Азовская рапсодия

               
Я очень люблю своё море. То, что я вырос на нём, а точнее на берегу Таганрогского залива, сыграло огромную роль в моей   жизни. Это обстоятельство навсегда наложило свой отпечаток на моё восприятие мира, на отношение к природе и людям, сказалось на  всей моей судьбе. По большому счёту я и выжил благодаря морю. И не только я один.   Многие поколения моих односельчан  в трудные времена спасались только  благодаря ему.

Оно бывает разное - по большей части  ласковое, расслабляющее, располагающее к приятному времяпрепровождению и даже убаюкивающее. Но иногда  бывает и очень сердитым, шумным,  громогласным, и тогда в него лучше не соваться. Бывает оно тёплое как парное молоко, а бывает студеное,  в зимнее время покрывается толстым льдом. В это время часто  у его берегов высотой выше человеческого роста громоздятся ледяные торосы, и оно, по сути дела, становится почти неприступным. 

Мне всегда казалось - на море и над ним всё время идёт какая-то борьба: вода спорит с ветром, суда борются с волнами и течением, берега стремятся не поддаваться разрушительной силе прибоя и терпят поражение за поражением, рыбы становятся жертвами птиц и людей и т.д.

В моей жизни бывали разные, по большей части трудные  времена, но ничто, наверное, так не настраивало на стремлении преодолевать их,  как море.  Если выдавалось хоть немного свободного времени, я брал книгу и шёл к нему. Там мог часами смотреть на него с берегового откоса, наблюдать, как в зависимости от погоды менялся его цвет, высота волн, сила прибоя, представлять какая  жизнь кипит внутри его. Вдалеке, километрах в семи к северному берегу залива проплывали большие белые корабли, и я мечтал попасть на какой-нибудь из них и побывать в разных странах.

 Я не представлял себе, как могут люди степных сёл, и станиц обходиться без моря.  В селе у нас была самая большая на всю округу мельница, в которую издалека привозили на лошадях, быках и даже на верблюдах зерно, чтобы молоть муку. И я был свидетелем, как эти люди, если у них появлялось,  хоть какое-то свободное  время, спешили к морю, посмотреть на него, искупаться, если дело было летом. Многие брали с собой детишек, главным образом мальчишек и те с первых минут по прибытии на мельницу требовали показать им море. Все они, как мне кажется, нам очень завидовали. Это под   влиянием настроений, сформированных у меня морем, я выбрал себе девиз и старался следовать ему всю жизнь: «Надо: Жить, Учиться, Побеждать!». В слово «побеждать», при этом, вкладывал свой смысл: преодолевать свои недостатки, встречающиеся в жизни невзгоды и трудности, преграды к достижению благих целей.

 У моего моря богатая и, как мне кажется,  ещё недостаточно изученная история. Берега его  издревле привлекали людей. Во времена, когда греки создавали в Северном Причерноморье и Приазовье свои города-государства, здесь уже жили люди, которых они называли «меотами», а море «Меотским». Кто  только не перебывал здесь:  древние  охотники и скотоводы - скифы, сюда устремлялись   гунны,  болгары и авары, хазары-иудеи и печенеги, венецианские и генуэзские купцы,  длительное время на этой территории владычествовали турки. 

С незапамятных времён в наших краях жили  славяне, которых русские летописцы называют «бродниками»,  некоторые наши современники всерьёз считают, что  «бродники» и есть предки донских  казаков. Я долго не мог понять, почему они так назывались? Хотя, кажется, объяснение в самом смысловом значении этого слова. Затем нашёл ответ, даже два. Первый связан со словом «бродить», значить бродяжничать, искать лучшей доли. По мысли учёных,   пришедшие когда-то на наши земли люди, часто меняли место своего пребывания. Делали они это по разным причинам, у кого-то были проблемы во взаимоотношениях со своими сородичами, у кого-то не сложилась личная жизнь, кого-то притесняли более могущественные соседи. Большинство же искали более комфортные условия жизни. Здесь они обрели то, что искали:  мягкий климат, плодородные  земли, богатые охотничьи угодья, реки и море полные рыбы.

По другой версии «бродниками» назвали этот народ за пристрастие к жизни на берегах рек, у бродов и на морском побережье. Основным продуктом питания у них была рыба. Отсюда «бродить» по воде, «забродить рыбу» снастями и т. д. Кроме того, «бродники», как местные жители, отлично знали свои места и, находясь у бродов,  зарабатывали себе на жизнь ещё и тем, что переправляли через реки и Таганрогский залив войска, купцов, и посольства, при этом первых, вторых и третьих  нередко грабили.

