Сукин сэр, или яйцо кощея

Дарье Донцовой,

Которая научила меня врать







– Где твоя смерть, Кощей?

– В яйце… а-а-а-а-а! Да не в этом!!!



Скверный анекдот



СУКИН СЭР, ИЛИ ЯЙЦО КОЩЕЯ







Сардонический детектив





ПРОЛОГ



Что, сплин иль страждущая спесь

В его лице? Зачем он здесь?

Кто он таков?..



А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»



– Игорь Игоревич, приехали… Игорь Игоревич! – голос шофера проник к нему, будто струя свежего воздуха в преисподнюю.

Игорь Игоревич вздрогнул, разом вынырнув из кружившегося в голове водоворота мыслей. Собственно, мыслей не было никаких, был один лишь водоворот, в центре которого таились холод и пустота. Сквозь боковое стекло автомобиля виднелась глухая белая стена, тяжелые стальные ворота и узенькая дверь, а сквозь переднее – горстка озябших людей с плакатиками в руках. Уже второй год, с тех пор как сюда привезли обожженную Дуню Тверскую, возле клиники доктора Сплина непрерывно дежурили пикеты с требованиями то одного, то другого. И чего вся эта сволочь сюда повадилась, подумал Игорь Игоревич. Ведь поблизости нет ни одного приличного посольства. Хотя здешние бесчисленные  переулки в разгар рабочего дня нашпигованы, как банка килькой, навороченными иномарками, да и клиенты у Кости такие, что не соскучишься... Скользнув взглядом по плакатам, Игорь Игоревич понял, что на этот раз здесь собрались его сторонники. Оскалив в улыбке пасть и покрасивее установив на плечах курчавую голову с глупыми пуговичными глазками, он бабочкой выпорхнул на асфальт.

– Песцов… Песцов!.. Песцов!!. – зашипело в толпе.

Да, кто из умеющих включать телевизор не узнал бы это лицо! Сам Игорь Песцов, лидер фракции свободных либералов в Думе!

– Песцов! Песцов! – восторженные голоса свободных либералов звучали все громче и громче, плакаты над их головами дергались, как конечности паралитика, но Игорю Игоревичу было не до того. Продолжая механически улыбаться, он не отрываясь смотрел на то, как перед ним медленно, неохотно приоткрывается узенькая дверь.

Дверь именно чуть-чуть приоткрылась, а не распахнулась настежь, и ему, Песцову, приехавшему сюда без охраны, без свиты, всего лишь с одним водителем, пришлось на глазах толпы вытянуть руку и, прилагая усилия, бороться с тугой пружиной или тем, что заменяло ее у этого негодяя Сплина. Надо было хотя бы сейчас взять с собой шофера. Солидней получилось бы: бежал бы впереди, открывал. Вроде как телохранитель…

Охрана пропустила его безропотно, но равнодушно. Даже не приподнялись, сволочи, со своих мест! Один лишь вытянул шею и надменно шевельнул острым кадыком. Еще не хватало бы им спросить, кто он, мол, такой, куда и зачем идет. Впрочем, подумал Игорь Игоревич, тогда бы он убил кого-нибудь из них. А то и обоих. А что, разбил бы стекло, отделяющее их коптерку от коридорчика для гостей, схватил бы за горло своими лапищами и задушил. Распахивая дверь, ведущую во внутренний дворик, он в красках рисовал себе эту сладостную сцену: его волосатые мускулистые руки впиваются в эту куриную шейку, в этот мерзкий вертухайский кадык… Жутко, до судорог захотелось вернуться и воплотить. Пусть бы потом выкручивался Костя Сплин! Но ведь охранники не приставали с вопросами, и придраться вроде бы не к чему… Игорь Игоревич трясся от гнева.

Злость его десятикратно усиливалась от сознания того, что формального повода для нее, в общем-то, не было. Ну не допускал Константин Аркадьевич Сплин машины с гостями, даже такими высокими, во внутренний дворик, и баста! За все время существования клиники это правило было нарушено лишь дважды: один раз, когда Сплина осчастливил своим визитом сам Хозяин… во второй раз, кажется, приезжал президент. Такое свое решение Константин Аркадьевич мотивировал тем, что внутренний дворик у него, дескать, слишком мал. Оглядевшись по сторонам, Игорь Песцов злобно усмехнулся. Да если бы вся первая дюжина людей страны, к которой он без излишней скромности причислял и себя, вкатилась бы сюда на самых длиннющих «суперлинкольнах», здесь осталось бы еще место для хорошего футбольного поля! Ну, если не футбольного, то хоккейного точно.

– Константин Аркадьевич вас ждет… – секретарша кокетливо улыбнулась, указывая на дверь в кабинет шефа. Эта хоть оторвала зад от стула, отметил про себя Игорь Игоревич и черной беззвучной молнией промелькнул в указанном направлении.

– О-ё-ё-о-ёшеньки, господин Песцов! – навстречу черной молнии выкатился шустрый, скользкий, неуловимый белый шарик. – Игорь Игоревич! Что с вами?! Да вы то ли зеленый, то ли синий весь! А может, красный… Никак не пойму. Пожалуйте-ка ближе к свету…

Говоря все это, Константин Аркадьевич вцепился Песцову в руки чуть пониже локтей и действительно потащил его к окну. Игорь Игоревич сделал было пару шагов в указанном направлении, но тут же опомнился и вырвался из объятий доктора. Последнее далось ему без труда: доктор Сплин был раза в полтора старше своего визави, а ростом едва доставал ему до груди. К тому же округлость его форм, подчеркнутая ослепительно-белым медицинским халатом, наводила на мысль о том, что медицинское светило не склонно, в отличие от Игоря Игоревича, убивать в тренажерных залах драгоценное время, отпущенное ему небесами.

– Оставьте меня, я совершенно здоров! – хрипло проговорил политический деятель.

– И-и, милый мой, где это вы нынче видели совершенно здоровых! Жизнь наша теперь что, сплошные нервы! А все болезни, как известно, от нервов, только сифилис от удовольствия… – эту избитую поговорку доктор Сплин повторял по несколько раз во время каждого разговора, чем немало раздражал Песцова. Но сейчас Игорь Игоревич постарался взять себя в руки – не очень, впрочем, успешно.

– Оставьте меня! – повторил он, на этот раз не очень громко, но зато строго и твердо. Эта интонация хорошо действовала на нерадивых подчиненных при общении один на один в кабинете. – Я приехал по делу, насчет того законопроекта…

– Знаю, господин Песцов, преотличнейше знаю! Мне звонили от Хозяина, пятнадцать минут назад звонили! Едва успел приготовиться к встрече… – Константин Аркадьевич развели в стороны свои маленькие пухленькие ручки и изобразили ножками нечто похожее на книксен. – Вы сунулись туда, а вас послали ко мне. И благородно поступили, между прочим! Благороднейше поступили! Могли ведь послать и подальше, зна-а-ачительно дальше! – Константин Аркадьевич гаденько захихикал. – А послали к старому доброму доктору Сплину. Правильно, доктор Сплин недалеко, он совсем близко, он всегда рядом и всегда поможет… Ну-с, пожалуйте на процедуру! – Константин Аркадьевич указали ручками на железную дверь. Ту самую дверь.

– Не-е-ет! – испуганно, по-свинячьи завизжал Игорь Игоревич. – Не пойду!

– Да куда же теперь деваться, мой милый? – с прежней гаденькой улыбочкой спросил доктор Сплин. С минуту понаслаждавшись страхом своего собеседника, он наконец снисходительно произнес: – Да вы не пугайтесь так! Пошутил я, не будет сегодня никакой процедуры. Просто кино одно посмотрим. – Он достал из кармана что-то маленькое и беленькое с кнопочками – то ли пульт, то ли мобильный телефон, что-то там нажал, и тяжеленная дверь стала медленно открываться.

– Какое еще кино? – недоверчиво, напряженно спросил Песцов.

– Да так пустяки, – снова захихикал Сплин. – Но не показать не могу: Хозяин просил!

– А почему там? Почему не здесь? – Игорь Игоревич огляделся по сторонам. Все в этом кабинете выглядело так же, как в его последний визит. Кроме одного: раньше на стене возле стола висела телевизионная панель, а теперь ее не было.

– Правильно, нет экрана! – закивал Константин Аркадьевич. – Понадобился экран там, но не покупать же второй? Бедность наша… Пришлось перевесить. Пошли, пошли, – нетерпеливо и несколько развязно произнес он. – Времени у меня мало, да и вы оторвались от наиважнейших дел. Государственных дел!

Склонившись в любезном полупоклоне, доктор Сплин изобразил приглашающий жест, и Игорь Игоревич, несколько успокоившись, последовал этому приглашению, прошел за железную дверь. «Господи, что же они все дураки-то такие!» – мелькнуло в голове у Константина Аркадьевича.

Процедурный зал, в который вступили Песцов и вкатившийся следом доктор Сплин, поражал, прежде всего, своей белизной. Белым здесь было все: пол, стены, потолок, мебель, огромный металлический шкаф в углу и увешенное непонятными металлическими приспособлениями кресло, стоявшее в самом центре. Исключение составляла лишь темная телевизионная панель, висевшая на стене. Белый цвет, все сглаживающий и все примиряющий, сливал стены с потолком и полом, и поэтому комната казалась овальной, этаким гигантским куриным яйцом, вид изнутри. Все тем же приглашающим жестом Сплин указал гостю на центральное кресло.

– Нет! Почему сюда?! Я лучше здесь! – испуганно взвизгнул Песцов и попытался развернуть один из стульев, стоявших возле длинного стола с толстой прозрачной столешницей. Но стул этот, как и другие стулья в зале, был намертво привинчен к полу.

– Давайте, давайте сюда, в центр! – успокаивающе защебетал доктор. – Так надежнее будет. А то еще откажетесь смотреть, и тогда скандал. Хозяин настоятельно просил прокрутить вам кино до конца.

Едва свободный либерал Песцов занял предложенное ему место, слева и справа выдвинулись тонкие никелированные прутья, намертво приковавшие его к сиденью. Лицо Игоря Игоревича потемнело. Доктор Сплин, кругленький, маленький, беленький, катался перед ним туда сюда, как пинг-понговый шарик по блюдцу. В такт этим своим катаниям он по-дирижерски размахивал беленьким пультиком.

– Поздравьте меня! Я добился своего! Все здесь теперь… – при этих словах Константин Аркадьевич описал ручками такой огромный круг, что могло показаться, что словом «здесь» он именует как минимум всю Вселенную. – Все здесь теперь мне подчиняется, все мне доступно, всем я могу управлять с этого пульта! Да не пугайтесь вы так! Это в целях вашей же безопасности! Кино уж больно выразительное…

Кругленький доктор нажал что-то на своем пульте, и настенный экран засветился. Возникло изображение элитной больничной палаты – с телевизором, компьютером, коврами, хрустальным графином и стаканами на низеньком столике с причудливо изогнутыми ножками. У зеркала стоял, поигрывая обнаженным торсом, высокий мускулистый мужчина. Всякий умеющий включать телевизор узнал бы в этом нарциссе Игоря Игоревича Песцова.

– Узнали? Да, да, это вы! – радостно заверещал Сплин. – Это когда вы лежали у нас, становились нашим…

Кино продолжалось. Открылась дверь, и в комнату, сладостно улыбаясь, вошла эффектная длинноногая девица, катившая перед собой сервировочный столик с обильным завтраком. Ростом она лишь немногим уступала Песцову, а халатик на ней был такой беленький и такой коротенький-коротенький… Когда девица наклонилась и принялась переставлять тарелки, депутат, воспользовавшись моментом, подошел и обнял ее сзади. Доктор Сплин остановил картинку.

– До революции, – радостно воскликнул он, – нашей, демократической, бескровной революции, я работал в Кремлевской больнице. Вы, может быть, слышали об этом…

– Кто об этом не слышал… – ехидно прошипел Песцов. – Вы каждый день на каждом углу об этом объявляете!

«Ну, ты у меня поиздеваешься!» – злобно подумал Константин Аркадьевич, а вслух произнес:

– Значит, вы знаете? Тем лучше! Так вот, там у нас время от времени реанимировались партийные старички, эти представители растленной советской геронтократии. Старички были немощные, иногда даже парализованные, но чрезвычайно игривые…

– Такие же, как вы? – снова съехидничал Игорь Игоревич.

– Ой, куда мне до них! – весело отозвался Сплин. «Ну, я тебе сейчас!» – подумал он про себя и будто невзначай нажал одну из кнопочек на своем пультике. Дверца белоснежного металлического шкафа стала медленно открываться. – Ой, это я нечаянно! – воскликнул доктор, но Песцов все равно затрясся от страха. И правильно сделал, потому что рассерженный доктор подскочил-таки к белоснежному шкафу, похожему больше на холодильник, и голосом, в котором причудливо мешались веселье и злость, проворковал:

– Нет, не могу удержаться! Только на одно деленьеце…

Он чуть повернул один из рычажков, скрытых в шкафу, и прикованный к креслу депутат затрясся мелкой дрожью. Лоб его покрылся маслянистым потом, глаза, и без того бессмысленно выпученные, стали похожи на стеклянные елочные шары.

– Так, теперь еще чуть-чуть… – сладострастно проверещал доктор Сплин.

Тело Игоря Игоревича Песцова заходило ходуном; такое происходит разве что со смертником на электрическом стуле или с психиатрическим больным, проходящим курс электрошоковой терапии. С явным сожалением Константин Аркадьевич вернул рычажок в нейтральное положение: ему очень хотелось помучить своего «пациента», но ведь тогда последний не сможет в полной мере насладиться киношедевром.

– Так на чем я остановился? – продолжал Константин Аркадьевич. – Ах да, на старичках! Так вот, не все же старички были там, в Кремлевке. Работали у нас еще и девушки, сестры там, санитарки… Какие были красавицы! Почти как эта! – он ткнул пультиком в экран. – И всему этому дамскому персоналу дана была четкая инструкция: если кому-то из высоких игривых старичков захочется… ну… приласкать, схватить, ущипнуть девушку за что-нибудь, она не должна допускать всех этих бабских штучек – дергаться там, вырываться, кричать, упаси Бог! Ведь были среди высоких больных деятели в предынфарктном состоянии, с нарушениями мозгового кровообращения и тому подобными прелестями; от всех этих резких движений, звуков они запросто могли околеть. А жизни их были драгоценны для великой страны! Поэтому девице предписывалось замереть как изваяние, подождать, пока старичок натешится и лишь потом вернуться к исполнению своих прямых обязанностей. Ответную страсть изображать ей тоже запрещалось.

– Представляете, какой разврат? – театрально вздохнул пинг-понговый шарик. – Какой явный симптом загнивания тоталитарного коммунистического режима! Отдавать юную прелесть в лапы развратного старика! И некуда ведь было деваться бедной девушке, не было у нее выбора, не было тогда ни свободы, ни либерализма.

Константин Аркадьевич снова дал волю телевизионному изображению. Двойник Игоря Игоревича на экране старался во всю. Девица не сопротивлялась и даже сладострастно изгибалась под его объятиями. Изображение было довольно качественным, но беззвучным. Беленький доктор не замедлил восполнить этот пробел своим сладким щебетанием:

– То ли дело теперь! Эта девушка, она ведь нынче не просто девушка, она свободный гражданин свободной России. Она вправе сделать выбор: отдаться ли высокому пациенту или заехать прелестным кулачком в его надменное рыло!

Константин Аркадьевич уперся локтем в спинку механизированного кресла, склонился над плененным либералом и продолжал гораздо более интимным тоном:

– Но доктор Сплин тоже свободный гражданин, он тоже живет в свободной России и тоже имеет право на выбор. И если девица решится, так сказать, на второй вариант, старый, добрый доктор Сплин с полным правом уволит ее с хорошей, высокооплачиваемой работы. Куда деваться тогда бедной девушке? В районную больницу таскать горшки за… сколько они там получают? Не знаете? Я тоже. И она делает свой выбор, осознанный выбор! Стоит ли удивляться, что в вашу пользу: ведь именно вы завоевали для нее это право!

«Старый, добрый доктор» приблизил уста к самому ушку Игоря Игоревича и зашептал уже совершенно интимно и сладострастно:

– А ножки у нее такие длинненькие, а халатик на ней такой коротенький! Так и тянет задрать его повыше, а все, что под ним, пустить в противоположном направлении…

Народный избранник на экране не замедлил последовать совету доктора, попутно обнажая нижнюю часть собственного тела.

– Какая порнография! – с пафосом воскликнул доктор Сплин. – И какое качество изображения! Это вам не какие-то мутные фигуры, отдаленно напоминающие министров и прокуроров, в чем-то, отдаленно напоминающем бордель! А красавица-то какая, красавица! Половой акт – обычный, заурядный половой акт! – с такой девушкой составил бы счастье любого, любого без исключения мужчины! А вы что творите…

На экране действительно началось нечто невообразимое. Неведомый оператор совершил наезд и продемонстрировал крупным планом, как в самый решительный момент Игорь Игоревич Песцов, сладострастно выпучив глаза, впился в шею медицинской красавицы своими белоснежными зубами, явно прошедшими обработку в престижной стоматологической клинике. Обильно потекла кровь; рот девушки раскрылся в беззвучном крике. Несчастная силилась вырваться, но депутат держал ее в стальных объятиях и сосал, сосал, сосал…

– Нет, это невозможно смотреть! – вздохнул Константин Аркадьевич и остановил картинку. – Что же вы все такие ненасытные? Подавай вам больше, больше… Вы не каннибал часом?.. Шучу, шучу, я же видел ваше досье. Вы только в жидком, так сказать, виде. Если б не увидел сам, ни за что бы не поверил, что такое возможно. Отстал старый Сплин от современных tempori и moris! Наснимали для дураков сказочек о вампирах, сами насмотрелись и сами же в них уверовали. А отдуваться за ваши шалости должен бедный, добрый доктор Сплин. Ведь прокусили вы ей, милейший, arteria carotis… сонную, я имею в виду, артерию. Видите, как кровушка-то льется. Ну, кровь-то мы остановили, да случилось у несчастной общее заражение. Зубы, что ли, у вас ядовитые?.. – доктор кривенько усмехнулся и еще раз вздохнул, гораздо жалобнее. – И вот результат…

Действие на экране понеслось в бешеном темпе, потом изображение распалось на цветные зигзаги, а когда восстановилось вновь, это был уже совсем другой сюжет: подмосковное кладбище, из новых; сплошные кресты и памятники без единого кустика или деревца. Над горизонтом проступал какой-то серенький зигзаг – то ли лесок, то ли скороспелые новостройки. Несколько человек, ежась от холода, наблюдали за тем, как  гроб опускают в могилу. Ближе всех к яме стояли, прижавшись друг к другу, пожилые мужчина и женщина в одеждах и головных уборах времен социалистического реализма. Женщина плакала, лицо мужчины выражало лишь бездонную пустоту. Доктор Сплин аж крякнул от удовольствия.

– Она, между прочим, была единственная дочь, единственная, так сказать, надежда и опора!.. И получили почтенные родители за ваши фокусы и от наших щедрот целых пятьдесят тысяч…

Песцов поднял на него удивленные глаза.

– Вы думаете, слишком много?! – воскликнул Константин Аркадьевич. – Так это мы, грешные, оторванные, так сказать, от базовых жизненных струй, привыкли выражать свои чаяния в долларах. А эти, – он кивнул на экран, – по-прежнему исчисляются в рублях! Пятьдесят тысяч рублей получили несчастные старички за ваши подвиги! И смогут обрести себе утешение в виде, например, подержанного «жигуленка»…

Седовласый доктор освободил Игоря Игоревича из тисков. Он ничем не рисковал: с мускулистым депутатом справился бы теперь и десятилетний ребенок.

– И что же теперь мы… то есть вы будете со всем этим делать? – спросил доктор со вселенской скорбью в голосе. – Сколько ж надо будет заплатить телесволочи, чтобы она не пустила это в эфир? Разорятся ваши бедные спонсоры. И о том законопроекте… Я понимаю, через девять месяцев выборы и голосовать за такое совсем не хочется. Плюньте! Ну, влезете еще пару раз в телевизор, в ящик этот дурацкий, покрутите барабан этот дурацкий, с буквами, съездите в интернат какой-нибудь, детишек по головкам погладите… или вам лучше по шейкам? – не удержался доктор. – Вот и голосования зловредного как не бывало. Господи, да что я вам говорю, мне ли, убогому, вас учить! В общем, я вас больше не задерживаю. Но всегда рад видеть! Знаете, Бог высоко, Хозяин далеко, а добрый доктор Сплин всегда здесь, всегда рядом и всегда готов помочь…

Когда лидер фракции свободных либералов, слегка покачиваясь, удалился, Константин Аркадьевич снова включил телевизионную панель. На экране появилось изображение небольшой комнаты, в центре которой стояла девица в коротеньком белом халатике. Всякий умеющий включать телевизор без труда бы узнал в ней ту эффектную особу, гроб с телом которой только что был опущен в могилу. Задрав подол халатика, девушка поправляла что-то в своей амуниции. Доктор Сплин кашлянул и стыдливо отвел глаза.

– Танечка, – сказал он после неловкой паузы, – принеси мне, пожалуйста, кофе… ну и поклевать чего-нибудь легкого. Прямо сюда, в «процедурную». Устал я от этих козлов, ох как устал!

«Господи, что же они все дураки-то такие!» – снова подумал седовласый доктор, бросив взгляд на дверь, за которой только что скрылся его незваный гость.

Через несколько минут в безукоризненно белой стене открылась потайная дверца и вошла Танечка, катившая перед собой, как и в недавнем фильме, сервировочный столик.

– Спасибо, Танечка, спасибо, милая! – радостно воскликнул доктор. – Как твоя шейка, зажила?

– Шрам никак не рассасывается, Константин Аркадьевич, – скривив губки, отвечала девушка. Ее лебединая шейка действительно была частично прикрыта стоячим воротничком накрахмаленного халатика.

– Действительно, действительно… – огорченно промычал доктор Сплин, подойдя поближе и проведя поверхностный осмотр. Для успеха последней операции девице пришлось нагнуться, а доктору – превратиться на время из шарика в яичко. – Зубы, наверное и вправду ядовитые у этого упыря. Ничего, ничего… Мы сделаем так. Освобожу тебя от работы на недельку. Евгеньевна тебя пока подменит, а ты походишь к сыночку моему. Ты же знаешь, он у меня косметолог классный! Поколдует над тобой, и шрамик твой… превратится в шармик! – довольный неожиданно пришедшим на ум каламбуром, Константин Аркадьевич заливисто, заразительно захохотал.





Часть первая



ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ ИРИНЫ





Все небо укрыв,

осенние тучи нашли.

Подкравшись во мгле,

явился холод ночной.

Лишь чувствую, как

халат на мне отсырел,

А капель дождя

и шума их тоже нет.



Бо Цзюйи





Глава 1



«АПОГЕЙ» И КУКИШИ



Эта свинья Матвеев всегда опаздывает. За те семь с лишним месяцев, что существует «Апогей», он дай Бог, чтобы раза два прибывал вовремя. Вот и сейчас мы мерзли втроем на обочине, весенний месяц апрель, куда более похожий в этом году на ноябрь, заплевал нас с ног до голов не то снегом, не то какой-то другой, куда более холодной и колючей субстанцией, а Кольки все не было. Альберт Несторович Птица, наш гример, представительный мужчина годами чуть поболее, а ростом, разумеется, поменее моего, ходил ходуном внутри своего одеяния и непрерывно передвигал глаза с меня на Елизавету и обратно. На даме, впрочем, этот господин задерживал взгляд несколько дольше, – видимо, желая таким образом согреться. Врал, стало быть, Колька насчет его сексуальной ориентации.

Да, Матвеев, он не только опаздывает, но еще и врет – бескорыстно, зато непрерывно. Наказать бы его, но уж больно ценен он для «Апогея»! Вообще, подумалось мне, у современной цивилизации в загашнике ой как трудно с наказаниями для ценных работников. Увольнение, лишение свободы, смертная казнь каким-нибудь гуманным способом… нет, все не то! Ведь в любом из этих случаев ценный кадр теряется навсегда. Другое дело телесные наказания, но это теперь вроде как запрещено. А раньше люди знали в этом толк: плети со свинчаткой, розги, вымоченные в уксусе, и эти, как их… шпицрутены! С каким удовольствием я испытал бы что-нибудь из этого арсенала на матвеевской заднице! Хотя нет, лучше не на заднице, а повыше, иначе Колька не сможет водить машину…

Да, Матвеев человек, в «Апогее» незаменимый! Во всяком случае, он куда незаменимее меня. Что я?.. Ну, я все это придумал, клиентов время от времени нахожу, вложил начальный капитал, но смог ли бы я этим капиталом так эффективно распорядиться? Матвеев снял и отремонтировал офис, купил два подержанных, но очень приличных микроавтобуса – и все это почти по смешной цене! Он и шоферит, и клиентов не менее моего нашел, а уж «пьяных выездов» – таких, как сегодня – без него вообще не могло бы быть, ведь в этом мире с матвеевской печенью мало что может сравниться. Но самая главная Колькина обязанность и самое главное его дарование – это отыскание «подстав». И где только он их находит? Иногда посмотришь на клиента, посмотришь на очередную «подставу», приведенную Матвеевым, и даже страшно становится. И гримеру-то работы почти не остается! Ему, Коленьке моему, помощником режиссера бы работать на киностудии…

А гример, козел этот театральный, окончательно уперся глазами в Елизавету. Скоро дырку прожжет в ней, бедняжке! И чего так напрягаться? По мне, так она сейчас более всего похожа на пугало, причем не на то нормальное, функциональное, хрестоматийное пугало, торчащее посреди огорода в сезон цветения и растения и занимающееся своими прямыми обязанностями, а на пугало зимнее, заснеженное, с ледяным чугунком на макушке и прошлогодними тряпичными ошметками на продрогших деревянных плечах. На чугунке, на самой макушке сидит ворона и ржет над всеми нами. Смех ее простуженный, хриплый, накаркивающий всевозможные беды впереди, – одним словом, вороний…

И чего это я так разошелся?.. Да, головной убор Елизаветы действительно очень похож на чугунок, и натянула она его по самые ключицы. Была б ее воля, и до щиколоток бы натянула! Но ведь видно же вместе с тем, что пугало – это лишь то, что сверху. А если отвести ее сейчас в тепло и раздеть, там… Нет, прав гример, одна лишь мысль об этом согревает! Глаз у него алмаз, и, стало быть, снова прав Матвеев: Альберт Несторович – настоящий профессионал!

