Возвращение. Часть третья. Глава шестая

Он разболелся. Гриппом или простудой, но тяжело, с сильным жаром, осложнениями до бронхита, - долго не вставал с постели, с промокших простыней. Мама ухаживала за ним, приезжал доктор, - приходилось ставить жаропонижающее, несколько раз. Уставившись, бездумно он смотрел все это время в телевизор, все дневные сериалы, все детские мультфильмы, ток-шоу…
Со временем, когда стало лучше, он лежал и смотрел уже просто с улыбкой, в позе, ставшей удобной и родной за эти дни, в одной и той же позе, на спине, уперев затылок в стену, а подбородок – в грудь.
Но с улыбкой, всегда с улыбкой, одной и той же, неизменной, легкой-легкой, едва уловимой на губах. Вращать глазами уже было не больно, но он не двигал ими все равно, они замирали, почти без движения век. Все лицо его было спокойно, - не слабо, не напряжено, - спокойно и чисто, несмотря на все еще болезненный блеск глаз. Он перебрался в большую комнату на диван, руки его лежали поверх покрывала, и он изредка, совсем правда редко, посматривал на них. Испарина пропадала со лба его, губы перестали слипаться. Он стал чаще выходить курить на балкон, сильно закутывался в то же покрывало и чувствовал, как холодно, когда стоял там. Он возвращался и ложился так же, почти с блаженством, не потягиваясь, потому что устало, тяжело и почти сразу затихал, только одевал на нос очки, по швам, вдоль тела, ждал немного, пока они затихнут совсем, остановятся совсем, потом поднимал глаза на экран и затихал сам, снова и так же.
Он ждал одних и тех же передач по телевизору, знал время, когда они должны начинаться, ждал его, этого времени, и даже больше радовался в течение этого времени ожидания, чем тогда, когда они начинались.
Попадая в ванную или просто в прихожей у большого зеркального шкафа он подолгу смотрел на свое отражение, не только в глаза свои, - на щеки, лоб, на волосы свои, грудь, живот, колени, плечи. Они были в полутьме, потому что он не зажигал верхнего света, но он разглядывал их подробно и тщательно, но спокойно, тихо и без волнения. Не останавливаясь и не замечая того, как он смотрит, как двигаются его глаза. Нравилось, что он, большой, стоит в полутьме, слегка согнувшись и отставив в сторону одну ногу или просто согнув ее в колене, слегка и почти незаметно. Ему нравилось, и он улыбался, несильно, не губами даже, - только глазами, только уголками глаз.
Еще позже он снова стал ходить по квартире, как раньше, когда был здоров, но тише, медленнее, без лишних движений, без мимики на лице, без касаний головы и без слов. Просто смотрел, трогал какие-то вещи, предметы, наслаждался тишиной или посторонними и едва уловимыми звуками, от соседей ли, или из квартиры, как ход часов, мотора холодильника, воды по трубам… Нравилось, как тепло вокруг, почти жарко, он уже оставался только в одной футболке, затрепленной за время болезни и пахнущей плохим потом, но мягкой, которую совсем не хотелось снимать…
Цвета казались приглушенными но звучащими, теплыми, радостными и живыми. Ему не хотелось слышать звуки улицы, даже выходя наружу только на балкон, он морщился от этого и кривил губы, хмурился.
Он молчал. За все время болезни себе он не произнес ни слова и не слышал сам собственного голоса так, что позже он это заметил, обратил внимание и думал об этом, вновь безо всякого волнения, но подолгу и с интересом.
Эти звуки, с улицы, волновали его. Довольно легко, не больно, но почти ощутимо, почти осязаемо и чувствительно. Чем дальше, тем больше он стал задерживаться на балконе, медленнее тянул сигарету, и дольше и внимательнее вслушивался в их общий гул.
В общий их фон, к ним вместе, не разделяя и не различая отдельных нот и тембров, только вместе, как единое целое. И в основном концентрируясь на себе, на своих сдвинутых бровях и стремящихся кверху плечах, неизбежно и незаметно, - так что их удавалось опускать только по одному и прилагая немалые усилия. Ветер, холодный и сырой немного ворошил при этом его волосы, особенно прямо надо лбом, там где они были коротки и чуть-чуть приподняты, почти совершенно серые…
Слушая и хмурясь, думал он, как выйдет первый раз. Про манжеты рубашки, про новые часы с крупным белым циферблатом, новый свитер, толстый и с высоким воротником, джинсы, шарф, пальто быть может даже, новую марку сигарет, о том, что, возможно, пора начать носить очки постоянно и выбрать для этого новую оправу. Новую обувь, - сапоги, которые не будут одеваться поверх джинсов, но будут относительно высокими.
Он выйдет первый раз уже под вечер, в темное время суток, зайдет в кафе и сядет за столик, вернее сначала разденется, стоя в проходе, медленно и возможно даже мешая остальным посетителям и официантам, но сам не замечая того, - при этом не вызывая ни раздражения ни злости тем более, - только улыбку, и улыбку просто от того, какой он; выложит на столик дорогие сигареты но в смятой пачке, зажигалку, самую простую, самую-самую простую, cricket возможно, красного или синего цвета, не черную точно, сядет, широко развалит колени и локтями наклонится над столиком. Будет долго и как бы нелепо, но громким и уверенным голосом читать что-то из меню стоящей рядом с блокнотом симпатичной и молодой, обязательно улыбающейся официантке. Она будет со слегка растрепанными волосами, но опрятная и с расстегнутым воротничком черной, приталенной, очень идущей ей блузки. Он обратит на себя внимание многих в зале, возможно даже напугает кого-то, не раздразит, но опять же просто, но мягко напугает, заставит долго но скрытно смотреть на себя. Потом он поменяет позу на еще более свободную и даже странную, закурит и будет громко шмыгать носом, при этом и главное – не обращая внимания ни на кого в зале, но… но… быть может только посмотрит, длинно и пристально на какую-нибудь особенно понравившуюся женщину, но только единожды, один раз, - и забудет о ней совершенно, достанет телефон или лучше журнал и будет читать его, смотреть только в него, не отвлекаясь и вообще не поднимая взгляда. Он думает об этом часто, долго, снова и снова, но не волнуется и не говорит, не произносит это вслух, не болит живот его, хотя иногда, чтобы проверить это, он проводит по нему руками. Он все еще болен и сам себе объясняет все именно этим.
Тем не менее он слушает. Он слышит громкие и тихие звуки, разные и постепенно, с течением времени начинает их различать, отличать друг от друга и разделять. Их этаж высоко, но близко к оживленной дороге, к остановкам транспорта и к небольшому скоплению магазинчиков шаговой доступности, где много людей. Через распахнутое балконное окно он слышит их голоса, смутно, неразличимым гулом, но слышит, по интонациям, по принадлежности, особенно смех или громкие крики. Нижние веки его глаз приподнимаются от этого, сами глаза начинают двигаться быстрее, брови напрягаются, едва заметно, но четко и ощутимо. Услышав что-то особенно громкое или вовсе различимую фразу, он ловит их движение, старается, сколько может, держать их, свои брови, сомкнутыми, но отпускает их спустя совсем небольшое время, глаза его округляются, опускаются вниз слегка опухшие щеки, - он замирает на некоторое время, не дышит, только чувствует слегка ускорившееся сердце. Но он не выходит с балкона, не бросает сигарету и даже почти не меняет позы, - хотя и старательно, концентрируя на этом внимание. Кожа его всегда суха, когда он стоит здесь, нет испарины на лбу и на висках.
Он держит себя, он даже заставляет себя улыбаться, заставляет себя шмыгать носом, более уверенно держать сигарету, но он с облегчением уходит обратно в комнату, закрывает плотную, звуконепроникающую дверь, тщательно, до самого конца довернув ручку, - ходит мало по комнате, но все же ходит, - и только позже ложится, снова ложится на спину, затылком к стене.
