xxvi глава. Это ваши голуби?

Черная книга лежит в хлопьях желтой пыльцы под большими, почти ненастоящими георгинами. Георгины хозяйка срезала у калитки – эти цветы растут прямо у белой стены, на узком пространстве между каменной тропинкой и домом. Стена и красные пятна на ней видны издалека. Поэтому он его снял, этот дом. Поддался порыву не планировать, дать дням вытечь через щель между июнем и июлем, раз назначенной встрече - не случиться.

Работорговец приехал в Крым неделю назад.  Позвонил из аэропорта –  Лина сказала, что больна. Просила не беспокоить, теперь очень плохо, но она пишет. Она даст знать, когда будет готова обсудить пьесу. Поразительная, самонадеянная, смертельно больная женщина. Не женщина – иголка в саду сена, очки и пустое сердце. Виктор беззвучно смеялся, ветер дул ему в губы – он тот, от кого зависят судьбы мира, слушает хриплый голос пожилой девственницы, слушается – из прихоти большого пса, падающего на спину перед щенком. Он решил, и правда, не звонить.  Он не уедет, будет жить здесь у моря. Как будто они в 19 веке, и у него полно времени.

В этом образе он гулял вчера по городу.  Не город – тёплые, под солнцем, развалины. Старые и новые. То ли дома, то ли обломки скал, кругом песчаник, всё сыпется, а небо синее, поэтому не страшно – всё так и должно быть. Добрел до башен старой крепости – по всему восточному побережью остатки Генуэзской республики, рядом – линия электропередач.  Пусто, только местные дети босиком бегают по песку, наметенному на асфальт.  Все люди – туристы – несут с утра на море свои тела с бледной кожей, чтобы положить уже там их на песок и медленно обваливать в солнце, пока не покраснеют. Вечером они будут пить холодное пиво и выпускать своих девочек танцевать в кафе-шатан.
Сегодня вечером он на них посмотрит, на их танцы.

Виктор стряхивает желтую пыльцу с черной обложки ребром ладони, проводит пальцами по боковой стороне, по корешку. Большим пальцем чувствует тиснение букв имени автора и названия. Открывает, вдыхает запах свежей типографской краски. «Это как ещё одно рождение ещё одного меня», - думает Работорговец ласково, не читает – листает, смотрит на буквы, как смотрел бы на узор на персидском ковре.
Создание этой книги полностью продиктовано им, автор - как женщина, дал кровь и плоть его идеям, наполнил силой, вытолкнул в мир. «Никто не стал бы делать лучше – даже сам Господь Бог», - думает Работорговец, - «Потому что ему незачем. Здесь всё уже есть. Развернуть, показать этого младенца публики – возрадуйтесь. Тут то, чего вы хотите. Надежда на будущее, счастье и освобождения от страданий».

Виктор смотрит на заходящее солнце между красными лепестками, ему светло, прекрасно на душе: важно не то, что происходит, а как это проявляется. Потому что на самом деле ничего никогда не происходит. Люди не думают, не меняются. Люди умирают такими, какими были всегда.  Чтобы быть счастливыми, надо им верить в счастье, дать им простой и понятный способ поверить. Всё уже почти готово. Он старается. Они с ребятами стараются. Он и его безликая свора пишущих духов. Он, и лучшие умы человечества, в которых только и может зародится новая жизнь, сохранят наш мир таким, какой он есть. Сберегут от потрясений. Сделают общество стабильным и предсказуемым.
 
Виктор взял книгу на прогулку. Для кафе-шатана ещё слишком рано, и он присаживается на площади, на вытертых добела досках одной из скамеек. Из таких же досок построена голубятня у церкви, и работорговец смотрит, как: белые голуби, красные кирпичи. Виктор держит книгу под ладонью, как сокола под клобуком - ему закрывают глаза, чтобы не растерзал добычу раньше времени. Именно так он это воспринимает: не война, охота. Информационные войны придумывают сами СМИ, чтобы развлечь публику боем воображаемых гладиаторов. Но воевать не с кем.