Какая ерунда в голову лезет на холоде… Нет, Матвеев все-таки должен быть наказан. Сам же он настоял, чтобы мы встретились не в конторе, а здесь, на улице. Так, дескать, будет удобнее и ему, и «подставе». Не буду я больше считаться с его удобствами! А на «подстав» вообще наплевать – им деньги платят, и немалые, так что пусть приходят туда и делают то, что им прикажут. Размышляя об этом, я то и дело переводил свой свекольно-морковный нос с угла дома, из-за которого давно должна была появиться вожделенная вишневая «газель», на Елизавету и обратно. Нос Елизаветы, представлявший в этот момент точную копию моего, проделывал аналогичные маневры, и, встречаясь время от времени глазами с моей подругой, я понимал, что ее терзают такие же злобные мысли. Когда машина с Матвеевым и «подставой» все же появилась на горизонте, это почти не принесло радости.



– А клиент очков не носит… – задумчиво протянул я, с ног до головы осмотрев «подставу».

– Ты чё!.. – отозвалась Елизавета, уже занявшая место на переднем сиденье. – У него минус четыре с половиной! Он просто понтует с «контактниками»!

– У Максима тоже минус четыре! – громыхнул Матвеев. – Оцени! Без половинки, правда. Снимет клиент «контактники», и все дела!

– Вас зовут Максим? – спросил я у «подставы». – Очень приятно.

– И мне тоже приятно… – побормотал очкарик. – Очень…

– Вы без очков-то читать сможете? – поинтересовался я. – А то очки ваши мы наденем на клиента, а контактные линзы свои он вам вряд ли уступит.

– Смогу, смогу! – радостно закивал он. – Я как раз, когда читаю, всегда снимаю очки.

Он совершенно не удивился моему вопросу насчет чтения. Интеллигентика, даже бывшего, видно сразу. «Подставе» нашей предстояли несколько часов полного безделья взаперти, и как же еще такой вот очкарик может скоротать это время!

Об имени я спросил его просто так, для установления контакта. Знал я, конечно, и имя его, и фамилию, и прочие анкетные данные. Максим Кириллович Збандут, тридцать девять лет, женат, двое детей, кандидат технических наук. Когда-то работал в НПО «Сапфир», теперь торгует в магазине запчастей. В общем, самая заурядная биография.

– А сходство-то, сходство-то, ты оцени! – не унимался Матвеев.

Сходство действительно было поразительное, это я уже оценил, а молчал лишь потому, что не хотел расхолаживать гримера да и на Кольку все еще продолжал злиться. Рост, сложение, цвет волос, лицо – все почти один к одному! Только вот выражение этого самого лица и глаза… Клиент наш смотрит на тебя с усмешечкой и нагло, а этот затравленный какой-то. Так ведь тот миллионер, а этот продавец, все так и должно быть согласно политической экономии. С глазами, кстати, вечная проблема. Поэтому мы в «Апогее» всегда пользуемся очками. Если клиент их не носит, мы после гримирования надеваем ему свои, фирменные. С простыми стеклами.

И одет этот очкарик Максим черт знает во что. Интересно, именно эта хреновина называется китайским пуховиком или я что-то путаю? Ну да контраст в одежде между «подставой» и клиентом в «Апогее» только приветствуется.

Гример тоже был доволен увиденным. Почесав свое дородное лицо, обилием, толщиной и шершавостью кожи более всего напоминавшее свиной окорок, вид снаружи, он произнес с важностью в голосе:

– Да, понадобится лишь минимальный грим…

– Отлично. Трогаем! – со вздохом скомандовал я. На душе было, мягко говоря, не очень…

Не выношу я эти «пьяные выезды». Будь моя воля, я бы ни за что в них не участвовал. Но ведь Матвеев обязательно нажрется как свинья – и какие могут быть к нему претензии, ведь именно в этом состоит его основная миссия и призвание, – а кто поведет машину на обратном пути? Кольке, конечно, сесть пьяным за руль не проблема, но разве можно рисковать клиентом? Отвечать-то за все будет «Апогей». Найти же нового человека ой как нелегко, ведь наше дело требует абсолютного доверия друг к другу. Есть, конечно, еще Елизавета, которую, кстати, хлебом не корми, а дай покрутить баранку, но тут нашла коса на камень: Матвеев, особенно когда пьяный, на дух не выносит «этих баб при педалях». Уперся, и все тут, хотя по всем прочим позициям отношение у него к Елизавете дружеское, даже, я бы сказал, по-братски нежное. Вот и отдувайся Илья Николаевич Суворов…

– Поехали! – радостно завопил Колька, рывком принимая с места. Гагарин хренов… Он-то радовался «пьяному выезду» больше, чем сам клиент.



Здание на Л–ском проспекте, офисное, крутое, из новых, более всего напоминало причудливо вывернутый отполированный кукиш, торчащий из-за какой-то немыслимо фигурной решетки. Здесь располагался некий «Дергачев-фонд». Этот самый Дергачев, как утверждают, на заре политических свобод и рыночного процветания украл больше, чем кто-либо другой из ему подобных. В эти рассказы я не очень верю, ибо время наше таково, что на каждого последующего вора, укравшего впятеро больше предыдущего, обязательно найдется кто-то третий, укравший вдесятеро. Многие, кстати, утверждают, что никакого Дергачева в действительности не существует, а за всем стоит, как всегда, Кальсон.

Так или иначе, но на украденные когда-то и кем-то деньги с целью облагодетельствовать всё и вся был основан упомянутый мною фонд. Благотворительность, однако, ограничилась постройкой мраморного кукиша на Л–ском проспекте с последующей сдачей в аренду образовавшихся помещений. Цены здесь были, разумеется, космическими, поэтому воспользоваться благодеяниям смогли лишь жулики столь же космического масштаба. Вот возле какого места тормознул юзом нашу «газель» Колька Матвеев!

Лицо охранника, торчавшего возле ажурных металлических ворот, при виде столь непрезентабельного транспортного средства приняло форму, более всего напоминающую охраняемое этим лицом здание или прообраз последнего, собранный природой из мяса, кожи, ногтей и костей.

– Мы к господину Карповичу! – крикнула из окошка Елизавета, на мгновение опередив словесную гадость, которую готовился произвести на свет этот кукиш с глазами.

Охранник пробулькал что-то в крохотный мобильный телефончик, выслушал ответ, а потом, сделав пару шагов назад, внимательно осмотрел наш автомобиль. Сразу вслед за этим ажурные металлические ворота, преграждавшие нам путь, стали медленно отворяться, а охранник, развернув свой кукиш в требуемом направлении, указал Матвееву место на внутренней стоянке.

Вся эта картина была до судорог знакома и скучна, потому что повторялась, с минимальными вариациями, при каждом «пьяном выезде». Впрочем, и при выездах более высокого уровня, когда мы передвигались на автомобилях более приличных, чем «газель», все происходило так же, разве что обхождение было безукоризненно вежливым с самого начала. Когда другой охранник, уже внутри здания, шевеля губами, переписывал что-то из наших паспортов, Елизавета, которая чувствует скуку острее всех, откровенно зевала, кривила свою курносую мордочку и ковыряла ногой пол, пытаясь отодрать краешек застилавшего его огромного шершавого ковра. Ковер, однако, был приклеен намертво.

– К господину Карповичу! – провозгласил охранник с шевелящимися губами, передавая нас с рук какой-то девице. Лица ее я не запомнил, эти девицы вообще запоминаются обычно по ногам и юбке, причем первые бросаются в глаза своим наличием, а вторая – почти полным отсутствием. Лет двенадцать назад таких девиц и в помине не было, а потом они вдруг появились – сразу, в один день, будто кто-то вырастил их, как напичканных гормонами бройлеров, на какой-то неведомой импортной фабрике.

Девица-бройлер сопровождала нас в течение тех двадцати метров, что отделяли стол охранника от лифта, а потом передала нас другому бройлеру, уже мужского пола, сопроводив свое действие все тем же восклицанием:

– К господину Карповичу!

Мужчины-бройлеры характеризуются прежде всего безукоризненной прической, галстуком и возрастом, лежащим строго в пределах от двадцати трех до тридцати шести лет. Никто не видел, к примеру, сорокалетнего бройлера. Видимо, по достижении верхнего возрастного предела этих господ, так же как и их куриных собратьев, забивают каким-нибудь из гуманных способов.

– К господину Карповичу! – возвестил мужчина-бройлер, передавая нас Ирочке, секретарше нашего клиента, в офисе на третьем этаже.

Почти все в этом здании было идеальным, безукоризненным: служащие-бройлеры щеголяли модерновой пластмассовой одинаковостью – хоть сейчас забивай, укладывай в картонную коробку с заграничной надписью и суй в морозильник; кабина лифта, облепленная со всех сторон зеркалами, сияла какой-то инопланетной стерильностью; кнопки же в этой кабине загорались услужливым синим огнем за несколько мгновений до того, как сопровождающий прикасался к ним. Но один изъян здесь все же был, и очень странный: приемная господина Карповича и дверь, ведущая непосредственно в его кабинет, находились по разные стороны коридора. Согласитесь, что это как-то не по-людски: путь к начальственной двери у посетителя должен быть только один – через безжалостный секретарский редут. Иначе неизбежны всякие неловкости и неожиданности, которые бизнесмен столь высокого пошиба просто не имеет права допускать. Я потому столь подробно останавливаюсь на этой, казалось бы малозначительной, особенности приемной господина Карповича, что она, эта особенность, сыграла решающую роль в дальнейших событиях.

Любезничая с секретаршей Ирочкой, я вдруг заметил, что она устремила свой взор куда-то мне за спину, а игривое выражение на ее личике сменилось вдруг непорочной решимостью бежать по поручениям во все стороны света одновременно. Скользнув глазами вдоль напряженной, как струна, линии ее взгляда, я увидел, что в нескольких шагах за моей спиной у полуоткрытой двери кабинета стоит сам господин Карпович, наш, как вы уже наверняка догадались, сегодняшний клиент. Он приветливо, заученно улыбался, но в то же время во всем его облике чувствовалось плохо скрываемое волнение и нетерпение. Мы с Матвеевым понимающе переглянулись: правильно, именно такие чувства должны испытывать клиенты «Апогея» накануне выезда!

Широким жестом клиент пригласил всю нашу компанию в свой кабинет.

– Уважаемый господин Карпович! – торжественно произнес я, плотно прикрыв за собой тяжелые двойные двери. – Прежде чем Альберт Несторович начнет свою работу, отдайте, как мы договаривались, распоряжение своим секретарям. – Я тоже слегка волновался, поэтому речь моя была излишне правильной и официальной.

Олег Григорьевич Карпович сразу выхватил из кармашка крохотный телефончик, что-то там нажал, и через мгновение на пороге кабинета материализовалась Ирочка.

– В ближайшие несколько часов я буду интенсивно работать с документами, – объявил Олег Григорьевич. Стиль и интонация его речи были абсолютной калькой с моих. – После того как эти господа уйдут, и до того, как они появятся снова, прошу ни с кем меня не соединять, никого ко мне не пускать и не беспокоить. Ни при каких обстоятельствах! – Он смерил секретаршу тяжелым взглядом, сулившим незамедлительные смертные кары за ослушание и повторил: – Не беспокоить, пока эти господа не появятся снова! Я запру дверь изнутри!

– А если ваша жена?.. – удивленно спросила Ирочка.

– Я же сказал: ни при каких обстоятельствах!

Жены клиентов – это очень серьезная проблема. Во время одного из выездов, когда «подстава», как обычно, заперлась в начальственном кабинете, кто-то из «доброжелателей» стукнул супруге клиента, что ее муж уединился у себя с некой симпатичной девицей и, разумеется, никого другого туда не допускает. Новорусская фурия тотчас заявилась в офис, начала ломиться в запертую дверь. Хорошо, что выезд наш к этому времени уже заканчивался и клиент, пусть загримированный и не очень трезвый, успел предстать пред возлюбленной супругой за мгновение до того, как последняя сломала запоры. Тот печальный опыт был немедленно учтен, и теперь во время выезда жену клиента берет на себя один из наших сотрудников.

– А если… – не унималась Ирочка.

– Ни при каких, я сказал!! – рявкнул господин Карпович, и секретарша испарилась быстрее, чем несчастная слезинка, упавшая на раскаленную сковородку.

– Теперь я в вашем распоряжении! – воскликнул Михаил Григорьевич, широко разведя руками. Он приветливо, но несколько нервно улыбался.

– Альберт Несторович, приступайте! – скомандовал я.

– Сначала лучше одеждой поменяться, – напомнил гример.

– Да-да, конечно, – поспешно согласился я.

Когда на лицо вам уже нанесен грим, очень трудно надевать или стягивать с себя, к примеру, свитер или джемпер. И как только я забыл об этом? Да, волнение, покалывавшее меня изнутри, было сегодня гораздо сильнее обычного. Вот и говори после этого, что человек не может предчувствовать грядущие события!

Максим Кириллович Збандут принялся поспешно скидывать с себя пуховик, господин Карпович осторожно взялся за свой пиджак, предварительно бросив выразительный взгляд на Елизавету. Та, кривенько усмехнувшись, отвернулась.

Контраст в одежде между клиентом и «подставой» в «Апогее» всячески приветствуется. Максим Кириллович тоже был предупрежден насчет этого, иначе он непременно вырядился бы во что-нибудь выходное. У такого типа в шкафу наверняка болтается «шикарный» костюм, купленный по случаю у рыночного хитрована кавказской национальности. Надевает он его два-три раза в год, – скажем, отправляясь на день рождения к теще или получив приглашение от однокурсника, сделавшего головокружительную «новорусскую» карьеру. Но наше предупреждение сработало, и к господину Карповичу перекочевали теперь растянутый джемпер, потертые джинсы и заскорузлые зимние сапоги. Элегантный же пиджак бизнесмена украсил плечи скромного продавца запчастей. Чужая одежда сидела на обоих как влитая. Все-таки молодец Матвеев!

– А «контактники»?! – воскликнула Елизавета, как только я дал отмашку, разрешая ей повернуться лицом к публике.

Наш клиент послушно удалился в сторону персонального санузла; некоторое время оттуда доносился шум воды, бегущей из крана, потом господин Карпович появился вновь, потирая близорукие глаза. За его спиной щелкнула английским замком дверь. Увы, в тот момент я не обратил на этот звук ни малейшего внимания!

Альберт Несторович Птица уже развернул чемоданчик со своими аксессуарами. Когда он закончил колдовать над лицом господина Карповича и водрузил на это лицо очки господина Збандута, наш клиент походил на «подставу» в значительно большей степени, чем последний – на самого себя. Да, наш гример настоящий виртуоз!

– Ну, распоряжайтесь здесь! – великодушно разрешил наш клиент, натягивая на себя китайский пуховик. Он передал Матвееву ключ от кабинета и сказал, снова обращаясь к Збандуту: – Вот бар. Здесь, кстати, прекрасный виски, рекомендую! Коньяк тоже недурственный…

– Спасибо, не нужно, – скромненько пропищала «подстава». – Я разве что пиво…

– Извольте! – воскликнул хозяин кабинета, вытаскивая из холодильника четыре бутылки превосходного «Гиннеса». – Там еще есть, доставайте, не стесняйтесь!

– Счастливо тебе, не скучай! – крикнул на прощание Матвеев и добавил, вручая Максиму Кирилловичу ключ, только что переданный ему Карповичем: – Запри дверь изнутри, ключ оставь в замке и никого не пускай!

Эх, не только об этом ключе следовало бы позаботиться Матвееву! Да и мне тоже. Впрочем, кто-кто, а уж Максим Кириллович Збандут вряд ли будет когда-нибудь сетовать на эту оплошность главы и самого ценного сотрудника агентства «Апогей»!

Первым из кабинета вышел Колька, за ним Елизавета и намертво прилепившийся к ней гример Птица. Следом шел господин Карпович, загримированный под оставшуюся в кабинете «подставу». Я замыкал процессию. Прежде чем выйти в коридор, я задержался на секунду, слушая, как во внутренней двери поворачивается ключ. Порядок.

Секретарши Ирочки я еще немного опасался: вдруг ее отточенный на многочисленных посетителях взгляд распознает переодетого и загримированного шефа? Поэтому я отделился от основной толпы, чтобы отвлечь офисную диву парочкой заранее заготовленных комплиментов. К комплиментам я на всякий случай добавил, грозно потрясая в воздухе правой рукой:

– Олег Григорьевич просил напомнить вам еще раз, чтобы его ни в коем случае не беспокоили. Грозил ужасными карами!

– Ой, как страшно! – пропела Ирочка своим грудным, «виолончельным» голосом. В детстве родители насильно запихнули меня в музыкальную школу как раз в класс виолончели. Играть я так и не выучился, но женщины с «виолончельными» голосами – это моя слабость! А эта красотка еще и высокая к тому же… Говорят, что людям нравятся противоположности: высоких привлекают маленькие, толстых – худенькие. И кто только придумал эту глупость! Я, например, при своем двухметровом росте совершенно не возражал бы против ее метра восьмидесяти.

– У вас потрясающий голос! – не удержался я от очередного комплимента. – Вам бы надо работать в службе «секс по телефону»!

– А вы там постоянный клиент? – кокетливо пропела Ирочка. Нет, это не голос, а чистейшая струна «соль»!

– В этом деле я до сих пор обходился почему-то без телефона, – отвечал я, обволакивая свою собеседницу уже в контрабасные интонации, – но если вы в такую службу поступите, буду первым в очереди!

В этот момент я с удивлением обнаружил, что моя левая рука, о существовании которой я на время как бы забыл, сама собой опустилась на талию сексапильной секретарши. Какое безобразие! Ведь по делу, по делу сюда пришел, а сам… Но все-таки интересно, есть что-нибудь между ней и боссом или нет?.. Карпович, как и Збандут, не шибко велик ростом, ему, если следовать стандартной логике, она должна нравиться. К тому же, крутым бизнесменам по закону положено брать в любовницы таких вот дылд. Когда вернемся, надо будет пообщаться с Ирочкой плотнее. Вот только Елизавета… она, конечно, не ревнива, но лучше будет вечером как-нибудь удалить ее. Попрошу Матвеева, пусть возьмет ее на себя. Если он не слишком напьется, конечно.

Ловлю сейчас себя на мысли о том, что тогда, в момент моего первого прикосновения к Ирочке я ни слова не мог бы сказать по поводу ее внешности: какого, допустим, цвета ее глаза, волосы... Это, кстати, первейший признак того, что женщина мне нравится: хочется не анализировать, не размышлять, а вобрать ее в себя сразу всю, целиком. Или, учитывая, что я все-таки мужчина, лучше говорить не «вобрать», а… ну, как-нибудь наоборот. В общем, исследовать ее мне тогда не хотелось. Это сейчас, выучив наизусть все самые интимные части ее тела, я мог бы… но и сейчас не хочу! Поэтому пусть все остается как есть, без описаний: секретарша Ирочка, и все дела.

Ну а в тот момент значение имело лишь то, что Ирочка Карповича не опознала. Не узнал его и мужчина-бройлер, перехвативший нас у лифта. Женщина-бройлер и охранник-кукиш на первом этаже тоже были абсолютно индифферентны. Ах, какие все-таки молодцы Матвеев и гример Птица! Впрочем, что это я все время хвалю других? А кому принадлежит базовая идея – гримировать клиента под «подставу», а не наоборот? Правильно, Илье Николаевичу Суворову! Попробуй мы провести мимо Ирочки Збандута, переодетого Карповичем, и секретарский глаз-алмаз тотчас бы определил, что шеф не настоящий. Да и все эти бройлеры вперемешку с кукишами вряд ли остались бы в стороне, подняли бы тревогу. А так… кому интересен этот невзрачный тип в очках и китайском пуховике?

Альберт Несторович Птица распрощался с нами прямо в вестибюле «Дергачев-фонда». Так и было запланировано: по возвращении смыть грим с лица нашего клиента можно будет и без его помощи. Особенно долго и трогательно гример Птица прощался с Елизаветой. Я заметил, что при этом он в точности воспроизвел жест, минуту назад изображенный мной по отношению к секретарше Ирочке; активно шевеля складками своего лица-окорока, гример расплющил его в некое подобие улыбки. Елизавета тоже кривенько улыбнулась, когда Альберт склонился к ее ушку, и, почти касаясь его губами, прошептал несколько слов. Ай да Птица! Кажет мужскую активность, несмотря на комплекцию и возраст! Что значит театральный деятель!

– Ура, свобода! – радостно, но пока еще несколько приглушенно произнес Матвеев, едва за ним захлопнулась дверца «газели». Я сидел за рулем, но в зеркальце ясно видел, как переодетый и загримированный господин Карпович радостно закивал.

– Свобода… – зачарованно прошептал он, как только машина вырвалась за кружевные металлические ворота.

Да, несколько часов свободы – это, собственно, и все, что дает клиентам «Апогей». Но разве этого мало? Вначале я даже хотел взять такой рекламный слоган: «Обрети несколько часов свободы!» Но поразмыслив, мы от него отказались. Во-первых, в этих «нескольких часах» присутствует какая-то безысходность, а во-вторых… «Апогей» не нуждается ни в каких рекламных призывах. Наши клиенты сами сообщают о нас друг другу – шепотом, на ухо, таясь от охраны и прислуги!

Вся эта новорусская публика, что поплевывает сейчас на нас из заоблачной пентхаусной выси, произошла из нашей, смертной, простой «старорусской» среды. Ну, вычтем отсюда бывшую партийную элиту и их потомков, вычтем и тех, кто ненавидит, презирает свою прежнюю жизнь и желает как можно скорее ее забыть, – все равно среди этих людей должна быть масса таких, что со сладострастием вспоминают эту простую человеческую жизнь, ностальгируют по ней! Вот последние-то и есть наши постоянные клиенты. Примерно так рассуждал я, когда придумывал агентство «Апогей».

Вы хотите выпить? Прекрасно, к вашим услугам самые изысканные напитки, но… вино должно давать свободу, а что это за свобода под неусыпным взором охраны и челяди, всегда готовой услужить – но в то же время и настучать, причем в место, самое неудобное для вас в настоящий момент!

Вы вспоминаете с тоской дружеские задушевные разговоры до утра? Что ж, это нетрудно устроить, – надо только вспомнить телефоны старых друзей, вымаранные когда-то за ненадобностью. Старый друг с радостью послужит вам жилеткой – но скорее всего лишь для того, чтобы пристроить на высокооплачиваемое местечко любимую дочурку, как раз заканчивающую институт.

Вы желаете любви? Нет проблем! Но кто поручится, что ваша голая задница не снимается сейчас на пленку конкурентами, желающими перехватить выгодный контракт? А сладострастные стоны той, что томно извивается сейчас под вашими объятиями, быть может, щедро проплачены со счетов все тех же конкурентов?.. Нет, подлинную свободу, конечно, не купишь, это уже мимо для вас, господа, но можно купить иллюзию свободы, а предложить ее может только «Апогей»!

Вот, собственно, и все, чем мы занимаемся… занимались, надо теперь говорить. Мне эта деятельность была очень удобна, хотя в последнее время и не очень по душе: один, два, максимум три выезда в неделю, а все остальное время можно спокойно заниматься наукой и сыном. Доходы, конечно, не астрономические, но их вполне хватает на содержание небольшого, но очень приличного, отремонтированного по последнему писку офиса в центре и наемных сотрудников, в том числе секретарши Леночки и менеджера Алеши. У последнего много разных обязанностей, но главная – работа с женами клиентов в случае, если я, как сегодня, участвую в выезде. Верой и правдой «Апогею» служат, конечно, и Матвеев с Елизаветой, но они скорее мои компаньоны.

Так сладостно было придумывать все это, размышлять! А на практике… Терпеть не могу эти «пьяные» выезды! Без Матвеева я бы совсем пропал…

– Ну что, открываем? – орет он у меня за спиной.

– Открываем! – сладострастным эхом отзывается господин Карпович, и трещит сворачиваемая на сторону винтовая головка водочной бутылки.

– Сейчас «хрусталики»! – командует Матвеев.

– «Хрусталики»?.. – снова эхом, но на этот раз удивленным, вторит Карпович. Матвеев тут же дает необходимые пояснения.

«Хрусталики» – это самый радостный из всех возможных видов чоканья. Чокающаяся публика, не заботясь о приличиях и конспирации, держит посуду за самое донышко, и стаканы ударяются друг о друга лишь верхней кромкой. Самый простой, рабоче-крестьянский, граненый парень издает при этом почти такой же звук, как и его благополучный хрустальный родственник.

Нежный малиновый звон, шумное глотание, удовлетворенное сопение.

– Как насчет «хора Пятницкого»? – переведя дух, вопрошает Колька.

– «Хора Пятницкого»?.. – снова удивленно и, как мне показалось, несколько настороженно переспрашивает клиент.

– Килечек, килечек пряного посола! – напоминает мой компаньон.

– Килечек?.. Правда?.. – снова, на этот раз уже радостно удивляется Карпович, и Матвеев сопровождает его возглас треском… нет, не открываемой, а буквально раздираемой на части пластмассовой коробки. Треск этот напоминает мне тот, что доносился в древние времена из репродуктора перед выступлением бессмертного хора. По кабине, однако, вместо ветхозаветного «Ой туманы мои, растуманы...» распространяется злой рыбный дух. И правда, кильки пряного посола… Когда-то я угостил этим «деликатесом» Машеньку. Киска моя, бедняжка, слопала из жадности нескольких «хористок», а после этого дня четыре мучилась животом!

За спиной у меня Елизавета трещит кухонным ножом о корочку свежайшей ржаной буханки; снова сопение, чавканье, удовлетворенные возгласы.

– Повторить! – хриплым голосом капитана пиратского брига приказывает мой незаменимый компаньон. Я потихоньку вздыхаю и с треском врубаю высшую передачу. До чего надоели мне эти «пьяные» выезды!

 А ведь первый такой выезд производил самолично и исключительно ваш покорный слуга! В августе прошлого года мы с клиентом, таким же интеллигентным, «винным» пьяницей, как и я, присели на скамейке в Парке Горького в обществе сумки, наполненной до краев дребезжащей радостью. Тот выезд, правда, пришелся в аккурат на День славной российской десантуры, и скамейка наша была тотчас окружена причастившейся отнюдь не сухого вина толпой мускулистых молодцов, желающих немедленно свести счеты с презренными «шпаками». Мне пришлось тогда импровизировать, немедля сочинить байку о нашей с клиентом беспорочной службе в Афганистане и плести что-то несусветное насчет Кабульской дивизии. Клиенту очень понравилось. Он и не подозревал, горемычный, что был вместе со мной на волосок от гибели! Стоило мне тогда ляпнуть что-нибудь не то…

Но несмотря на опасность для жизни, тот выезд доставил мне истинное наслаждение. Зато потом… У подавляющего большинства наших клиентов страсть, увы, только к крепким напиткам, а моя натура их не выносит. Нет, терпеть ненавижу я этих «пьяных» выездов!





