Моряк

               
     Последние несколько лет я часто хожу гулять в парк у Петропавловской крепости. Несмотря на то, что мы живём недалеко, пока работал, было не до прогулок, а теперь, на «заслуженном отдыхе», времени хоть отбавляй, вот и влечёт весной зелень нарождающейся листвы, тень вековых крон летом, заснеженность дорожек зимой. Приятно, перейдя, вечно шипящий, гудящий, визжащий тормозами, асфальтированный проспект и оказаться на песчаных дорожках, под неохватными дубами и вязами, прекрасными в любое время года.

     Особенно великолепен парк зимним утром, когда после пропитанного влагой вечера, небольшой морозец высеребрит каждую веточку и огромных деревьев, и небольших кустиков. Если такое утро выпадало на субботу, или воскресение, когда город ещё не проснулся после трудовой недели, по проспекту не несутся в бешеной скачке сотни автомобилей и не нарушают тишину застывшего царства, можно пару часов побыть в этой сказке.

     Длинные, абсолютно белые, игольчатые кристаллы покрывают отросточки бесчисленных веток, превратив их в метёлочки. Чешуйки изморози облепили стволы и сквозь зимний туман пробиваются лучи, низко сидящего, солнца. Перехватывает дыхание от восторга перед этим чудом, непередаваемой красоты, сотворённой природой. Лёгкое дуновение ветерка и на землю медленно осыпается невесомая, белая пыль.

     Как прекрасен парк в такое же утро весной, когда на первозданную чистоту, ещё не покрытых пылью, ярко – зелёных, выброшенных на белый свет, после зимней спячки, листочков, ложатся первые лучи солнца. Листочки ещё молоды, щекочущие прикосновения ветерка, вызывают у них смех и они, похихикивая, радостно перешёптываются между собой, делясь ночными новостями.

     В будние дни, по утрам, народу в парке тоже немного. Промчится с криками стайка школьников, размахивая ранцами, проедут молодые мамаши с колясками, торопясь в детские садики и ясли, да бегают несколько солидных мужчин, пытающихся сбросить, набранные накануне килограммы и только с проспекта доносится монотонный гул, нарушая тишину стареющего парка.

     Я приходил сюда по утрам – это была, как бы зарядка, которую, с некоторых пор, перестал делать. Бродя по одному и тому же маршруту, я постоянно натыкался на пожилого, по моим сегодняшним меркам, мужчину. Он приходил в парк со стороны станции метро, доходил до скамейки, расположенной невдалеке от памятника «Стерегущему» и медленно усаживался на неё. Сколько он сидел там, мне не ведомо, но когда я проходил мимо, завершая свой второй и последний, в этот день круг, он неизменно бывал на месте.

     Высокий, подтянутый, всегда в кепочке с небольшим козырьком, аккуратно одетый, он ходил, опираясь на массивную трость. Она выполняла двойную функцию, служа ему и при ходьбе, и как опора для головы, когда, сидя, полусогнувшись, на скамье, он клал подбородок на скрещённые руки, лежащие на набалдашнике. Был он примерно моего возраста, а следовательно, разменял седьмой десяток. Лицо, испещрённое густой сеткой глубоких морщин, привлекало внимание какой-то необъяснимой породистостью. Теперь такие лица уже почти не встречаются. Эта смесь мужественности и благородства, вековым отбором, созданная русской аристократией, уже давно отсутствует на лицах моих соотечественников, здесь, в России. Их ещё можно, изредка, встретить в Париже, среди посетителей кладбища Сент Женевьев де буа и на скамейках Люксембургского сада.

     Мужчина меня заинтересовал. Гуляя, я составлял его биографию. Это было какой-то игрой, которая началась ещё в детстве. Если моё внимание привлекал какой либо человек, я принимался сочинять его биографию. Этот образ привязывался ко мне на несколько дней, возвращаясь перед сном, и я засыпал с мыслью об очередном этапе, прожитой моим воображаемым героем, жизни. Кстати, думаю, что этим объясняется моя хорошая память на лица, при абсолютном отсутствии памяти на имена.

     Вот и в данном случае, я напридумывал массу историй о его жизни и через некоторое время, мне уже казалось, что мы давно знакомы. Ходил по парку и, вместо того, чтобы наслаждаться тишиной и покоем, рисовал в воображении жизнь совершенно незнакомого мне человека. Это стало каким-то наваждением пока наконец, я не понял, что не избавлюсь от этой дурацкой игры, если не проверю свои догадки, и действительно не познакомлюсь с ним.

