До гробовой доски

Каждый день я подхожу к зеркалу и рассказываю своему отражению забавные вещи. В квартире, где я сейчас живу, мне принадлежит только одна комната, а в ней — кровать в углу, маленькое запыленное окно без занавесок, деревянный советский стул и большое зеркало, которое со своими барочными завитушками никак не вписывается в аскетичный интерьер комнаты. Так вот, каждый день я подхожу к этому нелепому зеркалу, вспоминаю и проговариваю события.

Такая привычка закрепилась за мной вовсе не из-за того, что мой рассудок помутился или память ослабла — физически я молод и здоров. И дело даже не в отсутствии компании. Я не одинок — неделю назад прямо на том месте перед зеркалом, где я сейчас стою, одна милая девушка целовала меня и просила о следующем свидании. Так что, смею сказать, причина появления этой привычки очень необычна.

Так получилось, что я не могу умереть уже шестьсот лет. Да, с этих слов я всегда начинаю свой рассказ, потому что они — отправная точка, причина, из-за которой я вообще каждый день встаю перед зеркалом. Я хотел бы помнить в деталях хотя бы часть своей бессмертной жизни, а не забыть такое количество событий, не воссоздавая их в своей памяти и не рассказывая о них, невозможно. И, к сожалению, сейчас я не знаю никого, кто мог бы выслушать эти истории с должным вниманием. Та девушка — всего лишь одна из сотен молодых и красивых девушек, которые в разные века немного скрашивали мое существование. Вполне понятно, что не всем, кто милуется со мной, я готов доверить свою тайну и свой опыт.

Что ж, теперь я расскажу самому себе мою, так сказать, любимую историю, которую я ни в коем случае не хочу забывать. Пожалуй, это главная история моей жизни, но ее детали постепенно уплывают из памяти, так что в последнее время я стал повторять ее вслух все чаще. Кажется, вначале я упомянул, что говорю зеркалу забавные вещи, но эта история мало чем забавляет меня, хотя ее ирония действительно поражает.

***

Я еще не успел забыть, в каком году впервые встретил его. Это был тысяча пятьсот пятнадцатый год, расцвет эпохи Возрождения, и тогда я жил в Италии, являясь современником Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рафаэля. На самом деле, уже на тот момент я был старше их на семьдесят или восемьдесят лет. Помню, что в тысяча пятьсот пятнадцатом году осознание того, что я не могу умереть, все еще не волновало меня по-настоящему. И, наверное, стоит рассказать, как именно работало и работает до сих пор это бессмертие — дело в том, что каждый раз, когда по какой-либо причине я умираю, будь то из-за болезни, травмы, любой насильственной смерти или естественной смерти от старости, я просто исчезаю и просыпаюсь в любом уголке планеты молодым и полностью здоровым. Я понимаю, что причины этого явления стоило бы поискать в своей первой смерти, но, к сожалению, годы поисков ни к чему не привели, а когда последние улики — пара клочков одежды и маленькая заточка — окончательно превратились в пыль под влиянием времени, я потерял надежду и смирился, с той поры позволяя себе просто жить, пока не подвернется случай спокойно уйти на небеса. Так вот, в тысяча пятьсот пятнадцатом году бессмертие не волновало меня, а, наоборот, радовало, и самолюбие тешилось осознанием, что я уникальный и великий человек, которому Бог позволил жить вечно. Я, разумеется, пользовался своим опытом, накопленным за сотню лет. Больше всего на тот момент меня интересовала музыка, и я пел в мужском хоре при Сикстинской капелле, которая находится в Ватикане. Совсем неудивительно, что я пел лучше всех и солировал в хоре. На одном из выступлений, проводившихся для прихожан, я увидел его.

Этот высокий мужчина средних лет сидел на первой, наиболее близкой к месту, где стоял хор, скамье. Непохоже, что выступление интересовало его — он довольно озирался по сторонам, смотрел на фрески и как бы краем уха слушал пение. Это немного задело меня, потому что я привык к восторженным и завороженным взглядам прихожан, услышавших мой голос и безупречное исполнение самых сложных партий.

Еще пару минут я подавлял в себе желание подчинить этого человека влиянию своего голоса, но то ли мне было слишком скучно, то ли безмятежная ухмылка незнакомца чересчур оскорбляла взор — я не выдержал и начал петь громче, затем еще громче и, Бог знает зачем, подогнал под себя всю гармонию так, что остальные участники хора в растерянности замолчали, а дирижер, вопреки всей христианской кротости, буквально испепелял меня взглядом. Я пел в оглушающей тишине капеллы и с удовлетворением наблюдал, как смотрит незнакомец. Его глаза, раньше безучастные и насмешливые, выражали интерес. Не восторг, как в глазах других прихожан, которых я тоже мог наблюдать, но все же лучше, чем-то довольное выражение лица, когда он рассматривал фрески. Да, когда мне было сто с лишним лет, я не мог терпеть неуважение к себе и своим талантам — сейчас же я отношусь к этому спокойно, впрочем, как и ко всему, что волновало меня раньше.

Наконец, я поймал взгляд мужчины и с большим удовольствием, радуясь такому вниманию и даже любопытству, протянул последнюю ноту. Эхом она отразилась от стен и свода Сикстинской капеллы, а после пронеслась волна аплодисментов. Дирижер заставил всех выступающих в хоре поклониться, в мою сторону, впрочем, даже не посмотрев, и удалился вместе с хором. Прихожане вставали с лавок и шли к выходу, только незнакомец остался сидеть и, не прекращая улыбаться, смотрел, а затем подмигнул. Я на мгновение замер, не ожидая этого простого и дружеского, можно сказать, приветствия, но медленно подошел и сел на скамью рядом с ним.

