13. Один день

  Она проснулась оттого, что ноги её, сколько она ни сжималась во сне клубочком, окоченели. Открыла глаза и сквозь вчерашнюю щёлку увидела клочок серого неба. В шалаше было сыро и очень холодно, но три подруги её ещё спали.

  Авиталь поднялась, закуталась в покрывало и, осторожно ступая между разбросанными вещами и спящими, выбралась наружу.

  По земле с реки клубами наползал такой туман, что два дальних шалаша не были видны вовсе. На востоке над холмами ещё висели тёмно-фиолетовые тучи, но утро за ними уже распускалась розовым светом, и кромки облаков зажглись и начали светиться. Холодный воздух казался тяжёлым от сырости; трава, кусты, деревья вволю пили влагу.

  Авиталь огляделась и медленно пошла к реке. Умылась студёной водой, стоя на пошатывающемся камне, оступилась и замочила подол покрывала и сандалии. Побежала было скоренько к шалашу, но лечь на уже остывшую подстилку ей не хотелось; повернула к костру. Она собиралась посидеть там, но брёвна вокруг были мокрыми, к тому же около ещё дымившего кострища, завернувшись в овечьи шкуры, спали трое юношей. Под навесом, который вчера выровнял горбоносый парень, так и лежали мешки с едой, уже аккуратно переложенные, но присесть там тоже было нельзя. Авиталь, зябко кутаясь в не очень согревавшее покрывало, побрела дальше.

  И вдруг из-за туч выпрыгнул упругий солнечный лучик и ловко побежал по холмам; за ним вдогонку второй, третий — целая ватага золотых собратьев; а скоро и мама-солнце, полная и румяная, откинув одеяло из мохнатых туч, томно выплыла из сна, щедро разливая по полям и холмам тепло, без которого оставила их на длинную осеннюю ночь.

  Здравствуй, милое солнце, здравствуй, новый день, здравствуй, Господь! И Авиталь, раскинув руки, низко поклонилась теплу и свету. Затем она веселее пошла вперёд, а в голове уже запрыгали слова, укладываясь в строчки.


Тень в овраге спит колечком,
Зябко кутаясь в туман.
Туч лохматые овечки
Сонно бродят по холмам.
Дремлет бурая равнина,
Под росу подставив бок.
— Выйди, солнышко, к ленивым,
Разбуди-ка лежебок!
Солнце, где ты? С добрым утром!
Просыпайся, хватит спать!
— Не шуми. И солнцу трудно
Ледяным осенним утром
Покидать свою кровать.


  Когда Авиталь, разрумянившаяся и радостная, вернулась к шатру, подружки уже просыпались.

  Мимо сонно волочили ноги вчерашние безразличные юноши, смущённо оглядывали девушку и плелись дальше, не здороваясь.

  Навстречу им от реки шёл Иоав с полотенцем на плече. Он, напротив, прямо смотрел ей в глаза, поздоровался и мимоходом добавил:

— Авиталь, Элам всю ночь не спал, всё бродил у твоего шалаша.

  Авиталь смутилась и не нашлась что ответить, только кивнула и стала дальше развешивать покрывало.

  Наверное потому Иоав и был здесь за старшего, что помнил всех в лицо и знал каждого по имени. Было приятно, что он запомнил, как её зовут, но неприятно, что он вмешивается в её с Эламом дела. И с чего бы Эламу вдруг переживать?

  Утром прибирали вещи, давеча в темноте сброшенные в кучу, потом готовили еду.

  Авиталь держалась Ицки и других девушек; Элам пробовал подсесть рядом, но при нём их шутки и болтовня сменялись неловким молчанием, и ему ничего не оставалось, как уйти к юношам.

  Те, кроме немногих, слонялись без дела. Деятельный Иоав ещё после утренней молитвы ушёл куда-то с четырьмя близкими товарищами. Ещё двое — вчерашний горбоносый парень и, по-видимому, его брат — снова возились у навеса. Теперь они строили там нечто похожее на скамьи: на толстые обрубки брёвен складывали зачищенные от сучков ветви. Остальные или смотрели, как работают эти двое, или играли в кости.   

