Волосы у нее были пушистые. Длинные, густые-густые и пушистые, тонкие. Она могла их по-разному убирать. Иногда в пучек сзади, иногда сверху, просто распустив так ей шло очень, в косу, в косичку. Она была относительно худенькая, чуть-чуть, едва заметно сутулая немного широковатыми плечами, с маленькой-маленькой, но очень красивой, правильной, правильно-наполненной, округлой грудью. Тонкой, - нет, не слишком, тонкой талией, и не слишком широкими, но крутыми бедрами. Длинными, нетонкими ногами, нетонкими, широкими даже ступнями с некрасивыми, но очень… очень… пухлыми… Нет… наполненными что-ли, наполненными, беленькими пальчиками.
У нее правда была смугловатая кожа, - все так, как говорит Андрей сам, но не настолько, как он делает упор. Просто небледная, бархатистая, практически без пятнышек, практически без пятен совсем, бархатистая кожа. Не тонкой кости девушка, но довольно худенькая, хотя еще совсем без намеков на измождение. Она была натуральной блондинкой, русой блондинкой. У нее были относительно крупные, но не слишком, - в самый раз, - сосочки, то есть так, как нужно для такой груди, для груди такой формы, светло-розовые, но выделяющиеся на цвете кожи.
Рот был небольшой, губки – не тонкими и не толстыми…
Большие серые глаза, но не выпуклые. Они занимали все лицо, были главными на лице, несмотря на скулы широкие, на губки. Они были главными, и, если убрать брови – это не ипортило бы лица. Например сбрить брови. Они у нее тоже были серыми, не очень тонкими, она их не поправляла. Шейка была тонкая и длинная, красивая, вот шейка была просто идеальная, не лебединая, но очень красивая, особенно видно было это при повороте головы.
Она любила не делать ничего лицом, то есть асслаблять все его мышцы, все его, оно было красивым, не опавшим тогда, а тонким и задумчивым, не нежным… Не отвратительно нежным, приторно, лишь чуть-чуть нежным, едва-едва уловимо, но по-настоящему, чисто, светом, нежным, ласковым, с самого пушка на щечках срывающегося, сам по себе, как молоко, как едва-едва прокисшее молоко – когда оно еще белее становится, еще чище.
Пальцы на руках были тонкими, длинными. Сами кисти – изящными. Больше всего не люблю пухлые женские руки, - Андрей тоже. Впрочем, не уверен, что он способен такие оценки делать… Ему стало тяжело. Тонкие запястья, нежные, - да, это главное, - нежные, мягкие, нежные движенья. Очень-очень нежная девушка. Когда она пила крепкий кофе, если ей доводилось, просто попробовать, у нее за ушками, маленькими, аккуратными, чуть темноватыми ушками, становилось больно. Она любила распущенные волосы убирать назад, проводя почти по всей голове двумя пальцами – средним и большим. Она не красила волосы, - Андрей зря называл ее по-настоящему блондинкой, она была просто светло-русой. Любила смотреть своими блестящими глазами, серыми глазами, как блюдца которые, она водила ими очень медленно, как будто они были тяжелыми. У нее был очень красивый, мягкий, аккуратненький пупок, - просто ямочка, безо всяких намеков на всякие выпуклости, просто ямочка. Володя – ее парень, очень любил лизать его. Она не любила, когда он делал так.
Она мало говорила, хотя очень симпатично двигались ее губы, когда она говорила. Красивый голос, не мелодичный – просто девчачий, девчоночий вернее, с нежными-нежными пришепетованиями… Она не тушевалась среди людей, она уверенно чувствовала себя в больших компаниях, в маленьких компаниях, наедине с кем-либо, с совершенно незнакомым человеком, например, спокойно, уверено. Вокруг глаз еще не было морщин, хотя какие морщины в двадцать два-то года? Да… Да… От нее всегда очень вкусно пахло.
Она любила носить широкие, белые, помятые майки, такие, сильно-сильно измятые. Они с Володей как-то купили одинаковые – с надписью «Не проеби меня», носили вместе, все ребята, друзья, смеялись. Она одевала такие белые майки под короткую свою, маленькую кожаную куртку, шарф. Любила на своей маленькой машинке ездить. Или на большом черном внедорожнике Володи, - на нем даже больше. Ей все равно, кстати, на какой машине было ездить. Она уверенно гоняла по небольшому городу, очень лихо. Обгоняла всех… Заезжала только в какое-нибудь кафе пописить иногда, - стаскивала свои узкие джинсы, садилась, скосолапив ножки в больших сапогах… Любила книжки, все время что-нибудь таскала с собой. За ней приятно было наблюдать, когда она шла медленно и, остановившись, оглядывалась через плечо. Уголки ее губ всегда были немного опущены, поэтому рот казался меньше, красивый-красивый… Нет, не красивый – милый, нежный… Попка была маленькая, аккуратненькая…
- Алчная ты, неприятная… Алчная… Это по улыбке видно. Ты улыбаешься некрасиво, зло как-то. Не нежно. Нерпиятно. Ты сама вся нежная, а улыбаешься ты неприятно. Какая-то ты странная, ей-богу!.. Странная. Посмотреть на тебя – сука же, хрестоматийная! Ну сука! Да? Да?! Ага… Ага, да. Согласись же, так ведь оно-то. Зачем такая? Не здесь тебе место, не здесь. Совсем не здесь. Знаешь, я вот смотрю на тебя, смотрю… Смотрю, как ты глазами шевелишь, как двигаешься, как морщишься – все смотрю, все замечаю. Я все замечаю, так и знай! Ты знай это, так, на всякий случай просто… Тебе мужики нужны, ты у них сосать будешь, насасывать на подарки, на машины там, квартиры… Что обижаться-то? Ну чего? Ты что же, думала, мальчика нашла? Мальчика, да? Чушь, чушь какая… Это я только выгляжу так, выгляжу, понимаешь? Сам-то я не такой же… Это кажется так только. Глупо ведешь себя, ну глупо! Со мной так точно глупо. Я не того жду от тебя, радость, не того. Совсем не того…
Она носила красивые вещи, красивую одежду. С хорошим вкусом подбирала ее. Про курточку уже я говорил, но у нее все такое было. Все. Умела между модой и собственной индивидуальностью как-то маневрировать что-ли…. Умела. У нее хорошая фигурка была, не обычная, не идеальная, не шаблонная, но необычная и очень-очень привлекательная. Очень красивая. Волосы ее вкусно пахли, и она всегда умела собрать их как-то, украсить интересными заколками или резинками. По-всякому. Таскала книжки… Таскала, реально таскала, охапками же. А еще странно было, что ходила-то она прямо по тем же улицам, - своими, своими ногами, своими маленькими ступнями прямо по тем же улицам!
В юбках мало любила ходить – практически совсем не ходила, очень редко. Ножки красивые были, длинные, стройные, с коленками узкими… Знала, конечно, это, поэтому и не ходила. Очень свободно сочетала цвета в одежде, легко, правильно и красиво. Больше любила приглушенные, слегка как-бы затертые, легкие. Она совсем немного времени проводила в магазинах, практически совсем не тратила его на покупки.
Что-то было во взгляде ее, взгляде чистой-чистой, очень молодой девушки… что-то умное, немного хитрое, немного расчетливое, - она много плакала, но всегда быстро успокаивалась. Много плакала. Очень красиво. Но нежные глазки ее всегда завораживали. Не нежные, нет… Глубокие. Очень глубокие, серые, блестящие, как зеркала. Она носила по моде облегающие джинсы, совсем как колготки, или же широкие, “boyfriend fit” которые, причем это действительно были штаны, джинсы, Володи, не стилизованные, а правда его. Она их очень любила, - украшала как-то себя шарфиком воздушным, нежным, шейку закрывала, - ей шло, - и носила. Большие грубые сапоги с тоненькими ножками от лодыжки и нежным платюшком, валенки-уги, майки без лифчиков, - так что были видны ее сосочки. Меховые жилетки с поясами или без поясов. Ручки в браслетах при этом, ручки в браслетах. Она не боялась людей. Ей было комфортно с людьми, в любой компании. Ей нравилось смотреть, как они одеваются, как они выглядят, почти каждую вызвавшую интерес девушку она оглядывала с ного до головы, очень часто. Не нравилось, когда человек был плохо одет. Посмотреть, как она ножку с каблучком на землю ставит – с пятки на носок, аккуратно и медленно как-то, даже когда быстро ходит. Она не была модельной внешности – слишком маленькой была для этого, слишком живой порой. Иногда ее глаза становились такими живыми, что просто пускали искры по сторонам, на окружающих, прямо искры, до того, что обжигали. Зубки у нее были белыми-белыми и очень выделялись на фоне чуть-темноватой кожи. Улыбалась красиво, без родинок на лице. Резко иногда скашивала глаза в сторону, резко и красиво. Но зло получалось, хитро. Однако на таком лице… на таком лице – очень интересно. Странно было бы назвать ее выродком, странно и неправильно. Но на языке бывало вертелось…
Любила секс. Очень. Очень быстро возбуждалась, быстро и бурно кончала, быстро и бурно. Не стеснялась в своих криках, не стеснялась лизать я..а мужчине, вокруг них. Запахи, даже неприятные, не отторгали ее, не отпугивали, только сильее возбуждали, - выделения ее чуть ли по ногам не бежали, чуть ли не стаканами можно было измерять. Любила большие ч..ы, ей действительно нравилось, когда он побольше, не было больно или неприятно. Много и часто занималась сексом, изменяла Володе, но делала это аккуратно, скрывала. Любила мужчин, очень многих, не была особо разборчива. Андрей привлекал физически, сильно, и только физически. Партнеров к двадцати двум годам было уже много, были эпизоды секса с несколькими мужчинами, глотала сперму, не противилась и даже любила это. Очень прагматично относилась к сексу, считала его необходимым для здоровья, использовала всевозможные средства для его улучшения, для усиления ощущений, много для чего прочего. Следила за своим телом… Следила, занималась спортом для этого, много бегала, делала упражнения разные, занималась йогой. Любила запах мужчины, разные запахи мужчины, любила трогать, любила прикасаться, поглаживать мужчину, физически почти не делала между ними различия. Любила волосы на теле мужчины. Не чуралась немного располневших мужских тел, но немного, некрасивой и нечистой кожи, - относилась спокойно и просто. Первыми ее височки немного промокали от пота, когда ее трахали. На ч..н партнера у нее всегда выбегало много слюны. Она старалась питаться здоровой пищей. От нее всегда очень вкусно пахло.
Немного шепелявила при разговоре, делала это сознательно, и это нравилось ей.
- Ты умеешь одеться. Я знаю, ты умеешь одеться. Всегда умела, всегда, у тебя много одежды. Хоть это и кажется, что ты небрежно относишься, а я наблюдал за тобой, «о, как я наблюдал», поэтому я знаю. Я про тебя очень многое знаю, потому что я наблюдал. Я же не просто дурачок, как ты уверена, не просто привлекательный кобель, как ты думаешь, я далеко не так прост. Я знаю, например, что волосы у тебя немного выпадают. Можешь себе представить! Вот что я даже знаю! Вот что! А ты думала… Ты сука, вот что… Мне больно от этого, ты даже не представляешь, как. Мне кажется, что ты общаешься с такими ебарями, что просто ужас. С такими… которые ходят в розовых рубашках на работу, ездят заниматься серфингом, меряют друг друга величиной дохода – даже не месячного а годового, занимаются сексом с телками в туалетах клубов – ну и прочее… Не знаю, сумел ли выразиться… Я последнее время совсем ничего не знаю даже... Я… я впрочем и сам мог быть бы таким же ебарем, ты знаешь. Но, видимо, тогда я был бы одним из многих для тебя. У тебя же наверное нет мужчины, который тебя полностью удовлетворял бы в сексе, да? Я… я ведь делаю вид, что не знаю, даже для самого себя такой вид делаю, но я конечно знаю, что ты со многими занималась сексом… Ты себе представить не можешь, как я устал от мысли, что ты просто это делаешь, да? Ты знаешь? Это очень тяжело. Знаешь, как тяжело думать иногда, что вот прямо сейчас в этот самый момент ты у кого-то, у какого-то прыщавого чувака член сосешь. И даже, ты знаешь, не о самом этом действии, а о чуваке, о человеке то еть, о том, какой он. Я лежу тут по ночам и думаю, можешь себе представить. Вот как происходит. Ты знаешь, я перестал спать с женщинами, совсем перестал спать с женщинами… Только иногда дрочу в сортире, о тебе думая, и все. Хотя нельзя сказать, что так уж «иногда», хе-хе… Часто. Но это для тебя уже совершенно лишняя информация, должен тебе признаться. Я выродился, дорогая моя, ты посмотри, блять, на что я стал похож!.. Страшно подумать же даже!.. Да… Да-а… Мне вот нравится моя родинка на бедре, ты видела? Не, не видела, не видела, а она красивая. Ну правда, вот казалось бы странная мысль, да? А она красивая. И на ощупь приятная, довольно приятная, очень приятная даже, шелковистая такая. Можешь себе представить. Я как-то недавно видел на улице девушку, которая издалека мне очень понравилась, я даже шел за ней долго. Очень долго шел, с полчаса наверное, - она просто гуляла, а я шел сзади, тоже просто гулял. Ну, мотоцикл, кстати, я мог бы наверное купить…То есть если у меня деньги… то есть если их попросить у родителей просто, отец может и даст… Так вот, все время, пока я за ней шел, я думал… не, даже не думал, - уверен был, что она мне нравится больше тебя, и даже гораздо больше тебя, ты знаешь… Мне постоянно, уверенно кажется, что я сам себя заебал думать о тебе постоянно, мне уже неприятно это становится, вернее болезненно-приятно, если так можно выразиться. Еще иногда начинает казаться, что пора бы уже начинать как-то выражать всю это хреновню, которая наболела-накопилась, - меня поэтом ****ым сделаешь скоро, дурочка!.. Не, это я не зло, так, просто балуюсь. «Наболело-накопилось»… Нда… Это даже хорошо, что я еще могу такими словами выражаться. Да, неплохо… А главное потому, что слово написано… то есть если написать его – оно через тире будет, и именно поэтому оно крутое. А может и не еще, а уже таким словами выражаюсь – это интересно… Лучше даже, да. Что-то я не помню, чтоб раньше так говорил. Даже совсем раньше – ну ты онимаешь о чем я… Я стал очень болтлив, ты знаешь, - дай-то Бог, чтоб я там среди людей так не болтал, стал очень болтливым что-то. Все что говорю вот, все, о чем думаю… Все это, все… Меня… очень утомило, знаешь, очень. Мне очень неприятно порой так делать, как я делаю, очень непритно. Знаешь, ты заметила… Кстати ты заметила, что я часто «знаешь» тебе говорю, слово это говорю – а это, между прочим, очень многое значит. Если, например, спросить какого-нибудь психолога или там филогога, - я не знаю, кого еще, *** знает, кого, - то они че-нибудь обязательно скажут на эту тему. Что это желание приблизить там тебя к себе, искусственно приблизить, или что-то в этом роде… Я стал много говорить, но я почти не повышаю голос при этом, ты обратила внимание? Обратила, честно только скажи. Скажи хоть раз честно, - у меня во рту уже пересохло от того, как я говорю с тобой, а мне все нравится говорить. Если бы ты знала, как долго я с людьми не общался, ну не совсем, конечно, не совсем разумеется, не вообще… Я постоянно среди людей, но знаешь, я как-нибудь расскажу тебе про все про это, обязательно расскажу, ну… когда ты будешь готова. Нет, тут, конечно особо готовиться не к чему, - так, пустяки, ерунда полная. Ну, то есть ничего необычного. Чушь вообще… Чушь, вообще… Ерунда, чушь, чушь… Чушь! Фу, отвратительно, неприятно, неприятно. Мерзко все это, говно. Слышишь!? Ты слышишь? Перестань смотреть на меня, че, нельзя глаза опустить что-ли когда я говорю, - ну и че, что я говорю много, насрать, незачем на этом акцент делать, че как долбонутая дура. Не смотри, и я перестану расачиваться, мне холодно – у нас еще батареи не включили, здесь темно и давно уже никого нету, родители куда-то пропали мои. Мне один шарф понравился в магазине, я недавно был, я зашел просто походить-погреться, но одежду стал смотреть, не стал вернее, просто походил там, потрогал. Мне нужно одеться по-новому, мне интересно одеваться по-всякому стало. Я стал смотреть, кто как одевается, мне, мне… мне просто хочется, чтоб я рядом с тобой ходил не просто как оболдуй какой-нибудь, а нормально, нормально одетый мужчина, нормально, красиво, чисто и легко… Нет, «чисто и легко» здесь пожалуй и лишнее, лишние слова, совсем. Это я просто к «красиво» приклеил, просто по привычке, как обычно это делается. Так обычно делается, в книжках собенно. Я стал много читать. Я устал говорить, я устал, и у меня болит желудок… У меня болит желудок… У меня болит желудок… У меня болит желудок… У меня болит желудок… Можно я лягу? Как считаешь, можно? Ой, я забыл тебе сказать! Представляешь! Я забыл! Я.. что-то забыл тебе сказать! Вот что… Вот как!