Он думает еще о дне, завтрашнем дне, или о двух днях, впрочем, как думал вчера, и, как надеется сам, будет думать завтра. Сердце его стучит сильнее, когда он вспоминает о кафе, но мягче, нежнее, несравненно спокойнее, - когда он вновь ложится под уже неприятно пахнущее покрывало, и – почти со слезами, когда взгляд его падает на свои старые чашки, стоящие здесь же, на столике в изголовье, с остатками лекарств, чая, просто напитков. За окном в это время – яркое-яркое совсем весеннее солнце, оно попадает в окна даже сквозь шторы, которые он никогда не забывает задернуть. Когда он закрывает балконную дверь, становится слышно часы, - когда он осознает это, то смотрит на них. От солнца, от того что оно есть такое, каким он его видел только что, он все же чувствует, что мог бы заплакать.
И все же он все чаще подходит к окнам. Уже не только с одной – со всех сторон квартиры. Из кабинета, с кухни, - окна квартиры выходят на три стороны. Он стоит над столом в своей комнате, который находится прямо перед окном, такой же широкий…
Он подходит к своему платяному шкафу и открывает его створки. Смотрит на одежду и изредка проводит по ней рукой. Он радуется при этом но не всегда. Часто слушает, как падают капли из крана на кухне, и ему больше нравится отводить глаза и слушать это внимательно, и меньше – снова смотреть на черную ткань своего пальто. Он закрывает дверцу и отходит от шкафа с большей и более настоящей улыбкой. Он ходит еще немного по широкому коридору, приподняв руки к груди, но возвращается в комнату, возвращается и ложится снова. Смело, быстро и резко поднимается, с презрением смотрит на след оставленный своим телом на диване и быстро, с улыбкой, злой и дерзкой, идет к шкафу снова и одевает на себя свое пальто. Вдыхает его запах, чувствует грубость его ткани, его пуговицы и карманы, его тяжесть целиком на своих плечах. Он поднимает воротник, ворошит волосы, застегивается и снова становится у зеркала.
В субботу, стесняясь, молча при родителях, сдерживаясь все утро, он оделся, - не совсем так, как хотел, но почти, почти, и вышел, с кружащейся головой, на мокрый асфальт у подъезда.
Было солнечно, ясно, но холодно еще, с ветром под воротник. Он озирался с минуту, смотрел по сторонам, робко и забито, всерьез поглядывая на дверь подъезда, новую, железную, недавно поставленную. Глаза с непривычки, от ветра, слезились, сильно, так что капли стекали на щеки, он пару раз убрал их большими пальцами, - второй раз даже нервно. Он не решался шагнуть в каком-либо направлении, отчасти потому, что просто не знал, куда направиться, отчасти потому, что стал смотреть на свои ноги на асфальте и не мог отвести глаз. Они стояли совсем рядом, касаясь друг друга выступами подошв, острыми носками в одну сторону, коричневые, новые сапоги, купленные родителями совсем недавно, только что одетые первый раз, еще непривычно сидящие на ногах. Он смотрел на них, не поднимал головы до тех пор, пока не начал улыбаться. Они очень нравились ему, - он отставил одну из ног в сторону, подальше, и постоял еще так, - он посмотрел немного по сторонам, удостоверился, что нет поблизости людей и постоял так еще подольше. Уже сведя глаза с земли, подняв их, не теряя улыбки, расправляя плечи. Он закурил и глубоко-глубоко затянулся, сильно-сильно, уже забыл про ноги, про то, как стоят они.
Он решил дойти до ближайшего, знакомого ему, супермаркета, чтобы походить там, что-то быть может купить, возможно журнал и что-то вкусное. Мысль пришла внезапно, он очень обрадовался ей, встрепенулся и зашагал быстро-быстро, громко топая.
Он прошел так какое-то расстояние, пока не опомнился. Резко замедлился, расправился, снова и медленно, деланно медленно закурил, выпустил дым, заметил, что слишком медленно, помотал головой, уже сам, по-своему, но зашагал дальше с нахмуренными бровями, косящими глазами, отмахивая свободной рукой, правильно и жестко, - эти слова он произносил даже, про себя.
Он сбился очень скоро, буквально пару минут спустя, сбился сильно, совершенно, так что пришлось остановиться и давить в себе кривящиеся губы и участившееся дыхание. Он снова стал смотреть на обувь, но в первые секунды это не помогало совсем, наоборот, он почти запаниковал, ему почти больно стало, почти тошно. Он остановился у сеточного забора неработающего детского сада, тал смотреть туда, на маленькие-маленькие, низкие веранды и вспоминать Юлю, водить глазами по ее волосам и шее. Он положил пальцы на сетку и согнул их. Выпрямил и снова согнул, как раньше, голые, без перчаток, мерзнущие на металле. Он стоял и так сильно боялся, что разонравится ей, что дрожал, дрожал как ребенок.
Он оторвался и быстро зашагал обратно к дому. Но вспомнив, что там родители, остановился и хныкнул, громко, в голос.
Очень большим усилием воли он развернул себя, до боли неприятным, и снова пошел, снова отмахивая, снова сдвинув теперь уже дрожащие брови…
Бледным, с испариной, перепуганным мышонком, с одышкой и почти без сил он дошел до магазина. Одну из сигарет, которые он доставал из пачки, уронил, вторую прикурил дрожащими, колотившимися пальцами. Воротник свитера промок сильно и тер шею, мешал, он нервно, истерично подергал его, растягивая, кривя уродливую, слюнявую физиономию. И все же он все еще не произносил ни слова, так и не говорил вслух. Он знал это сам, помнил сам и еще стоял сам, не бежал и не плакал, размазывая слезы по лицу именно поэтому. Выкурил он две сигареты подряд, а упавшую растоптал.
Когда он зашел внутрь, то немного походил между стеллажей, прилавков, бездумно и одышливо поглядывая на них, резко, мученически подергивая глазами, болезненно, желтыми белками с сеточкой сосудов по всей поверхности яблока. Потрогал что-то пальцами, помял в них какие-то пакеты, подержал на весу. Он уронил что-то на пол, очень испугался и очень нервно, дергано и неуклюже стал поднимать, густо покраснев, до самых глаз. Он немедленно решил уйти, но постеснялся проходить через вход без покупки и ему пришлось стоять в очередь на кассу, - народ в выходной день был в магазине. Далось это тяжело, он постоянно стирал со лба испарину, трогал воротник и, затрачивая все свои силы, тщательно уходил взглядом от любых других глаз. Его очень волновали запахи других людей, волновали и пугали, - не раздражали, - он не мог сейчас злиться на что-либо. Он часто переминался, почти сучил ногами, как человек, сильно хотящий в туалет. Здесь он сказал свою первую фразу за многие дни, вслух, громко и отчетливо:
- Радости у меня давно не было, вот что.
Стоявшая впереди него в очереди женщина обернулась и посмотрела ему в глаза, он поймал ее взгляд. Улыбнулся, слишком сильно и помотал головой, говоря, что не к ней обращался. Он перебирал что-то на животе своем при этом, руками. Просто кончиками пальцев, еще проводил языком по зубам, во рту, по всем выступам и впадинкам.
У него неплохо получился контакт, совсем не как, как ожидал он сам, лучше. Он был много выше женщины, больше, сам знал, что кажется большим ей, а она ему – хрупкой. Она была молодой и симпатичной, ответила неуверенной но строгой улыбкой.
Чем-то она ему понравилась, и понравилась сильно. Он осекся даже, выдохнул сильно, шумно, покраснел. Но слишком долго и явно смотрел на нее, замер как будто. Она никого не напоминала ему, просто понравилось, понравилось, как повернулась, как улыбнулась на его движения, запах, который он почувствовал, несильный но приятный, сладковатый, но свежий. Он забылся, конечно же, и потянул немного его носом, протянул вперед для этого голову. Моргал глазами со сложенными домиком бровями среди стоек с жевательной резинкой и шоколадными батончиками.
