…Дрожали руки, пальцы, когда он присел на диван. Дома снова не было никого, он благодарил бога за это, он не способен был сейчас скрывать что-то, как-то сдерживаться. Немного пересохло во рту, и выступила на лбу испарина, которую он, время от времени снимал сухой и горячей ладонью…
Он встал, начал ходить по комнате, по коридору, потом вышел на балкон и выкурил, очень быстро и порывисто сигарету, затем вторую, до сухости во рту, до черствого, жесткого языка. У холодильника он пил воду, длинными глотками, но медленно, концентрируясь на процессе и затягивая его, как только мог.
Он вернулся в комнату и стал ходить около дивана, время от времени бросая на него взгляды, но не позволяя себе даже подумать сейчас о том, что мог бы подойти к нему ближе или просто коснуться рукой. Он включил телевизор, и долго и бездумно, часто, переключал каналы, сконцентрировавшись на выдержке ритма этого переключения и почти не замечая того, что видел на экране. Повторяющееся движение впервые увлекло его, почти абсолютно, и его он сохранял как можно дольше. Но выключил, наконец, телевизор, оставил пульт и сложил на коленях руки.
Смотря на манжеты своей новой белой рубашки, он не сдержался, часто-часто задышал и выпятил губу, заморгал глазами, чтобы сдержать накатившие слезы. Он вскочил на ноги и снова вышел на балкон, закуривая, постарался опереться о стену и остановить всякое движение в себе, но не смог. Попробовав замереть так, он немедленно почувствовал, как стала разливаться по щекам краска, как они почти вспыхнули, всполохом коснувшись уголков глаз, и как сейчас же, раскачиваясь, стала уходить из-под ног земля, как кровь отходит от лица и как вытягивается неудержимая челюсть. Он еще и еще провел рукой с сигаретой по наклоненной голове, выбросил тошнотворный окурок, и вернулся-таки к дивану, сел на него.
…Сидел долго, навалившись на колени и смотря в пол… Потом почти бессознательно лег, повернулся к стене, подтянул колени и закрыл глаза. Через минуту он уснул.
Проснулся он после заката, в темноте, в покрытой густыми тенями комнате. Проснулся плохо, с тяжелой, болевшей головой, болью в желудке, которая, часто донимающая его в последнее время, теперь обострилась особенно, сильно вспотевший и остро чувствовавший духоту. Он выпил много воды на кухне, умыл лицо, еще не включая света в квартире, прошел к себе в комнату и только здесь зажег настольную лампу, сел за стол.
Подвигав несколько несколько освещенных желтым светом предметов, он вспомнил все, что произошло несколько часов назад, сам, к собственному удивлению, не почувствовал того тянуще-обрывающего ощущения в груди, не почувствовал отчаяния или отвращения. Более всего завладела им обида, обида на то, что он, еще очень молодой и сильный человек, теперь не в праве, как казалось ему абсолютно, думать и действовать так, как он хотел бы, чувствовать себя так и тем, кем он желал бы чувствовать. Мысль эта вполне оформилась в нем и обратилась спустя несколько мгновений в уверенность, но ни в какое сравнение с этой уверенностью не шло то чувство, тот страх, что он не может, не может позволять себе думать так, как думал раньше, погружаться так, как раньше, отдавать себя всего ЕЙ.
И как следствие, он не считал себя вправе сейчас даже на лишнее движение, на расправленные плечи, на громкие звуки и даже на голос, на голос вслух, на собственный шепот. Во всей квартире горела только его небольшая желтая лампа, узко направляя свои лучи на плоскость его стола; он посмотрел на нее сейчас, а затем на свои руки под ней.
На крупные мускулы больших пальцев, на линии ладоней, на запястья и венки по ним, на волоски по коже, на белые костяшки. Руки показались ему большими, крупными, очень мужскими, сильными, и совершенно неспособными сейчас на что-либо. Он еще какое-то время разглядывал их именно с этой мыслью, выпячивая нижнюю губу и поворачивая по-разному голову.
Вспомнились несколько месяцев, посвященных попыткам изменить себя и попыткам выбраться из той «ямы, западни», в которой он пребывал уже <больше двух лет>, попытки, которые не всегда удавались, не всегда получались, но никогда не считались им совсем уж провальными. Больше того, отвечая себе сам, он вспоминал то, как старался, как отдавал себя этому новому своему увлечению, впрочем подогреваемый не столько волей или желанием, сколько страхом, страхом потерять себя окончательно, безвозвратно, растерять все точки, о которые можно было бы опереться в случае чего и вернуться назад. Теперь он, наблюдал, как силы оставляли его, как опускались те самые большие, мужские, взрослые руки, руки взрослого человека, и то, как с одной стороны он не способен был вернуться, что теперь уже выглядело не предположимым, а доказанным, вполне осязаемым, даже давящим; и с другой - впервые пришла в его голову мысль, заставившая округлиться глаза, задрожать икры, зашевелиться волосы на голове, мысль о том, что человеком с таким бессилием, такой немощью, безволием, страхом, слабостью невозможно находиться подле нее, невозможно и непозволительно даже думать о ней, даже сопоставлять себя с ней.
Лампа все горела перед ним, а жжение в горле, порывистое дыхание усилились со временем настолько, что как ужаленный последним физически ощутимым обрывом внутри он взлетел на ноги и, скомканный ограниченным пространством комнаты, дернулся к шкафу, чтобы надеть на себя куртку и выйти на улицу.
Господи… Господи… Боже, Боже… Господи… Что я наделал, что я наделал!.. Ох, Господи… Что я наделал, что… Мама, мама… Мамочка-а!! Блин, тихонько, тихонько, спокойно… Брось, иначе что-нибудь будет сейчас… Ну чего произошло, ну что? Ну черт с ними, пропади они пропадом, для чего они тебе? Уроды же, просто уроды, сам же ве прекрасно видишь… Да в этом разве дело? В этом? Господи, как я выйду завтра к ним, как, как увижу их взгляды?! Как? Дегенерат! Господи, я – дегенерат… Охххх… Спокойно, спокойно… Юля, Юля… Спокойно. Тихо. Сейчас, главное, не упасть, иначе еще чего доброго родителей перепугаешь. Спокойно.
Дело, по большому счету, вполне житейское, если учесть, от кого, вообще, я все слышу это. Да это ж Санек, да он же сам раньше просто бегал вокруг меня, как собачка прыгал, как ребенок. Вот, вот… Сейчас, погоди немножко, дай ухватить… Дай… Дай… Вот, именно, именно исходя из этого и нужно будет отыграть завтра… Отыграть, отыграть… Чуть-чуть улыбка на губах, прямой, спокойный взгляд, бодрый голос, громкий голос, расслабленность… Заговорит со мной – отвечать, спокойно-спокойно. И показать, как хочешь, но показать, что понимаю, что просто мстит мне, мстит… И все. И все, и всего-то… Всего-то… Всего… Даже, если это не так… Да, даже, если не так. А это не так? Не так? Господи, нет, я уже ничего не понимаю, я в людях перестал понимать, перестал понимать, что они говорят… Я и правда деградировал… Ужас… Ужас… Кошмар, это люди, люди видят, люди понимают, и не просто в чем-нибудь второстепенном, не просто в общении и даже не в учебе, а в работе, в работе, в деятельности… И самое интересное, что это мне нужно было во что бы то ни стало сделать, во что бы то ни стало сделать это, так что не говори мне сейчас, что если бы хотел, то мог бы, а так как не хотел… Что делать, Господи? Что? Мне же так мало лет еще, так мало, а у Юльки глаза серые, серые глазки, большущие… Тьма… Тьма…
О, запричитал! Как старуха, как старуха. Да успокойся. Успокойся, все. Возьми себя в руки. Идиот, еще Юльку приплел, она здесь причем? Никуда не денется она, причем здесь она вообще? Все нормально с ней будет, сейчас не это решать нужно, совсем не это… Вовсе не это. А что, что нужно решать? Что?.. Что! Увидеть бы, как она взгляд переводит… Как они пишет, как сидит за столом и пишет… Темно уже. Сейчас родители придут. Пойдем-ка на улицу выйдем. Пройдемся, прогуляемся немного, просто пройдемся, тем более, что подольше их не увидим…
Уже позно вечером, почти к ночи он вернулся домой, спокойный, проветренный, с уличным румянцем на щеках и блестевшими, большими, малоподвижными, с кучей разноцветных огней глазами. Он поужинал в большой комнате, у телевизора, тем, что оставила ему мама, поговорил немного с ней и отцом, улыбаясь, даже шутя, и раньше обычного ушел к себе в комнату, разделся, выключил свет и лег под одеяло. Но не закрывал своих полных, блестящих глаз.
Он смотрел на себя в темноте и думал, впервые глубоко и полно, с замиранием и возбуждением, с интересом о том, как именно, как в мелочах, как можно было бы сделать это.
Прошел последний месяц осени, уже с первой снежной поземкой, голыми ветвями деревьев и совсем-совсем укоротившимся днем. Месяц, в который он жил не так как раньше, почти не говоря с собой, мало оставаясь в одиночестве, оставив дни тишины и совсем не наблюдая Юлю. Саня совершенно как ни в чем не бывало продолжал общаться с ним, хотя, конечно же, не по-дружески, но так же свободно и легко. Андрей принимал это его общение и ближе к зиме совсем позабыл свою опаску, с которой поначалу после тех самых событий поглядывал на Саню. Тот не брезговал и не смущался даже разговоров о работе, часто рассказывал о каких-то успехах и сетовал на неудачи, иногда спрашивая советов, больше, возможно в шутку, но иногда и серьезнее. Они не проводили время вместе вне института и всегда разговаривали только с глазу на глаз, и ближе к Новому Году Андрею стало казаться, что они стали почти что приятелями, а когда Саня пригласил его провести вместе праздник, то даже и друзьями, о чем ему неожиданно остро нравилось думать.
Они сидели в клубе, за столиком заставленным остатками пищи, напитков, сигарет. Уже под утро, в большой компании из Санькиных друзей, парней и девушек, одетых ярко, красиво. Андрей сидел напротив Сани и танц-пола, чувствовал сильное опьянение и чаще смотрел на двигающиеся в темноте тела, чем на людей из компании или на Саню. Плечи его были подняты и немного сжаты кулаки, он знал, что перебрал с напитками, поэтому часто подносил к губам стакан с водой и курил одну за другой сигареты.
Несколько моментов уже случилось, когда он, заикаясь и ощущая на себе взгляд неприятных глаз, отвечал что-то одному из парней за столиком, когда впопыхах перебивал, тщетно борясь с возбуждением, что-то рассказывающую подругу Сани, наткнувшись, в конце-концов на ее острую улыбку и замолкнув надолго, когда часто, через сидящих и беспокоя их выходил из-за стола, каждый раз делая вид, что уходит ответить на звонок.
Почти никто не говорил с ним, он лишь слушал чужие рассказы и потому встревал в разговор всегда не вовремя, и еще в самом начале вечера несколько раз задумывался об уходе, не выдерживая слишком длинных пауз молчания или чужих и непонятных ему интонаций. Сильно, почти невыносимо мешал ему грохот музыки и то, что он плохо слышит и плохо видит собеседников.
Встал он, чтобы отойти и на этот раз, но неаккуратно, так что задел чужой бокал на столе и уронил его на пол. Бокал разбился. Саня увидел это, улыбнулся закатив глаза и сказал:
- Блин, аккуратней. Чего ты все бегаешь?
- Пардон, - проговорил Андрей, и сел на место, прямо напротив лужи разбитого бокала.
- Возьми салфетки и вытри, - продолжал Саня, - Вон со стола возьми.
Андрей снова улыбнулся и потянул руку за бардовыми салфетками, но отдернул руку.
- А, ладно. Высохнет.
- Чего высохнет? Народ по луже ходить что-ли будет?
- По какой луже, там немного совсем…
- И чего? Пол-стакана вылил и говорит немного. Вытри, говорю.
- Да сейчас уборщица подойдет.