Часто плакала, часто смеялась. Иногда могла смеяться так, что невозможно не услышать было в радиусе нескольких метров, - все оглядывались на нее. Иногда сильно и стремительно раздражалась, злилась на всех вокруг, могла просто на девчонок, которых видит на улице, просто на людей в переходах, в университете – везде почти. Она очень смешно хмурилась тогда, очень мило, симпатично, нежно, красиво, - все вместе, все разом…
Много поклонников. Почти совсем не было подруг, - тут Андрей прав, но много поклонников. Ей звонили постоянно, - для этого был выключен звук телефона, оставлен только виброзвонок. В основном – мальчики, сверсники-ровесники, ребята из института, у которых по той или иной причине оказался ее номер телефона, - она могла дать его для обмена материалами по учебе, для обсуждения каких-то совместных мероприятий, много для чего; они звонили, приглашали пить кофе, на спорт, в кино, обращались через подруг и их звонки, по-разному…
У нее был массажист и инструктор по плаванию, - она занималась плаванием и ходила на массаж, - она спала с ними обоими, правда редко. Она была развита не по годам, ее образ жизни, ценности и сформировавшийся характер больше подходили двадцатишести или двадцатисемилетней женщине, не ей – молодой еще студентке.
С кем-то из ребят она правда дружила, дружила по-настоящему, не переходя границ, хотя сама прекрасно понимала, что почти все они сами сознательно удерживают эти барьеры, просто потому, что не хватает духа. Но кого-то она ценила за веселость, кого-то за ум, кого-то за общие интересы… С кем-то ездила на свидания, проводила время, бывала в клубах, ресторанах, у кого-то на дачах, еще где-то, - много где. Телефон ее вибрировал почти постоянно, но она не гордилась этим, не считала, что так и надо, не заостряла на этом внимания вовсе, просто так было, так было всегда с тех самых пор, как ей исполнилось шестнадцать, и она превратилась из некрасивой девушки в ослепительно привлекательную для противоположного пола.
Она не использовала мужчин для денег, у нее не было такой потребности вовсе, - у нее не было такой потребности потому, что ее вполне полноценно обеспечивали родители. Она жила одна в трехкомнатной, большой квартире, хотя бывала там относительно редко, почти всегда ночуя в загородном доме семьи. Училась она хорошо, с интересом и необходимым усердием, англиский язык знала совсем с детства, когда ее этому научила мама, а сейчас еще брала уроки испанского. Индивидуально и, разумеется, у мужчины. Самостоятельно ходила на лекции по искусству, - те, которые ее интересовали, - бывала на выставках, всех интересных ей, которые, конечно, можно было найти в нашем городе.
Часто бывала в Москве. Останавливалась там в родительской квартире, которая стояла пустующей, просто как вложение денег. Но ездила всегда с какой-то определенной целью, - на мероприятие ли, выставку, театральную премьеру, чей-то концерт, открытие нового клуба, просто разовую вечеринку, - и так далее. Здесь, разумеется, у нее тоже была своя компания, но на этот раз больше женская. И пара-тройка поклонников – людей постарше, состоявшихся, сильных, но не ограниченных, интересных. Когда она надевала юбки – они были пышными и свободными, она могла держать их рукой и помахивать тканью, - так делала.
Влюблялась она давно, лишь раз, еще в школе и когда была не слишком красивой. Юноша был – принц школы, в него были влюблены все девчонки, причем главным образом потому, что волосы его были длинными. Она тоже, он даже приглашал ее на свидание, на несколько свиданий, но оказался гадом, просто гадом, пустым никчемным, слабым мелким гадом, -она поняла это скоро. Слишком скоро, она была влюблена и поэтому ночами не спала, пытаясь оправдать его самой себе. Она была на два года моложе его, он унижал ее сильно перед ее подругами в том числе, она молчала, только хмурила брови и терпела. Она считала, что так и должно быть, что он прав, он прав о ее недостатках, он жесток с ней но справедлив, а она должна становиться лучше. Она старалась, она становилась, она не спала ночами из-за этого. Будучи замкнутой, она с подругами не делилась, с мамой не делилась, не говорила никому. Ходила только, бледненькая, молчала да смотрела своими большими глазами. Смотрела. По сторонам смотрела, на него смотрела. Он, разумеется, был первым мужчиной. Его любила. Дрожала от него, краснела от него, говорила с ним, волосы его любила ворошить и гладить. Руки ему целовала, ноги целовала два раза – он стоял, а она это делала, ступни ему целовала. До сих пор помнит, как они воняли в этот момент. Запомнила на всю жизнь. Плакала, боялась, что бросит, считала себя недостойной. Очень тосковала, очень по нему скучала, очень ревновала, плакала. Переживала, что из-за этого в сексе плоха, из-за своего состояния такого. При сексе с ним – больно было, она терпела, только радовалась, что он ничего не спрашивает, - почему она не кончает. Болела от него вагинитами, пыталась ругать его, как могла строго, одновременно стараясь не перегнуть палку. Он огрызался, причем совершенно не сдерживая себя, обзывал ее, унижал. Часто забирал деньги. Она болела…
Володя… Нда, Володя, хм… Ну, обычный парень, старшее ее, конечно, за тридцать. Бизнесмен местного масштаба. Нечуткий, суетливый и грубый. Как ей казалось, - впрочем, она была права. Человек был неумный. Ревнивый и злой, из плохой семьи а потому резкий и нервный. На поверхности черезчур уверенный в себе, черезчур громкоголосый, крикливый даже. Тоже изменял ей, странным образом считая это своим долгом. Он был высокий и грузный, если не сказать полный. С постоянно красными, вываливающимися из орбит глазами. Но мужественность в нем была, причем в достаточном объеме, чтобы привлекать ее. С крупными руками, большим членом, большой челюстью. Покатым лбом, - не покатым, нет, не совсем, - мелким скорее. Последнее время носивший очки, гордившийся тем, что всего добился сам. Красиво улыбающийся, - так, как ей нравилось, с белыми зубами.
Часто повышал на нее голос, не считал себя ее недостойным, хотя фактически таковым и был. В постели удовлетворял ее тем не менее, «тянул» ее, что называется, и сам был ей вполне доволен в этом смысле. Любил это дело, любил ее трахать, занимались они в основном этим, почти не разговаривая. Занимались сексом много, часто. Егор едва успевал, но вполне мог устраивать и выдерживать марафоны по пять – семь часов безостановочно. Конечно не любила, говорила мало, но прижималась, ласкалась. Иногда ходила в простой длинной зеленой куртке, наглухо застегнутой, в капюшоне и с шарфом до носа, в кедах.
- Ты такая нежная… Такая нежная!.. Ты представить себе не можешь, до чего ты такая, представить не можешь. Ты представить не можешь, киска… Я тебя киской стал называть, можешь себе представить?! Можешь? Неа, не можешь… Ты извини, я сейчас занят немного – мастурбирую, член дрочу свой. На тебя, на тебя, солнышко, ласточка, на тебя дрочу, о тебе думаю! О тебе-е! Я, когда так делаю, могу много раз подряд кончить, именно подряд, ты понимаешь, вот в чем дело. В течении очень небольшого времени, вот что важно. Ты сама-то это хотя бы понимаешь? Сама оцениваешь степень всего этого? Уровень? Нихрена, вот в том-то и дело, что нихрена! Какой там! Да я ведь все знаю, все. Насосала уже себе на машинку, да? Насосала?? А тебе ведь и лет-то еще немного, лет-то мало совсем, что ж дальше-то будет? Что? Дальше в элитные проститутки пойдешь? В Москву поедешь, в элитные проститутки пойдешь? Неужели так секс любишь что-ли? А меня любишь?! Меня? Меня любишь?!... М-м-м-м?.. Ры-ы-ы-ы!... Ротик мой, сисечки мой, девочка моя, девочка, девочка!... Вот моя, вот, вот какая, вот, вот… Какой у тебя ротик внутри, интересно? Какой, какой, а? Какой? Я такой хочу, я такой хочу ротик, твой ротик… Я бы, знаешь… Я бы… знаешь… Я бы хотел, я бы вот что хотел… Я бы вот что хотел, знаешь… Я… я не могу без тебя, - вот опять все руки в сперме у меня, знаешь… вот вытру их сейчас, вот вытру, знаешь… У меня и слюна еще бежит, вот что. Слюна, глотать приходится. Я боюсь когда кончаю и рычу, мне нравится рычать, когда кончаю. Когда тебе на лицо кончаю… А? А вдруг моя сперма желтая у тебя на лице окажется? Как это будет?, ты не знаешь? Ты не знаешь, как это будет? И я не знаю, я плачу, я как женщина плачу иногда, когда кончаю. У меня давно не было нормального секса, вот что… Я хотел бы тебя трахнуть, я хотел бы тебя трахнуть, я хотел бы Юлю трахнуть!.. Я хотел бы ее трахнуть, тебя трахнуть, - хе-хе, я не знаю, с кем разговариваю. Хе-хе, смешно же, да? Ты представляешь, недавно я зашел в одно кафе, - я же теперь в кафе иногда хожу, мне страшно, но я хожу, мне даже почти начинает нравиться, - и очень быстро и изящно посрал там, быстро и изящно. Думаю, что никто и не заметил, что я посрал. Ну, не вини меня так, просто живот прихватило сильно, вот что… разве я уж такая сволочь, что так сделал? Разве такая уж сволочь? А по-моему я крутой, что так сделал, ты знаешь. По-моему я очень крут… А! Я вспомнил! Меня же еще один человек испугал очень, представляешь! Я сидел у окна, а он мимо проходил и заглянул в него, - меня он не видел скорее всего, потому что стекло-то зеркальное, и не видно, что внутри делается, но он какой-то странный был, какой-то страшный, вот что. Меня напугал. Хе-хе… Ты будешь меня любить?
Он приподнялся на носки, положил яйца и еще не до конца ослабевший член на край раковины и стал их мыть. Он хлюпал носом, шмыгал, кривил губы и пускал с них пузыри слюны. Слезы текли из его глаз.
Он вытерся, подтянул штаны. Умыл лицо, умыл красные, вываливающиеся из орбит глаза, опухшие веки, посмотрел на себя. Вышел из ванной и дрожал. По его телу было много угрей, много прыщей, появившихся в последнее время. Он замечал это и сейчас несколько минут думал об этом, омерзительно кривя свои слюнявые губы. Все так же двигая ими громко и отчетливо произнес:
- Я устал. Я очень устал. Я устал. Я очень устал…
И так далее. Произносил эту фразу пару минут, только снизив голос. Снизив голос…
Он прошел в комнату, задевая носками ступней по полу. Свет в квартире был приглушенный, тихий, - и он хорошо выглядел в этом свете. Он был в широких клетчатых пижамных штанах и с голым торсом. Высокий, сильный. Он не занимался спортом, но фигура его оставалась очень красивой, привлекательной. Он почти не дрожал.
Он ходил по тем же коридорам, тем же комнатам. Все тем же, он знал каждый скрип половицы, каждый угол, освещение в это время суток из окон и со светильников, он трогал стены, провел руками в двух местах, провел ладонями по себе, по своим ребрам, по соскам. Ему невыразимо понравилось, стало жарко, выступила испарина, он улыбнулся. Тихо, легко, спокойно-спокойно, очень по-доброму. Ему очень нравилась тишина в помещении, в квартире, - он стоял у входа в свою комнату и скосил глаза дальше, к противоположному ее концу, там, где был стол. На столе, дальше от всего остального, лежал телефон его, сейчас с погасшим экраном. Он увидел его и улыбнулся шире, совсем не испугался и смотрел долго и внимательно. Шли где-то в другой комнате часы, и слышно было, как сбегает в ванной вода по трубам. Он все слышал это, но молчал пока и не двигался с места.
