Колесо судьбы

I. Ртуть
Cегодня городские улицы были на удивление тихи и пустынны. Осеннее солнце, в глухой тишине уходившее за размытый горизонт, пряной медовухой разливалось по небу, рисуя очертания зданий на небрежных булыжных дорогах. Эти ужасно длинные тени, медленно тянущиеся друг к другу в тишине, словно стремились стечься в одну, как тёмные духи, навевая прохожим странные зловещие мысли.
Этим вечером на главной площади жгли ведьму.
Трое охотников притащили её за волосы к градоправителю, когда звёзды россыпью жемчужин усеяли небосклон. Перебивая друг друга, они жаловались, что погнались за крупным оленем с большими ветвистыми рогами, увитыми белыми лилиями, но упустили его и до самого вечера бродили по чаще, будто кругами. Клялись и божились, что не брали ни капли в рот, но утверждали опасливо, что им всё время мерещился чей-то жутковатый тихий смех – как сам чёрт за нос по лесу водит и насмехается, говорили они. И вдруг, вместо оленя они нашли её. Черноволосую, тонкую и бледную, как сморчок, одетую во всякую рвань, с ворохом трав и всяких поганок в корзинке – точно, ведьма! Разве встретишь приличную девушку в сумерках в глухой чаще леса? А глазищи таращит, зелёные-зелёные, как два омута, и молчит – ни слова не вымолвит. Сразу видно – нечисть, человечьего языка и не знает… и как бросится наутёк! Но они её изловили – уж больно прыткая, чертовка! – и доставили на Божий суд.
Как поговаривали, она была действительно очень молода – слишком юна для женщины, но уже не дитя. Её запрели в клетке, надев на тонкие руки гремящие кандалы, и давали одну лишь грязную воду. Бежать она не пыталась, но смотрела на всех с презрением, исподлобья, с недоброй усмешкой, так что люди старались строить свой путь другими улицами и проулками, хотя это было ужасно неудобно и непривычно – всё, лишь бы лишний раз мимо неё не проходить. Дети кидались в неё камнями и стучали палками по прутьям, смеясь над бессилием ведьмы, а женщины плевались и говорили много скверных слов. Мужчины просто бранились, хотя подходить ближе, чем на тридцать шагов, никогда не осмеливались. Но она всё терпела молча, как будто знала, что скоро будет уже не здесь. А может, и впрямь просто не умела говорить.
Её вскоре перевели в темницу. Чтобы, не дай Бог, никого не сглазила.

II. Сера
Когда молодой викарий узнал, что в городе появилась ведьма – он приободрился. Нечасто в этих краях случались столь значимые события. Приосанившись, он
выслушивал и старательно запоминал все жалобы горожан, которые тут же связали плохой урожай, пропажу запасов из погребов и ещё много разных невзгод с появлением ведьмы, и с нескрываемой гордостью принял известие, что именно ему доверено разобраться с нечистью. Ещё бы, его первое столь важное поручение! Так можно и самому до епископа дорасти…
Всё это радовало его до тех пор, пока на следующий день из близлежащей столицы не прибыл епископ и ему не представили ведьму лично. Вместо страшной полубезумной старухи из сказок в комнату ввели совсем ещё молодую девушку, в которой, на первый взгляд, не было ничего нечеловеческого – разве что бледная и худощавая, да грязная после ночи в тюрьме. И впрямь, чертовщина. Может, здесь что-то не так? Может, это ошибка? Он негромко, боясь, что его услышат старшие инквизиторы, спросил у епископа-наставника, это ли юное создание обвиняется в тяжких деяниях, ереси и приверженности сатане – никак у него в голове не укладывалось, что всё происходит взаправду.
