29. Встреча

  С утра нужно было сделать три дела: зайти и справиться о Хариме, отыскать Децимуса и отдать ему перстень, и ещё одно. Это, третье дело, представлялось ей сейчас самым важным.

  Из сундучка с украшениями она достала ключ от дома Александра. «Если захочется почитать, а меня не будет дома», — пояснил он, когда давал ей копию.

  Долго она сидела на коленях у кровати. Держала на ладони ключ, и, как портниха шов, внимательно и безразлично его рассматривала. По-хорошему, отлежаться бы день, отдохнуть, выспаться, уложить в порядок мысли и чувства и никуда не ходить. Бессилие, вялость, изнеможение, темнота и безмыслие... Она вздрогнула. Нет, не то.

  Третий день, с самого собрания у старика, в ней эта непонятная тяга, странный зов, будто продырявили и зацепили ей душу золотым крючком и тянут, влекут за серебряную цепочку неведомо куда...

  Да что ж такое! Не ночь сейчас, чтобы поддаваться видениям и предчувствиям. Вы только поглядите на нашу царевну. Подумаешь, немножко притомилась! Это книжные герои и особенно героини могут позволить себе от сердечных переживаний лежать неделями в постели и даже умереть. Простым людям такой продолжительный отдых не по средствам. Есть такое заветное слово: «надо».

  Ключ. Печатка. Печатку привязала к пояску. Ключ оставила в руке. Вышла на улицу.

  ***

  Неправду пишут чужеземные сочинители про долину сынов Эннома, что близ Иерусалима. Страшные рассказы про гигантскую жаровню с таинственным названием «геенна огненная» — сплошные небылицы. Не витают над ней никакие призраки убиенных язычниками жертв, не стонут по ночам души мертвецов, не лижут небо языки неугасимого пламени. Нет и удушающего смрада, якобы способного свалить с ног коня, который присочинили иные выдумщики. Вот дым — да. Дым въелся тут не только в камни. Самое небо, кажется, вот-вот раскашляется от извечного угара. Загородная помойка, где сжигают мусор, вот и вся геенна.

  Авиталь вышла за городские ворота и повернула к гиблому месту. Идти недалеко; вон уже видны внизу струи дыма из куч золы и хлама. Спустилась по пологой тропинке с холма, остановилась.

  Разжала ладонь: ключ лежал на ней согретый её теплом, ни в чём не виноватый и ничего не подозревающий; ни разу она им не воспользовалась.

  Кто бы знал, как это тяжело... Губы у неё задрожали, к горлу подкатила судорога, но она со всей силы размахнулась и  запустила железкой в запачканное небо. Рука дёрнулась как сломанная камышинка на ветру, её качнуло в сторону. Не долетев и четверти пути, ключ шлёпнулся о землю недалеко от её ног. Она подбежала, подобрала его и швырнула дальше. Снова промах. Авиталь подалась вперёд, но остановилась. И прежде чем высушенная трава под ногами слилась у неё в глазах с омертвелой землёй, она круто развернулась и стала подниматься обратно в город по крутому склону.

  Проклятый дым. Застилает глаза, подрагивает в горле сжатым рыданием, заползает в самую душу, давит изнутри.

  Авиталь упрямо шагала вверх: «Нельзя по-другому, по-другому просто невозможно...»

  Где-то сзади в дыму и копоти метались вырванные из памяти обрывки стихотворений. Сердце беззвучно выло от боли.

  ***

  Харим проспал день, ночь и утро. Старая служанка провела Авиталь в полутёмный чулан, заставленный горшками и кувшинами, и оставила с баричем наедине. По стенам свисали связки чеснока, горького перца и иссопа, и пахло соответственно.

  Взлохмаченный и сонный, Харим полусидел на соломенном тюфяке на полу и хлебал что-то прямо из увесистого жбана. Увидев Авиталь, он отставил его в сторону.

— Почему тут? — спросила девушка, рассматривая паутину в углу потолка. Она ждала и боялась увидеть умирающего больного в просторной светлой комнате, с плачущими над ним матерью и прислужницей, никак не это.

  Харим вытер губы.