     Однажды, проходя мимо, я поздоровался, попросил разрешения присесть рядом и, вскоре, знакомство состоялось. Теперь, ежедневно, завершая свой второй круг, я подсаживался к нему и мы вели долгие беседы, найдя много общего в нашем мироощущении, взглядах на современность и общую историю. Мы действительно оказались почти ровесниками, оба получили техническое образование и честно отработали сверх положенного срока «на благо любимой Родины». Но была между нами и огромная разница – мой новый знакомый, на всю жизнь, сохранил детскую влюблённость в море, чего я был полностью лишён.

     Кто из нас в детстве не бредил путешествиями в дальние страны? «На далёкой Лим-по-по, где гуляет Гип-по-по …». Мама напевала: «В лимоново-туманном Сингапуре» и чудилась страна, где всегда тепло и нет зимы, и везде растут толстые, зелёные деревья, со странным названием «баобаб», и так хотелось  посмотреть все эти чудеса. Мы носили матроски и детские бескозырки, позднее, зачитывались «Пятнадцатилетним капитаном» и мечтали о Таинственном острове Сокровищ, «где в краю пампасов, бегают бизоны», штудировали Станюковича и ходили в кружки судомоделистов. Однако, с годами, у большинства, романтика морских далей сменилась более трезвым подходом к жизни и период «Алых парусов» сменился интересом к журналу «Техника молодёжи».

     Мой новый знакомец сохранил в себе детскую влюблённость к странствиям на всю оставшуюся жизнь и в этом был какой-то секрет, вызывавший интерес и уважение. Моя, придуманная для него биография, оказалась отнюдь не соответствующая реальной.

     С юношеских лет, до последнего времени, он каждый свободный час посвящал морю. Яхта стала его вторым, а, пожалуй, и первым, домом. Ушла жена, выросли без него дети, где-то грохотали войны и совершались перевороты, изменилась страна, а он ежедневно ходил на работу, что-то изобретал, чертил, руководил, но мысли его были в море и он, как молодой юнга, несся после работы в яхт-клуб и каждый отпуск проводил на воде.

     Увы, всё на этом свете, когда-то, кончается. Эта фраза, став уже ходульной, не потеряла актуальности. Около года тому назад, при весьма трагикомических обстоятельствах, он совершил последний поход, после которого парковая скамейка заменила ему яхтенную банку. Он бредил морем, часами мог рассказывать о красотах норвежских фьордов, бескрайних просторах Ладоги, сложностях прохода в узости Каттегата, регатах и походах вокруг Европы, бухтах, где ему приходилось отстаиваться во время штормов, великолепии городов, посещённых им за прошедшие десятки лет и даже плавании через океан.

     Его команда должна была принимать участие в регате, проводимой в Гамбурге. Они уже много лет ходили вместе, знали друг друга, как родные братья. Иначе на яхте нельзя, каждый должен точно знать своё место и роль в общем деле, доверять друг другу, а даётся такое понимание только годами совместных плаваний.
     Мне, человеку, абсолютно, сухопутному и не обременённому страстями к морским круизам и восхождениям на непокорённые горные вершины, всегда было интересно, что толкает других людей в, порой, авантюрные путешествия, сопряжённые с риском. Я и сам не прочь попутешествовать, что и позволял себе всю свою зрелую жизнь, однако, меня никогда не тянуло в сомнительные мероприятия.

     «Что влечёт мне подобных в море? Да детская несбывшаяся мечта о морских приключениях. А приключения на яхте начинаются уже с момента вступления на борт, ты вступаешь в совершенно другую сферу  этой чертовски интересной жизни, где они происходят во множество раз чаще, чем в обыденной жизни. Даже последнее моё путешествие было связано с приключением. Вроде, всё было, как всегда – вышли из Петербурга ранним утром и взяв ветер в фордевинд, бодро покатились  в Балтику. Прошли Таллинн, оставив справа Хельсинки, затем Ригу, протиснулись в Зунд, вышли в пролив Каттегат и, уже находясь на траверсе шведского городка, с трудно-
произносимым названием, Кунгсбакка, без каких либо причин и внешних раздражителей, при очередной перекладке паруса, я, вдруг, почувствовал резкую боль в области грудной клетки. Боль была настолько сильной, что пришлось лечь на палубу. Ребята, почувствовав неладное, оставив заполоскавшийся парус, бросились ко мне и через мгновение я уже сосал валидол, который срочно сунули в рот. Боль отпустила, но подняться я не смог, любое движение отдавалось болью под лопаткой».
 