- Пусть её облик не смущает тебя – она сам чёрт во плоти! Даже прокусила одному из охотников руку, и та загноилась. Как бы не умер от скверны, которой она могла его заразить, упаси Господь его душу. Её вид невинен, но не обманывайся им – чёрная душа прячется в этом юном теле..! Нечисть внушает доверие, чтобы прятаться и выживать среди добрых людей, как можно дольше искушая их и приобщая к тёмным делам, и, видит Бог, её внешность может быть даже миражом, который она нам внушает своими чёрными силами…
Выслушав всё, молодой викарий, согласно порядку, приступил к порученному делу: и так, и эдак попытался вывести ведьму на чистую воду, чтобы смягчить наказание для девушки – пусть хоть уйдёт с миром. Но разговорить ведьму никак не удавалось – знай себе, молчит, гордо вскинув голову. Как ни старался молодой викарий, она не признавалась в своих нечистых деяниях и потворстве дьяволу, не плакала и не каялась в содеянном, как он её ни уговаривал и к каким только святым не взывал. О мольбах о прощении говорить тем более не приходилось. Всё тщетно. Под конец ему стало так тяжело, что он вмиг ослаб, словно кто-то налил свинца в его тело, и его сменили другие, уверенные в дурном влиянии чар ведьмы на ещё совсем юного и неокрепшего викария.
А опытные инквизиторы заговорили с ней уже совсем, совсем по-другому. Они, конечно, тоже не услышали от храброй ведьмы ни единого слова, но одно им всё же узнать удалось – она была совсем не немая.

III. Соль
В молодом викарии что-то тогда надломилось. В душе открылась ужасная рана, которую каждый раз посыпали солью, стоило ему войти в камеру телесных наказаний. Из пыточной он выходил хмурый, вздрагивал от каждого шороха и совсем перестал вести службы, ссылаясь на крайне плохое самочувствие после общения с нечистой силой. Это, в целом, даже нельзя было назвать ложью, а потому он не боялся навлечь на себя, как на
будущего епископа, праведный гнев Господа. Когда он оставался один, голоса и образы вставали перед его лицом так чётко, что он зажмуривался и принимался неустанно молиться, чтобы их заглушить – но из головы никак не шли её стоны и взгляд.
- Крепись, сын мой. Здесь и сейчас куётся и закаляется твой дух, - ободряюще говорили другие инквизиторы, хлопая его по плечу, когда он становился совсем уж бледен лицом, но для него эти слова превратились теперь в пустой звук. Он мужался, крепился, как мог, чтобы только не выдать своего испуга и отчаяния, и потому убегал от толпы – он в каждом встречном лице видел её отражение. Она всё время смотрела на него! И никаких молитв ему не хватало, чтобы смыть с себя липкое чувство вины. Он стал плохо спать и изучил уже все трещины на потолке и стенах, пересчитал всех тараканов в келье от страха, что стал безумен – что ослабел духом и поддался колдовскому дурману ведьмы, пронзительные вскрики которой теперь отпечатались в его памяти лучше Священного
писания. Тогда он принимался молиться усерднее, совершал все положенные ритуалы, множество раз окуривал свою комнату, но никакие привычные ритуалы не приносили пользы – ничто не изгоняло оттуда ни тяжкие мысли, ни мнимые голоса порицания, выгоняя из ненавистных стен кельи только его самого. И он сбегал.
Он стал больше ходить в одиночестве в поисках смирения и успокоения, много и без всякого дела слоняясь по улицам и городским предместьям, но от прогулок по безлюдным окрестным холмам ему становилось только хуже – в пустоте и одиночестве его грызли мысли о неизбежности ведьминой смерти и страх, что вовсе она и не ведьма, а простая деревенская девушка, кого постигло неудачное стечение обстоятельств. А всё эти вечно хмельные звероловы с их небылицами, которым лишь бы отбрехаться за отсутствие добычи, даже ценой чьей-то жизни... И затем он сам же себя одёргивал, стряхивая с души пелену бессильной злобы – ведь не могла же простая деревенская девушка жить обособленно, в чаще леса! Никто из горожан до сей поры её в глаза не видывал. Но всё же… о чём бы он ни думал, всё ему казалось и правильным, и в корне неверным.
Как бы то ни было, сообщить о своём предположении даже своему наставнику он не имел никакого права – ему бы всё равно никто не поверил. Не может духовное лицо симпатизировать нечисти, а все были убеждены, что она не иначе, как ведьма! Скорее, его лишили бы сана, сочли сумасшедшим и отправили на костёр за компанию с приглянувшейся ведьмой как повредившегося рассудком и продавшего душу дьяволу. Хотя он ни в чём уже не был до конца уверен и мучился от всяческих противоречий, он склонен был считать, что душу, всё-таки, никому не продавал. Он словно оказался в центре спора ангела с бесом, рассевшихся у него на плечах, и не мог отличить, кто с какой стороны, и кто из говорящих ему на ухо – посланник Бога, а кто – Сатаны. От подобного разногласия с самим собой и растущего чувства вины он постепенно становился мрачнее, чем туча в грозу, а жизнь ему стала казаться совсем не такой, какой он её видел раньше, но намного более страшной, жестокой и несправедливой.