Еще минуту мы сидели молча, и я заметил, что в зале больше не осталось никого, кроме нас — такое происходило довольно часто, ведь капеллу посещали, в основном, обеспеченные, а значит и занятые, люди. Затем мужчина повернулся лицом ко мне и спросил:

— Вы ведь не священник?

Я покачал головой, разглядывая его лицо. Вблизи он оказался немного моложе, на вид около тридцати лет, старше меня, вот уже сто лет выглядевшего на двадцать. В глазах его я видел искорки, какие бывают у ребенка, но не у взрослого мужчины. Темные, но не черные волосы были коротко подстрижены, губы полные и, честно сказать, привлекательные.

— Здесь немного священников, я не из их числа.

Незнакомец кивнул, на пару секунд задумался, а затем спросил хриплым голосом:

— Вы слишком давно занимаетесь пением, не правда ли?

Вопрос с подвохом — искорки в его глазах вспыхнули и сразу погасли, коварная и даже торжественная усмешка тронула полные губы. Да уж, мимика этого человека поражала воображение, а я все недоумевал, к чему он клонит. Неужели, понял, что я живу чересчур долго? Видел меня двадцатилетнего, когда был еще мальчишкой, и запомнил? Тем не менее, я совсем не спешил раскрываться.

— А что, Вам слишком понравилось? — да, такие детские заигрывания совсем не делают мне, столетнему, чести, но за языком последить в тот момент было невдомек. Я посмотрел ему прямо в глаза и склонил голову набок, ожидая ответа.

А мужчина неожиданно рассмеялся, высоко закинув голову и облокотившись на спинку скамьи. Я в некотором недоумении наблюдал за ним, и когда тот успокоился, недовольно спросил:

— Что не так?

— Вы не хотите погулять со мной?

— Что?

Теперь уже я позволил себе засмеяться. Серьезно, вроде-бы-двадцатилетний церковный хорист слышит от мужчины старше его «вы не хотите со мной погулять»? Этот детский вопрос, переделанный под манеру взрослых обращаться на «Вы», смешил меня еще долго, но я постарался скрыть это, поскольку не хотел отпускать незнакомца — он мог бы меня рассмешить чем-то еще.

Мужчина молчал, видимо, ожидая ответа на заданный вопрос, ну, а я, сдерживая улыбку, встал со скамьи и направился к выходу, впрочем, медленным шагом, чтобы собеседник догадался последовать за мной.

Он догнал меня только у тяжелой стальной двери, ведущей на улицу, и, непонятно зачем, толкнул ее, пропуская меня вперед, будто я был его дамой. Несмотря на крайне возмущенный взгляд, который я ему кинул, пока выходил, было даже легче оттого, что в этот раз не придется самому тягать ту дверь. Невольно вспомнились старушки, побывавшие на выступлении хора сегодня, и я представил, как их лица морщились от напряжения, когда они всего-то хотели войти в здание, а затем выйти.

— Я так понял, мы пойдем гулять? — голос мужчины отвлек меня от секундных размышлений, и я задумался над вопросом. Вот так пройтись по улице? Да запросто, но вряд ли мы станем друзьями.

Какие же все-таки у него детские вопросы! Хотя, если задуматься, у него детские вопросы — у меня детские заигрывания. Немного общего уже есть, только вот я-то порой несу всякую чушь банально со скуки, а насчет него — тогда я не был уверен. Впрочем, я ничего о нем не знал.

— Пойдемте на улицу Пеллегрино. Я уверен, Вы там были, но под вечер можно услышать такие чудесные цветочные запахи, когда одна синьора открывает окно — она выращивает розы, думаю, Вы ее не знаете, — с улыбкой ответил я, принимая приглашение.

Мужчина чему-то усмехнулся и кивнул головой, впрочем, обращаясь не ко мне, а к своим мыслям. Спустя несколько минут мы вышли на узкую, пестрящую лавками улочку Пеллегрино. Здесь с трудом могли разъехаться две телеги, но людей было много, особенно вечером. Ветер приносил запах роз с конца улицы, где жила та синьора, из распахнутого окна. Солнце понемногу садилось, но жизнь на Пеллегрино не думала замирать с наступлением темноты — совсем скоро, может быть, через три или четыре часа, улицу наполнит колокольный звон…

Мы шли по песку и земле, мимо домов и лавок, редко переговариваясь насчет маршрута, времени, названий и прочего; кажется, мы обошли эту Пеллегрино раза три, а затем повернули на Монсеррато, спустились к Тибру и долго говорили о чем-то духовном.

***

Он представился Лукой, хотя и не хотел, чтобы я называл его по имени. Я не называл, обращаясь на «Вы» каждый раз, когда хотел позвать его вновь погулять по Риму или напроситься в гости. Такое происходило почти каждый вечер — я ошибался, когда говорил, что мы не станем друзьями.

Я узнал многое о нем, например, что он держал лавку на Монсеррато. Или что у него нет родственников в Италии. Или что он не верит в Бога.

Эти вещи меня мало касались, но он рассказывал об этом, а я слушал все, о чем рассказывал Лука, потому что чувствовал необъяснимое влечение к нему. Стыдно признаться, но я впервые почувствовал себя ведомым. Тогда я не понимал, откуда это интуитивное знание его превосходства надо мной. Поначалу я не мог смириться с таким раскладом, поскольку любил быть первым и сопротивлялся, как мог, его поразительному обаянию и уму. Мой кругозор был существенно шире, чем у большинства современников, но, как оказалось, Лука знал гораздо больше меня, а особенно часто и много он мог говорить об истории. Никакие трактаты о жизни в Древней Греции и Скифии, о работах античных мастеров и поэзии Гомера — ничто не могло сравниться с его рассказами.