Глава 2



ЧАС «ПЬЯНОГО ВЕРБЛЮДА»



В застойные, уже теперь почти библейские времена это заведение именовалось в просторечии «Пьяным верблюдом». Говорят, что когда-то здесь на стене действительно был намалеван синей краской верблюд, производивший со стороны весьма нетрезвое впечатление. Старожилы рассказывают историю и вовсе мистическую. Будто бы этот самый верблюд по указанию коммунистического начальства, трепетно заботившегося о нравственности подданных, время от времени замазывался толстым слоем краски. Но зловредное изображение всякий раз снова пробивалось на поверхность, разве что немного бледнея после каждого покушения на него. Теперь верблюд исчез, кажется, окончательно, хотя Матвеев однажды с пеной у рта уверял меня, что если поползать с электрическим фонариком вдоль стены, выкушав предварительно бутылку водки, можно еще различить два скошенных в разные стороны голубых горба. Ставить эксперимент я тогда не решился, поэтому ни подтвердить, ни опровергнуть Колькиных слов не могу.

Так или иначе, но синенький пьяный верблюд до сих пор живет в сердцах народных. Живо и само заведение, а вот это уже самое настоящее чудо. Судите сами: это же самый центр Москвы! Именно здесь, в этих местах целых десять, а по мне так куда больше лет неуемнее всего бушевали бурные девяностые, когда изумрудные и малиновые бизнесмены в борьбе за недвижимость стреляли, взрывали, поджигали друг друга с четырех и более концов. Наложив же наконец лапу на вожделенное, стриженый малиновый браток обрушивал на старомосковские домики всю свою закаленную в бандитских разборках ярость, выдирая им окна вместе с рамами, двери вместе с коробами, руша крыши и перекрытия. Через некоторое время вывернутый наизнанку дом уже сверкал всеми четырьмя углами, как перелицованная дедовская шинель, и здесь открывался какой-нибудь магазин, ресторан или офис – одно из тех заведений, в которые никто никогда не заходит.

А «Пьяный верблюд» неведомо как сохранился среди этого новорусского шторма и стал теперь постоянной станцией назначения «пьяных» маршрутов «Апогея». К слову «пьяных» нужно добавить еще и «грязных», ведь грязь – непременный атрибут каждой уважающей себя советской забегаловки. В наш первый визит сюда местная директриса заставила нас здорово поволноваться – и именно по поводу грязи, вернее ее отсутствия. Потрясенная немалой суммой, предложенной нами за трехчасовую аренду заведения, она приказала вымыть полы, вынести мусор, а на столы постелить дешевые, но безукоризненно белые клеенчатые скатерти. В арендованном нами воздухе чересчур усердная мадам распылила какие-то химикалии, вследствие чего «Пьяный верблюд» благоухал, как унитаз в пятизвездочном отеле. Хорошо, что накануне того, первого «пьяного» выезда я предусмотрительно прибыл сюда с инспекцией! Кое-как справившись с предынфарктным состоянием, возникшим у меня при виде этого великолепия, я начал принимать меры. Из ближайшей строительной канавы были принесены два ведра московского грунта, рассыпаны по полу относительно ровным слоем и сбрызнуты сверху водопроводной водой. Скатерти, разумеется, были сдернуты со столов и бесформенной кучей затолканы в угол. Мусор в нужном ассортименте нашелся, к счастью, в помойке, украшавшей дворик неподалеку. В общем, к приезду клиента все выглядело так, как надо.

Директриса оказалась сообразительной и быстро поняла, за что мы так ценим ее заведение. Где-то с третьего-четвертого выезда мы даже отказались от предварительных инспекций. Сегодня «Пьяный верблюд» тоже не обманул наших ожиданий: пол в заведении был равномерно покрыт глино-кварцево-водной смесью, столы украшены обертками, объедками и стопками использованной одноразовой посуды, а за столиком справа расположились трое мужиков полубомжатского вида, наполнявших пространство вокруг себя соответствующим ароматом. Вели они себя совершенно по-советски. Я с удовлетворением отметил, что на столе перед ними стоят лишь граненые стаканы и закуска, но не бутылки. Значит, разливают под столом! Нынче публика, желающая употребить в общественном месте принесенную с собой радость, решает этот вопрос, не прибегая к конспирации: достаточно провести с прислугой или ее начальством недолгие и не слишком утомительные переговоры – финансового, разумеется, характера. В общем, попади сюда советский гражданин двадцатилетней давности, взгляд его смутился бы разве при виде красного ящика с надписью «Coca-Cola», торчавшего возле стойки.

Для наших утех предназначался столик слева, в углу. На подходе к нему господина Карповича заметно качнуло.

– Ты что это, уже?! – весело загремел Матвеев, придерживая нашего клиента за талию. Во время «пьяных» выездов он чрезвычайно быстро, без каких-либо церемоний и предисловий переходил с нашими клиентами на «ты». Вначале я, осторожничая, противился этому, а теперь перестал.

– Как-то сразу в голову ударило, Коля… – виновато пробормотал господин Карпович.

Колька кивнул с видом знатока. Хотя, почему «с видом»? Он действительно знаток…

– Это потому, что закуска хреновая. «Хор Пятницкого», разве это еда? Вот мы сейчас колбаски…

– Нельзя мне колбаски, Коля! – вздохнул бизнесмен.

– Почему это вдруг? Болезнь какая?

– Ой, да какая там болезнь! Пост сейчас!

Вот чем чрезвычайно хорош Матвеев, так это способностью сразу встать на точку зрения клиента, не обременяя ни себя, ни его никакими логическими построениями и философскими заморочками. Мне, например, сразу пришла в голову глубокая мысль о том, что пост предписывает христианам не только продуктовое, но и алкогольное воздержание, а Колька лишь изобразил на лице что-то удивленно-уважительное – ну, ты, мол, мужик, даешь! – и принялся выставлять на газету, постеленную Елизаветой на столе, нехитрую снедь.

– А теперь «камушки»! – властным шепотом скомандовал он, когда зелье снова было разлито по стаканам. Разливала его – конспиративно, под столом! – Елизавета. Карпович заказывал водку, про Матвеева в этом смысле и говорить не приходится, а передо мной Елизавета поставила стакан с «коньяком», а в действительности – холодным чаем. Дама, разливающая спиртные напитки, это, конечно против правил, но на «конспиративной работе» моя подруга была очаровательна, неподражаема. В минуты, когда ее спрятанные под столом руки позвякивали бутылкой о стакан, я любил воображать, что в действительности она привязывает, например, будильник к тротиловой шашке, чтобы потом запустить этой конструкцией в генерал-губернатора. Бомба, собранная Елизаветой, конечно, ни за что не взорвалась бы – подруга моя даже хлеб не может нарезать ровными кусками, – но это-то и здорово: у старика-генерала больная жена, куча детей и внуков…

– «Камушки»! – снова заговорщически прошипел Матвеев.

– «Камушки»?.. – зачарованно переспрашивает Карпович. Тон его точь-в-точь такой же, какой был тогда, когда он спрашивал про «хрусталики».

«Камушки» – это самый конспиративный, интимный вид чоканья. Партнеры по бутылке, выполняя упражнение «камушки», держат стаканы за ободок и касаются друг друга их донышками. Звук получается глухой и сдавленный, но очень волнующий, романтический, напоминающий шепот гальки под морской волной. Конспирация, необходимость таиться вообще придает особый, неповторимый привкус общению, поэтому мы в «Апогее» не обходимся без нее. По желанию клиента наше агентство может организовать и небольшое безопасное приключение, например, визит милиционера со взиманием штрафа и прочими партизанскими радостями, но господин Карпович этого не заказывал.

– «Камушки»… – снова зачарованно повторяет наш клиент и, прежде чем выпить, долго созерцает прозрачную как слеза жидкость, колышущуюся на дне стакана. Нет, без нормальной закуски он через полчаса свалится под стол, а потом начнет, чего доброго, требовать возвращения части денег! Такое уже случалось в нашей практике. Требовалось срочно вмешаться.

– Я вспомнил, сегодня ведь особый праздник: день святых жен-плащеносиц, один из трех дней Великого поста, когда христианам разрешается «вкушать скоромное по слабостям их», – «цитирую» я собственное Евангелие, сочиненное тут же, на ходу.

– Правда?.. – спрашивает Григорьевич, пристально, с подозрением, но вместе с тем и с надеждой глядя мне в глаза.

– Конечно! – отрубаю я, не отводя взгляда.

Господин Карпович переводит взгляд на Матвеева, и тот, не говоря ни слова, по-барски разводит руками: кто бы, мол, сомневался! Наконец наш клиент молчаливо обращается к Елизавете, но подруга моя не сильна в вопросах богословия.

Карпович медлит, он никак не может принять решение, а Матвеев, пользуясь его замешательством, уже достает из сумки и рубит на гигантские куски батон сочного сервелата. Не давая клиенту опомниться, он поднимает стакан и провозглашает:

– Пьем за здоровье… в смысле, за упокой святых жен… э-э-э…

– Плащеносиц, – подсказываю я ему.

– Да, их, – великодушно соглашается Колька и с безапелляционностью выпускника Духовной академии добавляет: – С нормальной закуской!

Карпович опрокидывает свой стакан и нетерпеливо, жадно впивается в колбасу. Истосковался по нормальной пище, бедняжка! Заканчивается ведь, если я не ошибаюсь, третья неделя поста.

– «Камушки»! – снова объявляет Матвеев, убедившись предварительно в том, что клиент основательно и «нормально» закусил. Веселье продолжается.

Во время «пьяного» выезда главное – правильно уловить момент, когда можно снова перейти от «камушков» к «хрусталикам», когда клиент готов, наплевав на конспирацию и романтику, перейти к непосредственному, бурному веселью. Матвеев угадывает этот момент безукоризненно. Да и я, хотя вообще-то уступаю в этом отношении Кольке, все острее чувствовал теперь, что Карпович «дозревает».

– Николай! – восторженно обращается он к собеседнику. Добавить что-либо к имени моего компаньона он не в силах, да и требуется ли это теперь?..

– Олег! – эхом отзывается Матвеев.

– Николай… – умиленно шепчет Карпович. Он опять не может вымолвить больше ни слова, и он опять прав: никакие другие слова сейчас не нужны.

– Олег… – глухим эхом из ущелья вторит Матвеев; происходящее все больше начинает напоминать мне плодотворный диалог ведущего теленовостей со специальным корреспондентом, который вместе со своей пустой головой мокнет под ледяным дождем где-нибудь на Воробьевых горах.

И именно в этот момент, будто испугавшись пришедшего мне на ум сравнения, Колька орет во всю свою луженую глотку:

– «Хрусталики»!!!

Клиент отзывается истошным, трубным воплем атана1 в период февральского гона и судорожно тянет свой стакан. Нет, он все-таки незаменимый человек, Колька Матвеев!

Матвеевские  «хрусталики» – это еще и сигнал местному персоналу о том, что больше не надо таиться. До того лишь изредка то одна, то другая из теток проходила мимо нашего стола и, заставляя клиента нервничать, пускала к нам в угол притворно-подозрительные взгляды. Спустя несколько минут после Колькиного вопля местные тетки сначала робко выползают из своих укрытий, привидениями скользят вдоль стен, а потом, окончательно осмелев, начинают жить своей собственной, полноценной, внутренней жизнью. Клиент больше не обращает на них никакого внимания.

Вскоре после перехода на «хрусталики» примерно каждый второй клиент обращает свои взоры на Елизавету. Но это не сальный взор пьяного похотливого самца, нет! Как ни странно, моя подруга порождает в этих бизнес-душах самые светлые, нежные, романтические чувства. Вначале я немало удивлялся этому, потом понял: наш клиент – это человек с романтической червоточинкой в душе, за это он нам и платит. Но он еще и деловой человек, поэтому без труда соображает, что удовлетворение сальных, плотских потребностей обходится куда дешевле: на те деньги, что клиент выкладывает «Апогею» за один «пьяный» выезд, он мог бы запросто арендовать на недельку любой подпольный московский бордель.

А Елизавета как нельзя лучше подходит для пьяных романтических излияний. Мордашка ее по-прежнему мила до чрезвычайности, хотя и простовата несколько. Но последнее даже и к лучшему: что-нибудь более изысканное могло бы излишне напрячь клиента, лишить непосредственности чувств. И ведет себя Елизавета именно так, как надо пьяному, рассопливившемуся мужику: она почти все время молчит и, слегка похлопывая большущими серыми глазами, терпеливо выслушивает его излияния.

Карпович не оказался исключением. Где-то в середине очередной сбивчивой фразы он, поймав в фокус Елизавету, вдруг умолк и замер, прямо-таки пожирая глазами молодую прелестницу. Матвеев, славный магистр пьяных дел, тоже замолчал, стараясь не мешать процессу созерцания, я же, приобняв свою подругу за талию, подвинул ее поближе к клиенту, а сам занял ее место. Воспользовавшись этим, господин Карпович схватил руку молодой девы и яростно впился в нее губами, как за час до того – в колбасу.

Я очень долго учил Елизавету правильно подставлять руку для поцелуя, но так и не добился от нее творческого подхода к делу. Пришлось остановиться на простейшем варианте, когда рука подается почти полностью расслабленной от локтя до кончиков пальцев, а мужчина сам разворачивает ее под нужным углом. Способ, конечно, ужасный: рука молодой, налитой разнообразными соками женщины выглядит при этом как щупальце осьминога или туловище Фердика в период отрочества и юности последнего2.

Но клиенту «Апогея», опять же, только того и надо; мне приходится в очередной раз констатировать это. Используя девушку для удовлетворения романтических потребностей, он сам разворачивает отдельные части ее тела под наиболее комфортным для себя углом. Господин Карпович и здесь не стал исключением: на время поцелуя, долгого и страстного, Елизавета даже вынуждена была немного приблизиться к пьяному бизнесмену, иначе ей стало бы очень больно, – Олег Григорьевич вывернул тонкую девическую руку не хуже профессионального самбиста. Наконец Карпович закончил целовальный акт и поднял глаза на предмет своего обожания.

– Девушка… девушка… вы… вы… – в очередной раз запнувшись, бизнесмен яростно, но не без изящества захлопал глазами – так аист хлопает крыльями перед взлетом. – Как вас зовут?

– Елизавета я! – вздохнула Елизавета.

Все участники пиршества в «Пьяном верблюде» были во благовременье представлены господину Карповичу, но последний был уже не в силах вспомнить это. Имя, по секрету сообщенное ему Елизаветой, он, разумеется, тоже тотчас забыл, поэтому воспользовался словами, проверенными опытом предшествующих поколений.

– О, фея!.. – воскликнул господин Карпович и снова по-крылиному захлопал глазами, вспоминая какое-нибудь другое наименование божественных существ. – О, нимфа!.. – разродился он наконец, опускаясь со своего стула на чавкающий грязью пол. Через мгновение он уже стоял на коленях.

– Моя жена… – вдруг ни к селу ни к городу пробормотал сильно нетрезвый бизнесмен, глядя снизу, из безысходных адских глубин, вверх, в горние выси, где виднелось личико несколько скучающей, но оттого не менее миловидной Елизаветы. Стало, таким образом, непонятно, кому были адресованы предыдущие «феи» и «нимфы» – почтенной мадам Карпович или той неизвестной богине, которой сейчас поклонялся наш клиент.

– Моя жена… – повторил он, выпуская наконец ручку Елизаветы и поворачиваясь к Матвееву. Лицо его исказила брезгливая гримаса. Я поначалу не понял, чем была вызвана такая метаморфоза – видом трезвого как стеклышко, но все же основательно нализавшегося Кольки или воспоминаниями о любимой супруге. – Коля… Коля… друг… – умиленно прошептал Карпович, и до меня наконец дошло, что Матвеевская физиономия была ни при чем.

– Моя жена… –  прошептал Карпович, –  нет, она прекрасная… всё! Но зае… затрахала… – бросив мимолетный взгляд на Елизавету, поправился Олег Григорьевич. – То дзен… этот… буддизм, понимаешь, а теперь вот поститься начала. И меня… попы какие-то все время… – голова бизнесмена стремительно полетела вниз, будто он в припадке отчаяния решил расшибить ее о столешницу. Видимо, передумав в последний момент, он подставил руку под падающее чело. – Блаватскую читала, читала, теперь какого-то Козлова… ты не знаешь, что за козел?

Матвеев не счел нужным отвечать на этот вопрос, а лишь произнес, скорчив для солидности кислую мину:

– А ну их всех на хрен, этих козлов!

– Правильно! – восторженно завопил Карпович. – Давай лучше еще выпьем, а?

Матвеев не возражал, тем более что Елизавета, получив мое указание, уже с полчаса подливала Карповичу исключительно разбавленную водку, крепость которой не превышала десяти градусов. Наш клиент должен был продержаться еще не менее часа, пока не кончится оплаченное время.

– Все это чушь, бессмыслица такая… – продолжал господин Карпович. Он широко, хотя и нетвердо раскинул руки, желая, видимо, показать размеры этой бессмыслицы, а потом, оглядевшись по сторонам, сделал короткое, но весьма существенное уточнение: – Там…

Вот это совершенно верно: вся эта бессмыслица – там, причем последнее слово могло относиться к чему угодно – к роскошному кабинету господина Карповича в не менее роскошном полированном «кукише» «Дергачев-фонда» или вообще ко всему миру за пределами приютившего нас заведения. «Пьяный же верблюд» был заполнен под завязку неподдельным, хотя и непостижимым смыслом бытия.

– Ребята, какие же вы молодцы! – воскликнул клиент «Апогея», явно путаясь в собственной гортани, губах и языке; все это сплелось у него в клубок, словно змеиная семейка во время весенних любовных игр. – Какие же вы молодцы! Увезли меня от охраны, от…

– Да, эти ваши охранники, Олег… козлы они все! – безапелляционно заявил Матвеев. – Знаешь, в чем высшее мастерство охранника? В том, чтобы при шухере упасть на пол раньше хозяина. Тогда хозяин тебя прикроет, а не… – Колька пьяно икнул, – наоборот.

– Ну зачем ты так, Коля… – обиженно протянул господин Карпович. – Охрана необхо… – он тоже икнул, заразившись, видимо, от Матвеева, – …дима.

– Давай проверим, кто из нас круче. Вот она, – Матвеев ткнул нетвердой рукой в Елизавету, – подаст сигнал, а мы оба по этому сигналу падаем на пол. Вот сюда, на одно и то же место. Если я упаду на тебя, ты пойдешь ко мне в охрану, а если наоборот, то-о… – Колька снова икнул, – наоборот.

В продолжение всей этой непривычно долгой речи я нервно и, по-моему, довольно чувствительно ширял Кольку локтем в бок. Клиент наш, он только во время выезда такой лапонька, а на следующий день ему ничего не стоит нажаловаться, а то и вчинить какой-нибудь иск. Мой компаньон, знавший об этом ничуть не хуже меня, тем не менее не реагировал. Нажрался-таки, скотина! Карпович же откликнулся на предложение Матвеева торжествующим брачным воплем суматранского носорога3. Елизавета тоже несколько оживилась. Первые «пьяные» выезды «Апогея» ее немало забавляли, теперь же она отчаянно скучает во время них, бедняжка…

Столы – тот, за которым мы пировали, и ближайший к нему – были сдвинуты в разные стороны. Прислуга «Пьяного верблюда», пять или шесть теток в грязных фартуках, уже совершенно не таясь, выстроилась полукругом перед стойкой, желая насладиться бесплатным зрелищем. Елизавета, широко разведя руки, хлопнула в ладоши, и… по-моему, не через, а за мгновение до этого Колька Матвеев уже лежал на полу. Господин же Карпович стоял в позе борца перед схваткой и, переваливаясь с ноги на ногу, примерялся, как бы половчее упасть.

– Нет, так нечестно! – воскликнул Матвеев, поднимаясь с пола и отряхиваясь. – Ты или падай, или…

– Всё, всё, я готов, я просто… – начал оправдываться Олег Григорьевич. Он, правда, так и не удосужился придумать, что должно следовать после слова «просто», а вместо этого снова занял борцовскую стойку.

После очередного хлопка Елизаветы Карпович начал медленно, будто в замедленном кино, валиться на пол, а Колька, некоторое время безучастно наблюдавший за этим процессом, в последний момент как-то необычайно ловко поднырнул под нашего клиента. Когда Карпович свалился, наконец, на Матвеева, из кармана бизнесмена выскочило и крысой шмыгнуло под стол что-то темное и продолговатое. Туда же отправились и очки нашей «подставы» Збандута, свалившиеся с носа бизнесмена. Одна из теток, прочно занявших места в «зрительном зале», нагнулась, подняла с пола непонятный предмет и вместе с очками передала его мне.

Снаружи это выглядело как обычная, только сильно вытянутая записная книжка в черном кожаном переплете. Раскрывать ее, конечно, не следовало, но я, подчинившись кольнувшему вдруг изнутри любопытству и воспользовавшись тем, что Карпович вперемешку с Матвеевым все еще копошился на полу, раскрыл.

Это действительно напоминало записную книжку, только электронную: ряды кнопок с буквами и цифрами, дисплей… Вот только дисплейчик этот был очень маленький, на нем могло бы разместиться не более десятка знаков, да и то если самым мелким шрифтом. Дисплейчик этот был пуст, но сам прибор, тем не менее, функционировал: об этом свидетельствовал крохотный, с пылинку зеленый огонек, светившийся в правом нижнем углу.

Оторвав глаза от непонятного приборчика, я увидел, что Карпович, еще не успевший окончательно подняться с пола, пристально и, как мне показалось, немного испуганно смотрит на меня.

– Это, наверное, Збандута, – извиняющимся тоном произнес я. – Выпало из кармана вашей… его куртки.

– Нет, нет, это мое… – голос Карповича был еще более испуганным, чем взгляд. – Я с этим никогда не расстаюсь.

Он буквально выхватил приборчик из моих рук, отошел в угол, отвернулся и, по-видимому, проделал там какие-то манипуляции с этой непонятной штуковиной. Публика молча и с удивлением наблюдала за бизнесменом.

– Давайте выпьем за Збандута, – предложил я, пытаясь сгладить возникшую неловкость. – Мы здесь пируем, а ему там, бедняжке, скучно…

– А чё ему скучать-то! – заржал Матвеев. – «Гиннеса» там нажрется! А после пива скучают, только если сортира под боком нет!

В этот момент я вдруг вспомнил о металлическом щелчке, который раздался за спиной господина Карповича, когда он покидал свой персональный санузел.

– У вас в туалете английский замок? – поинтересовался я и в ответ на утвердительный кивок бизнесмена спросил: – А ключ?..

– А ключ там всегда рядом лежит, в нише! – бодро ответствовал наш клиент. Свое восклицание он сопроводил сложным движением левой руки, обозначавшим, очевидно, те манипуляции, которые следовало проделать, чтобы добраться до упрятанного в нишу ключа. – Вот так надо… – пояснил он.

Мы с Матвеевым с вниманием и нараставшим сомнением взирали на упражнения для кисти, проделанные господином Карповичем. Перехватив эти взгляды, последний тоже принялся смотреть на собственную руку. Сомнение, охватившее его в этот момент и не замедлившее отпечататься на челе бизнесмена, было полностью аналогично нашему: вряд ли бедный, запертый в огромном кабинете Збандут обнаружит в темном коридорчике заветную нишу и вряд ли догадается и осмелится произвести в ней манипуляции, предписанные сейчас Карповичем.

– Да ну его на хрен, Збандута! – махнул рукой Матвеев. – Не найдет ключа, так в пустую бутылку, в конце концов, поссыт… пардон, мадам! – воскликнул он, прижимая руку к сердцу и отвешивая Елизавете галантный полупоклон.

Елизавета отвечала симметричным поклоном, я же с еще большим, чем прежде, сомнением покачал головой: что-то в облике Максима Кирилловича Збандута упорно не монтировалось со способом отправления естественных потребностей, предписанным ему Матвеевым…

Карпович бросил на меня рассеянный взгляд, потом прикрыл глаза и, тоже, видимо, переживая за своего двойника, покачал головой. Когда же он вновь посмотрел на меня, я был немало поражен этим взглядом, взглядом абсолютно трезвого человека. Одежда его еще носила на себе следы недавнего буйства: рукава куртки и джинсы ниже колен были испачканы грязью, перекочевавшей на них с пола «Пьяного верблюда». Но сам господин Карпович в его теперешнем виде будто бы не имел ко всему этому никакого отношения.

Следуя за моим взглядом, Олег Григорьевич внимательно осмотрел свои руки и ноги.

– Вот, испачкал чужую одежду… – задумчиво, с легкой усмешкой произнес он. – Ничего, я ему компенсирую… Давайте, господа, действительно выпьем за здоровье господина… – он вопросительно посмотрел на меня.

– Збандута, – подсказал я.

– Да-да, Збандута, – кивнул головой наш клиент. Он был задумчив и как будто расстроен чем-то.

Я едва успел подать знак Елизавете, чтобы она снова налила клиенту настоящей водки, ведь голос, которым Карпович произнес последние слова, вновь показался мне голосом абсолютно трезвого человека! Матвеев, хоть и был сильно пьян, но тоже, кажется, заметил это: последние несколько минут он молчал и, ошалело хлопая глазами, пожирал взглядом Карповича.

– Предлагаю собираться, – строгим, деловым тоном произнес господин Карпович, как только тост за Максима Кирилловича Збандута был поднят и выпит. – Хотя до срока еще… – он посмотрел на часы, – двадцать минут, но продолжить… вернее, закончить мы можем и в машине.

Колька, а вместе с ним и все мы, не произнесли в ответ ни слова, а лишь принялись поспешно собирать сумки. Да, стоек и живуч новорусский бизнес, ошалело подумал я. Больше мне просто нечего было подумать: об истинной причине мгновенного протрезвления Карповича я узнаю гораздо позже.





Глава 3



СУКИН СЭР





Снова усевшись за руль и втиснув не без труда наш фургончик в килечный автомобильный поток, я достал из кармана свой мобильник, у которого на время нашего выезда выключил звук. Ого, сколько было звонков! Первые несколько следовали один за другим с каких-то разных и совершенно не известных мне телефонов, а последние шесть – с мобильника Петровны.

Что это ее так разобрало?.. Петровна, если кто не знает, это милицейский полковник с Петровки, двоюродная сестра моей бывшей супруги
4
. Позапрошлым летом мы с госпожой полковником пережили немало приключений – абсолютно целомудренных, но оттого не менее опасных. С тех пор мы виделись всего раз или два. Я неоднократно звонил ей по телефону, но госпожа полковник общались вяло.