И нигде ему не было никакого покоя.

IV. Киноварь
Спустя несколько дней, слишком задумавшись, молодой викарий шёл туда, куда ноги несли – а несли они его к выходу из темницы, в которой он только что отпустил грехи одному убийце перед тем, как тому отрубят голову. Он уже почти привык к темноте и тишине, и совсем уже было успокоился – преступники в этом захолустном городишке, слава Богу, почти не водились. В основном эти звери были одной породы – не самые везучие дорожные разбойники, промышлявшие на торговом тракте, идущем через окрестный лес. А, так сказать, «свои» бандиты тут были большой редкостью, чему молодой человек про себя чистосердечно радовался. Ему совсем не нравилось иметь дело с пропащими душами, но, что поделать – такая судьба. Кто, если не он? Да и вообще, судьбу, как известно, не выбирают – ему достался далеко ещё не самый худший из возможных вариантов. Внезапно, рядом с ним, откуда-то снизу, раздался тихий всхлип: «папа».
Молодой викарий весь поджался, замерев, как вкопанный, посреди коридора, и, озираясь, понял, что свернул совсем не туда, куда ноги должны были его привести. В этих тюремных катакомбах, ей Богу, сам чёрт ногу сломит! По его правую руку за массивными чёрными решётками виднелся маленький тёмный силуэт – фигура, скрючившись от холода на скудном соломенном настиле, сотрясалась от плача, повернувшись лицом к стене. По лохмотьям, которые стыдно было назвать платьем, он узнал в рыдающем узнике ведьму. Руки его задрожали, и он кое-как заставил себя не убежать, правда, трижды перекрестившись. А девушка всё повторяла «папа», так тихо, что было удивительно, как молодому человеку удалось расслышать её в первый раз и вообще разобрать, что она говорила.
Но она говорила! Простояв так с минуту, он проникся жалостью и сочувствием к одинокому плачу девушки. Нет, он всё же был прав – нечисть не может так правдиво горевать, горе нечисти чуждо! Все его переживания, грызшие его много дней, всколыхнулись от этого зрелища. Его священный долг был принести ей утешение в объявшем её горе, ведь это единственное, что он мог сделать в её предрешённой участи и хоть так облегчить страдания им обоим. Молодой викарий опустился на колени, положив рядом молитвослов, собрался с мыслями и легко, насколько позволила дрожь, дотронулся до ноги девушки, просунув руку между холодными прутьями.
- Кто твой отец, дитя? По кому ты скорбишь?
Ведьма дёрнулась и, подобрав ноги, отодвинулась вглубь своей клетки, не проронив больше ни слова, а только тихонько всхлипывая и испуганно глядя на
нежданного гостя. В столь поздний час к ней обыкновенно уже не заглядывали стражники, которым было велено носить ей скудное пропитание и питьё – хотя, судя по наполненности миски, добрую половину похлёбки они выпивали сами, от жадности. Ей было не жалко – надо сказать, кормили здесь сущими помоями, так что пусть подавятся. Не ожидая никаких посетителей, она отдалась на волю нахлынувших чувств, и уж точно не ждала встретить здесь одного из своих мучителей, увидев которого, приготовилась к самому страшному.
Но она узнала его – не могла не узнать, слишком долго она вглядывалась в его лицо, заметив, как противны ему методы его наставников. Среди всех, именно в этом юноше было нечто, отличавшее его от других инквизиторов. Он прятал глаза, дёргался от каждого её крика и нехотя соглашался на исполнение придуманных для неё изощрённых пыток – в его глазах была совесть и чистота, совсем другая, непохожая на ту, которой учила святая инквизиция. В глубине души он и впрямь знал, что то, что совершается – неправильно, бесчеловечно, и он давно уже думал, действительно ли происходящее угодно Господу, но корил себя за подобные мысли и перечить учителям, обнажив это знание, не решался. И он был взволнован – не меньше неё, а может, и больше. Весь бледный, как призрак, щуплый и длинный, как жердь – и верно, похож на церковную мышь, того и гляди, испустит свой просвещённый дух.