  Когда в шалашах было прибрано, для обеда почищены и нарезаны овощи, a кухонная утварь опрятно разложена, девушки разошлись отдыхать.

  Было жарко и скучно. Ицка улеглась на подстилку, закинула руки за голову и прикрыла глаза. Авиталь посидела рядом, взялась было за шитьё, но скоро отбросила и выбралась наружу. Она и забыла, что хотела поговорить с подругой о Титусе.
 
  Не зная чем заняться, она пошла к Маттафии. Тот сидел под кустом смородины и вымучивал на рожке неизвестную мелодию. У него никак не выходила какая-то заковыристая трель, и он повторял её снова и снова. Она попросила рожок. Маттафия обтер рукавом и протянул ей. Авиталь стала дуть в него и скоро перебирать пальцами, но вышло такое сипение и блеянье, что Маттафия рассмеялся. Он забрал рожок и медленно проиграл отрывок мелодии. Авиталь вслушалась и попробовала повторить. Вышло лучше, чем в первый раз, но мелодии не получилось. Тогда она совсем вернула рожок и попросила музыканта играть самому, а сама прижала голову к коленям и приготовилась слушать. Мальчик затянул что-то грустное, жалостливое. Авиталь послушала, но вскоре и музыка ей надоела.

  После обеда время потянулось ещё медленнее. Парни ушли на Иордан купаться и ловить рыбу, а девушки заплетали друг другу на новый манер волосы, вышивали, или просто сидели рядышком и болтали. Авиталь изнывала от безделья.

  Много раз в этот день она слышала, как Иоав восторженно отзывается о некоем Коль Корэ. По-видимому, Иоав встретился с ним, когда парни ходили сюда на Рош а-Шана. «Коль Корэ» — так начинались некоторые главы пророческих книг, которые читали в синагоге. Но пророков Авиталь слушать не любила; там, казалось ей, всё звучало мрачно и безнадёжно, поэтому после двух-трёх стихов она обычно переставала слушать и думала о своём. Теперь же она недоумевала, кому могли дать такое странное прозвище.

  Элам бросил затею быть с ней всё время рядом и, убедившись что от других девушек она никуда не денется, ушёл с Пасхором и другими на Иордан.

  ***

  Вернулись парни к ужину, приготовленному девушками. Теперь под навесом были прилежно расставлены скамьи, и ужинали по-очереди, а не вчерашней гурьбой. Ещё по рядам в честь праздника ходили мехи с виноградным вином, отчего становилось ещё шумнее и веселее.

  Авиталь почти закончила жевать свой кусок хлеба и встала, чтобы взять с соседнего ряда мех с вином и вдруг заметила, как к навесу подошёл незнакомый мужчина лет тридцати. Она приняла мех и уже готовилась передать его дальше, и вдруг замерла, прикованная взглядом к незнакомцу.

  Рослый, крепкий, тёмные волнистые волосы, небольшие умные глаза на серьёзном худом лице.

  Ему навстречу встал Иоав, они обнялись, и незнакомец подсел к другим парням, даже не взглянув в ту сторону, где сидели девушки.

  Авиталь села обратно на скамью, но за то крохотное мгновение, когда она внезапно увидела всю эту сильную фигуру и мужественное задумчивое лицо, обращённое не к ней, с ней что-то сделалось. Горячая волна нахлынула на сердце и заставила отчего-то дрожать руки. Она не сразу вспомнила, где видела его, она в ту минуту и не знала, видела ли его прежде, но появление этого человека обожгло её, как пламя.

  Авиталь осторожно обернулась: незнакомец сидел спиной к ней. К нему подходили юноши, здоровались, подсаживались ближе; он спокойно и просто отвечал на приветствия... Её же он не видел, и видеть не хотел, он и не подозревал, что на свете существует Авиталь, и вот это его безразличие ко всему женскому, а к ней — особенно, возбудило в ней такую досаду, такую бурю, что она покраснела до самых ушей.