Постоял довольно долго, не меняя взгляда, пока не начали зудеть колени, не начали трястись, - он резко и болезненно вздохнул, разом теряя все спокойствие, - сам понял это, сам разозлился, потрогал свой лоб и сказал:
- Бу! Ого!... Как голос-то звучит, как громко и грубо! У меня грубый голос, очень грубый, даже злой еще… Надо потише, надо потише говорить, - и дальше он правда зашептал, - Вот как говорить надо здесь, вот как надо же, вот как надо, я же всегда так говорю, когда знаю, что говорить, когда я уверен в себе, когда я спокоен очень… У меня голос красивый, я красиво говорю, и…
- И как я устал от этого!... – заключил он вдруг, нахмурившись и, наконец, решительно шагнув в комнату к себе, сразу вдохнув ее запаха, попав под ее свет.
Он слегка потрогал диван, проходя мимо, провел ладонью по его обивке, почувствовал касание и подумал о нем. Не то чтобы он сильно дрожал, но дрожал, шел не быстро но и не очень медленно, - просто шел, шагал, сколько бы там ни было шагов, - расправив плечи, блестящими глазами вперед. Они у него по-странному блестели, не болезненно, не глупо, ярко и небрежно, можно сказать, не уверенно, не настойчиво, небрежно. Он совсем не боялся, не чувствовал страха, хотя успел подумать и об этом, скорее сильно, тяжело, снова до капель по вискам устал. И устал уже, и уставал с каждым шагом мокрой босой ступни по пыльному ковру все больше и больше, - сколько бы их там ни было. Плечи его, поначалу расправленные, скривлялись, выпяченный живот, когда он стоял у входа на одной ноге а другую с ней скрестил, впал внутрь, к позвоночнику, к задним ребрам. В глазах немного темнело, лицо бледнело, становилось уже, а щеки краснели, а уши розовели, кряслись сильнее с каждым шагом, - сколько бы их там ни было, этих шагов.
- Бог ты мой! – произнес он вдруг и громко-громко, - Как я не хочу идти! Так не хочу, что в груди стынет. Я же… я же, я боюсь ее до чертиков, просто до чертей! У меня зубы стучат при мысле о ней, а я говорю наверное это, и часто-часто моргаю, как бывают люди моргают… А еще бывает, что они моргают и каждый раз как бы еще и зажмуривают глаза. Это неприятно, это неприятно. А еще я боюсь… Я боюсь сейчас звонить, и знаю, главное, что так натуплю с первых слов, так намужу, налошу, че-нить такое ляпну, что потом трубку брошу просто и все. Брошу и все, ты понимаешь! Блять! Уже орать хочется, за что мне такие муки?! А?! Я че, хуже других? Я мог бы просто ****ь какую-нибудь дрянь вроде Наташки, - и ебал ведь, ебал, че, мне плохо было что-ли? Я уже ничем не занимаюсь кроме этой суки ****ской, а она себе там продолжает *** чужие посасывать и прекрасно себя чувствует! Меня уже тошнит от этого, просто выворачивает! Орать уже хочется! А могла бы, могла бы… мой хотя бы! Мой! Чем ей мой-то неугодил? Чем?! Вот он какой большой, вот он какой толстый, сильный с венами и даже почти типа «гриб», а говорят, такой – это самое лучшее для женщины, очень нравится женщинам, а она же женщина! Да?... Да?... Она – женщина… Я просто слова свои повторяю уже, да?... Не чувствую, просто их повторяю. Я ненавижу уже эту комнату, ненавижу ее вонь, свою вонь, ее вонь, свою вонь…. Ее вонь…
Он уже стоял перед столом и крутил в руках трубку. Смотрел на нее так зло, что дрожал как будто в лихорадке. Телефон был новый, совсем недавно подаренный ему родителями, очень многофункциональный. Он долго нажимал на нем разные кнопки, открывал разные меню и немного светлел лицом при этом. Но наконец запустил список контактов и перекосился, сильно испугался и побледнел. Мучительно, вырождено набрал он ее номер, прождал гудки под туповатый стук сердца.
Андрей ей нравился. Нравился сразу, она заметила его еще до того, как он проводил ее домой, задолго до того. Но после того, как он ее проводил, она решила, что парень странный, очень странный, с неуверенностью, хотя и привлекательный по-прежнему. Физически привлекателен точно так же. Нравился его рост, широкие плечи, очень мужественные глаза и рот, скулы и лоб. Слегка возбуждалась, когда перебирала все это в своей голове, слегка улыбалась. Она разочаровалась после той прогулки и забыла о нем, фыркнула тихо сама себе и нахмурила брови. Она не была такой уж глупой, просто так казалось иногда, - так порой говорил себе Андрей. И любил говорить в те моменты, когда дрожал как собака и исходил слюной. Брызгал этой вонючей липкой слюной по стенам, по мебели, по рукам родителей, по их волосам… В этом не было странности, даже в том, что они, родители, обращали на все это внимание не всегда с удовольствием.
- Алло! – сказал он громко и бодрясь, - Алло, да. Привет! Как дела?!
Она одновременно сказала:
- О, привет, как дела?!
Оба замолчали, и оба вместе же начали говорить снова:
- Нормально, у тебя как, Андрей?
- Нормально!..
Юля засмеялась:
- Погоди, погоди, приве-ет! Громко как говоришь ты!
Он осекся, проглотил сорвавшееся было слово и услышал ее не перебивая. Дрожал, судорожно пытался удержать брови поднятыми и слюну в уголках рта.
Он стал извиняться:
- Извини, да, громко, извини, глупо получилось, да, извини… Привет! Как дела?
Юля теперь длинно засмеялась. Долго. Он покраснел, цикнул и, стараясь, чтобы не было звука, постучал свободной рукой по своей голове. Понятно, что он уже пару раз пробежал от одного края комнаты до другого, истинктивно как-то боясь выйти за пределы.
Сердце колотилось. Сердце билось так, что было больно, в груди и под лопаткой. Если бы мог, он бы заплакал, правда заплакал бы, но уж очень он был сильно испуган, сильно боялся, дрожал и потел. Вокруг рта, не только в уголках, запеклось, он сильно чувствовал жжение и слабость в икрах. Ему хотелось сесть из-за этого, но сидеть, разумеется он не мог. В комнате сильно темнело, пахло пылью и сыростью.
Ему очень хотелось сказать фразу «нервы разыгрались», хотелось долго и почти непереносимо. Ненависть его к себе возросла до почти безграничных пределов. Так стало не сразу, потом, позже, спустя несколько секунд. И это его спасло, это помогло ему, это его поддерживало на ногах, в сознании и в здравом еще пока уме. Столько пота сбегало по его телу, что злоба чередовалась со слабостью и наоборот, сменяясь в тот момент, когда о каждой из них он начинал думать.
О ней он уже почти не думал, забыл, заныл… Да, немного он заныл, немного заплакал, хныкал легонько, но про себя, похныкивал, постанывал… Немного посучил ногами и остановился. Юля снова начала говорить:
- Ну как ты там, рассказывай? Чего новенького у тебя? – спросила она, совсем ровным, простым голосом.
Сразу слезы выступили на его глазах. Он как-то обмяк весь сразу и заслюнявил:
- Ой, у меня все хорошо, у меня все хорошо, Юль. А у тебя, а у тебя? – и снова стал морщиться, снова потянул руку к голове. Но на этот раз остановил ее, не стал себя стукать. Он побоялся несколько секунд, не придут ли родители прямо сейчас, но перестал. И забыл об этом. Брови его были подняты от внутренних уголков. Он покраснел как молодая застенчивая девушка. Очень крепко держал у уха трубку - чувствовал боль. Пальцы, пальцы его, в которых трубка казалась такой маленькой, побелели на костяшках до чистой, снежной белизны.
- И у меня, и у меня все хорошо, Андрей, извини, но ты кричишь так…
Он побледнел и осекся тут же, остановился то есть шагать перестал. Потом в лицо, в щеки, ударила кровь, и он вспотел, он очень испугался.
- Извини, - пробормотал он, когда снова смог говорить, через несколько секунд.
- Ну просто правда! В смысле я имею ввиду, что у меня тут как-то трубка странно работает, не настроена видимо, очень громко в общем, - проговорила Юля, улыбаясь и немного сморщив носик от как-бы смущения, понимая, что гворит немного резко.
- В общем, не обижайся, правда, - продолжила она, - Телефон такой дурацкий… Ну, чего ты звонишь? В смысле говри, я тебя слушаю.
Теперь она высунулая язык длинно-длинно от того же ощущения, а Андрей задрожал. Он был ошеломлен и поэтому не сильно воспринял ее слова и просто стал отвечать. Пока он еще не хоел просто бросить трубку, но знал, что скоро захочет. Юля показалась ему злой и страшной сейчас. Злой и страшной.
- Да так… Просто набрал тебя, хотел узнать, как дела, - он старался делать свой голос ниже, грубее, стал теперь думать только об этом.
- А-а, да ну ничего… Все хорошо у меня. Вот дома сижу, у родителей. Устала очень, - она поулыбалась и сделала это так, чтоб Андрей понял это, - А ты чего делаешь?
Он подхватил сразу, на резком вдохе:
- Я? Я тоже дома кстати, да… Да, я тоже дома, - сделал паузу, острую и тяжелую, - Вот сижу в темной квартире, сейчас пока нет больше никого, че-то все выключил, даже комп, сижу просто. Иногда, правда, выхожу на балкон сугарету выкурить, одну-вторую, хе-хе… Так что вот такие дела… Вот такие дела…
- Классно!.. Здорово. Э-э-э, тебя чего-то в институте не было сегодня, ты не заболел?
Он перестал смотреть на свои ногти, отдернул руку, словно обжегшись, вскинул вверх брови:
- Не-ет! Что ты, спасибо! Не, не заболел, все хорошо. Просто не хотелось идти сегодня. Да… Да и ребятки позвонили пригласили поезд… покататься на мотоциклах сегодня…
- Ого!..
- Ну да. Вот я и…
- А у тебя есть мотоцикл?
- Ну да. Старенький правда уже, менять надо. Ну, к новому сезону собираюсь. Вот зимой собираюсь как раз позаниматься этим.
- А не поздно уже на мотоцикле-то? Мне казалось, что сезон-то закончился…
Он сильно побледнел, испугался:
- Ну и что. Да ну, смотри погода-то еще нормальная. Нету…, нету снега же еще, хе-хе, так что.
- Ну ясно. Да, мотик это оч здорово. Это здорово. Только опасно очень
- Да ну! Да ну, что ты, мы ж не маленькие, чего ты. Не, мы аккуратненько, - он сам почувствовал и подумал сразу, о том, как у него щурятся глаза. И тут же, тут же пришла ему мысль, в ту же секунду, он спросил. Он повторял про себя, на языке крутилось «Серьезные люди, серьезные люди», - Ты каталась?
И спросил как можно более, как можно более непринужденно, даже руки для этого за спину закинул, потянулся, а от этого у него голос изменился, - и она поняла у ислышала, и ему понравилось, что она услышала, и он подумал об этом, обо всем этом и улыбнулся еще, тихо и радостно…
- Неа, что ты! – засмеялась Юля, - Нет конечно! Но меня катали один раз. Ужас, как страшно!
Она смеялась. Ей стало интересно, не очень сильно, но интересно. Первые минуты разговора ее смутили сильно, насторожили.
Он удивился, что она заговорила. Он брови поднял от этого, но быстро сообразил, снова покраснел, сам заметил, на себя рассердился… Он стоял у окна сейчас, в чужой темной комнате, большой, взъерошенный. Очень уставший, смертельно, сумасшедшее, безгранично уставший. Он видел смутное, размытое и искаженное отражение свое в окне, хотел отойти от окна, - оно его пугало, - но пока не мог, пока не мог двигать ногами…
Он вспомнил, большим усилием воли, нахмуря лоб, о чем она говорила, сильно разозлился, в третий раз захотел бросить трубку, но передернуло его, сильно, с перекосом лица, он скривил губы и выдовил:
- Ну все, чего, все!
- Что все?! – засмеялась Юля.
- Все-все! Зря ты это сказала. Договорились в общем.
- О че-ом? Да ты что! Не-не-не! – она смеялась.
- Да-да-да! Обязательно едем! Все. Сказано к маме, значит к маме.
- Чего-чего? К какой маме?
- Да это так, это такая реклама была раньше, не помнишь?
- Неа, не знаю ваще…
Его покоробило от «ваще», немного сбило дыхание, он поморщился…
- Да раньше была… Ну не важно в общем. Короче… Поехали?
- Поехали?
- Ага, хе-хе-хе… Хочешь?
- На мотоцикле?!
- Ага…
- Ну… Нет, честно говоря не очень…
- Да ладно, брось ты, это весело, - «И точка! И точка! И я нне сказал больше ничего, не добавил! Я м-молодец»…
Теперь восторг захватил его, теперь восторг… По усталым плечам, по спине, которую саднило от напряжения. Он был мокрым как мышонок. В буквальном смысле, - капли пота стекали по его шее сзади, виски были совершенно мокрыми.
- Не-не-не! – она хохотала так, что заставила и его улыбнуться до самых до ушей, - Ну Андрюш! Ну ты просто не представляешь, как я боюсь, что ты! Как я испугалась в прошлый раз, чуть не описалась…
И снова его покоробило, снова побледнел он, снова сморщился. Сильно-сильно, и как-то грозно заболел желудок, отдавая почти во все области тела. Но теперь он не осекся:
- Не хочешь, - сказал спокойнее, тише, - Нет?
- Да нет, Андрюш, ну правда. Ну не обижайся ладно, я правда очень боюсь. Может?...
- Да, я думаю…
- Ага, да? – она вернула улыбку своим губкам, хотя только что умоляюще но неестественно и серьезно хмурила бровки.
- Ну просто давай тогда просто может погуляем где-нибудь? – на одном дыхании, не отпуская прошлый кураж сказал он это.