Через некоторое время одних его рассказов и прогулок по Риму, пусть даже ежевечерних, мне стало мало. Медленно, но настойчиво я подталкивал друга к идее превратить нашу дружбу в нечто более крепкое, но проще говоря — я добивался его тела. Лука не сразу начал замечать мои глупые, но искренние заигрывания, а может, не сразу захотел замечать. Зная о его свободном от предрассудков мышлении, я не боялся, что мой друг сразу сбежит или, того хуже, донесет на меня, но также я видел — вначале что-то удерживало его от шага навстречу. Сейчас я понимаю, что за чувство он испытывал, но об этом скажу позже.

Тем не менее, я получил свое. Соблазняя в течение века сотни женщин, я знал, что смогу соблазнить и мужчину. Лука сдался, увидев расстегнутую почти до пояса легкую рубашку и чувствуя мою руку на его бедре. Я хорошо запомнил этот момент, он стал одним из самых светлых в моей памяти.

Дальше шли дни и ночи, мысли о которых не будили почти никаких воспоминаний, но иногда вызывали образы — тепло и солнце Италии, улыбка Луки, мой тихий голос, когда я пел только ему. Пожалуй, именно такой мне запомнилась Италия, когда в ней был Лука.

Однажды я проснулся раньше обычного, едва встало солнце, и увидел, как он собирает вещи в сумку и кричит своему знакомому, стоявшему на улице, чтобы тот прикрыл лавку на время, а возможно, и навсегда. Ту лавку на Монсеррато, единственный источник его дохода. Я спросил:

— Вы уезжаете?

Избегая смотреть мне в глаза, Лука нехотя ответил:

— Да, я уезжаю на север. Не могу больше оставаться в Италии, простите.

— То есть ехать туда со мной Вы не хотите, — вопрос прозвучал как утверждение, ведь я знал ответ, знал, что Лука попросту сбегает. — Что заставило Вас уехать?

Он повернулся к распахнутому окну и молчал, стоя ко мне спиной. Я поднялся с кровати и подошел сзади, опуская руку ему на плечо.

— У меня есть тайна, — понизив голос, сказал я. — Не думал, что мне придется раскрыть ее так скоро, но давайте поступим вот как. Моя тайна, я уверен, намного серьезнее и загадочнее Вашей. Если Вы расскажете, почему уезжаете, я скажу Вам, что за тайну храню уже очень долго. Только говорите честно, как есть, потому что уличить Вас во лжи будет легко, а я не хочу видеть, как Вы теряете достоинство.

Впервые за это недоброе, ненавистное утро Лука посмотрел мне в глаза. Долгим, пристальным взглядом, без детских искорок. Он выглядел несчастным.

Прождав впустую еще несколько минут, я вышел из комнаты, чтобы набрать воды. Честно говоря, я намеревался вылить всю воду ему на лицо, а когда Лука начнет думать головой — вернуться к разговору, но едва войдя в комнату с уже наполненным стаканом, я тут же выронил его.

За то время, пока я выходил, Лука сумел откуда-то достать готовую намыленную петлю, закрепить ее на выступающем декоративном элементе шкафа, просунуть туда голову, туго затянув узел, и задушить себя. Тело почти осело на пол, а шейные позвонки были сломаны петлей, поэтому шея неестественно вытянулась. Я простоял в дверях еще несколько секунд, пытаясь справиться с первоначальным шоком, а затем с подступающей паникой, но взял себя в руки и, подбежав к шкафу, снял закрепленную веревку, ослабил петлю на шее Луки. Разумеется, было уже поздно, его полные, красивые губы теперь посинели, а голова болталась на сломанной шее. Положив голову Луки себе на колени, я замер. Около минуты я сидел неподвижно, уставившись на синие губы и заплывшие глаза любимого человека, но потом резко очнулся. Происходило что-то невероятное — я ощутил, как его тело вибрирует и с почти моментальной скоростью становится легче в весе. Контуры тела расплывались, Лука стал прозрачным, и я мог видеть свои колени через его голову. Прошла секунда, и он — о Боже! — исчез.

***

Мне сложно говорить о своих чувствах в тот момент, но я вынужден это сделать — такое нельзя забыть, потому что первая смерть Луки вызвала во мне невыразимые и противоречащие друг другу эмоции. Что я чувствовал тогда? Растянувшуюся затем на годы обиду за недоверие, с каким Лука отнесся ко мне, посчитав, что я не должен знать его тайну, в то время как я за минуту до его трусливого самоубийства был готов раскрыть свою. Обиду на судьбу, которая свела нас, одинаковых, бессмертных, а потом оставила меня с набором догадок и без единой подсказки, в какой точке земного шара искать теперь этого беглеца. Легкую жалость при мысли, что где-то он вынужден заново обустраивать свою жизнь. Радость и некий азарт, который ощущает всякий человек, нашедший подобного себе, и, наконец, облегчение, потому что несколько вопросов из тех, что я задавал себе, общаясь с ним (например, почему он столько всего знает, и почему столько не знаю я), сразу нашли объяснение. Вероятно, Лука просто дольше живет, а значит, его природа проявила себя раньше.

Одним словом, я продолжал существовать как обычно и после ухода Луки, но не забывал о том, что мы оба ходим по этой земле, и надеялся на встречу. Конечно, не было доказательств, что после его смерти, произошедшей при мне, он смог бы пережить еще несколько смертей до того, как мы пересечемся. Вполне было возможно, что явление его бессмертия было не таким, как у меня — не постоянным, а временным. Но я чувствовал и верил, что мы с ним похожи в своей странности и что Бог, пусть Лука и отрицает его существование, отпустил нам еще очень много времени. Оказалось, я был прав — наша следующая встреча произошла, и случилось это во Франции, в тяжелое для страны время — тысяча семьсот восемьдесят пятый год, за четыре года до начала Великой французской революции.

