё всегда было что покушать, если не успел зайти в обед в столовую и, как правило, только у неё можно было перехватить сотню до зарплаты, тем более, что и хранителем отдельческой «Кассы взаимопомощи» была тоже она. Как ей удавалось подкапливать деньги при весьма невысокой зарплате, для всех было тайной, но это никого и не интересовало.
Глеб рассмеялся, и опрокинув стопку в рот, захрустел огурчиком. Он был упругим и сочным, рот чуть обожгло остротой и солью. Вслед за огурцом он в один укус расправился с маленьким бутербродиком. И без того праздничное и хорошее настроение стало ещё более радостным, захотелось вот так идти куда-то, чувствуя теплоту рядом идущих, перебрасываться с ними короткими репликами, смеяться, ощущая себя частицей этого общего целого и от того становиться сильным и способным совершить всё и идти туда, куда позовут всех. Всётаки было что-то в этих массовых шествиях, что объединяло людей, сплачивало их, создавало чувство общего праздника. Возможно, это чувство было обманчивым, но оно возникало именно здесь и сейчас, создавая, пусть и короткое, но ощущение что ты не один в этой суровой и безжалостной жизни.
Колонна уже пересекла мост через Обводный канал и проходила мимо кинотеатра. С огромного стенда красивая девушка в одежде сварщика улыбалась не менее интересному парню, стоящему с задранной вверх головой и всем проходящим мимо. Девушка показалась очень похожей на Зину, и Глебу безумно захотелось её увидеть. Но как найти её в этом месиве из сотен людей?
Сомкнутый строй уже распался на элементы и в какое-то мгновение Глеб оказался один, тогда он выбрался из середины строя и остановился на тротуаре. Мимо текла людская река, а он пристально всматривался в проходящих. Глаза вырывали из бесконечного количества профилей и анфасов лишь какие-то подбородки, кепки, носы, необычные скулы, причёски всё сливалось во что-то аморфное. Казалось, что абсолютно невозможно из этой массы вырвать искомое. Но, видимо, праздник должен был продолжаться не только на улицах, но и у него в душе. Минут через 5-7 стояния, он таки встретился с этими странными, сине-зелёными глазами, которые, как ему показалось, точно также искали кого-то.
Глеб рванулся к ним, сам не ожидая от себя такого порыва.
- Вот и я!
- Я уж думала, что не придёшь.
- Думала?
- Ну, конечно. Ты же обещал, - несколько смутившись, ответила Зина, - расскажи хоть, как живёшь? Мы не виделись целую вечность, хоть и трудимся почти рядом.
- Да рассказывать то особенно нечего. Т. е. говорить можно много, но это вряд ли тебе интересно. Из цеха меня перевели в отдел, хотя я об этом и не думал, но работа оказалась очень увлекательной.
- Вот видишь, говоришь неинтересно и тут же – увлекательно. Но раз увлекательно, то и интересно.
- Я ведь сказал: «Вряд ли тебе интересно», а это нечто иное.
- А ты откуда знаешь – интересно мне, или нет? Вобщем не увиливай, а рассказывай.
И Глеб вынужден был рассказывать всю свою одиссею с переходом в отдел и признаваться, что он уже руководит, хоть и небольшим, но таким важным бюро. Зина, удивительно внимательно слушала его, и Глеб увлёкся и даже стал влезать в некоторые детали во вполне конкретных эпизодах. Подружки Зины растворились в толпе, оставив их одних, а они даже не заметили их отсутствия. Однако, вскоре он оборвал свой монолог, сообразив, что слишком уж подробно рассказывает, а это действительно интересно только ему и уж никак ни девушке, с которой не виделся больше 2 лет.
- Ладно, теперь ты рассказывай, как живёшь.
- Я, пожалуй, могу повторить твои слова, что рассказывать то нечего. Работа – дом, вот и все мои дела. Работа оказалась, не в пример твоей, рутинной. Сижу в бюро ходовых частей и разрабатываю небольшие узелки. Сделала уже с десяток вариантов, примерно, одного и того же. Один оказался интересным и, кажется, полезным. Мне посоветовали сделать кандидатскую на его базе. У нас часто бывает профессор, зав нашей кафедры, вот он и предложил. Теперь надо поступать в аспирантуру, заочно, и «творить».
- Это же здорово! Защитишь, пойдёшь в институт, станешь тоже профессором.
- Ну, это вряд ли. Странно это всё. Меня никогда не тянуло в науку. Сколько себя помню, всегда хотела быть инженером. Наверное, потому что родители только и говорили, что о своём КБ, каких-то разработках, конструкциях, чертежах. Мне рисовались светлые залы, с десятками чертёжных досок, и за одной из них я изобретаю что-то новое. Вроде, как этот завхоз из «Весны»: «Сел, вот так задумался, и открыл!». Работа над дипломом как бы подтвердила, что так и будет. Предложила свою конструкцию механизма и прошло на ура. А то, что он никогда не будет работать, поняла только сейчас. И, как оказалось, совсем не потому, что это просто диплом, а потому, что он сломается уже на стенде.
И вообще, всё оказалось очень далёким от нарисованной картинки. Правда, зал большой, - рассмеялась Зина, - и хоть это радует, а в остальном – всё рутинно. Каждый день одно и то же, хотя все торопят, подгоняют, но после очередного варианта, несмотря на сроки, опять приходиться рисовать новый, заменив пару прокладок и диаметр болтов в старом. Ты не знаешь, почему ежедневная жизнь так не похожа на ту, что мы рисовали в своём воображении?
- Не знаю, - задумчиво произнёс Глеб. – Я ведь тоже хотел быть инженером и обязательно путейцем. И мне предлагали остаться в институте, а я пошёл на завод, но даже и вообразить не мог, что придётся заниматься тем, с чем столкнули обстоятельства. Хотел быть железнодорожником, как папа, а стал генпланистом. По-моему и специльности-то такой нет, а вот работаю. Конечно, слава Богу, нас учили этой науке, а то бы поплыл совсем, но потихоньку осваиваюсь. Мне повезло с начальником. Он мудрейший человек, с широчайшим кругозором и великолепной памятью. У него есть чему поучиться и, главное не в специальности, а в том, как надо подходить к проблемам, как вести себя в разных обстоятельствах и т. д. Видимо, это и есть наука жизни.
- Завидую. Я своего начальника отдела вижу раз неделю, и то где-нибудь в коридоре. Он здоровается, но скорее всего, потом долго думает: «С кем это я поздоровался?». И это ещё хорошо, если думает. Полагаю, что и мыслей таких не возникает. А как Боря поживает?
- У Борьки всё в порядке. Они поженились с Леной и уже ждут потомства. Его назначили старшим мастером, так что он теперь большой начальник. К сожалению, теперь редко встречаемся. У него семья, я одинок, такое плохо сочетается.
- Одинок? А как же та девушка, с которой ты разгуливаешь по заводу?
Глеб стушевался и не сразу ответил. Он не знал, что говорить. Пауза затягивалась, наконец, переведя дыхание, он произнёс: «Мы уже давно не разгуливаем ни по заводу, ни по городу».
Теперь замолчала Зина. Так, молча, они прошли ещё несколько кварталов. Колонна уже вся вытянулась вдоль улицы Декабристов. Недалеко уже был дом. Первой прервала молчание Зина.
- Может пойдём отсюда? Меня уже скоро ноги перестанут нести. Ну, не пройдём по площади и не прокричим ура, нас ведь не расстреляют за это?
- Надеюсь, что нет. Мне кажется, что сейчас в колонне нет уже и половины наших, а её заполняют люди, которые к заводу вообще отношения не имеют. Так что «Отряд не заметит потери бойца».
- Бойцов. Нас ведь двое. Пошли.
Они выбрались из толпы и свернули на Лермонтовский. На проспекте выстраивалась тоже колонна демонстрантов, какого-то предприятия. И здесь самодеятельный духовой оркестр старательно выдувал вальс «Амурские волны» и солидные дяди и тёти кружились на асфальте, как на танцевальной площадке. Молодые девушки с охапками бумажных цветов, отдалённо похожих на красные маки, раздавали их каждому, стоящему в колонне. Смех, радостные лица, бурные приветствия вновь прибывающих. Праздник! Чуть поодаль строилась ещё одна колонна, но тут преобладала молодёжь спортивного вида, да и символика транспарантов говорила, что это, скорее всего, колонна института им. Лесгафта.
Они вышли к каналу Грибоедова. Потом, возвращаясь мысленно в этот день, Глеб многократно пытался понять, что же произошло в это мгновение,  и так и не мог. То ли от царящего вокруг праздника, то ли от ощущения обычной радости бытия, охватившего его при виде солнечных бликов на воде, звука пролетевшей в сторону Невы моторной лодки, дурманящего запаха весеннего воздуха, отдающего вкусом волны, но он вдруг почувствовал необычайный прилив сил и произошло то, что в обычной жизни Глеба не могло бы произойти никогда, и ни при каких обстоятельствах и чему он удивлялся всю оставшуюся жизнь. Почти на середине моста, он неожиданно повернулся, обхватил идущую рядом Зину за талию и поднял.
- Ты, что?! – вскрикнула Зина, но опустив вниз глаза и увидев лицо Глеба, поднятое к ней, совсем тихо проговорила: «Опусти, я же тяжёлая» и обняла его за шею. Он, какое-то мгновение, продолжал её держать, не отрывая глаз от взгляда, потом опустил и поцеловал. А потом они молча стояли глядя друг на друга. Со стороны это выглядело, наверное, преуморительно – стоят два человека обнявшись и молча смотрят друг на друга, как будто пытаются разглядеть что-то необычное, что ещё до сих пор не разглядели. Сколько времени они так стояли - неизвестно, но в эти мгновения родился новый союз двух сердец. Говорят, браки заключаются на небесах. Возможно, поскольку за этой фразой скрывается нечто эфемерное, якобы повлиявшее на решение, но подтвердить это никто не может, поскольку письменных доказательств не предъявлялось. Однако, то что толчок Глеба к Зине не мог произойти без участия небес – это точно.
Он довёл её до дому, вернулся к себе в каком-то полусомнамбулическом состоянии, а через три часа опять стоял у её дверей. С этого дня, они не могли уже существовать друг без друга. Точно так же, как 2 года назад он ждал её на остановке, но теперь уже на метро, чтобы вместе проехать от Техноложки до завода, а потом провожал до здания, где располагалось их КБ. По вечерам, вопреки правилам, он старался улизнуть с работы сразу по окончании, чтобы подождать её у здания заводоуправления, ещё издали безошибочно выделяя из толпы служащих, торопящихся к проходной. Он уже стал своим у родственников Зины, у которых она жила. Только теперь он узнал, что Зина не ленинградка, а приехала из Саратова и поселилась у них, а те приняли её, как родную дочь. Сторонний наблюдатель, конечно бы заметил, что родные были рады восстановлению прерванных отношений, но Глебу было не до анализа их мнения, он парил, упиваясь вновь вспыхнувшим чувством. 
Всё свободное время они проводили вместе, и Глеб возвращался домой, по большей части тогда, когда мама уже спала, и бывали периоды, когда они не виделись по несколько дней. Над Ленинградом парили белые ночи. Не ленинградец вряд ли поймёт их потрясающее очарование и магнетическое влияние на людей и особенно влюблённых.
Красавец город, уже вставший из руин прошедшей войны, купается в лучах низко сидящего солнца, и даже тогда, когда оно скрывается на короткое время за горизонтом, он продолжает сиять. Вдоль гранитных набережных Невы, на фоне бывших дворцов петербургской знати, продолжают гулять сотни пар. Все скамейки в парках и скверах заняты такими же парочками и звуки поцелуев висят над городом, сливаясь с щебетом тысяч воробьёв. Блестит шпиль Адмиралтейства и золотой кораблик развернулся в сторону счастливого будущего и хочется бежать, лететь, взявшись за руки с той – единственной, что идёт сейчас рядом! Это желание передаётся ей и вот уже очередная пара, неожиданно, но так естественно, ускоряет ход и уже бежит, навстречу встающему солнцу и крылья поднятых мостов, машут им вслед с пожеланиями вечного счастья!
Сколько вечеров провели Глеб с Зиной на проспектах и набережных города! Как ни странно, но он, рождённый в Ленинграде и проведший в нём большую часть своей недолгой жизни, только сейчас открывал для себя этот удивительный город, в котором что ни улица, переулок, или дом, были связаны с именами, вошедшими во все энциклопедии. Глеб до этого никогда не интересовался ни историей города, ни тем более зданий, заполнявших его. Он, естественно, как каждый советский школьник, знал как он создавался, знал и основные вехи, изложенные в курсе «Истории СССР», но не более того. Прогулки по городу с Зиной, заставили его заняться этим всерьёз.
Дело в том, что в одну из первых прогулок, они оказались у Никольского собора, и Зина спросила, что он знает о нём и выяснилось, что кроме его названия, он ничего не может сказать. Стало стыдно и Глеб взял в библиотеке путеводитель по Петербургу, изданный в 1913 году и увлёкся. Зина проделала тоже самое, но приобрела уже современную книжку и началось соревнование в знании города. Они увлеклись этим занятием и познакомившись по книжке с новой достопримечательностью, заранее договаривались о новом месте, куда вечером пойдут: к «Дворцу Демидовых», или к «Кикиным палатам», или к дому, в котором Ленин провёл день в канун революции и откуда ушёл в Смольный, или на Соляной переулок, на котором находилось Мухинское училище, основанное, к великому изумлению Глеба, тем же бароном Штиглицем, что построил целую сеть железных дорог в России.
В мире множество прекрасных городов: это, к примеру, Рим с его Форумами и Колизеем, от развалин которых веет таким величием древности, что начинает учащённо биться сердце. Есть Афины и Иерусалим, набитые именами величайших гениев человечества, ходивших по их плитам и творивших здесь историю. Невозможно насмотреться видами бульваров Парижа и не подумать о тех, кто прославил его своими полотнами и не воспел на страницах своих книг, не украсил его улицы и площади всемирно известными памятниками и сооружениями. А как прекрасны улочки и соборы Флоренции, с её величайшими произведениями искусства, собранными в музеях и даже выставленных на площадях.
Но в мире нет другого такого города, как Ленинград, который за столь короткую историю его существования - всего 250 лет, не принимал в свои объятия такого количества гениальных творцов. Одно перечисление имён людей, внёсших навеки свои имена на страницы истории человечества, заняло бы не одну сотню листов. В них навеки вписаны имена Петра I и Екатерины II, Росси и Монферанна, Воронихина и Захарова, Клодта и Микешина, Радищева и Пушкина, Блока и Северянина, Гоголя и Достоевского, Симонова и Черкасова, Кшесинской и Улановой, Петипа и Чабукиани, Глинки и Рубинштейна, Павлова и Курчатова, и ещё сотен и сотен не менее звучных имён, навеки пропитавших своей аурой воздух этого города. На его площадях лилась кровь расстреливаемых декабристов и рабочих Путиловского завода, здесь была провозглашена Советская власть и здесь, в безымянных могилах братских кладбищ, нашли своё упокоение 800 тысяч, не согнувшихся перед врагом в годы блокады. У какого города в мире есть ещё такая история?
Никогда в жизни, ни до, ни после, Глеб не ходил так много и так целенаправленно. Они открывали для себя город совершенно по новому, и город окончательно повенчал их, связав друг с другом. Именно тогда Глеб полностью осознал суть давно сказанного мамой: «Когда один говорит, что в воскресение надо бы сходить в Эрмитаж, а то он давно уже не был у импрессионистов, второй не должен спрашивать кто они такие». С Зиной они оказались на одной волне и ей не нужно было объяснять, кто такие: Гоген, Сезан, Роден, или Маковский, и это уравнивало их, создавая именно ту гармонию в отношениях, которой порой не хватает очень многим парам.
В одно из июльских воскресений, вернувшись в город, после поездки на пляж в Солнечном, они доехали на метро до площади Восстания и решили выйти. Полуденная жара уже спадала. Как всегда по воскресным дням Невский был заполнен людьми. По каким-то необъяснимым причинам и несмотря даже на то, что на одном из домов в начале проспекта было написано, что «Эта сторона Невского проспекта найболее опасна во время обстрела», ленинградцы больше любят прогуливаться именно по ней. Сейчас она оказалась уже в тени, но от стен домов исходило тепло, как от нагретой русской печи. Люди двигались непрерывным потоком в обоих направлениях, чуть изгибаясь лишь в некоторых местах, где образовывались косички очередей у сатураторщиц, сидящих на высоких табуретах у тележек с газированной водой. То тут, то там из толпы раздавались крики: «Эскимо, эскимо. Кому эскимо?!».
- Глебушка, давай купим эскимо.
- Хочешь мороженного?
- Ужасно!
- Пошли в «Лягушатник»!
- Но далеко же.
- Сядем на троллейбус и доедем до Желябова.
- А поехали.
Отстояв небольшую очередь, через пол-часа они уселись на мягком диванчике и заказали по бокалу шампанского и по 3 шарика разного мороженного. Рядом сидела какая-то парочка, увлечённо обсуждавшая только что просмотренный кинофильм и не обращавшая никакого внимания на новых соседей. Отщипнув ложечкой кусочек клубничного мороженного, Глеб поднял бокал с шампанским, зачем-то посмотрел его на просвет, наблюдая как пузырьки газа струйкой текут вверх и, переведя взгляд на Зину, которая тоже подняла свой, неожиданно сказал:
- Давай выпьем за нас и после этого не будем больше расставаться.