Она не позволила ему испугаться:
- Ага.
Он почти и не прореагировал, делал брови усталыми и серьезными.
- Да?.. Ну ок, ты когда свободна? - он плохо чувствовал, что стоит на ногах теперь, колени дрожали сильно, и приходилось приоткрытым держать рот, - просто сложно было иначе.
- Ну-у-у…, - стала говорить Юля, он ждал этого, поэтому все еще оттягивал свой испуг, разумеется он все так же не верил еще, все еще. Только в голове крутилось, что, возможно, когда-то она скажет «как же ты любишь надо мной издеваться», он ответит «не пищи». Он был мокрым, испуганным и уже почти тяжело дышал. Стали появляться белые пятна перед глазами, - он посмотрел на диван, сначала просто, затем со злобой, которая почти полностью обессилила его. Он не сел, но оперся о спинку свободной рукой.
- Ну-у-у…, - продолжала Юля, - Не знаю честно говоря пока. Сегодня чего, четверг?
- Э, да. Нет. Да, четверг, да.
- Угу. Ну, слушай… Ну… Давай завтра созвонимся, ближе к вечеру, ладно? И тогда уже точно забьемся. Ага?
- Ну давай. Я тебя наберу завтра.
- Ага. Обязательно. Ну пока?
- Да, пока. Счастливо.
- Пока-пока.
Он отнял совершенно мокрый телефон от уха, хмуро, очень серьезно посмотрел на его экран, понажимал на экран. Выключил телефон и посмотрел в окно, тяжело, вымотано, тяжело и судорожно вздохнул. Заболело сердце, он оглянулся на диван и тут же лег на него. На бок. Как обычно подтянул колени, положил руки под щеку. Отдышался, постепенно. Постепенно, спустя несколько минут или даже полчаса, заплакал. Тихо, почти беззвучно, но всерьез. Очень горько, очень расстроено, очень надолго. Но не говорил пока ничего, ни на что не смотрел, не облизывал свою руку, свои пальцы. Но стал внюхиваться, пока неосознанно – пока текли сле5зы, но дальше – больше, сильнее, приподняв, оторвав голову от подушки. Дальше – больше, он сполз за своей головой с дивана и встал на четвереньки. Выгнув спину, выпятив задницу, как делают женщины для секса по-собачьи. Подумал о том, что плохо, что не голый, но внюхивался тщательно, с усердием. Сделал несколько ползучих движений в сторону того запаха, что привлекал. Поднял руку и вытер слюну с подбородка. Не сразу но посмотрел на мокрую руку, испугался и зарыдал. Испугался, вскочил, в голос захныкал, стал стучать себя по голове и быстро забрался обратно на диван, поджавшись, но теперь лицом к стене. Дрожал… Волосы слиплись и воняли, он чувствовал. Чувствовал вонь от своих гениталий, давно не мытых. Вонь от залеженного, ненового дивана. Духоту, пыль из углов и в воздухе, запах от обуви в коридоре. С кухни. Затихший было, и снова заметив, что внюхивается, заплакал снова. Вскочил рывком и побежал мочить голову в ванную. Старательно и упорно не смотрел в зеркало и как ребенок обрадовался, когда это получилось, до счастливых всхлипов. Вышел из ванной, встал за дверью, отодвинул от живота штаны вместе с трусами и еще раз потянул носом запах оттуда, сильно для этого согнувшись. Поднял голову, посмотрел, почувствовал, как покалывает щеки и немеет лоб, пошамкал ртом и упал в обморок…
…- Ты хорошо выглядишь, - сказал он, когда девушка только подходила, еще не подошла, еще только улыбалась, заметив его. Сказал громко и подняв подбородок.
Она немного нахмурилась, не сразу расслышав, но поняла и кивнула снова, посмотрев под ноги.
- Спасибо. Привет.
- Привет.
Они сидели в кафе недалеко от площади, в том самом, которое было последним в их прошлую встречу. Привстал, хотя было очень неудобно, пятница вечер, и много народу. Он увидел ее распущенные волосы, свободную прическу, почувствовал ее запах в перемешку со свежестью с улицы, которую она принесла на своем необьятном шарфе. Она остановилась, взялась ручками за шарф, поводила глазами по столику, все улыбаясь, он стал отодвигать ей стул, перегнувшись через столик и громко скребя по полу. Молча и тоже улыбаясь, стараясь делать плавные движения руками. Она посмотрела на то, что он сделал, поправила волосы руками и села. Поставила локти на столик и наклонилась к ним. Положила на руки подбородок и стала смотреть на него. Он тоже сел.
Он был красным, - с сильным румянцем, - и она это заметила, улыбнулась хотя и не очень легко. Он держал рот до ушей, стараясь скрасить свои аварийные глаза. Капли пота на лбу и на висках, - не ползли еще, но сильно набухли. Он сложил руки свои на коленях, сильно развел в стороны колени, как мог сильнее, особенно сконцентрировавшись на их напряжении. Она сидела с красиво прямой спинкой, острыми плечами, худенькими, очень красивыми, по которым стекал мягкий и теплый свет.
Начала немного дрожать голова, мелко-мелко, - он стал, чтобы скрыть это, шевелить подбородком из стороны в сторону и относительно надолго задумался об этом. Было шумно, гул стоял в ушах его, очень мешал и почти заставлял морщиться. От нее пахло, и сильно чувствовалось, как пахло от себя. Он готовился долго, конечно был вымыт, но все равно пах несвеже, неприятно ему самому. Он подумал об этом и поморщился. Он все молчал.
Юля заговорила первой. Она снова поправила волосы, поправила низ своей рубашонки, немного откинув назад плечи, и сказала:
- Ну как ты поживаешь? Чем занимался?
Он посмотрел на нее, дернув глаза по горизонтали, очень странно, если вглядеться в него посильнее. Но Юля улыбалась и не заметила ничего необычного.
Неожиданно для самого себя он поднял внутренние уголки бровей и подбородок:
- Да ничего особенного, Юль, знаешь… Так, делишки…, - и улыбнулся вполне естественно, - Ты кстати очень хорошо выглядишь сегодня. Правда, еще раз говорю безо всякого зазрения совести.
Она засмеялась и откинула волосы движением головы. Сережки были в виде больших обучей, они зашевелились тоже. Глаза его двигались, сильно покраснели, их щипало, они болели… Он немного щурился, одним глазом больше.
Думалось ему плохо. Но думать он пытался лихорадочно, все его силы уходили на это без остатка. Он помнил о том, что брови нельзя держать сомкнутыми, помнил о своей необычайно живой, особенно в последнее время, мимике,… боялся этого…
Но проговорил он свою фразу бодро и уверенно, почти сильно. Юля не видела, что он ладонь при этом держал между колен, сжатую до невозможности. Он сейчас был близок к обмороку, был бледным, но не слишком, поэтому Юля, обратив конечно внимание, не слишком беспокоилась.
- А ты как? – проговорил он, - Вроде видимся почти каждый день, а вот поболтать нормально не получается, да?
- Ну да…, - у нее зазвонил телефон, одной вибрацией, без звука, - Ой, извини.
Она взяла трубку, посмотрела на нее, он тоже бросил взгляд, но не рассмотрел ничего четко.
- Приве-ет! – сказала Юля в телефон, моргала глазами, опустила голову и стала прикрывать рукой свободное ушко.
Он, отвернувшийся сначала в сторону, поднявший подбородок и закуривший – как нужно – позже, заметив, что она все говорит, улыбается, смеется даже, - все так же смотрит вниз, - он выпрямил спину, повернул голову и стал смотреть на нее. Он сильно дышал, брови его были подняты от внешних краев, лицо перекошено и почти влажное. В злобе, отчаянии и почти с четкими белыми кругами перед глазами он поймал себя, не перестал смотреть, но начал бояться что она может поднять на него глаза. Она не поднимала. Он ждал что поднимет, но боялся. Он собрался с силами и облизнул свои губы, оторвал от нее глаза.
Посмотрел снова – она улыбнулась, не ему – все говоря в телефон. Он почти вздрогнул от этой улыбки, ему – злобной, хитрой и ублюдной, - почти заплакал… Она говорила: «Да ну в жопу», «Жопа, блин!», «***ло-мурло», «Иди в пень, знаешь», «что-то хитрожелтое», «ага, писька»…
Он стал слышать это, и лицо его менялось. От лица удивленного и испуганного ребенка, до – идиота, захлебывающегося собственным смехом и «ыкающего», от лица маленькой заплаканной девочки до лица маленького хмурого мальчика. С прямой спинкой и зажатыми между суставами колен руками. Он выдохнул сильно, и из ноздри его на стол вылетела полузасохшая сопля.
Он поднялся, не смог больше. Она подняла глаза, он улыбнулся, что-то прошептал, сделал знаки руками, что уходит в туалет, красный, пылающий, с мокрым лицом… Он еще помнит, что успел сыграть немного глазами маленького обиженного мальчика, и ушел, твердо ступая. Пока еще шел по залу кафе, ему вдруг сильно захотелось заниматься сексом, - он подумал об этом, взглянул в глаза охраннику на выходе как заплаканный ребенок маме, вышел совсем на улицу и пошел домой, без одежды , подняв плечи и тяжело дыша.
***
Я еще постоял, походил… Подышал. Выкурил сигарету, попинал ботинками бортик у тротуара. Подумал о своем лице, как оно выглядело сейчас, даже улыбнулся поэтому, широко, почти до смеха, - почти рассмеялся то есть. Продолжал идти дождь со снегом, и постепенно я начинал чувствовать сырость на волосах и за шиворотом. Становилось холодно, я начал дрожать. Передо мной было большое, пустое совершенно, по-видимому, здание, с темными окнами, сероеи и мокрое сейчас. С крупно нарисованным черной краской номером на глухой стене. Я стал на него смотреть, пристально, и глаза мои стали слезиться. По-моему я еще рот приоткрыл – по крайней мере пар вырывался большущими клубами из него. Хорошо, что воротник у меня был поднят, - я подумал об этом и постепенно начал улыбаться. Потом вздыхать. А чуть позже и говорить:
- Как хорошо мне сейчас!... Господи, как хорошо!... Даже вот мокро сейчас и холодно, а мне все равно, я все равно стою, и мне очень хорошо, очень спокойно, очень легко… Вот дождик на лице, вот дождик… Вот как капает, вот как. Мне мокро. На лице мокро, от капель. Вот… Вот… Добрый-добрый дождик, добрый-добрый день! Мне легко, я стою, и мне легко очень… Я радостен и умир… умиротворен, умиротворен я!… Мне нравится. Мне нравится…
- Я стал слабым… Вот что… Я стал слабым. И точка! Замучили меня… Я был красив и строен, я был принц города, а стал урод… Я когда думаю об этом то становится грустно. Становится тоскливо и слезки у меня бегут из глаз. Слезки капают. Мои слезки… Мои… Как хорошо! Как хорошо, что я стою здесь сейчас, один, без никого, один совсем, хотя мне и одиноко…
- Подумать только, ведь я был с женщиной, с красивой! Если вдуматься, то это даже уму непостижимо, вот как! Если сказать, то вот сейчас это наверное даже и представить тяжело будет, вот так вот… Ой! Ой, а даже с двумя же! Даже с двумя! Полинка же еще, ее-то я и забыл! Она-то же вообще модель! Модель, в Париже жила, с такими людьми была вместе, а предпочла меня! Вот что! И причем это я ее бросил, а не она меня. Вот я какой! Вот я! Я гордый какой, гордый!.. И независимый кстати, независимый… Я независимый, мне никто не нужен, даже совсем никто. Я живу один, потому что я сильный мужчина. Я – воин, а мужчина в первую очередь должен быть воин! Я в-в-воин, я – да…
Я стоял, пожевывал свой старый шерстяной, - пахнущий уже неприятно, воротник, мои брови были сильно напряжены, и говорил. Негромко, не надрывно, не напористо. Спокойно и тихо, умиротворенно. Мне нравилось, как я говорил:
- Скоро станет совсем тепло!.. Станет солнечно… Запоют птицы и побегут ручьи. Нужно будет снимать с себя теплую одежду и одевать легкую, простую… Менее теплую… Менее теплую… Я буду щуриться от солнца так, что мой лоб будет болеть, так, что придется задумываться о темных очках. Девушки станут красивее, свежее, воздушнее. Мы будем смотреть на них больше, а им это будет нравиться сильнее. Они – молодые, они будут с розовыми щеками и чудными-чудными глазами, глубокими и красивыми. Я одену простой вельветовый пиджак, светлые джинсы, тонкую рубашку, тонкий шарф. Возможно у меня будет шанс арендовать открытый автомобиль, или же я куплю мотоцикл. Простой, классический, безо всяких изысков. Только мне нужно научиться ездить, я не умею. Я никогда не сидел за рулем. Но наверняка здесь есть школы, и я запишусь, выучусь. Мне очень этого хочется. Просто кататься по городу, просто по дорогам, одному, ни о чем не думая, чувствуя ветер на лице. Ветер в волосах. Ветер в волосах… Чувствуя ветер в волосах. Мои ноги немного промокли, - ботинки были не столь хороши, промокали. Я пошевелил пальцами ног, для этого немного отвлекся.
У меня сильно заболел желудок, застучало сердце, забилось. Я пошевелился, повращал шеей, потянулся в конце-концов, начал немного хныкать. Снег все падал мне за шиворот мерзкий, омерзительный, противный. Я облизал мокрые губы, намочил их снова, облизал снова, покусал. Стали лезиться глаза. Я стоял, смотрел на себя, потрогал себя за бедра руками, поныл еще немного, еще поводил руками по губам. Не то чтобы мне нравилось это, просто я стоял и так делал, пока еще не водя глазами по сторонам, но знал, что скоро начну водить. Так неприятно – если думать о себе со стороны, - мерзко, противно, посапывая носом, похлипывая губами, шамкая ими немного, пуская пузыри… Я стал думать о себе со стороны и о том, что часто так делаю.
Я одернул себя. Удивился, выпрямляясь, как много для этого пришлось сделать движений, хотя вроде бы я точно так же просто стоял. Повыше стал смотреть, повыше, глаза стали повыше, - больше увидел… Увидел, как мшины ездят дальше, за бетонным забором справа от моего серого пустого здания. Осмотревшись и подумав об этом, удивился, где я стою. Очень захотелось смотреть в сторону более оживленной улицы, с которой пришел. А пришел с какой-то, пришел. То есть значит, что прошел от того места, где расстались с Катей, с которого она от меня убежала.