Я приехал в Париж, представившись немцем, герром Хайнеманом, и помогал местным реставраторам восстанавливать театр для бедняков, когда-то довольно знаменитый. К сожалению, до современности сведения о том театре не дошли — уже отреставрированный, он был разрушен при взрыве, при одном из тех взрывов, что постоянно гремели по всей Франции на протяжении десяти лет революции.

Итак, парижане приняли меня довольно тепло, и я проводил с ними в театре целые дни с утра до позднего вечера, руководя работой. В один из вечеров, когда все реставраторы уже ушли к себе домой, где каждого ждала семья, я еще полчаса побродил по театру просто так, а потом вышел на улицу, чтобы бесцельно бродить еще и там. Я обошел главные улицы Парижа совершенно без интереса, потому что изучал их не раз, а затем свернул в подворотню, где часто собирались нищие. Предосенний вечер был достаточно холодным, но в закоулках города воздух оказался настолько спертым и пропитанным нечистотами, что становилось жарко. В том клочке улицы, куда я по случайности попал, не было даже нищих. Я остановился на минуту, прислонившись к единственному чистому месту на стене, и стоял так, разминая пальцы. Вероятно, я задумался о чем-то и не заметил шевеление в самом темном углу подворотни. Очнулся я только тогда, когда некая тень стремительно бросилась на меня, толкнула в тот угол и приставила нож к горлу.

— Раздевайся до трусов и снимай обувь. И отдай мне все деньги, если хочешь жить, — хриплым голосом приказала тень, оказавшаяся мужчиной. Лица я не мог разглядеть из-за темноты, а по голосу, так уж получилось, узнавать людей для меня проблематично — дело в том, что большинство людей имеет совершенно не выделяющиеся, похожие голоса, и я так и не научился запоминать их надолго. Голоса стираются и заменяются новыми, со временем превращаются в огромную массу звуков.

Но вся эта ситуация с ограблением, конечно же, очень меня веселила. Я мог бы хоть сразу выбить у него нож и провести парочку болезненных приемов, но решил подождать — от мужчины не пахло дурно, как ото всех отверженных, скорее даже, я уловил запах реки, свежей воды. И, кажется, он был полностью голый — так я мог судить по едва очерченному в темноте силуэту.

— Хорошо, Ваша взяла — я сделаю так, как Вы хотите. Но я не могу раздеться с ножом у горла, — я даже изобразил нечто вроде легкой паники, лишь бы он наконец отошел чуть подальше к свету и я смог увидеть лицо.

Незнакомец медленно отвел лезвие вправо, по-прежнему направляя его на меня, и, к счастью, отодвинулся назад. Тень отступила, и Лука показал свое лицо — как и ожидалось, он нисколько не поменялся внешне, но волосы и брови его были мокрые, словно Лука и правда только выскочил из реки.

Я довольно быстро справился с удивлением, напомнив себе, что, в какой-то степени, всегда ждал этой встречи. Естественно, я не собирался ничего снимать и сделал шаг вперед, освещая свое лицо, чтобы ему стало очень стыдно.

— Здравствуйте, — вкрадчиво прошептал я. — Давно не виделись, да?

Кстати говоря, я все-таки надеялся, что Лука не забыл меня, и не напрасно. Увидев, кого он чуть было не ограбил, мой давний друг-самоубийца на миг оторопел. Еще через мгновение он выронил нож, а затем непонимающе смотрел на меня, пока полные губы сами складывались в букву «о». Тогда я вспомнил, что он-то не знал о существовании еще одного бессмертного, в то время как я прожил годы с осознанием, что не один такой.

Наслаждаясь его безмерным удивлением и, даже можно сказать, шоком, я продолжил речь:

— О, Вы меня все еще помните — очень приятно… А я думал, что Вы давно забыли, как повесились на дверной ручке шкафа в своем доме на улице Монсеррато, в Риме. Как обманули меня и не дослушали. Возможно, то, что я сказал бы Вам, смогло бы удержать Вас от еще одной бессмысленной смерти…

Кое-как вернув себе дыхание, Лука ответил тем же охрипшим, простуженным голосом:

— Я… Не мог даже представить… Это невероятно! Я должен извиниться, понимаю. Из-за меня мы упустили больше двухсот лет…

Спустя мгновение он, усмехнувшись, добавил:

— Такое я говорю впервые.

— Почему Вы в таком виде? Умирали недавно, что ли? — я облокотился о стену, уже не заботясь о ее чистоте — не мог думать о чем-либо, кроме разговора с Лукой. Я не спешил его обнимать или пожимать руку, в общем, как-то выражать свою радость от встречи — двести лет вроде бы пролетели быстро, но почти не оставили после себя чувств, только холодность, какая обычно бывает при первом знакомстве, когда люди еще не знают друг друга. Лука также держался довольно далеко от меня, либо следуя тому же холодному чувству, либо еще не оправившись от удивления.

— Я уже два дня как в Париже, но не могу найти ни еды, ни приюта. Париж — совершенно неподходящее место для возрождения, — скривившись, ответил друг. — Кажется, я сильно простудился.

— Это слышно. Я, честно говоря, сомневаюсь, приглашать ли к себе домой неудавшегося грабителя, но Вы очень уж плохо выглядите. Возьмите мое пальто, и я провожу Вас до квартиры, — с этими словами я снял пальто и протянул его Луке. Посиневшими пальцами он схватился за край ворота и резким движением накинул на себя. Плотно запахнулся, чтобы согреться.