Есть немало свидетельств того,  что наши места не раз становились местом сражений разных народов, что рядом с моим  селом когда-то происходили значительные события. Это подтверждали два больших насыпных могильных кургана. Они были высотой, примерно в 40, а диаметром у основания метров 200 и стояли на расстоянии полутора километров друг от друга, прямо посреди обрабатываемых полей. В годы моего детства землю вокруг них ежегодно засевали  пшеницей, кукурузой, подсолнечником, выращивали виноград  и даже хлопок. Я думал, что  наши курганы как египетские пирамиды были и будут всегда. Они стояли, и, казалось, то укоризненно, то иронично смотрели на нас, на  новое поколение  тех, чей вечный сон они оберегают, на нашу непонятную для них жизнь. 

Мимо курганов  проходила дорога на Кагальник и Азов. Курганы с этой дороги  всегда хорошо были видны, и редко кто, из проходящих и проезжающих мимо не обращал на них внимания, наверняка задумывался об их происхождении, о тайнах, которые они скрывают. Курганы каждый год зарастали высокой травой: полынью, пыреем, ковылем и перекати-полем, а на вершине одного из них стояла каменная баба, характерная для скифов культовая скульптура.

Меня всё время тянуло туда. И хотя на  курганы  было страшновато взбираться одному, я всё-таки старался делать  это в одиночку, не любил шумных кампаний. С курганов был хорошо виден наш залив, бороздившие его парусники, слева в морской дымке  угадывался город Таганрог и его маяк, справа, значительно ближе, был город Азов.  Каждый раз, когда я поднимался на курган, меня обуревали сложные чувства - какой-то тревоги, неловкости, что подо мной находится чья-то могила, может быть моих далёких предков. Мне казалось, что запах разнотравия и нетронутой столетиями земли  хранили в себе что-то важное из прошлых времён, и я должен узнать это что-то, чудилось даже,   что ветер приносит какие-то отзвуки прошлой жизни.

К моему большому сожалению, в один из моих приездов на мою Малую родину, где-то в конце 50-х годов, на привычном месте я вдруг не увидел курганов. Естественно это сильно огорчило, возник вопрос – зачем же это сделали, у кого поднялась рука на это священное, как мне казалось место? Было такое впечатление, что уничтожена часть села. Очередной новатор – председатель колхоза в погоне за каким-то гектаром земли  приказал срыть курганы бульдозерами и экскаваторами. Не знаю, провели ли перед этим археологические раскопки. Скифскую бабу я потом увидел во дворе Ростовского областного краеведческого музея. Она стояла прямо на асфальте, и, казалось, спрашивала: «Что же вы творите, разве здесь,  на вашем асфальте моё место?».

 Воду в нашем заливе, в пору моего детства, когда Дон был значительно полноводней, ещё пили. Дон впадает неподалёку, в восьми километрах на северо-восток, и это он «опресняет» значительную часть Таганрогского залива. Мы пили эту воду  сами, поили домашний скот, использовали для хозяйственных нужд и в том числе на полив огородов. Места наши южные, засушливые и вода нужна всегда. Только добывать её было нелегко.

От моря наш дом находился  примерно в 300 метрах, но, чтобы попасть к нему, нужно было  преодолевать ещё очень крутой спуск. Берег моря обрывистый, высотой метров 35- 40. В нём делались очень крутые ступеньки, и угол подъёма был достаточно большой. Но тем, кто жил на улицах, которые заканчивались балками, служившими водостоком, везло больше. Потому, что спуск к морю по балке  был  длиннее и достаточно пологий, по нему на водопой пригоняли колхозный табун лошадей, и общественное стадо.

Таких балок на всё село было четыре-пять, помню  Брагину, Церковную, Рыбацкую и Банковую, эти же названия имели и улицы, спускавшиеся к морю. У нас в непосредственной близости балки не было, и мы сами расчищали себе путь к воде. Правда наш проулок иногда называли Кацыкиной балкой, но это была не балка, а скорее приспособленная для «вылазки» тропа.

Всем взрослым и нам мальчишкам уже лет с 12-13, практически каждый день приходилось после школы на коромысле  по 2-3 и более раз приносить воду домой. Нужно было стараться сохранить и не расплескать каждую каплю живительной влаги. Особенно трудно было зимой, когда ступени вылазки покрывались льдом и снегом. Наверное, не сосчитать, сколько раз каждый из нас падал с вёдрами, обливался сам, заливал ступени, отчего  они ещё больше покрывались льдом. А потом нужно было возвращаться и набирать воду снова и снова. Пробовали ступени посыпать песком, набирая его тут же на берегу, но все равно ходить было очень опасно. Правда, в селе имелось несколько  колодцев, но вода в них находилась очень глубоко, метров в 30 и боле. К тому же,  располагались колодцы от нашего дома не близко, на тех улицах, которые были подальше от моря. У колодцев  часто выстраивалась  очередь, потому, что жители с собой приводили коров и поили их там же. Поэтому мы воду черпали из лунок, проделанных во льду залива.

Я потому так подробно пишу об этом, потому, что в то время, вода, как хлеб  была источником нашей жизни. Сейчас в селе уже есть водопровод, газ и, наверное, мало кто  помнит, как мы когда-то жили без них.