     Капитан срочно связался с берегом, сообщив, что на борту больной. Получив разрешение, они вошли в гавань городка. На берегу их ждали: реанимобиль с группой врачей, пограничники и таможенный чин. Врачи осмотрели его, вкололи в руку шприц и подключили флакон с раствором, одновременно сняли кардиограмму и констатировали - «обширный инфаркт». Надо госпитализировать! 

     Команда быстро собрала вещи и передала в руки врачей. Здесь же, на берегу, были совершены какие-то пограничные формальности, благо краткосрочные визы в Швецию у них были. Его погрузили на носилки и, попрощавшись с друзьями, под вой санитарной сирены, он отбыл в больницу города, а друзья продолжили плавание, но уже без него.

     «Через 15 минут, я был обклеен датчиками, как двигатель на стендовых испытаниях. Сходство подчёркивала и лента самописца, медленно вытекавшая из осциллографа. Врачи всё делали молча, как хорошо отлаженные автоматы. Пришёл солидный мужчина, видимо, главный врач, или владелец клиники, посмотрел на ленту, потрогал голову, что-то сказал и ушёл. Поместили меня в палату, где лежал ещё один человек, который никак не прореагировал на моё появление, да и мне общаться с ним не хотелось.

     Шведы проявляли ко мне повышенное внимание, к сожалению, ответить им тем же, я не мог. Шведского языка не знал, а познания в английском были не на столь высоком уровне, чтобы обеспечить свободное общение. В городе нашли человека, знающего русский язык, и в особых случаях приглашали его в качестве переводчика. Через пару дней, пришёл тот же мужчина, что заходил в первый день и, с извинениями спросил: «Кто будет платить за лечение?»

     Я, естественно, выразился примерно так, что денег у меня: «И не будет», сославшись на то, что так говорят в одном городе, по названию Одесса. То ли мой перевод фразы на английский, оказался неудачным, то ли мужик юмора не понял, но, кажется, остался недоволен и ушёл, сказав, что они будут думать. Больница связалась с консульством России в Гётеборге, но и там сказали, что МИД России средств на лечение, не совсем нормальных, тем более старых яхтсменов, не выделяет. Бедняги – шведы, наверное, уже и не рады были, что проявили благородство. Несмотря на это, лечили весьма интенсивно и через пять дней заставили встать и ходить.

     Потом пришёл опять тот же мужчина, поинтересовался моим самочувствием и успокоил, видимо решив, что по ночам я жутко маюсь от мыслей, где мне взять денег на оплату пребывания на больничной койке. Насколько я понял, было сказано, что проблему оплаты лечения решил лично бургомистр, приняв  все расходы на муниципалитет города. Эта невиданная щедрость, была проявлена во имя поддержания дружбы с великим русским народом, вообще, и с городом  Петра, в, частности. Вслед за панегириком, последовала более отрезвляющая тирада, о том, что меня пора выписывать и лечиться дальше я должен сам. Они скажут как, а где – это уж дело моё.

     Ситуация «хуже губернаторской». Денег нет, виза давно просрочена, перемещаюсь я – короткими переходами, как выехать из страны, мне кажется, даже Аллах не знает. Спрашиваю: «Где здесь консульство»? Говорят: «В Гётеборге», а до него вёрст 300. Всё же связали меня с консульством по телефону, а там - только и ждали моего звонка. Выяснив кто я и зачем беспокою дипломатическое ведомство, занимающееся делами государственной важности, приятный, женский голос, на протяжении нескольких минут, весьма доходчиво, а, главное любезно, объяснил мне: что в моём возрасте и с моим здоровьем, надо не по морям шляться, а сидеть на лавочке, в окружении внуков и читать им сказки. Что своим антигражданским поступком я наношу вред имиджу страны и так уже давно пошатнувшемуся и пр. и пр. и всё это за деньги больницы и так уже потратившейся на моё содержание.

     Молча выслушав наставление, и изъявив полное согласие с высказанным, я всё же поинтересовался, что же мне делать, коли воспитательная работа проведена, с некоторым запозданием. Пошипев в телефонную трубку, дама, с неудовольствием, произнесла, что в день выписки они пришлют за мной машину из Гётеборга. Так и произошло, и попрощавшись с моими спасителями, поблагодарив их, насколько позволяли мои лингвистические способности, я отправился в консульство.

     Здесь меня поместили в какой-то комнате, шофер показал, где стоит чайник, посуда и находится туалет. Хотя зачем мне все эти сведения, если выходить с территории консульства, мне было запрещено, а еды не было. Он хотел было уже уйти, когда я ему говорю, что не прочь перекусить, да и лекарства мне нужны, а тот мне в ответ, что распоряжений содержать меня на свою зарплату, ему, пока, никто не давал, да и вряд ли даст. Пришлось слегка поорать, насколько позволяло больное сердце.