- Не пугайся, дитя, я здесь не за тем, чтобы чинить тебе вред. Я хочу облегчить твои страдания или, возможно, избавить тебя от несправедливого наказания. Я чувствую, ты чиста, дитя, и, видит Бог, я хочу доказать твою невиновность, но, если я буду голословен, меня не услышит никто, кроме Господа нашего. Так кто твой отец, дитя? Позволь мне найти его, и, если он уважаемый человек, тебя могут помиловать. И кто твоя мать? Я здесь один – говори, не бойся.
Её голос был неожиданно мягким, тихим и усталым, как у святого духа, шепчущего на ухо светлые мысли, но звучал он мистически, словно загадочная мелодия откуда-то из недр глубокого колодца, из-за неосязаемо тонкой грани потустороннего мира. Возможно, она заболела – да и кто не заболел бы в подобной сырости.
- Ты не поможешь мне, духовник. Боюсь, тех, о ком ты спрашиваешь, больше нет. Матушка отдала свою жизнь за мою, а отец… даже броди он всё ещё по свету, это бы меня не спасло – таких, как он, не любят больше ведьм и всюду кличут еретиками. Вот уже восемь лет, как он ушёл со своим учением по миру, проповедовать истинный путь и вбирать от других, таких же как он, опыт и знания, способные помочь ему на нелёгком пути к истине – и, хотя клятвенно обещал, не вернулся, оставив меня одну в окружении книг и пыльного скарба. Мне кажется, его давно уже предали огню вместе с его учением и последователями, а скоро и я последую за ним. Так ведь, духовник? Не гляди на меня так жалостливо – даже малым детям известно, что меня ждёт. Я смиренно приму уготованное. Быть может, ты прав – я вовсе не ведьма, и меня никогда не прельщала собой Бафомет. Ты, верно, на деле считаешь иначе – думай, что хочешь, воля твоя. Но, если веришь мне, духовник, не трать время зря на пустые доказательства моей невиновности, им никто не поверит… а даже если поверят, скажи – кто решится помиловать дочь святотатца и еретика?

V. Арканум
Времени оставалось совсем немного. С того рокового дня молодой викарий стал каждый вечер тайно навещать девушку в темнице, проникая туда безо всякого труда как направленный к ней духовник. В своей суме магическим образом он проносил мази и отвары трав, о которых она просила, и обрабатывал раны, которые, бывало, сам наносил, будучи рабом обстоятельств и принесённых некогда клятв. Она не винила его в этом и каждый день стойко сносила все тяготы – но это делало только хуже, ведь, как говорила святая инквизиция, «чистая девушка давно уже испустила бы дух, а на этой – увечья и раны заживают быстрее, чем на собаке».
Викарий был по-прежнему верен святым учениям и слову Господа, и с опаской относился к учению девушки – а она его, в общем, на свою сторону и не переманивала, хотя рассказывала ему всё, как на исповеди. В своих вечерних разговорах они затрагивали всякие материи, но каждый из них с уважением относился к мировоззрению другого и переубедить не пытался. Одно молодой священнослужитель знал точно – та расправа, которую готовили этой девушке, незаслуженная, и точно противоречила воле Бога, от имени которого выступали его учителя. Уж что-что, а в этом он сделался абсолютно уверен, и считал провидением ангелов то, что он заблудился и сделался тогда из её палача – спасителем.
Но настал день, когда приговор был озвучен, и уже на следующий вечер его должны были исполнить – страшный вечер, которого боялся больше даже молодой викарий, чем девушка. Тем вечером он также сидел напротив неё в темнице – испуганный, растерянный и обескураженный. В последний раз.