Примерно треть, а может и больше, взрослого мужского населения села занималась рыбной ловлей. До Великой Отечественной войны было несколько артелей и бригад, входивших в рыболовецкий колхоз «Красный Партизан».  В конце Рыбтрестовской балки, на пологом спуске, примерно на трёхметровой высоте от уровня воды  стоял рыбзавод, его почему-то называли солидно - «Рыбтрест». Это был обычный длинный дощатый сарай, в котором стояли большие, вкопанные в землю дубовые бочки, прямо на земляном полу находилась горками насыпанная соль, по углам лежали плетёные корзины.  В центре стояли длинные, вкопанные в землю столы весы. Даже в сильный низовой ветер, когда из Чёрного и Азовского морей в наш залив нагоняло много воды, и у самого берега была большая глубина,  рыбзавод не затапливало. От него в море на сваях шла деревянная пристань, к которой с уловом причаливали весельные лодки, парусные баркасы и рыбаки с них  сдавали в больших плетёных корзинах выловленную рыбу. Мой отец был бригадиром в рыболовецком колхозе. Под его началом находилось несколько парусных баркасов  и лодок. Они ходили на рыбалку по всей акватории Азовского моря, к косе Должанской и Порт-Катону,  Ейску и Таганрогу, бывали и в Чёрном море, доходили до г. Керчи.

Море кормило меня и моих земляков. До войны рыба  была на столе в каждой семье и практически каждый день. Ловились чебак (лещ), сула (судак), чехонь, селёдка, тарань (плотва). Кроме того, рыбаки привозили, пойманную неводами кильку и хамсу. Но эта рыба популярностью не пользовалась, она засаливалась в бочках и держалась в погребах, на случай бескормицы. Большим лакомством был рыбец, он водится только в нашем заливе, в устье Дона и ещё в Даугаве (Северная Двина), а также красная рыба – белуга, осётр, севрюга и их чёрная икра. Хотя мясо этих рыб белое, её у нас всегда называли «красной» Это идёт ещё с давних времён, когда слово «красный» означало «лучший». 

Колхозники ловили рыбу сетями круглый год.  Снасти делали, как правило, сами, вязали их    длинными зимними вечерами  чуть ли не в каждом доме. Для этого иногда приглашали и соседей, чтобы не скучно было. Ячейки в сетях делались разные - отдельно для чебака, для селёдки, чехони и тарани. Сети ставили (у нас говорили «сыпали») рано утром, почти на рассвете, и оставляли на день-два, каждый раз меняя место  с учётом направления ветра и течения. На лодках плавали, естественно, пока море не покрывалось льдом (у нас говорили «море стало»). Зимой ездили на одно - и пароконных санях, делали во льду лунки и пропускали через них сети от одной к другой.

На море  попадались отдельные места, на которых лёд  в тихую погоду намерзал ровным прозрачным слоем, и сквозь него можно было видеть крупную рыбу, притаившуюся у дна. Тогда её добывали  багрением, то есть над рыбиной во льду делалась лунка и багром   через неё она накалывалась и извлекалась.

Был ещё один вид ловли  рыбы, но только «красной»: белуги, осетра и севрюги. При нём  использовалась снасть, которую почему-то называли «посудой». Она представляла собой множество больших, сантиметров по десять в длину очень хорошо отточенных металлических крючков, нанизанных в определённой последовательности на верёвку. У нас она называлась «сорочёк». Чтобы установить такую гирлянду крючьев, нужны были деревянные сваи. Они вбивались в дно как бы поперёк залива на расстоянии метров двадцати друг от друга, а между ними натягивалась проволока. Сваи устанавливались далеко, метрах в 400-х от берега в одну линию и уходили  далеко в море.  Такое сооружение называлось «гундэри» и его месторасположение из года в год не менялось. «Посуда» крепилась  к нижнему ряду проволоки гундэрей на небольшом расстоянии от дна, так как крупная рыба ходит только там.

Это был очень эффективный, но варварский способ лова и, например, у уральских казаков он был запрещён. Запреты были и на Азовском море, а браконьерство пресекалось во все времена. Мама, например,  помнила и рассказывала мне о жандармском полковнике по фамилии Шаров. До революции он был грозой всех браконьеров в Приазовье. Наш земляк, писатель Виталий Закруткин, в своей «Пловучей станице»,  писал, что Шаров браконьеров даже  расстреливал из пулемёта.

Поражала величина пойманной красной рыбы. Я хорошо помню, как однажды мы играли на песке в «ножичек», а мимо проехали на лошадях рыбаки.  Они везли огромную белугу. Её голова лежала в начале трёхметровой телеги, а хвост ещё почти настолько, же свисал и волочился по песку.