— Прохладнее. Наверху жара.

  Словно и не было никакой раны. Может, лицо немного худее обычного, и всё. Она приподняла жбан.

— А чего тяжести тягаешь? Вообще, как ты?
— Какие ж тяжести... Живой. Да что мне сделается? — неподдельно удивился Харим. — Барана бы умял, до того голоден, а до завтра есть запретили. Пью вот.

— Покажи рану.
Парень распахнул рубаху, показал чистую тугую повязку, запахнулся и поднял голову.

— Ты-то как? Э-э... Белая как штукатурка и совсем худая. Домой надо, отлёживаться. И отъедаться.

— Угу... Надо Децимусу перстень вернуть, потом и домой.

  Она стала пересказывать, как вчера ходила на площадь, про похороны, про четыре креста и опасения отца за новые казни. Про ключ Александра не стала — что похоронено, то похоронено. Чувствовала, что и Харим не станет больше касаться стариковой темы; уже отмёл и забыл.

  Рассказывала и чувствовала: что-то неладное творится с ней сегодня, чем дальше, тем явственнее.

  На ночное происшествие Харим рассвирепел:

— Додумалась одна на площадь идти!
— Всё же хорошо обошлось. И потом, со мной везде Бог.
 
  Парень развёл руками: верх благоразумия!

— Не кричи на меня молча. Я же тоже вчера всех их осуждала за кости. А не играли б они там, я бы про Децимуса не узнала... и Саломею. Видишь, как всё вовремя всегда.

  Харим махнул рукой: бесполезно возражать.

— Давай-ка домой. На привидение уже похожа. 
— А печатка! Вдруг ему из-за неё попадёт? Не сдвигай брови. Хорошо, если и сегодня Децимуса не будет, передам Маркусу.
— Потом сразу в кровать. И поешь побольше. За меня тоже.
 
  «Ты в рану свою не веришь по-настоящему, потому и выкарабкаешься», — подумала она, подмигнула Хариму и вышла на улицу.

  ***

  Душно, но дождя не будет ещё долго. Небо сегодня заснуло под толстой, как овчина, облачной завесой.

  Ещё сильнее тянет её неизвестно куда. В третий раз за два дня побрела Авиталь на постылую площадь у башни Антония. И вдруг поняла, что ступить дальше не может и шагу, что не в силах она бороться со странным зовом, как не в силах была бы остановить водопад.

  В переулке прижалась лбом к стене какого-то дома, прикрыла глаза. Перед ней медленно закачалась вода — берег озера, тишина... По берегу идёт человек. Голени и ступни в сандалиях — мужские. Он идёт к ней...

  Откачнулась от стены. Уже среди бела дня ей снится невесть что! Взгляд невольно упал на поясок, к которому двумя узелками был привязан перстень Децимуса.
 
  Прочь, больные сны! Она поняла, куда ей идти — ко дворцу Ирода! Как она раньше не догадалась... Наверняка, Децимус там. Не зря вчера невольно подслушала она разговор его легионеров.

  ***

  На площади перед дворцом её поразила тишина и пустота.

  Широкие ступени, как ладонь огромного великана, протянулись от высоких ворот. По обе стороны ступеней — цепи полукруглых арок с колоннами. Ими затенён глубокий и мрачный пристенный коридор. А над ними башни и здания дворца.

  Ни души... Должна же быть здесь какая-нибудь стража! Или из тёмных башенных глазниц тайно следят за ней невидимые лучники? Оглядела вверху чёрные проёмы — никого...

  Медленно пошла к ступеням. Как таинственно тихо здесь, среди этих безмолвных каменных столбов... Они словно подпирают собой сегодняшнее непроницаемое небо.
Она подняла с земли камешек. Сейчас ей одной подвластно всё это беззвучие. Один бросок — и тишина даст трещину. Камешек звонко стукнулся о ступеньку. Ещё! Она присела, набрала полную горсть и швырнула всю её в воздух. Забряцали, застукали камешки, ударяясь о ступени и плиты — она разбила этот тягостный покой вдрезбезги. Ещё, ещё!..