Что это ее так разобрало, снова рассеянно подумал я. Особых грехов за собой я на тот момент не чувствовал, поэтому такая настойчивость со стороны моей бывшей родственницы не вызвала во мне никакого беспокойства: женщины вообще существа нервные, и женщины-полковники в этом ряду отнюдь не исключение, скорее наоборот. Но приспичило Петровне сильно: звонки с ее мобильника шли один за другим с интервалом не более пяти-десяти минут. Последний звонок был…

Не успел я додумать до конца эту мысль, как дисплей засветился зеленым огнем. Снова вызов, и снова звонит Петровна. Пришлось отвечать.

– Суворов?! – прямо вот так, без всяких приветствий заорала она в «трубу». – Ты где, сукин сын?!

– В студенческие времена, мадам, – вальяжно ответствовал я, – кличка у меня была Сукин сэр. Может, остановимся на этом обращении?

– Я тебе сейчас такого «сэра» покажу! – рявкнула госпожа полковник, явно не расположенная к шуткам. – Ты где… – снова повторила она свой банальный вопрос, а потом, поразмыслив мгновение, добавила к нему другое обращение – видимо, более вежливое с точки зрения российской милиции: – …сволочь?!

– За рулем «газели», – в прежнем тоне отвечал я, – автомобиля, принадлежащего агентству «Апогей», возглавляемому вашим покорным…

– Вот послал Бог родственничка! Где вы сейчас находитесь, можешь ты сказать человеческим языком?!

– В данный момент – в довольно вялой автомобильной пробке, движемся со скоростью не более двадцати километров в час. За окнами нашей машины сейчас весьма величественно проплывает здание Министерства… – от волнения меня всегда тянет на длиннющие слова и фразы, а тон, в котором общалась со мной Петровна, был таков, что невозможно было не начать волноваться.

– Сукин сын!! – оборвала она меня уже употреблявшимся сегодня ругательством. – Карпович с вами?!

«Откуда она знает про Карповича?!» Эта мысль, выскочившая, разумеется, мгновенно, запрыгала гуттаперчевым шариком где-то в районе горла; в унисон этому шарику затрепыхалось сердце. Я, однако, никак не мог съехать с прежнего тона. Сукин сэр, он и есть Сукин сэр.

– Он вместе с моим другом и соратником Николаем Матвеевым обсуждает сейчас у меня за спиной достоинства различных сортов водки. Обсуждение сопровождается дегустацией, – отвечал я. Карпович с Колькой действительно вели увлекательную дискуссию на означенную тему, но, кажется, без дегустации. Про это я соврал для красного словца.

Терпеливо дослушав до конца мой последний пассаж, Петровна, кажется, несколько успокоилась. Помолчав несколько мгновений, она сказала со вздохом:

– Ну ладно. Ты только не гони там особенно. И вообще, поосторожнее. Я тут тебя жду.

– Где ждешь?

– Да возле фонда этого… Дергачевского! – ответила она и отключилась.

– Кто звонил-то? – лениво спросила Елизавета, сидевшая рядом со мной.

– Петровна, – вздохнул я. – Она ждет нас возле «Дергачев-фонда».

– Ни хрена себе! – пропела моя боевая подруга. – Какого… – она явно хотела произнести непечатное слово, но, вспомнив, видимо, правила хорошего тона, которые я неустанно преподавал ей без малого два года, тормознула и спросила просто: – твоей Петровне там надо?

– Збандут, я думаю, как-нибудь засветился, – поразмыслив, предположил я. – Если так, то бизнес наш с тобой накрылся медным тазом.

– Ну и х… с ним! – Нет, этой красавице еще предстоит учиться, учиться и учиться! – Мне он надоел.

«И мне тоже. Надо же, какое совпадение!» – подумал я. Нет, все-таки надо признать, что несмотря на все трения, мы с Елизаветой с каждым днем все лучше и лучше понимаем друг друга!



Первое, что я заметил на подъезде к конечной точке нашего путешествия, это рваная черная дыра в теле «Дергачев-фонда», самим своим видом, самим фактом своего существования бросающая вызов нежно-аквамариновому сиянию стеклянного кукиша. Некоторые из современных офисных зданий устроены так, что очень трудно бывает понять, где кончается один этаж и начинается другой, поэтому мне понадобились немалые усилия для того, чтобы определить, что наглая дыра прилепилась к зданию «Дергачев-фонда» в точности на уровне третьего этажа. Верхний край дыры вместе с десятком метров стены были основательно закопчены; мне на мгновение показалось, что невзирая на довольно приличное пока расстояние и плотно закрытые окна «газели», я чувствую сладковатый, щекочущий ноздри запах гари.

Дыра располагалась в точности над той закрытой стоянкой, на которой мы несколько часов назад припарковали нашу «газель». Ажурные металлические ворота были теперь распахнуты настежь, за ними стояли две пожарные машины. Их экипажи, впрочем, то ли уже закончили свою работу, то ли вовсе не начинали ее. Один пожарный – а по совместительству, видимо, философ – сказал как-то, что истинное мастерство его коллег состоит не в тушении огня, а в том, чтобы добиться его естественного угасания…

– Ни хрена себе! – вновь, как и несколько минут назад, пропела у меня над ухом Елизавета.

Этот возглас вывел меня из оцепенения, и я в последний момент успел затормозить, чуть не врезавшись в черную «Волгу» с мигалкой, припаркованную у обочины. Другая, точно такая же машина стояла метрах в тридцати впереди, напротив главного входа. Мое резкое торможение отвлекло Матвеева и Карповича от их увлекательной дискуссии; спустя мгновение они уже намертво прилепились к нашим с Елизаветой спинам.

– Это в вашем кабинете? – спросил я у нашего… впрочем, уже не клиента: посмотрев на часы, я убедился, что оплаченное им время истекло.

Карпович помолчал несколько мгновений, видимо, соображая, а потом сухо и, как мне показалось, сдавленно ответил:

– Да.

– Ну, Олег, – проревел у меня за спиной Матвеев, – ты, видать, в рубашке родился! А Збандуту, стало быть, кранты!

– Кранты… – зачарованно прошептала Елизавета. Ее глаза и щеки враз вспыхнули счастливым огнем. Так они пылали, пожалуй, только один раз: когда юная валькирия палила из гранатомета по начиненной взрывчаткой хибаре.

Олег Григорьевич Карпович промычал в ответ что-то нечленораздельное, а потом попросил, положив руки на плечи мне и Кольке:

– Вы бы сходили, узнали, что там и как. А я пока здесь подожду… Пожалуйста!

Вот этого я от него никак не ожидал. Такой крутой бизнесмен должен был, по моим понятиям, рвануть сейчас в бой впереди всех полков, выяснять, ругаться, приказывать. А он… В этот момент господин Карпович резко упал в моих глазах. Но не до самого дна, как выяснилось чуточку позже.

Но сейчас, делать нечего, нужно было идти в разведку. Первой бы рванула, разумеется, Елизавета, если бы не одно обстоятельство – присутствие где-то там, в неведомой дали Петровны. Моя боевая подруга почему-то побаивалась моей бывшей родственницы, хотя они виделись всего один раз и не перебросились при этом ни единым словом. Так что все получилось согласно приказа нашего бывшего клиента: Матвеев нетрезвой походкой потопал впереди, я же прикрывал ему тыл.

В машине, в которую я чуть было не врезался, сидел лишь один скучающий водитель. На нас с Колькой он не обратил ни малейшего внимания, поэтому был недостоин внимания сам. Во второй же машине на фоне распахнутой задней двери я еще издали рассмотрел знакомый силуэт. Это была, разумеется, Петровна, которая с некоторым ехидством во взоре наблюдала за нашим движением.

– Ты опять доигрался, Суворов! – с показным вздохом произнесла она, едва мы сблизились до приемлемой дистанции. Несмотря на легкое волнение, щекотавшее меня изнутри, я немало удивился такому высказыванию, ведь глагол «доигрался» допускает максимум одноразовое употребление и со словом «опять» ну никак не монтируется.

Моя бывшая родственница восседала возле распахнутой дверцы, свесив толстенные ножищи в бахилах от неизвестно каких кутюр прямо в прибордюрный снег.

– Доигрался?.. Я?.. – прижав руки к груди, прошептал непутевый бывший родственник, а потом добавил, ткнув пальцем в сторону черный дыры, портившей своим похабным видом мощный кукиш «Дергачев-фонда»: – Я в такие игры не играю.

– Кто тебя знает, во что ты теперь играешь? Устраиваешь какие-то сомнительные фирмочки, умыкаешь состоятельных людей…

– Кто умыкает-то?! – удивленно спросил я и тут же поймал себя на том, что говорю точь-в-точь как уголовники из старых детективных фильмов. Оставалось добавить только «гражданин начальник». – Все по согласию делается, договор есть!

– «Договор есть»… – передразнила Петровна. – Чего стоит увлечь мужика-дурака, пускай и трижды бизнесмена?.. Пойдем, мол, водку жрать, девок трахать! Какие еще радости у вас, козлов? – спросила она, переводя взгляд с меня на Матвеева и обратно.

Да, к мужскому племени Петровна всегда относилась без излишнего пиетета, хотя… Не знаю, как насчет девок, а в плане водки, если бы вопреки моим чаяниям состоялся подобный запойный забег, она запросто могла бы дать мне фору в пол-литра, не меньше. А Петровна продолжала с прежней ехидной улыбочкой:

– Посадили в кабинет этого вашего… – она сверилась с бумажкой, которую все время держала в руке, – Збандута, а богатенького мужичка охмурили, опоили, заперли в подвале – и к родственникам: бабки, мол, на стол.

Она и про Збандута знает?! Откуда?! Он же наверняка погиб! Документы, наверное, бумажки какие-нибудь остались у него в карманах. Хотя это и против правил, принятых в «Апогее».

– Какие бабки, ты что, обалдела, Петровна?! – не выдержал я. – Мы ж этого Карповича в целости и сохранности привезли!

– А может, вы за эти четыре часа успели договориться с родственниками и выкуп получить, откуда я знаю?

Мадам полковник явно хочет вывести меня из себя, подумал я, а вслух сказал:

– Ладно, Петровна, сдаюсь! Свой следующий коммерческий проект я непременно представлю тебе на предмет правовой экспертизы.

– Ага, чтобы я бесплатно на тебя пахала? Ладно, на этот раз ты, может, и выкрутишься: Збандут твой нам кое-что рассказал…

– Так он жив?!

– Живее не бывает, хотя и припечатало его маленько.



Сейчас самое время констатировать непреложный факт: то, что уже произошло с Максимом Кирилловичем Збандутом, заставляет предположить, что он родился в рубашке. Забегая вперед, добавлю: то, что произошло с ним несколько позже, доказывает, что сердобольная мамаша, производя на свет своего мальчика, добавила к этому скромному одеянию еще и смокинг, лакированные башмаки, галстук-бабочку и аристократический цилиндр. Но обо всем по порядку.

Итак, запершись после нашего ухода в кабинете Карповича, Максим Кириллович Збандут предался двум занятиям – чтению припасенной заранее книжки и употреблению пива, любезно выставленного ему нашим клиентом. Не знаю, насколько он преуспел на литературной ниве, а вот что касается другого… За два с небольшим часа, проведенных в кабинете Карповича, наш продавец запчастей, человек отнюдь не богатырского сложения, употребил три с лишним литра темного крепкого пива «Гиннес». А пиво, как известно, такой продукт, который с одинаковым усердием ударяет и в голову, и в мочевой пузырь. Все дальнейшие поступки Максима Кирилловича объяснялись именно этим обстоятельством.

Способ избавления от лишней жидкости при помощи пивной бутылки, заочно предложенный Збандуту Матвеевым, даже не приходил нашей «подставе» в голову. Дверь же в персональный туалет господина Карповича была плотно заперта, в этом Максим Кириллович убедился, разумеется, еще до того, как начал лихорадочно размышлять над альтернативными способами удовлетворения самой естественной из потребностей.

Мысли отставного кандидата технических наук некоторое время бесплодно носились по кругу, а потом из этого сумбура и хаоса выкристаллизовался некий план. План этот, не лишенный достоинств с эстетической точки зрения, мог показаться реальным лишь уму, подогретому до точки кипения алкоголем и острым неудовлетворенным желанием. Но ведь ум Максима Кирилловича находился, как мы помним, именно в таком состоянии.

План, изобретенный господином Збандутом, основывался на том уже упоминавшемся мной обстоятельстве, что планировка офиса господина Карповича была не совсем обычной: вход в его кабинет и приемная находились по разные стороны коридора. Максим Кириллович намеревался осторожно приоткрыть входную дверь и сквозь образовавшуюся щелочку начать наблюдение за приемной и коридором. Он собирался, улучив момент, когда и то, и другое опустеет, пулей вылететь из своего укрытия и уже неторопливой походкой направиться к туалету, располагавшемуся здесь же, неподалеку, – наша компания проходила мимо этой заветной двери, когда приближалась к кабинету Карповича. Збандут рассчитывал, сделав в туалете самое неотложное из дел, по прежнему маршруту и примерно таким же манером вернуться на свое «рабочее» место.

«Меня здесь в лицо никто не запомнил, кроме секретарши, поэтому в коридоре вряд ли кто обратит внимание на незнакомого прохожего», – так примерно рассуждал он. Благоразумные мысли о том, например, что в коридоре можно столкнуться с той же самой секретаршей и что охрана, натыканная повсюду в офисе, могла все-таки запомнить его, равно как и костюм господина Карповича, если и приходила ему в голову, то не стала определяющей. Благоразумие вообще с превеликим трудом протискивается в организм, пожираемый безумной страстью.

Руководствуясь исключительно этой страстью, Збандут вышел в «предбанник», отделявший кабинет от коридора, закрыл за собой внутреннюю дверь и, осторожно повернув ключ в замке, приоткрыл внешнюю. В этот момент в кабинете прогремел взрыв.

Бомба, содержавшая в своем чреве около килограмма пластида и примерно столько же гвоздей и рубленой стальной проволоки, была упрятана в телевизионной тумбе метрах в двух от того кресла, в котором еще несколько минут назад восседал, предаваясь тихим радостям, Максим Кириллович. Останься он на своем месте, его бы, как утверждали потом эксперты, размазало по стенам кабинета очень ровным и очень тонким слоем.

Но Збандут находился уже в «предбаннике», а внутренняя дверь, которую он «предусмотрительно» прикрыл у себя за спиной, была, как тут же выяснилось, сделана на совесть. Она выстояла, не разрушилась, приняв в себя град металлических обрезков, летевших, правда, под очень острым углом к ней. Взрыв лишь сорвал эту дверь с петель и крепко ударил ею под зад подглядывавшего в щелочку Максима Кирилловича.

Несчастный – а может быть, наоборот, счастливый? – продавец запчастей сначала сокрушил своим лбом внешнюю дверь. В этом занятии ему сильно помогла взрывная волна, поэтому двери ничего не осталось, как подчиниться. Затем оглушенный Збандут ракетой влетел в приемную и, пролетев несколько метров над полом, врезался – опять же головой – в системный блок компьютера, стоявший под секретарским столом.

Секретарша Ирочка, а с нею еще два человека, находившиеся в тот момент в приемной, были оглушены грохотом взрыва и поначалу не обратили внимания на такую «мелочь», как тело в элегантном деловом костюме, которым как из пушки выстрелил в них кабинет шефа. Тут же взревела сирена, сработали модерновые швейцарские пожаротушители, заполнившие этаж, а вслед за ним и все здание «Дергачев-фонда» дымным смрадом, так что Максим Кириллович, облаченный в костюм Карповича и ужасно, особенно со спины, на него похожий, некоторое время оставался лежать на полу лицом вниз. Когда к нему наконец подошли и осмотрели на предмет наличия признаков жизни, задымленный офис облетела радостная весть: «Карпович жив!» После того как был произведен более тщательный осмотр, эту весть сменила другая, куда менее радостная: «Это не Карпович!»

Примерно в это же время Збандут начал приходить в себя. Один из главных кукишей охраны хотел было в сердцах дать ему по морде, но был остановлен другим кукишем, еще более главным. И правильно: показания такого свидетеля – или соучастника преступления? – куда важнее уязвленного самолюбия. Картина вырисовывалась странная и чудовищная: некие злоумышленники увели с собой тщательно охраняемого бизнесмена, оставив вместо него двойника, которого потом взорвали. Но двойник остался жив – по непонятным на тот момент причинам.

Речь Максима Кирилловича вначале была, разумеется, сбивчивой и невнятной, и понадобилось немало времени и усилий, чтобы в мутном словесном потоке выловить и выделить главные, ключевые слова: «Агентство «Апогей». Когда информация о новом чудовищном преступлении, совершенном почти в самом центре Москвы, легла на стол Петровны, моя бывшая родственница впала в предынфарктное состояние – но не от тяжести совершенного злодеяния. К листку с информацией о похищении крупного бизнесмена Карповича был подколот другой – с данными об агентстве «Апогей» и Илье Николаевиче Суворове, его основателе и владельце...



Вы думаете, все это рассказала мне Петровна? Черта с два! Эта дама терпеть не выносит давать другим какую-нибудь информацию, особенно если эти другие – потенциальные свидетели, а то и обвиняемые. Сведения о произошедшем со Збандутом и о переполохе, который все это вызвало во всевозможных кругах, я по крупицам выуживал во время и после описываемых событий. Сейчас же к информации о том, что Збандута «припечатало маленько», да так маленько, что и сотрясения мозга, похоже, нет, только шишка во весь лоб да синяк во всю задницу, она лишь добавила назидательно:

– Счастье твое, что Карпович при тебе! Давай, тащи его сюда!

Я бодро засеменил к нашей «газели», где накануне оставил Карповича. Колька потащился за мной, бормоча себе под нос что-то невнятное. Из всей этой речи я, кроме витиеватых нецензурных построений, разобрал только старорусское, традиционное, неоднократно употреблявшееся сегодня различными лицами: «козлы».

Елизавета в обнимку с собственным безучастным видом сидела на пассажирском сиденье возле открытой дверцы машины, свесив ноги вниз, на бордюрный камень, – будто подражала в этом занятии Петровне. Дверь в салон была сдвинута в сторону. Я заглянул туда – и челюсть моя как-то сама собой съехала на грудь и покатилась бы дальше, к пупку, если бы я не подставил руку. Салон был пуст. Карповича там не было.

– Где он?! – заорал я.

– Кто? – спросила Елизавета, не выпуская из объятий своего безучастного вида.

– Да Карпович же!

– А он туда побежал, – она махнула рукой в сторону, противоположную той, где находилась сейчас Петровна.

– Давно?

– Да как только вы ушли.

– Что же ты…

– Чего я?

– Не остановила его, меня не позвала!

– Что я, сторож твоему Карповичу? – спросила новоявленная подруга Каина5.

Но я Каином быть не хочу! Авелем тем более…

– Ну и дура же ты! – в сердцах крикнул я, забыв на время о правилах хорошего тона, которые упорно преподавал своей подруге уже почти два года.

– Это почему? – поинтересовалась она с некоторым оживлением в голосе.

– Збандута взорвали! – прокричал я, тыча пальцем в рваную опаленную кляксу на сверкающем теле «Дергачев-фонда».

– Совсем? – с еще большим интересом спросила Елизавета.

– Нет, наполовину! Он жив остался, показания дал. А Карпович исчез теперь… Нас в похищении обвинить могут!

Вспоминая теперь обо всем этом, не устаю спрашивать себя: ну почему я тогда вот так, с ходу решил, что Карпович именно исчез, сбежал? Мог же он, например, отлучиться по естественной надобности или желая отдать какие-нибудь распоряжения, столь же естественные в его начальственном положении?.. Нет, я сразу понял, что дело запахло жареным! Интуиция, наверное.

Руководствуясь, по-видимому, все той же интуицией – чем еще в такой ситуации можно было руководствоваться? – я, вместо того, чтобы немедленно идти сдаваться госпоже следователю, зачем-то полез в салон. Здесь, несмотря на то что с момента бегства Карповича прошло уже несколько минут, сохранились еще следы крепкого водочного духа. Хотя это, наверное, после Кольки, неожиданно для самого себя подумал я, Карпович-то выглядел совершенно трезвым… Господи, что за глупости лезут в голову! Не мог человек, выпивший бутылку с лишним водки, так быстро протрезвиться! Видимо, Карпович просто хорошо умел владеть собой. Умел?.. Я вдруг поймал себя на том, что подумал о Олеге Григорьевиче в прошедшем времени. Может, его действительно похитили?

– Елизавета, – спросил я у юной красавицы, которая давно уже возбужденно и нетерпеливо толклась возле меня, намереваясь как-нибудь протиснуться вслед за мной в низенькое и тесное помещение салона. Ощущение опасности, вообще чего-нибудь острого, необычного всегда с необыкновенной легкостью превращает ее из медузы в валькирию. – Елизавета, здесь в момент бегства Карповича точно больше никого не было?

– Не было никого, я же сказала! Он просто выскочил и побежал…

– Побежал или пошел?

– Пошел быстрым шагом, – раздраженно прошипела Елизавета.

– Тебе он ничего не говорил?

– Крикнул что-то… типа «сейчас приду». Дай пройти! – потребовала она нетерпеливо.

– Стой, где стоишь!

Я не сыщик и к тому же с точки зрения своих поисковых возможностей ярко выраженный, отпетый самец, как сказала бы отпетая феминистка Дуня Тверская. Илья Николаевич  Суворов не всегда может отыскать даже собственные тапочки, стоящие посреди комнаты. Что я мог найти здесь, в салоне? Да и что мог оставить здесь Карпович? Ну, какие-нибудь волоски, ниточки… Так для их обнаружения потребовалась бы целая банда экспертов со всякими там лупами-пинцетами… если они вдруг кому-то понадобились бы, эти самые волоски! Я собирался уже выбраться на свет божий, а заодно посредством собственной задницы вытолкать в том же направлении сероглазую валькирию, рвущуюся в бой, как вдруг заметил на полу возле задней стенки салона темный продолговатый предмет.

Это была та самая «записная книжка», которую около часа назад выронил, кувыркаясь на полу в «Пьяном верблюде», Карпович. Теперь, стало быть, снова… Как-то не очень усердно бережет свою «реликвию» наш бывший клиент! А тогда, во время пьянки, он, помнится, отнесся к ней куда более трепетно. Даже протрезвел, бедняга, из-за нее…

Повнимательнее рассмотрев попавший мне в руки предмет, я понял, что дело тут отнюдь не в простом разгильдяйстве со стороны господина Карповича. Черную пластиковую панель приборчика пересекала из края в край жирная, наглая трещина. Да, чтобы добиться такого результата, недостаточно было просто уронить эту штуку на пол. Надо было ею с силой обо что-то ударить или, приложив еще большую силу, переломить. Приборчик неизвестного мне пока назначения не выдержал, разумеется, такого жестокого испытания: дисплейчик на его панели тоже треснул, а зеленый огонек-пылинка в правом нижнем углу погас.

Елизавета, которая, воспользовавшись моим перемещением к задней стенке, проникла-таки в салон, силилась теперь заглянуть мне через плечо и параллельно выдвигала одно за другим какие-то сумбурные, нервные, невнятные требования.

– Слушай, возьми вот это, – сказал я, протягивая ей приборчик, – спрячь подальше и никому не показывай. И вообще, как только представится возможность, постарайся незаметно слинять отсюда.

– Куда? – выкатила глазюки Елизавета.

– Куда хочешь: домой или в объятия к этому… к Птице, к Альберту своему!

– Да, он мне свиданку сегодня назначил, – кокетливо сообщила она. – Ну его, не пойду! Нужен он мне, жирный индюк…

– Твое дело. Ты только вали отсюда поскорее… Да спрячь ты эту штуку, говорю, потом, дома рассмотришь!

Подгоняемая моими интенсивными пинками, Елизавета покинула, наконец, салон; вслед за нею выбрался и я. Там нас поджидал Матвеев, а вместе с ним два незнакомых мужика, хмурых и каких-то одинаковых. Люди Петровны, догадался я.

– Где Карпович? – спросил один из незнакомцев.

– Нету. Сбежал, – лаконично ответил я.

– Понятно, – столь же лаконично отвечал он, а потом добавил, осмотрев предварительно салон «газели»: – Пойдемте.

Я нехотя поплелся по направлению к машине, в которой нас дожидалась Петровна. Один из милицейских мужиков прилепился намертво к моему левому плечу, а другой – к правому. Следом за моим эскортом семенил, бормоча что-то себе под нос, пьяненький Матвеев.

Петровна, почуявшая, видимо, неладное, сменила теперь прежнюю расслабленную позу на заднем сиденье и встретила нас во вполне боевой стойке: ноги широко расставлены, руки уперты в бока, взгляд из-под очков непередаваемо грозен.

– Где Карпович? – продублировала она недавний вопрос своего подчиненного.

– Нету. Сбежал, – продублировал подчиненный мой недавний ответ.

Петровна почесала подбородок в грозной, суровой задумчивости, потом выдала нечто совершенно неожиданное:

– Итак, гражданин Суворов, вы сами предъявите нам содержимое ваших карманов, или вам помочь?

– На фига тебе, Петровна, мои карманы?

– Там могут находиться предметы, с помощью…

– С помощью которых я разделался с господином Карповичем? Признаюсь и сознаюсь! Вот в этом кармашке, – я приложил левую руку к сердцу, – топорик. С его помощью я мелко нашинковал означенного господина. А в этом, – я разместил левую ладонь где-то в районе печени, – мясорубка. С помощью нее я превратил Олега Григорьевича в нежнейший фарш. Приглашаю вас, мадам, на котлеты!

Язык мой молол эту несусветную чушь, а краешек глаза усердно наблюдал за тем, как Елизавета, выудив из потока машин какой-то «жигуленок», вступает в финансовые переговоры с водителем. Боже мой, как же долго они торгуются!.. Ну, ну… Кажется, договорились. Вот она усаживается в машину, вот захлопывает дверцу… Что же он так долго стоит?! Господи, этот гад еще и выходит из машины, начинает протирать тряпкой стекло… Долго как! Снова уселся за руль, включил левую «мигалку», тронулся наконец. Как в замедленном кино, елки-палки! Ну, еще чуть-чуть, надо дать им отъехать подальше! Еще пару шпилек в Петровну! У нее с чувством юмора, мягко говоря, не очень, поэтому она, когда над ней издеваются, соображает плохо и медленно.

– Ладно, мадам, сдаюсь, обыскивайте! – воскликнул я, райскими вратами распахивая перед ней свое одеяние. – Готов предоставить вам карманы, но только если вы сами, лично проведете обыск. Так приятно чувствовать на себе ваши нежные…

– Ага, чтобы я твои грязные бочищи лапала?!

– Почему это грязные, я моюсь практически ежегодно…

«Жигуленок» с Елизаветой на борту растаял наконец в бескрайнем московском просторе. Как хорошо все-таки, что я догадался передать ей ту непонятную штуковину! Ай да Суворов, ай да Сукин сэр!