Вышел он и постоял еще немного у магазина с пакетом в руке. Не знал, куда отправиться. Солнечный день и было слышно птиц. Он слышал и снова морщился от этого. Он потоптался, снова опустив голову, поднял ее, подбородок, выше, расправил плечи и глубоко, судорожно вздохнул. Пошамкал ртом, облизал свои сухие, колючие даже на языке губы, вытер их тыльной стороной ладони и посмотрел на следы, оставшиеся на ее коже, смотрел долго и слизал, наконец, их языком.
Он пошел по улице, медленно и шаркая ногами, сутулясь и смотря вниз, под ноги. Пакет мешал ему, он был большой и неудобный, стукался об ноги, заплетался вокруг них, но он не брал его по-другому, - какое-то время просто следил за ним, думал о нем и только о нем. Улыбался и шептал губами себе под нос.
Ему нравилось. Нравилось, как идет, сама походка, сами плечи, опущенная голова, руки в карманах, этот пакет, сгорбленность, почти слюни по нижней губе, почти слезливые глаза, которые пощипывал ветер. Шел он в другую сторону от дома, ему не было холодно, спокойно, легко и не страшно, нравилось топать ногами и тянуть в себя воздух, не холодный, ощутимо влажный и густой, очень приятный…
Юля, проезжая мимо на машине, увидела его, помахала ручкой, - но он не заметил. Она хотела остановиться, даже начала перестраиваться для этого, включила поворотник и, с улыбкой, смотрела в зеркала. Но махнула рукой и передумала. Она снова стала выруливать в левый ряд, но все еще улыбаясь, тихо-тихо, очень красиво, как могла бы только она, хлопала ресницами, мягко, плавно, тяжело. Как он любил.
Она была одета в короткую черную кожаную курточку, расстегнутую сейчас, белую вытянутую мятую футболку и темно-синие джинсы. Рядом на сиденьи валялся ее телефон, с экраном, время от времени загоравшимся, но без звука, только с вибрацией. Она посматривала на него, либо улыбалась, либо хмурилась, но не трогала. Хмурилась чуть-чуть, едва уловимым движением бровей. Она внимательно и строго смотрела на дорогу перед собой, но не напряженно, свободно и уверенно, вовремя и плавно переводя взгляд тяжелых век на зеркала.
Она поулыбалась, что-то вспомнив, что-то неожиданно вспомнив, что-то веселое, смешное почти, и поэтому – сначала легко, но все шире и шире, в конце обнажив зубы, показав их самой себе. Наконец хмыкнула и помотала головой, потрогала свои волосы, убрала их снова, чистые, сухие и мягкие.
Вновь загорелся экран телефона, она посмотрела на него и на этот раз ответила.
- Алло, - сказала она уставшим, грубым и глухим голосом. Там молчали.
- Ал-ло, - повторила она уже совсем с вызовом.
- Але, да. Юль? Приве-ет! – это был мужской голос, довольно низкий и очень уверенный.
- Привет, привет. Пятый раз ты звонишь, ты в курсе вообще?
- Да, естественно в курсе. Я не в курсе только…
- И для чего? Если я не могу трубку взять, это, наверное, не просто так, как думаешь?
- Я не в курсе только, повторяю, че за фигня такая. Ты так занята, что весь день не можешь ответить на звонок?
- Во-первых, не день, а ночь. Ты знаешь, вообще, сколько сейчас времени?
- Времени, солнце мое, двенадцать часов дня, это вообще-то обед уже у нормальных людей.
- Да что ты говоришь!..
- Именно это и говорю…
- Ты скажи вот, у тебя в принципе манера такая – любой разговор с оскорблений начинать?
- Чего-чего? Какие оскорбления, малыш, ты че бредишь опять?
- Что, прости? Не поняла.
- Ну то есть ты чего говоришь такое? Что за оскорбления, откуда?
- Я брежу?!
- Еп…, - парень помолчал и напряженно, натужно вздохнул, - Да не бредишь ты, успокойся. Я не понимаю, просто, что за тон такой с утра, что за неответы на звонки, - че ваще такое происходит?
- Че происходит?
- Да, что происходит.
- А ты не опух там, так со мной разговаривать?!
- Что?..
- Что слышал. Язык попридержи, понял, урод. Отвали вообще!
- Ты чего это, девочка?.. Что с тобой там? Ну-ка не ори на меня.
- Че?..
- Не о-ри на меня, поняла, я те кто? Мальчик что-ли? – парень стал говорить спокойнее, но как-то гораздо грознее. Она почувствовала это и немного испугалась, - это видно было по ее лицу, по глазам ее. Она сильно подняла брови, - их внешниее края сами собой сильно раскинулись в стороны.
- Это ты не ори на меня и не груби мне, понял, - сказала она, вторя ему, тише и спокойнее.
- Я не грублю тебе. Я вообще никогда тебе не грубил и голос на тебя не повышал, ты знаешь.
- А как называется то, чем ты сейчас занимаешься, Вов, а? Не знаешь?
- Это называется разговаривать, Юля. Если ты не знала, конечно.
Она помотала головой из стороны в сторону, но больше с напряжением, чем раздраженно.
- Ну прости, не поняла сразу.
- Так вот, - продолжал парень, теперь еще спокойнее но еще отчетливее, - Меня интересует, где ты там, и что с тобой такое.
- Тебя интересует?
- Да, меня интересует. Ответь, пожалуйста, мне.
- Ты для этого пять раз звонил, нет?
- Ты ответь на вопрос сначала, потом я объясню тебе, зачем я звонил.
Она нахмурилась и втрепенулась, уже зло.
- Так, я вообще в таком тоне не собираюсь с тобой разговаривать. И вообще – я в машине, и ты мне мешаешь, я сейчас врежусь во что-нибудь.
- Ну ничего. Ничего страшного, поняла. Ответь, где ты находишься.
- Отстань. Все я кладу трубку.
- Юль, - очень низко, от груди проговорил парень.
- Ну что еще? Я же сказала тебе, ты мне мешаешь. Где-где нахожусь, - в машине нахожусь, по улице еду, тебе название улицы сказать? – она очень почувствовала теперь его голос, все интонации.
- Мне не нужно название улицы, хрен с тобой. Теперь слушай…
- Чего там со мной опять?
- Я собираюсь заехать за тобой вечером, ты, надеюсь, помнишь, зачем. Будь готова к восьми, пожалуйста…
- Не собираюсь я быть готова, понял!.. Я никуда не собираюсь вообще идти, если ты об этом. Я не хочу.
- Что ты не хочешь? Я же не спрашиваю тебя, я говорю.
- Ты не спрашиваешь меня?! Ах вот оно что! А не обнаглел ты?
- Не спрашиваю. В общем будь добра быть готовой к восьми. И ТРУБКУ бери, пожалуйста, когда я звоню тебе, хорошо? Договорились?
- Слушай-ка… А не пошел бы ты с таким тоном, а?! Как считаешь?
- Я наберу тебя пол-восьмого. Хорошо?
- Ну набирай, мне-то что…
- Хорошо, договорились. Счастливо. А! Ю-уль?..
- Ну еще-то что?
- Я прямо сейчас хочу почувствовать, как ты пахнешь.
Она промолчала.
- Слышишь?
- Ну слышу, и че?
- Да ничего, просто говорю вот, как-то захотелось сказать. Пока.
Она нажала отбой и отбросила телефон на соседнее сиденье. Они сильно раскраснелась и во всю блестела глазами.
- Придурок…, - проговорила она, с усилием вращая рулевое колесо.