Второй раз я видел примерно такую же белугу, когда  сильным ветром с востока, у нас его называют, «верховка», в очередной раз выгнало из залива воду. В таком случае дно обнажалось, и многие квадратные километры его становились как огромный аэродром, с лужами, в которых кое-где оставалась рыба и раки.  Бывало это не часто, обычно в начале осени, один-два раза в году.

Однажды, когда это произошло в очередной раз, я побежал собирать раков и увидел далеко-далеко группу людей. Обычно те, кто ловит в это время раков не ходят друг около друга, чтобы не спорить, кто раньше увидел добычу. Уходить далеко, на несколько километров, было опасно, ветер мог внезапно изменить направление, и тогда вода шла обратно огромным валом, и убежать от неё было бы трудно. В селе из поколения в поколение передавались страшные истории, которые случались когда-то с теми, кто хотел завладеть лёгкой добычей.

А в тот раз я увидел, как сразу человек пять, а может и больше  собрались вместе. Меня, конечно, разобрало любопытство и, хоть и было страшновато находиться там, где недавно находилась толща воды,  я всё же побежал туда. Думал, что люди нашли упавший во время войны самолёт или какую-либо другую технику, провалившуюся когда-то под лёд. В 1943 году  на Таганрог по льду отступали румыны, но внезапно налетели наши самолёты и отправили на дно чуть ли ни целую их дивизию.  Однако оказалось, что мужики нашли огромную белугу. Она уже была мёртвая, как у нас говорили «прикачанная».  Взрослые  рубили её на куски и носили домой.

Всем нам очень нравилось, как на море  праздновалось  Рождество Христово и особенно Иордан. К этим событиям тщательно готовились. Даже в самые голодные годы стремились к тому, чтобы на столе, кроме кутьи и узвара, была вкусная солёная, вяленая, варёная и жареная рыба. Вечером, накануне праздника Иордана мужчины шли на море и в нескольких десятках метров от его берега вырубали  большую полынью. Затем изо  льда делали и устанавливали большой крест, его красили свекольным соком. В день празднования после утреннего богослужения от церкви чуть ли не всё село, вслед за священником, с хоругвями и пением молитв спускались к морю, туда, где было заготовлено место для литургии. Все молились. Как правило, в эти дни стояли трескучие морозы, но батюшка всегда был с непокрытой головой и все считали, что это Господь Бог не даёт ему обморозиться. Море освящали, просили Бога дать в этом году рыбы, и чтобы  все кормильцы возвращались с моря живыми и здоровыми.

В проруби в это время у нас никто не купался, не было такой традиции. Зато в конце было очень шумно и весело. Многие приносили в мешках и за пазухой голубей и выпускали их, салютовали из ружей. Из проруби мы все набирали освящённую воду  в бутылках и кувшинах несли её домой, и держали под образами почти весь год. Ею брызгали на младенцев «от испуга», принимали «от порчи», простуды и других болезней.

Уже с ранней весны, как только лёд начинал таять, у рыбаков начиналась горячая пора - подготовка к летнему лову. Пролежавшие всю зиму на песке лодки, конопатили паклей и смолили. Для этого на костре растапливали брикеты смолы и в жидком виде покрывали ею всю наружную поверхность судов.  В эти дни по всему берегу  и в селе разносился запах смолы.  Он воспринимался всеми как аромат приближающегося лета, как предвестник  богатых уловов рыбы, как окончание голодной зимы.

Естественно большая часть моего детства, как и моих сверстников, проходила на море. Оно у нас не очень глубокое, чтобы  взрослому человеку в тихую погоду зайти в воду по плечи,  нужно  было преодолеть метров сто. Поэтому родители отпускали детишек на море уже, наверное, лет с пяти, но, как правило, под присмотром старших братьев, сестёр или соседских ребят. Дно и береговой урез моря песчаные, там  мы  загорали, но не специально, это получалось естественно,  строили из мокрого песка и глины крепости и замки, рыли в откосе себе пещеры. 

У некоторых односельчан, очевидно со времён коллективизации, сохранились рыбачьи лодки, для личного пользования. Их владельцы тоже ловили рыбу, но на свой страх и риск. Право на ловлю сетями обладали только рыбаки-колхозники. На нашем проулке  единоличниками, как их называли, были три деда: Анисим (Онысько), Леший (помню только эту его кличку уличную) и Кацыка (наверное,тоже кличка).

Лодка у них была одна на троих, и вот её-то  мы  периодически и  воровали. Идти к морю надо было по переулку, в самом конце которого,   неподалёку от берегового откоса, стояла хата деда Кацыки.  Завидев нашу гурьбу, он встречал нас у своего забора и строго предупреждал, что бы мы лодку не трогали. Мы, конечно, обещали, но как только спускались к морю, тут же, вытаскивали якорь, и отгоняли её на глубину. Там мы с неё ныряли, брали  на абордаж, иногда раскачивали так, что она начинала черпать бортами воду и в конечном итоге тонула. Глубина была небольшая, около метра.