Я побледнел. Появились пятна перед глазами, - я посмотрел по сторонам, нашел бортик и сел на него. Сплюнул между ног в лужу, положил руки на колени, посмотрел, как полы моего пальто легли в лужу. Поискал в карманах сигареты, закурил. Потом подумал о том, как я выгляжу, как круто я выгляжу, сидя так, - я стал улыбаться от этого, отодвтнул сигарету в уголок рта и поворошил себе волосы… Чтобы они были еще лучше и больше соответствовали. Опустил руки обратно на колени, но не был уверен в результате. Хехекнул от этого, - правда, я сам слышал звук. Потом достал телефон, и в экран его, как в зеркало, смотря, поправил волосы так, как хотелось…
Вообще посмотрел, как я выгляжу, поводил для этого подбородком из стороны в сторону. Увидел, что я немного покраснел, увидел торчащий из носа волос и выдернул его.
- Я очень красивый!.. – вырвалось у меня, довольно громко, с пузырем слюны, - Очень брутален, очень брутальный мужчина!
Член окпер от этой мысли и стал мешать, стал сильно давить на джинсы. Я опустил голову и посмотрел на него, на бугорок. Я стал строгать себя в разных местах и сказал еще «трогать себя», произнес в слух. Обратил внимание и подумал, что члишком часто моргаю…
На следующий день, около двух пополудни, я стоял на бортике тротуара у самой широкой улицы города. Мы созвонились с Лешей, договорились, что он заберет меня, - мы еще заедем к нему на работу, а позже, все вместе, поедем в театр на спектакль московской труппы, чьи гастроли как раз проходили в городе. Олеся как раз заказала или как-то достала эти билеты, причем на хорошие места.
Ночью спал плохо и очень боялся. Были какие-то громкие звуки с улицы, жестяные удары или скрип, - я проснулся от них и долго не мог успокоиться от испуга. Довольно долго плакал, думал о том, что когда плохо становится некрасивому человеку, - то есть когда по его лицу видно, что ему плохо, - это очень страшно и противно. Дрожал, мерз и потом потел, нюхал себя часто и плакал от этого сильнее…
Сейчас я все еще подрагивал, и от холода и от того, что не до конца еще проснулся. Мимо меня прошли две очень красивые девушки и обе посмотрели на меня, видимо с интересом. Я тоже в ответ посмотрел на одну из них, но не выдержал ее взгляда, опустил глаза. Они прошли дальше, я остался, по-моему сильно покраснел и долго смотрел на свои ноги. Что-то начал говорить чуть позже, бурно, громко и с мимикой, - прекратил также внезапно, как и начал. Смутился, вытащил сигарету и закурил, жадно глотая дым и смяв ее почти совсем. Вытер слюни, пощурился и стал смотреть дальше на проезжающие по улице мимо меня машины. Из под колес их летела грязь, но не задевая меня, я смотрел на то как капли ее падают не касаясь меня, долго смотрел и с напряжением. Я замерз.
Выпячивал губу, губы, морщил лоб, щурил глаза, часто открывал рот, широко, как только мог, моргал часто. Мне нравилось, что позади, через тротуар, была стеклянная витрина, и я видел свое отражение. Увидел, что стал сильно сутулиться, и заплакал, не сразу, поборясь, попыхтя немного, но заплакал. Видно было в отражении, как губы кривятся, даже какие они слюнявые. Мне понравилось, и я приободрился немного. Снова закурил, расправил плечи. Встал ровнее, когда заметил, что смотрят на меня. Кто-то смотрел, я не очень стал разглядывать, кто именно, но смотрели. Встал ровнее, ногу отставил в сторону, положил руки в карман. Сделал спокойным лицо… Хмурым лицо, сильным лицо… Вытер лицо, с лица, появившийся пот, удивился, как его было много, особенно на лбу, над бровями. Не было так жарко на улице, мне не было, я не был слишком тепло одет. Я мерз теперь еще, но дышалось тяжело, как будто было душно. Я подышал, полной грудью, но стараясь делать это не резко, чтобы не кольнуло у сердца. Подумал об этом и стал говорить:
- Надо мне о здоровье заботиться, о своем здоровье. Ну правда, много лет уже, пора подумать об этом, пора серьезно задуматься. Я курю же как паровоз, одышка уже такая, что по трем ступенькам подняться не могу, вот какая. Одышка как у старухи, честное слово, как у старухи. Мне нужно записаться в фитнесс. Ну правда, должны же быть в городе какие-нибудь такие места. Правда, ходила же Юля, с мужем они вместе ходили и регулярно, между прочим, и очень им это все нравилось даже… Во-ат…
- Мне нужно было шубку купить ей!... – я снова начал моргать глазами от того, что их стало щипать, - Хотябы шубку! Маленькую, аккуратненькую, легонькую!... Такую… с пояском, коротенькую…собрал бы деньги, есть же у меня деньги, есть же! Что же я! Как же! Как же я лоханулся, я лох, я лох! Я правда лох, они же все были правы!! Господи, они же все были правы… Я чмор, задрот, я не человек же даже, вот что…
Я обиделся и замолчал. Лицо мое горело. Я водил ногой по снежной каше, растирал ее по асфальту, смотрел на ногу и продолжал стоять.
Очень устал, захотелось лечь, немедленно. Захотелось хотя бы опереться обо что-то. Я посмотрел на дерево рядом. Оно было мокрым, кора была черной и шероховатой, неприятной на вид… Темно-коричневой, темно-темно-коричневой, вот какой... Я стал смотреть - почти же черной, очень же почти же черной, вот какой... Неприятной до слез, если бы я мог еще плакать, если бы я не был так обижен, надут и не был бы таким усталым.
Мне казалось ну и пусть это все, пусть:
- Ну и пусть!... Вот… Наплевать! Вот… Ну и пусть так, пусть… Пусть, - я еще нюнил, еще слюнявил пока, но гворил дальше, не замолкал, - Пусть так. Но зато я настоящий мужчина. Да. Именно так и никак иначе. Да, пусть соплю мои текут, пусть опустился я до последней возможности, всякое человеческое обличие утратил. Но никого я не предал и не продал… Никого не предал и не продал… Никого не предал и не продал… А еще я видел вчера в магазине пуховик такой – черный, очень хороший, из прорезиненной ткани, дорогой очень, очень дорогой… Хотелось бы приобрести его, вот что. Да, пожалуй я куплю его, куплю. Одену на себя и ходить в нем буду. Буду. Хотя вот зима уже заканчивается, заканчивается, да… Но я буду ходить, еще холодно, он очень хороший. Он черный, из прорезиненной ткани. Очень серьезный такой, очень хороший. С замками на рукавах, смолниями на рукавах. Мне очень нравися, надо купить. Надо купить…
Много лет назад, когда я еще учился в школе, в восьмом вроде бы классе, я бросил свою девушку прямо в автобусе, не сказав ей ни слова. Я шмыгнул носом сейчас, когда вспомнил. Смотрел, голову склонил и смотрел так, что больно глазам было, как я их вывернул… Я остановился и стал думать о том, что ничего не болит у меня, я выпрямился, положил руки в карманы, стал трогать языком все мои зубы, один за одним, и косить глаза. Снова скашивать что было мочи на сторону, чтобы снова так заболело, - стараясь для этого увидеть то, что не могло попасть в поле зрения без поворота головы. Я старался так сильно, что глаза по-настоящему заболели. Я снова достал руки из карманов и стал шевелить немеющими, стремительно немеющими пальцами, смотреть на них со страхом и дергать ими, сжимать и расжимать кулаки. Позже – прыгать и стонать, немного и не в голос. Какого-то полубомжишного вида человек остановился и во все глаза, с открытым слюнявым и зловонным ртом стал смотреть на меня. Я стал смотреть на него и постарался – по-моему бессознательно – встать в ту же позу и сделать то же выражение лиа, что и он.
У него было много интересного. Открытый большой рот, гнилой там, глаза, разные, сощюренный, красивые, слезящиеся, неприятные мне, побитое, подернутое какой-то коростой лицо.
Я его сильно испугался, но он ушел. Я вытер свой рот, двумя пальцами по краям губ, так что больно стало, и понюхал эти пальцы. Мне было страшно и дышалось сильно, не стоялось спокойно, холодно, - я стал продрогать. Лешка опаздывал.
Девушку увидел. Стояла ко мне спиной, смотрела в витрину, что-то там разглядывала, я не видел, что. На улице, одна,… эээ… под снегом. Снег правда пошел, крупными хлопьями теперь, попадающими в глаза и на губы. Я видел, наблюдал ее, через пелену этого снега, - настолько он валил с неба, но на земле таял, делая ее еще более мокрой.
Она была худенькая и тоненькая, стояла ножки вместе, в белой курточке с капюшоном, по краю которого был бежевый мех. Ручки в карманах, волосы распущены, но не по одежде, а вперед, на грудь. Светло-русые волосы, маленькая, чуть приплюснутая с боков головка, чуть вытянутая вверх. Курточка была коротенькая, и попка, маленькая и аккуратненькая, торчала, в черных, сильно обтягивающих штанишках. В угах,как все они. Личика ее я не видел, и в отражении в витрине тоже.
Я стер слюну, с губ снова, и повернулся к ней полностью, сделал шаг в ее сторону, чтобы смотреть. Смотрел во все глаза, для этого чуть сильнее рот приоткрыл. Мне очень нравилось, очень нравилось то, что я видел. Мне, перепуганному снова, хнычущему от волнения, сучащему ногами и борящему сильное-сильное сердцебиение, стало вдруг легко и спокойно, очень по-доброму, по… по-домашнему я бы сказал… М-мое стало, мое, доброе все стало, теплое стало… Очень…, очень…
Только я не видел ее лица… Я стал сравнивать ее… вернее просто вспомнил, про то, что я только что видел бездомного, видел девушек, которые прошли мимо меня, еще я видел мужчин утром, которые чуть не толкнули меня, - все это было так страшно, так пугало меня, что наверное… наверное… мне следовало даже просто уйти, не поехать, не дождаться Леши, не поехать с ним. А теперь мне не стало страшно. Более того, - совсем не было, стало лучше, мне стало тепло в животе, спокойнее, расслабилось лицо мое я прямо почувствовал это. Наверняка потеплел мой взгляд, ослабли веки, губы, брови… Как плечи опускаться стали я почувствовал. А еще чуть позже я стал улыбаться, - все шире, шире, теплее, добрее…
Но лица ее я не видел. И постепенно, именно от этого, улыбка моя замерла, застыла. Я не стал дрожать, но стал бояться. Плечи поползли, открылся рот, напряглись брови. Самое лучшее было то, как она стояла… Мне хотелось обнять ее, помочь ей, целовать ее мокрые щечки, когда она заплачет. Самое красивое то, как она стояла, что она стояла… От радости, от нежности мне хотелось подойти и поцеловать ее в попку, присесть и поцеловать, туда, где только начинают разделяться ягодички… Мне бы только хотелось увидеть ее лицо… Очень хотелось, я очень боялся… Я сложил руки вместе и прижал их к груди, подался вперед весь, к ней, - она стала поворачиваться…
Она повернулась, и я задрожал. Сначала задрожал, потом заколотило меня, я застонал, замыкал… Стал переступать с ноги на ногу, хватать себя за руки и сдавливать изо всех сил. Скривилось лицо, слезы полезли из глаз, хотя я смотрел вверх, чтобы останавливать их. Я о-чень обиделся на нее. Очень! Я очень обиделся…
Лешка приехал и забрал меня спустя несколько минут. Еще в машине я дрожал, Леша смотрел на меня странно, - оглядывался с переднего сидения. Я молчал, смотрел в окно и старался не поворачивать к нему лица. Я сидел и выскребал грязь изпод ногтей, часто опуская на них глаза, разглядывая их. Дело было не простым, потому что руки все еще дрожали сильно. Сидел и придумывал причину, чтоб отказаться ехать дальше.
Я поморщился. Сильно заболела голова между бровей, я даже потрогал руками, обеими. Покосился на впереди сидящего Лешку, он отвернулся как раз и смотрел перед собой, молчал. Я только теперь обратил внимание на водителя, что он вообще был с нами, водитель. Понятно, что разглядеть его толком не удалось, потому что я сидел прямо за ним. Но я скосился намного, наклонился и посмотрел. Не увидел ничего интересного.
Я снова стал смотреть в окно, но отъезжали мы все дальше, и сидел я все дольше. Возможности как-то отмазаться ехать становилось все меньше.
Я обратил внимание, что у меня немного болят гениталии, немного болит член. Но приятно болит, устало болит. Вчера вечером я был с двумя проститутками, забыл сказать. Надо было начать с этого, собственно...
Они пришли поздно, под двенадцать часов, и мне сходу, с порога, сразу не понравился запах от одной из них. Не сильно, но не понравился. Я пропустил их обеих, молодых довольно, довольно привлекательных, худеньких девочек, блондинку и брюнетку, в комнату и понюхал воздух вокруг них. От одной из них запах не понравился.
Я пригласил их в номер, сам зашел за ними. Они не были дешевыми, из агентства при отеле, не дешево пахли и не были сильно и неправильно накрашены. У одной из них, блондинки, был простой хвостик, не высоко не низко на затылке.
Они прошли в комнату. Брюнетка, с распущенными, пышными но не длинными волосами, села на кровать, красиво отбросив их со лба. Она не была уставшей, и это мне понравилось. В хорошем настроении. Они обе немного изучающе, но стараясь скрывать это, смотрели на меня. Я сказал им, что можно курить, и открыл окно. Они обе закурили. Мне нравилось, что они не улыбались, но они выглядели дружелюбно.
Я показал им, где ванная, и блондинка ушла туда. Я пока предложил что-то из бара второй девушке, она не стала отказываться и еще раз красиво тряхнула серо-коричневой головой. Шейка у нее была длинная и красивая. Я сел рядом с ней на диван, и мы немного поговорили. Она не сильно неприятно улыбалась и держала ногу на ноге, - я смотрел на ее колени и на грудь, на губы.