Если бы в это время на лицо Зины была направлена кинокамера, она бы зафиксировала такую смену настроений за короткий промежуток времени, которая вряд ли была подвластна даже самой талантливой актриссе. Только что спокойное и чуть улыбающееся лицо сначала застыло, потом глаза стали расширяться, выражая крайнюю степень удивления, щеки закраснелись и взгляд изменился на недоверчивый, вслед за тем в нём появились искорки смеха и она произнесла:
- Глебушка, ты что, мне предложение сделал? – и поставила бокал на столик.
- Ну и что тут удивительного? – буркнул Глеб, не найдя иного и понимая некоторую нелепость ситуации.
- Как тебе сказать? Возможно, ничего удивительного действительно нет, если не считать, что мы пришли покушать мороженного и «Лягушатник» не совсем подходящее место для предложений руки и сердца, хотя всё равно, спасибо, - и с небольшой паузой, добавила, - давай съедим мороженное, выйдем на улицу и тогда договорим.
Остальные пол-часа они провели в полном молчании. Глеб, состредоточено глотая холодную, разноцветную массу и не чувствуя вкуса, молча, злился на себя за так не к месту выскочившую фразу. Он, до этого, неоднократно пытался мысленно представить, как сделает предложение. Он говорил какие-то красивые слова, объяснялся в любви и сам краснел при этом, понимая, что не сможет их произнести, поскольку они казались ему банальными и затёртыми, поскольку многократно повторялись сотнями тысяч других. То, что произошло, не вписывалось ни в одну из построенных ранее схем и от обыденности сказанного становилось ещё неприятней.
Они вышли из кафе и Зина, женским чутьём любящей женщины, угадав смятение Глеба, взяла его под руку, и прижимаясь, повернула к Александровско-му садику. Глеб не сопротивлялся и не выказывал никаких желаний. Ему, почему-то всё стало безразлично. Внутри клокотала только злость на себя за свою неуклюжесть. Он, легко сходившийся и столь же легко расстававшийся, с женщинами, обладавший умением обращаться с ними, и неоднократно испробовавший эти способности, не смог нормально озвучить своё отношение к той, что заняла в его душе и сердце основное место.
Удивительно, но видно небеса действительно благоволили к ним, потому что даже в такое время они нашли свободное место на одной из скамеек в тенистой аллейке почти напротив величественного Исаакия. Присев, Зина, обхватив двумя руками  локоть Глеба и уткнувшись подбородком ему в плечо, прошептала ему в ухо:
- Глебушка, ну не дуйся. Правда, это было немножко смешно, и пожалуй, нелепо, как с твоей, так и с моей стороны. Но я совсем не хотела тебя обидеть. Уже тогда, 2 года назад, я поняла, что совершила величайшую глупость, когда так по дурацки поссорилась с тобой. Должна сознаться – думала, что ты попытаешься вернуть наши отношения, но сама же и отворачивалась. А потом я окликнула тебя на демонстрации и загадала: «Подойдёт, значит помиримся и опять будем вместе». Ты подошёл и с того дня я ждала, что ты скажешь эти слова. Только мне казалось, что это произойдёт не так обыденно. Это будет в торжественной обстановке, с букетом цветов и ещё с какой-то, никому ненужной мишурой, - она чмокнула его в щёку, где-то около уха и рассмеялась. – Не сердись, я люблю тебя и согласна, хотя это и звучит банально, а ты банальностей не любишь.
  Так что в последних числах августа, в присутствии Бори с Леной в качестве свидетелей и родителей в свите, они поставили свои подписи в ЗАГСе Адмиралтейского района и получили их первое и последнее «Свидетельство о браке». На этот раз мама одобрила выбор сына и быстро сошлась с родителями Зины. Потом была скромная свадьба в маминой комнате. Естественно, на торжестве были Зинины родители и родственники, свидетели, соседи и немногочисленные подруги невесты,  после чего Зина так и осталась у него в комнате, вскоре превратив её из холостяцкой во вполне уютное, семейное гнёздышко.
                --        --        --
У большинства молодых пар, даже несмотря на существовавшую до супружества близость, совместная жизнь в первые годы проходит в постепенном узнавании друг друга. Сплошь да рядом, под давлением обычных бытовых мелочей, спадает флёр романтических представлений, заменяясь узнаванием особенностей рядом живущего. Далеко не всегда этот процесс проходит безболезненно и требует от молодожёнов немалых усилий, чтобы преодолеть неприятие некоторых черт характера и привычек супругов, проявившихся при совместном проживании.
Студенческое общежитие учит терпению и умению приспосабливаться друг к другу. Ни Глеб, ни Зина не прошли этой школы. Хотя у Глеба и была практика проживания в интернате в годы войны, но то был совсем иной возраст и абсолютно иное восприятие. Тем не менее, на удивление, их притирание друг к другу проходило почти безболезненно. Наверное, потому, что характеры у обоих оказались спокойными, а врождённый такт и интеллигентность позволяли сдерживать, без всякого сомнения, возникающие вспышки эмоций.
Появление Зины на рабочий ритм Глеба не повлиял, если не считать того, что на работу они теперь ездили вдвоём уже из одного адреса. Вот с работы они уходили вместе весьма редко. К этому времени уход с завода по гудку, для Глеба стал уже практически немыслим. То он засиживался на каком-нибудь совещании, то вынужден был оставаться после работы, чтобы завершить одно из срочных дел, то оказывался к концу дня в одном из проектных институтов. А вот домашний ритм поменялся кардинально. Зина, вскоре взяла в свои руки хозяйство их троих, избавив маму от приготовления обедо-ужинов. Готовить она любила и делала это великолепно. Анна Михайловна говорила, что в ней умер шеф-повар, а Зина не угадала с выбором профессии.
Теперь, когда началась супружеская жизнь и исчезла необходимость уходить из дома, чтобы оказаться наедине, прогулки по городу постепенно ушли в прошлое. Им приятно было оставаться вдвоём в своей комнате, сесть на недавно приобретенную диван-кровать - это последнее достижение инженерной мысли в мебельном производстве, и тесно прижавшись друг к другу, рассказывать о прошедшем дне и о всякой всячине, происходившей вокруг. Они с удовольствием обсуждали только что прочитанную книгу, или просмотренный спектакль, или кинофильм, препарируя произведение, как учили в школе.
Со временем к этим разговорам прибавилось и ещё одно, но теперь уже весьма серьёзное занятие. Глеб с головой ушёл в работу над Зининой диссертацией. Жена оказалась прекрасным конструктором, а вот математическая часть диссертации, увы, была слабым местом аспиранта. В тоже время Глеб, в конструктивных чертежах не очень-то разбирался, да и не видел их, поскольку они были с грифом «секретно», а вот с расчётами он был «на ты». Руководствуясь эскизными набросками, сделанными Зиной, он выстроил математическую модель для расчётов подобных систем, так что диссертация оказалась результатом совместной работы молодой четы, хотя в будущем представленная и защищенная на учёном совете энергомашфакультета Политеха, значилась под именем лишь одного соискателя учёной степени. Роль второго была оценена лишь в сугубо семейной обстановке.
Однако, женитьба сказалась и на Глебе. Начиная с дней эвакуации, он был предоставлен сам себе и вынужден сам ухаживать за собой, а как это делает обычный мальчишка, которому хочется поскорее либо выскочить на улицу, либо усесться где-нибудь с книжкой, вполне понятно. Вернувшись в Ленинград, он был уже в том возрасте, когда опека мамы, кажется избыточной. Так что он не был избалован вниманием к себе и привык к такому положению. Зина очень быстро разобралась с этим и теперь Глеб щеголял во всегда выглаженных брюках и рубашках с пуговицами, пришитыми одними и теми же нитками. Теперь и он приносил с собой на  работу объёмистый пакет с бутербродами, заполненными всякими вкусностями, что весьма быстро сказалось на фигуре. Высокий, худощавый молодой человек, ещё недавно больше похожий на мальчишку-переростка, на глазах превратился во вполне солидного мужчину, пока ещё без излишеств в фигуре, но с уже вполне намечающимися округлостями на определённых местах.
Вновь вспыхнувшая влюблённость увлекла Глеба в область весьма далёкую от общественных дел, на время, превратив в обычного обывателя в его изначальном смысле, т. е. человека живущего, обитающего в своём сословии. В стране, состоящей из одних борцов: за знания, за здоровье, за урожай, за план, за свободу и независимость других народов, наконец, за дело Ленина и мира во всём мире, слова - обыватель, мещанин приобрели обидный, и даже оскорбительный, смысл, хотя их суть значения не потеряли. Естественно, что Глеб и помыслить не мог, что он стал обывателем, но и в данном случае суть не поменялась.

                ЕЩЁ ОДИН ШАГ К ПРОПАСТИ
Начало семейной жизни Глеба, точно так же, как и тысяч других таких же пар, создавшихся в этот период в стране, никак не повлияли на те события, что произошли за то же время. Однако, они вновь всколыхнули в Глебе размышления о его вере в истинность идеи и искренность тех, кто её проводит. Вначале было принято решение о ликвидации Министерств и замене их Совнархозами. В одночасье была сломана устоявшаяся система управления всем хозяйством страны. Тысячи работников министерств, от рядовых до руководителей управлений, оказались без работы, и если руководителей ещё кое-как пытались трудоустроить на периферии, то сотрудники среднего и нижнего звеньев были просто выброшены на улицу. Но это ведь люди, и как утверждала государственная пропаганда – «Самое ценное в нашем обществе», и что?
А что стало с промышленностью и сельским хозяйством, на тот период, что министерства прекратили работу, а Совнархозы ещё не образовались? А куда ушли тонны бумаги с логотипами министерств и ведомств, десятки тысяч столов, стульев, кресел, ковров и прочего из кабинетов и коридоров десятков зданий в Москве? И всё ради чего? Ради того, чтобы возродить старый и давно опробованный метод управления хозяйством и уже признанный непригодным при столь развитой кооперации в условиях огромной страны.
Глеб, в силу своего теперешнего положения, значительную часть рабочего времени проводил в кабинетах всевозможного начальства, начиная со своего и заместителей начальников цехов, кончая главным инженером и директором завода, так что «воленс – ноленс»,  был в курсе большинства дел, связанных с реорганизацией и наслушался разговоров на эту тему, вполне сформировавших и его мнение, и мнение это было весьма далёким от официального.
В конце июня прошёл пленум ЦК, осудивший «антипартийную группу Маленкова, Кагановича и иже с ними», в результате с высот были низвергнуты последние могикане сталинского окружения. Мамины предсказания сбывались на все сто процентов. Видимо, учитывая, что завод считался «Колыбелью трёх Революций», так как из его ворот вышла колонна, двинувшаяся к Зимнему Дворцу в 1905 г и расстрелянная на Дворцовой площади, что послужило толчком к первой. Затем отсюда пошли в центр женщины в феврале 1917, а в октябре уже красногвардейцы заняли Смольный и Зимний, так что одобрение линии партии в этой внутрипартийной борьбе, здесь, можно было бы признать одобрением рабочих коллективов всей страны и на завод приехал сам Первый Секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущёв. Как и полагается в таких случаях, на площади должен был состояться «многотысячный митинг, восторженно приветствующий любимого вождя». Однако, произошло непредвиденное. На этот раз революции хоть и не произошло, и митинг таки состоялся, но рабочие завода повели себя столь же революционно, как и их предшественники и вместо бурных приветствий вождя, во время произносимой им речи, его освистали.
Если на «загнивающем западе» свист выражает высшую степень восторга и поощрения, то на Руси он испокон веку считался верхом презрения и означал позор. Хрущёв, хоть и призывал догнать и перегнать Америку, обещая прорыв во всех сферах деятельности, но смысл свиста понимал по-русски. Произошедшее вполне вписывалось в череду исторических событий, вызванных непокорным характером заводского пролетариата, но разгневанному вождю от этого было не легче. Он покинул площадь и больше никогда на заводе не появлялся. Свистели многие, так что выделить кого-то одного не представлялось возможным. В печать произошедшее не просочилось и публикаций о «тёплом» приёме вождя не было, дело тихо замяли, хотя партийным руководителям завода это так просто с рук не сошло, но не о них  речь.
Глеб на митинг не ходил, но когда его ребята вернулись оттуда и со смехом рассказывали, что произошло, Глеб, видимо, изменился в лице. Он ещё не научился так владеть собой, чтобы сиюминутные эмоции не отражались в лице. Володя Вершев, один из молодых специалистов, заметил это и спросил: «Глеб, ты чего помрачнел?».
- Да так. Не обращай внимания.
- Тебе что, не понравилось, что этого деятеля освистали?
- Во-первых, не надо вслух так говорить, а во-вторых, я по привычке думаю не о факте, а о его последствиях. Не ручаюсь за точность, но великий Наполеон сказал когда-то, кажется, так: «Власть, над которой глумятся, близка к гибели». У нас и так потрясение за потрясением, а ведь они не проходят бесследно. Поговорим об этом, как-нибудь в другой раз и не здесь.
Произошедшее на Глеба произвело колоссальное впечатление, всколыхнув в нём все сомнения, что постепенно накапливались за последние 4 года. Возможно, если бы не увлечённость Зиной и первые месяцы супружеской жизни, реакция была бы более бурной, но и при создавшихся условиях она проявилась. Вернувшись домой, и обсуждая с Зиной прошедший день, они неизбежно вынуждены были коснуться события, произошедшего на заводской площади. Оказалось, что их КБ организованно вывели на митинг, и она сама была свидетельницей состоявшегося афронта.
- Представляешь, мы стоим с девчонками, и Тамарка рассказывает про фильм «41 первый», кстати, надо обязательно сходить, и тут начинается свист! С разных сторон! Тамара сразу замолчала, а мне стало страшно. Стою, озираюсь, девчонки тоже перепугались, у всех глаза выпучены! Ничего себе – Первого Секретаря освистывают! Он и так красный, а тут совсем пунцовый стал. Мы стояли далеко, но и оттуда было видно. Митинг быстренько свернули и все разошлись, а они уехали. Ты как думаешь, что теперь будет? Наверное, с директора и с секретаря Парткома головы поснимают.
- Что с ними будет, мне ещё не доложили, а то, что последствия не заставят себя ждать – это точно. Но дело не в этом, а в том, что всё происходящее дурно пахнет.
- Что ты имеешь в виду?
- Это длинный разговор. Мне придётся рассказывать много и вряд ли интересные вещи. Это размышления обо всём и ни о чём. Просто я обо всех этих вещах думаю очень давно, однако, практического смысла они не имеют, ибо, как говорят в народе: «Бодливой корове Бог рог не даёт».
- Ну, на корову ты мало похож, а уж чтоб у тебя рога не выросли, вместо Бога позабочусья сама. Поделись мыслями, мне же интересно, а время у нас есть.
- Боюсь показаться смешным со своими рассуждениями. Ты послушаешь и скажешь: «Тоже мне новоиспечёный философ. Нет и 30-ти, а рассуждает, как проживший жизнь мудрец».
- Гуля, не говори глупостей. В твоём уме, насколько мне известно, ещё никто не сомневался, а рассуждать о всяких разностях могут не только старики. Да и занимаются этим делом все, только не все сознаются. Ты сознался, вот и рассказывай.
Глеб не ответил и надолго задумался. Мысли суетились, как заботливая мама, проспавшая на работу, и не знающая за что раньше хвататься, то ли за приготовление завтрака детям, то ли за одежду и причёску. Он понимал, что одно спорить с Борькой на подобные темы, а другое делиться потаёнными мыслями с женщиной, пусть и любимой, и даже, как принято говорить, составляющей теперь его «вторую половину». Он не был готов к такому и не знал, что делать дальше. Пауза затягивалась.
- Глебушка, ты что замолчал? Ты же не думаешь, что я буду смеяться над твоими мыслями? А может и я соглашусь с ними? Если нет – я скажу и мы подискутируем. Ты ведь любишь всякие диспуты.
- Не в насмешках дело. Мне придётся говорить о том, в чём я и сам не очень уверен, тем более, что выводы, к которым я прихожу, противоречат общепринятым и получается, что я эдакий провидец и звучит это глупо.
- Я ведь уже сказала, что глупым ты не можешь быть по определению, а ошибаешься ты, или нет, можно выяснить только поделившись мыслями с кем-то и выслушав последнего. Я предлагаю тебе себя в качестве благодарного слушателя, а возможно и оппонента. Ну, Гуля, колись, колись!
- Ладно. Я, как ты знаешь, воспитывался в, так сказать, коммунистической семье. И мама, и папа члены партии, я был и октябрёнком, как и ты, пионером и комсомольцем. Вера в партию и великого Сталина сидела во мне, как хорошо забитый гвоздь, почти, я подчёркиваю, почти, забитый по шляпку. В институте меня избрали в секретари комитета курса и я исполнял эти обязанности, мне думается, честно и не подвергая сомнению святость идей, которым мы служили. У меня, как и у большинства, перед глазами были примеры массового героизма таких же комсомольцев в годы войны, энтузиазма строителей первых пятилеток и всего остального, что составляло жизнь страны. Все эти деяния мы связывали с именем вождя.
