Одиночество

               

  Небольшое здание международного аэропорта «Пулково» медленно всасывало непрерывный поток прибывающих на автобусах и автомашинах. Другое здание порционно выдавливало, по мере прибытия рейсов, желающих покинуть его, чтобы побыстрее  добраться до своих квартир, либо гостиниц, как бы поддерживая баланс в этой человеческой круговерти. По залу отлёта перемещались люди, к стойкам таможенного досмотра выстроилась очередь, и никому не было дела до одинокого мужчины, молча стоящего у огромного витринного стекла и ничего невидящими глазами, взирающего на суету на площади перед зданием вокзала. Невысокого роста, чуть сгорбленный, с явно выраженной худобой, он мог привлечь внимание, только что, необычной головой, венчающей это субтильное тело.

  Голова была непропорционально велика, и большую её часть занимал лоб. Мужчина был практически лыс, и на черепе, обтянутом тонкой кожей, явственно проступали синие жгуты кровеносных сосудов. Запавшие глаза, резко очерченный нос и тонкие губы, дополняли странный облик стоящего. Прожитые годы серьёзно потрудились над его внешностью, так что при взгляде на него, ни у кого не вызывало сомнений, что он уже разменял свой восьмой десяток.

  Только что, через проём в стеклянной перегородке, в зал регистрации ушла дочь, прилетавшая на пару недель из Дюссельдорфа, где вот уже почти десять лет живёт со своим мужем. Прилетала, чтобы повидаться и предупредить, что подала документы на получение разрешения на его переезд к ней. В мозгу, как стайка воробьёв, прыгающих вокруг обронённой кем-то горбушки хлеба, бессистемно перескакивали мысли.  То он думал о дочери, считая через сколько часов она будет дома, то перед глазами возникал эскиз небольшого узла, над которым он бился уже несколько дней и никак не мог уменьшить его размеры, а в типовом исполнении тот не влезал в новую конструкцию, то думал куда ему ехать из аэропорта, то увидел бесчисленное количество пивных, вытянувшихся вдоль улиц старого, немецкого города, пытаясь представить себя среди любителей пива, которое он терпеть не мог. Мысли перескакивали, путались, не могли сосредоточиться на чём-то одном и это раздражало, но он никак не мог справиться с этим и от того злился на себя, на окружающих, на улетевшую дочь, на мерзостную погоду за окном. Всё было мрачно и противно.

  Неожиданно его передёрнуло, как от озноба. Мысль остановилась, он вдруг, физически ощутил своё одиночество. Это действительно было бесконечное одиночество – он был один в этом человеческом месиве, и не к кому было прислониться, не к кому подойти и сказать, как ему плохо и страшно. Так бывало в детстве, по ночам, когда проснувшись ночью, ему казалось, что все исчезли, и его кроватка осталась одна, в этой непроглядной темноте. Тогда он сжимался в комочек и прислушивался, ловя любой шорох, треск, рассыхающегося паркета, или писк мышонка, чтобы ощутить, что он не один.
 
  Сейчас, несмотря на шум в зале, он даже его не слышал, так как уже давно привык оттопыривать ладонями уши, чтобы понять, обращённые к нему слова. Постоянный грохот испытательных стендов в лаборатории отнял, с годами, его слух.
 
  Судорога привела его в чувство. Мужчина удивлённо оглянулся. В первое мгновение, вернувшись откуда-то, где ему только что было так плохо, он не мог понять – почему вокруг суетятся люди, перетаскивают чемоданы, что-то пишут у высоких стоек, на большом табло мигают лампочки, высвечивая цифры и названия городов.  Затем он вспомнил, почему он здесь, вжал голову в плечи и медленно побрёл к выходу.

  В автобус его внесли одним из первых. Он сел на одно из задних сидений, прислонился к окну, предъявил кондуктору проездной и стал рассматривать затылок, впереди сидящей девушки, мысленно отметив, лежащую в ложбинке шеи защёлку на золотой цепочке, хорошо уложенные пепельные волосы и стал представлять себе её лицо, неожиданно  погрузившись в состояние полудрёмы. Тонкая шейка неизвестной превратилась в дорожку парка Политехнического института, по которой он, то забегая вперёд, то поравнявшись с Надей, размахивая руками как всегда сумбурно, рассказывает очередную книжку, проглоченную за вчерашнюю ночь. Книга вызвала у него феноменальный интерес и он абсолютно уверен, что тоже самое должна испытывать Надя, потому что иначе и быть не может, ведь речь идёт о необыкновенном прозрении автора.

  Автором был Эрнст Генри, за несколько лет до начала Великой Отечественной войны, предсказавший её начало и развитие, вплоть до направлений главных ударов и очагов основного сопротивления. Он всегда много читал, как бы стараясь в книгах найти ответ на основной вопрос – почему он так одинок в этом населённом людьми мире. Папы давно не было, он его едва помнил, поскольку тот ушёл в сопровождении трёх военных, устроивших, перед этим, беспорядок в двух их комнатах. Плачущая мама долго убирала всё, расставляя разбросанные книги и укладывая вещи в шкаф.
   