Далее мы шли быстрым шагом до моего временного жилища — маленькой квартирки почти в центре Парижа, совсем рядом с театром, где я работал. По дороге Лука рассказал вкратце, как провел двести лет — оказалось, что большую часть этого времени он жил в Чехословакии, тогда называвшейся Чешским королевством, и занимал разные должности при дворце императора, укрепляя его положение в Европе. Разумеется, работать там постоянно на протяжении двухсот лет было невозможно, поэтому Лука исчезал на некоторое время, позволяя людям его забыть, но затем возвращался. На мой вопрос, чем его так привлекла Чехословакия, мой спутник хотел было ответить, но так сильно закашлялся, что я решил оставить расспросы на более благоприятное время и заставил его молчать.

Уже в квартире я выдал Луке рубашку и нижнее белье и уступил ему кровать. Едва одевшись и укутавшись одеялом из овечьей шерсти, он завалился спать, бормоча еще раз слова признательности. Я же чувствовал, что не смогу сегодня заснуть, и долго, до раннего утра сидел в кресле напротив окна, накинув на себя пальто, которым укрывался Лука.

Больше всего в ту ночь я думал о том, как вести себя дальше, а также размышлял, что именно мне следует чувствовать и как отделаться от странного и едва выразимого, до этой поры неведомого мне чувства превосходства над человеком много старше меня. В конце концов, я пришел к выводу, что ощущаю себя выше только потому, что приютил и обеспечил Луку, которому именно в это время повезло гораздо меньше. Прекрасно понимая, что Лука по-прежнему эрудированнее и, вероятно, мудрее меня, я не мог чувствовать превосходство над ним, не будь он в такой беде.

Всю ночь и до полудня Лука спал, хмурясь во сне и сильно, до хрипов кашляя. Я несколько раз щупал его лоб и убеждался, что у друга непрекращающийся жар. Когда Лука проснулся, я заметил его слезящиеся глаза и красное, опухшее лицо. Я должен был идти на работу, но решил найти доктора и пригласить на осмотр, а Лука был против и хотел дождаться вечера, утверждая, что тот жар ночью мог способствовать лечению и что если вечером жар не возобновится, то и доктор не нужен. В общем, я оставил Луку в квартире, а сам ушел в театр.

Вернувшись вечером, я застал друга уже без сознания — он лежал на смятой простыне, без одеяла, раскинув руки и ноги — так, будто хотел остудить тело и снизить жар, но лицо его по-прежнему оставалось красным, а дыхание — тяжелым и сипящим. Я вылил на Луку ведро воды, чтобы привести его в сознание, однако это не помогло, и тогда я отправился искать доктора, хотя был без понятия, где живет ближайший. Впрочем, через некоторое время мне удалось разыскать кого-то близкого к медицине и вместе мы вернулись к Луке, однако к этому моменту кровать была уже пуста. Лука умер. Улыбнувшись через силу обманутому доктору, я проводил его до двери и с шумом захлопнул ее, и в тот же момент бросился искать хоть какой-то знак, оставленный Лукой, ведь во второй раз он точно позаботился бы о том, чтобы я узнал о его планах. И такой знак я нашел — на комоде возле кровати лежала записка, где крупным, размашистым почерком говорилось: «Мне становится хуже. Если буду не в состоянии увидеть Вас этим вечером, то встретимся здесь, в Париже, через несколько месяцев (а может, и лет — не знаю, куда меня занесет и сколько буду добираться до Франции). Если Вы не согласны ждать, то все равно надеюсь на встречу — когда-нибудь я найду Вас, где бы Вы ни были, потому что Земля у нас круглая».

***

Я был согласен ждать, не только из-за привязанности к Луке, но и просто из-за нежелания ехать куда-либо еще, покидать страну и обживать новые места. Шли годы, я постепенно накопил довольно большое состояние и жил теперь в отдаленном от центра Парижа частном доме, в районе, где разговоры о революции были только разговорами, а прямого участия в ней местные жители практически не принимали. Я помнил о словах Луки и ждал его, особенно сильно я ждал в течение первых месяцев после его смерти, но затем эта жажда встречи превратилась в ненавязчивую, иногда возвращающуюся привычку, слабела, а через восемь лет уже вспоминалась мне как какое-то незавершенное в прошлом дело.

Проведя в Париже восемь лет, я обрел новую семью. Когда-нибудь я расскажу об этом подробнее, но сегодняшний мой рассказ самому себе — о Луке, поэтому не буду отвлекаться. Скажу только, что ту очаровательную светловолосую девушку, с которой я провел почти все время, пока находился во Франции, звали Агатой, и она подарила мне двух мальчиков — Реми и Эрика. Мы жили вместе в том частном доме, иногда ругались, иногда были счастливы. Агата не знала о том, сколько мне лет, и думала, что старше меня на год.

Однако революция набирала обороты и добиралась до наших краев. Все чаще рядом взрывались снаряды, чаще юноши уходили из домов и не возвращались — говорили, что многих из них отправляли на другой конец страны для подавления восстаний. Почти все из соседей, окружавших нас, уехали из Франции, и, следуя их примеру, мы решили переждать время переворотов в Германии.

Я отлично запомнил момент, когда помогал младшему сыну подняться по ступенькам поезда, а старший Эрик с Агатой еще стояли на перроне. Помню, как раздался пронзительный свист снаряда, помню, как успел посмотреть в небо, затем крики вокруг и оглушительный грохот, кровь, огонь и дым, нестерпимая боль в позвоночнике, стеклянные глаза Агаты…

***

Вот и все, что я могу сказать о Франции. После тех событий я очнулся где-то на крайнем севере, и мне еще очень повезло, что в том месте, где я, так сказать, возродился, были люди. Постепенно, с годами, я переселялся ближе к центральной Европе и всю первую половину двадцатого века провел в Польше, где пережил еще одну, самую разрушительную, общечеловеческую войну, начатую фашистской Германией.