Дед Кацыка периодически выходил на гору и кричал: - «Гоны каюк!» . (То есть  – «Возвращайте лодку»). И дальше «крестил» нас не стесняясь в выражениях.

Мы, конечно, очень сильно рисковали, так как безнаказанно для нас эти проделки никогда не проходили. Уязвимым нашим местом была  одежда. Как правило,  это были все в заплатах штаны, да и то не у всех. Некоторые всё лето ходили в трусах. Дед Кацыка  спускался на берег, отыскивал нашу, запрятанную в зарослях травы одежду, забирал её и кричал, что отдаст её только родителям.

Иногда нам казалось, что всё-таки дед Кацыка с нами так играл, изображал из себя жадного и строгого. Но нашим матерям, тем не менее, приходилось идти к нему за одеждой. Что уж он им говорил, мы не знали, так как прятались в это время кто где, а вечером получали от родителей подзатыльники.

С этой лодкой у меня связано ещё одно не очень приятное воспоминание. Однажды мы тащили в очередной раз её на глубину. Человека три толкали с кормы и по бортам, а я решил продемонстрировать умение нырять  –  поднырнуть под лодку и оказаться с её другого борта. И вот я нырнул, проплыл, отталкиваясь от дна руками и ногами какое-то расстояние, и когда решил, что  уже нахожусь по другую сторону лодки, попытался всплыть. Но, не тут-то было, я ударился головой о днище. Воздуха в лёгких уже практически не оставалось, но я продолжил плыть, как мне казалось, поперёк лодки. Снова проплыл немного и попытался вынырнуть, но опять стукнулся головой о днище. Последним было решение лечь на дно и ничего не делать. Вскоре по мне потоптались, те, кто толкал лодку и я, наконец, в полубессознательном состоянии вынырнул, но воды, слава Богу,  нахлебаться не успел. До сих пор не пойму, как такое могло произойти. Тут возможны два варианта. Скорее всего, мои друзья, увидев, что я ныряю под лодку, решили так подшутить надо мной и изменили её направление движения, то есть стали толкать её туда, где я должен был вынырнуть. Второе предположение заключается в том, что я сам нечаянно изменил направление движения под водой и стал плыть в ту же сторону, в которую толкали и лодку.

Купаться мы, конечно, очень любили, все были чёрные от загара, очень худые, но ловкие и выносливые. Иногда к загару прибавляли ещё более тёмной окраски. Для этого взбирались на огромное тутовое дерево, что росло во дворе у моего двоюродного брата Григория, и с ног до головы намазывались его чёрными сладкими ягодами. Затем срывались  вниз  и с криками: - «Дорогу неграм!» неслись купаться к морю. Иногда нас догоняли пчёлы.  Следом за нами  увязывались все собаки с нашего переулка,  громко лая они преследовали нас, заставляя прибавлять скорость. Меня даже не узнавал мой любимый Бобка, так звали нашу собаку, а может быть, он принимал нашу игру и притворялся. Кстати, когда я был ещё меньше, то подзывал его не «Бобка», а «Боком! Боком! Боком!». Все смеялись и говорили, что он понимал, чего от  него хотят, и подбегал ко мне боком.

На море была масса и других развлечений. На первом месте, конечно, стояла,  рыбалка. В войну и ещё долго после неё, рыболовные крючки были большой редкостью, их имели единицы и мы берегли их как зеницу ока. Леску тогда ещё не изобрели, поэтому  использовали нитки.  Вместо поплавка была бутылочная пробка с куриным пёрышком, грузилом служила мелкая дробь  или маленький гвоздь, а удилище вырезали из сирени или акации. В червях недостатка не было, стоило только копнуть лопатой под навозной кучей. Эти кучи были в каждом дворе, так как почти у всех была своя кормилица – коровка.

Ловили рыбу, если удавалось,  с лодки, но часто просто заходили в воду по пояс, подвешивая консервную банку с червями на шее, а кукан с пойманной рыбой привязывали к ноге. Примитивная снасть позволяла ловить только бычков и селявок (мелкие плотвички). Но и они шли на уху, которую мы варили на берегу. Набирали воды в солдатский котелок, он всегда был спрятан в кустах полыни, бросали в него наш улов, тем более что бычков не надо было чистить от чешуи. Кто-нибудь должен был сбегать на гору и добыть на ближайшем огороде помидор, нащипать зелёного лука, нарвать морковки. Терпения доварить всё это никогда не хватало и, прокипятив чуть-чуть это варево, остужали его в воде и по очереди пили  через край котелка.   Потом руками вылавливали овощи и рыбу. И я не помню случая, чтобы кто-нибудь отравился, или у кого-то расстроился желудок.