Это вовсе не значит, что я не знал о тысячах людей, которые навеки сгинули, или годами сидели в сотнях лагерей и строивших каналы, и возводивших плотины огромных электростанций, но и я, и большинство тех, кого я знал, никогда не связывали судьбы этих людей с НИМ.
Или поражения первого года войны. Разве от нас их скрывали? Все знали, что немцы дошли до Москвы и Волги, я сам пережил блокаду, пусть не всю, но я не понаслышке знаю, что такое «враг у ворот». И опять же, только единицы недоброжелателей винили в этих ужасах ЕГО. Остальные безоглядно верили. ОН олицетворял всё самое мудрое и вселял своим существованием уверенность, что мы придём таки к победе, а потом и к «торжеству коммунизма».
Сегодня все говорят, что вера эта была слепой, т. е. всех, на протяжении десятков лет, дурачили. А если подумать, что при всём при том, хоть ОН и был вождём, но был ещё и обычным человеком, и как всякий человек, был наделён какими-то страстями, подвергался обычным человеческим слабостям, мог и ошибаться и, естественно, чего-то не предусматривать и т. д., но мы этого не замечали. Я не собираюсь его ни обожествлять, ни порицать, я лишь констатирую факт своей слепоты.
Стыдно ли признаваться в собственной слепоте? Пожалуй нет. Надо ли бить себя в грудь, рвать на себе волосы и каяться в своих ошибках? Мне тоже кажется, что в данном случае - нет. Надо признаться себе самому в них и попытаться отделить зёрна от плевел, отдав дань действительно великому, что было в этом человеке, и признать его вину в другом, если и то, и другое будет доказано, а не в одночасье заявлено с очередной, пусть и очень высокой, трибуны.
Это я всё к чему? А к тому, что насколько я понимаю, таких подслеповатых как я, в стране были милионы. И вот ОН умер. Совсем далёкие от политики, как принято говорить - «простые люди», искренне плакали, тысячами стремились в Москву и в Колонный зал, чтобы хотя бы попрощаться с тем, с кем связывали всё самое светлое и свои надежды. Я не собирался ехать в столицу и мыслей о прощании у меня не было, но тогда я, впервые, задумался над тем - а что же дальше? Кто поведёт нас? Как заменить того, кто знал про завтрашний день и знал, что надо делать, чтобы он стал лучше, чем вчерашний? Ответа у меня не было и я задал этот вопрос маме.
И вот тут и начинается то, о чём ты спрашиваешь. Всё остальное – прелюдия. То, что я услышал - обескуражило, вызвало тьму вопросов и привело к тем размышлениям, о которых мы говорим. Я, после этого разговора, впервые задумался над собственным отношением ко всему происходящему, о своём месте в общем деле. До него я принимал всё за истину в последней инстанции и не подвергал сомнению ничего, что не вписывалось в общепринятое толкование событий. Мама посеяла во мне сомнения, а прошедшие 4 года полностью подтвердили их правильность. Выводы печальны и безрадостны. И дело не только во мне, а и в тех миллионах таких же, свято веривших всему, что исходит сверху, о чём пишут газеты и показывают в киноновостях.
Мама поверила идеям большевиков ещё будучи гимназисткой и примкнула к партии сразу после февральской революции, папа чуть позже, уже после октября, так что и я, без всякого навязывания, а просто постоянно находясь в окружении родителей и людей близких к ним, усвоил ряд нехитрых истин и веру в общее дело. И вот, 4 года тому назад, моя мудрая мама поведала мне, что всё далеко не так радужно, как мне и всем им ранее, представлялось. Мы ведь знали и о троцкистах, и о Каменеве с Бухариным и Зиновьевым, и о правых и левых уклонах, и воспринимали всё, как внутрипартийную борьбу и даже как классовую. А мне предложили взглянуть на всё это, и ещё многое другое, как на обычную борьбу за власть. Нормальную борьбу за власть одних, против других. И тогда многое перестаёт становиться святым, превращаясь в обычное шкурничество.
Я не хочу сейчас разбираться в том, кто в этой борьбе был прав и что было бы, если бы победила другая группа. Я о том, что не во имя святых идей велась борьба, а скорее наоборот. Вернее, кто-то присваивает себе право считать себя истиным провозвестником, знающим путь к светлому будущему, а дальше он борется за право стать во главе остальных, и завоевав, втупую удерживает.  Мама, тогда же предрекла, что нас ждёт не менее жаркая борьба за власть и дальше, и оказалась права. Сначала убрали Берию, потом Хрущёв подмял Маленкова, теперь обвинил во всех смертных грехах остатки ленинской гвардии и окончательно расчистил себе место вокруг трона. Возникает первый вопрос – так во имя чего он всё это делает и как нам – простому люду, воспринимать сие?
- Глебушка, а почему ты не думаешь, что это не действительно внутри-партийная борьба, связанная с различными взглядами на путь развития страны?
- Ты права, только есть одна тонкость, о которой я сказал выше. С чего это он уверовал, что именно он тот, кто знает истину? Я бы понял, если бы он поделился с нами своими мыслями и все признали, что это так. Хорошо, пусть не с нами, а только с теми, кто там, наверху, имеет свой взгляд на проблему. А он просто убрал своих оппонентов, да ко всему ещё втоптал в грязь предшественника, построив все свои обвинения на лжи.
- А с чего ты взял, что это ложь? Откуда такая уверенность? Ты ведь обвиняешь во лжи не своего сослуживца, а руководителя страны, а для этого нужны очень серьёзные доказательства! Ты не боишься бросать такие обвинения?
- Во-первых, ты сама просила поделиться мыслями и подискутировать. Вот я сформулирую всё до конца, тогда ты решишь, есть у меня основания для таких обвинений, или нет. А во-вторых, в том-то и дело, что страшно! Страшно не за себя, ибо надеюсь, и даже уверен, что ты не пойдёшь рассказывать о нашем разговоре, а, как это ни выспренно звучит, за страну! Ведь когда люди поймут, что их попросту дурачат во имя сохранения власти верхушки, они взорвутся, а это будет означать крах всей идеи, а возможно и всей страны.
- Ну, ты хватил!
- Я понимаю, что говорю странные вещи, не знаю почему, но они волнуют меня, хотя казалось бы, кто я и где я, чтобы разглагольствовать на подобные темы? Но, когда меня выбрали комсоргом курса, мне пришлось заниматься всякими делами, вовсе не относящимися к моей персоне.
Кого-то застукали пьяным, ему грозит отчисление и надо идти просить за него. Надо собрать ребят на субботник, подготовить инструмент и рукавицы. В буфете общежития вчера были несвежие сардельки. Я не живу в общежитии, не пользуюсь буфетом и мне начхать на эти сардельки, а девчонка с курса отравилась и надо идти выяснять все обстоятельства и пр. Конечно, я не один, и есть ещё члены бюро, и каждый занимается своим, но всё равно, так, или иначе, это приходит ко мне. Вот и получается, что меня приучили ощущать ответственность не только за себя, но и за других. Смотреть вокруг, а не устремлять взгляд только на себя любимого. И ведь я не один такой, таких тысячи тысяч.
Я привык, и они привыкли, жить интересами коллектива, участвовать в общем, мыслить о том, чтобы было вначале всем хорошо, а потом уже о своём благополучии. Почему? Мне кажется, потому что была вера в сформулированную идею борьбы за всеобщее счастье. За построение общества равных. Сейчас же возникает основной вопрос – а как себя вести в тех условиях, что предлагает нам сегодняшняя жизнь? Стоит ли озабочиваться мыслями о других, если утеряна вера в идею, которая была движущей силой нашего общества? Можно говорить о том, а была ли идея правильной? Можно, но об этом потом, а пока только о том, что она была и в неё поверили. А теперь её растоптали.
Ведь если наши вожди, призывающие нас строить самое справедливое общество в мире, сами борются не за это, а только за то, чтобы владеть кормушкой, то зачем наш альтруизм? Не проще ли озаботиться собственным благополучием здесь и сейчас, а не строить замки для будущих поколений? А теперь представь, что так уже думаю не только я, но и те тысячи, что мыслили раньше также как я? К чему мы придём через пару лет?
Как следует из вышесказанного, всё началось не сейчас, а сразу после смерти вождя и окончательно подтвердилось на съезде, докладом о культе Сталина.
- Глеб, ты что? Ты не согласен со сказанным тогда!? Но ведь там перечислено всё, что и без доклада было известно!
- Увы нам. Ты права, но к сожалению, не во всём. Тут начинается история с ложью. Ты ведь не станешь спорить, что всякий факт можно интерпретировать по разному, исходя из желаний интерпритатора. И хоть «факты – упрямая вещь», толковать их можно по разному. Вот тут мы и подошли к вопросу о том, почему у меня такие мысли сформировались.
Почти сразу после доклада у меня был длинный разговор на эту тему с Борькой. Прощаясь я дал ему почитать одну книжку, если интересно дам и тебе. Так вот, этот спорщик вернул мне её, а продолжать спор не захотел. Я и не старался его разговорить, но полагаю, что и он засомневался в истинности произнесенного на съезде. А поначалу он встретил эти «истины» с восторгом.
Ты подумай. Успехи предвоенных пятилеток, гигантские стройки, создание армии, потом война, победа, немыслимо скорое восстановление разрушенного, вера в то, что завтра будет лучше, чем сегодня – всё было связано, буквально, с обожанием вождя всех народов. Ему чуть ли не молились, за него поднимали тосты за столами в обычных семьях! И вот, в одночасье, не успели его забальзамированное тело водрузить на пьедестал в мавзолее, как нам заявили, что был он вовсе не Бог, а Дьявол во плоти. Спрашивается в задаче – а кто же создавал и пестовал этот образ Бога? Разве это не те же, кто сочинил и этот доклад, и те кто рукоплескал ему точно также, как рукоплескали раньше сегодня низвергнутому?Ну, и когда они лгали? Тогда, или сейчас?
- Но Хрущёв ведь сказал, что они боялись!
- Зинуля, не смеши меня. Каким бы страшным ни был человек, но он один, а их много. Разве Берия, со своим огромным аппаратом подавления не был страшен? А где он? Сумели же пару дней назад сместить и Молотова, и Маленкова, и Кагановича, и несчастного «примкнувшего к ним Шепилова», а ведь не слабые были ребята. Так что не в боязни дело. Есть всего лишь два варианта ответа: первый – это действительно боялись, но не его, а те самые массы, что на него молились и не простили бы заговорщиков, а второй - ОН их устраивал. Им было хорошо под крылышком. Страшно, но тепло и удобно. И они прекрасно знали тот порог, через который переходить не надо и тогда можно будет в сытости и благополучии прожить всю жизнь. А если ещё и проявить некое усердие, то и добиться определённых успехов в карьере.
Так что же дальше? А дальше то, что с предъявленными разоблачениями, в попытке отмыться от собственных прошлых грехов, которые они совершали вместе с «в бозе почившим», вместе с грязной водой выплеснули и младенца, забыв что он был Богом. Тем самым уничтожили веру! Во что верить теперь? Только вчера нам говорили, что мы, взявшись за руки и в едином строю идём за Сталиным к победе коммунизма, а сегодня нам говорят, что мы пойдём туда же, вот только уже за другим, ибо прежний вождь был не Бог, а вселенский ужас. Тогда возникает вопрос: так куда же мы шли? Не мог же дьявол вести нас на гору? Он ведь ведёт в преисподнюю. А раз мы пойдём в ту же сторону, только другим путём, то возникает вопрос – куда придём, просто сменив тропинку? Не могу сказать, что раньше верили все, но процентов 60-70 верили. Ещё процентов 10-15 были просто индифирентны, так что неверующих оставалось тоже процентов 10 -15. А теперь кто поверит? Всё с точностью до наоборот, а с таким количеством много не построишь.
А вера нужна. Вера – одна из основных составляющих того, что скрепляет общность, в данном случае – государство. Большевики, низвергнув царя, этого помазанника Бога, которому поклонялась вся Русь на протяжении веков, прекрасно понимали, что без веры государство не просуществует. Без неё не за что бороться. Они ведь, преимущественно, были из интеллигентов и Вольтера читали, если не в подлиннике, то уж в переводе – точно. А значит - нужен новый Бог! Первое время, на его роль был выдвинут Ленин, а после него – его верный ученик и последователь – Сталин.
Ты никогда не задумывалась над тем, почему после смерти Ленина, у нас в стране, никто и никогда не говорил о нём плохо? В его характеристике, кроме слов: «Великий, мудрый, добрый» и пр., никаких иных слов не употреблялось. Всё просто – новый Мессия прекрасно понимал, что нельзя о Боге, даже ушедшем к ангелам, говорить плохо. Вера исчезнет. Хотя, как следует из того же доклада, основания для критики у него были.
На сломе эпох, общественных формаций, когда на смену низвергнутому революцией одному правителю приходит другой, нужно людям объяснить, почему прошлый был гадок и его надо было колесовать. У нас ведь революции не произошло. Умер один Бог, пришёл его преемник и всё должно идти нормально. Хочешь менять курс – меняй, кстати, что и сделал тихонько Сталин. Сделал и никто ему это в упрёк не поставил, видимо, кроме тех, кого убрали во время процессов 37-39 годов. А что сделал нынешний?
Ну, хорошо, можно и нужно было отмыться и покаяться за действительно совершённое, но ведь не так. Хотели раздеться прилюдно, так раздевали бы не умершего, а признавали бы и свою вину и не скрывались бы за формулировкой -«мы боялись». Вот я говорил о книжке, так там написано, а она издана в 1947 г и написана американцами, что всю верхушку ЦК КПБУ перед войной уничтожил Хрущёв, которого назначили туда Первым Секретарём, а до этого он был Секретарём МГК, а сколько руководителей Московских наркоматов, заводов и иных предприятий исчезли, и посчитать невозможно. О тёмных местах в расследовании убийства Кирова там тоже написано, однако, даже в дурном сне никому не могло присниться обвинять в этом Сталина.
Как можно было говорить о военной безграмотности Сталина и дойти даже до глупейших измышлений о том, что он военные действия рассматривал по глобусу, если большинство главных операций, проведенных при наступленни наших войск, до сих пор назывались Сталинскими ударами и никто из маршалов не усомнился в этом. Они что, тоже «боялись»? Это те, кто командовали армиями и прошли огонь и воду? Я могу приводить ещё тьму примеров, высосанных из пальца лживых измышлений, которые нужны были, чтобы просто очернить того, кто и с того света мешает укрепиться новому вождю во власти, поскольку его пытаются сравнивать с ушедшим, а сравнение далеко не в пользу нового.
Однако, всё было бы не так страшно, если бы произнесенное не падало на участки почвы, которые были готовы принять посев. Миллионы прошедших через лагеря и застенки прошлого режима, их родные и близкие, ощутившие на себе не только моральные, но и вполне реальные последствия преследований, восприняли это вполне адекватно сказанному и понесли «благую весть» по всему свету. И если у многих из них ранее сохранялись остатки веры, то теперь они рассеялись окончательно. А далее в дело вступила пресса и радио, и в головы людей стали вбивать новое «очистительное».
Но основная масса людей, глядя на всю эту вакханалию, потеряв веру в одно, новую веру не восприняла. Убедившись, что верить-то не во что, она начинает рассуждать: «Да на кой чёрт мне всеобщее благоденствие, к которому призывают эти вруны, если они сами думают только о себе и как бы усидеть на отвоёванном троне? Да пошло оно к такой-то матери. Буду, как и они, заниматься собой и своей семьёй, а остальное – гори ясным пламенем!». Воспитанный коллективизм сменит компанейщина, вера в светлые идеалы заменится шкурничеством и карьеризмом. Чем была сильна страна, при всех ошибках и просчётах, допущенных при её строительстве? Верой! А теперь её нет, или вскоре совсем не будет. Нет веры – нет страны! Она рухнет. Я не знаю когда, но это неизбежно случится.
А теперь неутешительный вывод, к которому я тоже прихожу. Как сказал незабвенный Остап Бендер, потеряв своё эфемерное богатство: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придётся переквалифицироваться в управдомы». Хватит заниматься мировыми проблемами и строить светлое будущее для других, будем строить его для себя. Я один из той, разуверившейся массы. Это не значит, что я завтра прекращу трудиться на благо страны. Совсем нет! Я буду честно делать свою работу, но при этом не забывать о том, о чём раньше никогда не думал: «А что я с этого буду иметь?». Цинично и не патриотично? Да! Но к этому нас подталкивает своим примером наше руководство. А оно мудрое и всё знает. Вот только дальше своего носа не видит. Но это я опять о том, что уже сказал.
Глеб поднялся со стула и подошёл к окну. Белые ночи дошли до своего расцвета, чуть перевалив через свою вершину, и властвовали над городом. Несмотря на пасмурное небо в комнате было ещё вполне светло, только в углу, где на диване, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками, сидела Зина. Её фигура как бы растворялась в серых сумерках. Город затихал и в комнате тоже застыла тишина только надоедливо зудел комар, залетевший в ожидании дождя. Наконец, из угла послышалось тихое:
- Глебушка, а ты уверен что прав? Ведь если всё так, то в каком мире мы живём?  Не хочется верить, что всё так низко и мерзко. Может ошибка?