Блондинка вернулась, завернутая в полотенце и с сухими волосами. Сидящая со мной на диване девушка поднялась, а я отставил в сторону свой стакан. Блондинка подошла ко мне и опустилась на колени, на пол. Она сняла полотенце и положила его на кровать рядом со мной. Делала она все это молча. Я посмотрел, как красива ее грудь, какая загорелая кожа и крупные соски. Волосы у нее все так же были убраны назад в хвостик без единой свободной пряди, единого волоска. Она расстегнула мои брюки и рукой взяла и достала ч..н. Она сказала, что он большой, и стала водить его головкой по своим щекам и иногда по губам, смотря только на него. Ч..н еще не отвердел полностью, но постепенно увеличивался. Наконец она взяла его в рот и стала сосать, сильно втягивая в себя и смотря теперь на меня. Я смотрел на нее, смотрел, как ей в рот попадают мои волосы, как блестящим становится мой ч..н от ее слюны. У нее был маленький ротик с относительно тонкими губами, свежее лицо, и головка ч..на казалась очень большой для нее. Но сосала она умело, и мне было очень приятно, мне нравилось. Я стал дрожать и хмуриться.
Она отвлеклась, опустила руки, ч..н и стала стягивать с меня штаны, сняла носки. Я раздвинул колени пошире и сел так, чтобы яйца опустились и висели свободно, не лежали на кровати. Она взяла руками мою ступню и стала сосать пальцы на ней, смотря при этом мне на ч..н. Я немного откинулся назад и оперся на руки. Она взяла ч..н себе в руку и стала д...ть его, очень мягко но настойчиво, не больно, очень умело. Потом поплевала еще себе на ладонь и поделала еще вращательные движения по стволу. Сильно потянула его вниз и еще немного пососала. Потом, увидев, как я сел, встала совсем на четвереньки, сильно выпятив попу, на локти, протянула голову и стала сосать и облизывать мне я..а, стараясь втянуть себе в рот каждое из них. Затем выпустила их, закинула сильно-сильно затылок, уперлась в я..а носом, сильно раздувая ноздри, и стала лизать, стараясь достать до а..са языком. Стала делать это резко, почти остервенело, - я сильно возбудился, от чего ч..н стал еще больше, напрягся совсем сильно, я им покачал и потянулся, всем телом. Пока еще я не прикасался к ней, хотя уже почти чувствовал, как пахнет у ней из промежности. Я заметил, что девочки были обе эпилированные, и я предвкушал уже, как я буду лизать их, обеих.
Я поднялся, взял ее за ребра, выпрямил, взял за уши и резко, несколько раз, повсовывал ей ч..н в рот, до самого основания, так что ее носик, острый и длинный, сильно упирался мне в лобок. Она поперхнулась только один раз, но слюна стала сильно стекать у нее с угла губ.
Я вытащил ч..н, она охнула, немного нахмурилась, вздохнула, но схватила его обоими кулачками и стала д…ть, потом плевать на него и снова д…ь. Я возбудился до последней возможности и стал хныкать. Слезы потекли у меня из глаз, девушка немного испугалась, но тут же взяла себя в руки и стала сама резко и зло сосать ч..н. Я, наконец, вытащил его и спустил ей в лицо, на губы, нос - на ноздри, и на брови, на ресницы. Спермы было много, много, и что-то она пыталась поймать в рот, отчаянно, потом высосать все остатки.
Я сел на диван и стал размазывать свои слезы, сперму и ее слюни по своему лицу, а она поднялась на ноги, улыбнулась, что-то сказала и ушла в ванную своими длинными тонкими ногами. Я дотянулся до сигарет, закурил и стал сплевывать на пол, смотря на свой ч..н.
Слезы все бежали, я все никак не мог их остановить, все не мог. Девчонки что-то там хихикали в ванной, - я слышал слова, стал внимательнее, но ничего про себя не услышал. Я только все так же смотрел на свой ч..н, - не просто смотрел, разглядывал его. Он был действительно большой и толстый, кроме того еще головка была явно и ощутимо толше ствола. Красивый, тяжелый, с венами, я погладил его, поводил по нему большими пальцами обеих рук, - по венам поводил. Даже теперь, полуобмякший, я мог поднять его и он достал бы до пупка и больше. Я так и сделал, так и сделал и почувствовал удовольствие, ч..н мгновенно напрягся, отвердел. Я еще раз посмотрел на дверь ванной, полуприкрытую, засопел и выпятил губу. Нахмурился и обиженно обозлился. Все никто не выходил, все шептались девчонки, и я уже открыл рот чтобы заорать, но вот брюнетка вышла. Я вскочил к ней, роняя крупные каплю слюны себе на живот и на ноги, схватил ее, легкую, положил на кровать и остервенело, с рычанием, рыком, отплевываясь и глотая, стал лизать и сосать ее розовую-розовую письку. Мне было очень вкусно, я лизал сильно, смело, она сильно возбудилась, и мне удалось повсовывать пару раз нос ей во в…ще – и повдыхать в себя, повдыхать. Я лизал еще полностью высовывая язык, старался задеть им а..с и когда понял, что не получается, перевернул ее на живот, раскинул ей ноги и достал его с радостью, с дрожью и любовью. Взобрался на нее, стал ****ь… Потом пришла вторая, стал ее ебать. Одна лизала мне а..с, другая сосала ч..н, - одновременно… За все время блондинка два раза кончила, - очень красиво, очень сильно, всем телом, брюнетка ни разу. Я наспускал на них обеих, - чет… четыре раза…
Они мылись, я заставил их мыться обеих сразу, чтобы быстрее, а сам стоял у стены и ждал, пока они уйдут. Стоял, уже одетый, и тряс ногой, сучил обеими ногами. Ждал, мы… мычал про себя и немного вслух, считал секунды. Наконец они вышли обе, я распрощался и прогнал их, уже подпрыгивая, сдерживаясь из самых последних сил. Только захлопнул дверь за ними, побежал на балкон, перелез через перила и хотел уже прыгнуть, но понял, что низко слишком, что не разобьюсь же совсем, низко – третий этаж. Кроме того мне совсем не понравился цвета, которыя я в этот момент видел перед глазами, поэтому я замер. Я постоял так немного, по ту сторону перил, держась, морщась, думая и замерзая. Потом перелез обратно и отправился спать. Настроение у меня было совершенно обалденное.
Только еще позже я проснулся и стал ходить. Стал думать, много, глубоко, что-то говорил, произносил слова вслух, чтобы помогать себе. О чкм я рассуждал, не помню, но лег я взволнованный, дрожащий и испуганный, вспотевший. Долго не мог уснуть, плакал, звал Юлю чтобы обнять ее и понюхать ее, понюхать у нее во рту. Все что помню тогда, что в дверь звонили, стучали, здорово-здорово, страшно-страшно, а я не открывал, боялся и плакал, кричал «Уйдите! Я вас боюсь!» и затыкал себе уши пальцами и подушкой.
Я вспоминал, как когда был маленьким, играл на снежныг отвалах у дороги и представлял себя снежным барсом, прыгал с горки на горку и стрался держаться на самых покатых и крутых местах… Было страшно мне и робко, мокро и слюняво, вонюче – пахло сырыми простынями, сырой тканью, - я ее пощупал, было мокро почти как в болоте что-ли… Не нахожу другого сравнения… Я еще поплевал на нее, чтобы еще мокрее стало. Потом поднялся, встал на колени и стал дрочить, кончил на нее. Посмотрел на все это, смотрел долго и зло сначала, но мне становилось с каждой секундой все хуже и хуже.
Не меняется ничего. Все остается как было. Я замечаю это, никто не может мне помочь, - девочка не может. Что именно мне нужно помогать, как именно, - не знаю, не понимаю, мне не известно…
Так ли плохо мне, так ли?.. Не могу твердо сказать… Слушаю себя, дыхание задерживаю для этого, боюсь пошевелиться, - а плохо ли мне? Разве мне так уж плохо? Я еще не болею, я еще молод и силен, мне только тридцать. Мои деньги есть… Мои силы, ум… Ум… Мокро вокруг, сыро и вонюче, слякотно, противно, неприятно мне… Снова хочется полизать свой пах, - ну или хотя бы чей-нибудь. Вспомнить всех, всех-всех, кто был у меня, был со мной, с самого начала и потом, позже, гораздо позже. И теперь, сейчас, здесь уже, уже здесь… Уже теперь. Людей-то – по пальцам перечесть. Я – не мужик, не мужчина… Я – воин!...
…Я пошевелился в машине на своем месте, вытер губы. Вытер губы а все равно дрожал, и плохо было. Я уже открыл рот, чтоб еще раз проситься выйти, но мы уже подъехали. Мы подъехали, остановились, и Лешка стал говорить. У меня были черные пятна перед глазами… Не белые, как обычно бывает, а черные, по-настоящему, ярко-ярко, с очерченными краями, - как бывает на старой кинопленке в кинотеатрах. Я немного испугался и стал трогать свой затылок – я же теперь решил заботиться о своем здоровье, - так что… Потрогал… Подумал даже, о здоровье… Выходил и запинался, колени дрожали как будто я только что встал после болезни, после тифа например… Снова вытер губы. Пошамкал ртом, поцикал языком по зубам, подумал о своем члене, - еще раз, почти как вчера.
Слезки, глазки… Голова моя. Много моего есть, много… Очень много. Странно это, все это странно. Странно, что есть, просто странно что есть это. Я думаю об этом, я чувствую себя и думаю о себе. Слишком часто я думаю о себе, а надо просто работать. Просто работать, пахать, растить детей, жениться и завестиих – детей, думать о них, они будут светловолосые, маленькие и со всегда измазанными липкими руками. Почему они должны быть с измазанными руками? Почему обязательно? С чего я это взял? Да не… Не должны быть… Не обязательно… Я бы хотел читать что-нибудь. Что-нибудь из истории, вот например всегда меня привлекал Рим, - почитать что-нибудь об этом, в тонкостях узнать все, античных авторов почитать. Меня всегда интересовала история… Всегда интересовала… Да? Да?... Да нихрена не интересовала, чушь это, чушь какая-то, сейчас придумал. Почему я только сейчас о деньгах стал думать? Мне тридцать и я должен быть миллионером. Я всегда думал, что в тридцать нужно быть миллионером, а в сорок – миллиардером уже. У меня нет денег, а я хочу шубы покупать бабе, хорошей девочке, молодой, лет двадцати – двадцати двух. Я не люблю азиатских женщин и не люблю чернокожих, - я расист в этом плане. Хочется посрать… Часы дорогие купить… Хочется часы дорогие купить, я сейчас в интернете посмотрю, не сейчас в смысле, а сегодня. Вечером сегодня. Чтобы по наследству передавать, сыну передавать.
Выродки… Все выродки… Люди – злые… Они злые, не добрые. Мы не любим друг друга. Я и люди – мы не любим друг друга. А почему? Я красив, они - тоже. Я добр, они любят доброту. Они любят детей, я н-не… не очень… Почему они хотят себе? Почему они всегда хотят себе? Я не хочу себе… Я не хочу… Этому учат, этому учат в школе, что надо хотеть себе, а я не хочу себе… Они всегда хотят быть лучше других людей, всю жизнь они только и делают, что хотят быть лучше других людей, а впрочем я слишком глуп просто, я всегда был слишком глуп. Слишком глуп и слишком мало общался с людьми. Я даже не знаю, как правильно говорить с ними. Я не умею говорить ни о чем – ну то есть просто поддерживать разговор. Меня не взяли бы на светский фуршет. А и *** бы с ним… Избить бы, изхуярить рожу Лехину, - слишком уж губы у него толстые, противно это. Жалко, что человек не может вылизывать себе гениталии, чень жаль это. Это здорово помогало бы, очень сильно. Это помогало бы приводить свои мысли в порядок, в порядок все свои эмоции, свою доброту, свою силу, спокойствие.
Мой отец… Это лучший из людей, лучший из людей… Мой отец… Отец мой людей из лучший это… Мда… Нда… Да…
Я… А я снова начинаю бояться Лейлу, сейчас начну. Мне очень нравится Лейла, я ее люблю. Мой пах болит, что-то он стал болеть и меня. Да нет…, это от вчерашнего. У меня болеть начинает, когда я думаю… Что-то болит сейчас, сильно болит, надо послушать, что именно. Не могу определить, но болит, болит, сильно-сильно болит!.. Хоть вой, хоть сильно вой, хоть в голос вой…
Действительно что-то сильно болело, болело так, что я приоткрыл рот и изо всех сил ослабил мышцы лица, сложил без движения руки на коленях, расслабил их. Леша все выходил из машины, я посмотрел на него, смотреть было больно. Больна на переносице, больно на глазах, на скулах, в паху под животом, на животе. По коленям по бедрам, по стопам, на плечах. Вокруг рта. Волосы словно отступали со лба, все больше и больше, и я готов был описаться. Я открыл рот как можно шире, до боли в челюстях, выдвинул голову чуть вперед, стал смотреть перед собой. Вымыл руки, умыл их, сложил как молятся, стал просить, как просят.
Мурашки прошли по всему телу. Если бы я хотел, я описался бы. Расслаблся, потом сильнее сжался, потом стал резко сокращаться живот, колени стали стукать друг об друга. В глазах, в верхней половине круга обзора стал появляться свет, все освещаться, я стал лучше видеть потолок машины и небо в лобовом стекле. Слезы навернулись на глаза, я задрожал и стал улыбаться, невыносимо и радостно.Заболели все зубы, но приятно, невыносимо приятно. Заколотилось сердце, прошел пот по телу, застучало в животе и в ушах…
Длилось долго, довольно долго. Я держался изо всех сил, думал о том, как хорошо и удобно устроен мой телефон. И было вычурно и странно, изящно и красиво, как вокруг меня, в моем окружении…
Вымок совершенно, едва мог пошевелить рукой, и поэтому все еще сидел. Я очень обиделся и надул губки, наверняка был красным или наоборот очень бледным. Можно было бы – поцеловал бы себя, - так мне нравилось. Мне очень нравилось. Я с обидой смотрел на Лешку, точнее на его живот, глаз его я не видел.