     Вскоре появился, какой-то чин. С недовольной физиономией, забрал у меня рецепты, отвёл в консульскую столовую, где меня прилично покормили, а потом притащил и лекарства. Я прожил в консульстве пару дней, питался в той же столовой, но в контакты ни с кем не входил, находясь в гордом одиночестве. Через два дня, в сопровождении консула, как какая-нибудь VIP персона, без досмотра и паспортного контроля, я был препровождён к трапу самолёта, совершавшего чартерный рейс, с которым сюда прибыли наши спортсмены. Пара часов полёта и я, благополучно, вернулся в родные пенаты.

    Вот, с той поры, следуя советам дипломатов, и пришлось отказаться от морских прогулок и заменить их хождением в парк. Впоследствии, видимо для справки, а также для оценки величины шведского благородства, мне прислали из больницы счёт  за лечение. Оно стоило больше 30 тысяч, как принято говорить – условных единиц. Интересно только, вошла в этот счёт оплата моего телефонного разговора с консульством? Как-то раньше мне эта мысль в голову не приходила».

     Мне было любопытно – откуда у него эта тяга к морю, почему, в таком случае, он не связал свою профессиональную жизнь с флотом? Я расспрашивал, он, отвечал. Было видно, что ему доставляет удовольствие возвращаться воспоминаниями в молодость. Это не был «плач Ярославны», о невозвратно утерянном, а полный самоиронии и юмора, рассказ о прожитых годах.

     Он происходил из старинного рода остзейских баронов, последнюю сотню лет, посвятивших себя науке и добившихся, на этом поприще, больших успехов. Дед, отец, его братья – все были профессорами, академиками, носили всяческие звания и награды и, тем самым, сохранили жизнь, в годы, когда жёсткая гребёнка НКВД, вычёсывала остатки благородных фамилий.

     Естественно, что и его ждала, примерно, та же участь – стать деятелем науки. Однако, либо судьбе было так угодно, либо гены перепутались, но тяги к ним, увы, у него не обнаружилось. Проявилось это уже в институте, который он, хоть и окончил, но успехами там не блистал. Зато руки, как говорят в народе, у него росли из нужного места, да и технической смекалкой он был наделён, тоже, видимо, от природы, так что инженер из него получился неплохой.

     Один из его дедов, кроме научной деятельности, часть своего драгоценного времени, посвящал яхтенному спорту и, в молодости, был даже членом Императорского яхт-клуба, о чём, шёпотом, говорили дома. Был у него швертбот и ходил он на нём даже после революции, пока не перебрался в столицу. Теперь он тихо догнивал, где-то на берегу Малой Невки. Как он не был разобран на дрова в годы блокады, так и осталось тайной.

     Ещё учась в институте, он, по каким-то отрывочным сведениям, сохранившимся в семье, отыскал сей «утлый чёлн» и вознамерился привести его в порядок. Понимая, что самому с такой задачей не справиться, он привлёк к её решению своего приятеля, с которым дружил ещё со школьных времён.

     «После института, свободного времени была тьма. Приятели бросились в погоню за девочками, появились первые заработки и, хоть были они не велики, но на пару походов в ресторан  хватало. Мы с Олежкой, деньги тратили на приобретение: досок, краски, пакли, каких-то деталей, для купленного по случаю, подвесного мотора «Москва» и время проводили у своего швертбота.

     Это были незабываемые вечера. Мы приходили после работы, на задворки яхт-клуба, переодевались в старые и давно изношенные брюки и куртки, включали, недавно купленную «Спидолу» на волну «Маяка» и в темпе музыки – строгали, пилили, махали киянками, клеили и красили. Наверное, было странно наблюдать со стороны, как два, вполне респектабельных молодых человека, с выраженной долей интеллекта на лицах, целые вечера, в вымазанных краской и мазутом куртках, ковыряются около полуразвалившейся лодки, пытаясь придать ей более совершенный вид.

     Сколько саркастических тирад, о бессмысленности наших стараний, мы выслушали тогда от настоящих яхтсменов. Однако, с упорством, достойным более высокого применения, мы трудились в поте лица, несмотря на все насмешки и увечья, наносимые самим себе, из-за неумелого пользования инструментом.

     Больше двух лет упорнейшего труда и наш 7-ми метровый швертбот засиял, как новенький. Естественно, что внешность была достаточно обманчивой и, думаю, серьёзного испытания он бы не выдержал, но о таких мелочах мы не думали. Мы рвались в морские дали.