- Может. Я ведь не говорю, что это истина в последней инстанции. У меня для этого информации маловато, да и жизненного опыта почти никакого. Но я помню эту зловещую тишину зала, в котором не было слышно ни одного громкого голоса, а только стук хлопающих сидений кресел и топот ног, когда закрылось собрание по итогам съезда. Люди не приняли сказанного. И если на съезде, после определённых фраз звучали аплодисменты, то у нас их не было. Значит не один я так думаю и сегодняшний свист тому подтверждение. И ещё, я помню слова, сказанные моим мудрейшим шефом: «Не ведают, что творят», а у него ум ясен и жизненного опыта вполне достаточно. Я поделился с тобой своими мыслями, поскольку ты просила. Ты хотела диспута – я готов, хотя уже довольно поздно, а завтра на работу.
- Нет, диспута не будет. И не потому что завтра на работу. После сказанного говорить уже не хочется. Ты прав. Вера - великая вещь! Я никогда не задумывалась над этим, но ведь верно. Невозможно представить, чтобы люди поднимались из окопов и шли в рукопашную без веры. Сутками стояли у станков, не вылезали из КБ, в голодном блокадном городе не собирались на репетиции симфонического оркестра играть Шостаковича в холодном зале филармонии. А её действительно разрушили. Слепую, зрячую – неважно. Разрушили, и поверить в новые истины уже сложно. Может рождающиеся сегодня их примут, но когда это будет? Удивительно, неужели наши руководители не понимают таких простых истин?
- Не знаю, Зинуля. Мой мудрый шеф произнёс фразу, которую я сказал и прочёл пару строк из Тютчева. И стих, и первая фраза, написаны в незапамятные времена, а человечество так и не поумнело. Мы находимся в плену у собственных представлений о том, что наши руководители все мудры, а оказывается, выдаём желаемое за действительное. Они, сплошь да рядом, вовсе не мудры. Умны – бесспорно, но это ум без прозорливости. Есть тактики, и есть стратеги. Чтобы руководить страной нужен ум стратега, а пробираются к трону, по большей части, тактики. Нам не повезло, мы живём во времена тактика.
Я вовсе не думаю, что хорошо жить с зашоренными глазами и правда не нужна. Нужна! Но, во-первых - правда, а во-вторых – после многих лет лжи, ею нельзя бить смаху. Можно убить! Но мы сейчас втянемся в новый цикл, а ты сказала, что диспута не будет. Давай укладываться.

                ВОСХОЖДЕНИЕ
В соответствии с диалектическим материализмом мир развивается поступательно, подчиняясь определённым законам. Однако, жизнь обычных людей не вписывается в закон поступательного развития, а сплошь да рядом зависит от случайных обстоятельств, совершенно не зависящих от них самих.
Глеб продолжал работать в должности начальника бюро. Количество задач, ставящихся перед ним, всё возрастало и вскоре все столы, ранее стоявшие в пирамиде в углу комнаты, оказались расставлены в зале и заняты и все трудились «в поте лица своего». Зина защитила диссертацию и ушла на преподавательскую работу на кафедру в Политехе. В семье появился наследник, с которым целыми днями возилась бабушка, души не чаявшая во внуке  и наконец-то вышедшая на пенсию. Всё катилось по накатанной колее и ничего не предвещало особых перемен.
Сколько бы продолжалась такая жизнь – неизвестно, но произошли некие события и судьба Глеба стремительно стала меняться. Сначала заболел директор завода. Казалось бы, ну что Глебу до того, что захворал директор? Жаль конечно, человека, но какое отношение это имеет к судьбе какого-то начальника бюро? В это же время сместили с поста Первого Секретаря ЦК Н. С. Хрущёва, отправив его доживать свой век на правительственной даче, а вслед за тем, быстренько, ликвидировали Совнархозы. Возникла необходимость трудоустраивать бывшее руководство и вновь испечёный Министр, воспользовавшись длительной болезнью директора, отправил последнего на пенсию, назначив новым директором, бывшего зампреда Совнархоза.
Если ушедший директор был крепким хозяйственником, ворочавшим столь сложным предприятием, как бригадир грузчиков, точно знающий, где что должно лежать на его складе и кто, какой груз в состоянии поднять, то новый директор оказался таким же грузчиком, но ещё и человеком с фантазией. Он решил, что на складе тесновато, надо его расширить, и взяться за разгрузку не только того, что бригада грузила постоянно, а и ещё чего-то, что позволит не только получить деньги у хозяина на новое строительство, но и побольше заработать.
То ли понимая, что со старой командой, верой и правдой служившей бывшему директору и не простившей новому, не совсем корректное низвержение прежнего, ему будет сложно осуществить задуманное, вслед за директором отправился на пенсию и Главный инженер и на заводе воцарилось новое начальство.
В виде новой продукции было решено освоить производство мощного трактора, который был весьма востребован сельским хозяйством и в стране не выпускался. Будучи человеком увлечённым и азартным, новый директор бросился, искать единомышленников среди старых знакомых в верхних слоях общества и нашёл их. Вместе они сумели убедить ЦК и СовМин в правоте своих идей и те поддержали начинания нового реформатора. Перед заводом была поставлена колоссальная задача по пректированию и организации производства самого мощного колёсного трактора, да ещё не какой-нибудь сотни штук в год, а 15 тысяч! Столько не производилось ни в одной стране мира.
Новый Главный инженер, хотя и был весьма опытным инженером с большим стажем руководящей работы, но придя с другого предприятия, так и не нашёл опоры в новом коллективе и вёл себя вовсе неприметно. Видимо, понимая, что его правая рука мало чем будет полезна в предстоящей, титанической работе по организации нового производства, директор взвалил её на себя. Вот тут-то на первый план и вышел отдел Алексея Михайловича, заменив директору его полупарализованную правую руку.
Построенный чуть более 150 лет тому назад на окраине города завод, к началу 60-х годов оказался в центре городского района, без какой-либо перспективы расширения. Организация нового производства потребовала реконструкции всего завода, однако, его территории всё равно не хватало для создания столь массового производства огромных машин, одно колесо которых, было больше «Запорожца». Нужны были новые  территории и директор поставил такую задачу перед Глебом.
Только специалист способен оценить, что значило в те годы, получить участок земли в черте Ленинграда под промышленное строительство. Но задача поставлена и её следует решить. Как удалось Глебу получить более 2000 га под новую площадку завода, сегодня не расскажет уже никто, но факт остаётся фактом. С этого и началось восхождение звезды Глеба Львовича Маркова. В течение короткого срока он стал одним из наиболее приближённых к директору лиц, без участия которого не решался ни один из вопросов реконструкции и нового строительства. А таких вопросов была тьма – от проектных, до вполне конкретных, связанных, к примеру, с доказательством необходимости временной приостановки выпуска некоторых видов продукции, без чего невозможно осуществить реконструкцию того, или иного, объекта.
Мало того что эти вопросы никоим образом не сочетались с профилем работы начальника бюро генплана, так ещё их решение зависело: начиная с отделов Обкома КПСС, вплоть до ЦК партии, и от Главков ряда Министерств, до Госплана СССР.
Глеб проводил дни и недели вместе с директором в кабинетах министров и их заместителей, руководителей отделов Госплана, главных инженеров и директоров проектных институтов, стал своим человеком в Главном архитектурно-планировочном управлении города, отделах Обкома и райкома партии. Он увлёкся этой работой до самозабвения, решая задачи, которые совершенно не входили в сферу его деятельности, не задавая вопросов директору о том, почему решение поручили ему, а не тому, кто призван был её осуществлять в соответствии со служебным положением, снискав авторитет безотказного работника. Он и своих ребят приучил к этому и они тоже не задавали вопросов, порой работая над задачами более чем далёкими от прокладки сетей, или строительства нового склада. Поручили – решай! Поэтому, когда неожиданно скончался Алексей Михайлович, вопрос о его преемнике перед директором не стоял и начальником ПКО назначилиГлеба.
Глебу не было и 40 лет, когда он возглавил один из основных отделов завода, державшего в руках всю перспективу развития огромного предприятия на многие годы вперёд.  Наряду с колоссальной нагрузкой, это была ещё и великолепная школа, в которой Глеб продолжал обучение мастерству руководства. Ни в одном высшем учебном заведении страны не было курса по обучению руководством людьми, построению взаимоотношений с подчинёнными и начальством, без панибратства с первыми и угодничества перед вторыми.
Американский психолог Дейл Карнеги написал книгу: «Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей», но это книга, да ещё и американца, рассматривавшего проблему в совершенно ином обществе, а у нас ведь всё не так. И система не та, и люди не те. Учиться этому можно только принимая участие  в общественнной работе и на опыте тех, кто наделён уже подобными способностями, кто постиг это таинство. Глебу повезло – у него была практика работы в комсомоле и оказались весьма талантливые учителя и в цехе, и в отделе, и в руководстве завода. Ученик оказался способным и учёба пошла впрок.
Необходимость постоянного участия во всевозможных контактах с сильными мира сего, которые увидели в нём сеьёзного и рассудительного человека, признав его право находиться среди них, несмотря на не столь уж высокое положение и возраст, довольно скоро вытеснили из него остатки юношеского задора. Теперь в отдел входил, и уверенно правил им, солидный мужчина, говоривший тихим голосом и никогда не позволяющий себе переходить на крик, даже устраивая очередной разнос нерадивому подчинённому. Он погрузнел и, увы, слегка полысел, как говорилось в старину: «Боженька, за ум лба добавил», и в нём уже плохо угадывался прежний Глеб.
Изменения произошли не только во внешнем виде, но и в манере поведения. Изменился и внутренний мир, взгляды на жизнь, характер – всё. За 10 с небольшим лет они приобрели совершенно иную окраску. Теперь, всякий вновь пришедший в отдел сотрудник, обнаруживал в начальнике, строгого, уверенного в себе и редко сомневающегося человека. Ему даже в голову не могло прийти, что, казалось бы совсем недавно, этот человек мог просить прощения у коллектива, за своё поведение. О той, «прошлой» жизни, не вспоминали даже старожилы отдела, полностью подчинившиеся воле шефа, вознёсшегося на вершину заводской иерархии.
Отдел тоже разросся, увеличившись в численности почти в полтора раза и превратился в небольшой проектный институт, сосредоточив в своих руках всю перспективу развития завода и ход его реконструкции. Теперь у Глеба Львовича появился хоть и небольшой, но свой кабинетик, на вход в который требовалось испросить разрешения у секретаря. Начальник восседал в мягком, чёрном кресле, когда-то принадлежвшем Главному инженеру, на столе, кроме обычного телефона, стояли ещё два аппарата прямой связи с директором и Главным инженером.
От былого романтизма и юношеских сомнений не осталось и следа. Весь ход событий в стране окончательно выветрил из головы понятия святости долга и веру в идеалы, заменив их прагматизмом и грустным цинизмом. Общение с власть предержащими, их привилегии и полнейшее небрежение ими норм морали, привели к тому, что к 40 годам он чётко осознал, что в этом мире и в этой общности, нет смысла тратить свою энергию и ум во имя наивных представлений о всеобщем благе. Есть я, моя семья и мои личные интересы и надо посвятить свою жизнь этому, и только этому.
Однако, это вовсе не означало, что он стал эгоистом и стяжателем. Вовсе нет. Глеб целиком посвятил себя работе, поменялись только приоритеты. Он проводил на ней по 10-12 часов, не считаясь с субботами, а иногда, и с воскресениями. Проблемы, возникающие, практически, ежедневно, не отпускали его ум и тогда, когда он возвращался домой, и очень часто бывало, что придя на следующий день на работу, он огорашивал своих подчинённых оригинальней-шим выходом из, казалось бы, неразрешимой ситуации. Сотрудники знали, что к нему всегда можно обратиться за советом, и он обязательно найдёт решение, отчего авторитет начальника был на исключительно высоком уровне и признавался всеми.
В тоже время, несмотря на дистанцию, возникшую между начальником и подчинёнными, он не потерял связи с ними. Это было довольно трудно объяснимое явление, позволявшее людям  считать его своим, несмотря на явно подчёркиваемую разницу в положении. Он принимал участие во всех отдельческих мероприятих, любил предпраздничные застолья, когда собирался весь отдел, смеялся над подшучиванием, в том числе и над ним, самодеятельных артистов, неизменно готовивших к таким «посиделкам» небольшие концерты.
Однако, «ничто человеческое» не стало для него чуждым. В редкие часы свободного времени, он по-прежнему любил посидеть за новой книжкой, неизменно следил за текущими событиями, подчас обсуждая их с женой и взрослеющим сыном. Он уже давно перестал быть молодым специалистом, перейдя сразу в число аборигенов завода,хотя так и не научился курить, материться и пить водку стаканами. Давно выветрились из памяти старые сомнения по выбору пути. Путь оказался трудным, но верным.
Были моменты, навсегда врезавшиеся в память не только значимостью, но и  необычностью места, и столь высоким накалом страстей, что Глебу, совсем недавно, не могло и привидеться. К примеру, эпизод заседания в Совете Министров у одного из заместителей Председателя, когда решался вопрос о необходимости остановки прокатного цеха для обеспечения его реконструкции. Все остальные цеха реконструировались без их остановки.
Прокатный цех подлежал сносу и на его месте должен был вырасти новый, современный цех. Это означало, что по крайней мере на год, необходимо было вывести из баланса государственных объёмов прокатной продукции несколько сотен тысяч тонн. А ведь эти объёмы были запланированы к поставке на другие заводы. Ни одно из заинтересованных министерств не соглашалось, против был и Госплан. Надо было быть таким директором, как Любимов, чтобы пробиться к зам Председателя СовМина и собрать у него совещание со всеми заинтересованными сторонами. Ничего удивительного не было бы, если бы совещание завершилось безрезультатно для завода, ибо все министры и замПред Госплана были против, но как ни покажется удивительным, всё решилось после выступления Глеба, которому тоже предоставили слово.
Он не изменил своему, уже выработанному методу и выступил последним. Это было неслыханной дезостью, так как уже выступил и директор, и один из секретарей Ленинградского Обкома, но Глеб рискнул и выиграл. Он собрал в уме все мнения, высказанные против и пункт за пунктом, аргументировано противопоставлял им оригинальные предложения. После его выступления, ведущий вынужден был признать, что завод может остановить цех и разрешил осуществить реконструкцию. В результате, завод получил новейший прокатный стан и в короткий срок погасил задолженность по объёмам проката. Это был триумф Глеба, навсегда возвысивший его положение на заводе.
А дальше были новые Постановления ЦК и СовМина, диктовавшие новые этапы развития завода, перехода на новые виды продукции, увеличение выпуска тракторов до 25000 штук в год и во всех них самое деятельное участие принимал и сам Глеб, и весь его отдел. Отдельное место в этой огромной работе составляло ещё и проектирование и организация строительства социальных объектов. В эти же годы завод приступил к проектированию большой базы отдыха в Сочи, пионерлагеря на 500 мест под Новоросийском, освоению Дома отдыха в бывшей усадьбе Великого князя Михаила в Стрельне и там же сооружению профилактория и яхт-клуба. Глеб погрузился в работу, отдаваясь ей целиком и полностью.
                ЭПИЛОГ
Из ворот завода выехала чёрная «Волга» и свернула на проспект Стачек. На переднем сидении, рядом с шофером сидел пожилой, массивный мужчина с усталым лицом. Всё заднее сидение было завалено разноцветными папками с золотыми тиснениями, какими-то коробками и свёртками, лежало даже несколько букетов, что было достаточно странно в такое время года. Это был последний день, когда он ехал на закреплённой за ним машине. Почти 40 лет, изо дня в день, с коротенькими паузами на выходные и отпуска, он вначале входил, потом въезжал на территорию этого завода. За это время сменилось 5 директоров, и вот последний из них, только что, в зале заседаний, на общем сборе руководства завода, проводил на «заслуженный отдых», теперь уже бывшего заместителя Генерального директора завода по капитальному строительству. Ворота сзади закрылись за ним навсегда. Навсегда, как за работающим. Напоследок ему наговорили массу слов о том, какой он был ценный работник, что ему и его советам всегда будут рады и даже вручили почётный пропуск с правом прохода на завод в любое время дня и года. Но он-то знал, что никому больше не нужен здесь, как стало ненужной и его должность, и всё то, что он, вместе с другими, подчинёнными и не подчинёнными ему, создавали все эти годы. Гигант – завод, за эти 40 лет превратившийся в огромное объединение, имевшее свои филиалы в нескольких областях страны, неотвратимо разрушался, идя к своему краху, точно также, как сегодня рухнула и вся страна.
Так случилось, что его уход от дел совпал с последним днём существования страны, которой он отдал все свои годы. 18 декабря 1991 года перестало существовать одно из самых могучих государств мира и картографы всех государств стали вносить коррективы в свои атласы. Было нестерпимо больно, не столько от сознания, что он, ещё полный сил и вовсе не старый мужик, ушёл на пенсию, а от того, что всё – во что он вложил свой ум, нервы, силы; потоки слов, произнесенных на заседаниях на самых верхних уровнях власти, при защите интересов завода – всё оказалось впустую, всё стало ненужным. Получается, что вся жизнь прожита зря.