- Какая, блин уборщица? Ты чего? Так сложно сделать это что-ль? Бли-ин, Андрей! Давай, давай, что за поросенок такой.? - и Саня длинно посммотрел Андрею в глаза.
Андрей помолчал, тупо, по-бараньи, с лицом, которого у него никогда до этого не было, посмотрел, потом отвел взгляд, взял салфетку и стал вытирать лужу.
Мы вдвоем, по сухому снегу брусчатки, по широким тротуарам, мимо парка, мимо большого дворца, к площади, быстрым шагом, на расстоянии друг от друга, не касаясь плечами, разными шагами шли с Лейлой по центральной площади и передавали друг другу сигарету с …аной. Она – в белой шапочке-ушанке на мягком крольичьем меху, замотанная шарфом, в узких штанишкак, в полининых сапогах, в варежках, и я – в балахонной зеленой куртке с капюшоном, в яркой полосатой шапочке, в темных очках с белой оправой. Она тащила сумку, а я держал руки в нагрудных карманах, она – иногда бралась за мой локоть, когда поднималась на высокие бортики или чтобы пнуть снежок. Из под шапки у нее выставлялась светлая льняная челка, на темном лице красовались веснушки, а улыбка и глаза были белыми-белыми.
Мы смотрели, как проезжали по улице машины, как нас обгоняли дети, как на площади катали на лошадях, как бегал офисный народ, наперегонки друг с другом, как надутые троллейбусы проносились мимо, как блестели зеркальные окна здания, как тчистили снег на пешеходных дорожках, смотрели друг на друга, - и немного говорили друг с другом.
Мы возвращались с фотосессии, в которой Лейлу снимал маленький лысоватый, рыжий-рыжий человек в очках, он кричал на своих помощников и махал на них руками, а мы сидели на одном широком кресле и держали от его криков спины прямо. Это была программа для рекламы городского производителя соков, Лейла держала разные банки, пакеты и наклоняла к ним голову. Сначала, но потом, как истинный художник, толстячок с испариной под очками, снимал Лейлу одетую только в прозрачную юбку и с париком копны мелких завитушек на голове на фоне общарпанной, облупившейся стены. Лейле было холодно и она постоянно молила меня положить конец ее мученьям, на что толстячок только ускорял щелки затвора и начинал бурно дышать.
Мы уже побывали в гигантском супермаркете, где долго, примерно с час, искали отдел восточных сладостей, по нескольку раз проходя по одним и тем же этажам, - в процессе Лейла успела помочь одеться маленькому мальчику и шлепнуть одного из высоких, симпатичных парней по заднице, а после того, как парень ошеломленным оглянулся, развернуть его ко мне и заставить меня подтвердить ее оценку; мы вместе – попить кислого кофе в одном кафе и съесть с лотка по хот-догу, а я – купить себе очки, яркие сережки в виде ромашек – Лельке, она сама их выбрала, поискать ее по всем этажам с долгой координацией по телефону, и повыяснять у надменной и грубоватой блондинки, сидевшей на одном из диванов с компьютером на коленях, где она сумела найти такие обои для рабочего стола. Лейла при этом села с другой стороны от девушки и тоже заглянула в экран. Мы нашли позже кондитерскую, и купили три каких-то шарика, каждый похожий на мелкую-мелкую полугнилую сливу, серого цвета и ужасающе сладкие на вкус.
Позже – на автовокзале, мы посмотрели на людей, приезжающих из глухих деревень республики, с клетчатыми сумками, в грязно-синих пуховиках и с бордовыми от мороза и напряжения руками. Потом покатались на трамвае, зайцем, и сквозь толпу скрывались от кондуктора – человека, смотревшего на нас саамы подозрительным в мире взглядом, коорый все-равно настиг нас, за что Лейла вытащила у него из сумки целый моток билетиков и позже раздавала их всем встречным на улице. Она выпросила у меня очки, поймала какого-то человека на улице, надела их на него, и меня и его уверяя, что обязательно пойдет; очки парню и действительно очень пошли.
В одном из глухих, открытых только арками, дворов, где долго и тщетно пытались найти молодежь по-развязней, чтобы купить у них сигарету с …аной, и пообедать в ресторане водорослями и чаем.
Уже пару недель мы проводили время вместе, она забирала меня из гостиницы, каждый раз аккуратно заправляя за мной, поднятым шумом и суматохой, постель, или я ее – из дома или института, куда я заходил, иногда, даже на лекции в аудитории, сидел до звонка с одним из взъерошенных и одиноких студентов, рассказавшим мне за несколько дней все, что знал, о мировом глобальном рынке и производителях смартфонов. Потом мы обедали вместе, каждый раз по-разному, и ехали или кататься на лыжах со склона прямо в черте города, полупустого в будние дни; Лейла надевала широченные штаны, шапку с помпонами и по нескольку раз обгоняла меня, падавшего с прокатных лыж, иногда помогая подняться и дыша на меня улыбкой и красными щеками, а иногда – просто проносясь мимо, специально стараясь напугать меня, едва не задевая. За что я поймал ее, сидевшую на снегу, схватил за доску и протащил пол-горы вверх, а она потом кормила меня пирожками с капустой из столовой и напоила чаем какого-то странного, но приятного вкуса, из термоса. Однажды она застряла в терминале на подъемник, так, что его труба оказалаяь у нее между ног, прикованных к доске, и ей пришлось отстегивать ботинок.
Мы часто ходили в соверженно одинаковых, даже по цвету, темно-коричневых угах, только ее были меньше по размеру.
Ночью, даже под утро, мы ездили в недавно открывшийся в городе аква-парк, почему-то работающий круглосуточно, еще с одной парой ребят, естественно были там одни, и, пока мы с парнем катались с быстрых горок, девчонки купались в бассейне с морской волной совсем голыми, вдвоем. Лейла каждый раз танцевала, выходя из воды, наклоняя голову, чтобы смотреть на свой живот. Ребята уехали, я разговорился с персоналом, всем составом вышедшей на нас посмотреть, а Лейла все не хотела вылезать из воды, так что мне, в конце-концов, пришлось ловить ее по всему бассейну и поймать покрасневшую и застеснявшуюся того, что я так близко, с измятыми от воды подушечками пальцев.
Мы ездили на ночь к знакомым в соседний город, на автобусе, потому что так казалось интереснее, где Лейла всю дорогу проспала под пледом, с ногами, упертыми в переднюю спинку, и только под конец дороги высунула из под него лицо, чтобы посмотреть, как я разговариваю с двумя краснолицыми, хохотливыми тетками и вставить пару фраз со своей белозубой, широченной улыбкой и косящими глазами. Когда доехали до места, и все люди вышли, мы уговорили водителя дать нам порулить, и каждый, по очереди, разгоняли фыркающий и трясущий массой брелков, флажков и стикеров с голыми женщинами автобус до максимальной скорости. В том городе мы провели всю ночь, у камина, с глинтвейном, а потом – на городском вокзале, за столиками, у которых нужно стоять, долго не решаясь съесть по куску селедки с бумажной тарелки и выпить по пластиковому стакану портвейна; и весь следующий день, просто гуляя там и замерзнув так, что мне пришлось ладонями отогревать одной из девчонок пальцы ног.
Через дороги Лейла всегда ходила, совершенно не обращая внимание на машины, так что сердце у меня, бежавшего, как правило, вслед, на протяжении перехода замирало по нескольку раз.
Вместе мы записались на курсы танго и были самой отстающей парой в группе, доводящей до слез и заламывания рук нашу безмерно экспрессивную учительницу, женщину еще не преклонного возраста, с ярко-алой лентой в волосах, постоянно оставлявшую нас после урока для серьезного разговора; мы слушали ее – Лейла потупив взор и разглаживая свою прозрачную розовую юбку, а я – кивая головой, изо всех сил соглашаясь и мечтая выкурить хотя бы одну сигарету.
Лейла несколько раз ходила на курс в художественную школу, где целый час сидела на стуле с бумажными фруктами в руке и на фоне бардового покрывала, - моделью. Я тоже съездил с ней однажды, сидел на подоконнике, курил, смешил ее и наблюдал за тем, что получается у большеглазых, испачканных карандашным графитом студентов.
Мы чуть не разбили ее машину, когда я на обледеневшей дороге я показывал, как нужно поворачивать, используя ручной тормоз. Но, к моему великому удивлению, в скольжение ушли не только задние но и передние колеса, так что мы аккуратно съехали с дороги и протиснулись ровно между двумя березами, сбив одно из зеркал. Мне конечно, досталось за это.
Она меня приглашала попробовать съездить с ней в тот самый таинственный клуб, где мы видели ее с Владом, но я не согласился, от чего она смутилась и покраснела, хотя, вероятно, больше видя и мое смущение.
Она играла небольшую роль в любительском театре, полукустарном, где представления проходили каждую пятницу; она буквально заставила и меня согласиться на роль немого слуги, который в одной из сцен должен был стоять позади стола и держать блюдо, - я теперь должен был ответственно готовиться к дебюту; сама она играла горничную.
Мы бывали в клубах, однажды – в том, о котором говорил Влад, и снимали там на телефоны танцующих девушек с глубокими вырезами на блузках, в коротких юбках и всех поголовно со сделанными губами, парней вокруг них, а Лейла попутно объясняла мне, что такое детокс, постоянно встречала знакомых, впрочем, чаще всего тех, кого уже знал и я, и поправляла свой странный, застиранный буквально до дыр, измятый и завязанный бантиком под подбородком чепчик.
Я свозил ее на ипподромные автомобильные гонки и заморозил там так, что она стала кутаться в свою курточку, пряча нос. Мы сошли с трибун и перебежали в центр круга, залезли в техничку одного из участников и грелись там чаем, сидя на покрышках, пока их вытаскивали из под нас молодые ребята с красными обмороженными руками и широченными улыбками в сторону Лейлы.
Она очень любила ходить по другую сторону улицы от меня и что-то говорить мне оттуда, громко крича и не замечая того, как смотрели на нее все встретившиеся на пути люди. Любила и что-то предлагать мне из одежды в магазинах, куда постоянно затаскивала меня и доводила там до последних степеней скуки и безделия.
Лейла подрабатывала еще и для молодежного видео-канала, снимая вместе с высоким рыжим парнем-оператором небольшие ролики, где шаталась по различным местам города и брала интервью у всех подряд, кто попадался под руку. Я был с ней во время этой ее работы на фестивале электронной городской музыки на большой площадке бывшего заводского цеха и изображал того самого рыжего парня, а если официальнее - звукооператора, хотя, конечно, она держала микрофон в усеянных серебряными кольцами руках и тыкала им несчастным людям в носы, бойко продираясь сквозь толпу, сильно непохожая на всю, впрочем, довольно пеструю массу тел своей странной юбкой с большими яркими цветами, круглоносыми башмаками, совершенно озорными глазищами и улыбкой до ушей.
Улыбалась она всегда как-то необычно, странно, неподражаемо. У нее был миллион улыбок, самых разных, от лучистых, как у смешливого ребенка, хохочущего взахлеб, не удерживая руки, - она тоже всегда, прыская так, трясла в воздухе пальцами, стараясь толи унять себя, толи не дать захлебнуться; до тонкой-тонкой, едва различимой, на доли миллиметров поднятыми уголками губ, расслабленными глазами, теплыми и немного жесткими одновременно.
Я бросил ее тогда, устав следовать за ней сквозь толпу и махнув рукой на ее презрительно сложенные губы, остался у бара и только смотрел, как огонек фонаря камеры перемещается от одного угла зала к другому, проникает на сцену или снова приближается ко мне, пока я, отвоевав барный стул сижу на нем и разговариваю с красавицей-Олесей, у которой волосы были до самой попы, густые и воздушные, мягкие-мягкие, - знакомой Влада, моей знакомой, с которой и в компании мы как-то ездили кататься на снегоходах.