  Тут из круга, куда подсел незнакомец, раздался громкий голос Захарии:

— Авиталь, милая, передай-ка нам сюда вино!

  На неё обернулись все парни, и незнакомец тоже. Авиталь сейчас только сообразила, что мех так и остался у неё в руках. Глядя Захарии прямо в глаза и удивляясь собственной смелости, она звонко ответила:

— Нет, Захария, тебе, кажется, хватит, раз я для тебя уже «милая».

  Кое-кто из девушек прыснул смехом, а незнакомец — Авиталь почувствовала это — задержал на ней взгляд. Карие глаза её засверкали; пухлые губы по-мальчишески дерзко выгнулись, обнажая зубы; на щеках выступил румянец. Захария добавил уже мягче:

— Не вредничай, Авиталь. Элам вон и так меня за это слово побить готов.

  И она, снова поражаясь тому, как не только не провалилась от стыда сквозь землю, но вся запылала задором и вызовом, плавно встала, откинула рыжие пряди за спину, гибко нагнулась и протянула мех вставшему ей навстречу Захарии.
Незнакомец к вину не притронулся.

  Под навесом продолжился говор; Авиталь повернулась к подругам. Ей говорили — она отвечала, с ней шутили  — она смеялась, а горячая волна, затопившая её сердце, не только не спадала, но становилась штормовой.

  «Что это такое? Что со мной вдруг происходит? Кто этот человек, который не знает и знать меня не хочет? И зачем мне так важно, так нужно, чтобы он заметил меня?»

  И тут она вспомнила, где видела его раньше. Память без усилий вытащила из прошлого сцену в синагоге, где когда-то старый ребе пригласил незнакомца читать Тору.

  С виду не произошло ничего необычного: пришёл человек, подсел к мужчинам, влился в их разговор... А внутри Авиталь бушевала буря. «Что бы ни случилось, ни за что не дам ему понять, что он... что он мне небезразличен», — призналась она себе и покраснела ещё гуще.

  Ужин заканчивался, люди стали расходиться. Малка и Мариам принялись собирать недоеденное в корзины. Остались Иоав, новый гость и ещё несколько юношей.
Авиталь невольно взяла корзину и тоже стала собирать куски, хотя в этот вечер был их с Ицкой черёд отдыхать. «Пусть он не видит меня, пусть сидит спиной, пусть занят Иоавом... Но как же хочется, чтоб увидел, чтоб узнал, чтобы понял, что есть я!..»

  ***

  Девчата разложили остатки еды по корзинам, завязали их полотенцами, собрали отходы, вместе отнесли их подальше от лагеря, а Иоав с незнакомцем и другими всё не расходились. Когда стемнело, и от реки потянуло холодом, поднялись и они.
Маттафия развёл костёр.

  Элам проводил Авиталь с Ицкой к их шалашу, сбегал за верхней одеждой и вернулся. Трое пошли к огню.

  Озябшая Ицка выбрала ближайшую к нему скамью и поманила к себе подругу. У Авиталь перехватило дыхание: чуть левее этой скамьи на земле, обняв колени, сидел новый гость. Иоав ходил рядом и ломал ветки; Маттафия подкладывал в костёр хворост; Захария невдалеке укладывал в стопку дрова.

  Авиталь села как в дурмане. Слева крутилась Ицка, справа сгорбившись опустился Элам, а в двух шагах от неё сидел и вдумчиво глядел сквозь пламя человек, о котором странно томилась и желала знать её душа.

  Она робко подняла ресницы и искоса посмотрела на высвеченный всполохами огня профиль. Тёмные волнистые волосы, высокий лоб, почти прямой нос и густая бровь над задумчивым оком. Волевой подбородок обрамляла недлинная борода, а под самой скулой на щеке была впадина, выдававшая возраст и тень какого-то едва уловимого страдания.