  И вдруг, нагибаясь, она заметила, что в глубине полутёмного коридора, за арками и колоннами, прямо в стене кое-где выдолблены низкие окна. На каждом окне — решётка из толстых железных прутьев. Дворцовая тюрьма?..

  И из одного окна прямо на неё глядели с исхудалого серьёзного лица чьи-то глаза.

  Господи!..

  Она оцепенела.

  Они.

  Они, синие, ледяные, пронзительные, единственные на свете глаза, — они смотрели на неё, они видели её, только её, они знали её, они помнили её... И они не судили её.

  Господи!..

  Опустились, повисли невольно руки. Она стоит одна среди оглушительной тишины, и душа её глаза в глаза глядит наконец в ту, другую, неповторимую, желанную, дорогую и чужую душу…

  Иоханан.

  Коль Корэ.

  Ещё мгновение — и все эти безмолвные колонны, арки и башни с их чёрными дырами затрясутся, задребезжат, превратятся в песок и хлынут во все стороны...

  Ни разу в жизни с ней не случалось истерики. В самый тяжёлый момент, в самом беспросветном мраке боли и безысходности всё-таки освещал душу тонкий лучик разума и молитвы и удерживал её на краю безумия.

  Но сейчас... Ещё миг, и она в исступлении бросится на камни и забьётся в припадке. Ей безудержно захотелось боли, захотелось размозжиться в кровь о тяжёлые плиты, лишь бы унять заклокотавшую в груди израненную, растоптанную, отверженную свою любовь.

  Бессознательно стиснула она кулаки, прижала их к груди и зажмурилась.

  Столько мучиться самой страшной и жестокой на свете пыткой: ждать, надеяться, разочаровываться, снова ждать, боготворить и ненавидеть, восхищаться и робеть, мечтать и разуверяться, и безмерно, безумно, отчаянно любить не смотря ни на что, зная, что тебя отвергли и забыли...

  Слёзы брызнули из глаз, она прижала к лицу руки.

  «Где был ты, почему не шёл тогда, когда я ждала тебя, когда всё было возможно и сбыточно? А теперь... Решётки и оковы...» 

  Она отняла ладони.

  Он смотрел на неё неотрывно.

  Губы её дрожали, по щекам лились слёзы, грудь тяжело вздымалась, частые вздохи вот-вот перерастут в рыдания.

  «Слова! Единого слова ждала я от тебя, слова правды, какой бы тяжёлой ни была она!.. Единого взгляда тогда, у костра, и ты не дал его!.. Что же ты смотришь, вот так вот смотришь теперь?... Тогда, там... не взгляд, не признание — жизнь мою отдала бы я тебе и за тебя!.. Отчего, отчего, отчего же ты отвергнул меня?!.»

  Рукавами утирала она мокрое распухшее лицо.

  Он не сводил с неё взгляда. Его лицо, мужественное и глубокое, приковывало к себе её заволоченные слезами глаза. То самое лицо, полное страдания, и силы, и Божьего света, и муки за неё. Он что-то хочет сказать ей...

«Молчи, пожалуйста молчи,
Мне слов не надо!
Мне правда — острые мечи,
Страшнее ада.
Цепляться страшно за мечту
Смертельной хваткой.
Не убивай, не убивай
Мою загадку...

  ...Мечта моя... Любовь моя... Мука моя!..» — она сдавила лицо рукавами и горько зарыдала в голос.

  Со стороны улицы через площадь к тюрьме шли мужчины. Шли к тому самому окну, из которого смотрел на Авиталь закованный в кандалы Иоханан.

  Зажав ладонями рот, она бросилась прочь.

  ***

  Что происходило потом, и сколько прошло времени, она не помнила. Мелькали под ногами плиты, камни, пыль. Мимо проносились дома и заборы, чьи-то лица. Долго ли, коротко ли — она не знала. Последние видения, которые запомнились ей перед кромешной тьмой, в которую она погрузилась, были встревоженные бритые лица римлян, склонённые над ней, пока она лепетала, показывая на пояс:
— Децимусу... Печатка... Decimus iussit…


http://www.proza.ru/2018/01/26/414