К церкви подходит девушка в коротких шортах и в светлом платке, забирающем волосы назад. Достает из джинсовой сумки сигареты и зажигалку, прикуривает, щуря левый глаз, ветер относит дым назад. Она всё убирает обратно в сумку. Придерживая сигарету одной рукой, другой трансформирует сумку в рюкзак – протаскивает часть ремешка через кольцо, образуя крест, получаются лямки. Девушка закидывает его себе на спину и берется за руль велосипеда, прислоненного к стене. Велосипед старый, мужской, с облезшей рамой - когда девушка закидывает на него ногу, он покачивается, упирая на перекачанные шины, и в такт на седле покачивается мягкое полукружье основания её ноги. Ухитряясь держать руль рукой с сигаретой, девушка выруливает на площадку перед церковью. Работорговец окликает её:

- Мадам, простите. Это ваши голуби?
- Что?

Девушка резко притормаживает, прыгнув на одну ногу.
- Вы вышли оттуда, - Виктор машет в сторону голубятни.  - Вы ухаживаете за голубями.
- А, да. Хозяина пока нет в городе, и он попросил меня за ними присмотреть.  – вторая нога висит со стороны Виктора, она оказывается длинной, загорелой, с такой же плотной мягкостью полукружья под бахромой шорт.
 - В молодости я профессионально занимался птицами – ловил и продавал. Поэтому я знаю, что одна голубка больна, и может умереть, если не оказать ей помощь.
Уловка стара, как мир. Родители рассказывают про неё маленьким детям – чтобы они не шли с незнакомыми дядями и тётями, когда те рассказывают о больной кошечке, собачке или птичке. «Они вас обманывают», - говорят родители. – «Им не нужны животные. Им нужны вы сами»

Тем не менее, Олеся – так её зовут. Она даже выбрасывает свою вонючую палочку, не докурив, и оставляет велосипед у скамейки, пока они вместе ищут раненого голубя. Несчастная птица, если верить Виктору, уже вернулась в голубятню. Олесе приходится карабкаться впереди тяжелого господина по высоким узким ступеням, мелькая бахромой шорт перед самым его носом.
 
- Подержите, пожалуйста, книгу. – говорит Работорговец, когда они оказываются в тесном пространстве птичьего дома, по которому, обезумев от страха, носятся птицы. Всё забито крыльями, от пуха и перьев нечем дышать, Виктор ловит голубку – быстро, как змея, выбросив руку. Бусины глаз на белом – она и правда выглядит неважно. От испуга сердечко колотится, как будто сейчас пробьет дырку. 
Работорговец крутит её в кулаке, поворачивает животом вверх. Лапки -  согнутые холодные пальцы, голые – розовые кулаки с когтями, которые никак не сжать.
- Так и есть, вертячка. Нужно давать дрожжи и помыть всё с 2% раствором хлорной извести.
- Она умрёт?
- Если мы с вами тут останемся ещё дольше – непременно умрёт от страха, -   Виктор отпускает птицу, она скорее не летит, а падает куда-то вбок и вверх.
- Давайте обратно книгу, поговорим на свободе.

На улице Виктор с удовольствием набирает полную грудь свежего воздуха. Олеся опять хватается за сигареты  - так жадно затягивается, будто именно так по-настоящему  дышит, через фильтр.

- Голубь умрёт?
- Хорошие новости: скорее всего, нет. Судя по всему, она уже переболела. Идёт на поправку. Если вы сделаете то, о чем я говорю – остальные не должны заразиться.  А этой уже ничего не грозит – повторно они не болеют.
- А от чего это вообще?
- Как вам сказать. В основном, все болезни от недостатка гигиены.
 - То есть…
- Я уверен, вы не виноваты. Ещё нужна профилактика, вакцинация. Хозяин сам должен разбираться в таких вещах.
Олеся молчит. Не улыбается совсем, покрылась мурашками.

- Если хотите, пойдёмте в аптеку, купим лекарств. Чтобы наверняка. Но, повторяюсь, хозяин должен сам…
- Пойдемте. Если хотите, я вам… заплачу.

Работорговец смеется. Олеся вся покрывается пятнами, она ещё ни разу не смотрела ему в глаза.
 
- Пойдёмте, но перекусим чего-нибудь сначала. Я голодный.  Потом в аптеку.