     Несмотря на то, что, казалось, любую свободную минуту мы  посвящали нашему ковчегу, я успел в течение первого же года жениться. Как ни странно, молодая жена разделяла мою страсть и не препятствовала ей. Олег женился ещё в институте, но и его супруга терпела, до поры, до времени. Они обе, иногда, тоже приходили к нам и что-то драили, красили, убирали. Кстати, парус был чисто их заслугой. Мы купили порванный парус от крейсерской яхты и жёны, из его кусков, скроили вполне достойный нас.

      На подъём флага торжественно прибыли жёны и приятели и под радостный визг женской части общества, наша лайба, после длительного перерыва, осуществила своё первое погружение в воду. По этому случаю была распита пара бутылок портвейна «777» и бутылка «Малаги», которая тогда в избытке стояла на прилавках магазинов.
 
     Передать чувства, охватившие нас, когда мы, впервые, почувствовали под ногами качающуюся палубу – невозможно. Меня и сейчас, через столько лет, охватывает радость от осознания того, что мы сделали это и груда полусгнивших досок, валявшихся на берегу, теперь открывают перед нами недоступные ранее страны. На меньшее, мы не были согласны. Нас ожидали морские просторы, штормы и штили и предвкушение предстоящих путешествий рвалось из нас, выражаясь в какой-то странной пляске, рисковавшей развалить, столькими трудами созданное нами плавсредство.

     Однако, мы не знали бы радости, если бы не ощущали грусти. После пляски стало пустовато в груди. Увы, уже не будет поразительных вечеров полного взаимопонимания, когда каждый, без слов, делал своё дело. Не будет минут, когда лёжа на тёплой палубе, на спине, с подложенными под голову руками, мы следили за пробегающими по небу облачками, представляя себя в этот момент не на берегу Малой Невки, а где-то в южных широтах. Смешно сказать, но два великовозрастных болвана, уносились в мечтах, как десятилетние школьники. Всё это кончилось и хоть мы не собирались расставаться, и впереди нас ждали совместные плавания, что-то из жизни уже ушло и никогда не повторится. «Всё проходит». Мысль не новая, и не моя, но от этого менее актуальной она не стала.

     Нет смысла рассказывать о первых попытках управляться с нашим «крейсером». Мы не имели, абсолютно, никакого опыта в том: как вести себя при порывах ветра, когда надо убирать парус, а когда ставить, как перекладывать его, при изменении направления и поворотах и т. д. Кроме того, оказалось, что наше судно весьма склонно к опрокидыванию, а парус готов лопнуть при самом безобидном порыве ветра. Тем не менее, мы с маниакальным упорством осваивали яхту.

      Швертбот, с гордым названием «Ифрит» (с обязательным ударением на втором слоге), что в переводе на русский с арабского означает - «Злой дух», скрипел и стонал, как будто Главный Дух заставляет его скользить по воде против воли. «Дух», видимо, так привык к суше, что обиделся, когда его потревожили, спустив на воду, в то время как он приятно и тихо старел на берегу. Тем не менее, через некоторое время, мы, вполне сносно, стали управляться с нашей посудиной и оказалось, что «Дух» не такой уж злой и готов отправиться в более далёкое путешествие, нежели хождение галсами, по реке. По крайней мере, так нам казалось.

     Тогда мы начали готовиться к дальнему походу. Однако, даже нам было понятно, что швертбот, тем более, в наших руках, морского похода не выдержит. Раз нельзя выходить в море, кто нам запретил пойти на Ладогу? Это не менее чудесно! Белые ночи, лёгкий ветерок несёт нас вдоль живописных, берегов, на обед уха, из свежевыловленной рыбы, на много миль вокруг - никого и только мы, с нашим «Духом», режем лёгкую волну Ладожского озера.

      Мы готовились всю зиму и весну. Обеспечили себе отпуск на один и тот же месяц. Покупали тушёнку и банки с зелёным горошком. Приобрели канистры, казан, две штормовки и ещё кучу всякой всячины, казавшейся нам необходимой в дальних плаваниях. Первым пунктом нашего плавания мы наметили северные шхеры Ладожского озера.

     Чтобы не сбиться с курса, в качестве навигационных пособий, был куплен: туристский компас и карта Ленинградской области, со всеми искажениями, специально вносимыми советскими картографами, дабы вводить в заблуждение врагов, стремящихся проникнуть в тайны нашего государства. О магнитных девиациях и склонениях я читал в воспоминаниях академика Крылова, но что это такое, в то время, не знал, да и не стремился узнать, впрочем, также как и Олег.