Он думал, что пришёл, чтобы, как подобает, дать ей наставления и успокоить – но на деле ему самому совет и успокоение были стократ нужнее. Как он мучился, как метался, бессильный! Он мечтал украсть её, вызволить и оградить от всего, и поминал всех святых по очереди, – а некоторых даже дважды, – чтобы вымолить у них спасение невинной души. Молодой викарий просил их вложить в его руки тот ключ, что способен открыть тайные пути к её освобождению – подать ему знак, что он услышан и следует воле Божьей, а не велениям Сатаны, стремясь уберечь эту девушку от бесчестной расправы. И словно его кто-то ласково гладил по голове, говоря, что всё верно… он верил, что сам не заслужит никакого прощения на страшном суде, если бездействием не предотвратит суд неправедный, иной – самосуд его учителей от имени Всевышнего, любящего и всепрощающего, над существом невинным, и отчего-то в своей уверенности был ничем непоколебим, как будто на защиту его и поддержку встал весь бессчётный сонм ангелов. Она почти что смирилась с тем, что ей предстоит, но всё же горько расплакалась, сжав его руку в своих.
Как вдруг – осенило.
Он прижался губами к её холодной ладони и затем поднёс её ко лбу, прогоняя навязчивую мысль, что в этот раз им придётся проститься, возможно, навсегда.
- Ты храбрейший из храбрых, твоё место среди доблестных рыцарей. Что бы ни произошло, я благодарна тебе, и никогда не забуду тебя и твоей доброты.
- Не теряй веры. Всё получится!
Он сам не верил своим словам до конца, и печаль в глазах выдавала его, несмотря на улыбку. Но время не ждёт – пора. С Божьей помощью.
Никто не должен был знать, какое решение с отчаянно бьющимися от волнения сердцами приняли двое в ту безлунную ночь. В путь.

VI. Эфир
Щепотку того, каплю этого… всё подогреть… почему же всё так ужасно сложно? Неужто нельзя было выдумать что попроще? Его Бог превращал воду в вино одним касанием, но уж эти богохульники явно лёгких путей не искали. Он едва нашёл на рассвете тот дом, где она когда-то жила со своим отцом, вздрагивая от каждого скрипа и шороха – волки здесь были не самыми чудовищными зверями. И если ту чащу, что он преодолел в предрассветных сумерках, можно смело было назвать запутанным лабиринтом, то тому непроходимому жилищу вообще название дать язык не поворачивался.
Где эти мензурки и склянки? Ему нужен был порошок цвета слоновой кости, а он и слона-то в жизни не видывал. Да как бы всё не забыть-то и не перепутать – Господи, помоги! Он ведь и сам теперь такой же богохульник, горемыка несчастный – подельник чужих грехов. Да он столько баночек, ампул и амфор за всю свою жизнь не видывал – и каждая, как говорила девушка, по-своему ценна и опасна, редка, не разбей и не спутай. Ужас, кощунство, кошмар, беспредел!
Как эта жуткая смесь на огне в нём смешались в борьбе и бесы – и ангелы, и мысли – и чувства, и то, чему его учили – и то, во что он верил сам. И кипело, бурлило, пузырилось! В мягком дрожании пламени свечи он смотрел на своё отражение в пузатом сосуде и думал, что прямо сейчас его черты меняются, и теперь он сам стал похож на чёрта, но, несколько раз ощупав рукой лицо, успокоился – померещилось. Но всё, и он сам, никогда уже не будет по-прежнему, в нём всё смешалось и преобразилось, и мир тоже словно перевернулся. В зловещей тишине он сосредоточенно готовил дурно пахнущие зелья и дрожащими руками собирал котомку со всем, что она попросила. Всё это время он только и делал, что повторял «Господи, помилуй! Господи, прости», но – обошлось. И как он только решился – сам не мог до конца понять.
В лесу время текло по-другому, и ощущалось совсем не так, как обыкновенно в городе или чистом поле, – солнце почти не проглядывало сквозь плотную гущу ветвей, – так что вернулся в келью он уже засветло, надёжно спрятав котомку там, где они условились – под скамейкой внутри часовенки, куда ведьму должны были проводить для последнего покаяния перед сожжением. Всё было готово – оставалось лишь ждать.
Он сам себя не узнавал, и не узнавал ничего вокруг – всё было чужим, а своё теперь будто было где-то далеко, вовсе не здесь. Минуты тянулись столь медленно, что он почти их видел воочию. В намеченный час они встретятся, а если её там не будет – значит, всё зря, всё пропало! Но рано было впадать в отчаяние…
Боже, спаси, сохрани! Только бы никто не узнал!