– Ну, если не хочешь сама словить кайф, так и быть, пусть мной займется кто-нибудь из твоих молодцов, – великодушно согласился я. – Но, Петровна, почему ты решила, что Карпович действительно исчез? Может, он просто отправился по своим неотложным делам?

Она ядовито хмыкнула в ответ.

– Ладно. Борь, – обратилась она к одному из моих провожатых, – сбегай в охрану, узнай, может, он действительно… Хотя вряд ли, – лицо ее скривила кислая гримаса. – Саш, а ты займись… этим.

Произнеся последние слова, Петровна ткнула мне в грудь своим знаменитым средним пальцем, монументальным, как Александрийский столп.

Боря рысью засеменил к «Дергачев-фонду», а Саша ловко, но, как мне показалось, несколько небрежно обследовал мои бока и карманы. Ничего предосудительного там, разумеется, не обнаружилось.

После того как словесный поток из моих уст иссяк, Петровна стала вдруг какой-то расслабленной, замедленной. От прежней ее боевой стойки не осталась и следа. Она снова уселась на свое место, молча и пассивно наблюдая за моим обыском, и даже когда он закончился, никак не отреагировала на это, – хотя, надо отметить, реагировать было особенно не на что. Некоторое время после обыска госпожа полковник тоже просто сидели и молчали, а подчиненный ей оперативник Саша так же молча, столбом стоял возле меня в ожидании новых приказаний. Наконец, вспомнив, по-видимому, о своих начальственных обязанностях, Петровна – все так же беззвучно – ткнула своим Александрийским столпом в стоявшего в сторонке Матвеева. Колька, едва только обозначился этот царственный жест, послушно воткнул руки в небо. В этот момент он живо напомнил мне военнопленных времен Отечественной войны, многократно виденных в старых кинохрониках. С не меньшим – но и не большим – усердием Саша повторил в отношении него операцию, проделанную ранее со мной. Результат получился примерно тот же. Несколько освежил ситуацию лишь нераспечатанный пакетик с презервативами, обнаруженный в кармане у Кольки. Интересно, зачем ему?..

Когда и с Матвеевым было покончено, Петровна, снова выдержав тянучую паузу, спросила лениво:

– А где эта твоя… ну, девица эта?..

– Капитан Селиванова? – съехидничал я, намеренно цепляя болезненную для Петровны тему. – Так она в Америке.

– Иди ты… – с вялым раздражением отвечала моя бывшая родственница. Вялость эта была буквально разлита по ее лицу, по всему телу; впечатление было такое, что госпожа полковник то ли ожидают важного известия, то ли никак не могут принять какое-то, не менее важное решение. Пора, наверное, идти на мировую, подумал я, а вслух сказал:

– Елизавету я отправил домой, Петровна. Оставила бы ты хоть ее в покое, а?

Снова пауза, снова почесывания всех трех подбородков по очереди, снова гримасы в спектре от брезгливой до презрительно-кислой. Наконец последовала команда подчиненному:

– Саш, ты тоже давай… сходи… узнай там… что-нибудь.

Саша немедленно удаляется. И снова молчание, пауза. Выразительный взгляд на Матвеева. Я догадываюсь и тоже командую:

– Коль, ты, пожалуйста, сходи, посмотри, как там наша машина.

Колька, пару раз хлопнув глазами, понимающе кивает и испаряется. Мы с Петровной остаемся тет-а-тет, но она по-прежнему не произносит ни слова. Спустя минуту из нее выползает непонятная фраза:

– Ладно, девку твою мы как-нибудь потом обыщем… – и снова молчание.

Господи, это еще что за чушь?! Какой смысл обыскивать «соучастницу преступления» «как-нибудь потом»?! Я ехидно вворачиваю фразу о том, что не послать ли, дескать, в погоню за Елизаветой, которая может запросто заховать улики. Петровна отвечает столь же ленивой и столь же загадочной фразой:

– А куда она, на хрен, денется вместе со всеми уликами. Улики эти, Суворов, всегда при ней! Если есть они, конечно, эти улики… – и опять тишина.

Я, наконец, не выдерживаю.

– Ты чего это резину тянешь, Петровна?!

– Да вот думаю, решаю, что со всеми вами, козлами, делать…

Ну нет, на сегодня случился явный перебор этих самых «козлов»!

– Как это что делать?! – взрываюсь я. – Сажать, сажать и сажать! Квадратно-гнездовым методом! Сажать – и сразу в Кремль за очередной цацкой от Кальсона! Варатов6, кореш твой перший, там тебя давно заждался! А журналюги, те просто завизжат от восторга! «Арестован Илья Суворов, серийный похититель бизнесменов!» Только как ты будешь отмываться, если Карпович объявится через пару часов или завтра к утру? Может, он к бабе какой рванул, приспичило ему? С мужиками, когда они хорошенько выпьют и закусят, это иногда случается…

– С вами, кобелями, только это и случается… – процедила она.

– Правильно, правильно, и всех этих кобелей надо бы под замок! А Илью Николаевича Суворова, главного кобеля, – под замок особый, образцово-показательный! Какой же это классный объект для вашей ментовской работы, для навески на него всех злодеяний, совершенных на Земле и в ее окрестностях! Человек-то безобидный, беззащитный, да к тому же после дезертирства капитана Селивановой лишившийся возможной поддержки из сфер высших. Разве что попросить заступничества у моих бывших клиентов, которые пользовались услугами «Апогея», но, как ни странно, остались живы и никуда не исчезли?.. Но как мне это сделать, сидя у тебя в кутузке? Матвеев-то, он только пьяным и с пьяными общаться горазд… Хотя что там Матвеев! Ты ведь и его поди посадишь!

Я нес всю эту несусветную чушь, рассчитывая на одно – что Петровна выйдет сейчас из себя и рявкнет что-то вроде «пошел ты… к такой-то матери!», а мне останется лишь радостно выполнить приказание и устремиться в объятия любой из пятидесяти миллионов российских матерей. За этим, в частности, я еще раз упомянул Марину Селиванову, бывшую сотрудницу Петровны, мою бывшую «почти жену», суррогатную мать моего сына, неожиданно объявившую в прошлом году, что она уходит со службы, оставляет ребенка на мое попечение и уезжает в Америку. Петровна, я знаю это точно, до сих пор переживает по поводу отъезда Марины, обвиняя в чем-то – хотя совершенно непонятно, в чем – и себя. В эту больную точку я и бил, хотя Петровна не заслуживала, конечно, такого обращения – человек-то она хороший… Но что можно ожидать от такого типа, как я, попавшего к тому же в очередную переделку? Сукин сэр, он и есть Сукин сэр!

Но Петровна, против всех моих ожиданий, не вышла из себя, а оставалась в прежнем, флегматическом состоянии. Это я все больше нервничал, вытанцовывал перед ней на подогретом за день, а сейчас опять начинавшем замерзать асфальте, а она все так же сидела возле открытой задней дверцы автомобиля, приминая своими слоновыми ножками и без того давно уже примятый апрельский снег.

– Посадить тебя, конечно, не мешало бы, – сказала наконец она, – хотя орденов за таких говнюков, как ты, не дают. А что касается журналистов… Это я от них здесь спасаюсь. Там, в здании, ими полон вестибюль. Степка, заместитель мой, там от них отбивается… – Петровна снова помолчала чуток, а потом произнесла нечто совершенно загадочное: – Чудовищный ты мужик, Суворов! Так прямо взять и вляпаться в самый что ни на есть гадючник! В самый, понимаешь, центр клубка!..

Хороший получился у нее образ: говнюк в гадючнике.

– Это Карпович, что ли, центр клубка? – удивленно спросил я.

– Да что там Карпович… – криво усмехнулась Петровна. – Карпович это так, мелочь… – она явно хотела сказать что-то еще, но тормознула прямо в середине фразы.

Я обалдело молчал. Бедному Илье Николаевичу Суворову, действительно, как выяснилось очень скоро, попавшему в перепутанный змеиный клубок, предстояло еще долго барахтаться в его середине, наматывая на себя все новые и новые ядовитые, жадные кольца… Но в тот момент гражданин Суворов еще ничего не знал.

Подошел один из моих «друзей»-оперативников. То ли Боря, то ли Саша, проверявший меня на ощупь, – сейчас я не смог бы их уже различить. Нагнувшись к Петровне, он о чем-то долго шептал ей на ухо. Госпожа полковник в ответ только едва заметно кивали головой и не изволили произнести ни слова. Тем не менее, закончив свою потайную речь, парень поспешно ретировался к другой милицейской «Волге» – той самой, в которую я едва не врезался на подъезде к «Дергачев-фонду».

Не успел он завершить этот маневр, как возле Петровны вырос другой оперативник – то ли Саша, то ли Боря, и в точности повторил все то, что за минуту перед ним проделал его коллега. Петровна при общении с ним также не проявила тяги к разнообразию.

– Везет тебе, Суворов! – сказала она после очередной паузы. – Везет – и не везет!

– Опять загадками говоришь, Петровна… – вздохнул я.

– Ладно, эту загадку я тебе разгадаю. Да ты чего там вытанцовываешь все время, полезай сюда, в машину!

Обойдя «Волгу» со стороны багажника, я открыл дверцу и пристроился на заднее сиденье рядом с Петровной. Она повернулась ко мне и захлопнула свою дверь.

– Сначала о том, в чем везет…

– Может, наоборот? – предложил я.

– Будет тебе и наоборот, выше крыши! Так вот, повезло тебе в том, что несколько человек вроде как видели, что Карпович твой, переодетый Збандутом, действительно выскочил из вашей «газели» и рванул туда… – она ткнула средним пальцем себе за спину. – Один тип даже умудрился заметить, как он прыгал в трамвай там, за углом.

Надо ли говорить, что после этих слов я почувствовал значительное облегчение. Но, тут же возникла мысль, если отсутствие, как они говорят, состава преступления доказано, какие же еще могут быть ко мне претензии?.. Ответ не заставил себя ждать.

– А теперь о том, что… наоборот, – продолжала Петровна. – Ты, Суворов, конечно, ящик не смотришь, газет не читаешь. И правильно делаешь, но… вот о чем последние месяца два трубит вся журнальная и телевизионная сволочь. За это время в Москве исчезли один за другим шесть человек… Карпович, стало быть, седьмой. Четверо… нет, теперь уже пятеро крупных бизнесменов и двое политиков, известных. Предпоследним перед Карповичем был Песцов, нарцисс этот, рожа либеральная…

Я вспомнил. Про Песцова орали, наверное, громче, чем про всех прочих, – так громко, что даже я слышал. Еще я обратил на это внимание потому, что в январе Песцов был нашим клиентом. До чего же мерзкий тип!.. Именно после того выезда я понял, что не смогу долго заниматься этим бизнесом…

И в этот момент я понял, что сейчас скажет мне Петровна. Телепатия, что ли?.. Ответить на этот вопрос я так и не смог, но облегчения это обстоятельство мне не принесло. Действительно, надо же так влипнуть… Петровна не замедлила подтвердить мою догадку:

– Люди эти исчезали как-то по-дурацки. Их никто не захватывал, не похищал, не требовал выкупа; они просто удирали – от семьи, от охраны, от подчиненных… Сначала мы даже предполагали, как и ты, что эти господа оттягиваются в обществе каких-нибудь бабенок и скоро объявятся. Но двое из них потом были найдены мертвыми. Смерти эти тоже были какие-то непонятные, дурацкие, но… это тебя не касается. Касается тебя другое… – она тяжело вздохнула и сказала именно то, чего я так боялся: – Когда возник весь этот шухер с Карповичем и выяснилось, что он оттягивается в вашей компании, мы, конечно, послали группу в твою контору. Ребятки уложили мордой на пол твою секретаршу…

Бедная Леночка, подумал я.

– …и выволокли все документы, какие были. Нашли, в частности, списки клиентов…

– Что их было искать-то, они все на виду! – огрызнулся было я, но уже без прежнего куража в голосе.

– Так вот… Саша мне сейчас сказал… Выяснилось, что все шестеро… теперь уже семеро пропавших пользовались в разное время вашими услугами. Никто из тех, предыдущих, не исчезал, правда, так скоропостижно, как Карпович.

– А Песцова не было среди двоих погибших? – спросил я первое, что пришло на ум, лишь бы скрыть охватившее меня смятение.

– Не было… – удивленно промычала Петровна.

– Жаль…

Эта свободно-либеральная сволочь очень круто выступила у нас тогда, в январе. Нет, никаких «пьяных» выездов он, разумеется, не желал: этот тип заботился о своем здоровье, как о священном сосуде. Игорь Игоревич Песцов бредил годами своей студенческо-комсомольской юности: палатка, костер, песни под гитару и прочая дребедень. И все это вынь да положь в самый разгар зимы! Хорошо, что как раз случилась оттепель… Мы постарались на славу: костры развели до небес, актеров наняли. Они в меру талантов своих – правда, надо признать, небольших – изображали из себя стройотряд семидесятых годов. Актеров-то Игорь Игоревич скушал, а вот с кострами получилось хуже. Когда искра, которой выстрелил в депутата один из наших огненных гигантов, проделала дырку в его нежной кожице, Песцов устроил настоящую истерику, и Матвееву пришлось гонять в ближайший райцентр за какой-то навороченной импортной мазью. Дальше больше. В самый разгар веселья этот гад пристал вдруг к нашей секретарше Леночке. И чего он в ней нашел? Мы взяли Ленку только потому, что «типаж ложился на антураж»: глазки восторженные под очками, носик кубиком, – вылитая студенточка застойных времен. А этот тип на глазах у всех поволок ее в палатку. Ленка завопила благим матом; народ, растерявшийся было вначале, по моей команде полез ее выручать. А Песцов, как выяснилось, так яростно набросился на нее, что даже прокусил шею. Кровищи было… Бедная Ленка! Теперь вот опять ей досталось! Надо будет ее как-нибудь отблагодарить…

Все то время, что я предавался воспоминаниям, Петровна снова интенсивно добывала золото из заброшенной шахты молчания. Я решил перейти в наступление.

– Слушай, Петровна, я все-таки не понимаю, какое я имею к этому отношение. Кроме твоей «великолепной семерки», у нас было еще с полсотни клиентов, которые, как я понимаю, никуда не делись, а остались при своих конторах и бабах. Да и тех семерых, если не считать Карповича, мы доставляли на место живыми и здоровыми. А то, что все пропавшие были когда-то нашими клиентами… так и в кино они, наверное, все хоть раз да ходили. Что же, весь «Мосфильм» будешь арестовывать с Голливудом в придачу?

– Ну, в кино люди пока что ходят немного чаще, чем в этот твой… «Апогей», – с усмешкой проговорила Петровна.

– Ладно, ладно, для меня важно лишь, что единственное реальное обвинение, которое, пусть и со скрипом, можно было мне предъявить, связано с бегством Карповича. Теперь же, когда это дело выяснилось…

– Да ничего не выяснилось пока, гражданин Суворов! – оборвала она меня. – Все эти «кто-то кого-то как бы видел» это примерно то же, что «одна баба сказала»! Можно принять к сведению, а можно и не принять.

– Так прими к сведению! Ну пожалуйста, по-родственному… В конце концов, о чем мы говорим, Петровна?! Знаешь ведь, что я мухи не обижу!

Я говорил это без особой надежды на успех: от Петровны, если она в тебя вцепилась, так легко не отделаться. А ей было от меня что-то нужно, я чем дальше, тем отчетливее ощущал это.

– Ишь, какой ангелочек выискался! – пробурчала она. И снова замолчала.

– Ты можешь сегодня хоть о чем-нибудь сказать прямо, Петровна?! – даже не закричал, а прямо-таки завопил я. Должен сказать, что я в большой степени притворялся. Эта мадам явно хотела вывести меня из себя – так получите же!

– Ну, прямо так прямо, – с прежним спокойствием кивнула она. – Если прямо, то дело выглядит так: в ближайшие дни вы, гражданин Суворов, должны предоставить мне… нам то есть, доказательства своей непричастности к исчезновению… ну, хотя бы одного Карповича.

– Ты что, издеваешься?! А как же презумпция этой вашей… невиновности?

– Да иди ты… со своей презумпцией!

– Куда идти-то, Петровна? – невинно поинтересовался я.

– Куда идти, я тебе подскажу. Идти вам, гражданин Суворов, следует по направлению к мадам Карпович.

– К кому?!

– К жене Карповича. Многого я тебе про нее не скажу – не могу и не хочу, – но как-то она с этим делом связана. И не только в связи с мужем, а вообще! В общем, делай с ней, что хочешь: ручки целуй, лапай, трахай, но добудь!

– Что добывать-то?

– Сам сообразишь! – отрезала Петровна и добавила с немалым ехидством в голосе: – Ты ведь мужик умный…

– Да что ты говоришь? – удивился я.

В ответ она только пожала плечами. Хорошенькая перспективка вырисовывалась! Типичное «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что»… Я решил попробовать схитрить.

– Как ты это себе представляешь? Она там мечется сейчас, места не находит после исчезновения мужа, как я к ней подкачусь?

– Ничего она не убивается, ничего не мечется. Ее вообще сейчас найти не могут: дома ее нет, мобильный не отвечает…

Да, наш Алеша знает свое дело! Надо будет с ним посоветоваться… Я вдруг поймал себя на мысли о том, что внутренне уже готов согласиться с предложением Петровны.

– А насчет того, как подкатиться, тебе видней, – продолжала она. – Кто из нас специалист по бабам, ты или я?

Сказав это, моя бывшая родственница приоткрыла дверцу машины, оглянулась назад, сделала знак рукой. Через несколько мгновений подле нарисовались оба ее адъютанта.

– Итак, гражданин Суворов, – громко, четко проговорила она, – заниматься вашим делом я более не могу. Мы с вами хотя и бывшие, но все-таки родственники. Саша, выпиши ему повестку к Голованову на понедельник.

Саша чиркнул что-то на листке бумаги, подал его мне, попутно заставив расписаться на каком-то другом листочке. Все, теперь не отвертишься…

– Я вас больше не задерживаю, гражданин Суворов! – отрезала Петровна.

Я молча вышел из машины; вместо меня туда незамедлительно погрузились Боря с Сашей, и столь же незамедлительно «Волга» сорвалась с места. Я остался стоять возле пустой обочины. И кто я теперь такой? Подозреваемый? Свидетель? Сотрудник славных правоохранительных органов? Или агент тех же самых органов, то бишь казенный стукач? Всего понемногу в одном флаконе. Да, Сукин сэр, он и есть Сукин сэр!



Глава 4



ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ ИРИНЫ





Небо, прояснившееся было днем, сейчас, к вечеру, вновь затянулось ледяными тучами и принялось оплевывать меня то ли водяной, то ли снежной мерзостью. Но я шел, почти не замечая этого, то ли по мокрому, то ли по обледенелому тротуару и разглядывал, как зачарованный, только что врученную мне повестку.

Там действительно значилось, что мне, гр. Суворову И. Н. надлежит явиться в понедельник к 14.00 на Петровку в комнату номер такой-то к некому Голованову В. Н. Сегодня пятница, стало быть, Петровна от щедрот своих выделила мне на все про все меньше трех суток.

И что же мне теперь делать? Первым желанием было, разумеется, плюнуть на все это дело, провести все выходные дома, одной рукой воспитывая Ильича, а другой подливая себе легкое винцо, а в понедельник явиться к этому Голованову В. Н., и пусть он делает со мной что угодно. Не даст же, в конце концов, меня Петровна в слишком большую обиду! Я бы, наверное, так и сделал, если бы не два обстоятельства.

Первым обстоятельством были слова Петровны о том, что меня вдруг угораздило попасть в самый центр какого-то ядовитого клубка. Мадам полковник словами не бросается, тем более такими словами! Это значит, что опасность мне отныне может угрожать не только со стороны милиции, – ведь вряд ли Петровна будет именовать ядовитыми змеями своих коллег. И самое плохое, что я ничего, ну совсем ничегошеньки не знаю об этих новых опасностях! Значит, надо добывать информацию. А как? Последовав указаниям высокого милицейского чина.

И ведь подход к жене Карповича у меня есть, – именно в этом заключалось второе упоминавшееся мной обстоятельство. Алеша, мой сотрудник, общался с ней сегодня весь день и, видимо, хорошо общался, если мадам изволили вырубить телефон! Он наверняка сможет подкинуть мне какие-нибудь ниточки. Что ж, звонок Алеше меня ни к чему не обяжет, и сделать это можно прямо сейчас. Я стал набирать номер своего менеджера.

Он ответил сразу.

– Мадам Карпович? Мы расстались с ней минут сорок назад, на час позже даже, чем вы просили. Очень уж она болтлива, просто невозможно отвязаться!

– Занимались чем?

– Все было очень целомудренно, Илья Николаевич! Честно! – Алеша засмеялся в трубку. – Она сказала, что я очень молод для нее, да и вообще она желает сохранить верность мужу.

– Значит, ты действительно слишком молод, если наводишь ее на мысли о верности… – Алеша снова заразительно засмеялся – на этот раз моей незамысловатой шутке. – Делали-то вы что?

– Сначала пили кофе, потом гуляли, потом обедали долго-долго. И все время говорили, говорили…

– На чем расстались?

– Она предложила мне в дальнейшем переписываться по Интернету, – ответил он. – Ну, я вроде как согласился, не расстраивать же даму…

– Так. Я тебя еще побеспокою, наверное: расскажешь мне поподробнее о ваших беседах. А сейчас, как только придешь домой, перешли мне, пожалуйста, ее электронный адрес.

– Хорошо… – несколько удивленно протянул Алеша и добавил к этому нечто такое, от чего язык мой сразу стал сухим и шершавым: – У нее, кстати, ник классный – Золотая Хризантема!

В ответ я смог только прошуршать что-то нечленораздельное и отключиться.

С дамой, скрывающейся под ником Золотая Хризантема, мы переписываемся уже второй год – с тех самых пор, как я затеял всю эту бодягу со знакомствами в Интернете, которая привела… да что писать во второй раз о том, о чем уже однажды писал! Вернее, это я пишу ей нежные письма, а она отвечает в основном их критическими разборами и с бухгалтерской точностью переводит на мой счет по 99 долларов за каждые 1800 печатных знаков. Если бы не «Апогей», эти переводы составляли бы сейчас главную статью моих доходов. Собственно, и имени своего настоящего эта дама давно от меня не скрывает. Золотая Хризантема давно призналась, что в действительности ее зовут Ирина; мы дважды даже собирались встретиться, но один раз я в последний момент отменил свидание, а другой раз она. Знал я и то, что она замужем за новым русским, с первого ее письма знал. Жену Карповича тоже звали Ирина, Ирина Сергеевна, но кто бы раньше осмелился сопоставить все эти обстоятельства! Мало ли по Москве найдется новорусских жен с таким именем!

Впрочем, успокаивал я себя, совпадение имен еще ничего не доказывает. Псевдоним Золотая Хризантема не такой уж уникальный, от него за версту разит всякими там кимоно, чайными церемониями и картинками с полным отсутствием перспективы. В Москве, особенно в новорусской среде, куча женщин увлекается всей этой дребеденью. Имя Ирина тем более не назовешь редким. Правда, обе Золотые Хризантемы (если их все-таки две) тяготеют еще к получению нежных писем, но… кто из женщин отказался бы получать такие письма?! Вот пришлет мне Алеша ее адрес, тогда все и выяснится… может быть.

Но какова Петровна! Подсунуть мне такую свинью… вернее, змею… да нет, целый клубок змей – по ее же словам! Хотя, если рассудить здраво, Золотая Хризантема ну никак не тянет на какую-то там змею, а из них двоих, если их все-таки две, весьма трудно выпилить что-то хоть отдаленно напоминающее ядовитый клубок. Ну, любит кофейку попить с симпатичным молодым человеком, язычок почесать. Ну, в Интернете похулиганить. Ну, любовника может завести от скуки, пусть даже не одного… ну и что? В общем, сколько ни нукай, а лошадка сия ни на миллиметр не сдвинется по проложенному Петровной маршруту. Более того, если посмотреть на предмет философски, такой скучный тип, как Карпович, просто создан природой для того, чтобы посредством удачной женитьбы поставлять любовниц мужчинам-интеллектуалам. «Вам, кобелям, разве чего другого нужно?! Вот и пользуйся!» – должна была сказать в этой ситуации Петровна. И попользовался бы ведь при случае, и даже без советов госпожи полковника! Но в сегодняшнем разговоре госпожа полковник сказали совсем другое…

Она хитра как черт, эта Вера Александровна Петровна, хотя и смешной бывает подчас. Понимает, что ее бывший двоюродный шурин не успокоится, пока не разрешит загадку, маячащую у него перед носом, особенно если эта загадка приправлена соусом опасности. Будет ругаться, брыкаться, ехидничать, издеваться, но двигаться начнет – и продолжит двигаться в нужном направлении. Так давай не будем тратить силы на брыкания, а сразу двинемся туда, куда указывает сверхмощный средний перст милицейской леди. Во первых, подумаем, что – или кого? – могла разуметь Петровна под гадючником, ядовитым клубком, в центр которого я будто бы угодил?

Наверное, это та история с исчезнувшими деятелями всевозможных мастей, в которую я против воли и чаяний своих оказался замешан. Хотя нет, подожди, ведь слова о гадючнике Петровна произнесла раньше, чем ее подручный Боря – или Саша? – принес ей известие о результатах обыска в моем офисе. Значит, я вляпался в гадючник раньше… когда? Когда организовал агентство «Апогей»? Или когда заключил договор с Карповичем? А может, когда начал переписываться с Золотой Хризантемой?.. Нет, последнее предположение уже полная чушь, Петровна просто не может знать об этой переписке!

И зачем она затеяла этот дурацкий обыск? Что она могла рассчитывать найти у нас с Матвеевым? Если предположить, что наша «шайка» действительно организовала похищение Карповича, неужели мы такие идиоты, чтобы предстать пред милицейские очи с неопровержимыми уликами в карманах?.. Да полная чушь все это, Петровна прекрасно знает, не может не знать, что не похищали мы с Матвеевым никакого Карповича!

А Елизавету она, напротив, отпустила с миром. И обыск ее отложила на потом. Улики, дескать, если они есть, от нас никуда не денутся. Так, кажется, изволили выразиться госпожа полковник? И что это за улики, которые никуда не денутся? Может быть, что-то по медицинской части, – например, наличие отсутствия девственности на предмет возможного изнасилования несчастного господина Карповича? Тогда надо производить медосмотр, а не обыск. Или спросила бы лучше у меня. Насчет девственности Елизаветы мы, конечно, умолчим, а вот то, что все важнейшие и даже второстепенные органы у нее на месте и функционируют так, что дай Бог всякому, подтвердить можно.

В общем, бред и туман полный. Нет, домой, домой вам пора, гражданин Суворов! Посмотрим, что нам прислал Алеша, попьем винца, понянчим Ильича, а там, глядишь, черкнем пару строчек Золотой Хризантеме, и… завертится дело!