Андрей на своей улице, на тротуаре своем, дрожал, «как осиновый лист». Сильной, тяжелой дрожью, лихорадкой, с открытым ртом и слюной по уголкам губ, до подбородка. Он стоял на тротуаре, подняв вверх голову, смотря на заинтересовавший его чем-то балкон с каменными перилами, стоял боком, сунув руки в карманы, опустив, расслабив плечи, - его обходили люди. Волосы его были взъерошены и влажны, особенно прямо надо лбом, видно было, что он недавно трогал их руками. Время от времени он улыбался, голова его была сильно запрокинута назад, сильно, от этого он немного чувствовал боль. С балкона, на который он смотрел, с края его, на землю, прчмо перед ним, падали капли, перед ним, перед его ногами, падали и разлетались брызгами, задевая его обувь. Он знал это, но не видел, помнил об этом, думал об этом, но намеренно, с хитрой улыбкой, не смотрел. У него были влажными глаза, сильно, до слез по щекам, красные, их жгло и щипало. Плакал глазками, плакал, слезками, по щекам, по дрожащим, толстым щекам, - нра-авилось. Вычурно было это, сам думал, произносил это слово – «вычурно», нравилось, как произносил, плечами дрожал и все плакал, рыдал почти, нет, не рыдал… На него странно было смотреть, странно и интересно. Нет, не совсем со стороны видно было, как устал он, нет, не уставшим был, плечи не сильно опущены, голова не наклонена, лицо – не бледным, глаза – не большими. Если бы он посмотрел сейчас глазами на вас, бросил свой взгляд, тихий, с поворотом головы, с едва уловимым движением бровей, мягкий, глубокий, не тяжелый, нет, простой, свой, свой, его взгляд, - увидели б вы его, улыбнулись бы ему, кивнули, покачали б головой одобрительно, просто. Не смеялись бы, не смеялись над ним, не издевались, просто улыбались бы ему, без липкой жалости, без омерзения, без отвращения. Радость была бы в глазах ваших, тихая, теплая, легкая, добрая-добрая. Красивая. Радость, о которой так мечтает он, так просит он, которую так ждет. С алчными зубками девушки, очень-очень красивой, крикливыми нотками, тенями вокруг глаз уставшего подростка, точками на коже молодой неприятной женщины, на лице, мокрыми ресницами плачущего, яркими каплями по щекам, стекающими, играющими блестками на солнце… сравнили бы его, можно было б сравнить его, узнать его. Со всем этим, чушью, чепухой, ерундой игривой. Он хорошо смотрел бы на вас, вам бы понравилось… Хотя и неуклюже, естественно, в этих своих новых ботинках. Если бы спросить – как ему казалось. Он стоял в полоборота к вам, повернув голову, случайно взглянув, а все люди, все-все, все остальные – на отдалении, вне резкости. Он был еще очень молод тогда, совсем-совсем мальчишка.
Андрей думал о том, каким хотел бы быть… Как всегда, как и раньше. Он любил себя очень, сейчас, в этот момент. Он хорошо видел себя со стороны, какой был, сейчас со стороны, в тот самый момент. Он поморщился, скривил лицо, и его передернуло.
Он почувствовал эрекцию и одновременно очень сильно захотел в туалет по-большому. Выпустил газ, и член его отвердел до максимального состояния. Ему было горько и сухо во рту, еще он очень хотел в туалет по-маленькому. От него неприятно пахло, он сам чувствовал это, даже сквозь всю свою новую, чистую одежду.

***

У тебя глазки покранели все. Сильно. Почему такие красные глазки у тебя? Вон какие красные. Красные, красные, да.
Я смотрел на нее, сидел, облокотившись на стол, навалившись на него грудью, но боком, как-то неудобно, и мне казалось, что некрасиво. Ноги, ступни как-то некрасиво стояли, немного боком, под углом друг к другу, непараллельно. В этих ботинках моих – я просто обратил сейчас внимание, смотрел на них. Опять, да…
Я снова поднял на нее глаза – у меня слезились они, но немного, - она смотрела впол. Вернее на руки свои, которыми что-то там перебирала или просто теребила что-то на коленях. В волосах у нее была заколка с каким-то героем из американского мультфильма, кроликом. Сидела она немного раздвинув ноги, но с прямой спинкой.
Я смотрел, как она одета, какое у нее лицо. Рядом с ней лежал ее рюкзак и мешок со спортивной формой. Адидас, с полосками белыми, а сам черный, немного запыленный, помятый, видно, что старый уже совсем. Весь набитый чем-то, полный.
- Ну, я сплю мало что-то… В последнее время… Мама удивляется вся, мама вообще… Да уж!.. Как-то она изменилась вся, разговорчивая стала. Смеется часто, глупо, правда, как-то. И некрасиво. Вот педставляете, когда человек некрасиво смеется, как это выглядит? Омерзительно, противно вообще, глупо-глупо.По-моему… По-моему знаете, что? Знаете? Знаете-знаете...
Она подняла на меня глаза и вскинула брови. Я не сдержал улыбку как у нее это получилось. Она еще сложила руки на груди, скрестила и подняла на меня, выпятила, свой подбородок. У нее при этом опускались уголки губ вниз. Она хотела возмущенно, с вызовом смотреть на меня, - мне было интересно это.
Но я отвлекся, сам почувствовал, сам осадил себя. Я сидел напротив и слишком далеко, еще и через стол. На столе стояла моя чашка кофе и ее полупустой стакан с молочным коктейлем, - я его купил ей, но выпила она только половину. За окном было пасмурно, я посмотрел туда.
Я взял свои ладони и потер их друг об друга, как бы разогревая, и посмотрел на ее руки, чтобы сравнить, - для этого мне пришлось вытянуться и даже немного привстать со стула.
Я чувствовал, что на лбу у меня выступает испарина, мне мешает воротник свитера, потому что промокает и колется. Он стал жарким.
Она груба сегодня, со мной груба. Нарочно конечно, хоть это я еще мог различить. Мне вдруг стало очень стыдно, что я не подошел тогда к ней сразу же, тогда, когда она упала. Возможно я покраснел, я опустил глаза снова, как она, чувствую, что тем же движением, ровно тем же. Заметил это, улыбнулся этому. Капельки пота были уже и на верхней губе.
Немного боялся я того, как мы сидели, то есть, что вообще мы сидели. Вдвоем, за столом, в ресторане. Ресторан был не очень красивым, но это я уже говорил…
Лицо было красивым, пхло от него. Как пахло, не могу сказать. Вкусно, я чувствовал, едва-едва, но чувствовал. Чем-то кисло-сладким, но мне нравилось. Она тоже была в свитере и даже похожем на мой. Не могу толком объяснить, чем именно, но точно похожем.
Грудь моя ходила ходуном, я проводить стал по ней руками, поглаживать.
- Что вы молчите? – спросила она слегка высоким голосом, лишнего высоким по-моему, - Вам, что, все равно что-ли?
Я очень сильно вздрогнул от этого голоса, от неожиданности тоже, испугался его и испугался, что будет виден мой испуг. Потрогал заусенец на пальце, он болел и заболел еще сильнее. Я закурил и стал смотреть в пепельницу. Услышал, как она, шумно выдохнув, отвернулась, только одной головой, от меня в окно. Я почесал себе голову и живот, - как можно незаметнее. От кофе я не мог сидеть совсем спокойно, мне хотелось двигаться, я не чувствовал себя спокойным. Я не чувствовал себя спокойным и знал, что голова начнет дрожать, когда я стану смотреть на девочку. Я все еще чувствовал, как пахнет от этой девочки, несильно, неостро, и поэтому стал принюхиваться.