Ещё ловили рыбу бреднем. Находили где-нибудь выброшенный взрослыми рыбаками лоскут старого дырявого невода метра три длиной и с метр высотой, или же выпрашивали его в рыбацкой бригаде, камышовые сараи которой стояли тут же на берегу. Затем заделывали в неводе дыры, прикрепляли его по концам к двум палкам, а низу привязывали 2- 3 куска кирпичей. Ловить такой снастью было очень интересно, но удавалось это делать не во всякую погоду. Надо чтобы дул сильный ветер с Таганрога, так называемая «низовка», тогда уровень воды резко повышался, волны били прямо в  гору, появлялось много всякой пищи для рыбы, и она шла к берегу.

Рыбачили таким способом (забродили) целой ватагой. Двое, кто повыше и посильнее, тащили бредень из глубины к берегу. Там на отдельных его участках, прямо из воды, росли  камыши. Остальные в это время  бултыхались там, топали ногами и орали - выгоняли  рыбу в сторону приближающегося бредня. У самых камышей его поднимали в горизонтальное положение, и все кроме тех, кто держал бредешок, бросались ловить рыбу руками.  Конечно процентов 80 её, и в первую очередь самой крупной, успевали удрать от нас, но и нам кое-что тоже перепадало. Потом эту рыбу делили поровну и гордо несли домой. Там, конечно, с этой мелочью возиться было некому, и она шла на корм кошкам, собакам, свиньям, гусям и курам.

Ещё одним развлечением было лазить по горам, то есть по глинистому береговому откосу.  Горы эти были почти вертикальные. С множеством отслоившихся  и зависших вертикально  глиняных скал. Большой удачей считалось добраться до такой скалы от самого низа по почти отвесной стене и обрушить её и при этом самому не улететь, не попасть под этот обвал. Разбиться же  опасности не было, так как ничего твёрдого каменистого в скалах не имелось. Правда, встречался глинистый или песчаный сланец, но изредка. Зато опасность прилично ободрать рёбра, ноги и руки всегда была. И мы выглядели соответственно.

Развлекались ещё тем, что по горам пытались подбираться к гнёздам стрижей, у нас их называли «щурыками». Пожалуй, это было самое трудное, и как я уже позднее стал понимать, не очень благородное дело. К счастью, для птиц добраться до такого гнезда по отвесной скале было почти не реально, поэтому вреда им мы наносили не много.

Иногда устраивали состязания в прыжках с осыпи вниз. Нужно было по осыпи долезть до того места в горе, где она уже была вертикальной, оттолкнуться и с визгом лететь вниз. От такого прыжка захватывало дух, можно было пролететь до 5-6 метров и опуститься на ноги в мягкий песок и глину. Специально назначенный судья пытался определить победителя, но с ним, как правило, соглашались не все, и нередко судье крепко доставалось.

Любимым занятием, как всякой детворы и во все времена, у нас также было строительство крепостей из мокрого песка. Делали мы их примерно в 2-х метрах от уреза воды, каждый  лепил свою крепость сам, а потом, когда она была готова, делали обводной канал и запускали в него воду из моря. Затем наступал следующий этап. Нужно было соединить все крепости в одну систему, и получался  «укрепрайон».  Бросать это сооружения было жалко, но голод не тётка, и рано или поздно приходилось уходить домой. Судьба оставленных крепостей  нередко оказывалась в руках недругов - такой же ватаги сверстников из соседней балки. Как только мы уходили, они прибегали и всё разрушали. Следующий ход  был за нами, и мы отвечали соседям тем же.

Забавы на море и на его берегу не прекращались и в зимнее время. Самым распространённым было катание на ногах и санках по заснеженным и обледенелым спускам к воде, по балкам. Такие спуски были затяжными метров по 200, а то и больше. Конечно, лучше всех чувствовали себя те, у кого имелись санки. У меня их никогда не было и я, как и многие другие, садился за кампанию к тем, у кого они имелись, а так как таковых было раз, два и обчёлся, то на небольшие санки наваливалось человек по 4-5. Они поэтому  быстро ломались, и владельцам санок   дома за это  крепко доставалось. Ведь санки имели в хозяйстве не для детской забавы. В зимнее время на них возили мешки с зерном на мельницу, какие-то продукты на базар, иногда воду от колодцев, другие грузы. Были такие санки, конечно самодельными.

Очень интересным, в какой-то степени опасным, но всё-таки увлекательным было также катание на льдинах, у нас их называли «крыгами».  Весной, когда лёд начинал быстро таять  у берега,  постепенно вместо него появлялась, и с каждым днём  становилась всё шире полоса воды, простиравшаяся от берега до основного ледяного поля. Однако в некоторых местах ещё сохранялись участки, где с берега можно было по слабому уже ледяному мостику перейти на большой лёд, там отломить льдину и плавать на ней как на плоту.  Для этого нужна была только длинная палка, чтобы отталкиваться от дна.