Олеся оказывается высокой, вровень с Работорговцем. Идёт рядом, тащит велосипед за руль одной рукой, он всё время спотыкается о камни. Виктор переступает рядом не спеша, зажав под мышкой книгу и слегка жестикулируя одной рукой себе в помощь. Рассказывает про птиц, она плохо слушает. Виктор баюкает её голосом, длинными названиями. Он держит её мысленно на ладони, разворачивает, как ту голубку. У неё плоский незагорелый живот, небольшая упругая грудь, тонкие косточки ключиц, позвонки на шее. Такие позвонки – его слабость, как камешки в ручье, под волосами, выбившимися из косынки.

Она считает себя некрасивой, это видно. В Европе в ней бы признали породу, аристократизм: римский нос, ровный овал лица, тёплые, как прикушенные губы – нижняя чуть больше. Работорговец с удовольствием вспоминает портреты Марии-Антуанетты. В России она, разумеется, дурнушка. Водятся ли черти в этом омуте? Виктор поворачивает к ней лицо, накрывает её руку на руле велосипеда. Он объясняет ей про птиц, об уходе за ними, его жест оправдан разговором, и всё-таки она вздрагивает.
Глаза у неё серые, светлые - как утро в сыром лесу. Виктор вспоминает стихи, говорит, как будто продолжает:

- «…Я печаль, как птицу серую, 
В сердце медленно несу.
 
Что мне делать с птицей раненой? 
Твердь умолкла, умерла. 
С колокольни отуманенной 
Кто-то снял колокола. …»

Олеся вспыхнула, стихи – это ещё интимнее, ещё непристойнее, чем рука, накрывшая руку. Она наклоняется к земле, к самым ногам Виктора, чтобы спрятать лицо. Делает вид, что возится с велосипедною цепью, с которой абсолютно всё в порядке. Работорговец смотрит в открывшийся вырез её свободной блузки, бюстгальтер с жесткими чашечками топорщится, видна нежная белая грудь, край окружности у соска.  Виктор, любуясь, чуть отодвигается, чувствует волнение своего мужского.

- Это Мандельштам.

Олеся кивает, не поднимая головы от цепи велосипеда.

- Если хотите, я принесу вам томик – у меня есть одна нестандартная подборка. Наше издательство выпускало к юбилею, я – редактор. 
- Спасибо, не надо.

Олеся разгибается. В месте, где только что просвечивали камешки позвонков и ткань косынки слабо придерживала завитки волос, обнаруживается опять воздух, загорелая кожа ног, тонкая щиколотка.  Последние слова прозвучали резко, она уже жалеет, смущается, не умеет себя вести. Ерошится, а сама беззащитна, как упавший в воду ёжик. И мякоть её сомкнутых ног уже доступна для него, а сама она об этом не знает.
Какая находка! Работорговцу не нужно говорить с человеком о высоких материях, чтобы почувствовать – манеры, образование, осмысленность взгляда. Вполне достаточно птиц и голубятни. Даже лучше, что всё так началось.
В кафе он затолкал её почти силой  – она вдруг уперлась у самого входа. Он, мол, поест, а она подождет тут, на площади, на лавочке.   

 - «Позвольте» – Виктор берет за руль велосипед и пристраивает его в закутке за дверью. Вытягивает руку приглашающим жестом в направлении прохода и кланяется Олесе – кивком, резко выпрямив подбородок  -  как будто приглашая на танец.  Олеся испуганно оглядывается и проходит вперед, думает, опять встает.  «Неудобно, на нас все смотрят», - говорит Виктор, подталкивая её за талию.   – Я понимаю, вам не хочется появляться на людях со стариком, но я почти свихнулся в одиночестве. Здесь абсолютно не с кем поговорить.  Я любил одну удивительную женщину, похожую на вас… разрешите мне вас угостить в честь неё»

Наличие мифической женщины успокаивает. Ещё чуть-чуть, и она начнет жалеть. Русские женщины любят жалеть – всегда надо им давать эту возможность. И никогда нельзя давать возможность выбирать самим – Работорговец наблюдает, к Олеся читает меню – справа налево. Сначала цены, потом блюда. Сейчас она скажет, что не хочет есть.

- Я не хочу есть.

Работорговец улыбается снисходительно, изучая свой экземпляр меню.

- Они прекрасно готовят мясо.

Подходит официант, Виктор делает заказ на двоих, не давая Олесе вставить слово.

- А теперь расскажите немного о себе. Чем вы занимаетесь?