Машину трясло на неровной, плохо убранной от наледи и с выщербленным асфальтом дороге, как ни старался шофер вести её лавируя между ямами, но седок не замечал этого и лишь тогда, когда подскочил на сидении ударившись головой о потолок машины, произнёс: «Вань, ты поосторожней, а то не довезёшь пенсионера и испортишь сегодняшний вечер 60 мужикам. А они так мечтают надраться в ресторане, - сделал паузу и добавил, - хотя, пожалуй, надерутся всё равно, не на проводах, так на поминках».
- Типун Вам на язык, Глеб Львович. Какие поминки? Экое дело, ну попал в яму, что в первый раз? Мы с Вами и не в такие ямы попадали. Доедем без вопросов!
- Ну-ну.
Машина подъехала к дому и остановилась у подъезда. Глеб Львович посидел ещё пару секунд и вышел вслед за шофером, который уже выгребал с заднего сидения немые свидетельства прошедшего торжества.
- Дай я тоже что-нибудь возьму.
- Вот, букеты возьмите и поднимайтесь, я сам перетаскаю. Попрошу у Зинаиды Георгиевны пару мешков и всё сложу. Идите вперёд.
Чувствовалось, что между шофером и начальником сложились достаточно близкие отношения и тот даже несколько покровительственно относится к шефу. Он поднялся к себе на этаж и открыл дверь. С неё уже давно исчезли ещё два звонка, теперь квартира опять принадлежала целиком их семейству и жили они с женой в ней только вдвоём. Сын, со своей семьёй переехал в собственную квартиру, но сейчас из кухни доносился щебет внучки и басок сына. Семья в сборе, стало теплей на душе.
Вечер в ресторане «Невский» проходил точно также, как десятки подобных торжеств, проводившихся по случаю юбилеев и аналогичных проводов на пенсию, кого-то из руководящего состава завода. Менялись только рестораны. Поначалу, кто-то, кого заранее выбирал юбиляр и с кем договаривался, изображал из себя тамаду, предоставляя желающим произносить тосты. Очередной оратор с поднятым бокалом произносил свой панегирик в честь виновника торжества, мало чем отличающийся от предыдущих, все одобрительно кивали головами и опрокидывали очередную порцию горячительного. Когда число произнесенных тостов начинало приближаться к первому десятку, порядок нарушался, коллектив разбивался на группы, очередного выступающего слушали уже только соседи, а шум за столом усиливался настолько, что уже не позволял юбиляру различать звуки речи читающего здравицу.
Даже не очень внимательному наблюдателю было явственно видно, что сидящему во главе стола в окружении семьи и ближайших друзей виновнику торжества, откровенно скучно. Чувство грусти, не покидавшее его всё последнее время, ещё более усилилось. Давно надоели дежурные славословия, которые ему уже наговорили сегодня в зале заседаний директора. Он прекрасно понимал, что так надо, и вовсе не принимал их за идущие от души, действительные признания его талантов. За последние годы он и сам, неоднократно присутствуя на подобных торжествах, проделывал нечто подобное. Но было в сегодняшнем прощании ещё что-то такое, что отличало его от множества подобных. В нём незримо присутствовала не только грусть от расставания с соратниками, но и осознание всеобщей потери государства, которому все присутствующие, в той, или иной мере, однако, верой и правдой служили.
Глеб сидел, бездумно уставившись в только что принесенную отбивную, а перед глазами, вместо неё, всплывали картинки прошедшей жизни. Практически, она вся прошла на заводе. Даже находясь в министерствах, Госплане, присутствуя на различных конференциях и заседаниях в городских и партийных органах, он продолжал заводскую жизнь, ни на минуту не отрываясь от неё. Он жил заводом даже дома, когда вечерами, казалось бы, надо дать отдых голове, мозг продолжал прокручивать очередную задачу, спонтанно возникшую в течение работы.
Банкетный зал «Астории», они с Алексей Ивановичем, прогуливаются вдоль стены зала. Такой же прощальный вечер по случаю ухода Главного инженера на пенсию.  Положив свою тяжеленную длань на плечо Глеба, тот говорит: «Вот, Глеб, не так, и не сейчас представлял я себе уход от дел. Знаешь, наверное, и через три года мне бы казалось, что это рано, но тогда я бы знал точно, что ты сядешь в моё кресло, а значит многое не зря». Алексей Иванович! Мудрый старик! А ещё через несколько лет, он лежал в гробу, а Глеб стоял в почётном карауле на сцене во Дворце Культуры и смотрел на его сократовский лоб, не видя больше ничего. Потом он выпросил в АХО чёрное кресло бывшего Главного и любил сидеть на его высокой спинке, опустив ноги на сидение.
Что-то произнёс, сидящий рядом сын, картинка исчезла, через мгновение сменившись другой. Кабинет зампреда Госплана. Они приехали с директором на совещание, от исхода которого, зависело быть, или не быть реконструкции прокатного цеха и всей металлургии завода. Глеб Львович Марков, покрывшись холодным потом, еле передвигая ногами, идёт к столу, на ходу проникаясь спокойствием. Произносит речь и потом отвечает на десятки вопросов. Сколько было таких заседаний, совещаний, выступлений. А ведь они выиграли тогда, как выигрывали ещё не раз за эти годы.
Как он мучился, когда они зашли в тупик, решая задачу поставленную Правительством по организации изготовления энергетического «блока» новой подводной лодки. Стратегическая задача по обеспечению обороноспособности страны. Сотни заводов завязаны на её решение и одно из главных мест отведено им. Все, во всю, работают, а у них даже решения, где строить цех – нет! Проходят недели, Председатель вневедомственной комиссии, потеряв терпение, грозится докладывать ВПК, со всеми вытекающими последствиями, а решения нет. И всё же он придумал! И красавец цех построили и сделали в срок требуемые блоки! А теперь в нём склад контейнеров!
Все эти годы его ум трудился не останавливаясь, а чем теперь занять освободившееся место в голове? Чем заполнить день? Он ещё не стар, по крайней мере, не чувствует тяжести лет, даже несмотря на то, что были они совсем не простыми. Сколько чисто физических сил, нервной энергии, ума, он затратил за эти годы, чтобы сделать то, что они все вместе сотворили, со ставшим родным, заводом. Построены тысячи квадратных метров производственных площадей, десятки многоквартирных домов, пансионаты и пионерские лагеря, детские сады, Дворцы Культуры и даже огромная, одна из лучших в городе, больница, и ведь в каждом объекте есть частица его усилий.
Казалось бы, совсем недавно, волнующимся юнцом, он впервые прошёл через проходную завода, а оказалось позади почти вся жизнь. Ему не в чем себя упрекнуть, он действительно сделал столько, сколько было в его силах, а сил этих было очень много. Вот только теперь это никому не нужно и с лёгкостью распродаётся за бесценок всем желающим откусить кусок побольше, а новые нувориши, пришедшие к власти, и не вложившие свои умы и силы в созидание, без сожаления расстаются с не ими нажитым добром. Как это произошло? Кто виноват? Когда начался этот путь к пропасти? Он, всю жизнь считавший, что этот строй, государство, созданное ценой нечеловеческих усилий миллионов обычных труженников, вопреки желанию сотен сильных мира сего, невозможно разрушить, ведь оно выстояло в жесточайших, мировых катаклизмах. Увы, сегодня он должен констатировать, что был не прав. Страна с названием СССР перестала существовать, и совершили это святотатство свои же коммунисты.
Сколько бы Глеб так просидел, неизвестно, если бы Зина не вернула его в реальность. Шёл уже одинадцатый час вечера и зал, более чем на половину, опустел. На столах ещё топорщились недопитые бутылки со спиртным, на блюдах остались недоеденные закуски, к аппетитным отбивным почти никто не притронулся. 
 В канун торжества, из кладовой были извлечены несколько коробок со «Столичной» и сухим вином, накопившиеся с тех пор, как ввели талоны на спиртное, и были доставлены к праздничному столу из дому, поскольку в ресторане такого количества получить было невозможно.
Глеб, не говоря уже о жене, водку не уважал и даже во время многочисленных обедов и ужинов при приёме столичных бонз, приезжавших со всякими проверками, а заодно и «разговеться» на дармовщинку, позволял себе делать лишь по глоточку. Очередной начальник в это время опрокидывал рюмку за рюмкой, багровея и становясь разговорчивей. Однако, оставлять недопитое и недоеденное богатство, в столь суровое время, было бы непростительным расточительством, Зина ушла к официантам и те собирали со столов, всё что ещё можно было бы употребить в домашних условиях. Уложенная в мешки и коробки недоеденная снедь сносилась в Ванину «Волгу», которую он уже подогнал к выходу из ресторана. Когда операция по сбору «утиля» была завершена, Глеб предложил Боре с Леной и начальнику Проектного управления, в которое превратилось ПКО, и с которым работал уже почти четверть века, выпестовав в единомышленника, как когда-то его самого, Алексей Михайлович, поехать, вернее пойти, домой и там спокойно посидеть. Зина с невесткой и Леной уехали, а мужчины пошли пешком.
Невский был сумрачен и пуст. Вдоль всей проезжей части растянулись давно не убиравшиеся сугробы. Всегда шумный и многолюдный проспект был тих и неухожен. Прохожие, которых в эти предновогодние дни в былые годы бывало полным полно, сейчас почти не встречались. Окна домов почти все тёмные, даже редкая реклама грустно и монотонно перекатывалась разноцветьем. Город за последние пару лет, как бы постарел и обмяк, стали явно видны старческие морщины на домах и дорогах, во всём чувствовалось состояние угасания.
Небольшая компания шла молча и через 20 минут входила в теплоту и уют всем знакомого жилья. Чуть ранее приехавшие женщины уже подготовили стол в столовой, на котором к приговленным Зиной закускам, добавились остатки ресторанного пиршества и хотя все были достаточно сыты, вид красиво оформленного и полного изобилием стола, вызвал новый прилив сил и началось семейное пиршество, сопровождаемое балагурством и анекдотами Бориса, смешными  историями из общего прошлого и громким хохотом, чего увы, не было в ресторане. Но и здесь, транслировавшееся сегодня по всем телевизионным каналам заявление первого Президента страны Горбачёва, незримо присутствовало.
 Глеб, несмотря на активное участие в общем гвалте, всё же время от времени отключался, замыкаясь в себе и возвращаясь к невесёлым мыслям о своём будущем. Он, естественно, понимал, что не первый, и далеко не последний, кого после многих лет работы, выбрасывало из общего строя, обрекая на безделье. Каждый эту проблему решал сам. Кто-то находил занятие, устроившись сторожем, или слесарем в ЖЭКе, у кого-то было старое хобби и он отдавался ему, у кого-то был садовый участок и он посвящал себя выращиванию огурцов и редиски, или начинал бегать трусцой и записывался, на старости лет, в физкультурную секцию для пенсионеров.
Ничего этого у Глеба не было. Была небольшая дача в Васкелово, но он приезжал туда не трудиться на участке, а просто посидеть в тишине на веранде с газетой, или книжкой в руках. Да и то эти поездки были больше для Зины, которая любила возиться с цветами и сажала их на всех свободных местах. За ними надо было ухаживать и это являлось поводом для поездок. У него в жизни было лишь одно увлечение – работа. Ей он отдавался весь и без остатка, он даже шахматы забросил, в отличие от закадычного друга Борьки, который, несмотря на свой высокий пост директора производства, не забывал и про любимую игру. В последние годы работы, видимо прогнозируя скорый выход на пенсию, он создал заводской шахматный клуб, где и пропадал в настоящее время, ибо и его чуть ранее постигла та же участь, что и Глеба. Из очередного состояния задумчивости его вырвал голос Бори:
- Глеб Львович, что это Вы сникли? Жизнь прекрасна и удивительна! Она не кончается за закрывшимися заводскими воротами. Девчонки, скажите ему, что на пенсии совсем не так плохо!
- Может ты и прав, надо попробовать, но я даже не знаю с чего начать. Не могу себе представить, что завтра не надо вставать, как всегда, что меня не ждёт машина и надо торопиться, хотя я не выспался и ещё поспал бы. А теперь можно выспаться, но я же знаю, что проснусь всё равно и встану, как делаю это каждое воскресение, хотя и оно даёт возможность поспать. А потом будет целый день непонятно чем наполненный. Ну, буду читать, ну схожу в магазин, хотя ходить туда теперь бессмысленно – всё равно ничего нет. Правда, можно постоять в очереди.
- Не постоять, а потолкаться, - втиснулась в монолог Зина.
- Вот, а я даже толкаться не умею.
В комнате на мгновение повисла тишина. Боря, как-то мгновенно посерьёзнел. С лица сошла неизменная улыбка, замолчали и все остальные.
- Милиционер родился, - пытаясь разрядить обстановку, произнесла Лена старую присказку, которую все знали и обязательно говорили, когда в шуме возникала пауза. В этот раз смеха не последовало.
- Да, если говорить серьёзно, то что мы все будем делать завтра – никому не ведомо. И дело совсем не в том, что мы все, за исключением трёх присутствующих, вышли на пенсию. Тем более, что, мне кажется, это в полной мере касается и их, так как фактор неопределённости витает и над ними. Мы, с сегодняшнего дня, живём в совершенно другой реальности. Нет больше страны СССР и скоро нам предстоит даже паспорта сменить. Мы теперь не советские, а российские подданные, и что из этого следует, даже мудрый Глеб не скажет, хотя сегодняшнее событие он предрёк ещё 35 лет тому назад.
- Что ты хочешь этим сказать? Если его выход на пенсию, то это было не так уж сложно, а если нет - то что предрёк? – спросила Лена.
- Развал страны.
- Как это?
- Да, так, походя. Когда началась эта вакханалия в стране, я вспомнил наш давний разговор с Глебом и его мрачный вывод. Тогда мне казалось это абсолютно нереальным и даже глупым предположением. Собственно, я вспоминал этот разговор и гораздо раньше. Всякий раз, как наше мудрое руководство совершало очередную глупость, я возвращался к нему и с ужасом наблюдал, как мы неумолимо, шаг за шагом, приближаемся к краху.
- Ты знаешь, я тоже часто вспоминал наш разговор.
- Слушайте, не говорите загадками! Разговор, разговор! Что за разговор двух оракулов? Один вспоминал, второй вспоминал, а мы сидим, как идиоты, и слушаем непонятный щебет двух небожителей!
Все рассмеялись и напряжение чуть спало.
- Леночка, не кипятись. Как я уже сказал, этой дружеской беседе уже 35 лет, это почти столько же сколько мы с тобой женаты и состоялась она в этой же квартире.
- Любопытно! Ты думаешь, что если произнёс, где и когда состоялась эта судьбоносная встреча, нам всё сразу стало ясно, то глубоко ошибаешься! Но ты и сам это знаешь, так что кончай юлить и рассказывай всё по порядку – народ хочет знать!
- Глеб, что она от меня хочет, эта женщина?
- Борька, не впутывай меня в ваши семейные разборки, но если ты уже произнёс «А», произноси и остальное, тем более, что есть повод поразмышлять вслух. Всё же мы не так уж часто собираемся для таких бесед.
- Если быть справедливым, то, к сожалению, мы не так часто, как хотелось бы, собираемся вообще. Но это я так – «А про по». Ладно, может теперь будем чаще видеться.
- Слушай, может ты уже перейдёшь к делу?!
- Ну, хорошо. У кого есть память, тот помнит день, когда читали доклад Хрущёва о «культе личности». Хотя, некоторые ещё не родились, так что извиняйте. Должен сознаться, что я был в восторге от сказанного. Мне, да и не только мне, показалось, что признав весь ужас прошлого, мы открыли путь в действительно светлое будущее. Конечно, не сразу и не вдруг, но жизнь без страха быть арестованным за анекдот или за чтение кем-то недозволенного, выселенным за принадлежность к определённой нации, казалась упоительной. Мы были молоды, у нас была интересная работа, и я был твёрдо уверен, что уж теперь, мы двинемся вперёд и вверх. Примчался к Глебу, чтобы поделиться радостью надвигающейся свободы и встретил полное непонимание моей эйфории. Мы, по большей части, сходились во мнениях и вдруг такое. Проговорили весь вечер, а напоследок он дал мне одну книжку. Она была совсем не о предмете спора, просто в ней излагалась значительная часть доклада, но абсолютно под другим ракурсом и написана она была за 10 лет до того дня, когда читался доклад. Это было первым шоком.
Но это, так сказать, история, а вот вывод Глеба, который я вспоминаю, был парадоксален. Он сказал, что со страной произошла трагедия и это первый шаг к падению в пропасть, которая перед нами разверзлась, и мы туда обязательно свергнемся. А дальше началось то, что все мы пережили. И первая эйфория от «Оттепели», и пресловутые шестидесятники, и первые шажки к демократии и свободе, и скорый возврат к старым методам. Правда, рсстреливать перестали, хотя успели отправить на тот свет Берию, повесив и на него ярлык шпиона. Постреляли несколько десятков в Новочеркасске и ещё круче, чем при вожде стали бороться с церковью, и как выяснилось, уничтожили священников и церквей больше, чем до того. Совсем недавно за инакомыслие сажали не в лагеря, которых, кстати, меньше не стало, а в сумасшедшие дома и так же как при Владимире Ильиче изгоняли из страны писателей, философов и даже музыкантов. В довершение ко всему, в стране стало нечего есть и она стала закупать хлеб за границей! Черчиль, по этому случаю сказал: «Я думал, что умру от старости, но когда Россия, кормившая всю Европу, стала закупать зерно – понял, что умру от смеха». И остался от благости, обещанной в докладе, один пшик.