Следующим вечером мы были с Лейлой на камерной хаус-вечеринке с бразильским диджеем, не снимавшим шарф и шапку с ушей даже здесь, за пультом. Здесь она отдыхала, расслаблялась, просто стоя рядом со мной в широченных мешковатых штанах, незавязаных кедах и с голым торсом, с косичками, сунув руки глубоко в карманы, подняв плечи и чуть-чуть водя ими, в ритм, не смотря на меня и молча уже долго-долго. Я снова держал коктейльный бокал, водил по кругу по его донышку, и осторожно всматривался в обходящих нас людей, - мы ждали Сашку. Все были знакомыми, по большей части, но и они с какой-то опаской или же замешательством косились на грудь Лейлы с выкращенными в синий цвет сосками, ее татуировки на маленьком плоском животе и то, как она, почему-то выпяченной челюстью и губой, и криком, - без помощи совершенно свободных рук – периодически старается останавливать сползающие с носа огромные очки.
Как-то на улице она долго и упорно заставляла меня слушать понравившуюся ей песню, насильно запихивая мне в уши наушники своего плеера, потом махнув рукой на меня, отбившегося, ушла в магазин и вернулась оттуда с колонками и док-станцией, вытащила все это из коробки, взгромоздила на каменный парапет и завела песенку сначала, наверное, в сотый раз, теперь на всю проходящую мимо улицу людей. Она стала танцевать и подпевать, ставя ступни одну перед другой и потом поворачиваясь вокруг своей оси, держа себя за поясок на бедрах, или выбрасывая вверх одну руку, несмотря на мешавшую ей суму через два плеча, длиннющую клетчатую юбку и капюшон на голове, из-под воротника мятого-перемятого пиджака.
Мы ходили выбирать ей новый компьютер, - у нее был только маленький, старый, весь обклеенный наклейками ноутбук, который стал барахлить, - полдня прошатались по магазину, вспотели, съели по французскому хот-догу, сидя на корточках и прислонившись к витрине с микроволновками, - я все пытался стащить с нее огромную вязаную шапку, но она всерьез злилась на меня за это и говорила, что у нее немытая голова. Потом показывала красное пятно под бровью, говорила, что это прыщ, и что у нее всегда так бывает перед месячными. Наконец мы выбрали самый большущий ай-мак, она схватила его в обнимку и собиралась сама тащить до машины, я отобрал у ней коробку и отправил открывать двери и багажник.
Больше часа я прождал ее с билетами в кинотеатр на ей же самой выбранный фильм. На звонки она не отвечала, чем вызвала во мне настоящий приступ злости. Я замерз, обошел весь торговый центр, выпил много кофе…
Она притащила с собой фотоаппарат, когда мы гуляли по городу в один из теплых, пасмурных дней, и позировала мне на фоне обшарпанных городских стен и черных деревьев, распахивая по команде все свои десять кофт и обнажая грудь, краснея при этом, от чего белки глаз и зубы на ее смуглом лице, прячущемся от взглядов прохожих, становились еще белее.
Она привела знакомиться со мной темнокожего парня, француза, чего-то делавшего в городе проездом из Москвы, довольно взрослого, ухоженного, неторопливого и долго неспособного уловить наш темп общения. Хотя с ним Лейла вела себя не в пример тише и даже строже обычного, время от времени косясь на меня и меня же заставляя поддерживать ее в этом. Парень отныне чаще всего проводил время с нами, впрочем, уже на второй день приведя с собой девушку-соотечественницу, блондинку по имени Софи, немного говорящую по-русски.
Вчетвером с французами мы ходили на модный показ, в котором Лейла принимала участие в качестве модели, - она ходила перед нами в одежде какого-то местного кутюрье, впрочем, вопреки нашим ожиданиям, не выглядя смешно своим сеьезным лицом; я говорил в основном с девушкой, по-русски, а она низким, болезненным голосом и виноватой улыбкой переводила все своему спутнику, постепенно снимая с себя то перчатки, то шарф и складывая все на его колени…
- У тебя есть сигареты?
- Угу…, - покивала она, направляя глубоко в рот кусочек мармелада, - Дать тебе?
- Дай, пожалуйста, - я помог ей вытащить пачку из кармана, ее пальцы салфеткой, пока она дожевывала и угукала, улыбаясь, и закурил.
Мы остановились около ее машины, стоявшей на спуске вниз, от площади. Я поднял плечи и отодвинул сигарету в уголок рта, а она все держала пакет с мармеладом одной рукой и поднятой, согнутой в локте – другую, смотря в пакет, жуя и откидывая совю косую челку головой.
- Не садимся? – спросил я, немного пошмыгав замерзшим носом и выбросив окурок.
- Садимся…, - Лейла почему-то улыбнулась, засунула в рот палец, чтобы соскрести что-то с верхнего неба, для уверенности отведя глаза и постукав затем сапожком по бамперу, - Залазий.
Мы сели в машину, и Лейла до упора отодвинула свое кресло, подняла ноги и поставила их на руль, совсем почти улегшись. Я понажимал кнопки на стереосистеме, что-то выбрал и сделал громче. Она укнула, все еще жуя, сняла ногу с руля и самым краешком своего сапога старалась попасть в какую-то кнопку, - ей удалось, и мы стали слушать другую запись. Я отобрал у нее пакет, от чего она недовольно и смешно захныкала, и поставил его на переднюю панель, сам достав и сжевав оттуда одну невыносимо сладкую и тягучую конфету.
Она сунула руки глубоко в карманы своей курточки, натянув ее на животе, немного пошамкала губами и, успокоившись, стала смотреть в окно. Я полез еще за одной конфетой, смотря, как в зеркале нас объезжают машины…
Я записался на курсы английского и уже побывал на трех уроках. Старательно выговаривал все эти сложные звуки, просовывая язык между зубами, как учили, и прижимая его к небу. Писал в тетрадке, вспоминая все школьное, листал учебник. Со мной в группе все это делали, в основном люди уже взрослые, чаще всего – какие-то получившие повышение инженеры или, быть может, нефтяники, бухгалтера-женщины, так громогласно «зэкавшие», что я попросту не слышал себя. Учила нас молодая девчонка – вероятно, только выпустившаяся, хмурившаяся каждый раз, как смотрела на меня, и поднимавшая брови при взгляде в тетрадку. Я спросил ее в последний раз после занятия, не дает ли она индивидуальных уроков, отчего она немного выпрямилась и не отвечала, пока последний нефтяник не покинул аудитории, делая вид, что выискивает что-то в тетрадке. Потом подняла глаза и, старательно не улыбаясь, заявила, что индивидуальные занятия возможны, оставила свой телефон и попросила звонить вечером.
- Согрелась немного?
Лейла повернула ко мне голову от окна и едва заметно покивала, пряча губы под воротник. Потом пару раз лизнула его изнутри, скосив к носу глаза.
- Угу… Блин, короче, ты не представляешь, как мои ножки устали в этих сапогах, - она поморщилась и вытянула к потолку одну ногу, - Как Полишка их носит?..
- Не носи, кто тебя заставляет?
- Не буду, - она выпрямилась и подвинулась вперед вместе с креслом, - Поехали, а то я уже писать хочу… Сильно-сильно, кстати!
Она сняла шапку, поправила зеркала, сунула еще одну конфету в рот и, наклонившись к рулю, стала оглядываться, чтобы выехать.
- А чего, кстати, ты где пропадал в воскресенье? – спросила она, - Я тебе звонила.
- Чего звонила?
- А ты не видел сообщение что-ли?
Я кивнул.
- Видел, не понял только ничего.
- Ездили на открытие одного бара по нашему эскизу сделанного… На …ской который, внизу. Понял? Ну, по Сашкиному то есть проекту. Потом сидели прямо там чуть-ли не до утра, за одним столом. Они, то есть, сидели. Я-то заипалась, такую там херь двигали, - о какой-то казуальности настроения, чего-то такое вот, - ну знаешь Васильеву, - подождала немного, думала, ты приедешь, да свалила.
- Не, мы с Никитосом к Наташе ездили, а телефон сел у меня. Надо новый, кстати, купить, совсем плохой аккумулятор…
- Надо вот подарить тебе. На двадцать третье, кстати. Точно.
- До двадцать третьего ты меня точно потеряешь как-нибудь.
Я несколько раз забирал Наташу из института. В городе оказался в наличие прокат автомобилей, где я выбрал серебристый форд и ездил на нем иногда, когда не был с Лейлой или с кем-то еще. К четвертому разу я заметил, что она стала оглядываться, когда выходит из дверей корпуса, и даже чаще выходит одна, без ребят в обтягивающих джинсах и косо надетых кепок с плоскими козырьками. Иногда звонил ей по утрам или вечерам, иногда заезжал к Никите, где она уже сидела, поил ее крепким кофе, когда она пожаловалась мне в кафе, что хочет спать, - уговаривал ее, смеющуюся и отбивающуюся и заставлял глотать, невыносимо горький, по ее мнению, напиток. Писал ей сообщения, на которые она не всегда успевала отвечать, в конце-концов уже сам почувствовав, что начинаю немного надоедать ей.
- Остановись вот здесь, я забегу на минутку, - сказал я Лейле, кивнув на палатку с сигаретами.
- Бли-и-ин!
- Пять секунд, - я выскочил и оглянулся на нее в открытую дверь, - Тебе надо?
Она сменила хмурые брови на задумчивые и в конце-концов кивнула:
- Ага…
Лейла учила меня микшировать на пульте, когда мы заезжали в клуб к Владу, как-то днем, еще с Сашкой, смотреть, как по-новому можно его оформить. Сначала она тепло-тепло поздоровалась с каким-то волосатым парнем, чуть не бросившись ему на шею, а потом сняв темно-зеленый, непонятно чем набитый, странный рюкзак и поправив на голове черную грузинскую шапочку, показывала мне, как правильно ставить пальцы на вертушку, как передвигать ползунки, что показывает экран и улыбалась, закусив нижнюю губу, широко и заразительно. У меня понемногу стало что-то получаться, и она даже станцевала пару движений, подняв руки и покачивая кистями. Я был вечером в этом же месте, сидел у стола в какой-то кампании, сбиваясь со счета выпитым водка-мартини, опираясь затылком на спинку дивана и смотря, как крупная, толстогубая девушка, сидящая рядом со мной, ногу на ногу, повернула ко мне свои светлые-светлые и словно едва-едва разъехавшиеся глаза и постукивает длинным ноготком по моему пустому бокалу. Позже, через несколько минут, мы занимались с ней сексом, - она смотрела на меня такими стеклянными зрачками и так нехотя передвигала кисти рук, что мне самому приходилось перекладывать ее, почти беря на руки, каждый раз так, как я хотел.
- Помоги-и, – она протянула мне ногу с сапогом, сидя на тумбочке в своей прихожей, - Скорей!
И улыбалась, мучительно и виновато. Я засмеялся и нарочито медленно клал руки на голенище, пока она, добавив еще и злость, трясла ногой. Я испачкался о ее подошву, так что с трудом разделся сам, заметив, однако, что убежала она совсем не в сторону туалета.
- Лель, а вот куда ты пошла интересно? - спросил я в ее сторону, стоя с поднятыми вверх грязными руками.
Услышал только шум крана на кухне и пошел мыть руки в ванную. Едва я открыл воду, как она тут же забежала ко мне, стащила с себя штаны и уселась на унитаз, увеличивая улыбку и румянец на щеках с одинаковой скоростью.
- Это я там воду на кухне так открыла…, - сказала она, переводя глазами по разным предметам.
Я пожал плечами. Она поднялась, оторвала кусок туалетной бумаги, бвытерлась, смывая, от чего вода у меня стала горячей, натянула штаны, встала рядом со мной у раковины и сунула руки под мою струю воды, подвинув меня при этом ударом бедра по бедру.