VII. Алкагест
Улицы были печально тихи и безлюдны, но лишь потому, что все столпились в ожидании зрелища на центральной площади. Зеваки от мала до велика ворчали, шептались, толкали друг друга локтями и изредка, от скуки, плевали под ноги, затевали драки и словесные перепалки – по такому событию в город сбежался весь люд с окрестных деревень и торговых дорог. Кто-то уже приготовил гнилые овощи, чтобы бросить их в ведьму, пока та горит, и предприимчиво делился ими с соседями – разумеется, за звонкую монету. Самые шустрые дети рвались на помощь стражникам в укладке сена под столб, но их тут же пинками прогоняли обратно в толпу – ишь, что удумали, неучи! Здесь – ремесло!
В воображении зрителей могучее пламя всполохами вздымалось ввысь, отправляя нашумевшую в округе ведьму из костра земного прямиком на костёр преисподней – но на деле, алым закатом над ними горело лишь солнце, пока не потухло за горизонтом. Час, два, три… а ведьмы всё нет! Робкий волнительный шёпот постепенно перерос во встревоженный гомон: а скоро?, а где?, а чего?, а долго?.. Но хмурые стражники испепеляли всех вопрошающих взглядами, не давая даже закончить вопрос и пресекая тех, кто было только разинул рот, чтобы его задать, а сами гадали – да правда же, отчего не ведут? Как сквозь землю провалились, ей Богу! Уже ужин в казарме, поди, совсем остыл…
То, что увидели люди потом, и о чём говорили очевидцы событий – было одно другого кошмарнее, страшно даже вспоминать их слова. После тех россказней дети всегда начинали плакать, женщины падали в обморок, а мужчины все, как один, зеленели, бледнели и заикались не менее часа. Все помнили вспышку и наперебой твердили, что их раскидали драконы. Нет, черти! Да не одни только черти, а целая орда всякой нечисти – гарпии, бесы, минотавры, да всякие злые духи! Да нет, это точно был сам Сатана, уж огромный, волосатый, крылатый, рогатый, ух какой страшный – и это в храме-то Божьем! Все теперь точно были уверены, что их посетила настоящая ведьма и обвела вокруг пальца, а в отместку – никаких в том сомнений! – наслала на эти земли самые чёрные и страшные проклятия и порчу из всех существующих. Иначе и быть не могло.
Все участники тех событий и горожане были на вид целы и невредимы, и всё вокруг, в городе и окрестных деревнях, было вроде по-прежнему, только ведьма, о которой столько толков и пересудов – как растворилась, а вместе с собой будто прихватила и воспоминания тех, кто вёл её для последней молитвы в часовню, где, кстати, тоже всё было в порядке, только копоть немного запачкала стены. Никто так тогда не узнал, что случилось на деле – в народе ходили одни голые выдумки и суеверные догадки, постепенно сплетаясь то в сказки, то в новые приметы, то в целые легенды. И даже чёрту потом тот клубок не под силу стало распутать.

VIII. Субстрат
Пропаже молодого священнослужителя никто из горожан не стал удивляться – немудрено, ведь именно он пытал ведьму и вынес ей приговор, вот она его и украла, чтобы испечь заживо и полакомиться самой или в благодарность кинуть на растерзание всем злым духам, что явились за ней. Погоревали о нём, похоронили и скоро забыли, что такой здесь вообще когда-либо жил.
Да только репутация этих краёв, и без того не самая лучшая, сделалась от всех этих происшествий, слухов и сплетен совсем, беспросветно скверной. Горожане, напуганные разными суевериями, – древними, вмиг повылезавшими из самых глубоких закромов взбудораженных умов, и новыми, которые люд сам же придумал по ходу событий, – сами постепенно превратили свой город в поганое место, грязное и гиблое. Все болезни, неурожаи, падёж скота и несчастные случаи виделись им намного страшнее, чем раньше, а теперь ещё с ними никто не решался бороться – боялись нечистой силы. Ведь разве против ведьмы пойдёшь, если даже священники были бессильны? Жить-то охота! А тут через год-другой и мор подоспел. Все мрут от неведомой жуткой хвори. Ни дать, ни взять – ведьма сглазила…
Как плесень от самой часовенки разрастался пустырь, пока весь процветавший ранее город не пришёл в убыток и не увял. Жители устали каждый день нагонять друг на друга страх – поймает, шельма, съест, задерёт, отдаст бесам! – и постепенно, испугавшись окончательно, сбегали, как крысы с тонущей посудины, вслед за священниками, стоявшими во главе этой процессии, разнося дурную молву о развалинах бывшего города возле больших лесов. Горожане унесли с собой все пожитки, что только могли, а остальное растащили охочие до чужого добра стервятники – воры и другие разбойники, у которых ни страха, ни чести, ибо им терять нечего.