Здесь она  - гид-экскурсовод.  Нет, по специальности –  химик-технолог. «Хранения и переработки продукции растениеводства». Нет, специальность эта никогда не нравилась.  Почему училась? – Пожимает плечами, видно, как хочет курить. Сидит к Виктору вполоборота, нос выделяется резкой тенью на фоне окна, глаза - миндалевидной формы.

- А туры на заказ вы делаете?

Она не знает. Нужно звонить в фирму, узнавать. Работорговец записывает номер. Всё, что надо, он уже узнал, можно заказывать вино. Олеся отказывается, но пьёт. Возможно, даже телефон не понадобится. Работорговец рассказывает ей про несбывшуюся любовь с той самой женщиной, прогулку по английскому парку  - для надежности помещает действие под самый Лондон, позволяя себе иногда легкий английский акцент, будто волнуясь. Дождь, мокрые душистые иглы кипариса, она, босая, идёт по траве к озеру, а он не смеет идти следом, прижимает её туфли к груди. Работорговец говорит о мокрой ткани юбки, обернувшейся вокруг ног, об осиной талии и длинной шее – как у неё, Олеси – наклон головы, что ветка ивы, и она держала одной рукой другую, как будто та была сломана. На руке было кольцо с брильянтом, кольцо стоимостью в целый замок с людьми и лошадьми – работорговец называет магазин в Лондоне, где оно было куплено и несколько подробностей. Потом рассказывает, что это за кольцом она бежала босиком по траве. Он выкинул его, когда целовал её пальцы, когда она откидывала голову назад, называла его по имени – «мой, мой!», а он целовал пальцы, один за другим – и вдруг выкинул кольцо, кинул так далеко, как только мог.  Больше он никогда её не видел. Через месяц она вышла замуж за человека, подарившего ей то кольцо, и добавила к нему ещё одно – золотое. 

«И я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между нею и мною» -. – заканчивает свою речь Работорговец, заменив одно местоимение в строке Бродского. – «Восемь лет я не видел эту женщину, восемь лет я не видел Англии. Я всегда был благодарен ей за то, что осуществил свою мечту и уехал в Россию. Теперь я благодарен ей намного больше – ведь я встретил вас. И я благодарен вам за то, что напомнили мне её. Она была блистательна, великолепна»

Олеся впервые смотрит на него прямо:

- Вам очень больно?

Виктор молчит, не улыбаясь, сохраняя чуть растерянное выражение лица. Приходит официант и зажигает свечи в подсвечнике рядом с цветами на столе. Оркестр, до того игравший легкую фоновую музыку, начинает основную программу и прибавляет звук.

- Этот…человек, с голубями. Он музыкант. -  говорит Олеся, закуривая. Она долго не решалась – на столе не было пепельницы, и она была не уверена, что можно. Она решает стряхивать пепел в блюдце, рядом с кофейной чашкой. Работорговец немедленно делает знак официанту, тот бежит – и успевает поймать белой керамической плошкой движение руки Олеси, пепел ссыпается по поверхности, звякает блюдечко о плошку.

- Я хотела петь, но, оказалась, у меня нет голоса.  Недостаточно хороший голос.
- А сейчас этот музыкант где?
- На гастролях. С певицей.
- Понятно.

«Бедная моя. На гастролях. Вот и я. И Калицкий сказал – отдохни, а Джону я просто не стал показываться на глаза», - думает Работорговец, глядя на сухие глаза Олеси сквозь дым от сигареты.   
Если ничего не получится – этот Крым будет последними гастролями в России. Заснешь в Крыму, проснешься в Лондоне, среди несуществующих красавиц и их алмазов. Оскользнешься на краю души, всё забудешь, потеряешь. Когда-нибудь останется от тебя то, о чем мечтаешь один вечерами: балкон над осыпающимся парком, плед, кресло...


- А о чем это книга?
- О многом. В двух словах и не объяснить.
- Ваша?
Работорговец многозначительно улыбается.
- Хотите почитать?

Оркестр швыряет «На сопках Манчжурии», Олеся встает, чуть качнувшись от вина. Работорговец вовремя поднимается, чтобы её поймать, прижимает к себе голову Олеси, начинает медленно, слишком медленно для этой мелодии кружится.
Голова Олеси качается на его плече, как на лодке.