Странно это, скажете, - я знаю, верю. Вокруг меня только звон бокалов был, тех, что на свободных, чистых столиках. Мне не то, чтобы нравилось его слышать – нет. Просто стало спокойно, легко на душе, в животе, - живот не болел. Просто угрюмо я наблюдал за ней, исподлобья, старался даже голову сильнее наклонять, чтобы брови совсем глаза закрывали, совсем, - так, чтоб больно галазам было. Я конечно выпятил нижнюю челюсть и губу. Она не смотрела. Она снова вздохнула, подняла и опустила плечи, выпрямила спину и замерла так. Мне показалось, что ее учат сидеть так,- с прямой спиной, может быть мама учит. Она потрясла своей маленькой головкой, маленькой, прямо маленькой, убрала волосы с лица, мешались ей. Они у нее были слипшиеся и жиденькие – имею ввиду те пряди, которые как раз на лице лежали.
Теперь она смотрела на меня, пристально, большими глазами, большими, серо-зелеными, как у Лешки, у папы ее. Я вспомнил его, о нем, и ощутимо вздрогнул. Вспомнил его запах, я очень хорошо его чувствовал тогда. Вчера, позавчера вернее, не знал, не помнил когда именно, сколько дней назад. Много дне назад, точно.
Смотрела пристально, как будто проглядеть хотела, насквозь проглядеть. У меня немного заслезились глаза. Снова. Гул в ушах дошел до пика и замер, остановившись, исчез вовсе. В них немного пощелкало, затарахтело, - не знаю, как еще сказать, - и звуки я стал слышать вновь, нормально, обычно. Я немедленно сказал ей об этом:
- Да, Катюш, слышу тебя. Нет, мне не все равно. Я люблю и уважаю твою маму, давно знаю ее, мы росли вместе, ты знаешь, поэтому отношусь к ней очень хорошо, всегда относился. И с папой твоим мы дружны очень, были дружны, еще со школы, ты тоже знаешь это, тебе рассказывали, так что…
- Неправда., - перебила она строгим-строгим голосом, но очень спокойно.
Я смутился и оборвался на полуслове.
- Что неправда?... – спросил я, она промолчала, - Что ты говоришь?
- То, что вы говорите – неправда. Не всегда вы к маме хорошо относились.
Она поджала губы.
- С чего ты взяла? Я не очень понимаю. Кто… кто-то сказал тебе?
- А что вы заикаетесь? У вас это мерзко получается, знаете вы это?
- Что?..
- Мерзко! Вы… вам, я понимаю, все-равно, конечно, но просто знайте, что вы мне противны сейчас. Я вот честно говорю, как есть. Я не знаю, для чего я сюда пришла. Вот честно скажу, просто не знаю. Хочется уйти. Руки у вас дрожат, у вас невроз? Вы невротик что-ли? Тремор какой-то, причем крупный, - так бывает при затяжных неврозах, кстати. Странно это наблюдать, знаете. Вроде вы не девочка, не женщина, чего вы такой нервный-то? Мм? Ну странно же, согласитесь. Непонятно… Странно, просто странно…
Она вскинула брови крыльями чайки, - маленькие, а получилось неплохо, очень красиво, очень смело, мило. Мне так понравилось. Я улыбнулся и наклонил вниз подбородок, зная, что при этом у меня появляется двойной. Это неприятно, некрасиво, когда у человека двойной подбородок, и ей, наверное, неприятно было смотреть на него. Я же еще был небрит, поэтому совсем… Уж совсем… А для девочки особенно…
- Да это от кофе просто, Кать… Кофе много выпил пока тебя ждал, несколько чашек…
- Опять врете! Ну врете же, врете!
- Да почему, ты…
- Зачем врать? Зачем вам мне врать? Не стыдно? Скажите просто, не стыдно? Я видел ваши руки миллион раз, они у вас постоянно дрожат – и с утра, и вечером, и пьяный когда вы, и трезвый, - да постоянно! Так что не нужно сейчас на какой-то кофе списывать, это опять очень некрасиво с вашей стороны. Не по-мужски как-то…
Я сидел и не то чтобы слушал «потупя взор», нет. Не опустил глаза, а у нее на глазах были слезы. Покраснели веки и сами глаза стали мокрыми, реснички мокрыми тоже. Мне показалось, что я голову наклонил набок, чтобы смотреть на это, как делают голуби или дети. Я сам так делал, сам, мне самому так нравилось. Она не заставляла меня, особо не заставляла, только смотрела на меня, мне в глаза, усталая, она устала как-то, как мне казалось. Она положила руки, маленькие свои, худенькие ручки на стол, скрестила пальцы, и я стал смотреть уже на них. Не знаю, улыбался ли я, не уверен. Хотя… Нет, я следил за собой, четко понимал это, мне даже нравилось это, не очнь, не слишком, но нравилось. Мне было как-будто жарко, очень жарко, слишком жарко, - так бывает в сильный зной на улице; в Москве, когда жара стоит неделями в июле или августе, когда плавилось метро, тротуары, фонари над ними, люди, подолгу, - так же бывало в голове моей. Тяжело дышать, невозможно думать, говорить, ходить, приходится брови хмурить, чтобы помогать себе делать все это…
-…Скажите-ка, а у вас… Секс с мамой был? – сказала Катя.
Я отвлекся, поднял глаза. Сильно-сильно, - от этого движения, - закружилась у меня голова, как при инсульте. Я потрогал свой затылок, сначала одной ладонью, затем второй, затем просто похлопал сильно по затылку. Заметил, что он не сильно выпуклый у меня, но и не плоский, как иногда бывает.
- Ну, во-первых, ты уже обещала мне как-то, что не будешь ко мне на «вы» обращаться. Обещала же? Почему обманывала?...
Она уже укоризненно стала качать головой, снова скрестив руки на груди и подняв плечи. Я в очредной раз забылся, потому что странно было смотреть, какие это маленькие руки и плечи. Совсем маленькие, совсем-совсем маленькие, хрупкие, остренькие какие-то… Плечики-то сквозь свитерок, волосы над ними, глазки еще над ними. Глазки как-раз нормальные, большие даже, особенно в сравнении и на контрасте.
Я просто задумался, отвалился на спинку стула, возможно ногу на ногу положил, голенью, руки за голову закинул, - стал смотреть на нее, улыбку на лице сделал. Н-не сделал, сама, наверное, появилась. Февральский день, далеко за двенадцать, солнце светило. Февраль, кстати, самый нелюбимый мой месяц… Людей почти не осталось, все пообедали и разошлись, еще только один столик был занят, кроме нашего. Я обратил внимание, что Катя посмотрела глазами на это, оторвавшись от моего лица. Сухими, нормальными глазами, вполне себе… Нормальными, без красноты даже, белыми.
И тихо было, так тихо, что я себя слышал, свое дыхание само-собой, себя, сам себя слышал, очень хорошо слышал, вяло… Вяло руками подвигал, голову поднял, вспомнил ее вопрос.
И покраснел сильно, сильно-сильно, почувствовал. Это же всегда чувствуется, всегда. Всегда сам знаешь, что краснеешь, - щеки горячими становятся, особенно когда сильно краснеешь, сильно вспыхиваешь, прямо разом. Мне стало вдруг, только теперь, спустя много времени, - я не знаю, сколько времени, - мне стало стыдно. Ребенок передо мной, сама вся пунцовая как бутон, как помидорка, как помидорка, - щечки ее, сама, передо мной сидит и такие вопросы задает; а я – большой и сильный, смелый, хмурый, грубый, басящий (я еще сильнее краснел от этих слов, но теперь от удовольствия), я боялся ее, знал ее и боялся ее, маленькую, сильную, смелую, хмурую и смурную…  Мне не противно было, приятно было, нравилось, нравилось, что она такая маленькая, я такой большой, а я ее боюсь, а она на меня сердится, мне нравилось…
- Это, Катя… Тебе рано наверное еще такие вопросы задавать, как считаешь? Не кажется тебе?
- Это у вас такая скорость реакции?.. Или вы просто думали столько времени что ответить и ничего более умного не придумали?
- Я…
- Смешно просто!.. Можно я домой пойду?