Дело действительно завертелось, только совсем не в том направлении, в котором я предполагал. Я медленно шел вдоль Л–ского проспекта, соображая, что лучше: поймать машину или в целях стимуляции мыслительной деятельности, невзирая на погоду, пешком добраться до метро, когда где-то поблизости от меня запела чарующая, неподражаемая струна «соль»:

– Илья Николаевич!

Звук этот был таким убаюкивающим, ласкающим, обволакивающим, что я даже не сразу определил, с какого направления он до меня доносится. Понятие направления действительно на несколько мгновений потеряло смысл: голос, раздавшийся где-то подле, сразу окружил меня со всех сторон. Он, этот голос, мог принадлежать… ну, если не единственной, то… Хотя почему я должен кривить душой? Чувство, возникшее у меня в тот миг, было именно таким, поэтому так и напишем: единственной женщине на земле!

Я нервно обследовал пространство справа, спереди и сзади от себя, – именно с этих сторон света ко мне, согласно теоретическим построениям, могло приблизиться живое, а не механическое существо. Ничего единственного, неповторимого я в этих краях, однако, не обнаружил: там был только ледяной дождь со снегом и ветер, беспрестанно меняющий силу и направление. Искомый источник звука, следовательно, должен был находиться с левой стороны. Я не замедлил обратить туда свои взоры, но увидел лишь огромное пятно кроваво-красного цвета. Границы пятна были не очень четкими из-за сыпавшейся с неба мерзости.

– Илья Николаевич, садитесь же скорее! Холодно!

Только теперь я сообразил, что красное пятно, обнаруженное мною, в действительности является автомобилем, а божественный, обволакивающий голос добирается до меня сквозь приоткрытую переднюю дверцу этого экипажа.

Капот машины, в которую меня так активно зазывали, был в максимально возможной степени приплюснут к мостовой, а багажник, напротив, до неприличия задран к небесам. Такие агрегаты я ранее выделял среди прочих в плотных автомобильных потоках. Они часто напоминают мне Машеньку – в минуту, когда моя киска развлекает себя охотой на крупную жужжащую муху. На ум приходит также сравнение с обнаженной женщиной, лежащей на животе и изогнувшейся в сладострастной истоме…

Пока вся эта чушь вертелась у меня в голове, секретарша Ирочка – а, наверное, только самые бестолковые и беспамятные читатели не догадались к настоящему моменту, что за рулем алого автомобиля сидела именно эта особа! – успела еще раз повторить свой призыв.

Призыву этому я, разумеется, последовал и последовал очень быстро. Можно, однако, без преувеличения сказать, что с момента, когда божественные уста Ирочки в третий раз осквернились моим недостойным именем, и до момента, когда еще менее достойный зад Ильи Николаевича Суворова ощутил на себе мягкость автомобильного сиденья, душа вышеупомянутого гражданина прожила целую жизнь, – так много промелькнуло в ней чувств, ощущений и соображений самого противоположного свойства.

Первым из этих соображений следует упомянуть, разумеется, то, что мне при сложившихся на данный момент обстоятельствах должно было бы быть «не до того». Действительно, усаживаясь в машину к женщине, которая с каждой минутой нравится тебе все больше и больше, будь готов, что все это неизвестно чем… а вернее, известно чем может закончиться. У меня же на сегодняшний вечер и ночь уже сформировались другие, куда более разумные и целомудренные планы. Да, принимая во внимание остроту, новизну и волнительность произошедших сегодня событий, мне должно быть явно не до общения с девицами на алых сладострастных автомобилях… если бы мне вообще когда-нибудь бывало не до того!

Впрочем, иезуитски переубеждал я себя, общаясь с Ирочкой, я могу преследовать и другие, сугубо прагматические цели. Скажем, она просто довезет меня до метро… или чуть дальше, а я взамен займу ее светской беседой. Или вот еще: Ирочка ведь не какая-то случайно подвернувшаяся мне на дороге тетка, а секретарша исчезнувшего сегодня крупного бизнесмена Карповича! Да и о жене нашего бывшего клиента, Ирине… этой… Сергеевне, на которую меня нацелила сегодня Петровна, эта мадемуазель много чего может порассказать. Ирочка, кстати, уже упоминала сегодня о мадам Карпович – там, кабинете шефа, накануне нашего выезда!

С другой стороны, высверливалась вдруг противоположная мысль, на моем горизонте сейчас маячат уже две… или одна?.. средним счетом полторы Ирины. С этой получается, стало быть, две с половиной. Не многовато ли?..

И вообще все это довольно подозрительно, вторила предыдущей мысли последующая. Уж больно нарочито появилась возле меня сейчас эта Ирочка, будто кто-то специально выстрелил в несчастного гражданина Суворова кроваво-красным автомобилем, заряженным роковой длинноногой красавицей! Да и автомобиль этот слишком шикарный, такой вряд ли можно купить на секретарскую зарплату… Последнее соображение, впрочем, пришло мне в голову уже после того, как я загрузился в машину…

– Я, наверное… ну… не совсем?.. – обволакивающий виолончельный голос продолжал – уже в непосредственной близости от меня! – свою волшебную песню.

Прошло, наверное, секунд десять, прежде чем я смог сфокусировать свои зрительные рецепторы на источнике этого божественного звука. Источником этим было прелестное личико в обрамлении столь же прелестных волос… честное слово, до сих пор не знаю, какого цвета! От этого лица куда-то вниз, под руль уходило прекрасное продолговатое тело. Очертания его терялись в автомобильном полумраке, но от этого оно казалось еще более прекрасным. Потрясенный увиденным, я выдал ответ, более чем достойный того вопроса, который только что задала мне моя собеседница:

– В смысле, как это… ну… не совсем?..

Она продолжала в том же духе:

– Меня все это… ну, сегодня… так… убило!..

– Хорошо, что убило только вас, а не Карповича и не Збандута! – отвечал я, начиная понемногу приходить в себя.

Ирочка долго – пожалуй, чересчур долго – смеялась этим моим словам, синхронно, в такт своему смеху потряхивая прелестной головкой. Я заметил, что правый висок у моей прелестницы заклеен пластырем телесного цвета. Видимо, досталось бедняжке во время взрыва…

Теперь понятно: именно этот изъян Ирочка имела в виду, говоря про свое «не очень». Забегая вперед, скажу: дама эта была подослана ко мне с сугубо утилитарной и далеко не благородной целью. И даже в этой ситуации она не забывала заботиться о собственной внешности! Женщина эта всеми силами стремится к тому, чтобы выглядеть моложе своих лет. И что же здесь неожиданного, спросите вы? Какая женщина к этому не стремится? Неожиданность состояла в том, что сегодня днем в приемной Карповича эта мысль совершенно не приходила мне в голову.

Там Ирочка действительно была Ирочкой, двадцатилетней девочкой-секретаршей, которая, направляясь в кабинет шефа с пачкой бумаг, может запросто, невзирая на свой высокий рост и туфельки-шпильки, подпрыгнуть несколько раз на одной ножке. Сейчас же, в чреве роскошной иномарки сразу стали заметными и легкая паутинка морщинок вокруг ее очаровательных глаз, и какая-то бездонная усталость, таившаяся в зрачках… нет, не помню, какого цвета! Такая усталость безошибочно свидетельствует о том, что человеку довелось немало пережить. Сидя рядом с Ирочкой в автомобиле, я дал бы ей никак не меньше тридцати!

Та, двадцатилетняя девочка прекрасно монтировалась с бумагами и приемной, эта, тридцатилетняя дама – с салоном шикарного автомобиля. Проблема состояла в том, что эта Ирочка никак не монтировалась с той.

Должно быть, она хорошая актриса. Чем же тогда объяснить ее замешательство, ее сбивчивые слова вначале? Слова эти как нельзя лучше соответствовали моему тогдашнему, мягко говоря, не очень уверенному состоянию. Они позволили мне вновь почувствовать свое «превосходство» и на некоторое время успокоиться. А наглый, самоуверенный самец – это такой объект, с которым можно делать буквально все что угодно. Стало быть, передо мной действительно актриса, да еще и хорошо чувствующая публику. И актриса эта намеревается со мной что-то сделать, сделать что-то нехорошее. Так, значит, действо, которое эта мамзель сейчас разыгрывает, есть чистой воды туфта?.. Это старое доброе уголовное словечко, проклюнувшееся вдруг из глубин подсознания, не оставляло меня до самой развязки.

Вы только не подумайте, что я и вправду такой умный. Это теперь, время спустя мне так легко собирать в кучу, анализировать, раскладывать по полочкам свои тогдашние ощущения. А тогда это действительно были всего лишь неясные ощущения, которые лишь с течением минут и часов становились все отчетливее.



Пока вся эта канитель прокручивалась в моей башке, Ирочка пристально разглядывала меня. Я почувствовал, что надо, давно уже надо открыть рот и что-то сказать. Рот мой не посмел ослушаться приказа своего хозяина.

– Значит, вы были там, в приемной в момент взрыва? – спросил я, стараясь придать взору максимум сочувствия и проникновенности. – Расскажите, как все произошло?

– А вас разве не допрашивали следователи? – удивленно спросила она.

Допрос… а что, быть может, то странное и непонятное действо, что разыграла накануне со мной Петровна, это и был допрос? Я не слишком большой дока по части следственных действий, но обыск-то уж точно был произведен. Хотя настоящий обыск, по-моему, это когда протокол и эти… как их… понятые! А те почти дружеские похлопывания по бокам, которые проделал в отношении меня и Матвеева то ли Боря, то ли Саша, напоминало скорее эпизод какого-то спектакля. Понять бы только, какого…

Вслух я так прокомментировал свои последние размышления:

– Допрашивали, конечно, но я из этого мало что из всего этого понял. И вообще, допрос, по-моему, это когда тебя допрашивают, а не наоборот.

Ирочка снова громко рассмеялась моей шутке и снова, как и в прошлый раз, долго, слишком долго делала этот смех. Но перехватив мой внимательный взгляд, она как-то сразу выключилась и начала повествование. Именно тогда, от нее я узнал большую часть того, что уже успел поведать читателю о злоключениях Максима Кирилловича Збандута в кабинете и приемной господина Карповича.

Ирочка рассказывала, и я слушал довольно внимательно, хотя мысли мои были заняты одним вопросом: почему Петровна не обмолвилась ни одним словом о взрыве в кабинете Карповича? Ведь если гражданин Суворов не кто иной как злостный серийный похититель особо выдающихся персон, то сегодня ему удалась операция, прямо-таки из ряда вон выдающаяся. Действительно, умыкнуть из-под носа сотрудников и охраны крупного бизнесмена, а потом замести следы, взорвав в начальственном кабинете какого-то типа, очень на этого бизнесмена похожего, это, знаете ли… Если же предположить, что гражданин Суворов всего лишь честный обыватель, случайно затянутый в водоворот событий, и не причастен к взрыву, все равно он, глядишь, и сможет дать следствию наиважнейшие показания, – например, о краешке бомбы, торчавшем из-под стола. Но Петровна ни о чем таком меня не спросила. А Ирочка… стоп, какой же я идиот! В этот момент меня пронзила мысль, которая свела воедино все мои предыдущие ощущения и подозрения.

Петровна-то да, она знает меня как облупленного и вряд ли представляет своего непутевого бывшего родственника в роли коварного похитителя и бомбиста. Да и рассчитывать на меня как на свидетеля она вряд ли станет. «Да если у тебя, Суворов, половину задницы оторвет, ты и то этого не заметишь», – так, кажется, изволили выразиться госпожа полковник в позапрошлом году. Но сотрудники-то фирмы Карповича, для них-то все должно быть яснее ясного: шефа подменили, увезли, а «подставу» потом взорвали! Пусть мне удалось каким-то образом отвертеться от правоохранительных органов, но ведь с точки зрения постороннего это только усугубляет дело: ишь, какой ловкий тип выискался, сумел концы в воду спрятать! Так же должна рассуждать и Ирочка. Да ей полагается, едва заметив меня на горизонте, бежать с максимально возможной скоростью в максимально противоположном направлении, а не распахивать передо мной услужливо внутренности своего алого агрегата! Нет, эта особа определенно что-то знает и ей явно что-то от меня нужно!

И что мне было делать после всего этого? Выскакивать из машины и бежать как можно скорее? Прекрасно, но с чем бы я тогда остался? Со своими ощущениями, размышлениями и подозрениями? Прекрасная, конечно, компания, но ведь Петровна ориентировала меня совсем на другое. Она, правда, говорила о жене Карповича, но до той еще нужно добраться, а эта вот она, рядом. Она тоже, кстати, Ирина и тоже имеет отношение к сбежавшему бизнесмену. К тому же… секретарша Ирочка была чертовски хороша, а возникшие у меня подозрения, казалось, только добавили ей привлекательности. Угодив в омут, сразу ныряй в его середину, на дно. Эта тактика, помнится, сильно помогла мне в позапрошлом году. Что ж, испытаем ее еще раз!

А Ирочка тем временем продолжала говорить, все более и более возбуждаясь по мере продвижения к развязке:

– Когда вылетел из кабинета он… ну, человек этот…

– Збандут, – механически подсказал я, продолжая фиксировать взглядом… трудно сказать, что именно, – то ли собственную руку, то ли Ирочкино колено, на котором она уже покоилась. Да и какая разница: когда мужское и женское тело сливаются, нет никакой надобности – да и желания! – разделять их.

– Да, да! – бодро и даже как-то радостно согласилась она. – Когда он вылетел, момента этого никто не заметил: взрыв был, грохот, дым! Потом, когда немного очухались, видим: лежит лицом вниз вроде как Михаил Григорьевич. Я подошла, пульс пощупала, бьется! А потом ребята мужчину этого на спину перевернули, кричат: «Не он, не он!» А у меня кровь из виска льется…

Ирочка в который раз поправила прядь волос, стараясь прикрыть залепленное пластырем местечко, но тут, перехватив, наконец, мой взгляд, уставилась вслед за мной то ли на собственное колено, то ли на мою ладошку, которая его оглаживала. Собеседница моя умолкла на несколько мгновений, видимо соображая, как на сие реагировать, а потом произошло нечто неожиданное: раздалось сдавленное всхлипывание, и прелестная головка вместе с копной волос не помню какого цвета водопадом обрушилась мне на плечо.

– Это было так ужасно, так ужасно! – зарыдала Ирочка мне в ключицу. – Я так боюсь! Не оставляйте меня сегодня! Пожалуйста!

Во как, подумал я, успокаивая сотрясающуюся в рыданиях даму. Став свидетелем ужасного преступления, искать защиту на плече главного подозреваемого! Круто. И куда теперь от этой красавицы денешься? Никуда. Бросать женщину в такой ситуации есть поступок, недостойный порядочного мужчины. А главное, совершать этот поступок нет ни малейшего желания! Первая причина такого нежелания понятна всем: на девушку эту я положил глаз еще в понедельник, когда вел предварительные переговоры с Карповичем. А сегодня уже пятница. Сколько, спрашивается, можно терпеть? Ответ очевиден: нисколько.

Но были и другие причины.

Желая что-либо узнать о жизни, надо непременно общаться с женщинами, это мое железное правило. Действительно, какую информацию можно получить, общаясь с мужской половиной человечества? Перевранное содержание позавчерашних газет, теленовостей? Результат футбольного матча, состоявшегося неведомо зачем на противоположном конце Земли? И кому все это надо? Уж не мне, во всяком случае. А женщины!.. Они так болтливы, так любят сплетничать!.. И даже когда молчат, в их глазах, их жестах, походке можно читать, как в раскрытой книге. Петровна, конечно, права, нацелив меня на неведомую мне пока – или ведомую уже? – Золотую Хризантему. Даже если эта дама чиста как ангел и не имеет никакого отношения к исчезновению мужа, пообщавшись с ней часок, уйдешь, я ручаюсь, буквально согнувшись под ворохом обрушившийся на тебя информации!

А Ирочка на данный момент объект куда более занимательный. Она явно имеет какие-то намерения на мой счет. Что ж, пусть попытается их осуществить! Если сплетничающая женщина – это бурный информационный поток, то женщина, отважившаяся на поступок, это прямо-таки Ниагара информации! Остается, правда, проблема собственной безопасности… Ну да обойдется как-нибудь: это в мелочах мне обычно не везет, а в главном я чрезвычайно удачлив. К тому же, я уже насторожился, а стало быть, хотя бы отчасти вооружился. Это на тот случай, если мои подозрения, опасения имеют под собой хоть какую-то почву.

Я размышлял обо всем этом, не забывая покрывать легкими, нежными поцелуями  прелестную головку не помню какого цвета, и настроение мое медленно, но почти неуклонно дрейфовало от тревожного к практически безмятежному. Дрейф этот протекал бы куда быстрее, если бы не одно малоприятное обстоятельство.

Время наше до отвращения стереотипично. Люди, с десяток лет назад объявившие себя свободными от всего и ото всех, функционируют теперь запрограммировано, будто роботы, и требуют такого же поведения от других. Сказанное в полной мере относится и к любовным свиданиям. Стереотип здесь нынче такой. Сначала встреча где-нибудь в толкучем месте при непременном посредничестве букета, составленного из вялых, доживающих последние часы роз. Вялых – но при этом дорогущих… Ознакомившись с ценой – а наиболее продвинутые кавалеры, говорят, демонстрируют своим возлюбленным и чек! – можно подумать, что речь идет не о цветах, а о хорошем марочном вине, которое со временем лишь матереет.

Потом влюбленная парочка – угрюмый от прошлых и будущих расходов кавалер и дамочка с мертвыми цветами наперевес – следуя заранее вложенной программе, идет кормиться в какое-нибудь непотребное заведение, и лишь после этого встает вопрос о поиске места для по-настоящему интимного уединения.

 Все это так нестерпимо скучно! Радовало лишь то, что наша с Ирочкой встреча произошла совершенно спонтанно, во всяком случае с моей стороны, поэтому вопрос о букете отпадал сам собой. Но вот что касается второго этапа…

Терпеть ненавижу я все эти ресторации. И дело тут не в одной только жадности, честное слово! Одни из этих заведений угнетают царящей в них толкучкой, толпой, составленной из людей с угрюмыми лицами, упорно изображающими веселье, другие, напротив, разряженной до предела пустотой, безжизненным пространством, простреливаемым лишь жадными, похотливыми взглядами прислуги, истомившейся в ожидании твоих денег. И повсюду там, независимо от пустоты или многолюдства, царствует грохот и ор, именуемый ныне музыкой. Грохот этот рушится на тебя со всех сторон, его рождает, кажется, каждый атом в округе, спрятаться от него невозможно. Через четверть часа такой «звукотерапии» у меня начинает отчаянно стрелять в виске. И какие, спрашивается, могут быть после этого любовные утехи?

Развитие ситуации в таком неблагоприятном направлении следовало в корне пресечь. Да и сама Ирочка, подумал я, если она действительно лелеет в отношении меня зловещие планы, вряд ли захочет томиться по ресторациям, откладывая их осуществление на неопределенное «потом». Такие планы реализуют, уж конечно, не в публичных местах, а где-нибудь в темных подворотнях или пустых квартирах, – в общем, там же, где разворачиваются во всю свою мощь и пылкие любовники. Что ж, попробуем подтолкнуть ситуацию в сторону если не подворотни – там так антисанитарно, а в это время года еще и холодно, то пустой квартиры. Если за меня и вправду взялась какая-то банда, должны же у них быть эти… как их… хазы, малины?.. Или эти словечки уже устарели?.. Продолжая ласкать свою милую, я прошептал, стараясь навтыкать в свой голос как можно больше виноватых интонаций:

– Жаль, дома у меня сейчас полным-полна коробочка…

Ирочка, которая до этого, не проявляя особой тяги к разнообразию, исправно, в такт моим поцелуйчикам терлась носом о мою ключицу, замерла на мгновение, а потом, еще ниже опустив голову и снова потеревшись о ту же ключицу, но на этот раз лбом, прошептала в ответ:

– Я живу одна…

– Может, заедем в магазин, купим поесть что-нибудь? – спросил я.

В ответ она лишь отрицательно покачала головой и кивнула в сторону заднего сиденья. Я оглянулся. Там, не менее аппетитный, чем поцелуи Ирочки, пузатился белый полиэтиленовый пакет. Сквозь его неровную округлость мне привиделись даже очертания двух винных бутылок. Хорошо подготовили девушку, снабдили ко всему прочему и спецпайком, как космонавта…

Большую часть своей сознательной жизни – а для мужчины этот период начинается лет с двадцати пяти, не раньше! – я, можно сказать, человек наполовину семейный. Первые пятнадцать «сознательных» лет я прожил, имея под боком жену, но не имея ребенка. Последние полгода я, прилежный кормящий отец, воспитываю сына, не имея рядом с собой ничего, хотя бы отдаленно напоминающего жену. Марина, суррогатная мать моего Владимира Ильича, она же рыжая авантюристка, она же капитан Селиванова, тайный агент правоохранительных органов, сумевшая проникнуть на самый верх самой влиятельной из олигархических группировок, покинула нас летом прошлого года и подалась за океан, в Америку. Что, непонятно? Да, особенно тем, кто не знает мою предыдущую историю. Хотя и мне, знающему ее вроде бы неплохо, с каждым днем становится все страннее и непонятнее. Кто сказал, что Господь наказывает нас за грехи наши? Нет, Он просто развлекается, запутывая еще больше нашу и без того до безобразия запутанную жизнь. А мы, продолжая в геометрической прогрессии плодить грехи, стремимся в неисправимой гордыне нашей как-нибудь распутать эти божественные клубки. Именно этому занятию я и предался, – имеется в виду распутывание клубков, а не грехопадение, которое должно было состояться несколько позже. Я принялся звонить домой.

– Галина Михайловна? – полувопросительно, полуутвердительно произнес я, услышав в «трубе» знакомый скрипучий голос. – Как вы там с Владимиром Ильичом? Справляетесь?

Разговаривая с посторонними, я всегда называю своего наследника по имени-отчеству. Хотя какая Галина посторонняя? Без нее я бы совсем пропал.

Галина Михайловна это мать Тамары Лучниковой, убитой в позапрошлом году; с этого убийства, собственно, и начались мои тогдашние приключения. Галина до сих пор не знает о смерти дочери и считает, что Тамара просто сбежала за границу, спасаясь от правосудия, и бросила их с внучкой Юлей без средств к существованию. Иногда меня так и подмывает рассказать обо всем стареющей даме, но я все время останавливаюсь в последний момент. История эта так невероятна, что Галина Михайловна мне вряд ли поверит: я даже не знаю, где похоронена Тамара. Впрочем, те мерзавцы, что расправились с ней тогда, не хоронят свои жертвы, а лишь избавляются от тела…

Не знает Галина Михайловна и о том, что Марина Селиванова в действительности никакая не родственница ей и Тамаре, а просто обделывала в позапрошлом году свои милицейские делишки, прикрываясь этой «легендой». Об этом обстоятельстве я теперь тоже умалчиваю, но уже из шкурных соображений: ведь тогда получится, что Ильич, за которым Галина самозабвенно ухаживает и которого называет любимым внучком, ей тоже совершенно чужой…

– Справляемся, справляемся! – радостно ответила она. – Он сейчас, правда, снова под диван забрался, но мы с Юлей как-нибудь его оттуда достанем. Кстати, можно Юле здесь немного побыть?

Ильич же, мой четырнадцатимесячный карапуз, страшно любит нечто другое: когда наступает время укладываться в постель, он постоянно забираться под мой диван. Юноша он упитанный, поэтому с выковыриванием его оттуда всегда возникают проблемы. Даме в возрасте выше среднего с этим трудно справиться, да и мне, – в тех случаях, когда начинает болеть спина.

– Конечно, конечно, – поспешно и несколько смущенно согласился я. Двенадцатилетняя Юля очень любит бывать у меня, нянчиться с Ильичом, а Галина каждый раз униженно испрашивает у меня разрешения. – Это даже очень хорошо, будет кому вам помочь. Я сегодня буду поздно вечером или ночью. Или… еще позднее. – При этих словах я украдкой бросил торопливый взгляд на Ирочку. Она, аки сфинкс египетский, сверлила пространство перед собой неподвижным взглядом. – Вы там справитесь без меня?

– Конечно-конечно! – моими словами и, как мне показалось, даже с облегчением ответствовала Галина Михайловна. Она, несомненно, чувствует себя виноватой передо мной. Надо полагать, за Марину, свою мнимую родственницу. Вот ситуация…

Машина плавно тронулась с места. За стеклами автомобиля стремительно вечерело, в окнах зданий, высившихся вдоль проспекта, то там то сям зажигались городские звезды – светильники. В сумерках профиль моей новой подруги, неотрывно следившей за дорогой, показался мне зловещим. Интересно, что публика, которая ее подослала, собирается со мной сделать? Убить? Вряд ли. Во-первых, я, кажется, никому не успел насолить в такой степени. А во-вторых, такие вещи в наше время делаются гораздо проще: киллер на крыше, мужик с топором в подъезде или ножик в печень где-нибудь посреди городского многолюдства. Подъезд у меня, кстати, будто специально создан для таких дел: два выхода, во двор и на улицу, и масса симпатичных, темных, удобных закутков внутри. Можно было все сделать прямо там. Во всяком случае, для одного лишь убийства никто в наше время не будет подсылать к тебе длинноногих прелестниц с винными бутылками за пазухой, нетехнологично это.

Я небольшой специалист в акциях подобного рода, но, по-моему, таких девиц подсылают, если хотят заманить куда-нибудь бедного мужчинку. В пустую квартиру, например, куда, если верить словам моей пассии, мы сейчас и направляемся. Можно также машину, в которой везут несчастную жертву, подрезать, остановить где-нибудь по дороге, мужчинку вытащить на свет божий и запихать в другой автомобиль. Подобную операцию можно осуществить и в подъезде или возле подъезда дома, в котором жертву якобы ждут вожделенные любовные утехи. Только вот зачем все эти сложности? Грабить у меня вроде особенно нечего. Похищение? Кому может так остро потребоваться моя драгоценная персона? Странно…

На случай возможных неприятностей, осложнений следовало, однако, обзавестись хоть каким-то оружием. Я вспомнил о пакете с едой и выпивкой, пока без всякого толку отягощавшем заднее сиденье автомобиля. Винная бутылка, особенно когда она полна, штука довольно увесистая, и с ее помощью можно доставить не только удовольствие себе, но и крупные неприятности противнику, – например, ударить его по голове или, предварительно разбив хрупкий сосуд, осквернить наспех изготовленным многозубым осколком самое чувствительное место на вражеском теле. Но негодяи могут появиться буквально из-под земли, и на то, чтобы дотянуться до пакета, извлечь из него бутылку и пустить ее в ход, мне просто не хватит времени.