С Никитой и девочкой из подвала мы провели ночь на городском вокзале. Слушая объявления металлическим женским голосом, смотря на собак, на спящих в жестких креслах людей, разговаривая, вернее оправдываясь перед милицией и кормя девчонку едой из МакДональдса. Позже, когда она уснула, мы несколько раз выходили на перрон выкурить по сигарете, смотреть, как люди перебегают пути с большими сумками, с детьми, держа друг друга за руки и помогая друг другу, смотреть на огни тепловозов, слушать их звуки и звуки ударов по железу откуда-то издали, с дальней товарной станции. У Никиты была с собой маленькая фляжка с коньяком, и мы выпили его прямо в зале ожидания, не вызвав, впрочем, ничьего взгляда на себя, ничьего внимания от уснувших, склонившихся в разные стороны головами людей. Никита утром повез девочку к себе, а я еще посидел, сонный, в кресле, с оставленным термосом, пока в окнах окончательно не стало светло.
Выходя с вокзала я позвонил Полине.
- Привет. Спишь еще?
- Привет, солнце. Неа, уже встаю.
- Давай встретимся сегодня? Мне только нужно домой заехать, переодеться, и я свободен. Забрать тебя?
- Ммм… не знаю… Давай я тебе перезвоню минут, минут через десять, хорошо?
- Хорошо, я жду.
Я прождал больше часа, успел доехать до дома, принять душ, что-то съесть, но она не звонила. Я несколько раз понабирал ее сам, но она не снимала трубку, я отправил ей сообщение, положил телефон рядом и уснул, закрыв дверь номера на щеколду.
В городе была пешеходная улица, которую я не замечал раньше, хотя она находилась неподалеку от отеля. Мне показала ее Наташа, в один из солнечных, морозных дней, когда после института мы гуляли с ней по городу, она – со своими длиннющими, распущенными волосами, и я – шмыгающий носом и начинающий заболевать. Как на Арбате сюда выходили зарабатывать художники, совсем немного, не в московском количестве и куда более серьезные, сиплые, закутанные в тулупы. Я приходил пару раз сюда, смотреть на них, смотреть, что у них получается или не получается, просто сидя у стены, на ступенях, около одного из вечно закрытых или заброшенных магазинов.
Лейла переоделась, пока я размещался у нее на диване, разваливался, положив затылок на спинку, руки по краям, нацепив ее очки, брошенные на столике, еще холодные, и вернулась ко мне в совершенно изжеванной льняной майке, свободных коротких шортах и невообразимых носках до колена, впрочем, даже при такой длине сложившихся в складку. Она забралась рядом со мной на диван, поставила одно колено вверх, оперев на него ладонь и подбородок, положила другое под себя и свободной рукой включила большой, словно наклеенный, телевизор на противоположной стене. Я все лежал затылком на мягкой спинной подушке, смотря в потолок через ее очки, иногда открывая и закрывая рот.
Даже здесь, в холле, в самом большом помещении квартиры, у нее был беспорядок. Набросанные самые разные вещи, одежда, листы бумаги с рисунками, какие-то огромные черно-белые фотографии, некоторые уже помятые…
- Будешь, чего-нибудь? – она повернула, наконец, ко мне голову.
- Неа…, - я перекинул подбородок и посмотрел сначала на нее а потом в экран телевизора.
- Ну там, попить-поесть. Хочешь?
- Нет-нет, спасибо, Лель…
Однажды ночью, около двух часов, я вышел в круглосуточный супермаркет, неподалеку от отеля. На удивление в зале было очень много народа, женщины с детьми, с колясками, очереди в кассы, шум, разговоры. Передо мной, через пару человек, стояла тоненькая хрупкая девушка, в рваных, тусклых цветов кедах, теплой толстовке с капюшоном, просто замотанными в клубочек светлыми-светлыми волосами. С журналом подмышкой, каким-то питьевым йогуртом в руках и еще чем-то, вроде жидкости для рук. Она стояла просто-просто, на прямых ножках, не поворачивая головы, не меняя позы, только аккуратно, по чуть-чуть переставляя ноги, когда нужно было продвигаться. Выйдя на улицу, я увидел ее сидящей на ступеньках магазина, с поднятыми коленками, на которых она разложила свой журнал, тонкой сигаретой в пальцах и едва уловимым наклоном головы вперед. Я сделал несколько шагов по направлению к отелю, но развернулся и подошел к ней.
Как оказалось, ей негде было ночевать сегодня, и я позвал ее к себе. Пару минут она просто смотрела на меня, на мое лицо, ничего не говоря, впрочем, очень спокойно, тихо, с расслабленными узкими острыми плечами. Она согласилась и всю дорогу, пока мы шли, не говорила почти ничего, только легко улыбалась и смотрела себе под ноги, иногда поднимая большие глаза на меня. Она снимала обувь, стоя, аккуратно поднимая острые коленки в светло-серых узких джинсах, к животу, делая каждое движение легким и спокойным, почти невесомым. Я предложил ей что-то выпить, что-то сьесть, но она отказалась, тогда я положил ее на свою сторону белой кровати. Ночью она сама пришла ко мне, на диван, разбудила, вылизала, буквально, языком мне все губы и ввнутреннюю – куда смогла достать – поверхность рта, потом полезла к члену. Позже так же молча ушла обратно к кровати, где проспала всю ночь, оставшись в джинсах, свитере и ярких розовых, в рисунках, носках, в одной позе, на боку, руки под щеку и подтянув колени, дыша совсем-совсем неслышно, на самом краешке кровати. Она ушла рано-рано, когда я еще спал, тихо, так что я не проснулся, и не оставила совсем ничего, кроме имени, сказанного еще накануне.
Я много покупал в эти дни, вещей, одежды… На нас смотрели странно почти в каждом месте, куда мы заходили, с Никитой или с Лейлой. Мы стояли в очередях в супермаркетах, сидели в кафе, клубах, бывали почти в каждом интересном нам месте города помногу, подолгу. Или в местах, заинтересовавших лишь на сегодняшний вечер, или ночь, или утро… У меня стола что-то получаться в английском, - теперь я занимался индивидуально, каждый день, кроме выходных, по ночам на стойках баров или в чиллаут-зонах на столиках выполняя что-нибудь из домашней работы, - ребята, никогда и никто не старались как-то помогать мне, только Наташка один раз, протянула палец, ткнула им в мою тетрадку и сказала:
- Здесь «had»…
Я увиделся с Полиной, которой почти не бывало с нами, со мной, в обыкновенные дни. Она немного поправилась, с румянцем на щеках, с другими, неуловимо, но другими волосами, выглядящая лучше, сумасшедшее красивой. Она почти не улыбалась в этот раз, подолгу молчала, едва реагируя на мои слова. Или же взрывалась внезапно каким-то длинным, сухим, не очень интересным и не имеющим ни к чему отношения рассказом. Мы еще провели ночь вместе, точнее не ночь, а только вечер, у меня в отеле, - когда она только вошла в номер, немедленно стала что-то поправлять из моих вещей, что-то убирать, что-то переставлять на свои места. Впрочем, не так уж осознанно. Я только стоял у стены и смотрел, как она это делает, не раздевшись, в новом, очень красивом пальто, сапогах на тонких каблуках, стукавшим по полу номера, и пушистым меховым воротником.
Лейла легла на бок, головой в противоположную сторону, вся поджавшись, выставив мне грязные пятки своих носков и смятую, но свободно отстающую полоску шорт между ног. Я слегка оттянул ее двумя пальцами и отвел в сторону, увидев ее абсолютно безволосые, темные складки и губы, натянул еще сильнее и отпустил, так что она слегка шлепнула по коже.
- Чего там углядел?.. – спросила она сонным голосом и поежилась головкой на подушке, укладываясь поудобнее.
- Ты собралась спать?
- Ммм… - она сладко-сладко улыбнулась, совсем по-сонному.
- Нууу!...
Я поднялся, посмотрел, как она совсем закрыла глаза, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку пива, сел у большущего панорамного окна с сигаретой и стал набирать номер человека, о завтрашней встрече с которым мы договорились еще накануне.
Я почти каждый вечер, когда был один, закходил в небольшой хаус-клуб в центре, где стали знакомыми все, от официантов и барменов, до ребят, также просто проводивших здесь вечера. Танцуя напротив пульта с диджеем или у столов, лежа на подушках с кальянными трубками. Я что-то съедал здесь, что-то выпивал, и как-то проглотил две таблетки, предложенные знакомой девушкой Аней, после чего мы с ней не могли остановиться всю ночь, оба жаркие, с испариной, у нее над верхней губой.
Я виделся с Полиной еще раньше ее прихода в мой отель, когда мы с Лейлой ждали ее и Лешу в вестибюле большого драматического театра, куда мы все собрались на Вишневый Сад петербуржской труппы. По нашему обыкновению, стоя рядом друг с другом, почти касаясь плечами и молча друг другу. Они появились одновременно, - Леша пропускал Полину вперед через двери, - и к нам они подошли вместе, Леша к Лейле, Полина – ко мне. Тогда она еще больше улыбалась, что-то трогала на моих бровях, на челке, смотрела полными глазами, близко лицом к моему лицу. Лейла зацеловала своего еще больше поправившегося Лешку, официального, в костюме и белой рубашке, до полусмерти.
Явно заснувшая и потому хмурая и взъерошенная Лейла пришла ко мне на кухню, с просто поднятыми плечами и невозможно поднятыми бровями. Она уселась напротив меня на высокий табурет, вместе с ногами, положила подбородок на колени и стала смотреть на меня. Я ей улыбнулся.
Она просто смотрела на меня и как-то кривила губы.
- Чего, масяня?
Она подняла подбородок и покачала головой. Немного поморгала. Протянула мне два пальца, прося сигарету.
- Заснула ты?
- Ага… - сказала она, затянувшись.
Я кивнул и отвернулся к окну.
- Смотрю на тебя, и улыбаться хочется, - сказала она.
Я снова повернулся к ней. Она протянула руку через стол и постукала по моей кисти, лежащей, всеми четырьмя пальцами, кроме большого.
- Уже созвонился?
Я улыбнулся.
- А мне звонить будешь?.. – и тут же встрепенулась, соскочив с табурета - О, давай съедим чего-нибудь? Я есть хочу.
Мы ехали с Никитой по окружной дороге, очень оживленной, несмотря на позднее время. Обсуждали одну из его идей, о том, что вполне можно было бы присоединиться в Диме и его группе где-то в районе Карачи, через месяц, и что я тоже мог бы поучаствовать в этом, обсуждали детали. Мы увидели, как из впереди идущей машины, с заднего сиденья на улицу вытолкнули абсолютно голую девушку. Она несколько раз поскользнулась, почти уперевшись руками в землю, но как-то несуразно поднялась, и даже нам видно было, как ходуном ходят ее колени. Она была с длинными-длинными волосами, и когда мы увидели это, вскрикнули оба в один голос. Чудом от нее уворачивались впереди идущие машины, а она совершенно ошалело и несуразно пыталась сохранять равновесие, смотря на них. Я остановился около нее, когда она падала уже окончательно, Никита выбежал и поднял ее с земли. Я включил аварийку и выскочил помогать ему. Мы завернули Наташку – это была она - в обе наши куртки, посмотрели ее зрачки и дыхание, положили в машину и умчались в больницу.
У нее была легкая героиновая передозировка, и до утра мы просидели рядом с ней в больнице, иногда выходя в коридор, пока она не пришла в себя. Приехала Лейла с одеждой, и к обеду следующего дня мы уехали из больницы. Никита разместил Наташу у себя, мы все ночевали у него, ели заказанную пиццу и смешили легко поддающуюся этому Лейлу, которая, естественно, старалась сдерживаться, но абсолютно тщетно, а к вечеру следующего дня Наташа вышла к нам и сидела закутанная в халаты на диване рядом со мной. Потом мы с Лейлой уехали.
Лейла притащила к телевизору целую сырную тарелку, мы жевали, все это, отбирая или, наоборот, подкладывая друг другу разные куски, смотрели мелодраму, и я заметил, как Лейла каждый раз отводила глаза, когда на экране кто-то целовался.
Я отправил Полине несколько смс, но она не ответила, тогда я позвонил ей, но она сказала, что занята.