Я еще сильнее покраснел, до ушей, наверное.
- Вы чего так покраснели? Можно спросить?
- Катя… Ты злишься?
Она засмеялась. Сильно качнулась вперед при этом, со сложенными друг на друга локтями и поднятыми вверх пальцами кистей, так что волосы ее вперед подались. Я задрожал. Я немного возмутился, но скорее захотелось плакать, я почувствовал, как слезы обиды могли бы подобраться к глазам. Я… Я наверное ударил бы ее сейчас, да… Я чувствовал это. Как она, именно она, это она смотрела на меня так… Я вспомнил Лейлу, вспомнил, как боялся ее некоторое время назад, правда же боялся, я сильно вспотел, а теперь вот ребенок, маленькая девочка меня… меня так… сильно говорила мне, грубо говорила мне.
… «Я большой, я сильный, я сильный, смелый, красивый, женщины любят меня, у меня большой член…». Я так стал говорить себе, про себя, хотя возможно мои губы и шевелились, не спуская с нее глаз. Тут же, здесь же, не переключаясь, наверное, только глазами чуть-чуть двинул. Пот остался на мне, на висках, теперь стал холодным и нелипким, - я взял его немного со лба на кончики пальцев, разглядывал его немного, понюхал. Он не пах ничем…
Я вспомнил, как мама, когда я был маленький, совсем маленький, ребенок еще, оставляла меня в лифте или в автобусе. Двери закрывались, я очень боялся, а ей нравилось. Она была очень молодой и злой… Я был глупый всегда… Всегда, во всю мою жизнь, наверное. Я всегда чувствовал, что я слишком глуп, но потом, не сразу, потом только, по прошествии каких-то лет…
Я вспомнил это сейчас и поднял глаза, глубоко вздохнул. Я был все еще красный потный, разгоряченный; вкус во рту моем, который я сейчас шамкал языком по зубам и небу, был горьким, не, не горьким, - горьковатым таким, не сильно неприятным. Я очень сильно вспотел, очень сильно устал…
Я посмотрел на нее… Хотел, чтоб она пожалела меня, правда, хотел. Она – не хотела, наверное. Не знаю, - она тоже смотрела на меня, но меня тут же испугал ее взгляд, испугал почти до слез. Еще я не стал больше смотреть, мне показалось это неприличным, я сильно смутился и отвел глаза. Теперь улыбался смущенно, по-детски, надеюсь, смешно, надеюсь… Захотелось руками поводить, поделать движения, - я сам не знал, какие, но не мог удержать руки спокойно, хотел бы, но не мог. Мои руки, да, мои руки… Я любил сейчас мои руки, стал их любить, любил сильно-сильно минуты две-три… И все их любили б, я хотел бы, чтоб все их любили. У меня был неприятный гул в ушах, шум в глазах, - я стал тереть их, растирать круговыми движениями, и отводя влагу в стороны, от носа к вискам. Потом я задрожал, так сильно, что застучали зубы, - я поднял плечи, поднял глаза на девочку…
Катя смотрела на меня с ужасом, явно читаемым и ощутимым. Неприятным тоже, некрасивым. Очень испуганно выглядела, испуганно, но в то же время она наверное думала обо мне с нежностью что-ли, с теплотой и участием. Мне так показалось. Что-то, наверное, в глазах ее было, в бровях, во взгляде на меня, в самом положении головы ее. Вокруг глаз ее этих были круги, я только сейчас стал замечать. Яркие круги. Странно было у ребенка такие круги наблюдать. Прямо настоящие круги, не просто синяки, круги вокруг каждого глаза.
- Вы знаете… Вы меня просто пугать стали!.. Я сейчас уйду! – она приподнялась и схватилась за свою куртку, двумя руками, сбоку от себя. Но внезззззззапно замерла и снова посмотрела на меня, пристально-пристально. Ждала, ждала, что я скажу, - я даже улыбнулся широко от мысли, что понял это.
Она цикнула, совсем как взрослая женщина, очень похоже по крайней мере, густо-густо покраснела, пятнами какими-то, волосы ее зашевелились, от воздуха очевидно, светлые-светлые, на голове, - я немного подумал о них.
Она, как ни странно, села обратно. Я не удивился, но по-настоящему ожидал, что вот сейчас она уйдет.
Я хорошо делал с ней. Не достаточно хорошо еще пока, но мне казалось, что дальше буду делать совсем хорошо, поэтому я был рад сейчас, что она села. Мне никогда особо не нравились дети, я не умел обращаться с ними, говорить с ними, впрочем… впрочем как и со взрослыми, наверное.
Я умилялся… Я умилялся, умилялся… Я слово это произносил. Я умилялся по-настоящему, я радовался. Я потел, я слюною исходил, я радовался, мне было радостно и весело, мне было хорошо. Жарко, потно, липко, но хорошо, - меня не тошнило от ее запаха, не тошнило… А могло бы, очень даже могло бы, - я был здесь, в этом помещении, слишком долго, а помещение было чужим.
И тут вдруг она бросилась на меня с кулаками. Я не успел закрыться, вообще пошевелиться, и мне здорово попало по губам, по щеке, по скуле…
Это… это было… было настолько странно, настолько… странно, непонятно, неестественно, не… не понятно, ведь еще только секунду назад я успел подумать о том, как неплохо было бы сейчас купить арбуз, принести его Юле, порезать его, красный-красный, а потом посмотреть на него, разрезанный…А она била по моему лицу, - меня очень давно не били, - например, вот Юля меня не била никогда, так, ударила только пару раз, но не больно, совсем не больно, - а так не били, давно, а она вот била сейчас, и я еще болго руки не поднимал, чтобы взять ее кулачки и убрать их.
Мне вообще это сейчас странным показалось, - что меня можно ударить. Правда-правда, очень странным. Мне почему-то казалось, что если попытаться меня стукнуть, то кулак не получит сопротивления, ну… то есть как бы мимо пройдет что-ли. Как-то так…
А еще я испугался. Очень испугался, мурашки у меня по спине побежали, так я испугался. Я испугался, что меня бьют, а еще испугался, что, наверное, когда к моему лицу подлетает кулаок, лицо как-то некрасиво и уродливо, мерзко и трусливо искажается, от страха, от страха… Я очень вспотел от всего этого. Мне казалось, что я очень некрасив, потому что ситуация была совсем мне незнакомая, совсем новая, а я не знал, как себя вести… Было очень страшно, что меня бьют.
Но первое время только, - а время было дли-и-и-нным, - пока я, наконец, не взглянул на нее. Я быстро взглянул и, наверное, некрасиво взглянул, как-то глазами не так подвигал. А еще изподлобья – мне же приходилось смотреть на нее снизу вверх, потому что она стояла надо мной.
Я увидел ее лицо, все красное, пышащее, в слезах и искривленное, не злобой а каким-то отчаянием, обидой, сильной-сильной, сильным-сильным расстройством. И странная, новая дрожь прошла по моей спине, новая, незнакомая… Мне очень смешным показалось, как она пускает пузыри губами, - я не выдержал и улыбнулся…
Она выбежала, и я не успел поймать ее за руку. Остался сидеть, как сидел, даже немного привстать не успел. Ну, вернее, я знал, что могу не успеть, хотел заранее подняться, но не стал… Так и остался сидеть.
Когда ее нестало в помещении, я еще немного посидел, раздвинув ноги – колени, широко-широко, как бывают сидят в метро, руки положил на живот, выпятил губу. Я очень обиделся на нее и хотел заплакать, - по крайней мере ком к горлу у меня подступил такой. Мне очень стало жалко себя, слезы на глаза навернулись. Потом потрогал свои больные губы, - они болели. Я похныкал, вголос, не знаю, громко ли. Снова почувствовал, что мне больно. Потрогал свои волосы, почесал их, посмотрел на пальцы, отнятые от головы, на ногти. Один об другой почистил их и снова посмотрел. Я бросил взгляд на катины вещи, оставшиеся, и понадеялся, что их могут украсть, а потому мне нельзя уходить. Похныкал снова и выбежал вслед за девочкой на улицу.