– Твой пакет, по-моему, вот-вот упадет на пол, – сказал я Ирочке, предварительно для правдоподобия развернув голову на сто восемьдесят градусов.

Говоря это, я тщательно фиксировал ее реакцию. Моя новая подруга по-прежнему молча, с несколько деланным напряженным вниманием следила за дорогой, хотя мы давно уже развернулись, съехали с забитого до отказа проспекта и неторопливо двигались теперь в цепочке машин по неизвестной мне сумеречной улочке. Нет, либо эта мадемуазель совершенно не догадывается о боевых качествах винных бутылок, либо все мои подозрения плод одной лишь пустой мнительности!

Я забросил на заднее сиденье свою сумку, а потом выволок оттуда довольно тяжелый пакет и поставил его себе под ноги. Легонько пошуровав в нем рукой, я выполнил два необходимейших действия: во-первых, убедился, что характерные продолговатые выпуклости, подмеченные мною несколько минут назад, действительно принадлежат винным бутылкам, а во-вторых, подтянул одну из них поближе к верху, чтобы при случае ее можно было мгновенно схватить за горлышко и пустить в дело. Попутно я успел рассмотреть этикетку; если верить этой бумажке, вино в бутылке было довольно приличного качества. Если речь не идет о каком-то невероятном совпадении, неведомые мне негодяи в невероятно короткий срок смогли изучить все мои вкусы и пристрастия!

– Ты, я вижу, любительница хорошего вина? – выдал я еще одну маскировочно-проверочную фразу.

Ирочка ответила каким-то неопределенным, едва уловимым движением губ, в котором, сделав определенное усилие над собой, можно было рассмотреть нечто утвердительное.

– И я тоже! – радостно завопила потенциальная жертва. – Какое совпадение!

Нет, какой все-таки разительный контраст между молоденькой секретаршей Ирочкой, трещавшей почти без умолку там, на своем рабочем месте, и этой полуживой статуей, замершей в напряженном ожидании чего-то! Все-таки я погорячился, отвесив давеча этой мамзели неумеренный комплимент по поводу ее артистических талантов: настоящий актер заботится прежде всего о целостности создаваемого им образа!

Обследование задней части салона принесло мне, помимо всего прочего, некоторое успокоение. Я где-то читал, видел или слышал, что негодяи, страдающие патологической склонностью к насильственным действиям, очень любят ложиться на пол в промежутке между передними и задним сиденьем, чтобы с самыми злостными намерениями появиться оттуда в самый неподходящий момент. Маневр с пакетом и сумкой позволил мне убедиться, что опасный промежуток был совершенно пуст.

Тем временем Ирочка свернула куда-то во двор. Она слишком медленно, как казалось мне, протискивала машину сквозь ледяные бетонные ущелья и при этом беспрестанно оглядывалась по сторонам. Зачем это? Высматривает притаившихся в подворотне сообщников? Плохо помнит дорогу к «своему» дому, в котором в действительности никогда не бывала? А может, она просто боится задавить ребенка, который, невзирая на погоду, запросто может выскочить из-за ближайшего угла? Чадолюбивая такая девушка…

Дворы по случаю ветреной, промозглой, сопливой погоды были почти пусты. Возвращающиеся с работы граждане, свернувшись в дрожащий, ежистый ком, пулями пролетали вдоль облизанных ветром стен, чтобы как можно скорее скрыться в заветном, теплом, вонючем подъезде. Перехватить жертву именно здесь, в промерзлых многоэтажных каньонах, – что может быть сподручнее для коварных злодеев! Я почувствовал, как по спине у меня тараканьей стаей пробегает дрожь, а горло сжимает что-то похожее на страх. Может, попросить сейчас Ирочку остановиться, пулей выскочить из машины и скрыться за углом ближайшей многоэтажки? Пусть думает, что у меня, например, неожиданно расстроился живот. Ага, от страха…

Из-под какой-то арки нам кокетливо подмигнул фарами прятавшийся в полумраке микроавтобус. Если это мои долгожданные «друзья», то они упустили еще один великолепный шанс! Выкатиться нам под колеса, высыпаться из кузова мелким горохом, облепить со всех сторон наш беззащитный алый автомобильчик, вытащить за шкирку на свежий воздух раба Божьего Илью!.. Впрочем, сообразил я задним числом, под аркой, кажется, стоял фургон «скорой помощи».

Не успел я додумать эту мысль до конца, как моя то ли подруга, то ли будущая убийца тормознула сама, безо всякой просьбы с моей стороны.

– Приехали, – произнесла она, как из тюбика выдавив из себя в мою сторону некое подобие улыбки.

Следуя заранее разработанному плану, я повесил свою сумку на левое плечо, Ирочкин пакет взял в левую руку, а одну из бутылок, вытащив предварительно из пакета, зажал в руке правой.

– Боюсь, порвется, – бросил я своей спутнице в оправдание этих действий. Ирочку, казалось, снова ничего не взволновало – ни сами мои действия, ни комментарий к ним.

Дом, возле которого мы остановились, представлял собой узкую двадцатичетырехэтажную башню, кинжалом вонзившуюся в тяжелое, холодное небо практичного булыжного цвета. Темная поверхность кинжала была изъязвлена яркими светлячками окон. Не менее ярко светился и здоровенный аквариум подъезда. Входная дверь здесь не имела даже признаков домофона и вообще, кажется, не умела затворяться плотно.

Я хорошо знаю такие дома. Подъезды в них – просматриваемые со всех сторон стекляшки, зато коридоры, ведущие непосредственно к квартирам, чрезвычайно длинны, темны и узки. Если на меня действительно собираются напасть, это будет сделано не в подъезде, а либо прямо сейчас, у машины, либо коридорах, либо непосредственно в квартире.

Из машины я выбирался медленно, неспешно, но при этом отчаянно крутил головой, стараясь контролировать окружающее пространство по всем ведущим ко мне направлениям. Со всех направлений, однако, тянуло только холодом.

Подъезд в этом доме действительно выдавался во двор гигантским стеклянным ящиком и был ярко, бесстыдно освещен; спрятаться здесь не смогла бы, наверное, и крыса. Проигнорировав лифты, Ирочка уверенно, хотя и несколько вяло, зашагала к лестнице.

– У нас второй этаж, – бросила она мне через плечо.

Так… Я вдруг ясно представил себя в положении профессора Плейшнера: бедный Илья Николаевич Суворов стоит, съежившись от страха, на площадке между первым и вторым этажами, а сверху и снизу к нему, нагло ухмыляясь, приближаются до зубов вооруженные жлобы… ага, из гестапо! В кожаном шуршании одеяния моей спутницы и впрямь чувствовалось нечто гауптштурмфюреёрское.

Надо пропустить эту эсэсовку подальше вперед, решил я. А то она даром что женщина… вон какая здоровая! Двинет чем-нибудь в самый неподходящий момент в самое неподходящее место и лишит меня последнего шанса на спасение. А с другой стороны, за нее очень удобно будет спрятаться, если какому-нибудь вооруженному мерзавцу сдуру вздумается в меня палить. Черт его знает, что лучше! Тело мое, однако, приняло однозначное решение и на какое-то время отказалось подчиняться распоряжениям глупой головы. Поставив пакет и бутылку на пол, оно принялось перезавязывать и без того хорошо завязанные шнурки. Бред какой, подумала голова, когда тело завершило эту операцию. Да если бы я остался вовсе без шнурков или даже без ботинок, какая разница: два лестничных пролета можно пройти и босиком! Еще одна такая хитрость, и Ирочка меня вычислит. Или запишет в сумасшедшие, если она все-таки не замышляет никаких злодейств.

Ирочка, однако, по-прежнему не проявляла никаких эмоций. Она неторопливо, даже как-то устало переступала со ступеньки на ступеньку, а на меня, грешного, лишь поплевывала свысока, – слава богу, что хоть не в прямом смысле! Хороша влюбленная парочка, ничего не скажешь! Женщины часто жалуются мне на манеру современных кавалеров договариваться о грядущей любви. Совершенно игнорируя то, что именовалось когда-то начисто забытым словом «ухаживание», они предпочитают ставить вопрос ребром: «у меня или у тебя?», «с резинками или без?» или даже «сколько это будет стоить?» А сам-то ты чем лучше? Даже и договариваться не стал, а просто идешь туда, «куда влечет тебя член твой вялый». Откуда цитата? Кажется, из самого себя. Тогда почему «вялый»? И правда, что тебя влечет за этой красоткой? Орган, упомянутый только что? Страсть к приключениям? Задание, полученное от Петровны?..

Вот и узкий роковой коридор, освещаемый лишь жиденькими, натужными бликами, пробивающимися сюда из лифтового холла сквозь дверь со вставными рифлеными стеклами. Шмыгнув сюда через пару секунд после Ирочки, я резко обернулся назад. Никого. К тому же мне удалось заметить, что полустеклянная входная дверь запирается на слабенький, но все же замочек. Незаметно, как мне в тот момент показалось, я дважды щелкнул спасительной головкой. Ура! Теперь бандитам, быть может, собирающимся напасть на меня сзади, придется некоторое время провозиться с замком, даже если у них имеется ключ.

– Ты зачем закрыл дверь? – насмешливо бросила мне Ирочка с другого конца коридора. Склонившись над сумочкой, она пристально изучала ее содержимое, – видимо, в поисках ключей. – Соседи у меня этого не любят, ругаются.

Заметила! Обеспокоилась! Подала голос!

– А я не люблю, когда спина не защищена, – отвечал я как можно более безразличным тоном.

Поза моя, однако, была до предела напряженной, боевой: ноги на ширине плеч, корпус слегка наклонен вперед, в руке винная бутылка на перевес – оружие паршивых интеллигентов. Даже моя потрепанная сумка свисала с плеча наподобие автомата.

Ирочка, против моих ожиданий, не стала ни на чем настаивать, а, найдя, наконец, ключи, принялась – слишком долго и неуверенно, как мне показалось, – ковыряться в замке «своей» квартиры. Я медленно двинулся вперед, но, пройдя примерно половину коридора, услышал прямо у себя за спиной щелканье замка и шуршанье осторожно открываемой двери. Пол у меня под ногами перерезал наискось яркий и острый как клинок световой луч. Целостность пола была, впрочем, тут же восстановлена: на узкую полоску света надвинулась чья-то массивная, приземистая тень.



Глава 5



ПОХИЩЕНИЕ РАЗБИЯНКИ





Я повернулся – и так резко, что лишь коридорная стена, оказавшаяся, по счастью, в непосредственной близости и услужливо легшая мне под спину, спасла меня от падения. Возникший было порыв шарахнуть бутылкой об эту самую стену, чтобы потом с получившимся сверкающим многозубцем наброситься на неведомого врага, я подавил пиковым усилием воли: в сознании мгновенно всплыла бутылочная этикетка, анонсировавшая отменное качество напитка.

Одержав славную победу в этой почти мгновенной, но ожесточенной внутренней борьбе, я смог, наконец, сосредоточить внимание на своем новом противнике. Первое, что я разглядел, это спутанные космы, довольно редкие, но, тем не менее, непокорно торчащие веером, указывающие, подобно розе ветров, на все стороны света одновременно. Цвета волос моего врага я не разобрал, так как они были озарены с противоположной стороны светом, струившимся из-за приоткрытой двери. Вновь появившийся человек был освещен со спины, так что в полутемном коридоре лицо тоже его представилось в первый момент расплывшейся черной кляксой. Фигура же, очертания которой благодаря все тем же особенностям освещения просматривались довольно четко, принадлежала не кряжистому, мускулистому бандиту, а чему-то совершенно противоположному. Я наконец понял, что передо мной стоит жирная косматая старуха.

Смерив меня и мою подругу от каблуков до прически столь же недобрым взглядом, старуха крикнула Ирочке:

– Маньякенщица! – и, помедлив еще секунду, сочла нужным добавить: – Разбиянка х…ва!

Вместе с последним словом старуха выдохнула в нашу сторону изрядную порцию ядреного, заскорузлого перегара. У меня на некоторое время перехватило дыхание: хотя брошенное старухой определение вместе с эпитетом явно предназначались Ирочке, все алкогольные ароматы достались непосредственно и исключительно мне. Нет, даже Поклёпа, моя соседка аналогичного возраста и комплекции, постоянно попадающаяся мне на пути и с таким же постоянством ставящая палки в колеса моего безмятежного существования, никогда не позволяет себе такого! Впрочем, Поклёпа непьющая. А если бы ко всем ее прелестям добавилось еще и пьянство… Бедная Ирочка! Если она, конечно, и вправду здесь живет.

– Мамаша, та шо вы там ругаетесь! – раздался из-за двери другой женский голос, мягкие, медоточивые интонации которого до потрохов обнажали малоросские корни его обладательницы. – Ступайте до хаты, там новую серию кажут!

Вслед за голосом из-за старушечьего плеча выдвинулось сильно потертое жизнью, но когда-то, несомненно, миловидное личико в бигудях и косынке.

– У вас, ****ей, каждый день новая серия! – рявкнула старуха.– Та мамаша ж… – снова запела дама в бигудях.

– А ну пошла отсюда, сука хохлячья! – заорала «мамаша». – С лестницы спущу! Копытами вверх! А сучьи твои пятьдесят баксов в жопу себе засунь!

Ситуация прояснялась: дитя вильной Украйны за счастье морозиться на одном из бесчисленных московских рынков готово было терпеть надругательства перегарной старухи и доплачивать за эти «удовольствия» пятьдесят долларов в месяц. Дешево, ничего не скажешь! А в сердитости и вовсе не приходится сомневаться.

– Разбиянка! – снова бросила бабка вдогонку Ирочке, которая в этот момент уже заталкивала меня в квартиру.

– Та не разбиянка ж, а лесбиянка… – донеслось до меня напоследок медоточивое воркование малоросской красавицы в бигудях.

Продолжения этой фразы, равно как и всего диалога жилицы с хозяйкой я не услышал: «маньякенщица и разбиянка» стремительно захлопнула за собою дверь. Последнее, что мне удалось разглядеть, это жуткого вида халат, прикрывавший увядающие прелести рыночной украинки, – гигантские желтые розы на выцветшей синеве.

В квартиру я вошел почти без страха: даже если злодеи, которых я себе навоображал, существуют в действительности, не идиоты же они, в конце концов, чтобы нападать на свою жертву, имея в каких-то десяти шагах не одного, а целых двух свидетелей! Да и ругательства, которыми бабка пуляла в мою подругу, звучали как-то тепло, по-домаш­не­му, воистину по-соседски… Разбиянка… Откуда, интересно, такое определение? Может, эта красавица время от времени водит сюда и теток? А что, бисексуальность сейчас, говорят, в моде… Хотя, вспомнил вдруг я, один из наших дворовых алкашей пустил как-то мне вдогонку «пидараса». А я не кутюрье, не балерон и не звезда Голливуда, поэтому мужиков на дух не переношу! В интимном, по крайней мере, смысле.

Воспоминания о милых сердцу персонах из моего двора родили вдруг в душе ощущение неуютности. Даже Поклёпа, отравившая самим своим существованием едва ли не половину моей сознательной жизни, в сравнении с пьяной косматой ведьмой, встретившей нас в здешнем коридоре, показалась практически безобидным существом.

Домой хочу, к Ильичу, к Машеньке, на мягкий диванчик, под теплое одеялко! Пусть даже мой юридический сынуля не спит и орет всю ночь. До сих пор Владимир Ильич, мужчина солидный и рассудительный, не позволял себе таких продолжительных безобразий, но сейчас я бы снес от него и это!

Следовало, однако, изображать из себя джентльмена. Приняв у Ирочки ее кожаную хламиду, я огляделся по сторонам в поисках вешалки, но обнаружил только два встроенных в стену шкафа, запиравшихся на шпингалеты. Ирочка поспешно открыла один из них, но этот шкаф явно не предназначался для верхней одежды: там были одни лишь полки, причем только самая верхняя из них была завалена каким-то барахлом; остальные пустовали.

– Ой, вы… ты же хотел повесить, – «удивленно» протянула она и открыла второй шкаф. Удивление она изобразила довольно профессионально, но… зачем же ей тогда понадобилось открывать первый? Нет, в «собственной» квартире эта красавица, по-видимо­му, никогда раньше не бывала! Во мне снова начало подниматься волнение.

Путь из «прихожей» в кухню лежал здесь через крохотный… даже не коридорчик, а промежуток, едва достаточный для того, чтобы разместить узенькую дверцу, ведущую, очевидно, в совмещенный санузел. В кухне я тоже не обнаружил ни малейших признаков обитаемости: обеденный стол был девственно пуст, если не считать прокрывавшей его вытертой клеенки, пуста была и сушилка для посуды. Картину оживляли лишь два огромных хрустальных бокала, стоявших на рабочем столе. Более же всего меня поразил отключенный от сети холодильник. Господи, куда же это меня завели?.. К Машеньке хочу, к Ильичу, снова взмолился я.

Мужики не обладают такой широтой зрения, как женщины, поэтому, желая попристальнее рассмотреть какой-то предмет, они вынуждены гораздо дольше и откровеннее фиксировать на нем взгляд. Недаром же говорят: «Уставился, как баран на новые ворота!» Баран, заметьте, а не овца… Ирочке, уже поднаторевшей в перехватывании взглядов своего не то кавалера, не то жертвы, ничего не стоило разглядеть мое недоумение, граничащее с испугом.

– Ой!.. – воскликнула она, не замечая, что ойкает во второй раз подряд. – Это я его размораживала вчера… сегодня! И забыла выключить…

Ага, вчера… сегодня… ночью, что ли? Вон, кинулась теперь вилку в розетку втыкать. Поздно, милая! Да и холодильник-то наверняка пустой. Нет, эта краля и ее сообщники или считают меня полным идиотом, или готовили свою операцию в страшной спешке. Знать бы только, что это за операция. И что им вообще от меня надо?!

К Ильичу хочу, к Ма… завел было я ставшую уже привычной бодягу. Желание сбежать было на этот раз таким сильным, что я, как ни позорно бы все это выглядело, обязательно бы ему подчинился. Я, кажется, сделал даже пару шагов назад, но тут же явственно, спиной ощутил позади себя запертую дверь квартиры, полутемный коридор, выход из которого прикрывала еще одна запертая дверь, лестницу, тоже не избалованную освещением, аквариум подъезда, промозглый темный апрельско-ноябрьский двор… И что здесь такого, спросите вы? Миллионы людей ежедневно проходят сквозь перечисленные мною адские горловины и остаются в живых, – а иногда даже и среди относительно здоровых! Все это, конечно, верно, но все дело в том, что именно в этот момент я вдруг ясно почувствовал, что ловушка, в которую я так стремился и которой так боялся, уже захлопнулась у меня за спиной и выбраться из нее просто так, на халяву мне уже не удастся.

Пока же мне не оставалось ничего другого, как с максимальной достоверностью изображать из себя расслабленного лоха, пускающего слюни в ожидании акта любви с длинноногой красавицей. Я вдруг поймал себя на том, что уже во второй раз за сегодняшний вечер прибегаю к уголовному жаргону. Лох, туфта… Если бы Елизавета прочитала сейчас мои мысли, все моя многомесячная борьба за чистоту ее речи пошла бы прахом! А ведь что такое лох с обычной, не уголовной точки зрения? Просто нормальный, хороший, доверчивый человек. Так что тебе, Суворов, предоставляется уникальная возможность: хотя бы часок-другой побыть нормальным, хорошим, до… нет, насчет доверчивости придется пока воздержаться!

А вот пускать сексуальные слюни мне труда не составит. За этим ведь я сюда и приехал… во всяком случае, согласно моим первоначальным желаниям. Займемся, стало быть, сексуальными маневрами, тем более что момент благоприятный: Ирочка, склонившись над поставленным на табуретку пакетом, выкладывала из него на стол свертки с разнообразной снедью. Там была даже одноразовая посуда. Ого, все предусмотрели! Правильно: в этом пустом жилище вряд ли нашлись бы обычные, «стационарные» тарелки и стаканы.

Маневр, к которому я прибег, не был чересчур сложным. Сначала подход к окну –чтобы оказаться за спиной у моей ненаглядной. Повглядывавшись пару секунд в уже разлившуюся по двору антрацитовую черноту, покрытую ярко-желтой оконной сыпью, я совершил разворот на сто восемьдесят градусов и, подойдя к Ирочке, страстно обнял ее с заднего фасада.

– Ой, подожди… – томно, виолончельно произнесла она, почти не отстраняясь при этом. – Давай поедим сначала… и выпьем!

Нет, просто с ума можно сойти от этого виолончельного голоса! Ужасно ее хочу! Может, и она меня хочет, просто так, без дураков, без коварных намерений? Подумаешь, квартира нежилая! Мало ли людей имеют сейчас по несколько квартир! Да и подруга какая-нибудь могла поспособствовать… Но почему же тогда она сразу не сказала мне об этом? И сейчас продолжает дурочку ломать…

Нет, не расслабляйтесь пока, мой доверчивый, хороший, нормальный гражданин Суворов! А то окажетесь в результате обычным, примитивным лохом – в самом распространенном, общеуголовном значении этого слова!

– Нет, есть я не хочу, пить тем более, – бормотал я, силясь развернуть Ирочку к себе лицом. – Хочется мне совсем другого…

– Будет, будет тебе и другое, только я поесть хочу… и выпить, – настойчиво повторила она. Некоторое время моя красавица деланно сопротивлялась моим усилиям, а потом «уступила», повернулась ко мне и обняла локтями, держа ладони на весу. – Руки у меня в рыбе, – пояснила она. – Все, все, пусти! Бутылки лучше открой!

Одна из упаковок, лежащих на столе, и вправду источал рыбный дух. Запах этот вместе с другими, столь же аппетитными вызвал у меня обильное слюноотделение – самое обычное, не сексуальное. Гастрономическим соблазнам я решил, однако, пока не поддаваться. Причиной тому было очередное подозрение, родившееся у меня буквально минуту назад. Что это было за подозрение, я вам пока не скажу, потому что оно – единственное среди всех, терзавших меня в этот вечер! – оказалось в итоге верным.

– Бутылки открой! – повторила Ирочка свое распоряжение, когда я, с неохотой от нее отстранился.

– Штопор давай, – вяло ответствовал я.

Эта невинная просьба ввела мою красавицу в немалое смущение. Она сунулась было в наполовину опустошенный пакет, но, сообразив, видимо, что глупо таким образом искать штопор в «собственной» квартире, принялась открывать ящики рабочего стола. Они, разумеется, были пусты.

– Это квартира моей подруги, – наконец «призналась» она. – Мы ею иногда пользуемся…

Произнося эти слова, Ирочка так натурально покраснела, так невинно потупила глазки, что я ей почти поверил. Да и как было не поверить смазливенькой двадцатилетней секретарше-веселухе, вновь нарисовавшейся передо мной? Я снова заключил ее в объятия, плавно перетекшие в поцелуй, – куда более страстный и долгий, чем в первый раз. Я даже успел то ли расстегнуть, то ли оторвать что-то на роскошном теле моей подруги. Но едва это случилось, как Ирочка резко отстранилась от меня.

– Давай поедим сначала! – повторила она, как-то неуютно поведя плечом. Впечатление было такое, будто ей капнули за шиворот ледяной водой. Пуговица, ставшая моей жертвой, находилась, очевидно, у нее под блузкой, и нечто, удерживаемое раньше этой пуговицей, доставляло теперь хозяйке некоторое неудобство. – И выпьем… Открой же как-нибудь бутылки!

Такая настойчивость возродила в моей душе недавнее подозрение, смытое было страстным поцелуем. Сюда же подмешивалась и некоторая растерянность. Дело в том, что в сумке у меня был перочинный нож, содержавший в качестве необходимейшего элемента и штопор, но сумку я оставил на полу в коридорчике. В случае же, если подозрение мое было верно, мне ни в коем случае нельзя было оставлять Ирочку одну на кухне. Что делать? Недолго думая, я подхватил свою красавицу на руки и поволок в направлении комнаты.

План мой основывался на ее нежелании предаться любовным утехам немедля. Вначале она растеряется, рассчитывал я, но где-то в районе коридорчика придет в себя и начнет основательно брыкаться. Там я ей «уступлю», поставлю ненаглядное создание на пол, а вместо него возьму оттуда сумку. Потом мы в обнимку вернемся на кухню.

Мужчина предполагает, а женщина располагает… Выволочь Ирочку в коридор мне, правда, удалось. Хотя и не без труда: габариты этой чертовой квартиры явно не были рассчитаны на перемещение по ней двухметровых похотливых самцов с не шибко малогабаритными красотками на руках. Пару раз раздавался характерный приглушенный стук: видимо, я приложился-таки о косяк то ли своим, то ли ее телом, – в горячке и спешке трудно было разобрать. Бедная моя спина, выдержишь ли ты это испытание, думал я. Невдомек мне было, что спинушке моей придется пережить сегодня и не такое! Да и ее эксклюзивному владельцу тоже. В момент прохождения дверей Ирочка часто-часто колотила меня по спине кулачками, но в коридорчике эти удары превратились вдруг в объятие; она забыла даже о «рыбности» своих рук. План мой, таким образом, рухнул: пришлось и вправду волочь свою длинноногую ношу в комнату.

Там царил полумрак; в тусклом свете, пробивавшимся по сложной траектории из кухни, я различил лишь какой-то белый прямоугольник. Мгновением позже я понял, что это раскладной диван, подобно капкану раздвинувший в стороны обе свои половинки. «Капкан» был замаскирован сверху постельными принадлежностями всех возможных видов – простынями, подушками, одеялами. Мысль о капкане была последней из моих опасливых мыслей; ее тут же смела лавина гораздо более похабных, но и куда более приятных ассоциаций. Я рухнул вместе со своей ношей на это побитое жизнью ложе любви, и оно завыло всеми своими проржавелыми струнами подобно концертному роялю, в который угодил противотанковый снаряд. «А вдруг во время этого кто-нибудь подкрадется и ударит сзади?» – подало было голос благоразумие. Но я приказал ему заткнуться: в самом деле, нельзя же все время пребывать в напряжении! Почему эмир силен? Потому что он умеет расслабляться.

Ирочка страстно обнимала меня; до сих пор не знаю, притворялась она или уже тогда хотела любви всерьез. Дальнейшее видится в каком-то горячем тумане; помню лишь, что перед самым сладостным соединением я перевернул Ирочку на живот: мне почему-то хотелось сделать ее похожей на автомобиль, на котором она меня умыкнула, – готовый к прыжку металлический хищник с прижатым к асфальту капотом и багажником, задранным к небесам.



– Давай поедим, наконец, – немного отдышавшись, в очередной раз попросила она, – и выпьем. Бутылки ты откроешь когда-нибудь?!

Некоторое время до этого мы молча, неподвижно лежали, сохраняя позу, в которой захватил нас приступ любви: она – уткнувшись лицом в то место, где когда-то лежала подушка, я – сверху, защищая ее своим телом от всех грядущих несчастий.