Как правило, по дороге из школы, мы спускались к морю, где каждый норовил себе заготовить такой «плот».  Уже пригревало солнышко, чистейший весенний морской воздух кружил голову, каждый чувствовал себя капитаном корабля и начинались сражения. Льдины разгоняли и таранили ими своих соперников. Конечно, лёд уже был слабым, наши «корабли» при столкновениях  часто раскалывались и тогда не минуемо хозяин льдины, а иногда с ним находились и ещё один-два члена команды, попадали в воду.  Но, глубина была небольшая, и жизнью никто не рисковал, однако намокнуть до пояса и простудиться было делом обычным.

С морем у меня связано ещё одно, навсегда врезавшееся в память событие, которое только чудом не закончилось трагически. Однажды  воскресным летним днём я, будучи уже классе в пятом, выкроил немного времени, чтобы почитать на горе интересную книгу, я обожал это занятие. Через некоторое время вдруг услышал громкие крики и увидел, как из соседней балки к воде побежала большая группа ребят немного постарше меня. Они раздевались на ходу, но одежду, чтобы не намочить её, держали в руках над головой и двигались в сторону фелюги. Фелюга это  небольшое  грузовое  судно, которое было сделано в колхозе, чтобы на ней возить в Таганрог, через залив,  на продажу различные сельхозпродукты. Это были в основном зерно, мука, арбузы, дыни, виноград, мёд, подсолнечные семечки,  масло из них и т. д. Двигалась фелюга с помощью автомобильного мотора. Она могла вместить человек пятнадцать. На носу оборудовали небольшой кубрик на 2-х человек. Имелся даже выдвижной киль.

Я успел окликнуть эту ватагу и спросил, куда это они собираются плыть.  Мне ответили, что  договорились с ребятами из соседнего села Кагальник провести с ними матч по футболу. Председатель колхоза, как я потом узнал, получив от капитана команды твёрдое заверение в том, что кагальничане будут разгромлены в пух и прах, под это обещание разрешил взять фелюгу, выделил взрослого моториста и дал бензину. Я быстро спрятал книгу в траву, кубарем скатился вниз и присоединился к нашей команде в качестве запасного и группы поддержки одновременно. Люди были нужны ещё и потому, что матч, если бы мы выиграли, по традиции мог закончиться дракой, и каждый человек был на счету. Мы без приключений и с песнями преодолели путь к Кагальнику, причалили, а вскоре и начался матч. К сожалению, мы проиграли, поэтому драки не было. Отчалили мы где-то после девяти часов  вечера.

Когда  начали выходить в фарватер, вдруг стало стремительно темнеть,  а вскоре началась буря, с сильнейшим ливнем, ветром, оглушительным громом и молниями. Спрятаться было не куда только троих ребят, что поменьше моторист отправил в кубрик. Уже в самом фарватере чуть не случилась беда. Я, как, впрочем, и все остальные, наверное,  оказался на фелюге ночью  так далеко от дома впервые и не понял, почему вдруг впереди засияло много ярких огней, как будто это был населённый пункт. Про себя решил, что моторист решил причалить к противоположному, правому берегу залива, чтобы там спокойно переночевать в хуторе Рогожкине. При этом у самих нас  никаких бортовых огней, конечно, не было. Мы только в последний момент поняли, что лоб в лоб несёмся навстречу какому-то огромному пароходу с несколькими ярко-освещёнными палубами. И наш моторист и рулевой парохода в самую последнюю минуту положили свои рули  вправо и мы, почти касаясь друг друга левыми бортами, кое-как разъехались. Наверное, нет необходимости расписывать, что мы услышали о себе из мегафона, в который кто-то,  перегнувшись вниз через борт парохода, кричал на нас. Да и разобрать слова было не просто,  мы в это время орали от ужаса.

Вскоре камыши и деревья, что были вдоль фарватера, закончились, впереди были видны огни   Таганрогского маяка, значит, нам нужно  поворачивать под небольшим углом налево. Нашу фелюгу, как только мы вышли в открытое море, стало как щепку, кидать с борта на борт и моторист только успевал кричать, чтобы мы держались не за лавки, которые были вдоль бортов, они не были закреплены, а непосредственно за борта и шпангоуты. Была реальная угроза вылететь за борт.       Моторист направлял фелюгу к видневшимся на берегу огонькам, наугад, не зная, к какому селу мы приплывём.

По побережью подряд, почти сливаясь друг с другом шли сёла Займо-Обрыв, Круглое и Стефынидин-Дар. В ночи там изредка мерцали огоньки. Однако мы забыли про гундэри, о которых я уже писал, и эту опасность тоже не миновали. Хорошо ещё, что сидевший на носу наш вперёдсмотрящий во время закричал: «Атас! Гундэри!». Мы и он сам попадали на дно фелюги.  Поскрежетав по крыше рубки, проволока прошлась над самой фелюгой, никого не зацепив. Дальше было проще, мы сразу же по гундэрям  определили своё местонахождение. Моторист взял ещё левее и минут через двадцать заглушил мотор. Потом он передал руль кому-то из ребят, спрыгнул с фелюги, чтобы померить уровень воды. Она доходила ему под мышки, а волнами закрывала с головой. Ещё несколько наиболее рослых ребят спрыгнули в воду и стали толкать фелюгу к берегу. Когда воды было уже по пояс, бросили якорь и все спрыгнули в воду. Выйдя на берег, поняли, что находимся почти в конце своего села. Мне,  например, нужно было идти к его центру, это километра два с половиной. Но что это было за расстояние. Я его преодолел на одном дыхании. Всё время беспокоила мысль, как меня встретят дома. Но всё обошлось без скандала, только мама всплакнула, когда я ей вкратце рассказал о нашем плавании.