Не буду говорить про войну, а вернусь лучше к обещанию Луки найти меня. Мы действительно встретились еще раз, в послевоенное время (кажется, это был 1946 год) в Польше, но скорее я нашел его, а не наоборот. Честно говоря, это время запомнилось мне далеко не одной лишь встречей с Лукой, но также знакомством с польской связисткой, очень храброй и сильной девушкой по имени Соломея. Мы поженились сразу после объявления о капитуляции Германии и провели как муж и жена несколько счастливых месяцев. Но, конечно же, все хорошее закончилось с появлением Луки и его вмешательством в нашу жизнь.

Мы встретили моего друга, когда пришли в канцелярию за какими-то документами, наверное, за справкой с места жительства. Лука сидел за одним из многочисленных столов и разбирал бумаги, к нему на прием выстроилась очередь, а мы в этой очереди находились где-то посередине. Внешне Лука абсолютно не изменился — та же короткая стрижка, тот же цвет волос; глаза и черты лица, естественно, не поменялись. Он был одет в серый костюм и выглядел довольно презентабельно — ни в какое сравнение с тем, каким жалким Лука казался в Париже. Я, узнав его сразу же, сначала на радостях думал окликнуть его и подбежать, заключая в долгожданные объятия и, может быть, целуя в губы, но вспомнил, что в канцелярии полно людей, и вообще очередь нельзя нарушать, а еще вспомнил, что женат на Соломее и что она стоит рядом. Моментально устыдившись своих мыслей, я постарался скрыть свою растерянность и нетерпение от жены. И почему это я вдруг так сильно захотел броситься ему на шею? Прошло более двухсот лет с момента, как он умер и оставил меня, и не видно, чтобы Лука меня искал, как обещал. Разумеется, у него могли возникнуть трудности, да и я покинул Францию через восемь лет после нашего невольного расставания, но все же, восемь лет… А как я изменился за двести лет и особенно за годы войны! И все равно…

Между тем, очередь двигалась и мы подходили все ближе к вышеупомянутому работнику канцелярии. В момент, когда передо мной оставался один человек, Лука поднял голову и внезапно поймал мой взгляд. Следующие несколько секунд он, не мигая, смотрел мне в глаза, затем подмигнул — узнал. Честно говоря, скрыть удивление ему удалось гораздо легче. Наконец, я и Соломея подошли к столу, готовые предъявить все документы — моя жена вышла чуть вперед, желая озвучить нужные бумаги.

— Да это же мой старый друг! — воскликнул вдруг Лука, вставая со своего места и протягивая мне руку в приветствии. Немного обескураженный таким резким развитием событий, я растерянно пожал руку, обнимая его другой рукой. — Сколько лет мы не виделись! Познакомишь меня с этой прелестной пани?

Соломея, чью руку я отпустил во время объятия с Лукой, широко улыбнулась незнакомому, но дружелюбному на вид мужчине, и обратилась ко мне:

— Я не знала, что у тебя есть еще друзья в Польше. Может, пригласим его на обед?

Мы с Лукой переглянулись, едва заметными знаками условившись не упоминать при Соломее ничего значительного, затем я сказал:

— Конечно, мы пригласим его. А сейчас давайте оформим наши документы, чтобы не задерживать очередь — когда мой друг освободится, договоримся встретиться у входа в канцелярию в семь вечера.

Внезапно Лука перебил меня:

— Знаете, я заканчиваю прямо сейчас — вы, можно сказать, мои последние клиенты до перерыва. Давайте по-быстрому закончим работу, а потом пройдемся по улице и познакомимся. Идет?

Пока он это говорил, искорки в его глазах (те самые, которых я не видел уже слишком долго), разгорались все ярче и ярче и наводили меня на определенные мысли.

Соломея, охваченная радостью и волнением нового знакомства, сразу же согласилась, а я только бездумно кивнул, и, когда Лука принялся за наши документы, думал о том, как мне теперь себя вести. Ведь предлагая мне с женой прогулку и знакомство прямо сейчас, он смотрел на меня нечитаемым взглядом с этими искорками, а я в этот момент вспомнил Италию и то, как хорошо мне было там. Уверен, он тоже это помнит, и опять в мою голову закрадывается желание повторить Италию, остаться наедине с Лукой. Но Соломея мне дорога, и я ношу на пальце обручальное кольцо, которое нас связывает. Как я уже говорил, с приходом Луки закончилось все хорошее в наших отношениях — в мыслях я уже изменил жене и чувствую, что сейчас предпочту любой женщине своего друга.

Тем временем все нужные справки были выписаны, и Соломея потянула меня за руку к выходу, следуя за Лукой. Через несколько минут мы уже бродили по широкой улице, дыша свежим весенним воздухом. Жена плотнее закутывалась в бежевое пальто и прижималась ко мне, чтобы согреться, а я шел рядом с Лукой, на расстоянии локтя, и думал, что хочу избавиться от Соломеи, послать ее домой ставить чайник, да и просто быстрее отвязаться от нее. Мой друг и жена быстро наладили знакомство, легко общались на незатейливые темы, но временами смотрели на меня, ожидая, что я тоже что-нибудь скажу.

Когда мы проходили мимо нашего дома, я все-таки не выдержал и обратился к Соломее:

— Любимая, раз мы приглашаем кого-то на обед, то, может, нужно поставить чайник и приготовить что-нибудь вкусное? А я в это время поговорю с твоим новым знакомым о друзьях детства, которых ты не знаешь. Мы придем к обеду, обещаю.