Лейла снова улеглась напротив меня на диван, с ногами, и время от времени протягивала одну из них, чтобы коснуться меня или даже ударить. Она действительно старалась сделать больно, поэтому мне пришлось отодвинуться, на что она неожиданно сильно-сильно обиделась, едва-ли не до слез, и лежала отвернувшаяся к экрану, не отвечающая ни на один из вопросов, долго-долго, пока мне, наконец, не удалось рассмешить ее.
Вместе с ней же мы сидели в одном из любимых кафе в ожидании звонка об отложенной репетиции.
Лелька, с кучей колец на пальцах, браслетов… Она сидела напротив меня и у окна, сквозь выбившиеся, непослушные волосы ее падал на мои руки на столе, на скатерть, белый свет из окна. Она что-то мешала в высоченном, слоями наполненном стакане трубочкой, потом другой, улыбалась и моргала, по большей части, поглядывала на меня или на стакан сбоку; оба локтя ее стояли на столе. Мы сидели за круглым, маленьким столиком, на котором едва умещались наши чашки и пепельница. И мы молчали. Я - с сигаретой.
- Ты непонятно, где, был вчера, а я сидела дома, - проговорила она, повращав глазами по залу.
Я посмотрел на нее.
- Смотрела кино… Ела винегрет. Мыла посуду. Почитала книжку. Посидела на тумблере…
- Хочешь попробовать? – она протянула мне свой стакан, - Сходила в магазин и промочила все тапочки…
Она снова наклонилась над стаканом и потянула из трубочки, выпятив верхнюю губу. Я сел к столу в полоборота, положив ногу на ногу и покачав ей. Она положила колени на кресло, на котором сидела, и уперлась в него кулаками, поправила челку рукой и отвернулась к окну. Я закурил и посмотрел на нее. Она повернула голову, немного приподняла уголки губ и показала мне язык, скосив глаза на кончик носа. Я перевел взгляд и постукал сигаретой о краешек пепельницы. Отпил свой кофе и сразу за ним – глоток воды из стакана. Положил кулак с сигаретой на столик. Она теребила кончик косы с одной стороны и иногда поднимала от него глаза в зал или к окну. Потом навалилась назад на подушки, подняла и согнула в коленях ноги и поставила их на край столика, в полосатых носках с каждым пальцем отдельно. Я немного отклонился, чтобы увидеть ее лицо, она снова подняла уголки губ и стала смотреть на меня. Я поводил остатками кофе по стенкам чашки. Взял ее лодыжку рукой и сказал:
- Смотри, у тебя почти сомкнуть можно мой большой и указательный палец. Не люблю, когда у женщин здесь ноги полные…
Она отвела колено и, наклонив голову посмотрела на то место, вращая ступней и вытянув носок.
Я сложил салфетку, бросил ее и положил голову на руки на столе, она убрала ноги под стол обратно в сапоги, и я стал смотреть на нее и за нее, в окно. Она, видимо, пукнула, я почувствовал запах, а она, заметив это, с вызовом но абсолютно не краснея посмотрела на меня, подняв брови как у взрослой рассерженной женщины.
Она тоже закурила и выдувала струйки вверх, по-разному складывая губы. Держа сигарету в уголке рта стала чистить ногти, хмурясь и поднеся руки близко к лицу. Я переложил голову на другое ухо и на кулак, поставленный ребром, в другую сторону.
Я переставил ноги, под себя, под стул. Она постукала меня по плечу, и я повернул голову. Она протянула мне свой кулак и посжимала его у самого моего носа:
- Смотри, какие косточки.
Я перевел взгляд с ее косточек на картинку сбоку от нее, а она положила подбородок на ладошки на столе, выпятив его, и стала смотреть на мой нос и лоб.
Я выпрямился и взял в руки меню со стола, стал листать его. Затем надолго отвернулся от Лейлы в зал, на столики других людей.
На официантов, на посуду на столах, на картинки по стенам, на светильники, на плакаты…
На звуки улицы, на стук шагов, на доносящиеся до меня обрывки слов, на движения голов. На красные салфетки, на светлые, белые улыбки, на глаза, иногда встречающиеся с моими глазами, на темные напитки в чашках, на цвета одежд, на цвета стен, пола. Тени и пятна света на полу
Я вновь повернулся к Лейле. Я увидел, как она кончиками пальцев касается виска, как складываются ее брови, как проступают на щеках ямки при улыбке; линию ее шеи, разрез глаз, длину пальцев, ногтей, ресниц, веснушки, то, как сложены губы, какая тень на щеках, какие пятна на одежде…
Я поднял брови и уставился на нее, забыв свои руки и меню в них, на нее, все еще не поднимающую на меня глаз, затем, едва лишь уловив движение, перевел взгляд на того, кто подходил к нашему столику. Но еще прежде я подумал, как неплохо было бы сейчас увидеть, как она – Лейла - повернув голову и подняв подбородок, нахмурив брови… и развернув немного плечи, приподняв их, поправив одежду на животе… резко поднимет на меня свои плоские, смешные глаза, вскинет опять выше всех высот брови и проведет обеими ладонями по своим волосам, поправляя их…
В длиннорукавом красном свитере, со светлыми волосами, убранными за уши, в сапожках с помпонами к нам подошла та самая девочка, которую я как-то видел на площади и помог ей своим телефоном дозвониться до бабушки. Теперь она показалась мне повыше, постарше и гораздо худее, тоньше, с большими глазами и с улыбкой до ушей. Впрочем, я заметил, что она немного волнуется, по глазам, но шла к нам она смело, и для смелости же, видимо, немного размахивая рукавами своего свитера.
Она подошла и остановилась около меня, положив одну руку на наш столик.
- Здравствуйте! Вы меня не узнаете? – затараторила она быстро-быстро, - Помните, вы мне давали свой телефон позвонить, когда я с братом гуляла, а я звонила бабушке. У нас с вами телефоны одинаковые еще, помните?
- Отлично помню, - я улыбнулся, - Привет-привет. Как твой брат? И бабушка?
Она заулыбалась еще шире и немного ослабила плечики:
- Отлично, спасибо! Кстати, я так и думала, что вы меня вспомните. Почему-то была уверена.
Я кивнул и видел, как она нарочито старается не смотреть в сторону Лейлы, встрепенувшейся и моргающей на нас всеми своими ресницами, только на меня, мне прямо в глаза.
- А что вы здесь делаете? – спросила девочка.
- Мы ждем звонка одного моего знакомого, - ответил я, - Вот дождемся и поедем, в зависимости от звонка, или в одну или в другую сторону. А ты? А, кстати, это моя подруга Лейла.
Я показал на очень заинтересованные глаза Лейлы.
- А это… - я стал вспоминать, представлялась ли мне девочка в то утро на площади, - Это…
- Лиза, - сказала девочка, - Мы с вами не представлялись тогда. И я не знаю, как вас зовут.
- А, да-да… Меня зовут Андрей, очень приятно, Лиза.
- Очень приятно, - она кивнула, - Очень приятно, Лейла.
Лелька тоже моргнула и снова уставилась во все глаза.
- Привет, Лиза, - сказала она, - Иди, садись сюда ко мне.
Она показала на место на диване рядом с собой.
Девочка оглянулась куда-то на дальний столик, но очень быстро, и снова посмотрела на меня и на Лейлу. Подошла к ней и села.
- Будешь мороженное, - спросила ее Лейла, - Или что-нибудь. Хочешь мое?
- Нет, спасибо большое, - девочка поправила волосы руками и сложила их на коленках.
Мы несколько секунд помолчали, пока во все глаза с Лелькой разглядывали девочку.
- У вас очень красивая подруга, Андрей, - наконец сказала она, и немного покраснела, - видно было, что она заготовила эту фразу еще когда решалась подойти ко мне.
- Спасибо! – сказала Лейла с самой огромной улыбкой, какую я у нее видел.
Я тоже улыбнулся и поднял брови.
- Итак, Лиза. А ты что же здесь делаешь?
- Мы с мамой часто сюда заходим. Вон моя мама, - она показала на женщину за дальним столиком в некурящем зале, смотрящую на нас с легкой улыбкой, - Здесь не так пресно, знаете ли, есть какая-то горчинка. В интерьере, я имею ввиду, и вообще, в общем образе. В посетителях, - она говорила все это серьезно, пока Лейла, расширив глаза смотрела на нее, даже слегка наклонившись, опираясь на руку на столе, - И в посетителях. Не похоже на такое, знаете, дамское кафе, которых полно в городе, знаете?
Я кивнул.
- Вот, - девочка замолчала, - А скажите, вы же в гостинице живете, правда?
- Правда. А как ты догадалась?
- Ну, вы не похожи на нашего горожанина, во-первых, - она положила локти на стол, - А во-вторых, мы с братом видели тогда, как вы оттуда выходите, вот я и подумала.
- Понятно.
- А скажите, там правда есть ресторан? Я слышала, что он один из лучших в городе, и все пытаюсь уговорить своих родителей сходить туда, но вот все как-то не соберемся. Говорят, там живая музыка и прекрасный шеф-повар. Правда?
- Правда. Кухня там мне действительно нравится, и я несколько раз слышал выступление оркестра, - по-моему, очень достойно. Хотя, скажу сразу, я не большой специалист.
- Спасибо, - сказала девочка и снова переложила руки к себе на колени.
Лейла еще немного отодвинулась от нее, чтобы не так сильно поворачивать голову. Я смотрел на девочку, а она подняла голову, держала спину прямой и смотрела куда-то мимо меня, - и раньше, в разговоре, скользя по мне глазами только изредка, с заметным смущением.
- Скажите, - снова заговорила девочка, - А вы мою маму не узнаете?
- Я? – я удивился
- Ага, - она улыбнулась.
Я перевел взгляд на женщину, пытаясь получше разглядеть ее. Лейла тоже посмотрела на нее вместе со мной. Женщина и правда показалась мне немного знакомой, но лишь отдаленно. Она была хорошо одета, с роскошными распущенными по плечам волосами.
- Ты знаешь, - я снова повернулся к девочке, - Мне кажется…
- Ее девичья фамилия Самохина, - Катя в ожидании смотрела на меня.
Лейла тоже перевела на меня заинтересованный взгляд. Я поднял брови.
- Правда? – я начал вспоминать, - А твоя, тогда фамилия? Неужели Егорова?
- Ага! – она заулыбалась, - Какой тесный мир, правда?
И засмеялась, очень легко и весело.
Я поднялся:
- Ну вот! Ничего себе! – я развел руками, - Лель, я пойду поздороваюсь, хорошо? Моя старая-старая знакомая. Одноклассница.
Лейла кивнула.
- Лиза, пойдем к твоей маме?
- Ага! – девочка соскочила с дивана и подошла ко мне.
Но обернулась к Лейле еще раз:
- До свидания. Очень рада была познакомиться!
- И я очень рада, Лизонька, правда! До свидания, - вовсю закивала совершенно, видно, очарованная Лейла.
Девочка прошла вперед меня, даже пробежала, пока я шел за ней, все пристальнее разглядывая женщину за столиком.
Женщина уже поднялась нам на встречу. Она с улыбкой тронула за плечо девочку, тут же усевшуюся на свой стул с обращенными на нас глазами.
- Андрей! Здравствуй! Вот... какой ты стал!..
…Я уронил тарелку из-под сыра, - Лейла отругала на меня, очень смешно хмуря брови, но засмеялась, когда увидела, как я смотрю на нее, больно стукнула меня по бедру кулаком и убежала за полотенцами.