Прогнали с трона одного, доведшего страну до нищеты, и взобрался туда другой, доживший на нём до маразма, потом пара временщиков, а страна медленно, но верно угасала вместе с этими стариками. Ну, а последний очень умело довершил дело развала. Вот и сбылось предсказание молодого Маркова. Всё понятно?
- Ничего себе, Глеб. Ты что, действительно сказал тогда это? – после некоторой паузы произнесла Лена, - но ведь ты член партии? И как с такими мыслями строить коммунизм?
- Не ёрничай Лен. Ты прекрасно знаешь мои мысли о коммунизме и возможности его «построения в отдельно взятой стране». Дело ведь не в нём, а в тех ошибках, которые допускались при стремлении к нему. Коммунизм – лозунг, идея. А причём тут всеобщая «кукуризация» всей страны, приведшая к тому, что жрать стало нечего? Была устоявшаяся система отраслевого управления хозяйством государства. Зачем было её заменять, на изжившую себя ещё в первые годы существования страны, региональную? Зачем надо было провозглашать: «Догоним и перегоним Америку», а затем требовать исполнения абсолютно невыполнимых планов, приведших к тому, что забили даже племенное стадо, а количество приписок о выполненных заданиях достигло невиданных размеров? Ну, и где тот, обещаный в 1980 году, коммунизм? И т. д.
Я вовсе не хочу сказать, что Хрущёв делал только плохое. Отнюдь нет. Ему мы обязаны массовым жилищным строительством, первым «Спутником» и Гагариным, некоторым освобождением от жесточайшего контроля за всеми и всем. Всё так. Но каждый государственный деятель, как и всякий человек, оценивается, как бы сравнением, количества положительного и отрицательного, сделанного не для себя, а для страны. Так вот, мне представляется, что вред, нанесённый его докладом, многократно превышает всё положительное, сделанное им же, чего и вообще-то не так уж много.
С того, первого шага, разрушения веры в идею, наши вожди и мудрейшее ЦК только и делали, что рушили её денно и нощно. Сначала низвергли с пьедестала «вождя всех времён и народов», потом стали рьяно повторять его деяния, потом робко попытались даже его реабилитировать, а в результате вновь топят в грязи, но уже и всех следовавших за ним. Во что верить? Какой коммунизм?
А без веры государство существовать не может. Чем сильна Америка? Вбитой с детства верой американцев, что их страна лучшая на свете. Их демократия, самая демократичная из всех демократий! В Англии всё держится на вере в незыблемость монархии. Какие слова в гимне Германии? «Германия превыше всего» и с верой в это и своего фюрера эта высококультурная и цивилизованная нация жгла в печах и травила газом миллионы ни в чём неповинных людей. В нашем гимне, что было? «Нас вырастил Сталин, на верность народу». А что теперь? Даже слов к гимну нет, нет единой страны, всё враньё, вожди изолгались и валят на предыдущих все грехи, которые будут совершать сами. А народу всё стало «пофигу». И все думают, как бы что-то утащить с общего стола и чтобы ничего за это не было. Вот теперь и саму страну растаскивают.
- Вобщем, получается, что виноваты вожди, а не экономическая система, провозглашённая в 1917 году?
- А ты считаешь, что не так?
- Но ведь все эти броски, как ты сказал, на «кукукризацию», создание Совнархозов и прочее, стали возможны только в условиях того строя, который теперь называют тоталитарным. Ни в одном демократическом государстве это было бы невозможно. В стране был создан автократический режим и от желания и упёртости одного человека зависело всё. Разве это жизнеспособная система?
- Ты действительно так думаешь? Но ведь если это не зависит от одного человека, то почему меняются, и по большей части коренным образом, политика и экономика стран с приходом нового лидера? Разве не Рузвельту приписывают выход из мирового кризиса, в который вверглась Америка при его предшественнике? Разве взлёт экономики Англии не связан с избранием Тетчер? Разве не де Голля призвали французы, чтобы он вытащил их из чехарды сменяющихся правительств и спас от полного развала? Продолжить список? Ведь в нём будут такие фамилии как: Вашингтон и Бисмарк, Кромвель и Наполеон, Александр II и Ленин. Это те, что были политиками. А куда мы денем Станиславского и Менделеева, Резерфорда и Эйнштейна, и ещё сотни корифеев перевернувших существовавшее до них представление о мире, науке и искусстве. Это ведь не коллективное творчество.
Всё решает один, на то его и ставят, или он сам взбирается, на самое высокое место. Талант первого лица – политика состоит в том, что он должен обладать гигантским кругозором, уметь генерировать идеи команды и принимать решение, беря ответственность только на себя. Спроси у Бори, если не спрашивала - кто отвечал за всё в его производстве? Коллективный орган при директоре? Чёрта с два! Это его одного ставили торчком перед ВПК и он один отдувался и за прорывы, и за успехи.
- То есть, ты хочешь сказать, что «Перестраивать» ничего не надо было! Что всё у нас было в ажуре, и не было пресловутого «застоя», и хозяйство работало как часы, и производительность труда и качество тоже были на высоте. Так?
- Я этого не говорил. Да, хозяйство стало работать из рук вон плохо, и производительность была низкой, и качество не соответствовало, мы даже сапоги могли шить только кирзовые. Правда, с застоем не ясно, но это мелочи. Несомненно, система стала сбоить и её надо было совершенствовать, и если говорить о застое, то он образовался именно здесь – в понимании необходимости модернизации системы. А этим должны были заниматься не внизу, а наверху.
То, что спасло нашу промышленность в годы войны, перестало отвечать потребностям сегодняшнего дня. Надо было эти вещи понимать и во-время корректировать и тут опять же вмешивается, как теперь говорят: «Человеческий фактор», а человек этот, не кто иной, как руководитель страны.
Предлагал же Алексей Николаевич Косыгин вполне вменяемую реформу, сделали маленький шажок, а первое лицо сдрейфило делать остальные. Чего-то испугалось, а ведь неглупый был человек и тогда ещё не стал маразматиком.
- Вот вот, может расскажешь нам при какой системе ещё возможен такой вариант, что на троне 8 лет сидит маразматик, а все рукоплещут его мудрости? И это ты называешь жизнеспособной системой?
- Бог мой! Ленка, ну кто в тебя натолкал за последнее время такое количество, прости меня, глупостей? Ты не помнишь? Сколько было Аденнауэру, когда он покинул свой пост? 87 лет. И сидел он в своём кресле тоже 14 лет, правда маразмом не страдал.
Неужели ты смогла поверить этому болтуну, что сегодня отрёкся от власти, приведя страну к развалу? Причём тут система? При создавшихся условиях, люди жили в спокойной стране, смирившись с дефицитом неких изысков. Никто особенно не бедствовал, а когда надо было, то позволяли себе и излишествовать. Что ещё нужно основной массе населения? Ничего, поскольку былой энтузиазм и желание идти вперёд, у этой массы отняли, заменив их недоверием к власти, и ей всё стало пофигу. Я повторяюсь. Вот и терпели. Смеялись, обсуждали на кухнях, те, у кого были глаза, видели всё, но уже воспитанное нежелание вмешиваться в вяло текущий процесс и обеспечивало статус кво. Надо было менять ситуацию? Надо бесспорно! Но не так же! Для этого нужен человек уровня тех, о ком я говорил выше. А где его взять, при той закоснелости, что создалась за те 30 лет?
В результате произошло то, что произошло. Но вот, 6 лет назад пришёл молодой, энергичный, и казалось, всё понимающий. Пришёл, растолкав всех желающих, и те, вынужденно, сделали вид, что его выбрали. Пусть кулуарно, но выбрали. И что?
Как он говорил вначале, как притягивал всю страну к телевизорам, когда выступал? Все потирали руки – вот пришёл тот, кто избавит нас от этой рутины, исправит всё и мы опять двинемся вперёд с верой в светлое будущее, которое теперь то уж точно наступит.
 А что стало через пол-года? Все поняли, что за словами – пустота! И вместо стройных колонн, идущих за вождём, народ стал его пародировать. Я уже когда-то цитировал: «Власть, над которой глумятся, близка к гибели». Но это не главное – пародии. Главное это то, что вместо чёткого плана модернизации системы, он вылил на головы ошеломлённого народа струю совершенно непродуманных решений и вместо совершенствования системы, её, так сказать – ремонта, он стал её перестраивать. А я достаточно хорошо знаю, что такое перестраивать и чем «Перестройка» отличается от реконструкции. Вот и результат.
- Но ведь его решения и были направлены на совершенствование системы.
- Кто тебе сказал такую чушь? Что, антиалкогольная компания, пробившая первую брешь в бюджете страны, должна была усовершенствовать систему? Или бездумная и не подготовленная конверсия, приведшая к обрушению всей промышленности, была направлена на это? То, что было сделано за последние годы, было коренным сломом созданной системы. Неужели не видно было, что буксует, в первую очередь, всеобъемлющая плановость. Госплан задохнулся, он оказался не в состоянии переваривать всю массу государственной номенклатуры. Надо было избавить его от планирования целого ряда второстепенной продукции, разрешить вновь, как это было когда-то, артельное производство, «Промкооперацию», а не бороться с нетрудовыми доходами.
Надо было исключить из практики оперативность принимаемых на самом верху решений. Большинство здесь присутствующих знают, какое количество специальных Постановлений ЦК и СовМина вышло за 30 лет только по нашему заводу. А в них ведь предусматривалось дополнительное финансирование в сотни миллионов рублей, поставка нового оборудования, строительство новых цехов. А это: и дополнительный цемент и металл, электроника и мощности, рабочие и пр., и пр. И это при том, что существовали Пятилетки и Госплан всё распланировал заранее. А тут новая задача, и надо у одних отнимать, чтобы дать нам, а резервов нет – всё ведь по плану. Рвутся звенья единой цепи. Какая экономика способна выдержать такое? А наша, несмотря ни на что, годами выдерживала.
- Послушайте, вы, политики, вам не кажется, что пора сменить тему, или попросту разойтись по домам? – вмешался Боря, - Зин, ты чего молчишь?
- А, что? Интересно. Во-первых, не так часто удаётся послушать умные разговоры, а во-вторых, это ведь ты и втравил их в них. Или мне показалось?
И как была произнесена эта фраза, явно просматривалось не простое желание послушать «умные разговоры», а ещё и гордость за хоть и признанный, но ещё раз демонстрируемый, высокий интеллект мужа. Они прожили длинную жизнь, и в ней было всё: и страсть первых лет, и нечастые, пусть мимолётные, но всёже увлечения мужа, и срывы совместных отпусков, и долгие ожидания из частых командировок. Но она прощала ему всё. Да, переживала, да сердилась, но верх брало вот это любование его умом, глубинностью проникновения в проблему, бездонностью памяти и способностью извлекать из её глубин, давно прочитанное и перемолотое в жерновах мозга. И главное – она была уверена в нём, как в себе самой.
- Я? Причём здесь я? И что, тебе нехватает умных разговоров в институте? Это, что же, в Политехе теперь только глупости говорят на кафедрах?
- Ой, оставь. Можно подумать, что ты плохо представляешь темы разговоров на нашей кафедре.
- Н-да, пожалуй ты права, темы несколько не те. Короче, Лен, пошли домой.
- Боречка, ну перестань. Время детское, нам уже завтра не надо на работу, и вообще, столько выпили, а поговорить?
- Ужас! И с этой алкоголичкой я живу уже столько лет!
- Борька, не смей обзывать жену!
- Глебушка, не обращай внимания. Он даже не представляет, что его ждёт дома. Вернёмся к нашим баранам. Так может надо было просто избавиться от планирования?
- Во-первых, не в одном Госплане дело, а во-вторых, что взамен? Не уверен, но мне кажется, что ни одно государство, ни одна производственная единица не может существовать без планирования. У всех существуют бюджеты, а это уже финансовый план. Он предусматривает государственные расходы на здраво-охранение, планируются расходы на оборону и госзаказ на вооружение и т. д. Нет нужды планировать количество тюбиков зубной пасты, исходя из численности чистящих зубы, или рулонов туалетной бумаги, исходя из количества задниц. Хотя спланировать, сколько целюлозы должна произвести бумагоделательная промышленность, нужно, чтобы, в свою очередь, предусмотреть, в случае дефицита, средства на приобретение её из иных источников. Как можно не планировать направление развития и предусматривать всё, что с ним связано?
Известно же, что приглашали знаменитого экономиста Леонтьева из США, чтобы он, разобрался и предложил путь совершенствования нашей системы хозяйствования. Не вдаваясь в подробности, знаю, что он признал систему прогрессивной, но предложил именно то, о чём я сказал. Избавиться от безумной централизации управления экономикой и разрешить частное предприниматель-ство. А власть испугалась и поехала по проторенной колее, однако при этом, ломая телегу, на которой ехала. В результате и оказалась в канаве.
- А что во-вторых? Неконкурентность на мировых рынках нашей продукции?
- Это, конечно, имеет место быть, но мне кажется, не в полной мере. Во всяком случае, не столь категорично, как кричат об этом сейчас. Я не специалист в этом деле, но знаю, например, что наши гидротурбины – вполне на уровне мировых, не говоря уже о военной технике. У нас на заводе работает установка, спроектированная нашими конструкторами, а патент на неё выдан во всех основных промышленных странах мира, а японцы даже купили лицензию на её производство. Таких насосов для атомных электростанций, как делаем мы, не делают нигде в мире. Так это только на одном заводе. Несомненно, есть отрасли, в которых мы отстали, но этими же недостатками грешат и страны с другим экономическим укладом. На то и существует мировое разделение труда. Производят же в ГДР прекрасные гидравлические пресса, но не делают тяжёлых электровозов, а в Болгарии авто- и электрокары на уровне мировых стандартов, но не изготавливают автомашины, несмотря на то, что это государство с плановым укладом, а Швейцария их не производит, но зато делает свои часы и точные станки, которые покупают во всём мире, и там экономика, казалось бы, не плановая. Хотя, они несомненно планируют и количество часов, чтобы те не затоваривались, а сбывались, и следовательно планируют и количество металла, которое им необходимо приобрести для производства именно стольких штук часов, и т. д. И ничего в этом критичного нет. Надо найти свою нишу и в ней копошиться и совершенствоваться.
- Так получается, что виноват один перестройщик, но тогда, причём здесь твои предсказания?
- Да при том, что развал начался не сейчас! Не в 1985 году. Не будь 1956 года, не пришлось бы вводить «Перестройку». Мы не довели бы страну до такого состояния. Понимаю, неблагодарно говорить о том, что было бы, если бы не было... И всё же. С того дня, вместо того, чтобы предметно и постоянно совершенствовать систему, мы её разрушали. В первую очередь, разрушив веру в искренность руководителей, которые вместо того, чтобы самим верой и правдой служить народу, преследовали лишь свои шкурные интересы. А уж довершили дело абсолютно непродуманные экономические и политические решения, как ты сказала – «Перестройщика».
Не могу сказать, что и в первые 30 лет существования, у нас была единая экономическая политика. Те, первые, тоже сначала вводили «Продразвёрстку», потом объявили НЭП, и лишь отказавшись от него, взяли твёрдый курс на развитие индустрии. Теперь их обвиняют, что тем самым уничтожили сельское хозяйство. Не хочу останавливаться на этом, поскольку могу привести массу контраргументов. Но за следующие 30 лет наши руководители столько раз меняли правила игры, что у меня пальцев на руках не хватит их пересчитать.
Мы то укрупняли колхозы, то дробили их, то вырезали коров в индивидуальных хозяйствах, то брались всемерно помогать этим хозяйствам, то рушили министерства, то создавали их вновь. Разрушили окончательно слабые ростки промкооперации и стали сажать в лагеря, мелких предпринимателей, вызывая гнев народа к их личной инициативе, вместо того чтобы наказывать их за воровство, но поощрять за предприимчивость и извлекать из неё выгоду. Народ окончательно перестал верить власти, партии, приевшимся лозунгам, друзьям, я уж не говорю о соседях. От былого энтузиазма не осталось и следа, сменившись нездоровым цинизмом. А система стояла, и ни у кого не возникало сомнений, что устоит даже в таких условиях.
Вы думаете я один такой, кто увидел, что доклад шит белыми нитками?  Первые слушатели, что там сидели, были далеко не глупыми людьми, и знали побольше моего. Они быстренько смекнули, какую пользу можно извлечь из этого. Раз можно лгать на самом верху, то почему бы не делать этого ступенькой ниже? И начались массовые искажения отчётов в погоне за госнаградами и прочими благами: и мяса мы производили в два раза больше, и зерна собирали на 130% от необходимого, и план по выплавке металла перевыполняли. Вот только в магазинах колбасы не было, а зерно покупали в Канаде. За то, за что раньше сажали, теперь стали награждать званиями Героев Соцтруда.