     Поход был назначен на начало июля 1960 года. Увы, жизнь преподносит, порой, такие неожиданности, что никогда нельзя загадывать что - либо на длительный срок вперёд. Мне всегда было непонятно, как это наше государство планирует на 5 лет вперёд. Тут в одной семье на неделю не спланируешь – обязательно что-то вмешается и весь план лопнет.

     Летом 1960 года, я окончательно убедился, что планировать ничего нельзя и «всё в жизни случай», как пелось в одной песенке. В середине июня, Олег, на ровном месте, подвернул ногу, «упал, очнулся – гипс». У него оказалось разорвано сухожилие, а это полтора месяца в гипсе и столько же реабилитация. О походе на Ладогу, в ближайшие месяцы, можно было забыть.

     Я сочувствовал приятелю и злился одновременно. Двойственность раздражала. С таким трудом добытый летний отпуск, оказался под угрозой. Супруга была в положении и совместная поездка куда-либо, отпадала, да и утвердившийся в мозгу план похода на Ладогу, не давал покоя. Мучаясь угрызениями совести, я решил всё же его предпринять. Но с кем? Предложения знакомым из яхт-клуба, встречались дружным смехом. Каждый считал необходимым высказаться относительно моего идиотства, потому что с моими навыками и на такой посудине, идти в Ладогу может только ненормальный. Но я уже упёрся, решив, что «не Боги горшки обжигают».

     Перелистав записную книжку, я обнаружил только одну, скорее менее, чем более, подходящую фамилию. Это был мой институтский товарищ, с которым мы были, хоть и не в столь близких, но всё же приятельских отношениях. Мой звонок на Севу произвёл впечатление чего-то ирреального. Он недавно женился, учился в аспирантуре и писал кандидатскую диссертацию. Кроме того, он никогда не был подвержен бесполезным мечтаниям о дальних странах, папуасах и тем более штормах. Он был осторожным и рассудительным, посему моё предложение показалось ему бредом. Сначала он молчал, потом расхохотался и спросил - адекватен ли я, если обратился к нему с таким предложением. Всё рухнуло! Жизнь показала свою изнанку в самый непотребный момент!»

     Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, когда плавное течение жизни, по каким-то непонятным причинам, хочется прервать, бросить всё и куда-то удрать. Масса путешествий, приведших к многочисленным открытиям, начинались именно с такого безрассудства. Разговор с моим новым знакомцем, сыграл в жизни Севы роль такого катализатора. Повесив трубку, он ощутил,  вдруг, тесноту коммунальной квартиры, в коридоре которой он стоял. Лучи заходящего солнца с трудом пробивались в комнаты, переваливаясь через крышу дома на противоположной стороне улицы. Грохотали трамваи, ветер подхватывал с тротуара, накопившуюся за день пыль.

     А где-то: во всё небо полыхал закат, пахло свежей зеленью, лёгкий ветерок шероховатил голую плоскость озера, день плавно переходил в белую ночь и так захотелось туда, что неожиданно для самого себя, младший научный сотрудник поднял телефонную трубку, набрал номер, пребывавшего в грусти неудачника - морехода и дал согласие на участие в авантюре.

     «Моё первое в жизни путешествие началось в первых числах июля 1961 года. Потом были десятки походов, за кормой остались тысячи морских и речных миль, из памяти стёрлось многое, но тот – первый, я не забыл. И хоть старенький швертбот давно сгнил на дне Невы, затонув, с пробоиной в борту, я его тоже хорошо помню».

     Откинувшись спиной на скамейку, он с каким-то задором рассказывал, как ранним и, конечно, солнечным утром, речной буксирчик, время от времени, пускавший клубы чёрного дыма из небольшой трубы, тащил вверх по Неве баржу, а за ней, болтаясь на слишком длинном тросе, покорно плёлся «Злой дух». Осталась позади: Петропавловка, Смольный, элеватор мельницы, проплыли мимо корпуса Обуховского завода, потянулись посёлки.

     «Как я не удерживал румпель, но держаться строго за баржой не удавалось. На Ивановских порогах баржа, вовсе, стала рыскать, наезжая на буи и они выскакивали, у неё за кормой, из под воды, так и норовя пробить нам борт. Сева, лёжа на носу яхты, испуганно орал, сообщая с какого борта выскочил очередной буй, а я пытался от него увернуться. Это было похоже на прохождение судна по минному полю, когда надо уворачиваться от очередного, рогатого шара, несущего смерть.

     Придя в Петрокрепость, мы пришвартовались и сошли на берег, решив в последний раз вкусить цивилизованной пищи. В какой-то столовой нас накормили борщом и пельменями, мы прошлись по городку, в котором никто из нас не бывал, несмотря на его близость к Ленинграду. Вернулись на яхту, завели мотор и отбыли в Ладогу.

