Ромашки ободранной цветки обмолоченные

Настоящая высокая трава перед большим разлапистым домом на две избы, летнюю и зимнюю, не растёт. Бабушка говорит, это потому, что тут всё время ходят, повытоптали. Только мелкие ярко-жёлтые цветки с листиками, как у рябины, и худосочная аптечная ромашка без лепестков с твёрдой зелёной серединкой конусом и перистыми укропными листьями образуют плотный низкорослый ковёр.
 
Лизка мастерит из этих головастых ромашечек одноразовых зелёных кукол: платье из розовых лепестков вьюнка, волосы – из растрёпанного на волокна и завитого в луже стебля одуванчика, шляпка или фата – из ещё одного вьюнка. Принцесса, балерина и невеста. Очень даже запросто.

Лизкин мир со всех сторон отчерчен заворами – оградой из некрупных длинных лесин на бревенчатых опорах, навозной кучей за баней и огородом за частыми рейками забора.
За заворы Лизке нельзя. Только с бабулей или дедкой, если возьмут с собой за коровами. Или за грибами. Сидеть с травяными куколками подолгу – тоже: на солнце сгоришь, в тени – испростынешь. И вообще уже горб вырос, лучше бы побегала.
Лизка хворая. А всё потому, что её в городе заводами отравило, раньше бабушка и другие дети на природе росли, не болели и не кисли над книжкой, как сырое тесто. Знай, себе носилися, помогали старшим, в восемь лет на них с братом свой покос был, никто не помогал.

У Лизки аллергия. Если укусит пчела, то не только больно и страшно, но и красные пятна поднимаются от места укуса до шеи и лица, опухают, душат, приходится лежать, пить "Димедрол" и слушать, как бабушка кричит, что никогда не возьмёт больше это отродье под свою ответственность.
Пчёл бабуля с дедкой завели год назад. До этого в палисаднике была песочница и качели. Теперь туда нельзя, потому что укусят, а бабушке потом отвечай. А пчёл, между прочим, бояться стыдно. Вон, у местного пасечника растёт дочка Леночка, дак ту все называют Лена-пчеловод – ничуть не боится, не то что некоторые, её пчёлка укусит, а Лена говорит "поцеловала".

Это всё от немочи, от того, что у вас в городе затекает-вытекает, работать разучились, вот и болеете, мамаша, небось, со своим новым куролесит, а тебя, дохлину, бабке подкинула.
В избе гудит сепаратор – в чашу штуки, похожей на робота из книжки, наливают молоко, оно крутится и выдаёт в один рожок обрат, его потом споят телятам, а в другой – сливки. Сливки надо есть с ягодами. Без сливок в ягодах одно баловство. А ягоды со сливками – это один стакан – и неделю зимой болеть не будешь.
Жри, кому говорят! Пока не съешь – из-за стола не встанешь. Только попробуй мне стошнить, с пола съесть заставлю!
Господи, какая бледная немочь, неуч безрукий, неумеха, ничего не можешь – в твои годы раньше и кукол обшивали, и чулки штопали, и шили на себя. Ни вязать, ни вышивать, руки-то из срантеля! И кто только женится: ни кожи, ни рожи. Брюки как мужу подшивать будешь, бестолочь?

Кошка Муська привела котят: плосатых, злых и диких. Можно погладить, но поймать трудно и кусаются. У овечки родились ягнятки. Пугливые и бархатные, с бело-чёрными умильными мордочками, с сухими жгутами пуповины под шёлковыми животами.
Дедка пойдёт в большую деревню за хлебом, если попросить – возьмёт в библиотеке книжки. Это если библиотекарша не ушла на сенокос, но могла и уйти.
Ночью одеяло на голову, чтобы комары не жрали хотя бы за лицо. Ноги и руки расчёсаны до шрамов, бабушка кричит и грозится заражением крови – "руку отрежут, будешь без руки, без руки, поняла, инвалидкой будешь, уродина?!"
По телевизору "Гостья из будущего". Смотреть зовут с улицы, сидишь тихо, обмирая. Но через какое-то время бабуля кидается и выключает "проклятый ящик" – больше пятнадцати минут в день вредно!
Алиса, где миелофон? Алииииисааааа?

Утро. Свежо и сыро. Где-то на улице бабушка кричит не то на корову, не то на деда. На столе банка молока под стираной марлей.
Полевая герань крошит сиреневые лепестки на коричнево-белые клетки скатерти. Под скатертью деньги, Лизка знает. Деньги, которые никто не прячет. Над столом, на стене из полустёсанных брёвен – старые часы с ошибкой в циферблате – латинская цифра "четыре" передана через четверное "I" а не через "IV".

В эти выходные мама тоже не приедет, потому что ей насрать, как тут родная мать корячится с огородом, скотиной и её отродьем.
Всё равно в деревне-то жизнь лучше, чище, ближе к природе. Не то что в городе. И не смей ныть, подумаешь, подружки, развела тут детский сад.
В деревне четыре дома. Два заколочены. В ещё двух живут лизкина бабуля и её соседка Галя. С ней и её внуками запрещено даже здороваться. Бабушка их не выносит.
Млечный путь чертит небо над избой, над баней, над старым тополем за оврагом.
Выпито через силу вечернее молоко, от него мутит, хочется нагнуться над кустами: слишком много. Почти литр. В живот не помещается. Тёплое, противное, пахнет коровой.

На днях на велике приезжал папа. Бабуля на него кричала и выгнала. Лизка плакала.
Плакать нельзя. Если плакать – будет или крапивой по ногам, или чулан. В чулане страшно: старый дом дышит, скрипит, вздыхает. Кажется, что кто-то крадётся из тёмных сеней вдоль стены, мимо старого шкафа, узлов с тряпками, стопок журналов, кованных скоб на стенах.

Бабуля гремит подойником, сливая остывшее молоко. Входит и лепит ладонью по лицу: отродье на мою голову, опять под ноги лезешь, старый, хоть ты её займи.
На стёсанных бревенчатых стенах следы годовых колец похожи на уродливых рыб: вот эта побольше и с глазом только на морде. А эта с двумя – на морде и на хвосте. Лизка тихо спускает ноги на пол. Нашаривает калошки. Сгребает одежду наощупь.
Придерживает тяжеленную дверь на кованных петлях. Скользит в темноте сеней, обмирая от страха. Отодвигает засов. Выходит из дома. Со двора. За калитку. За заворы. Дорогу неплохо видно в синем полумраке белой ночи. Где-то внизу, под холмом, там, где горят огни фермы, воют собаки. Просто так воют, они это всегда. Но Лизка подбирает палку.

И идёт по грутовке вдоль леса, фермы, ближайшей деревни, ещё одной.
Её догонят только утром, полусонную, километрах в восьми от дома. Побьют так, как никогда. И застращают ещё больше. Так, что матери она об этом расскажет только через тридцать лет. И мать посмеётся: нифига ты бабушке нервы мотала.
Лизавете Михайловне почти сорок. Она крутит в руке упаковку аптечной ромашки. На ней картинка – плотные ромашечные цветки без лепестков. Точно, как те, которые не вытоптать и из которых делались одноразовые куклы. И надпись вязью: "ромашки ободранной цветки обмолоченные". Лизка ухмыляется и обещает мужу, что когда-нибудь так назовёт свои мемуары.