Сквозь тернии

               

     Давид проснулся, как от толчка – за окном прогрохотал, ещё пустым, железным коробом, мусоровоз и опять всё стихло. Рядом, мирно посапывала жена, сквозь прозрачные занавесы, на приоткрытом окне, пробивался предрассветный сумрак короткой июньской ночи, а на стене, с чёткой периодичностью, мигал желтоватый отсвет светофора, повешенного на растяжках на скрещении улиц. Сначала он не мог понять, что заставило его проснуться – неужели грохот машины? Но мусоровоз проезжает здесь каждую ночь. Да и возраст у него такой, что пробуждение среди ночи, отнюдь не неожиданность. Вопрос не давал уснуть. Он назойливо лез в голову и, уткнувшись взглядом в одно место на стене, где появлялось жёлтое пятно, Давид мучительно пытался разобраться в этом. Вдруг,  в сознании, как будто что-то щёлкнуло, и он понял – наступило 22 июня. 

     Прошло 65 лет, а эта ночь, отпечаталась в мозгу, как вечная, нестираемая матрица. В ту ночь он точно также проснулся от грохота за окнами. На стенах большой комнаты, в таком же предрассветном сумраке, появлялись странные отсветы похожие на зарницы. Забегали пионервожатые, в других комнатах, с плачем, просыпались ребята младших отрядов, зажёгся свет и всем было велено побыстрее одеться.

     Давиду нравилось в пионерлагере. Ему было уже 11 лет, но он ещё никогда не жил вместе с таким большим количеством ребят. Он, конечно, ходил в гимназию, у него было много знакомых, но это было совсем не то, что он ощутил здесь. Он не был пионером и, до последнего времени, понятия не имел, что такие существуют. Всю свою, недолгую, жизнь он провёл в кругу семьи, в уютном доме, в самом центре Каунаса, даже не представляя, что можно спать по 30 человек в комнате, ходить строем в столовую и вместе с ещё 300 мальчиками и девочками делать по утрам зарядку на улице. Но ему нравилось всё это. Нравилось ходить в лес, окружавший лагерь со всех сторон. Нравилось купаться в море и валяться на тёплом песке. Нравилось играть в волейбол и гонять футбольный мяч по площадке. Нравилось, что вокруг много девочек и ловить на себе взгляды, понимая, что привлекает их внимание.

     Завтра должно было наступить воскресение, и он ждал маму, предвкушая радость от встречи. Несмотря на обилие ребят вокруг и постоянную занятость чем-то, ему её очень не хватало. И вот, почему-то, надо вставать, быстро одеваться и куда-то идти. А как же мама?

     То, что происходило, вначале, было принято за военную игру, но очень скоро все поняли, что грохот – это стреляют пушки и они видят всполохи орудийных залпов на границе, а она была в нескольких километрах от лагеря, расположившегося в лесу, недалеко от Паланги. Война ожидалась, но никто не думал, что она грянет так скоро. Ещё пару дней тому назад, они играли в неё, соревнуясь отрядами, кто лучше спрячется в лесу и не даст себя расстрелять из деревянных ружей и вот теперь грохочут настоящие пушки и доносится мощный гул сотен, пролетающих в безоблачном небе, самолётов. Война!

     Всех построили на площадке, где проводились лагерные линейки, сказали, что немцы напали на Советский Союз и повели в сторону городка Швентои. Они шли по пустынной дороге, сначала по лесу, а когда вышли на открытое пространство, их обстреляли с самолётов. Это было очень страшно! Самолёты, один за другим, снижались и, проносясь на огромной скорости, с каким-то ужасающим грохотом, стреляли тра-та-та-та-та, по разбегающимся в разные стороны детям, побросавшим свои вещи и прикрывающим руками головы, как будто они могли уберечь, эти маленькие макушки, от пуль крупнокалиберных пулемётов. Вскоре самолёты улетели, видно лётчикам жаль было тратить пули на детей, а на участке дороги остались лежать небольшие рюкзачки, как маленькие могилки, безвременно погибших детских иллюзий.

     Колонна опять собралась, и все пошли дальше, придя, к полудню, в рыбачий порт в Швентои. Уставшие, они расселись прямо на земле, пионервожатые принесли откуда-то несколько вёдер квашеной капусты и с десяток ящиков вяленой рыбы и раздали всем по горсти капусты и по рыбке. Ребята и так хотели пить, а тут ещё солёная капуста и рыба, но они съели всё до капельки. Принесли воды, и они понемногу попили. Неожиданно, пришло несколько автобусов. В первую очередь посадили малышей, старшим мест не хватило. Давид оказался среди оставшихся. Автобусы ушли, а их опять построили и повели дальше, в сторону Каунаса.
 