  Мужчина сидел недвижно, ни единый мускул его тела не двигался, а с Авиталь происходили непонятные вещи: чем дольше она впивалась взглядом в это задумчивое лицо, тем сильнее щемило ей сердце и невозможнее казалось оторвать от него взгляд. Лицо не было красиво и не выражало никакого чувства — никого и ничего не искал его взгляд, — но от лица этого и от всей фигуры незнакомца исходила сила, которая и давила на неё, и страшно к себе притягивала.

  Она вдруг поняла, кого напомнил ей на ипподроме Децимус — вот этого самого человека, которого увидела она полтора года назад в синагоге. Было сходство; было что-то общее в чертах лица, но Децимус производил впечатление уверенной в себе благородной силы, этот же мужчина не думал о себе вовсе; и вот это равнодушие к тому, как на него посмотрят окружающие, придавало всему облику его такую твёрдость, до которой Децимусу было далеко.   
               
  Маттафия закончил хлопоты у костра, сел на землю и заиграл знакомые переливы. Молодые голоса, подзадоренные выпитым за ужином вином, подхватили мелодию, и над костром понеслись полные жизни и радости звуки.

  Авиталь любила эту песню и смело и сильно запела вместе со всеми. На звук её голоса незнакомец качнул головой, будто отгоняя видение, и посмотрел на неё. Она не видела поворота головы, но ощутила пристальный взгляд, и вновь её обдало жаром. Мужчина встал, подобрал с земли обломок ветки, закинул обратно выпавшие поленья и пересел на другую сторону костра напротив Авиталь.

  У огня тем временем разгоралось оживление. Темнота, вино и безделье делали своё дело: на лицах бродили улыбки, глаза светились. Парни хорохорились перед девчатами; те или смущённо краснели, или, как Ицка, отвечали колкостями. Даже ребе со спутником посмеивались, оглаживая бороды. Пасхор ссыпал в огонь бобовую шелуху и нечаянно подпалил подол рубахи. Хохот пуще усилился, когда он, погасив руками пламя, всё ещё подпрыгивал, невольно выставляя напоказ тонкие волосатые ноги.

  Только человек на земле возле костра сидел молча и глядел в огонь, не разделяя общего веселья.

  Авиталь словно сошла с ума: она забыла, где она, кто с ней, что о ней подумают... Там, за костром, куда не смела она теперь взглянуть, были глаза, которые во что бы то ни стало должны её увидеть. Щёки её пылали; приоткрылись, часто дыша, пухлые алые губы; дерзким огнём горели полные напряжённого интереса глаза.

  Иоав встал, призвал всех к тишине и представил кружку спутника ребе, Цви Идана. Тот, услышав своё имя, суетливо встал и, заискивающе улыбаясь, оглядел обращённые к нему лица.

— Дети мои, — Цви поднял согнутые в локтях руки и тут же их опустил, — сегодня третий день Суккота. Это один из трёх важнейших праздников нашего народа, и народ наш... и значение праздника этого для нашего народа велико.

  Он волновался. Казалось, немолодой человек не молодёжи даёт наставление, а рассказывает урок старому раввину. Ребе спокойно слушал, вытянув ноги к костру. Цви сбивчиво продолжал:

— Если разобраться, вся наша жизнь в этом мире — это жизнь... это обитание в шалаше, покрытом листьями, которые сегодня зелены, а завтра увянут, — он снова поднял и опустил руки.

  Видимо, это была не управляемая от волнения дурная привычка, но никого, кроме Авиталь, она не раздражала: все молча и внимательно смотрели на говорившего. Тот начал новую фразу и опять выкинул вверх руки; подбородок Авиталь взметнулся следом за ними. Поднявшийся в её душе неведомый трепет накалил все чувства: ей было жалко оратора за его нелепую суету и несуразные фразы, но ещё смешнее было, как он чуднo, по-деревянному поднимал и опускал перед собой руки.

  «Как птица», — и она еле подавила смешок.