Если смотреть с нашего берега на север, то километрах в семи  видна полоса деревьев. Там проходит  тот самый фарватер, где мы чуть не налетели на пароход. Он представлял собой  своего рода канал с углубленным дном, чтобы  по нему большие  речные и морские суда моли плыть из Дона и Волги в Азовское, Чёрное и Средиземное моря.  Во время Великой Отечественной войны, когда немцев разгромили под Сталинградом северный берег залива, и Таганрог всё ещё около года находились у немцев, а южный берег,  Азов и Ростов, были нашими. В это время советские катера пытались по  фарватеру со стороны Азова прорываться к Ейску и дальше уже по Чёрному морю к Новороссийску. Тогда прославились катерники Азовской военной флотилии под командованием Героя Советского Союза Цезаря Кунникова. Немцы сильно бомбили наши катера и когда фашистов, наконец, изгнали, нам иногда на лодке удавалось подходить  к фарватеру и видеть в ясную погоду лежащие на дне суда.

Вообще устье Дона и сам фарватер всегда привлекали внимание  не только  нас, мальчишек, но и более серьёзную часть местного населения. Здесь периодически, как правило, во время войн разыгрывались очень интересные с исторической точки зрения события. Я о них не раз слышал от взрослых, потом читал в книгах. Главное, почему эти места становились в центре военных событий, были плавни. Это густые заросли камыша и соседствующего с ним чакана (так называют у нас это растение, похожее на камыш).  Высотой эти заросли были значительно больше человеческого роста, тянулись вдоль русла фарватера на многие километры и шириной были в несколько километров. Между ними встречались небольшие протоки, у нас их называют «ерики», а также  островки с группами деревьев и кустарника.

Лучше места чтобы скрываться, трудно себе даже придумать. И видно на самом деле там не раз укрывались те, у кого были на то веские причины.

Сейчас, например, уже выветрилось из памяти поколений событие Гражданской войны связанное с нахождением в наших плавнях остатков белого десанта донского полковника Назарова.

Настолько мне  известно, дело происходило так. Когда барон Врангель в 1920 году начал боевые действия против Красной Армии в Северной Таврии, то вскоре решил открыть ещё один фронт – на Дону. Он считал, что там скопилось большое количество казаков, которые его поддержат, и большевикам придётся распылять свои силы на два фронта. Нужен был только толчок извне. И Врангель решает послать на Дон десант. Командовать им он назначил полковника Назарова, донского казака. В  десанте насчитывалось  800 человек при двух орудиях и одном броневике. И 9 июля 1920 г. он был высажен в районе Таганрога у Кривой Косы. Эта высадка была неожиданной для красных и Назарову вначале сопутствовала удача. После нескольких победных стычек с красноармейцами этот полковник довёл численность своего отряда до 1500 человек и стал продвигаться к Ростову.

Однако руководство Северо-Кавказского военного округа быстро сориентировалось, собрало нужное количество войск и по железной дороге  перебросило их навстречу Назарову. Почти весь десант был уничтожен, а часть его ушла в плавни, в том числе и напротив нашего села. Там они некоторое время скрывались, ими была создана так называемая «камышиная» организация, но просуществовала она недолго. Ростовские чекисты внедрили в неё своих людей, место расположения белых партизан было установлено и они частью были уничтожены, частью ушли на Тамань, в общем  рассеялись.

Во время немецкой оккупации в Великую Отечественную  войну в плавнях базировался красный партизанский отряд. Он имел связь с подпольщиками г. Таганрога и накануне бегства фашистов партизаны устроили побег наших людей из таганрогского концлагеря, спасли от расстрела сотни бойцов и командиров Красной Армии.

О своём море, о родной земле я мог бы ещё много говорить и писать. Но думаю и того, о чём я сейчас рассказал, будет достаточно, чтобы понять, что есть такой уголок на стыке донского и кубанского казачьих войск, который  вобрал в себя традиции запорожских, донских и кубанских казаков, и   который  мне, как и моим землякам также дорог, как и всякому другому его Малая Родина. Назвав свой рассказ «рапсодией», я, наверное, допустил смешение жанров. Но мне показалось, что хоть и это название эпического произведения, но оно в наибольшей части соответствует моим чувствам, когда я начинаю думать и говорить о моём Приазовье.