…В одну из ночей я проснулся в своем номере, сходил в туалет, лег обратно под одеяло, но не мог уснуть. Недавно смененное белье мне казалось душным, влажным и липким, - я перелег поверх одеяла, с начала на один бок, затем на другой, затем на живот. Но сон не приходил, и я снова поднялся, накинул пальто и вышел на балкон с сигаретой. Она догорела слишком быстро, рядом с фонарями и над пустым городом, пустой площадью, я замерз, и мне ничего не оставалось, как вернуться обратно в номер. Я лег в постель, на спину, и хотел лежать с открытыми глазами, но их хотелось закрыть. Когда я сделал это и повернулся на бок, накрывшись, снова стало душно, я подумал оставить открытым окно, но, озаренный, сначала притих, услышав, как радостно забилось сердце, а затем, не выдержав этой радости в коленях и кистях, потянулся, всем телом, перевернулся, лег просто, уже не стараясь заснуть, только с улыбкой и едва прикрытыми глазами…
…Спустя час я понял, что не произошло того, чего я ждал, хотя лежал и ждал я долго, не засыпая, пусть и теряя на секунды ощущение времени. Я стал слышать звуки с улицы, из коридора из-за двери, веки мои потяжелели, вместе со всем телом, уже не хотелось переворачиваться и менять позу, я забылся и уснул под самое утро, ежась под теплым и приятным одеялом.
В тот день я ездил к Сашке за книжкой по Фотошопу, провел долгое время у него на работе, за свободным столом, перед огромным серым компьютером, выполняя все описанные упражнения, стараясь их запоминать, возвращаясь к пройденному и радуясь, когда у меня получалось что-то.
Позже с Лейлой, Лешей и Владом мы были в маленьком, камерном, но очень приятном стриптиз-клубе, с действительно красивыми танцовщицами, вкусными и недорогими напитками, за небольшими столиками, на уютных диванах, - мы сели на них так, что зажали Лейлу плечами с двух сторон, и она каждый раз помогала себе протиснуться между нами вытягивая руки, когда наклонялась к столику.
Позже я звонил Полине, договорился о встрече с ней, прождал ее больше часа в назначенном месте, пока она не пришла вместе с новой подругой – впрочем, приятной, довольно скромной, миловидной девушкой, - и не сказала мне, что сейчас они собираются куда-то, в какое-то место, к кому-то, для чего-то. Она была очень серьезна, старалась не улыбаться моим шуткам, сидела на краешке стула и не стала снимать с себя свой огромный шарф. Все вместе мы вышли на улицу и расстались на перекрестке, когда я отклонил очень легкое предложение идти с ними вместе, мы попрощались, и я вернулся в гостиницу. Это был последний раз, когда я ее видел.
Я немедленно стал думать о вчерашнем, когда вновь проснулся в эту ночь, старался делать все в той же последовательности, теперь уже уверенный в успехе. Мне было, что сказать, мне нужно было сказать ему пару слов, просить его. Но пролежал я вновь очень долго, на сей раз отчаянно борясь со сном и не чувствуя в своем теле ни малейшего нужного движения. Я выходил на балкон, несколько раз, когда совсем начинал проваливаться в сон, чтобы встряхнуть головой, начинал подолгу смотреть на огни фонарей, стараясь не отводить взгляда, но это вызвало во мне лишь улыбку, - я развернулся, разделся и с наслаждением улегся спать.
Но следующий день я весь провел в предвкушении, в ожидании ночи, теперь уже просто требуя встречи, настаивая на ней, каждый раз, когда мысли мои оставались свободными. Лейла назвала меня в этот день «задумчивым», а на уроке английского сделали выговор за невыполнение домашнего задания, и обе они – Лейла и преподаватель – спросили, что я так странно смотрю на них, впрочем, одна походя, треснув меня по плечу, а другая – сама смутившись своего вопроса до румянца.
Ночью ничего не произошло, хотя я всю ее провел в кресле, не гася светильника. Я вновь начал разглядывать части своего тела, свет, тени, все это вновь стало казаться мне интересным в эту ночь, до такой степени, что я боялся не успеть рассмотреть их все до утра. Когда я не наблюдал за ними, то вглядывался в противоположное кресло, каждый раз ожидая увидеть там моего гостя, но напрасно. Он упорно не появлялся.
Мы снова сидели у телевизора, и Лейла снова положила голову, теперь – мне на грудь, почти на живот. Я переключал каналы и держал свободную руку у нее на волосах. Она слегка подергивала кончик моего ремня.
- Ты знаешь… Что скромность вообще, это такая же важная добродетель, как все основные, - вдруг проговорила она, - И что пренебрежение ей – такой же серьезный грех, как и убийство, и предательство, и все прочее…
Я посмотрел на нее сверху вниз и улыбнулся, но она не видела моей улыбки. Я ждал какого-то продолжения, но она молчала.
- К чему это вот счас сказано, Лель?
Она двинула плечом:
- Не знаю… Просто подумалось… А можно я хотя бы минет тебе сделаю?
- Нет. Что это за новости вообще! Очень последовательно! Ты шутишь?
Она поднялась от меня и стала тереть глаза кулаками, отставив в стороны локти.
- Ну давай тогда помоем тебя…
- Что? Зачем это еще? Я что, пахну?
- Нет. Ты вкусно пахнешь. Просто я люблю кого-нибудь мыть в ванне… - она опустила руки на колени и с прямой спиной и улыбкой до ушей или даже просто сдерживая смех смотрела на меня, - «Пахнет» он!..
Я покачал головой.
С Лейлой и Никитой мы, наконец, поехали на дачу к его знакомым, ту самую дачу, про которую еще Полина говорила мне, где много людей и где не гаснет огонь в камине.
Нас встретил хозяин – человек примерно моего возраста, с глубоким взглядом синих глаз и несходящей, едва заметной улыбкой. Здесь была музыка, и действительно много людей, кто-то сидел компаниями и разговаривал, кто-то лежал с кальянными трубками, кто-то просто лежал. Мы сели у стены на подушки, вместе с хозяином, и они с Никитой что-то говорили друг другу, пока мы с Лейлой оглядывались, - она постоянно трогала меня за руку, чтобы показать что-то, а смотря на хозяина – улыбалась.
Он принес нам по тарелке засушенных, довольно крупных, тонконогих грибов, и я сжевал свою порцию так, как нужно было, тщательно и не торопясь.
Лейла, ничего не евшая, встала и сказала, что поедет – она вызывалась только довести нас, поцеловала меня в лоб и ушла, а Никита, сел напротив меня и сказал:
- Смотри. Вот за мной есть дверь, видишь? Как захочешь выйти, выходи именно в эту дверь, хорошо? И еще: ничего не бойся, чего бы ни увидел или ни почувствовал, здесь все люди опытные, мы тебе ни потеряться ни пропасть никуда не дадим, так что будь абсолютно спокоен. И ничего не стесняйся тоже, - она наклонился ко мне ближе, - У тебя же есть конкретные задачи, насколько я понимаю, вот и постарайся их выполнить, окей?
- Хорошо.
Спустя некоторое время, когда почувствовались мурашки по ногам, я поднялся и вышел в ту самую дверь.
…Чувствовалось, как на затылке отклоняются волосы, то влево, то вправо, то поднимаясь вверх. Перед собой я видел довольно большой участок поля, покрытый снегом, с маленькими сосенками на нем. Я прошел до первой из них и потрогал ее колючую ветку, наклоняя ее вниз и отпуская обратно. Небо было чистым и звездным, без тени облаков.
Сильный порыв ветра немного подтолкнул меня и стал отклонять сосенки, как только что мои волосы – во все стороны. Они наклонялись сильно-сильно, почти до самой земли, оставляя на снегу вокруг себя следы своих ветвей. Я сделал еще шаг и почувствовал, что мочусь. Впереди меня зашевелился лес, зашумел из глубины и замер шумом прямо передо мной, так, что я, высунув язык, коснулся его. Я поднял горсть снега с земли и проглотил ее всю, полизав и покусав после нее еще свою ладонь, сначала правую, потом левую. Запустив руку под майку, я достал фляжку с водой и отпил из нее. Я лег на бок на снег и услышал, как меня пинают ногами, сзади, по спине. Я встал, подошел к кровати и лег на нее, не очень понимая, на спину или живот. Ко мне подошел человек, я слез с кровати, опустился на колени и стал облизывать его запачканные навозом ноги, его сапоги, мелко хихикая и сглатывая то, что попадало в рот.
По локоть я засунул руку себе в рот, схватил шевелящееся серое, волосатое животное и вытащил его, в кровавых ошметках, наружу. Бросил себе под ноги и затоптал ногами, давя изо всех сил, слушая с наслаждением, как что-то хрустит под моими каблуками.
Я снял с себя одежду и увидел у себя грудь, небольшие бугорки с торчащими розовыми сосками. Я потрогал соски кончиками длинных пальцев с ноготками и почувствовал удовольствие. Я провел руками по длинным светлым волосам, по сережкам в ушах, по длинной, тонкой шее, по завитушкам на затылке, по полным, мягким губам. Я опустил руки по животу вниз, не встретив ни одного волоска на пути, к лону, и почувствовал мягкость половых губ, я раскрыл их двумя пальцами и пальцы другой руки стал засовывать как можно глубже, большой во влагалище, а указательный и средний – в анус. Я оторвал руку и облизал пальцы, чувствуя вкус и запах, сладкий от большого и неприятный от среднего пальцев. Я потрогал ямку пупка, гладкую, мягкую, потрогал, смял обе груди, я потерся промежностью о снег, а потом слизал тот снег, о который терся…
Я встала, заплела волосы в клубок на затылке и прошла мимо сосенок, ступая босыми ногами…
Я оделась, сунула руки в карманы и подошла к нему, сидящему на коленях спиной ко мне. Я положила руку на его большую, лохматую голову и поворошила его волосы. Сзади, так, что он не видел меня. Его рвало на снег чем-то желтым, липким, что не отставало от его губ. Я опустилась на колени рядом с ним, повернула его лицо к себе, его лицо с закрытыми глазами, вытащила свой рукав и вытерла его губы, потом потянулась к ним и поцеловала его. Он немного сдвинул брови и застонал, но все еще не открывал глаза. Я смотрела на его искаженное, жалкое лицо.
Наконец он открыл свои маленькие, глубоко посаженные, вдавленные глазки, гноящиеся, слезящиеся, увидел меня и мелко, как мокрый мышонок, омерзительно задрожал. Слюна побежала по его уродливым губам, на подбородок, но он не замечал ее, он смотрел на меня и ел меня глазами. Он высунул язык, липкий, зловонный, обложенный и парящий язык, чтобы коснуться моей щеки, но я взяла его в рот и обсосала, проведя по нему своим языком, снизу и сверху.
…Я отклонилась от него, когда он смотрел на меня и, немного улыбнувшись, повернув голову и подняв подбородок, нахмурила брови, немного развернула плечи, приподняв их, поправила блузку на животе, резко подняла на него глаза, вскинула брови и провела обеими руками по волосам, поправляя их…
Я подняла его на ноги, просветлевшего лицом, красивого, маленького, чудесного, поцеловала его улыбку и шла за ним, когда он вел меня за руку, держа своей большой ладонью, и сама держала его за руку.
Он остановился у самого края леса, так, откуда было видно одноэтажное серое здание, каменное, с выбитыми окнами, почти утопающее в лесу. Он стоял и смотрел на него, в каком-то смятении, - я подошла ближе и заглянула ему в глаза,- не в страхе, но в замешательстве, молча, уже наклонившись, чтоб сделать шаг, но не делая его. Я погладила его по плечу, встала за ним и положила подбородок на это плечо, на свои ладони…
…- Ты же говорила, что не куришь в этой комнате?..
Лейла сидела передо мной с сигаретой, держала руки на поднятых коленях и смотрела на меня.
- Хочется смотреть на тебя… - она потерла свою щеку ладошкой, - Так и не сказал ты ничего. Так и не поняла я тебя, Андрюшка… Не поняла совсем…
Она надула губы и перестала смотреть на меня, опустила глаза на свои носки.
- У тебя же есть что-то… - она внимательно посмотрела на меня снова, - Что-то свое, что-то глубокое, что-то, не знаю, неподвижное, если как-то по-дрругому описывать… Да? Да? Ты очень странный, ты знаешь? Очень…
Она пересела, в ту же позу, но уже боком ко мне и как-то глубоко-глубоко задумалась. Я смотрел на нее с минуту, потом встал, сделал несколько шагов и остановился напротив нее, смотря, как она держит сигарету и смотрит куда-то на столик. Она сидела так долго, неподвижно, только иногда чуть-чуть подергивая внутренними концами бровей. Очень и очень серьезно. Я стоял перед ней, слегка наискосок, и держал руки в карманах. Наверное впервые я идел ее по-настоящему расстроенной.