— Для этого оставляем мы свою тёплую мощную крепость и уходим в шаткое временное жилище... — продолжал тот, снова повторив свой неизменный жест.

  Тут не выдержала Ицка; она исподлобья поглядела на говоруна и, наклонясь к Авиталь, пробурчала: «Свою мощную крепость... В башне он живёт, что-ли...»

  Авиталь, вообразив крепость, солдат и рядом худосочного Цви в форме римского воина, едва успела прикрыть рукавом платья рот: наружу рвался хохот. Элам с удивлением покосился на неё. Тогда она пригнула его голову к своим губам и, трясясь от смеха и еле выговаривая шёпотом слова, на ухо пересказала ему Ицкину насмешку. Элам коротко улыбнулся, но потом снова стал серьёзно слушать.

  Будто хмель ударил Авиталь в голову: ей чудился у костра не человек, а вообразившая себя птицей курица, хлопающая крыльями на заборе. Цви тем временем заторопил свой рассказ так, что руки заходили вверх-вниз не останавливаясь.

  «Ещё немного — и взмоет под облака...» — и она беззвучно захохотала так, что слёзы выступили у неё на глаза. И стыдясь, и не владея больше этим хохотом, она спряталась за Элама и уткнулась лицом ему в спину.

  Когда с трудом дыша, растрёпанная и красивая, она выглянула из-за плеча Элама, глаза её невольно скользнули на сидевшего напротив через костёр незнакомца и встретились с его глазами.

  ***

  Он пристально смотрел на Авиталь, и в этом ледяном задумчивом взгляде на миг отразилась такая боль, что улыбка слетела с её губ. И укор, и мука, и ещё что-то...  — она мгновенно узнала эти глаза, это выражение. Взгляд как бритвой полоснул ей сердце — так, что ей показалось: вот-вот из груди на платье хлынет кровь. Пристыжённая, она опустила ресницы.

  Мужчина медленно отвёл взгляд, снова уставился в костёр и уже не сводил с него глаз, пока говорящий не закончил речь и сел на скамью.

  Спели ещё; потом Иоав позвал говорить незнакомца.

  Тот медленно поднялся и вышел на площадку перед костром. Все разом затихли. Ещё не сказал он ни слова, а внимание молодых и старых людей было приковано к нему так, что ни звука не было слышно, кроме треска веток в костре. Вот он, тот самый Коль Корэ, о котором говорил Иоав, и которого ждали весь день.

  Авиталь вся трепетала. Но судя по взглядам, прикованным к нему, не на одну неё так действовало его присутствие. Он стоял ещё молча  — высокий, но с ссутулившимися широкими плечами; синеглазый, но не красивый; одетый в очень ветхую одежу и сверху накинутую старую побуревшую шкуру какого-то животного. Наконец, он начал.

— Все вы здесь дети Авраамовы, соблюдаете Закон, поститесь и ходите в Храм, — он говорил, ясно выговаривая согласные и выбирая простые слова: это была манера оратора, привыкшего обращаться к толпе простолюдинов. В его нарочитом нежелании говорить громко читался отказ уверенного в своём слове человека искать всеобщей похвалы: тот, кто хочет слышать — смолчит и услышит, кто не хочет — ему отвечать своей совести.

— Отчего ж у вас, у детей Авраамовых, даже в Храме, даже после молитв, жертвоприношений и праздников души мечутся от беспокойства, стыда, страха и сомнений?

  Авиталь во все глаза смотрела на одухотворённое лицо, освещённое огнём костра.
 
  «Это он обо мне, о моей душе сейчас говорит. Это я ищу покой в Храме, в молитвах, и никак не могу найти его, и терзаюсь, и боюсь того, что будет», — проносилось у неё в голове.

— Отчего тянете вы руки к Богу и не чувствуете, что Он слышит вас? Молитесь всё больше, и не получаете ответов? Да Авраамовы ли вы дети? Не змеиное отродье? Не он ли, древний хитрый змей, внушил вам прятаться и бежать от будущего гнева? — он перевёл дыхание.