Серые облака, которые я видел в окно, превратились в душную, непривычную оттепель и от них на лицо мое, на руки сыпались мелкие, очень холодные капли. На мне был только свитер, и мне не было холодно в нем. Мне очень тяжело дышалось, через рот, хотя я даже вверх по ступенькам не бежал, - выход из ресторана был на уровне с тротуаром.
Стал вертеть головой и одновременно ворошить свои волосы. Не знаю, что там у меня на лице было, но хотел бы видеть, - я не стеснялся своего лица, мне казалось сейчас правильным и нестыдным иметь хоть какое лицо, при этих обстоятельствах. Я начал думать об этом, но рассердился, правда рассердился, даже пот прошел по спине моей, - я себя по лицу ударил и прекратил думать. Слышал, что немного похныкиваю, но не мог бы перестать, - плохо стало бы.
У меня все тело горело, но как-то изнутри, я не мог бы остановиться и постоять спокойно. Но не от волнения, нет, я не волновался… Я… я… радовался, я улыбался… Я помню это, помню момент, очень он был красив, очень мил, очень свеж, чист, светел. Как я ни хныкал, я умудрился все же подойти к стене здания ресторана и потрогать ее, положить на нее ладонь. Она уже была немного мокрой, - через окно мы не видели, что дождь идет давно.
Было шумно и очень свежо, я слишком долго сидел в помещении. Смеркалось, совсем стало плохо видно на мои подслеповатые глаза. Я вертел головой, наконец стал вертеть, - девочку искать. Мне нравилась вода на лице, и запах свитера, и приглушенный серый тусклый свет, и шум в ушах и мои шаги по асфальту. Я знал, я чувствовал, как лицо мое расслабленно, какие плавные движения мои. Я поднял ручку перед собой, растопырил пальцы и посмотрел, что они не дрожат, голова моя не дрожит. Взгляд мой проясняется, глаза-глаза видят лучше, брови сдвигаются. Я выпрямляюсь и поднимаю голову, шагаю широко и не замечаю, как отмахивают мои руки. Не замечаю, что высок, строен и силен. Красив…
Я не закуриваю и иду вниз по широкому тротуару мимо людей. Там дальше арка, я дошагал до нее и повернулся. Катя стояла здесь, с поднятыми плечами и разговаривала с какой-то закутанной в старый, турецкий еще, видимо, пуховик, женщиной. Старухой почти. Сгорбленной и нечистой.
Катя сверкнула на меня, злобно, и проговорила, обращаясь все к старухе:
- Во, пришел мой друг. Не прошло и недели, как видите. Я ж говорила, - она стала улыбаться, широко, неестественно и белозубо, - Он у меня шустрый… Когда не надо, блять…
Она носом пошмыгала и еще сильнее обострила плечи, - совсем по-женски опять. На меня не смотрела, но я видел, что она уже не обижена, а злилась. Я положил руки в карман и встал. Я был много выше ее и пользовался этим. Зло брало и меня, глядя на нее. Я правда злился, по-новому злился, то есть по-настоящему. Дрожал почти от злости, - вот как злился.
- Ну-ка голос не повышай на меня, радость моя, - пробасил я, старательно, - Чего это раскричалась?
- А мы мне не указывайте, что делать, ладно! Кто вы такой вообще? Бабушка, знаете, этот дяденька за мной увязался. Он поил-кормил меня, а теперь хочет заманить куда-то к себе…
Я себе стоял как стоял, только немного головой стал покачивать, но не улыбался. А она еще голову почесывала немного, два раза почесала, когда говорила. У меня от кофе очень сильно болел живот и очень сильно хотелось в туалет. Становилось холодно, - мне, ей – было уже давно, она подрагивала с приоткрытыми губами. Очень бледным лицом, очень хмурыми бровями. Усталыми-усталыми, злыми глазами.
Я переставил ногу, опустил-поднял на нее глаза и поморщился, - меня передернуло, - от того, насколько незнакомо мне было лицо ее. Это розовощеко-прогорклое, остроносое, с чужими губами, вообще с губами, с глазами большими; вся она – маленькая, низенькая, мелкая для нормального человека, а еще говорящая что-то. Я услышал, как кто-то где-то засмеялся, я даже чуть голову двинул в ту сторону.
Старуха, разумеется, ничего не поняла, что Катя говорила, она только открыла пошире рот и стала смотреть на нее. У старухи у этой росли на морде усы, причем вокруг всего рта, по окружности. Какими-то длинными, чуть ли не вьющимися волосами. Изо рта этого был запах, уловимый даже здесь, на улице и с ветром. Катя тоже смотрела на нее, как и я. Катя долго смотрела, не отрываясь, своими прозрачными, плоскими серыми глазами. Я их видел только с боку, но видел хорошо. Долго смотрела, пока старуха, видимо наконец осознав произнесенные Катей слова, не изменяя ни одну черточку на своем лице, начала вопить. Это странно было, казалось, что звук происходит откуду-то из другого места и просто слышится. Я, по-моему, сам рот раскрыл, на нее глядя, не на Катю уже, - на нее. Старуха завопила, и мы ушли.
Я вывел девочку за руку из под арки обратно на улицу. Держал крепко, сжимал ее ладонь, так, что ее пальцы неаккуратно сложились наверное – я не смотрел туда, просто своей рукой чувствовал. Чувствовал, как она мерзнет, почувствовал, подумал про это и посмотрел на нее – сверху вниз. На ее голову – она была ниже моего плеча, волосы ее были немного слипшимися, несвежими, но видно, что густыми-густыми, тонкими-тонкими.
Мы вышли, пересекли широкий грязный тротуар и остановились у самого бортика, носками наших башмаков в воздух. Я всегда любил смотреть на них – посмотрел, и Катя, уже меньше дрожавшая, совсем не дрожавшая почти, все державшая меня за руку, ступила одной ногой с высокого бортика на проезжую часть, смотря на свой носок, но только одной ногой. Ступила, опустила всю стопу и снова подняла ее обратно на бортик, крепко держась за мою руку. Она сильно, нарочито сильно держала вниз опущенным подбородок, прижатым к груди – я не видел, но это было понятно и так.
Я сильно всю закутал ее. Застегнул под подбородок, завязал шарфом, сам засунул ее руки в карманы. Но она достала их, забрала у меня свой рюкзак и мешок и, изо всех сил изгибаясь, надела все это на себя с хмурым выражением лица. Она была в широких мальчишеских джинсах и больших разноцветных спортивных кроссовках. С красным цветом по-моему, не помню толком. Я, довольный своей работой, посмотрел на нее.
Как ни странно, как ни странно мне было самому, я стал улавливать немного неприятный запах от нее… Я его почувствовал и стал морщить лицо не смущаясь.
Еще секунду спустя мне захотелось поесть. Я сказал:
- Катюш, не проголодалась еще? Может мы поедим что-нибудь где-нибудь?
Она посмотрела на меня. Причем так, как буд-то думала в эту минуту о чем-то таком тяжелом, что это отзывалось на движении ее век и бровей. Я смутился снова, покраснел, но выдержал ее взгляд, хотя думал больше о том, как смотреть на нее, чем почему смотрю и почему смотрит она. Ветер трепал, шевелил немного ее волосы, я дернул взгляд на них, но, испугавшись, вернул обратно на глаза ее большущие. Она все молчала.
- Вы хотите есть? – спросила она наконец, не меняя выражения лица, абсолютно.