Никто не спорит, что надо было переломить ситуацию, изменить вектор, восстановить утраченную веру, но не разрушать, а исправлять. Вместо этого мы взялись, как я уже сказал, её перестраивать. И в результате деяний последних лет, которые не поддаются нормальному восприятию, добили систему окончательно. Вот она и рухнула, похоронив под своими обломками и последнего прораба этой «Перестройки».
Вырубить столетние виноградники, борясь с пьянством! Объявить дату перехода на продукцию только со «Знаком качества» и с этого дня прекратить приёмку без него! Пол страны остановилось! У нас сотни три тракторов стояли не принятые на площадке и в результате конвейер встал! А почему? Да потому, что один подшипник Саратовского завода не имел этого знака, и Госприёмка остановила выпуск! И так везде! А конверсия? Промышленность страны, на 70% работавшая на оборонку, осталась без заказов, без поддержки на необходимую перестройку на новую продукцию.
В результате, страна, не знавшая что такое забастовки с ноября 1917 г, погрузилась в хаос перекрываемых железных дорог, многотысячных митингов людей, месяцами не получающих зарплату и карточную систему. Их ввели в 41-м, а уже через 2 года после войны отменили, а сейчас и войны нет, и жрать нечего. Раньше за распитие в ресторане принесенной с собой водки, могли и оштрафовать, если бы заметили, а сейчас предлагают приносить её с собой.
Или взять дела международные. Кому понадобилось устраивать политический стриптиз перед всем человечеством, да ещё и в грязном белье? Ах, нам нужна правда и только правда! А правда штука нужная, даже необходимая, но надо прежде всего думать, обнажая её, особливо, если есть сомнения, что люди могут не поверить, что она не поддельная. Кроме того, не всякая правда бывает во благо. Когда речь идёт о правде, донесенной до одного из супругов о неверности другого, это грозит, в худшем случае, разводом, а когда такая правда выносится на мировое обсуждение, надо десять раз подумать о возможных последствиях, ибо подобных разводов уже может случиться миллионы, а в результате дойдёт до потасовки.
Это я выступлении г-на Яковлева по поводу Катыни. Скажи, во имя чего, кроме как из желания ещё больше опорочить партию и государство, это говорилось? И это говорил не рядовой член партии, а один из её первых лиц! И опять встаёт вопрос: он когда врал, раньше, или сейчас? Он, что не понимал этого? Или того, что и так не простые отношения с Польшей, ещё более обострятся? Так зачем? Ну, хорошо, пусть правда, но тогда уж вся! А ведь он вытащил кусок грязной тряпки, а другой лоскут не показал! Расстреляли 3000, а почти стотысячную армию выпустили в Иран, во главе с Андерсом и они составили основу Армии Крайовой, которая, в том числе, воевала и против нас. Так может не зря расстреливали? А разве не странно, что расстреляли офицеров и солдат только в одном лагере? Их ведь было много, таких лагерей. Да, и не забудь главное, ведь до сих пор так, официально, и не установили – кто расстреливал – немцы, или наши.
 А эта, как бы вдруг раскрывшаяся правда, о якобы тайных протоколах Молотова-Риббентропа? Даже я помню, что всё было опубликовано в «Правде» так как папа восторгался этим решением. Кому, зачем это нужно? Ведь иначе как предательством такие деяния назвать нельзя, поскольку окончательно оторвало от нас всю Прибалтику. Это что, тоже система виновна? Не система, а люди.
Ах, народ должен знать правду! Классиков надо читать, может поумнели бы! Вспомните «На дне» Алексея Максимовича! Безжалостная правда может убить, и в первую очередь, она убивает веру! А без веры человек жить не может, не то что созидать, а даже просто - трудиться во благо других. Он плюёт на всё и замыкается в своей скорлупе! И всё равно мы бы устояли и после всего, что натворили, но тут вмешался тот самый «Человеческий фактор».
Ещё более точно выразился мой любимый Юлиан Семёнов. Он сказал: «Правда нужна. Только надо точно знать время, угодное для того, чтобы её открывать». Запомни эти слова тоже – это архиважно, если не хочешь наделать глупостей, вываливая на головы других, как кажется, известную только тебе истину.
- Глебка, а откуда ты всё это знаешь? Мне сдаётся, что ты всю жизнь занимался строительством, а тут такие познания в политологии?
- Я только что сказал. Читать надо и, в первую очередь, стараться запомнить и не терять память,  при появлении нового вождя. «Всё было, и всё суета сует» - так, кажется, у Еклезиаста. А раз было, надо помнить, а не суетится, подстраиваясь под новые веяния.
- Но ведь ты не станешь оспаривать, что «Перестройка» нам дала свободу? Ты можешь ездить куда хочешь и при этом не испрашивать разрешения у Парткома, читать любые книжки, вплоть до Солженицына, смотреть американские фильмы. Перед нами открылся мир!
- Это ты права. Только, когда на одной чаше весов лежит, названная тобой свобода: читать, смотреть и определённой части населения кататься за границу, а на другой - сохранение целостности страны и возможность спокойно работать и зарабатывать на жизнь, то как ты думаешь – какая чаша должна перевесить? Не в сознании вечно болтающей русской интеллигенции Москвы, и Ленинграда, а у тех миллионов основной массы народа, что стоят у станков в цехах и месят бетон на стройках. Ответ очевиден.
Я не знаю, как повёл бы себя в аналогичных обстоятельствах американский обыватель, но то, что 90% россиян послали бы эту свободу далеко – далеко, за право спокойно жить, работать и кушать – это точно.
Мы постоянно забываем, нет, мы, со своей столичной и интеллигентской фанаберией, глядим на остальной народ с высоты и просто не думаем, что кроме Ленинграда и Москвы есть ещё Брянск и Тамбов, Уссурийск и Ижевск, Урюпинск и сотни неизвестных городков, сёл и станиц. А ведь там живёт основная масса населения, и живёт она совсем иными интересами, ибо сама жизнь там совсем иная и во сто крат сложнее, нежели в столицах. Так что о свободе и праве читать Войновича, Солженицына или Кафку, они, в основном, и понятия не имеют, а если и имеют, то воспринимают её весьма отвлечённо и по большей части не понимают. Зато, как надо подоить корову, из чего пекут хлеб и как варят сталь, они знают не понаслышке.
- Свободе тоже надо учиться.
- Учиться надо, я согласен. Но возникает вопрос, как в том анекдоте.
- Это, простите в каком?
- К старой бандерше в Одессе, которая держит небольшой публичный дом, врываются чекисты и начинают грозить ей всеми карами. Та наивно спрашивает в чём она, со своими девочками провинилась перед советской властью, а чекисты отвечают, что она развела бардак, что нарушает установленный порядок в стране и пр. Тогда бабка задаёт вопрос: «Ша, я понимаю, что во всём должен быть порядок, вот только Ви мне объясните – почему Ви начали наводить порядок с меня?». Вот ты где купила томик Кафки?
- В садике, с рук. Ты же знаешь.
- Нет, я просто уточнить. И во сколько раз переплатила?
- Глеб, да перестань дурака валять.
- Нет, нет, ты скажи. Произнеси сакральное словцо.
- Ну, хорошо! Дала три цены.
- Вот. А мы с Гришей, в Новохованске, купили его по номиналу. Он там в книжной лавчонке, которая и слова доброго не стоит, лежал спокойненко, как и многие, другие раритеты. Ты знаешь, где этот Новохованск? Вот тебе и ответ на вопрос о понимании свободы и праве всё читать в разных слоях многомиллионной страны.  А, «Как завёрнуто, как заворочено?».
Ты вспомни, когда мы заговорили о «Правах человека»? Сахарову, этому обласканному властями учёному, вдруг, захотелось свободы, права высказывать-ся обо всём и вся, которых ему не хватало в Арзамасе 16. И что? Да спустили на него всю свору и под улюлюкание и гневные речи, подчёркиваю, основной массы населения, а не только Президиума Академии наук, сослали старика в Горький, лишив всех орденов и званий. А почему? Да потому, что большинство об этих «Правах» понятия не имели и иначе как старческой дурью их и не воспринимало. И ничего – жили. А ты: «Свобода ездить, читать» и т. д.
Мы, на мой взгляд, не то к сожалению, не то к счастью, не доросли до свободы в понимании её главенства как моральной категории. Вот, говорят, горцы, цыгане – не могут жить без ощущения свободы и чтут её превыше всего. Верно, но у них она ограничена правилами тейпа, табора, где власть старейшин, барона признаётся каждым, от мала до велика. Там строго почитаются старшие и соблюдаются обязательства перед родителями. И всё это в крови, поскольку существуют традиции. 
А нас лишили традиций! Династия Романовых просуществовала 300 лет, держась на трёх постулатах: самодержавие, православие, народность. Я бы добавил ещё одну – преемственность власти. Революция нарушила последнее, но большевики, придя к власти, прекрасно понимали, что воспитанный в православных и монархических устоях народ не примет новую власть, если не разрушить старые стереотипы. И первое, что сделали – заявили: Бога нет! Все цари олухи и дураки! Были среди них пара мудрых: Иван Грозный, Пётр I, ну ещё Екатерина II, но зато круты на руку были в своей борьбе за процветание государства российского. А остальные – тьфу и нечего хранить память о них на площадях и улицах городов столичных и губернских. И пошли под слом и снос: храмы и монастыри, портреты и памятники. И править стали столь же круто, как предшественники, а народ, почувствовав крепкую руку, привычно подчинился.
Но взявшие власть атеисты, читали Вольтера, они ведь многие были из интеллигентов, и чётко усвоили, что: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать», и на роль оного предложили творца революции Ленина. А потом, как при царе – батюшке. Царь – помазанник Божий, старый умер, теперь новый царь, но тоже помазанник и не моги, за редким исключением, говорить об усопшем, что он де прохиндей! Ни, ни. Даже из биографии вымарали целые страницы, чтобы в ней не осталось даже малейшего пятнышка. Отсюда, и только отсюда этот пресловутый «Культ личности», а отнюдь не из желания вождя народов слышать славословия в свой адрес. Он был достаточно мудрым человеком, чтобы понимать всю поверхностность этого явления. Так что до лампочки они ему были.
30 лет всем вбивали в головы эту простую истину о новом вожде Сталине, как о преемнике Бога а потом пришёл следующий и «всё опошлил». Следующий сделал с предыдущим тоже самое и даже похоронил не по чину. Ну, а о сегодняшних я и не говорю. Но, добро бы только так поступали с политиками и церковью – можно было и пережить. Но вслед за этим покусились и на носителей культуры. Из истории выбросили целый пласт  великих творцов Серебряного века. Кто в наше время читал: Мережковского, Бунина, Набокова, слышал о великих русских философах: Розанове и Бердяеве, видел картины: Бакста, Альтмана, Серебряковой, учил стихи Саши Чёрного, или Надсона? Практически никто, а ведь это лишь малая толика тех, кого вычеркнули из истории только за то, что они либо уехали из страны, либо писали то, что считалось «пережитком капитализма».
Прошло всего 70 лет, родились и окрепли новые таланты и история повторилась, претворившись уже в фарс. И те, кто вчера считал Алексея Толстого, Константина Паустовского, Фёдора Гладкова, Тихонова и Смелякова, плеяду советских художников от Герасимова и Пластова, прекрасных советских композиторов-песенников, считавшимися чуть ли не классиками и великими, сегодня низвергли с высот и возвысили тех, кто был тогда гоним, признав только за ними право представлять немеркнущие традиции русского искусства. Так откуда взяться этим традициям? Чем скреплять массы? Во что и в кого верить? Ну, дали народу свободу, и он превратит её, и уже превращает, во вседозволенность, а это отнюдь не синоним свободы.
 Мойсей 40 лет водил евреев по пустыне, чтобы вытравить из их душ рабов, нам понадобиться теперь лет 100, чтобы поменять психологию, укоренившегося в новых поколениях неверия ни во что и ни в кого!
Всё должно быть ко времени. Рузвельт когда-то сказал, что нужда и демократия – несовместимы, а голодные массы вызывают диктатуру. А наш молодец, вместо модернизации экономики, позволившей бы накормить людей, взялся одновременно перестраивать и её, и политическую систему, видимо решив, что народ будет сыт демократией и гласностью. В результате разрушил обе. Да и гласность довёл до абсурда. Додуматься до того, что руководителей предприятий стали выбирать, чуть ли не наобщих собраниях. Допустить, чтобы в центре Ленинграда, под чёрносотенными знамёнами и бурные вопли одобрения ему подобных, свободно выступал антисемит и мракобес Васильев!
- Глебушка, но ты ведь не будешь спорить, что тех, кого возвышают сейчас, были гонимы действительно не по праву.
- А я и не возражаю. Я даже сам только что сказал об этом. Но ведь дело в том, что в искусстве такое встречается сплошь и рядом. Ах, высказались непрезентабельно о творчестве Шостаковича! Правда присвоили ему звание Героя и назначили Председателем Союза композиторов, но это не в счёт. А вспомнить, к примеру, Мусоргского, которого гнобили почти за всё, или Жоржа Бизе, «Кармен» которого разнесли в пух и прах, или Глинку, которого терпеть не мог Николай I. Но ведь они не перестали быть великими композиторами и их критика не касалась всех остальных, творивших вместе с ними. А что было с импрессионистами после их первой выставки? А через год их признал весь мир. Ван Гог не продал ни одной картины при жизни и сошёл с ума. А что стало с Лермонтовым, после его стихотворения «На смерть поэта»? Его, вроде бы, сослали на Кавказ под пули. И так далее. Но ведь это всё было не отрицание всего, что было создано в те годы. Это были частности, а мы, за последние 70 лет уже трижды перечёркиваем целые пласты собственной истории. Разве такое допустимо? Это же надругательство над целым народом!
- Слушайте, - опять вмешался Боря, - вы мне напоминаете «Пикейных жилетов». «Бриан – это голова!». «Да, Бриан – это голова, ему палец в рот не клади».
- Ты прав, Боря. Мы и есть эти «пикейные жилеты». У нас вся интеллигенция состоит из них. Ильф с Петровым ничего не придумали, они срисовали наше общество. Мы умеем только говорить на кухнях с приятелями, предоставляя действовать недалёким проходимцам, прорвавшимся к власти, вместо того, чтобы действовать и бороться с тупостью. Смогла же малочисленная, но инициативная группа единомышленников, совершить революцию и даже удержать власть, хотя её пытались вырвать более сильные противники, а мы, видевшие все эти безобразия, сидели у себя на кухнях и перемывали косточки их творящим, не ударив пальцем о палец, чтобы вмешаться.
- Неужели ты столь наивен, что думаешь, будто наше вмешательство могло хоть что-то изменить, при том огромном государственном аппарате подавления, что был создан в государстве?
- Не знаю. Если бы против ввода танков в Прагу, на площадь вышло не 6 человек, а 6000, может в мире что-то и изменилось? Но ведь никто и не попробовал. Я уже сказал – могла же кучка большевиков взять власть у Временного правительства, и что самое поразительное – удержать её.
- Знаешь Глеб, я сейчас скажу крамольную вещь, но она пришла мне в голову. А может вся эта кутерьма 1917 года была ошибкой? Миллионы жертв Гражданской войны, голода, террора 30-х, и во имя чего? Чтобы через 70 лет потерять страну опять?
- Не знаю, Боря. Это уже из области догадок и предположений. Не нам, современникам, об этом рассуждать. Я могу только сказать, что сегодняшний мир стал таковым, только потому, что в России, как ты выразился, произошла эта кутерьма в 1917 году. Кто скажет, было ли ошибкой восстание Кромвеля? Там тоже была масса жертв, а потом даже короля казнили. То же самое и во времена Великой французской революции. Так что в смерти нашего царя-батюшки и жертвах гражданской войны, ничего нового. Но мир-то каждый раз менялся! Сегодняшняя европейская демократия, только кутерьме 1917 года обязана своими достижениями. Именно благодаря ей появилось понятие пенсий по старости, общественные стадионы, бесплатное здравоохранениеи масса других социальных благостей, на которые с таким вожделением глядят наши сторонники пресловутой демократии. Должно пройти время, откроются архивы, появятся беспристрастные исследователи, вот они и вынесут приговор.
Мы же жили и живём в это время. Мы получили из рук родителей определённый груз и все здесь присутствующие честно несли его, и признаться в том, что всю жизнь мы вкладывали все свои силы, ум и нервы в поддержание ошибочной теории, выше моих возможностей, тем более, что я вижу, что это не так. Я честно исполнял свой долг. Сознаюсь, с наивными представлениями о борьбе за всеобщее благо расстался уже давно, но всёже в остальном, я остался предан идее. Я считал и считаю, что идея была правильной и мир всё равно придёт к её осуществлению. Естественно, не знаю, когда это произойдёт, но то что произойдёт – уверен, поскольку ни одна общественная формация не вечна. Как ни крути, а диалектический материализм – философская система правильная!
Другое дело, что методы по её реализации были варварскими и бесчеловечными, но историкам ещё предстоит разобраться, чем они диктовались и были ли при тех, конкретных, обстоятельствах иные способы. Так что не нам и судить, правильна ли была эта «кутерьма».