Не хотелось выходить. Я тихо и счасливо, весело-весело, со слезами на глазах, с дыханием как у девочки засмеялся, смотря в пол, на свои ноги, мне так нравилось. Я не ныл и не думал об этом, только смеялся, правда смеялся, весело… Радостно мне было, радостно и просто, вокруг меня никто не ходил, не двигался, я сидел… Я сидел и чувствовал себя лучше, чище и проще, чище и проще, по-разному, по-простому, по-своему… Не было выкриков, не было громких слов, однако плакать хотелось, хотя и легче и не так заманчиво. Вычурно, вычурно, слово «вычурно» - я только за глаза свои боялся, за свою «лук», как сказала бы Лейла, она всегда говорила «лук» про людей, а я вторил ей, повторял за ней и вот запомнил. Она носила на себе запах, я не помнил его, а хотел бы вспомнить, он приятный, он очень-очень приятный, легкий, как вокруг меня сейчас, - в этой машине хорошо пахло. Пахло, «пахло», пахнет – мне нравится… Я рад, я рад, что не вспоминаю Полину, что вчера лизал попу девчонок, их а..сы, мне не было неприятно и невкусно, - очень приятно, очень вкусно, они были чистенькие-чистенькие, одной из них я даже всунул палец в попку и облизал его – и не было невкусно. Как вокруг, где вокруг, куда идти вокруг? Не было бы странно сидеть здесь, не сидел бы здесь, не думал бы, не улыбался. Мне снова захотелось полизать женский а..с, поцеловать его, поласкаться. Странно бы говорить, когда плакать… Странно… Я счастлив, Господи, я так счастлив… Я сижу и смотрю на здешнте цвета и думаю о них, а так спокойно, так просто. Нет здесь никого, и никого больше не будет, я же знаю, я же верю в это. Я бегал, я боялся, Господи, как я боялс! А чего? Ну чего? Я был глуп, глуп и невообразимо нервозен, невроз у меня, просто и банально. Как у женщины. Как у молодой-молодой девушки. Она ходит ко мне, и я сосу ее губы, они слегка пахнут кислым и соленым – она не подмылась – а я их сосу. Немного неприятно, ведь это моча, застарелая, то есть, ну…, уже прокисшая, у нее волосы на губах. Я хотел бы быть девушкой, чтоб сосать члены, давиться ими, глотать сперму, чтоб ****и меня в ****у и жопу, чтоб ебали, чаще и сильнее – почему я так делаю? Морщусь сейчас – нет, не хочу… Я выдумал это. Правда, прямо сейчас. Но я и ебать не хочу. Нет, хочу, хочу, правда хочу, я хочу… Хочу, да, но что-то… что-то… не то, не… не ебать, нет…
Их много стало, много стало… Еще раз – их много стало. Раньше было еще больше, но я не видел, я боялся. Не думал о них. Совсем не думал о них, а теперь их много стало, я видел их, я каждую частицу запахов их чувствовал, я обсасывал их, обсасывал до их красноты, до содранной кожицы. Странные взгляды вокруг меня, я чцвствую на себе глаза. Но радость остается, радость все еще есть, она рядом, я чувствую ее теплую кожу, яркое ее покрытие, его шершавую поверхность, как сухой язык, а когда язык сух, это странно всегда. Странно, мерзко и неприятно. Хотя и необычно и интересно. Яркими пятнами все они вокруг меня. Эти маленькие ребята, они же радовались за меня, за каждое почти мое движение. Любили меня, они же любили меня наверняка, а маленькая девочка Полина целовала меня и прижималась ко мне. Я боюсь их, я боюсь их и моих слюней, я пускаю слюни, они сами бегут, я не могу их остановить. Странно чувствовать, странно думать и чувствовать. Я лизал, я уже лизал, я лизал всем… Я лизал, но я боялся, мне было страшно, мне было страшно, что меня ударять сверху, когда я опускал голову и глаза чтобы лизать за то, что я не так лижу. Почему я говорю так?.. Я говорю так?.. Странно это… И не правильно, совсем не так. Просто… просто мне хотелось сейчас говорить так, а ведь это неправда!.. Зачем я так говорю сейчас, это ж глупо! Вычурно, вычурно и глупо, странно… «Странно», «странно»… «Вычурно», «странно» и «просто». Яркими этими личиками, ясными глазками, «простыми» бровками, - такими-такими личиками смотрели на меня и ждали, ждали, ждали – не понимали. А я боялся их, дрожал от них, нюхал их запах за ушами, из промежностей и изо рта и не верил им, боялся. Ноги их нюхал, меня тошнило, и я еще больше боялся. Задирал нос, ходил гордым но боялся. Смотрел желтые пятна на трусах, оттенки этого желтого – и боялся, боялся каждого из этих пятен, смотрел, а боялся. Лики их светлые, зубки их белые!.. Яркие да вкусные! Милые-милые!.. Как я люблю себя, деточки мои, как люблю!.. Как я люблю себя с вами, маленькие мои! Хочу, хочу, лизать хочу, лизать хочу, языком, ноги ваши, ножки ваши вкусные, милые, маленькие!.. Лизать попки вам, попочки, анусики, попочки, всем вам, девочки, мальчики, вем вам, весм, постоянно, постоянно, постоянно!...
Я вышел из машины, не своими ногами, не чувствуя их, своих, слё-о-озно… Посмотрел им в глазки, на ротики, на ножки, - какие взъерошенные они! Как птички! Как птички-невелички, маленькие воробушки!.. Лепесточки чайные, глазки-реснички… Да солнышко! Да водичка капает уже! Милые-милые, как кричать-то хочется, как плакать! А смеяться! Смеяться-смеяться! Радостно, весело – вот как!
И я смеялся, я радостно и весело, белыми своими зубками, личиком светлым смеялся им, радовался. Радовался-радовался! Чистыми своими глазками в их чистые глазки, лучистые…
Давно-давно, еще в школе я бросил девочку в автобусе. Я поморщился ей в лицо и, ни слова не говоря, развернулся и вышел на первой же остановке. Странный это был мальчик. Очень большой и очень сильный. Без ненависти и злости, делал все без ненависти и злости. Зачем-то я заговорил сейчас о нем. Зачем? Это конечно же несправедливо. А дрянью, глупостью, бессилием веет всегда. Это часто бывает. Разбираться нет желания хочется лишь одеться. Я стоял сейчас – как голый, честное слово. Честное слово, - хотелось пах руками прикрывать. Не было страшно совсем. Мне снова стало странно, что я стою на своих ногах, что у меня тоесть вообще есть ноги, тело, что его видно. Я даже оглядел его, повернулся лицом к автомобильным стеклам и оглядел. И мельком заметил лицо. Отражение было темным, но ничего необычного я не увидел, хотя ожидать был вправе всего, чего угодно. Не всего чего угодно то есть, а чего-то необычного, на этом на лице своем…
Я не хотел туда идти. Я приехал, стоял уже с Лешкой, но не хотел, - если б меня потащили, я б наверное захныкал и стал упираться. Все дождь со снегом, все дождь со снегом с неба, я посмотрел на верх, а встал в один ряд с ребятами, - Лешкой и водителем. Они держали руки в карманы, в таких до пояса, на резинке, распахнутых куртках, я тоже сунул руки. Ждали кого-то…
Я не дрожал, только пару раз, уверившийся, что никто не видит, повысовывал язык как можно сильнее, как можно шире распахивая рот. Я это хорошо помню, и это очень важный момент. По земле подо мной вода бежала, я стоял, я недолго стоял. Подошел, конечно, Лешка, я стал говорить. Очень привлек, отвлек, огонек зажигалки, почти до слез, что так быстро. Я закурил.
Они пошли подниматься в офис, я за ними пошел. Я посмотрел Лешке на задницу и покраснел, засмущался…. Но хихикнул немного, затенчиво, скромно и очень красиво. Он всегда красиво смеялся, белые-белые зубки обнажая.
Я сидел в приемной на большом кожаном диване, ждал Лешку, он не стал меня к себе звать, потому что работал в общей комнате. Видел макушку секретарши за высокой стойкой. Девушка была красивая, но не смотрела на меня. Я не очень боялся. Сердце ухало, я дрожал, но боролся, не сдавался совсем.
Иногда проходили мимо меня и казались высокими, потому что я сидел низко-низко – такие диваны часто бывают в приемных, неудобно было. Хотя я гладил кожу и улыбался от этого – она была гладкой и холодной дальше от меня и теплее – ближе. Не смотрел, немного улыбался себе, приободряя, но чувствовал, как зубы сжаты. Девушка была с каштановыми волосами и косой челкой. Я улыбаться ей стал, думать о ней стал. Мне вдруг стало очень неприятно, искренне. Лишним не было бы напомнить об этом. Я сидел низко, был маленьким, но и, я помню, хотел быть маленьким, маленьким и взъерошенным, - я так сидел просто. Я от того, что так сидел, хотел так, я помню. Я хотел, чтоб эта девушка с челкой пожалела меня. Добрым быть, большим и добрым. Лишним, лишним было бы все, что я бы сказал. Я сидел и молчал, да ждал, да ждал. Ждал, когда смягчится живот, когда ослабнут челюсти, хоть я и не боялся.
Искренне полюбил я, искренне… Умно, сильно. Может быть не так уж умно, но сильно точно, сильно, как надо любить. Я любил бы, мне бы нравилось, ведь мне нравилось это делать, нельзя смотреть, что мне так больно было, это все глупости, глупости. Выкрики были, но нельзя же было обращать на них такое уж внимание, разве можно? Глупости, глупости, ничего больше. Искренним было бы все, что я сказал бы сейчас. Но сидя здесь, на слишком мягком, слишком низком диване, мне не хотелось говорить. Нет, не потому, что слишком мягкий, слишком низкий, не поэтому. Просто. Просто. Просто не хотелось бы говорить и все. Я только искал точку на земле, чтобы посмотреть на нее, остановить взгляд, чтобы это не было бы слишком глупо. Слишком странно, слишком некрасиво. Я искал. Я искал ее долго, и не находил, я стал делать это лихорадочно. Слишком быстро я стал делать это лихорадочно и обратил на это свое внимание. Я стал сидеть как на корточках только на том же диване – такое впечатление, что это просто подушки были, лежащие прямо на полу. У меня заболело, я просто почувствовал это. Очень резко и обильно вспотел – знал за секунду, что так будет, поэтому сильно разозлился. Разозлился, раздергался, попрыгал на диване от этого, сидя. Но злость моя недолго длилась, я не мог ее долго удерживать, то есть не смог. Раскричался бы я.
Мне захотелось поглубже вздохнуть, - сделать так, но не шумно, как можно тише то есть, и выдохнуть так же. Очень поднялись плечи, так сильно, что заболели мышцы сзади, от усталости, от напряжения, мгновенно. Спустя несколько секунд, я заметил, что мне больно сидеть здесь и надо уходить. Я посмотрел на дверь, но не увидел, где она, потому что заметил, что не могу расслабить лица, не могу опустить брови. Я развернул голову обратно, стал бы держать ее неподвижно, если б мог, но пришлось ею дергать, бросать взгляды по сторонам и думать, думать, быстро-быстро думать. Я чувствовал, что потею.
Разжался звук, который заставил не просто вздрогнуть, - выпрыгнуть сердце мое, я почти схватил себя за живот. Глаза были уже там, я видел ими так резко, так ясно, как только возможно. Не уверен, что было с лицом, я не следил тогда, я только после обратил на него внимание, после того, как понял, что это только входная дверь, - ктото вошел просто. Кто-то вошел и прошел мимо меня, через другую дверь, и скрылся, я снова остался один. Я… я стал смотреть – еще не слезно – себе на грудь, и не сразу, я долго еще просто смотрел на дверь, за которую ушли, которая закрылась. Потом оторвался, оторвал себя и стал смотреть на грудь – мне казалось, что она вибрирует от сердца. Сердце заболело, очень сильно, по плечу и по предплечью, почти до локтя, но я только слышал это, но не обращал внимания. Я сидел и только смотрел на живот, ждял, ждял, когда он успокоится, смотрел, смотрел неотрывно, до самого конца, до конца, то того момента, когда он и правда успокоился. Он успокоился, и я еще ждал, еще ждал, смотрел на него – спокойный, словно закреплял свое убеждение его успокоиться…
Я оторвал наконец красные, щемящие, слезящиеся глаза и посмотрел еще куда-то, - посмотрел на стойку секретаря. Ног я не чувствовал, встать на них конечно же не мог бы. А оказаться дома, дома, не здесь, а в Москве, в Москве, мне захотелось так, что я едва-едва сумел сдержаться, чтобы не заплакать. Я только стал качать ногою, коленом, и считать.
Стыд мне… Стыд. Я так испугался, так испугался… Разве можно так пугаться? Разве можно, разве можно… Ой-ой-ой как. Ой, мальчик мой маленький, ой как… Прости меня господи, прости меня, родной… Ласточками разлетелись бы ручки мои, ласточками-птичками… Только благодаря ножкам своим я оставался на месте, не сходил, не уходил. Смотрел впол и напряженно думал, даже лоб тер затем. Чуть-чуть, едва заметно, и тщательно следя, чтоб было едва заметно, я стал говорить:
- Рокотно, рокотно, страшно-престрашно маленькому моему мальчику, мальчишечке моему, деточке!… Как плакать мальчишечке, как рыдать, как думать, как спасаться? Листики-цветочки, деточки мои, девочки. Раскичался, расшумелся я, вот как, вот как…. Вот как… Боюсь, бою-усь!.. Помогите мне, ребятушки, помогите мне, друзья мои, мои дорогие, любимые. Страшно, тревожно мне как, страшно, тревожно!.. Вот как, вот как, во-о-от! Ути, ути испугался мальчоночка, как громко дверкой шлепнули, да? Дя?Вот как зубки сжаты у него сейчас, вот как зубки сжаты! Воть, воть! Искренний какой он у меня, радостный. Веселый мальчишка, миленький мой! Бросили его, одного совсем бросили, не лю-убят! Ножки у него, ручки… Зубки белые, взъерошенный он такой, совсем простой мой, милый-милый. Работничек он, работничек, трудяга. Он все работает, а все отдыхают, я отдыхаю. Добрый он, любезный, ласковый. Ой как боится он, ух! Ух, правда? Ух!...
И еще что-то подобное, много, много… Обиды и утслости еще не было, только дрожь, только дрожь, дрожжжжь… Я вытер свои губы, подергал глазами, ртом.