  После этого маме стало не до него – надо было работать, чтобы сводить концы с концами и носить куда-то кульки с продуктами. Потом она перестала их носить, замкнулась, и он окончательно оказался предоставленным сам себе. Целыми днями он читал всё, что попадалось на глаза, а попадались книги из папиной библиотеки и когда другим детям читали Маршака и Барто, он разбирался в хитросплетениях взаимоотношений французской знати из «Человеческой комедии» Бальзака, бродил по пещере Лейхтвейса и восхищался красотой женщин из романов Мопассана.

  В школе он весьма скоро понял, что на много начитаннее всех своих сверстников и ему стало неинтересно с ними. Когда на переменках мальчишки мчались попинать мяч на спортивной площадке он, прислонившись к стенке коридора, вчитывался в очередную книжку, взятую в районной библиотеке. Школьный библиотекарь ему уже ничего предложить не мог.  Девочки, до поры, тоже интереса не вызывали.

  Повзрослев, он  увлекся историей и оценивал людей только по тому, сколько они прочитали исторических романов, мемуаров политических деятелей и великих полководцев. Увы, сверстники такими вопросами не интересовались, а взрослым мальчишка был мало интересен. Одиночество вошло в него и не отпускало всю, такую уже длинную жизнь.
 
  Вот и сейчас, даже Надя, которая так хорошо к нему относится, не понимает его восторгов, её не заинтересовал Генри, и она почти не слушает. Он чувствует, что ей не интересно, но остановиться не может. Мысли несутся с ошеломляющей быстротой, язык не успевает высказать их, его речь становится совсем невнятной, он пытается быть более убедительным с помощью жестикуляции, от чего Надя начинает смеяться и он растерянно останавливается, пытаясь понять, что же смешного она нашла в блокаде Ленинграда, которую описал великий журналист – провидец.

  Утвердившаяся банальная мысль о студенческих годах, как самых счастливых, для него была абсолютно корректной. Впервые он почувствовал себя не таким одиноким. Даже не живя в общежитии, он был членом небольшого, крепко спаянного коллектива, которым стала их группа, а в ней все были под стать друг другу. Здесь никого уже не удивляло, что он осилил «Буденброков», и каждый знал, кто такой Растиньяк, не говоря уже о Неточке Незвановой. Как он любил соревноваться с Эдькой в знании «12 стульев». Они садились напротив друг друга и читали на память целые абзацы из книги, останавливаясь и предлагая продолжить фразу. Если противник продолжал, он получал право начать другой отрывок и так, пока не надоедало.

  Он, как и другие,  посылал во время лекций записки, получал ответы, назначал встречи Наде, давал переписывать свои лекции и вместе со всеми составлял отчёты по лабораторным работам в комнатах общежития, проводя там, иногда, целые дни, особенно во время сессий.
 
  А как он влюбился! Надя была первой и единственной девушкой, которую он действительно любил, и которая, кажется единственная, отвечала ему взаимностью. Однако, как всегда, он сумел испортить и это. А ведь достаточно было перед распределением зарегистрировать брак, и вся жизнь сложилась бы иначе. Но он в это время,_с упоением, вчитывался в «Историю дипломатии»; чертил специальный кран, доставшийся ему в виде темы дипломного проекта; целовался, по вечерам, с Надей, в опустевшей дипломантской и не обращал внимания на вал свадеб, свершавшихся на курсе. Правда, он никак не мог взять в толк, почему Надя с каждым днём становится всё напряжённее.

  День распределения он запомнил на всю жизнь – он остался в Ленинграде, а Надя получила направление в Магнитогорск. Он растерянно смотрел на неё, когда она спокойно сообщила, что вскоре уезжает. Они ещё, по инерции, продолжали встречаться, но она ему не простила предательства. А он её не предавал. Он просто не подумал, что надо сделать предложение, что она ждёт этих слов, и что от этого зависит жизнь их обоих. Через пару месяцев их пути навечно разошлись, и больше они никогда не встречались. Надя не приезжала ни на одну из встреч однокурсников, которые с регулярным постоянством, происходили каждые пять лет и он так и не смог ей сказать всего, что должен был сказать ещё 55 лет тому назад.

 С тех пор одиночество навсегда вошло в его плоть, с годами превратившись в мизантропию. Он стал брюзгой, ему ничего не нравилось, он перестал ходить даже в кинотеатры, а ведь он так любил кино. Тогда! Ребята в группе считали его ненормальным – ведь «Два гроша надежды» он смотрел 32 раза, а «Бродягу» с Раджем Капуром – раз 15. Раньше он ходил на все фильмы, что появлялись на экране и мог часами разбирать игру актёров, фабулу фильма, отмечать режиссерские огрехи,  замеченные при просмотре. Возможно, в нём погиб великий кинокритик.