Возможно, Соломея немного обиделась, но не подала виду, только улыбнулась нам с Лукой и направилась домой, мы же пошли дальше по улице. Едва за женой захлопнулась дверь, я потащил друга до ближайшего глухого переулка, и только там Лука наконец обнял меня. Мы целовались и прикасались друг к другу, причиняли боль, извинялись, рвали пуговицы на рубашках. Положив одну руку мне на пах, другой рукой Лука схватил меня за запястье, провел подушечкой пальца по коже. Затем прервал поцелуй и наклонил голову, касаясь губами кончиков моих пальцев. Неожиданно провел языком от основания до кончика безымянного пальца, на котором я носил свадебное кольцо, на мгновение задержал взгляд на гравировке ручной работы, будто оценивая, и полностью взял палец в рот. Я чувствовал, как его влажный язык очерчивает кольцо, слегка напрягается — и кольцо поддается, соскальзывает и поднимается к кончику пальца. Не отрывая взгляда от моих глаз, Лука все так же сжимает губами палец, языком вращает кольцо вокруг его кончика, а затем — символ моей верности Соломее исчезает у него во рту. Лука торопливо сглатывает и целует меня прежде, чем я осознаю, что он натворил.

Не хочу рассказывать, чем еще мы занимались в том переулке — это пошло и неуместно. Скажу только, что нам улыбнулась удача, и ни один прохожий не решил заглянуть в укрытый тенью уголок.

Мы вернулись как раз к обеду.

***

Следующую неделю после возвращения Луки в мою жизнь я старался проводить рядом с Соломеей, периодически пересекаясь с другом на улице (разумеется, по нашей с ним договоренности). Помню, что меня сильно мучала совесть — явление нечастое, а когда жена все-таки заметила отсутствие обручального кольца на пальце и сказала мне об этом, я впервые за множество лет покраснел. Кажется, я ответил ей что-то невразумительное про то, что оставил кольцо в ящике тумбочки, но все последующие дни кольца на мне все так же не было. Соломея молчала. Я понимал, что наш союз продлится не дольше месяца.
Впрочем, чувствуя мою холодность к ней и наблюдая, как вечерами я ухожу пить с Лукой или еще с кем-то, Соломея не захотела больше жить со мной и через две недели после случая с кольцом собрала все свои вещи и переехала на другой конец города. Самое страшное — я даже не захотел попытаться вернуть ее, ведь все мои мысли на тот момент были заняты Лукой и ощущением нашей с ним значимости. Конечно, какая-то Соломея двадцати пяти лет от роду не могла сравниться с нами, почти богоподобными существами… Однако, возможно, что наше расставание принесло ей только пользу — такая умная, честная и добрая девушка заслуживает иметь порядочного и заботливого мужа, который не сбежит от нее, повинуясь малейшей прихоти.

Дом остался в моем распоряжении, и уже на следующий день после ухода жены Лука переехал ко мне.

1946 год, Польша. Мы не могли повторить Италию, потому что не было теплого моря и архитектуры великих мастеров. Были полуразрушенные здания, узнавшие войну, сырой ветер с севера и люди, кое-как устроившие свой быт среди серых каменных обломков и колючей проволоки.

Мы с Лукой дожили в этом доме до глубокой старости. Я ушел раньше.

***

Рассказ близится к концу, мне все труднее говорить. Что ж, после естественной смерти в Польше, я вернулся в Италию в начале девяностых, ведь именно там мы договорились встретиться с Лукой. Конечно, такое возвращение показалось мне довольно символичным — умерев стариками, вернуться туда, где все началось.

Молодой, двадцатилетний, чрезвычайно талантливый, в своем роде гениальный (еще бы!) оперный певец — таким появился я в Италии и с легкостью устроился работать солистом в своем любимом театре. Налаживая жизнь в который раз, я ждал Луку, но дождался его только через год. Наша встреча произошла 27 мая 1993 года.

Эта дата врезалась в мою память, осталась в ней черным, неправильным днем — днем, которого лучше бы не было. Лучше бы Лука не встретил меня в тот день…

Он вошел в гримерку, в то время как я снимал сценический грим после вечернего выступления. Неслышно прикрыл за собой дверь, и если бы я не увидел его в отражении зеркала, то, наверное, и не заметил бы сразу.

— Ну здравствуй, — обратился я, повернувшись к другу и любимому человеку, против воли все-таки улыбаясь, чего не хотел, потому что мечтал показать, как сильно злился на долгое ожидание. — Я рад наконец тебя видеть. Ты видел нашу оперу?

Не дожидаясь ответа, я приблизился к Луке и обнял его легко за плечи. Заглянул в глаза и нахмурился. Глаза Луки были безусловно уставшие, измученный взгляд изучал мое лицо и, казалось, не мог зацепиться за какую-то одну деталь, будь то нос, губы, глаза… Отчего-то Лука не мог посмотреть мне в глаза и долго не мог ответить даже на такой простой, житейский вопрос об опере, заданный только чтобы заново наладить наше общение.

— Что с тобой случилось? — я встряхнул друга за плечи. — Где ты был эти месяцы?

— Очнулся в Швейцарии, и дальше… — пробормотал Лука. Что-то он хотел мне сказать, это желание выговориться и непонятная усталость, казалось, наполнили весь воздух в гримерке. Молчание давило.

— Лука, Швейцария? — в раздражении переспросил я. — Швейцария граничит с Италией, неужели ты не мог вернуться побыстрее?

Он резко выдохнул и сел на свободный стул. Подперев голову руками, уставился на меня заплывшим взглядом и начал говорить.

— Ты знаешь, я родился во время, близкое к началу нашей эры. Я прожил слишком долго и многое знаю. Тебе, конечно, тоже знакома эта тяжесть. Пойми меня, мы жили почти счастливо в Польше и стали очень близки, так неужели нам не хватило той части человеческой жизни?

 Я, замерев от страха, слушал его, потому что понял, о чем говорит Лука.

— Мы не знаем никого похожего на нас. Мы стоим здесь вдвоем, два бессмертных существа, и не знаем никого, кто может с нами равняться. Послушай меня… — я снова приблизился к нему, чтобы заткнуть и не слышать больше ничего. — Нет, послушай. Я скажу это. Я устал и я прошу тебя помочь мне. Помоги мне. В твоих силах это сделать.