     Опасаясь очередного налёта, они шли не по шоссе, а по небольшой, лесной дороге. Давид, явственно увидел этот неуютный лес, выросший на болоте.  Кругом  мелкий кустарник, кривые деревца, как маленькие старички, которых он часто видел у синагоги, застыли в немой просьбе, протягивая, за подаянием, тонкие веточки рук. Трава с острыми, как бритва, листьями, растущая из воды с вздувающимися пузырями, откуда лопаясь, с шипением вырывался не то воздух, не то газ и от этого вокруг дурно пахло. А в воздухе, тучи мелкой мошки вилась над их головами, облепляя лица и залезая под рубашки, от чего всё тело чесалось. Они устали, но шли, хотя, хотелось сесть прямо на дороге и сидеть, согнув в коленях ноги, и только, чтобы улетели мошки.

     Он услышал, как сзади затарахтели мотоциклы и их нагнали немецкие солдаты. Обогнав, небольшую колонну и перегородив мотоциклами дорогу, какой-то солдат, выскочив из коляски мотоцикла, скомандовал - «Хальт» и приказал возвращаться в Швентои. Не сомневаясь, что команда будет исполнена, солдат проводил, развернувшихся ребят, взглядом, уселся в коляску, и мотоциклы затарахтели опять, а колонна, через пару часов, оказалась в том же порту, где отдыхала раньше.

     Лёжа с открытыми глазами, устремлёнными, по-прежнему, на стену, Давид размышлял над тем, что не давало ему покоя все эти годы – почему никто не убежал, никто из взрослых не предложил не ходить в Швентои, а уйти в любую деревню и потом постараться добраться до своих домов? Какая злая судьба тащила их под дула немецких винтовок? Он думал и не находил ответа.

     В Швентои они просидели недолго. Пришли грузовики, их загнали в кузова с высокими бортами и, плотно набив, стоя, отвезли в Палангу. Там построили на улице, пришёл офицер и сначала велел выйти вперёд еврейским детям, отделив их. Таким же образом отделил нескольких комсомольцев, которыми были их вожатые. Вожатых сразу увели и вскоре послышались выстрелы.

     Группу, в которую попал Давид, отвели в синагогу. Сюда уже успели согнать всех евреев Паланги. Видимо, здесь хорошо поработали местные нацисты, раз за такой короткий срок удалось собрать столько людей.

     В синагоге собралось около 600 человек: старики, мамы с маленькими детьми, подростки. Взрослых мужчин, почему-то, почти не было. У входа стояли, вооружённые ружьями, люди с белыми повязками на рукавах. Еды не давали, только приносили в вёдрах воду. Дети плакали, просили кушать, мамы, как могли, их успокаивали. Старики молились, вознося свои мольбы к Богу, который был здесь рядом, но Бог их, почему-то, не слышал, как не слышал тысячи тысяч, таких же, ждущих своего конца, в разных местах во всей Прибалтике, а потом и в Белоруссии, и в Украине, и в России, и в Молдавии.

     Всевидящий и Всеслышащий! Почему Ты не видел и не слышал? Почему обрёк этих несчастных на преждевременную встречу с Тобой? Разве так уж хотелось их увидеть рядом? Но ведь Ты и так их видел? Так почему? Чем прогневил Тебя мой народ? Сколько раз он задавал Ему эти вопросы и не получал ответа. Вот и сейчас, лёжа и вспоминая то страшное время, начавшееся ночью 22 июня, он мысленно кричал их в пустоту просыпающегося утра.

     Через три дня их выгнали на улицу, построили и погнали по дороге. Так они прошли несколько километров. Их привели в брошенную усадьбу, окружённую забором, и заставили приводить её в порядок. В первый раз за эти дни их покормили. Каждый получил по одной варёной картофелине и по горсточке капусты  Так они получали утром и вечером все 10 дней, которые он провёл там.

     Сначала они вытаскивали на улицу из больших комнат железные кровати, маленькие шкафчики, столы и другую мебель, которая осталась от советских солдат, живших здесь раньше. Приходили машины и надо было всё это поднимать на них. Он не был слабым ребёнком, но после такой работы ломило спину, а руки было не поднять. Когда комнаты оказались пустыми, их заставили маленькими вениками из веток, подметать их.

     Жена, во сне, повернулась на бок, и он вспомнил, как множество людей набивалось, по вечерам, в сарай и укладывалось на полу. Все ложились на один, правый, бок. Повернуться, в течение ночи, не было никакой возможности и, по утрам, старики вставали, не будучи в состоянии разогнуться. Детям было проще, но и они долго приходили в себя. Прошло две недели с начала войны и те 600, ни в чём неповинных стариков и детей, уснули навек и только один он мучается сегодня от бессонницы.