Даже потом, спустя много лет, только редкие храбрецы – торговцы да другие бродячие глупцы – решались проехать рядом с тем пустырём по торговому тракту, насквозь прорезавшему лес. Остальные – те, что поумнее, – старались объехать за многие мили остатки заброшенного города, трижды перекрестившись и поцеловав бутылёк со святой водой, висевший вместе с крестом на шее.
Что и всем настоятельно советовали.

IX. Ребис
Она сидела у него на спине, в лёгкой полудрёме вдыхая аромат жухлой листвы. Именно так, сладко и желанно, сейчас пахла свобода. Крепко держа сонную девушку под колени, молодой человек старался не зарываться башмаками в предательски скрипучие листья, чтобы только не потревожить её безмятежный сон. Она не спала, но изредка вертела головой, лишь для того, чтобы сказать, куда молодому человеку следовало двигаться дальше. Ей этот лес давно стал почти что вторым домом. Ещё никогда молодой человек не ощущал себя настолько безмятежно в этой глуши, где, кроме хищников, водились бродяги и прятались разбойники, но он верил, что с таким проводником они точно не заплутают, а любые неприятности им теперь нипочём. И всё же на ночлег они решили не останавливаться – за ними могла быть погоня.
У неё за спиной даже от его мягких шагов тихо позвякивало в увесистом льняном саке множество стеклянных сосудов, стенками сталкивающихся то друг с другом, то с резными деревянными коробочками и корешками книг. Его сумка тоже была тяжёлой – они взяли всё самое драгоценное из скарба её почившего отца, все трактаты и книги, ценность которых, по словам девушки, во множество раз превышала их вес. Но всё это было неважно. Молодой человек думал только о том, что на самом деле унёс из дома старого алхимика только одно настоящее сокровище, вес которого казался ему совершенно ничтожным – словно крылья самих серафимов несли девушку вместо него самого.
Оставаться в том доме было больше нельзя, и потому они двинулись в путь – искать новое пристанище, откуда её не прогонят, и найдётся место ему. Даже несмотря на то, что вдвоём они несли множество исписанных страниц, им самим предстояло начать всё с чистого листа далеко-далеко отсюда, оставив всё прошлое позади, как дурной сон после восхода солнца. Он решил теперь обучать детей грамоте и сделать её своей женой, а она решила пустить те бесценные знания, что оставил ей в наследство отец, в русло знахарства и травничества. Он ощущал чистоту и свет своей души, и в этой благости обрёл, наконец, покой.
Впрочем, на всё воля Божья. Нельзя достоверно знать, как сложится в конце концов судьба, какой путь предстоит пройти и куда он затем приведёт, но многое можно изменить самому – свет этого знания никогда не погаснет теперь в его сердце. Молодой человек не спрашивал девушку, как все те вещи, что он ей принёс, помогли её спасению, но верил её словам, что все остались невредимы – всё же, он никому не желал никакого зла, даже тем, кого считал неправыми. Бог их простит и рассудит по чести и совести – ведь люди так, как оказалось, попросту не умеют. Всё получилось, и одно только это было главным, а если захочет – она расскажет о том после, отдохнув после пережитых потрясений. А пока – лишь долгая дорога сквозь мягко шуршащую листву.
Вокруг был словно не лес, а, думалось, раскинулась сама вечность, спокойная и недвижимая, как бесконечный сон самого создателя, в котором он видит мир. В этой тягучей священной тишине её голос прозвучал, как едва тронутая херувимом струна арфы.
- А знаешь, отец был бы счастлив. Мне удалось сделать то, что на протяжении всей жизни не удавалось ему.
- Что же, скажи?
- Калёное железо покорности превратить в настоящее золото духа.
И хотя он не видел её лица, он почувствовал сердцем, как тепло и блаженно она улыбнулась.