     Обязанности на «шхуне» распределились следующим образом: я, естественно, капитан и штурман, Сева – боцман, матрос, кок и всё остальное. Выйдя в озеро, мы заглушили мотор и стали ставить парус. Сева принимал участие в такой операции в первый раз в жизни, да и у меня был не ахти какой опыт. Выглядело это, видимо, достаточно уморительно, если даже чайки беснуясь в небе, визгливо хохотали, потешаясь над нашими неумелыми попытками. Всё же мы справились и взяли курс на север.

    К вечеру, пристали к берегу, разожгли костёр, поели и улеглись спать. Это была незабываемая ночь. Городскому жителю трудно себе представить, как великолепны белые ночи где-нибудь на озере, в абсолютной тишине, когда слышно даже, как всплёскивает рыба, шелестят листочки в прибрежном лесу. Вдруг, пронзительно взвизгнет, страдающая бессонницей чайка и опять тишина, а ты лежишь, запрокинув голову и не чувствуешь твёрдости палубы, поскольку витаешь над ней. В голове никаких мыслей, только бездонное небо, с еле – еле проглядывающими звёздами, притягивает к себе, и ты паришь, кутаясь в лёгком тумане, опускающемся на воду.         

     Мы радовались, как дети, наслаждаясь спокойным плаванием, на ходу приобретая опыт управления яхтой. Мимо проходили другие лодки и пароходики, но ни нам до них, ни им до нас, не было никакого дела и мы мирно расходились. Казалось, так будет всегда, и мы в полной мере насладимся бесподобным отпуском. За пару дней мы заросли бородами, загорели, на руках у интеллигента Севы образовались мозоли и, если бы не постоянные купания, то пропахли бы дымом костров, как таёжные аборигены.

     На 4 день плавания, когда мы подходили к бухте «Далёкой», сзади, из-за горизонта, над озером, появилось облако, оно клубилось и двигалось очень быстро, казалось, огромный вал катится на нас. Даже нам, совершенно неподготовленным, однако, много читавшим парням, было понятно - сейчас будет шторм, и нас ждут большие неприятности. Ветер стих, парус заполоскался, мы быстро, насколько были способны, убрали его, включили мотор и направили яхту к берегу.

     Берег приближался, но облако, превратившееся в огромную, чёрную тучу гналось за нами и явно выигрывало эту гонку. Мотор стал дымить и работать с перебоями. Слабо скрываемая тревога, быстро перешла в панику. Мы ежесекундно оглядывались на тучу, били кулаками по несчастному мотору, который, разделяя с нами ужас, перед надвигающейся, неминуемой смертью, чихал, дымил, ревел от натуги, выжимая из себя последние силы, но швертбот двигался медленнее, чем нам хотелось.

     На гладкой поверхности воды, ещё недавно, как зеркало отражавшей солнце, появилась темная рябь и, вскоре, стало темно, как в сумерки. Всё же берег приближался и, когда первые капли дождя догнали нас, лодку подхватил шквал и внёс в небольшую бухту. «Разверзлися хляби небесные». Наверное, впервые в жизни, я понял, что такое тропический ливень и «дождь льёт, как из ведра». В мгновение мы стали мокрыми с ног до головы. Лодка наполнялась водой с пугающей быстротой. Однако, самое страшное осталось позади и мы благополучно выбрались на берег.

     Закрепили швертбот и, несмотря на хлеставший дождь, поставили палатку.
Перетащили наши вещи, не без основания полагая, что к утру бот заполнится водой под борта. Дрожа, переоделись, пожевали всухомятку, выпили водочки и улеглись спать, под шелест дождя. Шквал пронёсся, оставив в наследство, на всю ночь, моросящий дождик.

     Зато утро было бесподобным. Природа радовалась тому, что дождик кончился, опять светит солнце и выражала это, раскинув на небе свою полуулыбку радуги. Страхи остались в прошлом, мир опять был прекрасен и только полная воды яхта, напоминала о вчерашнем, несколько навевая грусть.

     Позавтракав, мы принялись вычерпывать воду, а затем, занялись ремонтом движка. Я его разбирал, роняя винтики и гаечки в воду, а Сева исправно нырял за ними, благо вода была прозрачной, а дно из плотного, жёлтого песка с вкраплениями больших, гладких камней. Разборка движка результатов не дала, и установить причину «простуды» не удалось, хоть мы и провозились с ним целый день.

     На следующее утро мы отправились дальше и вскоре прибыли в Приозерск. На подходе к городу, нас встретила ватага босоногих мальчишек, бежавших вдоль берега, кривлявшихся и оравших, на сколько позволяли их голосовые связки, что пришёл «Ифрит» (с ударением на первом слоге), выказывая тем самым безмерное презрение к нашему застарелому «Духу».