Я смутился ответить, просто так же смотрел. Холодно было, не по-зимнему, но холодно от теплого ветра, и пасмурно на небе и промозгло…
Я держал в руке ее ладонь и шел обратно вверх по улице, по тротуару, к площади с гостиницей. Уклон был силен, и я мне не хотелось разговаривать от дыхания. Я сильно уставал. Ладонь ее была теплой, теплее моей, и мягкой. Я шел с наклоненной головой и смотрел вниз, себе под ноги. Снова по этой же улице, этому же тротуару. Мне показалось сейчас, что можно было бы сказать, что не было никакой московской жизни у меня, не было, - как ходил тогда, до отъезда, так стал ходить и сейчас, тут же, сразу же, без перерыва. Но я только улыбнулся себе, - не своей улыбкой естественно, чужой, «крутой» и злой…
Я смотрел, как движутся мимо, как проплывают мимо нас от нашего движения дома и их окна, как падает на мою улыбку и мне под ноги свет с неба. Странно было чувствовать себя шедшим не в одиночестве – не так как раньше с Лейлой или ребятами, не так… А так, как надо было, видимо, как ждал. Собой, собой самим, со своими плечами, своей походкой но не одним…
…Что-то ощутимо пошевелилось внутри, в груди, о-о-очень сразу сильно ослабели икры, захотелось подышать… Я и подышал приостановился для этого и сделал несколько глубоких вздохов. Знал, что сильные-сильные синяки вокруг моих глаз, а сейчас, наверное, совсем хорошо видные. Катя остановилась справа и слегка передо мной, стала смотреть на меня – с участием, но не настоящим, таким, каким должно, но ей не хотелось так смотреть. Она все еще очень сильно злилась, а я видел это и знал. Я когда подумал об этом, понял, что от этого плохо становится, ну то есть именно от этого. Мне не хотелось бы, чтоб она злилась, - я так понял. Ничего поделать не мог, лицо мое исказилось, и я понимал, как плохо это, неприятно и противно, - она же смотрела прямо на меня.
Я не смог стоять под ее взглядом, отвернул голову, поднял глаза и посмотрел вверх, как делают женщины, когда ничинают плакать. У меня тоже навернулись на глаза слезы, точно так же. Я сделал глаза так, чтоб даже краем не видеть ее, держал их так, сильно и по-глупому отвернув голову, долго, сколько мог. Я очень боялся посмотреть на нее.
Но она подергала меня за руку, я забылся и тут же взглянул на нее. Она смотрела жалостливо нахмурившись, так что на нее ровном чистом лбе проступили морщины.
…И мне… мне стало страшно от этого. По-настоящему страшно, потому что у нее лицо было взрослого человека, хуже – взрослой женщины. А у меня слезы были на глазах, я ревел от страха и жалости, слабости, дрожал и потел…
Неприятное лицо…
- Пойдемте гулять просто, - сказала она, но все так же вглядывалась.
Я вздрогнул. Одернул себя. Я смотрел на нее всерху вниз, сильно наклонив голову. Больше был ее вдвое, втрое, вчетверо.
Мне стало стыдно.
Я поднял руки и потер лицо – оно наверняка опухшим было, брови хмурились. Я зло посмотрел в сторону, в другую. Похлопал своими чудными большущими ресницами над крупными серыми плоскими глазами – как птица крыльями, потер еще глаза. Посмотрел на нее – зло, на небо, снова на нее, переступил ногами. Посучил ими как бы, - колени дрожали, ей-богу, крупно-крупно. Руки дрожали, пальцы дрожали, я, забывщись, растопырил их перед собой посмотреть, дрожали. Губы облизнул, надул их, потом снова облизнул…
А она, конечно, все смотрела это, все смотрела. Как дура уставилась на меня, все так же и смотрела. Даже не знаю, что с ней и надо было бы делать, все смотрела, а я смотрел мимо нее пока краснел. Воротник был поднят у меня, я о нем подумал… Я бы хотел танцевать с Лейлой, я бы хотел танцевать, - она была худенькой, легонькой, худенькой, легонькой… Киска! Кыська, кыська! Я так ее звал. Я смотрел на Катю, и медленно приподнимались уголки моих губ. Я чувствовал это и от того они еще сильнее приподнимались, еще быстрее.
Но она зло смотрела. Зло и боязно. Одновременно причем – зло и боязно, никому бы это не понравилось, я уверен. Мне нравилось. Я боялся ее, но не сильно, не так, чтобы дрожать, не так. Наверняка я просто чувствовал ее запах, это и спасало меня от дрожи, но я не помню, чтобы концентрировался тогда на запахе, не говорил себе это, не помню, чтоб сказал. Лицо у нее стало как у маленькой старушки, было, вернее, как у маленькой старушки, я не помню, когда именно стало таким.
- Просто походим? – повторил я, - Просто походим? А где ты хочешь походить? Ты хочешь походить? А где… то есть, ну да, где ты хочешь походить?
- Просто по улице, - и не шевельнулась, только все так же всматривалась.
И вновь я покраснел. Вновь или просто стал топтаться, как пингвин наверное, переваливаясь с бока на бок, - немного поделал так, «потупил взор»…
- Постойте, - проговорила она и пошевелилась, по-моему сделала шаг ко мне, - Вы что, меня боитесь? Меня только что осенило! Вы что? Боитесь?
- Нет, - слишком поспешно ответил я. Я ждал чего-то подобного, не совсем же я еще выжил из ума, не совсем же стал плох, не совсем.
Она промолчала. Я не решался поднимать глаза. Была у нас пауза, стала пауза. Я почувствовал ветер на своих волосах, на слегка промокших висках, она почувствовала ветер. Я исподлобья, урывком, посмотрел на нее, вскинул глаза, она подняла брови и очень смело, очень строго, очень красиво и зло смотрела на меня. Я быстро спрятал глаза и поморщился, хоть и знал, что она увидит.
У нее было много лиц. Я отвлекся и стал их считать. Много лиц. Мне не нравилось…
- Я замерзла, - сказала Катя.
Я поднял на нее глаза и пошевелился. Я очень забеспокоился, стал вертеть головой по сторонам. Все плохо. Все плохо! Мне плохо, мне плохо было стоять, мне хотелось заплпкать, нет, не прямо здесь, а дойти домой и заплпкать прямо там, как только пересеку порог, еще дверь не закрывая. Хотелось уйти, а завтра начать все с начала. Снова попробовать, попробовать. Снова попробовать. Снова придти в ресторан у школы, что-то съесть, попить воды, посидеть и посмотреть в окно, еще поделать что-то. Потом она придет… Я очень люблю разговаривать сам с собой и думать о себе. Мне нравится думать о себе, о себе, какой я большой, какой я красивый, добрый и умный, какой я сильный, какой я высокий, я нравлюсь женщинам, очень нравлюсь, со мной спала модель, очень известная модель на западе, она, правда, не работает сейчас, но она спала со мной. Я сильный, могучий человек, сила моя плещет вокруг меня, фонит, скрипит на зубах всех окружающих. Я так силен. Я так силен! Я так силен, Господи… Я так силен… Я хороший, я хороший… Я хороший…
Я стоял, держал согнутой в локте руку, тряс, слегка тряс кулаком. Я отвлекся, чувствуя, что напряжено у меня лицо, посмотрел на руку. Потом на девочку. На ее полные ужаса и омерзения глазища. Улыбнулся, глаза мои застлила слеза, я смягчился. Улыбнулся такой красоте. Наверное весь трагизм мира был в моих глазах.
Я решил, что момент подходящий, чтобы сказать что-то:
- Знаешь, Катюшенька, твой папа ведь не очень хороший человек. И отец из него, я уверен, никудышненьк…
Она развернулась и со всех ног бросилась бежать. Я дернулся было, но не стал. Только укоризненно, как старушка, покачал головой, вздохнул…
Я еще походил по улицам. Пинал снег, где находил, дышал просто. Не плакал и не сильно мерз. Просто-напросто ходил – и ни о чем не думал.