  У костра стояла мёртвая тишина, все глаза впились в сосредоточенное, на миг опустившееся лицо. Он поднял голову.

— Отчего души ваши, как перекати-поле, то несутся к Богу, то откатываются от Него? Отчего нет в вас этих корней: зацепиться за Него, прирасти к Нему, Единому всеми силами?

  «Корней, именно корней, как точно он сказал! У меня-то как раз и нет этих самых корней, которыми я приросла бы к Богу раз и навсегда...» Слёзы уже стояли у Авиталь в глазах, но она всё смотрела на человека у костра сквозь зыбкую полупрозрачную завесу. Он продолжал речь, и слышно было в каждом звуке и в каждой остановке, что он продумал, прожил и прострадал в ней каждое слово.

— Всякое дерево, не приносящее плод, срубают и бросают в огонь. Принесите Богу достойные плоды покаяния и не думайте больше говорить в себе: у нас отец Авраам. Верно говорю: вот из этих камней, — он поднял с земли камень, — Бог может сделать детей Аврааму.

  Последних слов Авиталь почти не слышала. Слёзы покатились у неё из глаз, потом хлынули так, что и костёр, и люди слились в одно оранжево-мутное пятно: совесть нестерпимо жёг стыд; сердце рвалось от раскаяния.

  Вспомнился вдруг ипподром, весь его мерзостный дух и пошлая тайная жизнь.

  Вспомнились все «развлечения», которые больше года грязными щупальцами утягивали её от Бога и Храма: бешеные драки псов, дикие пляски чёрных рабов в харчевнях. Безделье, гнусность, пустота... и это всё нравилось ей!

  Вспомнилась Хатифа, которая разрывалась между страдающим отцом и приготовлениями к свадьбе, и её, Авиталь, полное равнодушие к этому грузу сироты-сестры. Элам... Сколько он, в самом деле, сделал для неё, а она только злилась и требовала от него сватовства и подарков, сама же ни разу не подарила и простого безраздельного внимания. Вспомнилась вся грубость к родителям, если они просили присмотреть за младшими братьями... Вина! — вина перед самим Богом тяжёлым камнем лежала на её душе.

— Что же нам делать? — выкрикнул кто-то.

— То, о чём говорил Исайя: «Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову...»

  Он ещё что-то хотел добавить, но взгляд его в этот момент упал на Авиталь, поднявшую на него с мокрого, распухшего от слёз лица заплаканные глаза, полные муки, раскаяния и надежды. И снова пересеклись их взоры, и он, она почувствовала, как бы удивился и смутился её слезам, вызванным его словами.

  В миг — внезапный, прекрасный и страшный — две души, глядевшие человеческими глазами, узнали и поняли друг друга.

  Всё, что он говорил дальше, Авиталь уже не слышала. Она опустила голову, сотрясаемая беззвучными рыданиями, и не вытирала с лица бежавших по нему ручейков. «Прости меня, Господи!» — взывала её душа к Тому, Кто всё видел и слышал. И за слёзы свои, которые увидел этот сильный бесстрашный человек, ей не было стыдно ни перед ним, ни перед Богом.

  ***

  Как они с Ицкой добрались до шалаша, она потом почти не помнила. Припоминала только, что ещё некоторое время продолжался костёр, что после проповеди Коль Корэ все встали, что многие плакали, а старый ребе молился громко и искренне...
Авиталь очнулась на постели. Девушки молча лежали на своих местах, и в этот вечер в шалаше их было тихо.

  Лишь вчерашняя звёздочка светила через ту же щёлку над головой, а Авиталь всё плакала благодарными слезами и душой обращалась к Господу. Только сейчас вместо «Прости меня!» сердце её твердило: «Спасибо, Боже, я люблю Тебя!». Она знала, что была прощена Им, и что завтра начнётся новая жизнь, исполненная Его благодати.


http://www.proza.ru/2017/12/17/205