     Здесь, местные умельцы, поставили диагноз заболевшему двигателю, установив, что полетел конденсатор. В портовых мастерских такового не оказалось, видимо, по причине малой мощности нашего движителя. Пришлось идти на почту и отправлять телеграммы в Ленинград, верным, на то время, подругам, с уведомлением, что мы живы, но при этом, срочно нуждаемся в конденсаторе для подвесного мотора «Москва», мощностью 10 лошадиных сил.

     Намеченная точка путешествия – фьорд Тервус, оказалась недостижимой. Идти туда с неисправным мотором, даже для таких авантюристов, как мы, было немыслимо, а сидеть в Приозерске, в ожидании посылки – глупо. Тогда было решено выйти в озеро и подыскать какое-нибудь тихое местечко, что мы и проделали.

     Утром 13 июля, позавтракав, загрузившись припасами и бензином, мы вышли в озеро и через пару часов мирного плавания, свернули в какую-то, приглянувшуюся нам, бухточку безымянного островка. Тишина, покой, вода в бухте прогрелась, у берега, на мелководье, мириады мальков. Сошли на берег и обнаружили множество змей, греющихся на солнце. Стало несколько не по себе, но уж больно хорош был остров. Развели костёр, приготовили обед, однако, спать решили на яхте. А ночью разразилась гроза.

     Гроза в городе – ничто, по сравнению с грозой на озере. В городе ты находишься под защитой стен, рядом люди, а здесь ты гол перед разбушевавшейся стихией. Становиться по-настоящему страшно! Дождь стучал по крыше рубки, как пулемёт, то увеличивая количество выстрелов под натиском шквала, то чуть уменьшая. Молнии, с ужасающей частотой, сверкали во всех частях неба, и гром гремел не переставая. Крыша рубки не выдержала «напора стихии» и на нас уже лил дождь. В довершение всех неприятностей, я вспомнил, что на топе (верхушка мачты) прикреплён флагшток, выполненный из медного стержня, а ванты, крепящие мачту к палубе – стальные. Получался громоотвод, в котором наши тела служили прекрасным, хорошо смоченным, заземлением.

     По-моему, эта ночь отбила у Севы всякую, даже минимально теплившуюся у него, страсть к таким походам. Столько матершины, сколько он произнёс в ту грозу, он не высказал, за всю оставшуюся жизнь. Гроза ушла, но дождь продолжался. Мы просидели, скрючившись, дрожа от страха и холода, до утра, когда он кончился, как по мановению волшебной палочки. Мы вылезли из своего мнимого укрытия, с трудом, развели костёр, обсушились и жизнь, вновь, показалась прекрасной.

     Пять дней мы ловили рыбу в бухте, загорали, купались. Видимо, змеи признали в нас своих и не докучали, а кроме них, вокруг никого не было и мы вели жизнь аборигенов, чудом сохранившихся на необитаемом острове.

     На шестой день мы отбыли в Приозерск, где на почте нас ждал конденсатор, присланный Севиной женой. Наверное, она была более заинтересована в скорейшем возвращении супруга. Поставили его на мотор – оба цилиндра работают и можно плыть дальше, но, увы, пора возвращаться.

     Плавание в обратном направлении ничем не запомнилось, во всяком случае, мы благополучно прибыли на свою стоянку. Из своего первого путешествия я извлёк главное – надо знать любое дело, за которое берёшься. Хоть всё окончилось благополучно, могло произойти и обратное, и некому было бы беседовать с Вами. Посему, записался на курсы яхтсменов, получил права на управление яхтой и провёл на воде лучшие часы своей жизни. А Сева больше никогда не всходил на борт яхты – ему хватило одного плавания, хотя, когда мы встречались, он с удовольствием его вспоминал».

     Мы ещё много беседовали с моим новым знакомым, делились воспоминаниями. Из его рассказов можно было бы составить солидный том с путевыми впечатлениями, но я остановился лишь на эпизодах начала и окончания этой саги. Возможно, кого-то рассказ удивит, а мне он показался интересным и, в какой-то мере, поучительным. Казалось бы, человек был вполне успешным инженером, продвигался по службе, был уважаем и благополучен – живи и радуйся. Ан нет, его ещё и тянуло море, которому он посвятил почти всю часть соей деятельной жизни. Видимо, человеку,  для полноты жизни, необходима ещё страсть к чему-то иначе она, даже при всём её благополучии, становится пресной и мало интересной.

                2006 г.