  Автобус стал резко поворачивать, и его прижало к стенке, от чего он вышел из забытья. Мысль вернулась в настоящее, и он с ужасом подумал - Боже! Во что я превратился? И с брезгливостью подумал о себе, как о ком-то чужом и неприятном. Старый, согнувшийся, лысый старик, без привязанностей и никому не нужный. И хоть дочь и настаивает на его приезде, но он-то понимает, что не нужен ей и будет обузой. А она, просто, хочет помочь одинокому старику, по странностям судьбы, оказавшимся её отцом, которого она почти, не знает.

  Автобус выровнялся, мимо, сквозь пелену моросящего дождя, проносился однообразный осенний пейзаж, глаза медленно прикрыли веки, и он вновь потерял связь с действительностью. Вместо пожухшей травы и редких деревьев на ровной поверхности, проносящегося мимо поля, оказался большой зал, уставленный письменными столами и десятками чертёжных досок, которые назывались «Кульманами». Он, молодой, недавно пришедший в бюро, инженер, трудится над новым проектом эскалатора для будущей станции метро в Ленинграде. Работа ему нравится, он чувствует свою нужность, так как агрегат, что поручен ему, получается оригинальным и не похожим на типовые, что применялись раньше.

  Начальник похвалил его разработку и пообещал премию, если испытания узла покажут положительный результат, а он в нём и не сомневался. Какое удовольствие он испытал, получив  ту – первую премию! Так хотелось похвастаться перед институтскими приятелями, но рядом никого не было – все разъехались. Он купил маме какую-то безделицу, которую она без всякого интереса приняла, поблагодарив за подарок и отнюдь не отметив, что он куплен на деньги, коими был отмечен его талант инженера.

  За первым новшеством последовали другие. Он не мог не придумывать, как не мог не читать. Эти два дела заполняли его целиком, и он отдавался им днём и ночью, зачитываясь очередным опусом до утренней зари. Вскоре он получил повышение, стал руководителем небольшого подразделения, а потом возглавил и весь отдел Главного Конструктора. Казалось бы, всё прекрасно, но его мозг не был приспособлен к восприятию многообразия мира. Он впитывал только новую информацию, и только из книг, неведомыми путями, преобразуя её в придумываемые конструкции. Ни на что другое он способен не был. На окружающих смотрел свысока, оценивая их по мере способностей к конструированию эскалаторов и количеству прочитанных книг. А поскольку сравниться в этом с ним могли единицы, приятелей он так и не приобрёл.
 
  С годами стал резок в оценках, посему, хоть и считался хорошим руководителем, любви подчинённых не сыскал, оставаясь на вершине, не очень высокого, но лично им насыпанного холма в одиночестве и глядя оттуда на всех свысока. Его приглашали на всевозможные торжества, отмечаемые в отделе, поздравляли с юбилеями, но это  была лишь дань уважения, а не чувство привязанности, которой ему так не хватало.

  Он жил в постоянном сомнамбулическом состоянии. Утром вставал, автоматически что-то ел и шёл на свой завод, где чертил, придумывал, руководил, никого, из окружающих, не выделяя по внешним признакам. Он даже не заметил, что одна молодая женщина бросает на него призывные взгляды и осознал, что он женат только выйдя с ней из ЗАГСа. Они прожили вместе почти 20 лет, у них родилось двое детей, но, видимо, жить с ним было очень трудно даже такой терпеливой женщине, как его жена. Дети выросли при нём, но без него, так что семьи, в нормальном понимании, у него так и не было, как не было ничего другого кроме работы.

  Они всё же расстались, как ни странно, сохранив добрые отношения. По крайней мере, с её стороны к нему, поскольку у него с ней каких-то отношений, пожалуй,  и не было.

  Автобус, проезжавший мимо памятника «Блокадному Ленинграду», опять занесло, прижав мужчину к стенке. Он вновь очнулся, посмотрел, сквозь запотевшее окно на промелькнувшие иссохшие фигуры и грустно подумал, что сейчас мог бы быть неплохой натурой для Аникушина. Ещё через пару минут, вслед за девушкой, сидевшей перед ним, он вышел под моросящий питерский дождик, спустился по ступенькам в переход и остановился. Куда идти? Что делать? Увы, в пустой квартире никто не ждёт и никому нет до него дела. Жизнь прошла, есть масса изобретений, несмотря на возраст, он ещё работает и выдаёт идеи, а счастья нет и всё мерзко. Зачем ему ехать в Германию? Ведь и там его никто не ждёт, и он будет не нужен ещё больше, нежели здесь. Тут он хоть не нужен своим, а там он будет не нужен ещё и чужим!

  Надя! Где ты?