     После того, как они привели в порядок усадьбу, часть людей стали отправлять на уборку лагеря, где ещё жили вернувшиеся литовские дети. Каждое утро, пешком, гнали несколько километров туда, а вечером обратно. На 11 день Давид услышал, что на завтра, в лагерь должны приехать машины из Каунаса, за детьми. Вечером, он спрятался в комнате у друга и не вернулся в усадьбу. Утром, на одной из машин, ему удалось, вместе с другими детьми, вернуться в Каунас, к маме. Через пару дней, всех, кто остался в усадьбе, расстреляли.

     Первое время, в Каунасе, они с мамой старались не выходить из дома. Когда Давида ещё не было в городе, начались погромы. Литовцы, с белыми повязками на рукавах, врывались в дома зажиточных евреев, выгоняли их на улицу и часто тут же на месте расстреливали, а дома грабили. Мама боялась выходить. Продукты приносила их приятельница, она же приносила и последние новости, а они были далеко неутешительными.

     Нацисты сгоняли евреев  в форты, что были за городом со времён Первой Мировой войны, и те исчезали там, в глубоких рвах. Был издан приказ, по которому евреи были обязаны носить на спине и груди заплаты желтого цвета со звездой Давида, как бы в насмешку, заклеймив таким образом, уже самим Богом отмеченный народ. Им было запрещено ходить по тротуарам, появляться на улице с 10 часов вечера до утра и т.п.

      Но продолжалась такая жизнь тоже не долго. В середине июля был издан новый приказ коменданта города о том, что все, ещё не расстрелянные евреи, должны переселиться в Вильямполь (Слободку), где было организовано гетто. В течение нескольких дней, сюда было согнано 30 тыс. Вскоре, эту территорию огородили колючей проволокой, организовав несколько ворот, у которых дежурили охранники. Они ушли с мамой в гетто, взяв с собой только небольшие котомки самых необходимых вещей.

     Он вспомнил убогую комнатушку, окна которой упирались в склон горы, вспомнил постоянное чувство голода и у него, даже засосало под ложечкой, настолько глубоко это засело в памяти. Он гнал от себя мысли о страшных  годах, проведенных там, за колючей проволокой, а они всё равно буравили мозг, в эту проклятую ночь годовщины начала их несчастий.

     Вскоре взрослых стали отправлять на работу в город, распределив по разным фабрикам. Люди уходили в город под конвоем и также возвращались обратно, умудряясь, каким-то образом, пронести через ворота, где их обыскивали, кое-что из еды для детей и стариков, которых не выпускали. Мама работала на фабрике «Сильва» и возвращалась страшно уставшей, а он старался, хоть как-то облегчить ей вечер, взяв на себя все заботы по дому. Надо было как-то выживать и кормиться и люди сажали овощи, на маленьких грядках на клочках земли у домов. У них тоже был такой огородик, за которым ухаживал Давид, а ещё он развёл кроликов, выменяв у местного еврея на мамино кольцо, первую пару.

     Зимой приходилось решать проблему дров, и это тоже было его заботой, а найти их было очень трудно. Он на всю жизнь сохранил стойкое неприятие холода, от которого страдал тогда, приберегая, с трудом добытые полешки, к приходу мамы.

     В тоже время, дети многого не понимали, их тянуло к играм, на улицу, в компанию сверстников и они пытались это делать, твёрдо усвоив одно правило – быстро прятаться, при появлении полицаев, или нацистов. Давид мало общался с другими детьми, хотя в доме их было много. Вообще в доме, сначала, было много жильцов, но, постепенно, их становилось всё меньше.

     Уже в сентябре начались расстрелы. Сначала расстреляли более 500 человек, самых известных ковенцев. Через несколько дней после этого увели в 9-й форт уже около 2000 человек. Он вспомнил этот ужасный день 28 октября 1941 г., когда из гетто увели и расстреляли 10 тысяч. На стене, на месте жёлтого пятна, всё меньше видного, в рассеивающихся сумерках, возникли языки пламени, охвативших  больницу гетто. Выходы были заколочены досками снаружи  и её сожгли вместе с больными, врачами и медицинским персоналом. Всех, кто пытался прыгать из окон, расстреливали. Это было так ужасно, что даже сейчас, через столько лет мирной жизни, он покрылся холодным потом и почувствовал, как дрожат руки и ноги.