- Я хочу домой, я хочу домой, я хочу домой, я хочу домой… - и долго так, долго, долго.
Моя квартира, моя душная комната и кухня – большая, почти такая же как комната… Снова хлопнула дверь, снова! Так же тяжело, так же абилось сердце, сильно и страшно. Страшно мне, Господи, как же мне страшно!
Я сказал:
- Господи, как же мне страшно!
Потом вытер губы рукой и немного покряхтел как делают, если отпить пива из кружки. Похихикал, поподнимал плечи, сжимаясь и расжимаясь, поморгал, сильно зажмуриваясь, - понял это и еще похихикал. Потом мне показалось, что у меня очень трется голова, я стал ее трогать, очен увлеченно и крикливо. Видел я при всем при этом только ноги на полу, мои носки ботинок.
Живот перестал болеть, совсем перестал, я погладил его, обрадовался за него, вытер свои глаза, стер с них. У меня словно затягивало губы внутрь рта, - я раскрывал его снова, их снова затягивало. Это заняло еще несколько минут моего времени. Но мне нравилось. Не было вычурно… Не было вычурно… Не было, не было…
Я выпрямил спину, остановил голову, стал смотреть перед собой. Сморщил лоб и поднял плечи. Замер. Я почувствовал, что не могу пошевелиться, что сердце остановилось и темнее т в глазах. В то же время я видел ими лучше чем всегда. Чем тогда минутой раньше. Там, на стойке ресепшн, на покрытии была полоса, где стык панелей, я на нее смотрел. Она была простой, и у меня мелькнуло, что и я простой, тоже. Все сводило как будто, вокруг шеи сводило, как собирались мышцы, они собирались. И я собирался с ними тоже. Если б я тогда захотел почувствовать свое тело, смог потрогать бы только глаза. Сводило, в груди поднималось, вокруг языка… Собирались, словно втягивались внутрь глаза… Тогда я еще не успел скривить рот, страшно и неестественно скривить, неестественно скривить брови, поднять руки и закрыться ими, просто закрыть себя, вывернув наружу ладошки.
Я вывернул, но попозже.
Когда прошло, меня заколотило, я вымок, дрожал так, что колени ходили из стороны в сторону с амплитудой в полметра. Но я стал двигаться, смог двигаться, сталь в состоянии руками двигать… Пот по абсолютно мокрой спине, по вискам, по глазам даже, в сами глаза, я стал его стирать, дрожали предплечья и ребра…
Все что оставалось мне, все что я мог, это делать вид, вернее и правильнее даже - убедить себя, тут же, не задерживаясь ни на секунду, что ничего не произошло… Что все правильно, все нормально, все как было. Я стал двигаться так же как обычно, несмотря на лихорадку, морщиться так же, так же двигать глазами. Я согнул, наконец спину, сделал ее круглой… Только глаза оставались стеклянными. Холодными и твердыми. Ими я и посмотрел.
Это был ужас… Ужас. Ужас… Красный ужас… Липко прижался он ко мне, лапками. Я его глазками, а он все ко мне. Мне было бы непонятно это, если бы сейчас, через дрожь, боль, через стоны, не проглядывала бы ласка, лапками ласка, листиками ласка, по спинке, по ножкам по волосикам, по попке, по животику, по грудке по волосикам…
Мокрые разводы показались даже на манжетах рубашки, не говоря уж о рукавах. Я все еще дрожал, хотя уж прошло время. Не смотрел по сторонам, - и смешно сказать бы, что я - боялся. Впечатление было такое, что я сижу здесь, на этом диване, уже долгие-долгие часы, дни, что я живу здесь.
Я старался двигаться плавно, хотя мне так хотелось дергаться. Именно дергать всеми руками, головой, ногами семенить, - встать я не мог. Мне казалось, что я описался на диван, хотя на самом деле это было не так.
Злобными глазами смотрели на меня все и каждый. Я стал вспоминать, как нападали на меня собаки. Их было несколько, - животных пять или шесть. Они были небольшими и трусливыми, держались на расстоянии и активно помахивали хвостами друг другу, даже немного грызлись друг с другом, делая вид что не смотрят на меня. А я шел и мне приходилось поворачиваться к ним спиной. Как только я делал так, я старался не идти слишком быстро, а они отпускали меня, метров на сто, и снова старались, с рычанием, догнать меня, - я слышал это сзади. Но я не поворачивался до самого конца, пока не мурашки – щупальца - не пробегут по мне от затылка до самой поясницы. Я разворачивался и замахивался на них, - со злобой, уже со злобой, - они останавливались и немного разбигались, немного рассеивались, при этом стараясь каждый раз сделать круг или хотя бы встать полукругом возле меня. Раз от раза они после бега останавливались все ближе. Затем еще ближе, ближе, ближе, пока самая смелая, наконец, не схватила меня за сапожок. Немедленно все остальные дернулись тоже, как по команде, но я замахнулся, и вожак отпрыгнул – все тоже. У них, я помню, были добрые, раскосоглазые морды, пушистые-пушистые, - они были очень красивые собаки… Мне было около десяти лет тогда, я помню.
Мне показалось, что я здесь давно. Я уже вмного лет не видел лиц ребят. Нет, не много лет, нет, но год или два. Я бы мог стать ходить сейчас. Вполне мог бы подняться на ноги. Как будто я не видел себя, если б я спросил себя сейчас, как я выгляжу, то не смог бы ответить. Руки я видел, да, носки ботинок…
Я только растерялся немного, вот и все… Просто растерялся… Я очень давно не курил.
Лизать ноги человеку было бы противно… Здесь фонили лампы и еще был шум обогревателей. Лист с росой представился мне, большой, сочный и мясистый, весь обрызганный. Еще волоски на моих руках, на предплечьях, кожа на них. Они колыхались, склонялись и выпрямлялись, как трава. Я снова не знал моего лица, снова не мог его себе представить. Я мог уже, - сердце остановилось, от того, что пот высох, я замерз, - думать, я стал думать о своем лице, напряженно, увлеченно… Н-нет… на увлеченно, но я не мог представить себе сейчас своего лица. Какие мои брови, какой мой рот, скулы, глаза, глаза… Последними силами, всем что осталось, я испугался этого, и заныло что-то около пупка, но это уже было знакомо, свое, свое, доброе… Я постукал челюстями вокруг липкого, зловонного рта, улыбнулся и достал телефон, чтобы посмотреть на себя. Просто в свое отражение, хи-хи… Я радовался!.. Пока доставал его я радовался, очень-очень. Восторг трогал мою грудь, был в груди, - я любил мою грудь! Я увидел свое отражение…
Я с очень раннего возраста помню отца. Он был большой, огромный, он выходил из комнаты и проходил миме меня, высокий-высокий. Сейчас он ниже меня. Он почти никогда не ругал меня и ни разу за всю мою память не поднял на меня руки. Он курил всегда, сколько я его помню. Он не был сверх успешным человеком, но мы никогда не бедствовали. Он пытался заниматься бизнесом, - нет, не пытался, - занимался, но никогда не было у нас огромного количества денег, он не строил дом, «коттедж», не ездил «с охраной», не покупал дорогие автомобили. Он был мягким человеком, художником – все то прекрасное, что было в нашей семье – от него. Он любил простую пищу, меня и маму. У меня много от него, далеко, далеко не все, но очень многое. То основное, что было у него, у меня не было никогда. В этом лице сейчас я видел его черты…
Я подобрался весь, я выпрямился и оправил свою одежду. Что-то появилось в моем лице, что-то такое новое, чего я не помнил и даже не знал. Я вспомнил и покраснел, - вспомнил, как говорил Олесе, что поссорился с родителями. Мне стало очень стыдно, - я сидел мокрый на неприятном диване, вымокрый, выслюнявленный, и мне стыдно было очень…
Я попытался подняться еще раз, но теперь уже я не смог полноценно поднять свою руку. Я отклонился на спинку, лег, но не стал закрывать глаза. Потом повернулся и лег на бок, положил голову на руки, почувствовал их, - свои руки.Так я не видел головы секретарши, а значит, и она не видела меня.
Мне приснился сон. Я помню, что было тихо, посторонних звуков не было, воздух не двигался, то есть я был в помещении. Было тепло и не сыро, не мокро, сухо по телу, по ногам даже… Было сухо во рту. Губа, нижняя, моя была выпячена, и смотрел я вниз, потому что видел ее. Она не была мокрой и блестящей. Еще я видел складки жира на своем животе, потому что сидел, видел колени, и сидел, очевидно, по-турецки. Руки свободно лежали по бокам, были расслаблены. Вода, очевидно, стекала только с волос и только по лицу, до рта, - я слизывал, когда она начинала щекотать верхнюю губу. Но текла она обильно, и мне приходилось делать это часто. Я был голым, но мне было тепло, свет, падавший на мое тело, был желтым, не ярко, но определенно. Я видел волосы на своем лобке, видел, что они неопрятны, давно не стрижены, но чисты, не тяжелы и не слипшиеся.
Взгляд я не мог сфокусировать, но и не старался, потому что видел все описанное одновременно, впрочем, не обращая никакого особого внимания, - мысли мои были заняты совсем другим.
Я ждал, не видел часов, не понимал, сколько проходит времени, не чувствовал усталости, но понимал, что жду и жду с нетерпением. Оно проходило по животу, каждый раз волной, неприятной и щекочущей, но редко, так что я успевал забывать об ощущении, каждый раз, до следующего раза.
Я просто сидел, слушал, как остывает тело и ждал. Не менялось ничего, и это радовало меня, я только наслаждался. Наслаждался своим голосом, своим дыханием, интонацией своих фраз, тем, что спокойны и неподвижны мои глаза. Рот мой был сух, губы сухи, но это не беспокоило, сухим пах, сухим все тело, нежной, дышащей – кожа…
Постепенно, но без особых усилий, я собрал свой взгляд, свои глаза, я сумел их сфокусировать, и первым, что я увидел ясно и резко, был сильно-сильно увеличившийся мой живот. Слегка удивленный, я продолжил ползти по нему глазками, сполз на бедра, тоже жирные и очень-очень бледные, в пятнах, угрях и просвечивающих сквозь кожу венах. Я увидел свои ступни – очень чистые, очень нежные, с нежной-нежной, розоватой кожей… Дальше я увидел, как все тело мое сильно пополнело, поправилось – я был буквально толст, я заплыл жиром и был мягким на ощупь как новая подушка.
Я стал водить своими глазами, но пока только по себе. Я все еще ждал и ждал упорно и сильно.
Прошла волна, снова, но на этот раз не волна ожидания, не она, а волна уже получения, достижения того, что ожидалось мной – я понял это сразу. Понаслаждавшись собой, своим телом, ощутив полное удовольствие, я наконец получил то, чего ждал, - это был ребенок.
Поначалу мне стало мерзко, когда чужое, более мягкое и более теплое тело положили мне на руки. Мне полижили его, маленького, может трехлетнего, лицом вниз, спиной ко мне, я держать стал его горизонтально. Он не кричал, но шевелил лохматой головкой и дышал – его грудка давила мне на правую ладошку. Он перебирал ручками, и я стал смотреть на это – как именно он делает это. Так ж двигались и его ножки, а животик был мягкий на моей другой ладони. Я не был удивлен, но постепенно, - спустя на самом деле всего лишь пару минут, - мне надоело, и я оторвал глаза, впрочем все еще не двигая руками.
Мысленно, в голове своей, я стал сравнивать его и мое тело, и постепенно, чем дальше тем больше, начинал обижаться, надувал губы, что его тело – лучше, чище, нежнее и красивее. Обиженно и почти зло я снова бросил свой взгляд на него, - он все так же копошился там, на моих руках, - но я замер. Он не плакал. Я увидел его ноготки, ярко-розовые, маленькие и улыбнулся, спокойно, тихо и умиротворенно. Я развернул этого ребенка лицом к себе. Уставился на него, изумленный, как только сделал это. Я чуть не умер от иземления, когда увидел его лицо...
Затем я вышел на улицу. Был майский, - наверняка майский, точно я не знал, - солнечный, но не жаркий день, наверное полдень и наверное выходной, потому что людей на улице было совсем не много, а те, кто были, двигались медленно и спокойно, никуда не спеша. Я спустился по нескольким каменным ступеням, посмотрел на дом прямо перед собой, - пяти или шести этажный, старый, весь в железных пожарных лестницах, старого побурелого уже кирпича. И за ним такой – похожий. И мой, - я повернул голову и поднял взгляд, - тоже был похож, только немного другого цвета. Улица была пуста от машин, не слишком широкая но и не узенькая, прямая. По ней на противоположной от меня стороне шли мужчина и женщина с коляской и ребенком в ней, мне навстречу. От меня, по моей стороне, - очень пожилая женщина, совсем старушка, и далеко – я едва уже видел ее. Больше по-моему никого не было, было не слишком тихо, но шум доносился только с широкой улицы, к которой, - там впереди, наш переулок примыкал. Ее не было особо видно из-за домов, - только то, как по ней проезжают машины.
Я только вышел, чуть-чуть посмотрел, сунул руки в карманы широких, очень удобных штанов и пошел по тротуару туда, в сторону шумящей улицы, вслед за старушкой…
И… сложно сказать… сложно передать, что было… Сложно подобрать слова… Как я себя чувствовал… Это… это было как ветер… Не по моим волосам, нет, не по мне… Не близко даже, не по деревьям вокруг, там дальше, вдалеке, по опушке леса… Нет, не так, не в этом смысле. По-другому… Я… я просто знал, наверное, что он есть… Я не видел его, не чувствовал, но знал. И от этого был трепет по моему животу, по-женски, по-женски как-то, - я никогда не был женщиной, никогда не чувствовал сокращений живота, никогда не было у меня мурашек по коже от касания любимого человека, - но, я думаю, это было похоже. Я шел, и у меня было так, но не сильно и не гнетуще, просто я так, и я не останавливался. А по мне, по животу моему, шел этот трепет, шел со мной и не останавливался. Это… было счастье! Полное, целое, непосредственное. Мое, мое! Радостное мое, милое мое… Это было счастье, я знал это, я знал это абсолютно точно, точно…
Возвращение. Часть третья. Глава седьмая
© Copyright: Артём Кино, 2018
Свидетельство о публикации №218100101860
Свидетельство о публикации №218100101860
Рецензии