Я позвал ее по имени, она вскинула на меня глаза, раскрыла свою широченную улыбку, засмеялась и пожала плечами. Ее глаза, и в глазах ее – весь ее мир и мир вообще, весь, весь. Точно так, как говорила мне когда-то Полина. Точно весь, весь мир на уголках ее глаз, уголках ее губ, в ее поднятых бровях, в ее губах, в положении ее плеч, в ее взъерошенных волосах, ее растянутой майке, ее внезапной, острой, мгновенной, легкой, бесподобной улыбке. Улыбке молодой, красивой, сумасшедшей, умной, моральной, немного помешанной, немного инфантильной, самой порядочной, самой остро чувствующей, самой бесподобной, самой бесподобной женщине. Последней части этого молодого, легкого, клокочущего и спокойного, безжалостного и молящего мира ее людей и ее как части этого мира и этих людей, что были со мной последнее время, и я был ими и с ними, трогал каждого из них, руки каждого из них, глаза, улыбки только уголками губ, выражения смущения, смех, подняте плечи, сигареты в углу рта, взъерошенные волосы при желании, при работе, огоньки в глазах, желание секса, любви, понимания, просыпание по утрам, свои запахи, стиль в одежде, наркотики, их дома, свет в их коридорах, их позы на креслах, их спины, их таланты, их голоса, ум, ошибки, черствость, жесткие глаза, их шутки, их свет, звук, вкус и запах, вкус и запах на моих губах, в моем животе…
…Приехала снова Лейла к нам же на дачу и села рядом с Никитой, который уже больше получаса сидел рядом со мной и держал меня за руку, время от времени сжимая ее с большим усилием, так, что я останавливал глаза на его пальцах на моем запястье. Я все время пытался просить его не делать этого, но каждый раз задерживал слова на концах губ, чувствуя, что если они сорвутся, задрожит мой голос и потекут слезы, или я ударю его по лицу. Я не узнавал его, когда время от времени останавливал на нем взгляд, не столько не узнавал, сколько не совсем понимал, кто он, что он, что он здесь делает, и что здесь, с ним, делаю я. Меня тошнило от того, как он подолгу задерживал свои острые глаза на мне, на моих глазах, на моем лице, как он смотрел на лицо но не в глаза. Как он сидел, почти так же точно, как я, наклонившись вперед, как он спокойно и тихо рассматривал все вокруг, не меня, делая вид, что все в его руках, в его власти и под его контролем. Я не отпускал его глазами, как можно дольше, долго, как только мог; роняя взгляд с его больших рук, я начинал дышать, часто-часто, начинала дрожать моя голова, крупно и аритмично, больно-больно. Я сам трогал его за руку, когда чувствовал это, даже хватал, за запястье, как за поручень, когда казалось, что я падаю. Когда мне стало очень больно, я стал чуть-чуть постанывать, вслух, и раскачиваться, вперед-назад, - он не повернул головы и не сделал никакого движения, когда услышал меня. Я стал так благодарен ему за это, что сильные, густые, тяжелые слезы потекли из глаз моих, но я испугался, потому что вслед за ними я увидел то, что уже не мог бы вынести, - я задергался закачал головой, наклоняя ее сильно-сильно, по всей амплитуде, стал трогать себя за голову, свое лицо, часто моргать и новым усилием подавил стоны. Чувствовал, как болят мышцы ног, затылок у самого основания шеи, я стал трогать там, тереть изо всех сил, дергать и оттягивать кожу, но поймал свои руки и бросил их, прижал их к коленям, с минуту концентрируясь на их остановке. Потом же стал давить отрыжку, сильно наклоняя голову и чувствуя, как приятно выходит из меня воздух, и после второго раза решил остановиться, замереть, попробовать испытать себя на прочность, на остаток сил. Но сделав так, стал падать, падать от себя назад, лететь спиной вперед, за собой, и инстинктивно вытянул вперед руки, чтобы ухватиться за что-нибудь. Никита поймал одну из моих рук, снова положил ее на свое колено и стал похлопывать по ней своей ладонью, по два удара с перерывом, мягко-мягко, - я удивился, когда увидел, как он делает это, удивился так, что невозможно долго смотрел на него, на его руки и затем на его лицо. Я был очень мокрым, совсем мокрым, вспотевшим, выжатым до капли, вся влага выбежала из меня мгновенно, одним толчком. Но я не почувствовал ни ослабления, ни сухости во рту, только желание дышать как можно чаще, ртом, шумно и тяжело, чтобы все заметили меня, чтобы все засмеялись и посмотрели на меня, - подумав об этом, я засмеялся сам, и от смеха меня, наконец, затошнило, облегчением и успокоением, но лишь на время, не надолго.
Лейла села передо мной на корточки и пыталась взять мою голову обеими руками за виски, я долго отстранялся, стараясь не видеть ее лица, безобразно раздражаясь абсурдностью этой борьбы, злясь, захлебываясь злобой, чувствуя желание ударить ее ногой в лицо. Но когда она поймала мою голову, я понял бесполезность сопротивления ее несокрушимой силе, - она очень больно и очень долго держала меня, стараясь заглянуть в глаза и что-то произнося, я поднял на нее глаза и с «гаком» выдохнул ей в лицо, она что-то увидела в нем, испугалась, отстранилась и отпустила меня, встала на ноги, но не отходила, стоя надо мной. Я наклонил голову и стал смотреть на ее ступни передо мной, снова дыша и отсчитывая каждый выдох, стараясь делать это как можно более ритмично. Но увидев ее женские колени, протянув руку и прикоснувшись к ним, я задрожал так, что з-з-з-застонал, сглотнул заполонившую меня слюну, поднял глаза на Никиту рядом и стал морщиться ему от сильной боли вдоль позвоночника, по бокам, на руках, на лице…
…Я взял руки Лейлы, ее ладони, и стал прижиматься к ним губами и щеками, ласкаться к ним, целовать их, лизать их, прижимать к себе; с силой я усадил ее рядом, между мной и Никитой, и стал тереться щеками о ее колени, ее живот, иногда слегка покусывая его сквозь промокающую моей слюной ткань, поднимая взгляд все выше и выше, к груди ее, ее плечам, ее шее, увидел кончики ее светлых волос, мягко тронул их губами, вдохнул их запах, потрогал основание ее шеи двумя пальцами, слегка надавливая на впадинку у начала ключиц, улыбаясь и радуясь ей, счастливо и легко.. Я держался за свою замершую улыбку изо всех сил. Я знал, что все, что пробовал сейчас, было чужим, чужим, другим, но хорошо, что она не двигалась и почти незаметно дышала, иначе я вскочил бы и убил ее. Рывком перескочив я поднял взгляд на ее лицо и, странно, как обрадовался зубной боли, страшной боли по всему телу и больше – на языке и горле, от этого другого лица, испуганного, но успокаивающего другого лица. Я снова стал дышать, часто-часто, и дрожать, смотря на нее, рассматривая все несовершенства форм ее лица, каждое из которых отзывались вполне себе ошутимым ударом по переносице между моими бровями. Я поднял руки и положил их на ее щеки, большими пальцами внутрь, к носу, и стал надавливать ими ей на скулы, на этот цвет, под глазами, улавлиая сопротивление косточек и податливость тканей. Хныкая сам себе, выпячивая губу, стараясь изо всех сил, я пытался изменить это лицо, сделать его тем, тем лицом, ТЕМ, тем самым. Мне еще казалось, что все можно исправить, исправить, изменить, что я в силах сделать это, что стоит только правильно, аккуратно, не торопясь, сдерживая дрожь, ступор, боли в середине лба, сконцентрироваться и сдеалть все, что можно, все именно так, как нужно, как должно быть, как единственно верно и правильно. Но, как только я отнимал руки от ее лица, чтобы увидеть, что сделал, кожа ее, ее щеки принимали свое прежнее положение, так, как должно было быть от природы. Она сама стала поднимать руки и сопротивляться мне, отталкивая меня, отстраняясь сама, мягко и плавно, стараясь не обидеть меня, ловить мои руки и отодвигать их от своего лица. Тогда я увидел ее глаза, ее глаза, совсем другие, даже по цвету, по наполнению, по форме и величине. Инстинктивно я снова поднял ладони, чтобы исправить их, но уже Никита поймал их и мягко но с усилием отвел в сторону и придавил вниз. Собрав остатки сил, брызги воли, я смог не сопротивляться несколько секунд, достаточно, чтобы он отпустил меня. Я посмотрел еще немного на свои лежащие ладони, затем поднял их, и, чувствуя, как омерзительно наблюдают за мной, как невыносимо скребут меня глазами, следя за каждым моим движением, резко попытался засунуть их в рот, чтобы как можно глубже и обе одновременно. Вместе с рывком этим я стал опорожняться, криком и водой, жидкостью, слюнями, слезами, криком; я не наблюдал себя в эти секунды, только смотрел на Лейлу, смотрел, как она пугается меня, наблюдая, как шевелятся волосы на моей голове, как отходит от лица кровь, как приходят в движение мои скулы, зубы, как выносится изо рта язык, мокрый, грязный, который я пытаюсь поймать кислыми руками и вытащить еще больше, как руки мои лезут под одежду, стараясь добраться до ребер и разломать их, чтобы достать то, что вновь выворачивает меня. Воплем, воплем я решаю выгнать это из меня, долгим-долгим, непрерывающимся, непресекающимся вместе с бесконечным дыханием, ветром вырывающимся из меня, завыванием моего маленького, маленького, щуплого взъерошенного паренька, плачущего и давящего свой плачь, безгранично стесняясь его, стесняясь его и людей вокруг, людей, людей, бесконечно недостижимых для него, бесконечно высоких, сильных, прекрасных, чистых, красивых… Он вновь наблюдает себя и понимает себя вновь, видит себя, осознает и жалеет себя, невыносимо, плачем, причитаниями жалеет себя, стонет над собой, впервые погружаясь сам в себя, впервые с того самого весеннего дня и скамейки в холле университета, тех лучей в узкие окна и стекла дверей. И снова он отползает, отползает, пятясь, в угол, в темноту, и концентрируется на себе, выхватив один из их взглядов, он уже не отталкивает их, но просит их, не боясь их и не стесняясь, но моля, впервые, преодолев свой страх и стыд, моля их о помощи, застенчиво и не видя себя достойным, заслуживающим их, стенает им о помощи, о помощи, о помощи. Впервые он не справляется, только теперь сейчас, спустя столько времени, силы оставляют его, бросают его беловатое тело, его руки и глаза, его сведенные коричневые брови, его сумасшедшие, совершенно сумасшедшие взгляды, движения, слова, его голос, его поцелуи Полины, его смех и шутки с Лейлой, его расслабленные позы, его бессмысленные и абсолютно абсурдные ему человеческие движения, действия, синее-синее дыхание…
Я смотрел на него в углу со своего места рядом с ребятами, рассматривал его, как мог пристально, то, как он кусает себя и как облизывает укусы, как дрожит и как время от времени бросает на меня взгляды, каждый раз улыбаясь, увидев меня. Я говорю ему несколько слов, и он отвечает мне, все еще облизывая свои поднятые к подбородку колени. Он плачет и размазывает слезы по лицу, постоянно меняющемуся, то раздвигающему скулы и меняющему форму носа, цвет и размер глаз, длину и густоту волос. Он хлопает в ладоши и протягивает их мне. Я подхожу и поднимаю его, светло-бежевого, на руки…
…Лейла совсем засыпает, укутавшись в плед, который я принес ей, а я все стою над ней, смотрю, как она подтянула сжатые кулаки к самому подбородку. Я держу руки в карманах и стою, перенеся вес тела на одну ногу. Ее ноги тоже поджаты, и вся она занимает, наверное, только четверть длиннющего дивана. Время от времени от перевожу взгляд с нее на серое, хмурое небо за окном, вздыхаю, стараясь делать это нешумно, и поднимаю брови. Едва слышно, как она дышит в свои кулаки, я хочу подойти и поправить ее волосы. Мне нравится, что она уснула, как высоко поднято ее острое плечо и бедро – еще выше. Носочки ее выставляются из-под пледа, они лежат совсем без движения. Она уснула со слегка поднятыми кончиками бровей, очень строгими. Свет постепенно отступает из комнаты, но щеки ее все еще розовые, пятнами, неравномерно, - она, правда, замерзла ходить сегодня. Штор нет в комнате, но все равно становится темнее; я поворачиваюсь и смотрю на свое фиолетовое отражение в экране выключенного телевизора, на картинки по стенам над ним и с боков от него; долго смотрю в окно и хмурюсь. Я стою в одной и той же позе и совсем не устал стоять. У ног Лейлы еще валяются подушки и одна на полу, сразу у дивана; на его бежевой спинке складки сразу над попой Лейлы, мне хочется разгладить их руками. Я переступаю на другую ногу, но не достаю рук из карманов, и только чуть позже, не удержавшись, провожу по волосам на затылке. Движение немного расшевеливает меня, и я, широко разведя руки, потягиваюсь, даже мыкнув, неожиданно громко и резко. Успокаиваюсь, слушая, как снова замедляется разогнавшееся сердце, схожу с места и поправляю что-то из стоящего на полке за мной, оставляя на ней же руку. Оборачиваюсь, подхожу к дивану, поднимаю с пола упавшую подушку и кладу ее в ноги Лейле, а руку на ее ступню. Немного сжимаю ее, отвернувшись к окну. Тут же мягко сажусь и кладу руки на голову. Немного держу их так и опускаю на колени. Я смотрю на них, смотрю долго, пока не закрываются глаза, и я засыпаю.