    Прочь, прочь воспоминания! Он встал и, на дрожащих ногах прошёл в кухню, налил стакан воды и залпом выпил. Стало легче, но видения продолжились и здесь. На улице участился шум от проезжающих машин, вышел дворник и донеслись шаркающие звуки метлы, как будто те, сотни стариков, что фашисты выгнали на улицы, еле волоча ноги, шаркают по каменной мостовой в свой последний путь. Перед глазами, встало то утро, шум открываемых дверей, крики женщин и детей, редкие выстрелы. Захотелось, как тогда, убежать на чердак, где в клетках у него жили кролики, и зарыться в траву, которую он собирал для их прокорма.

     Он испугался, поняв, что сейчас, в их доме нет чердака, а «Они» уже поднимаются по лестнице, вот уже выбита дверь, упавшая на него и по ней ходит какой-то немец, вскоре произнёсший: «Hier, au;er Kaninchen nichts mehr». Немец развернулся на нём и ушёл, а он всё лежит под дверью и боится пошевелиться. Он, вдруг, почувствовал, что улыбается. Действительно: от трагичного, до комичного – один шаг. Когда-то гуси спасли Рим, а его, тогда, спасли кролики. Так, в страхе, прошли два года и, как ни странно, но они ещё были живы.

     Как-то, возвратившаяся с работы мама сказала, что сегодня была очередная акция и большую часть людей увели нацисты. Надо уходить самим, иначе, в следующий раз, придут и за ними.
     - Мама! Мамочка! Ты дважды даровала мне жизнь!

     На следующее утро, мама оставили ему одежду без нашитой звезды и велела прийти к ней на фабрику к полудню. Когда взрослых уводили на работу, охрана в гетто следила не очень бдительно. Действительно – куда сбегут эти меченые «Juden»?. Оставшиеся старики от голода и так еле ходят, а детям вообще деваться некуда.

     Дождавшись, когда часовой задремал в своей будке, Давид пролез под колючей проволокой и отправился в сторону города. Он не выходил за ворота больше двух лет. Была весна, с реки ветерок приносил запах воды. Цвела сирень и её гроздья, свешиваясь через низенькие заборчики, издавали приторно сладкий запах. Ноздри жадно ловили запахи весеннего дня.

     Он подпрыгивал на ходу, то на одной, то на другой ноге, то принимался бежать, то степенно шёл, поглядывая на редких прохожих и, как ему казалось, очень независимо проходил мимо немецких полицейских, когда они попадались на его пути. Так, играючи, он добрался до фабрики. На улице пустынно, фабрика обнесена забором, что делать - не известно и он стал ходить вдоль забора. Вдруг, проходя мимо калитки, услышал тихий голос на идиш: «Хочешь войти?», «Да». Его впустили и провели в котельную, спрятав за большой, кирпичной трубой, где он просидел несколько томительных минут. Пришла мама, они обнялись. Это было их последнее свидание.

     Вскоре его вывели на улицу, где ждала знакомая литовская женщина и отвела к себе на квартиру. Там ему дали метрическое свидетельство, на имя Эдмундаса Вайткунаса, выписанное местным ксендзом. На всякий случай, решили, что он должен стать глухонемым, чтобы, при разговоре, не выдал акцент.

     На следующий день, его отвели на вокзал, посадили в поезд и отправили в Вильнюс, где жила мамина сестра. Тётя вышла замуж за литовского офицера и это была история, о которой в доме родителей, не очень любили говорить, а дядя оказался чудесным человеком, так много сделавшем для Давида в его дальнейшей жизни.

      А, потом, был год долгих молчаливых дней, в квартире у дяди, когда ему нельзя было даже разговаривать, из-за опасений, что услышат соседи, один из которых служил в полиции. Когда к соседям приходили гости, а это бывали и полицейские, и эсесовцы, он часами должен был лежать под кроватью, за свёрнутым ковром.

     Он был ещё совсем ребёнком, но, увы, рано повзрослевшим. К своим 14 годам, когда пришло избавление, он нёс на себе огромный груз потерь и горя. Главное, он потерял маму. Она, с помощью знакомого, получила уже польский паспорт и уходила из гетто, но её застрелил в спину охранник. Застрелил просто так, от нечего делать. Прицелился в звезду на спине и спустил курок. Для него не было разницы, убить ли её сейчас одну, или через несколько дней, когда будут добивать всех оставшихся.

     Давно закончилась война, он теперь, по делам службы, ездит в Германию, встречается с немцами, приезжающими в Литву. Он давно отделил плохих от хороших и внутри страны, и за её пределами, но тот, непосильный груз, что лёг на детские плечи, заставляет вновь и вновь возвращаться к началу войны и переживать, тяжелейшие дни фашистского плена. Вот и эта ночь, совсем не исключение.
     «Ничто не проходит бесследно!».

                2009 г.