- Видишь ли, я готов даже согласиться со всем сказанным тобой, но тогда почему ты считаешь, что все ошибки начались с Хрущёва? А разве они не начались с самого начала? «Мир – народам, земля – крестьянам!». А потом колхозы, раскулачивание и прочие премудрости. Сначала всеобщая национализа-ция, потом НЭП, а затем расстрелы бывших предпринимателей, потом опять разрешение артелей и мелкого ремесленничества, и подсобных хозяйств, и собственных коров, и т . д. по тексту тобой произнесённому.
- Я Вам удивляюсь! Это даже некрасиво так передёргивать, Борис Семёнович. Как будто Вам не известно, кто пришёл к власти в 1917 году? Профессиональные теоретики – революционеры и практики экспроприаторы! Ни опыта управления, ни знаний! Всё делалось с чистого листа, да ещё в условиях полнейшей разрухи и гражданской войны. Не допустить ошибок было просто невозможно. Но ведь вырулили! Выскочили из ниоткуда «красные директора» и молодые Наркомы, появились пролетарские банкиры и порутчики стали маршалами и сумели сделать так, что всего за 20 лет превратили страну, в которой только 11% населения знало грамоту и то только за счёт городов, поскольку в деревнях этот процент вообще был ничтожным, самой читающей страной в мире, где десятки народов вообще впервые получили свою письменность. Создали свою авицию и флот, могучую индустрию и культуру, абсолютно новую систему здраво-охранения и финансов, и т. д. Но, главное – воспитали нового человека!
Человека, впервые почувствовавшего свободу. Вы, конечно, сейчас наброситесь на меня, сказавшего именно это – свободу! Но не смотрите на сказанное с позиций сегодняшнего дня. Вообще, оценивать прошлое с позиций сегодняшнего дня, так сказать, в новой системе координат – категорически воспрещено. Чтобы понять то, что происходило в прошлом, надо понимать не только сам факт происшедшего, но и то в каких условиях он происходил. Мы ведь понимаем, что до Джордано Бруно и Галлилея, представление о вселенной было не таким, как сейчас и не порицаем тех, кто верил, что земля не круглая, а стоит на трёх китах, хотя с наших современных позиций это бред.
Так вот, тогда, 75 лет назад, для вечно угнетённого смерда, избавленного от крепостной кабалы всего за 50 лет назад и сплошь да рядом не знающего, как свести концы с концами на 2 десятинах выделенного надела; работяги, гнущего спину на заводе или фабрике и ютящегося в полуподвале, дехканина - чуть ли не раба, или еврея – ремесленника в местечке в пределах черты оседлости. Для них революция принесла истинную свободу, о которой они и мечтать не могли. Они могли пойти учиться, «черта оседлости» осталась лишь в воспоминаниях, крестьянин получил какую-никакую землю в виде приусадебого участка и это были не 2 десятины, а минимум 6, рабочий выбрался из полуподвала и переехал, хоть и в коммуналку, но в хороший дом с центральным отоплением и горячей водой в ванне, да и работал теперь по 8 часов, а не по 10-11 и мог пойти в синематограф и театр, а летом поехать по профсоюзной путёвке в санаторий и  т. д., вот для них – это была Свобода.
Это уже по прошествии 50 лет, сравнивая пресловутые «Права человека» там – за бугром, и у нас, интеллигенция додумалась, что здесь нет свободы. Но ведь и эти «Права» там появились не столь давно, хотя «Билль» о них был подписан ой как давно. Да и стали они неким фетишем там именно потому, что возникла новая страна под красным флагом и стало страшно, что он взовьётся и ещё где-нибудь.
Но право человека на свободу перемещения и выражение своих мыслей, отнюдь не воспитывает человека, ставящего интересы коллектива выше личных, верящего в страну. Человека не потребителя, а творца, вкалывающего, в первую очередь, не за деньги, а от осознания, что так надо! Таких воспитал советский строй, и эти люди выстояли в войне, в кратчайшие сроки восстановили разрушенное! Увы, благодаря именно тем деяниям, о которых я говорил, постепенно, всё вытряслось и в ответ на призыв – «Надо», мы стали отвечать – «А что я с этого буду иметь?». А ведь вначале шли и делали - раз «Надо». И кто мне скажет, что важней?
Мы забываем, что вся историография России, насколько мне известно, строилась и до революции, и естественно после неё, на воспитании в народе чувства долга перед государем и государством. Это всасывалось в сознание людей веками и народ, опять же в массе своей, привык уже, как теперь говорят: «На генном уровне», подчиняться воле вождя и думать, в первую очередь, о государстве, а уж потом о себе. А запад воспитан на диаметрально противоположном. В первую очередь я и моя семья, а за государство отвечает король, а теперь правительство. А когда король перегибал палку и слишком наступал на интересы личности, его тащили на плаху.
Теперь что касается колхозов, то если не учитывать насильственный характер проведения этого мероприятия, то никто же не будет оспаривать то, что крупные хозяйства рентабельнее мелких. Кстати, если бы не насилие, то в России, с его семейным укладом, за 50 лет было бы не убедить крестьян объединиться и не создать крупных хозяйств. В то же время, всё фермерство США построено на крупных хозяйствах, а не на мелких, о которых я вообще не знаю. И чем они отличаются от колхозов? Тем, что принадлежат частному лицу? Так если Председатель хороший и относится к своему колхозу, как к собственному хозяйству, то и разницы нет. Между прочим, это в равной степени относиться и к промышленным предприятиям, и наше в том является прекрасным доказательством. Достаточно сравнить работу наших предыдущих директоров, тех с кем нам с тобой довелось трудиться, и сегодняшнего, уже успевшего усвоить новые веяния и сделать вывод.
Разве крупные МТС с их вполне промышленными базами, не лучше мелкой мастерской, где два умельца, перемазанные в масле, пытаются из деталей одного сломанного трактора, отремонтировать другой? Я не спорю, в аграрной политике было допущено множество ошибок, но мне кажется, что не насильственная коллективизация, здесь главная. Я, отнюдь не специалист в сельском хозяйстве, но мне представляется, что последние измышления о голоде 30-х годов, как следствие коллективизации, такая же выдумка, как многое другое, о чём мы уже вспоминали.
Не правда ли, некто Короленко, с ужасом писал о голоде поразившем страну в конце прошлого века. Не, помню сколько, конечно, но тогда-то ведь тоже умерли миллионы. И такие голодные годы случались в благодатной России с удивительным постоянством. А разве голод в Поволжье в 1920, или 21 году был тоже результатом коллективизации? О ней тогда никто и не помышлял. А вот после 30-х годов страна больше не голодала, если не считать военных лет, но это уже совсем другая история и тема для другой беседы.
Кто-то мудрый сказал, что ошибка становится таковой, если она повторена и глупостью, если повторена дважды. Так вот, если первые шли методом «Тыка» по незнанию и ошибались – это понятно, а вот когда второй стал их повторять – это уже непростительно, не говоря уже о троекратном повторении. И ты об этом знаешь не хуже меня.
Те, первые, затеявшие эту кутерьму, руководствовались лишь идеей и по сути ставили эксперимент. Он в значительной степени удался, но сменился руководитель лаборатории и изменил направление исследования - результат оказался плачевным и создалось впечатление, что эксперимент строился на неправильной идее. По-моему это не так. А дальше идут повторения, сказанного мной выше. Я всю жизнь прожил в твёрдом убеждении, что нет такой силы, способной разрушить наш строй. Оказалось, что это не так! Мы сами разрушали его и то, что не сумел сделать Гитлер с его армией, сделали всего несколько человек, при полном попустительстве миллионнов тех, кто создавал могущество этой страны.
Пожалуй, Боря, ты прав в том, что пора заканчивать этот никчемный диспут. Деловая часть жизни прожита, надо привыкать к безделью, хотя не хочется её тратить на пустопорожние разговоры. Мне только жаль, что я, да и не только я, а и ты, и сотни тысяч таких же как мы, потратили свои жизни на то, что сегодня никому не нужно и рушится на глазах.Мы не делали карьеры, не доносили и не предавали, мы просто вкалывали и нас выносило на более высокий уровень не благодаря близости к сильным мира сего, а за наши успехи при исполнении. Нам, я считаю, не в чем себя упрекать. Мы делали столько, сколько было в наших силах, а порой даже больше, исполняя вбитую в нас мечту о том, что надо приносить пользу стране, людям. Не наша вина, что получилось так, как получилось. А может и наша, и сотен тысяч таких же мечтателей, не вмешавшихся во-время в процесс разрушения, хотя видели ошибки, но ничего не делали, а только судачили, как «пикейные жилеты» у себя на кухнях?«Мечты, мечты, где ваша сладость». Ушли мечты, осталась гадость.
Не хочу быть пророком, тем более вещающим дурную весть, но нас ждут ещё более страшные времена глобального масштаба. Мы увидели лишь первый акт пьесы, развязка наступит в третьем. Колоссальный политический сдвиг, вызванный крушением одного из могущественнейших государств мира не может пройти спокойно. Рухнула мировая система, а это не может пройти без последствий. Каковы они будут, мне не ведомо, но что приведут к огромному количеству жертв, несомненно. Посудите сами - в мире было два лагеря, а теперь остался один, и как он поведёт себя по отношению к новой, зарождающейся и ослабевшей стране, даже предположить страшно. Одна радость – мы, скорее всего, результатов уже не увидим.
А всё могло бы быть иначе, как говорилось в пьесе Пристли «Опасный поворот». А поворот мы начали в конце февраля 1956 года. Чтобы его не сделать, надо было, сидящему за рулём, обладать умением, и главное, прозорливостью. Увы, он не обладал ни тем, ни другим, вот и сделал слишком резкий поворот, на очень скользкой дороге, а нас всех, сидящих в автобусе и не выхвативших у него руль, и занесло в пропасть. Естественно, автобус сверзился и развалился.
- Мрачный ты предсказатель, Глеб Львович! Скучно с тобой. Всё равно, как бы ни мрачны были твои предсказания, я уверен, что в результате – всё будет хорошо! Страна будет жить. Слишком велика, чтобы уместиться в пропасти. Нет такой!
Пошли домой, Лена, пока мир не рухнул. Спасибо хозяевам за стол и очень интересную беседу. Есть над чем поразмышлять на пенсии.
Гости ушли, Зина пошла снимать с себя «боевую раскраску», как называл процесс небольшого макияжа, совершаемого ею перед торжественными выходами, а он сел на тот же стул у стола в своей излюбленной позе. В голове копошились малосвязанные мысли. Он, то возвращался к теме разговора, то всплывала из памяти сцена в Обкоме, когда ему в последний раз выносили очередной выговор, который потом надо будет снимать и, вдруг, грустно подумал, что снимать уже ничего не нужно. Вошла Зина, увидела Глеба, уставившегося по привычке в потолок и удивлённо спросила:
- Гуля, ты что не идёшь спать? Ты себя неважно чувствуешь?
- Нет, нет, всё в порядке. Иди ложись, я посижу чуть.
- Всё нормально?
- Да ну конечно. Ложись.
- Я зажгу торшер, а люстру выключу.
- Хорошо.
Щёлкнули два выключателя, в комнате стало сумеречно и более уютно, Зина ушла, а он всё продолжал сидеть и мысли крутились вокруг прожитых лет. Почти 40 из них он отдал одному заводу и все эти годы были направлены на созидание. Вспомнились юношеские сомнения о выборе пути, разговор с Борей. Смешно. Каким наивным он был, как стремился быть полезным Родине, хотел отдавать ей долг. Где это всё? Да, он превратился в трудоголика, не знавшего и не хотевшего знать ничего, кроме своей работы и собственного благополучия  и от тех высоких идей не осталось и следа. Всё превратилось в обычный прагматизм. Когда, почему, он растерял этот юношеский порыв? Но разве он один? Пожалуй, рядом могут построиться и все те, кто только что покинули стены квартиры. Да и тысячи нам подобных, которые в той, или иной мере, сегодня размышляют о происшедшем. Когда это произошло? Ну не в один же момент мы докатились до этого? Я тут витийствовал, что во всём виноват Хрущёв, начав разрушать веру. А так ли это? Т. е. то, что его роль определяюща, бесспорно, но всё ли это? Может надо и на себя, любимого, посмотреть?
А не началось ли во мне всё задолго до ХХ съезда? Не в тот ли момент, когда я впервые, в такой же вечер, сидя в этой же квартире, задумался над словом «Надо»? А может тогда, когда уверовал в свой талант и непогрешимость, решив, что раз все признают, что я удачно придумываю некие технические решения, то это так и есть, а значит, талант требует материального обеспечения и поставил эту мысль во главу угла? Нет! Т. е. всё перечисленное, несомненно, сыграло свою роль, но всёже дело, скорее всего не в этом, а в том, что любой угар, если он не привёл к отравлению и смерти, выветривается. Революционный порыв выветрился ещё до меня, сменившись буднями ежедневного труда, а он надоедлив и утомителен и требует такой же ежедневной подпитки вполне материальными средствами и я уже унаследовал частицу этого. А дальше, как известно энтузиазм долго не живёт и его питай, не питай, а он гаснет. Как говорится: энтузиазм и бескорыстие хороши, но кушать хочется тоже и причём всегда и чем взрослее становишься, тем разнообразнее.
Бедная страна, несчастные люди. 64 года назад в них вселили мечту об общем благоденствии, в которую большинство поверило и стало её с энтузиазмом воплощать. Неумело, бестолково, но настойчиво и упорно, и результаты появились. А потом ведущие начали совершать такое, что стало понятно, не мечту они приближают, не к ней стремятся, а создают уют и покой для себя. А с пониманием происходящего массами, былой энтузиазм, и без того уже подупавший, растаял окончательно и пестрота лозунгов о труде и стране уже не действовала. Ну, а угар выветрился давно. Вот и вся разгадка феномена. И исчезло из обихода слово «Надо», заменённое альтернативой: «Выгодно – не выгодно». Я попросту, во-время понял, что все мои мечты – миф. Вот и сделал вывод о вреде альтруизма и пользе разумного эгоизма. Я понял, что надо «вкалывать», ибо только тогда ты сможешь иметь, как говорил великий Райкин: «Твой кусок масла, на мой кусок хлеба». Низменно? Конечно, но выгодно. Важно только не делать подлостей и не афишировать своё отношение ко всему.
Хорошо это, или плохо? Пожалуй, хорошо. Но тогда что – нет мечты и пусть торжествует лишь чистый прагматизм? А куда же тогда девать всё, что мы делали все эти годы, когда в немыслимых условиях, выворачивая мозги, по 10-12 часов в сутки, старались и воплощали в реалии те задачи, которые перед нами ставили? Это ведь тоже было во имя реализации мечты. А как определить тех мальчишек и девчонок, которые в годы войны, вместо того, чтобы гонять на велосипедах, или играть в казаков- разбойников, стояли у станков и точили заготовки для снарядов, тогда, когда их отцы гибли в окопах, отстаивая право на эту же мечту? И ведь их были миллионы, и я же преклоняюсь перед ними!
Глеб сидел в полутёмной комнате и безжалостно препарировал свою жизнь, не задумываясь даже над тем, чего это вдруг он занялся моральным мазохизмом и зачем ему всё это надо. Он ещё вполне здоров и принимать предсмертное причастие и вершить покаяние ещё рано, тем более, что он вообще и не собирался этого делать. А процесс продолжался.
Так что во мне истинно? Кто я? Как я прожил жизнь? Любопытно, прожил, а сегодня не знаю кем был? Да, работал на износ, создал семью, в которой мне тепло и уютно, но при этом, походя,  добивался успеха у других женщин и, не смущаясь, изменял жене. Да, почему изменял? И вовсе не добивался! Я ей никогда не изменял, хотя бы потому, что точно знаю – нет, и уже никогда не будет, другой женщины, которая бы так понимала меня. А что касается измен, так они же сами шли ко мне, и не нужно было никого добиваться, кстати, чего и в мыслях не было.
Всё что мог, делал для семьи, но так и не научился сверлить стены и вворачивать шурупы, не могу приготовить себе обед и как пришить пуговицу давно забыл, вот и не делал того, что должен делать каждый мужик. Не «шёл по трупам», чтобы занять то место, которое занимал, но и не упускал момента, сделать что-то для себя, не оглядываясь на других и не считаясь с их желаниями. Был мягок с подчинёнными, но опять же, не считался с ними, если это необходимо было для решения задачи, порученной мне.
Можно сказать, что таким циником меня сделала таже власть, о которой я столь пространно говорил и сегодня, и ранее? Можно, но ведь это неправда! Власть дискредитировала себя, посеяла в народе неверие в неё, но себя-то ты делаешь сам! Нечего валить на других то, что я сам превратил светлые идеи папы, его друзей и Алексея Михайловича, и иже с ним, в пусть внешне и безобидный, но такой противный эгоизм. И если бы я был один такой! И дело ведь не в том, что кто-то толкнул нас в эту пропасть эгоизма, а в том, что мы охотно поползли в неё.
Интересно, а сидел бы я здесь и рассуждал об этом, если бы выбрал-таки шахматы?

                «А ведь всё могло бы быть иначе!».
                Дж. Пристли
   
                2014-15