…Они забрали меня из дома за городом и посадили в машину. Я сидел на заднем сиденье, за Лейлой, не опираясь на спинку кресла, склоняясь вперед, как мог сильнее, смотрел в окно, зудя и все еще ноя, стонами и покачиваниями все еще заглушая те боли, что медленно нехотя и еще более болезненно покидали меня. Никита сидел рядом, с сигаретой, отвернувшись от меня, молчаливый, но совершенно спокойный. Боли оставляли, но безобразная тревога, возбуждение, дрожь на руках, новая не та дрожь страха, что еще несколько минут назад так помогала мне отвлечься, но новая дрожь нетерпения, возбуждения, острого желания, желания до крика, не позволяли мне оставаться в одной позе более секунды. Я выгибал спину, напрягал мышцы лица, трогал свою голову, свои колени, опускал взгляд вниз и поднимал его вперед, в переднее стекло, на тонкую ручку Лейлы на переключателе передач, и не мог, не мог держать себя ни мгновенья больше, мне нужен был он, нужен был, я ждал его уже бесконечно долго, давно звал его и сейчас стремился к нему и только к нему.
Ребята мои, вокруг меня, молчали.
Мы въехали в город, и у первой светлой, болезненными огнями горевшей заправки, остановились. Я вышел и, обойдя, заправочные аппараты, несколько раз запнувшись от ощущения, что за мной идут и что ноги не держат меня так, как мне нужно было сейчас, прошел по глубокому снегу к тому самому низкому, одноэтажному зданию с разбитыми окнами, абсолютно черными, стоявшему передо мной гораздо более отчетливым, видимым, чем несколько часов назад. Я вошел в открытую крашеную деревянную дверь и спустился по ступеням вниз глубоко внутрь, пока свет ни остался позади, пока я не перестал видеть. Я оперся руками о стену и замер, прислушиваясь назад, туда, где еще могли быть шаги Никиты. Но было тихо, тихо и не пахло кроме тягучего холода ничем. Я вздохнул, немного постонал, не опасаясь делать это громко, провел руками по лбу и стал спускаться еще ниже. Мне не было страшно и уже почти совсем не больно, только еще немного подрагивали пальцы, выставленные для ощупи перед собой, прямо перед глазами, перед лицом. Я знал, что они остались наверху, у самого входа в здание и ждут меня. Я подумал, что должен вернуться к ним с улыбкой.
Я спускался еще совсем недолго, несколько ступеней, затем сделал два поворота, направо и налево пока не увидел перед собой, в свете простых ламп дневного света, белых и мерцающих мелким пульсом, новые ступени, теперь широкие, спускающиеся вниз еще на метр и открывающие передо мной длинный вытянутый, широкий зал под низким, почти касающимся моей макушки потолком. Зал был столь велик, что я не видел его противоположной мне стены, утопающей в темноте, и потому совершенно неуловимой. Я сделал шаг на первую ступень и тронулся к этой невидимой стене, но спустившись на неровный, весь в выбоинах потрескавшейся белой банной плитки пол, и пройдя немного, я увидел стену, такую же старую, потрескавшуюся облезлой штукатуркой и не ведущую никуда. Я остановился, постоял немного на месте, затем подошел к стене справа, оперся о нее, наклонился и выпустил изо рта небывало, неестественно огромное количество белой, как сперма, слюны, - ее натекла под меня целая лужица. Я посмотрел на нее, дождался полного успокоения сердца, и, убедившись в нем и отсутствии любой боли, любого неудобства, подождал еще немного, поднял голову и взгляд перед собой, чуть дальше, на пол в паре метров от меня. Там, в той же стене, о которую я опирался, был узкий проход в одну дверь, в помещении за которым внезапно зажегся свет, - я видел его след на полу перед собой.
Я воспринял это как приглашение и сделал шаг. Это и было то, чего я ждал.
Спустя какое-то время, выходя из комнаты я улыбнулся и потрогал себя за переносицу, смотря в пол или на носки ботинок. Потом вздохнул, легко и весело, поднял глаза, мотнул головой и развернулся. И сердце забилось вновь, так же, точно так же, как тогда, когда мы садились на диван в баре, зажимая Лейлу плечами, когда она протягивала вперед руки, чтобы выбраться от нас и наклониться вперед. Немного несправившись, - ноги совсем не держали - я лег на пол полежать, на живот, и вытянулся во весь свой рост, сильно напрягая все мышцы, от уголков губ до пальцев ног. Потом чувствовал, как холодна плитка под моей щекой, как слегка касаются ее, запыленную, губы. Спустя время я поднялся, сначала на колени, а потом и на ноги, и, подойдя под лампу, оглядел себя, всего, всего. Свои ноги, свой живот, грудь, руки, ладони, повернул голову к обеим плечам по очереди. Убрал несколько частичек грязи с ткани свитера, с колен, и, наконец, провел ладонями по бокам, от ребер до колен, от чего почувствовал эрекцию, но совсем не долго. Я снова улыбнулся себе, поднял брови, вздохнул и посмотрел на ступени, ведущие обратно, к выходу.
Я вышел из дверей своей спальни обратно в холл, где сидели Лейла и Никита и говорили. Лейла посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:
- Ой, чего это у тебя на голове?… У тебя есть что-нибудь попить? А то мы доели все шоколадки, очень сладко, а мы ничего не нашли.
…Ясные-ясные, яркие краски, темные пятна на стенах, тени. Крупные части пятен света на моей груди, на моем животе. Рядом – спящая девушка, ее руки на ее коленях, а только сейчас были под щекой, светильники, - огни от них, я все их рассмотрел. Мои руки по бокам от меня, лежат неподвижно, мягко, я снова люблю рассматривать себя, и смотрю на себя сейчас, разглядываю. Я в узких джинсах, теплом свитере, мне не жарко в нем. Он – темно-синий, однотонный, джинсы – темно-серые. Одна из штанин задралась на колене, складками, я не поправляю ее, другая нога лежит ступней на диване, подо мной. Кожа дивана светлая, бежевая, вся измятая нами, вся в складках, по ней нужно проводить руками, чувствуя, как она шероховата. Я недавно пострижен, передо мной – прозрачный стеклянный столик, я выложил на него свои сигареты. Справа – окно, темное, синее, мы на высоком этаже, и сквозь него не видно города. Еще на столе оба наши телефона, журнал, альбом фотографий, старые крошки пироженного, салфетки, пульт от телевизора, остатки мармелада в разорванном пакете. Руки мои чисты, я чувствую, какая сухая кожа на ладонях, сухая, так, что немного жарко проводить пальцами по их внутренней стороне. Я не слышу почти ничего, только как тепло и тихо дышит Лейла, - она лежит на спине, подняв колени и навалив их на спинку рядом со мной. Пальцы ног ее упираются в мое бедро. Перед нами телевизор, полки с книгами, кресла, на одном из которых еще валяется куртка Лейлы и моя, моя – темная, она лежит аккуратнее, чем ее. На руках моих часы, я недавно ослабил ремешок, застегнув его на одно отверстие свободнее. Еще я слышу тиканье часов, даже в этой огромной комнате доносящиеся до меня откуда-то спереди, там, где натянут темно-бардовый гамак, под которым – ее обувь, сапоги. Я вижу только, как опускается и поднимается мой живот, чувствую только, как слегка саднит ссадина на шее сзади под затылком. Я где-то поранился, сегодня, или вчера, недавно, на днях, совсем недавно. В течении этих самых дней. Я не вспоминаю их сейчас, только поворачиваю голову и смотрю на свою правую ладонь. Я помню, как одевался в эту одежду, помню, как выходил сегодня на улицу, и вчера, и даже позавчера. Я слушаю часы, слушаю, как передвигаюсь, устраиваясь немного удобнее. Я поднимаю глаза и повожу ими. Смотрю на себя, смотрю еще раз, как за эти дни немного истерлись уголки карманов, немного вытянулась ткань, как пострижены ногти, тоже не так давно, как постепенно исчезает складка на груди, совсем недавно образовавшаяся, наверное, во сне. Я поднимаю руки и кладу их перед собой, на колени. Я смотрю, как изменились они или остались прежними, какие появились на них морщины, пятна, следы. Я смотрю как протекает через эти пальцы время, очень, впрочем, тягучее, вязкое… Провожу руками по животу и пытаюсь понять, как изменилось мое тело. Достаю язык и провожу им по губам, встречая на всем их протяжении несколько заусенцев… Наконец успокаиваюсь, оставляю все, как есть, быть моежет неудобно, на расслабленно,.. расслабленно совсем. Задерживаю дыхание, останавливаю его. И замираю.
Проходит много времени. Я собирал себя, собрал и теперь удерживаю. Я такой сейчас, я здесь, в этой одежде, с этими волосами, с такими руками, ногами, животом, языком, губами; с этим человеком, с этими запахами, этими людьми, этим светом, этой тишиной вокруг меня, с этим звуком и этим звуком, друким звуком, пятном, тенью, теплом, цветами, цветом. Вокруг меня – все они, до последней белой ниточки на темной одежде, а я не дышу на них и даже не смотрю на них, только еще раз собираю, собрал их, сюда, здесь, вокруг меня. Здесь, в темной одежде, в свете, в доме, с этим человеком рядом, без звуков, без голоса. Я не дышу еще долго-долго. Долго-долго. Как только могу.
Пока по крупицам, по частицам, по каплям, не оставляю себя, себя этого, чужого, неверного, неправильного, спокойного, красивого, любимого, улыбающегося, говорящего и отвечающего, здорового, чистого, веселого, смелого, безрассудного, молодого и сильного, с белыми, большими глазами и морозным румянцем на щеках. В комнате темно и тихо.
Лейла открыла глаза, улыбнулась мне мягкими губами, поежилась и снова опустила длинные ресницы.
Я встал, забрал со стола телефон, поднял куртку и оделся, вышел на улицу. Ах, да… Юлька – со мной.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Возвращение. Часть вторая. Глава шестая
© Copyright: Артём Кино, 2018
Свидетельство о публикации №218070901747
Свидетельство о публикации №218070901747
Рецензии