Вот оно. Лука снова резал мне глаза своим невыносимым взглядом, а я, обмерев от ужаса, ватным языком выдавил:

— Я не стану тебя убивать.

Он поднялся со стула и (этот момент часто снится мне в кошмарах, после которых еще долго сложно восстановить дыхание) опустился на колени, не отводя глаз:

— Пожалуйста… Ты знаешь, что это тот самый выход. Ты чувствуешь. Нам предначертано убить друг друга, пора это признать. Пожалуйста, я не хочу больше жить. То время в Польше станет прекрасным завершением моей истории. И твоей.

— Что ты имеешь в виду, — сжав зубы, чтобы не дрожала челюсть, выдохнул я, — говоря, что моя история тоже закончится? Может ты, ослепленный своей древностью, не заметил, но я умирать не собираюсь.

— Но тогда, — ласково ответил Лука, — кто же поможет тебе уйти, когда и ты станешь настолько древним?

Я не знал, что делать и не понимал, как следует отвечать, чтобы он не принял мои слова за согласие. Стало ясно — Лука поглощен желанием покончить с жизнью и даже обрадуется, если я последую его примеру.

За окном лучшего оперного театра Италии процветал чудесный майский вечер. Откуда-то снизу доносился смех двух девчат и недовольный окрик старика. Я не собирался прощаться с миром. Мне было почти шестьсот лет и я по-прежнему бесконечно любил жизнь.

— Я буду жить, Лука. И я хочу, чтобы и ты жил.

— Я думал о смерти каждый день, с тех пор как покинул Польшу. Убей меня, — твердо ответил мужчина. — Я буду умолять тебя, пока не убьешь.

Помолчал пару секунд и затем добавил:

— Но подумай также и о себе. Я готов убить тебя, у меня есть пистолет.

В растерянности и оцепенении я дошел до окна, распахнул его и уставился невидящим взглядом на уличный тротуар. Теплый ветер ерошил волосы, но ничуть не остужал голову.

— Я не знаю, что сказать тебе, Лука… Не так я представлял нашу встречу. Не думал, что ты решишься когда-нибудь проверить эту теорию.

— Я должен когда-то положить своей жизни конец, — возразил он, — и считаю, что сейчас — лучшее время.

— Почему ты так уверен, что выстрел, совершенный моей рукой, все-таки сможет навечно тебя убить?

— Если он не сможет — тогда уже ничего не сможет во всем мире. Мы должны попробовать, — убежденно спорил Лука. — Если не получится, то я вернусь в Италию снова, где бы ни был, и на этот раз как можно скорее. Пожалуйста, соглашайся. Я знаю, что ты способен понять.

По голосу казалось, что еще немного — и наступит тот фантастический момент, когда я увижу его слезы. Но я не смотрел в глаза, только не сейчас.

Не отводя рассеянного взгляда от ярких фонарей, освещающих мелкие листья кипариса, я кивнул. Что мне оставалось делать?

Лука думал о самоубийстве месяцы. Просчитывал варианты. Гадал, как поведу себя я. Зная его, глупо было бы пытаться отговаривать и перечить.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — вяло спросил я. — Какой способ тебя устроит?

— Пистолет. Спасибо.

Мельком заглянув в его глаза, я не увидел ничего нового — та же усталость, больше ни капли любви и привязанности, но еще небольшая доля настоящей, искренней благодарности, которая, в общем-то, только ухудшала дело.

— Что, прямо сейчас, Лука? Даже не подождешь пару дней?

— Ты можешь передумать и сбежать, — твердо ответил мужчина.

Да, через десяток с лишним лет я понимаю, что сбежать было бы правильно. Убить пистолетом себя, проснуться где-нибудь в России и не искать Луку, пока тот не бросит эту идею. Когда-нибудь он должен был ее бросить. По крайней мере, появление чуда тоже никто не сбрасывает со счетов.

Почему я не сбежал?!

Он положил свой заряженный пистолет мне в руку и поднес ее к сердцу. Попробовал сказать еще что-то и про мою смерть, но я остановил его. Я не умру и точка. Лука, ты не утянешь меня за собой.

— В конце концов, твои шансы умереть по-настоящему где-то пятьдесят на пятьдесят, так?
 — уточнил я.

— Если не получится, то я вернусь сюда, и тогда ты имеешь полное право меня ненавидеть хоть до конца всего мироздания, — попробовал улыбнуться Лука, но какой жалкой была эта улыбка.

— Наверное, тебе было бы приятнее услышать «прощай», но я скажу — до встречи.

Один нелепый, импульсивный порыв — и пуля уже застряла в сердце Луки, и тело его упало навзничь. Глушитель подавил звук выстрела. Мы никого не побеспокоили, а Лука, как и всегда, растворился, не оставив даже кровавых следов.

***

Его уход стал началом моего кошмара.

Лука не возвращался месяц — я списывал это на неудачное воскрешение где-нибудь в Перу.

Но.

Лука не возвращался слишком долго. Проходило лето, осень, и, когда наступил апрель, я очнулся.

Несомненно, Лука был мертв. А значит, своего он добился.

Но…

Значит ли это, что теперь я обречен жить бесконечно? Станет ли такое существование самой изощренной пыткой? Что будет со мной спустя миллионы лет, которые отпущены Земле, если я не найду свою смерть?

Сейчас я все еще люблю жизнь, но что будет спустя пару сотен лет? А пару тысяч?

Кажется, я опять заговариваюсь, отвлекаясь от истории. Тогда вот ее финальная часть — ровно через год после убийства Луки я вышиб себе мозги, надеясь уйти вслед за ним.

И в следующий за смертью миг я очнулся в Момбаса…