– Рыбой воняет, – проговорил я, втянув носом воздух. Запах этот, слабый, но довольно отчетливый, исходил то ли от меня, то ли от ее рук, то ли от ошметков моего обмундирования, разбросанных где-то поблизости, но невидимых в полумраке. По-видимо­му, ото всего сразу, решил я.

– Сам виноват, – ответила, бубня в диван, Ирочка, – не мог по-человечески, да?

– Не мог, – вздохнул я, сполз, кряхтя, на пол и прямо в чем был – то есть ни в чем – отправился на кухню.

Не нравилась мне эта ее настойчивость насчет еды и питья, ох, не нравилась! И чего привязался к девке, тут же подумал я? Может, она просто обжора. Ага, и пьяница… Или просто не обедала сегодня. Да если и обедала, давно уже ужинать пора… Не успел я додумать все это до конца, как позади раздались шлепки босых ног.

– Ты бы хоть надел что-нибудь, – сказала Ирочка. – Или занавески задернул.

Сама она уже успела облачиться – в мою рубашку. И почему дамы так любят этот наряд? Купили бы себе по рубашке и носили, если нравится! Нет, норовят с мужика содрать…

– Так сойдет, – ответствовал я, но занавески все-таки задернул.

– Пошел бы все-таки, оделся… – снова попросила она, нежно похлопывая меня по мягкому месту. – А я пока все приготовлю.

Туалет моей ненаглядной состоял, помимо рубашки, из дамской сумочки, которую она прихватила по пути в коридоре. Этот невиннейший предмет, будто адская кочерга, расшевелил во мне угли прежних подозрений. Зачем она взяла сумочку? Что там может быть? Кто так любезно постелил нам свежую постель, если квартира пустует? Кто выставил на кухне два чистеньких хрустальных бокала? И для чего?! Эти бокалы, вне всяких споров, появились там только сегодня! Нет, моя милая, черта с два я оставлю тебя наедине с вином и харчами! Хотя…

– Я, пожалуй, пойду, но в другое место, – нарочито лениво, с зевком ответил я и направился в туалет.

Бывая раньше в квартирах подобного типа, я с удивлением отмечал одну странную конструктивную особенность: в стену, отделяющая кухню от санузла, врезано небольшое окошко, расположенное под самым потолком. И зачем только их делают? Чтобы особо экономные граждане в дневную пору могли не зажигать свет в сортире? Или строители позаботились о том, чтобы дети и подростки не только в школе, но и дома могли повышать свою сексуальную квалификацию, подглядывая из кухни за доверчивыми взрослыми противоположного пола? Впрочем, подумалось мне, эти дома строились еще при Советской власти, которая сексуальное образование не очень приветствовала. Так или иначе, но в тот день странное окошко очень меня выручило.

Зайдя в туалет, я мигом устремился… ну, «устремился», это слишком сильно сказано! Потолки в этих зданиях довольно высоки, и даже мне при моем росте для осуществления своих целей пришлось забираться на унитаз. Приближаться к стеклу вплотную тоже не следовало: Ирочка запросто могла меня увидеть с обратной стороны. Короче говоря, в тот момент, когда мне все же удалось прострелить кухню своим более чем заинтересованным взглядом, Ирочка, ужасно суетясь, вытряхивала в один из бокалов содержимое крохотного целлофанового пакетика. Рядом на рабочем столе красовалась дамская сумочка, – из нее, очевидно, моя ненаглядная и извлекла этот пакетик, содержащий, по всей видимости, отнюдь не витамины. Кому предназначался бокал, над которым она колдовала, догадаться было нетрудно…

Кто ж подтолкнул тебя на такую пакость, хорошая моя?.. Я вдруг почувствовал, как лицо мое само собой сворачивается не в куриную, а прямо-таки свиную гузку. И что теперь прикажете со всем этим делать? По-прежнему стоя на унитазе, я нервно почесал затылок. Разумеется, ничего оттуда не вычесалось, и мне не оставалось ничего другого, как спрыгнуть на пол и, пустив для видимости воду, отправиться в комнату разыскивать трусы: красоваться перед своей отравительницей голышом мне почему-то больше не хотелось.

В комнате было, можно сказать, темно. С трудом разыскав и подняв с пола приспособление для соблюдения минимальных приличий, я подошел к окну и принялся внимательно изучать обстановку: пора было искать пути возможного отступления. Непосредственно за окном был балкон, а из-под балкона торчала крыша, прикрывавшая, очевидно, «аквариум» подъезда. Все это было будто нарочно сделано для удобств потенциальных воров. Забрался на козырек подъезда, оттуда на балкон и… Поэтому бандиты и облюбовали эту квартиру. Жить здесь постоянно решится в наше время только отчаянный человек, и купить или снять такую хату можно за очень небольшие деньги.

А вообще-то, думал я, надевая трусы, в действиях моей подруги-врагини и ее возможных покровителей прослеживается какая-то кустарность. Или ленивость… Нет, короче, никакого энтузиазма! Будто эти самые покровители второпях приказали ей совершить это паскудство, не пообещав взамен ничего существенного. Или пригрозив наказанием… не суровым, нет, а так, по попке слегка нашлепать… Вот она и дергается теперь, безо всякого энтузиазма дергается, выполняя несвойственные ей до этого момента функции. Бедняжка моя!..

Вот только в постели она проявила, пожалуй, определенный энтузиазм… Да, да, профессиональный энтузиазм, поспешно заключил я, давя на корню самцовскую гордость, начавшую было поднимать голову. Может, она проститутка, получившая повышение за выдающиеся производственные успехи и выполняющая теперь особо деликатные задания? Может, все наши кувыркания прилежно снимались на пленку в каких-нибудь инфракрасных лучах? Ага, и кому теперь будет предъявлен этот «компромат»? Моему начальству? Ох, и посмеются наши институтские старички! Если их прежде кондрашка не хватит от такого зрелища…

Но мысль о проституции здорово меня покоробила. Дело в том, что я страдаю хронической идиосинкразией к продажной любви. А тут еще непонятно было, в какой валюте меня заставят за все это платить. Тоже мне, герой одиночка! Приучился с позапрошлого лета ловить бандитов на себя, как на живца. А бандит, он нынче такой пошел: сейчас ты у него живец, а через секунду чик – и мертвец!

Надо ли говорить, что на кухню я проследовал не в самом радужном настроении. Ирочка, давно и с нетерпением ожидавшая своего ненаглядного, торжественно вручила мне тарелку с кусочками рыбы и бутылку, сама же, разумеется, потянулась к уже наполненным бокалам.

– Бокалы полагается нести мужчине, – не удержался я.

– Ничего, я сама, я сама, – поспешно забормотала моя без пяти минут отравительница. Как ни велико было мое напряжение, но я мысленно рассмеялся над этой ее поспешностью. Нет, профессионализма ей все-таки не хватает!

Настаивать на соблюдении этикета я не стал: не хотелось ставить даму в неловкое положение. Только бы она не перепутала бокалы!



– Ой, не могу я красное вино рыбой закусывать! – капризно протянула приготовленная к закланию жертва. – Сходи на кухню, принеси что-нибудь мясное! Да и свет верхний выключи. Здесь, кажется, есть ночник.

Жертва с комфортом, подставив под спину стенку, смягченную подушкой, восседала на ложе недавней любви, к которому теперь был придвинут шестидесятнический журнальный столик на тонких ножках. В руке жертва держала бокал с вином. Для убедительности мне пришлось поднести хрусталь вплотную ко рту и даже коснуться верхней губой рубиновой жидкости, содержащей зловредные химические добавки. А красавица моя все-таки не профессионалка: вон, полюбуйтесь, несколько крохотных кристалликов прилипли к ободку! Будем надеяться, что это не новейшее отравляющее вещество, одного попадания которого на кожу достаточно… да и не яд это вообще! Скорее всего…

Сердце мое вдруг остановилось, будто прислушиваясь к самому себе. Дыхание я в охватившем меня волнении остановил сам и сидел, замерев, пока кровавый мускулистый комок, немного подумав, не принялся опять за свой каторжный труд. Кажется, пронесло!

Убедившись, что я вцепился в бокал мертвой хваткой и не выпущу его до тех пор, пока не опрокину содержимое в свою утробу, Ирочка поспешно выполнила мои указания насчет освещения и упорхнула на кухню. Теперь надо действовать быстро и четко!

Бокал, из которого я только что якобы отпил, я поставил на место Ирочкиного, предварительно стерев с ободка зловредные белые кристаллики, ее же посудину быстренько поднес к губам и сделал оттуда уже настоящий, причем весьма значительный, глоток. Когда Ирочка, сверкая рубашечным неглиже, вновь уселась подле меня и поднесла хрусталь к губкам, я к удивлению своему почувствовал основательный укол совести. Почему это вдруг, спросил я себя. Ответ на злодеяние должен быть симметричным. Если эта мерзавка хотела меня усыпить, она сейчас уснет сама. А если отравить?.. Ей что же тогда, засыпать навеки?.. Совесть кольнула еще раз. Зачем ей меня травить, снова ухватился я за успокоительную мысль. А усыплять зачем?.. Этот вопрос уже не раз приходил мне в голову. Чушь какая!.. Ничего, скоро все выяснится. Забегая вперед, скажу, что все действительно выяснилось, но очень не скоро.

– До дна, до дна! – скомандовал я, осушив свой бокал. Ирочка подчинилась. – А теперь иди ко мне! – Она снова не возражала. Правильно, нельзя же не уважить просьбу приговоренного. Что приговоренного, в этом теперь не приходилось сомневаться. Знать бы еще, к чему…

– Ух, какой ты мужчина! – льстиво прошипела она, укладываясь рядом и как-то мягко, по-змеиному обвиваясь вокруг меня. – Так мало времени прошло, а ты снова готов!

Как ни стыдно теперь в этом признаться, но в тот момент мне показалось, что ее глаза сверкнули неподдельным желанием. Все-таки мы, мужики, ложась в постель с завлекательной дамочкой, становимся полными идиотами! Интересно, через какое время эта гадость на нее подействует? Этот вопрос иногда все же проступал, как утес, из-под накатывавших на него волн мужского самодовольства.

– Погоди, что-то у меня голова закружилась, – произнес я, притворно заводя глаза.

Она сразу отстранилась от меня, села на постели. Взгляд ее стал теперь совсем другим. Так Машенька сверлит глазами пространство перед собой, подкрадываясь к птичке, простодушно присевшей передохнуть на нашем балконе. Значит, зелье, подсыпанное мне в бокал, действует быстро.

– Полежи, полежи со мной… – попросил я голосом умирающего.

Злодейка Ирочка снова улеглась, вытянулась вдоль меня, погладила ручкой по головке. «Спи, моя радость, усни!» – должен был означать этот жест. Я зеркально воспроизвел это ее движение, а после замер в неподвижности и пролежал так несколько минут, пока не почувствовал, что «отравительница» моя сама крепко спит.

Она действительно просто спала; я убедился в этом, проверив пульс и дыхание. Хорошо все-таки, что это был не яд: я вдруг вернулся на мгновение в то роковое летнее утро, когда, проснувшись, обнаружил возле себя бездыханное тело Тамары Лучниковой. Второго женского трупа, да еще и образовавшегося по моей вине, я бы не выдержал.

Итак, меня хотели не отравить, а просто усыпить. Зачем? Ой, вряд ли я сейчас отвечу на этот вопрос, да и неактуально это пока. Спросим себя лучше, что эта мамзель стала бы делать со мной, если бы затея ее удалась. Начала бы обыскивать? Украла бы что-нибудь? Нет у меня ни в карманах, ни в сумке ничего такого, из-за чего стоило бы весь этот огород городить! Я мысленно похвалил себя за то, что вовремя передал Елизавете непонятный сломанный приборчик, брошенный Карповичем. А то я в первую очередь подумал бы, конечно, о нем. Теперь же все эти кражи, шмоны возле моего обездвиженного тела можно исключить.

Убивать меня тоже не хотели, – проверено экспериментально. Что же тогда им нужно? Похищение? Но зачем им меня похищать? Допустим, с целью получить выкуп. Я, конечно, не такой уж крутой богатей, но кто-то, заблуждаясь, может считать иначе. Опять ты за свое, одернул я себя, договорились же не задавать вопрос «зачем?». Остановимся на версии похищения, больше просто нечего предполагать. Одной Ирочке, конечно, не утащить такого бугая, как Илья Николаевич Суворов. Как ни велико было мое напряжение, но я даже рассмеялся мысленно, представив себе, как эта высокая, но хрупкая особа тащит меня на закорках или, скатив с кровати на пол, пытается сдвинуть по шершавому паласу тушу весом в центнер с гаком. Стало быть, у моей красотки имеются сообщники, и это наверняка мужики не самой слабой конституции. И эти господа, к счастью, пока не знакомые мне, с минуту на минуту должны появиться здесь, – тянуть время им совершенно не резон.

Мне заниматься этим тоже не резон, иначе «приятного» знакомства не избежать. Значит, надо действовать. Но как? Здравый смысл, как всегда играющий «на лапу» со страхом, подлостью и прочими аналогичными гадостями, подсказывает одно: бежать, бежать немедленно! Прямо вот так взять и смыться, ничего не узнав, не поняв?! Ну, нет! Если какой-то неведомый мне негодяй решил взяться за меня Ирочкиными руками – действительно, не по собственной же инициативе она все это затеяла! – где гарантия, что он не попытается осуществить задуманное вновь, причем использовав для этой цели другие, гораздо более умелые руки? А я так и буду пребывать в полном неведении, а стало быть, и бессилии.

Звать на помощь милицию, Петровну то бишь? Чем же сможет помочь госпожа полковник? Ну арестует она Ирочку, начнет ее колоть-допрашивать там, в ментовских казематах. Но где гарантия, что эта особа расколется? К тому же и в этой ситуации нельзя сбрасывать со счетов ее неведомых покровителей, которые будут стремиться либо выручить свою незадачливую «сотрудницу», либо избавиться от нее как от главного свидетеля. А кто есть второй по главности свидетель? Правильно, Илья Николаевич Суворов, причем до него добраться будет куда легче, чем до Ирочки, томящейся в милицейском узилище.

Но даже если Петровна выудит из злодейки какую-нибудь информацию… так и кинулась она ею делиться со своим бывшим родственником, попавшим в очередную переделку! Менты будут осуществлять неспешно свои непонятные правовые действия, а Ирочкино «начальство» столь же неспешно, с расстановкой займется вышеупомянутым незадачливым господином.

А кстати, кто сказал, что менты непременно арестуют Ирочку? В свете событий сегодняшнего… нет, уже вчерашнего дня – взрыв в «Дергачев-фонде», контузия Збандута, таинственное бегство Карповича – не кто иной как гражданин Суворов имеет наилучшие шансы занять наконец достойное место возле неприкрытой параши! Действительно, что Петровна сможет инкриминировать Ирочке? Отравление? Но ведь именно она, а не Илья Суворов видит сейчас наркотические сны! А кто разделял с ней ложе непосредственно перед ее погружением в сон? Ответ очевиден. Стало быть, мерзкий развратник Суворов и есть главный отравитель. Или как это, усыпитель, что ли? Зачем ему это делать? А затем же, зачем несколько часов назад «похищать» господина Карповича.

В общем, обращение к дяденькам и тетенькам милиционерам тоже исключается. И придется тебе, Суворов, снова, как и двадцать месяцев назад, качать информацию самостоятельно, на свой страх и риск.

Ну а что в этом смысле мы можем поиметь непосредственно здесь и сейчас? Квартира эта, конечно съемная, туфтовая, так что в шкафах или там столах вряд ли найдется что-нибудь интересное. Остается, таким образом, только одежда моей «подруги». Да, и сумочка! Помнится, содержимое сумочки убиенной Тамары очень помогло мне в позапрошлом году.

Я, мягко говоря, не слишком опытный сыщик, и осмотр одежды не дал практически ничего. Только в кармане джинсов моей «возлюбленной» обнаружился надорванный целлофановый пакетик со следами белого порошка. Наверное, из-под той самой гадости, которую Ирочка сыпанула мне в бокал, а после испробовала на себе. Содержимое дамской сумочки я недолго думая вытряхнул в свой баул. После будем во всем этом разбираться, повторял я про себя, усердно отводя глаза от «добычи». Из вывалившихся предметов два все же привлекли мое внимание: гирлянда из небольших целлофановых пакетиков – на этот раз целых, наполненных белым порошком, и длинная узкая записная книжка в черном кожаном переплете. Еще не успев раскрыть ее, я уже знал, что это. Да, тот же самый прибор, что, убегая, бросил в нашей «газели» Карпович. Только тот был разбит, а этот, кажется, целехонек: в уголке прилежно сияет крохотная зеленая искорка, а дисплейчик рисует какой-то непонятный знак, напоминающий молнию, запертую в треугольнике.

Все, пора рвать когти, подумал я и только теперь обнаружил, что, занятый раздумьями и обыском, не удосужился даже одеться. Хорош гусь! Джеймс Бонд хренов… А если в квартиру прямо сейчас, сию минуту нагрянут сообщники Ирочки? Придется тебе тогда, друг мой, вступать с ними в схватку прямо вот так, в голом виде! Я будто накаркал: не успел обнаженный Джеймс Бонд потянуться за валявшимися на полу штанами, как из его любимой сумки раздалась звонкая телефонная трель.

Звонил, однако, не мой мобильник, я понял это по мелодии. Голос подал Ирочкин аппарат, попавший ко мне в баул вместе с прочим ее барахлом. Боже, как я мог забыть про телефон! Я выволок Ирочкин мобильник из-под вороха дамских принадлежностей, посмотрел на дисплей. Определитель номера анонсировал какую-то Ольгу Сергеевну. Вряд ли под этим именем будут скрываться жлобы-сообщники, подумал я и стал дожидаться, когда звонки утихнут.

Неведомая мне Ольга Сергеевна оказалась на редкость упорной дамой: пока она насиловала аппарат подруги, валявшейся на кровати вниз лицом, я успел почти полностью одеться. Когда электронная мелодия наконец смолкла, я бросился проверять принятые Ирочкой звонки и номера, на которые она звонила сама. Должна же была эта негодница хоть раз переговорить со своими сообщниками!

Интересовавший меня номер был поименован ею просто и без затей: «Мужики». Номер мобильный, стало быть, определитель у «мужиков» имеется. Только бы удалось надлежащим образом изменить голос… Немного потренировавшись в пении на высоких нотах, я нажал кнопку вызова.

Ответили практически сразу: «мужики», по-видимому, давно ждали моего… ну, скорее все-таки не моего, а Ирочкиного звонка. Голос ответившего был даже не хриплым, а каким-то трескучим, – будто кто-то бросил в жаркий пионерский костер ворох сырого хвороста.

– Ирка?! – протрещал неизвестный. – Ну как, дрыхнет?

– Да… – пропел я в трубу, задрав свой обычный баритон как минимум до меццо-сопрано.

– Ты чё там шепчешь? – продолжал мужик. – Не боись, не проснется он, отрава крепкая!

– Вы все-таки приезжайте поскорее… – произнес я, стараясь как можно точнее воспроизвести интонации моей спящей красавицы, а потом добавил с эротическим придыханием: – мальчики…

Следующая реплика моего собеседника заставила меня поволноваться, ибо относилась к самому скользкому на текущий момент предмету:

– Чё-то голос у тебя какой-то не такой…

– А ты бы сам попробовал поелозить под этим бугаем, козел! – завизжал я совершенно по-бабски, уже окончательно войдя в роль.

– Глотку, стало быть, заело, – констатировал мужик. – Ты что, ему там еще и сосала, да?

Кто-то другой возле «трубы» прыснул гаденьким смехом. «И мне, и мне!» – закричал он. Первый тоже хохотнул и сказал:

– Ладно, жди. Через пять минут будем.

Раздались гудки.

Значит, эти негодяи торчат где-то поблизости. Именно этого я и опасался, именно поэтому затеял трудный разговор не своим голосом. Если эти веселые ребята наблюдали до последнего момента за окнами квартиры, план, созревший у меня в голове, мог бы рухнуть в самом начале его реализации. А теперь надо действовать! Придется потревожить тебя, моя красавица…

В первую очередь я полностью оделся и обулся. Ирочка, правда, была по-преж­не­му облачена в мою рубашку, поэтому джемпер пришлось натянуть прямо на майку. Одевшись, я открыл балконную дверь и стал наблюдать. Буквально через полминуты к подъезду подкатила машина «скорой помощи». По-видимому, это был тот самый автомобильчик, который кокетливо подмигнул нам фарами из подворотни на подъезде к дому. Два здоровенных парня в белых халатах, открыв заднюю дверцу, выволокли на свет божий носилки и тут же скрылись под козырьком парадного. Я даже не сразу сообразил, что носилки приготовлены по мою душу…

«Господи, а вдруг у этих амбалов есть ключи?!» – мелькнула вдруг мысль. Как же я раньше-то… Нужно отыскать в сумке нужный ключ и вставить его в замочную скважину, тогда они не смогут открыть дверь! Едва я успел произвести все эти действия, как подал голос дверной звонок. Нет, вот так, сразу объявляться мы не будем, пусть эти козлы потопчутся немного возле двери, позвонят еще разок-другой, а мы пока займемся Ирочкой.

Ничего себе Ирочка, подумал я, вскинув на руки спящую красавицу. Такая хрупкая на вид, а тянет книзу как предельно упитанная. Что значит рост… Я усмехнулся выскочившей вдруг мысли о том, что час назад, когда волок эту даму в постель, вес ее не показался мне таким неподъемным. Пока я выволакивал Ирину на балкон, амбалы позвонили еще раз. Ничего, время еще есть.

Голова и все четыре конечности моей несостоявшейся усыпительницы болтались как тряпки, и перекинуть через балконные перила ее длиннющие ноги оказалось куда труднее, чем я предполагал. Дальше пошло легче: обнимая мою красавицу сначала за талию, потом за плечи, я стал опускать почти безжизненное тело на козырек подъезда. На конечном этапе спуска я держал Ирину за кисти рук. Я в максимальной степени перегнулся через перила, но все же опасался разжать руки, ведь красавица моя могла сильно удариться головой. Чтобы избежать этого, мне пришлось вцепиться в ее роскошные космы и осторожно уложить прелестную головку на подернутый ледком бетон. В этот момент за моей спиной раздались частые-частые звонки – приглушенные расстоянием, но оттого не менее настойчивые. Пора поговорить с этими хамами!

Как ни дико это звучит, но сердце мое на мгновение кольнула жалость. Бросать бедную девушку лежащей на ледяном бетоне… Но отступать было поздно. Это ненадолго, утешал я себя. К тому же, если бы не она, а я осушил тот злополучный бокал, меня наверняка ждали бы куда большие неприятности. Я бросился в полуметровый закуток, который силился, но никак не мог назвать коридором, и заорал сквозь запертую входную дверь, стараясь как можно точнее воспроизвести интонации разбуженного среди ночи, замученного жизнью мужика:

– Чего надо?!

В глазок я видел чей-то лысый череп с многочисленными кожаными наплывами на нем; если бы не крохотные отверстия, заполненные стекловидной малоподвижной массой, под блеклыми, едва заметными бровями, можно было подумать, что человек стоит затылком ко мне. Тип этот явно не отличался высоким ростом; напарник его, напротив, торчал позади жердью, которая, казалось, не колышется из стороны в сторону лишь ввиду отсутствия сквозняков в коридоре. Голова, которая по всем законам природы должна была быть прикреплена к верхушке жерди, выходила за верхний край обзора; я видел лишь тонкую длинную шею с острым, нетерпеливо подрагивающим кадыком. Кадык этот мне что-то – или кого-то? – напоминал.

Некоторое время бандиты молчали, опешив от неожиданности, потом один из них – кажется, это был длинный, ранее своего напарника пришедший в себя, – спросил хриплым, срывающимся голосом:

– Иру можно?

Как ни велико было мое напряжение, но я едва не расхохотался в ответ: ситуация напомнила мне пору далекой юности, когда интеллигентный подросток Суворов, распираемый гиперсексуальностью, тягал на свидания девиц из-под строгих, недружественных взоров их родителей.

– На дискотеке она! Вам что, дня мало, кобели проклятые!

«Кобели проклятые» приличествовали скорее рассерженной мамочке, чем злобному папаше, но мне было не до лингвистических тонкостей.

Лысый складчатый бандит по-прежнему неподвижно смотрел на меня с противоположной стороны глазка, – видимо, мощности его внутричерепного процессора не хватало на то, чтобы просчитать ситуацию в реальном времени. Длинный снова опередил его и взял инициативу на себя. Пробормотав что-то вроде «извините», он потянул своего напарника за рукав, и через мгновение оба испарились из поля моего зрения. Я тоже бросился прочь от двери, – разумеется, в противоположную сторону. Ирочкин мобильник, который я по-прежнему сжимал в руке, заголосил практически сразу.

– Вы где?! – заверещал я в «трубу», снова задирая свой голос на неведомую ему раньше высоту. Бедная моя глотка! Хорош бы я был, если бы Ирочкин божественный голосок соответствовал не виолончельному, а хотя бы альтовому диапазону!

– А ты?.. – растерянно спросили в трубке. Теперь этот голос, как и шея бандита, только что виденная мною в глазок, показался мне отдаленно знакомым.

– Да здесь я, здесь! – рассерженно пропел я, стараясь как можно точнее воспроизвести тональность струны «соль». Вышло, кажется, не очень сексуально: сам бы я на такой голосок не клюнул. Впрочем, самого себя всегда слышишь в искаженном виде…

– И мы здесь… – хрипло ответила «труба». – Второй этаж, коридор налево…

– Какой второй этаж, козлы?! – грубо оборвал я. – Двадцать второй!

– У нас же записано… И Полина там…

– У вас записано, а я здесь сам… сама торчу! С этим бугаем! И Полина здесь, рядом! – Наличие на одном этаже со мной некой неведомой мне Полины было полной неожиданностью. Хорошо, что путь отхода, который я наметил, лежит не через коридор, а в прямо противоположном направлении! Иначе прошлось бы просить помощи. Вот только у кого? У той пьяной косматой старухи и ее жовто-блакитной жилицы, больше не у кого…

– А номер квартиры какой? У нас шестнадцатый…

Двухметровая «Ирочка» помедлила мгновение, производя в уме необходимые вычисления, потом ответила:

– Сто семьдесят шестая, кажется. Я не помню точно, а дверь без вас открывать боюсь. Скорее сюда, идиоты!

– Ты потише там… – раздался в трубке другой голос, принадлежавший, очевидно, бритоголовому.

– Сейчас! Бежим! – крикнул длинный и отключился, кажется, быстрее, чем успел договорить последнее слово.

Так, они наверняка побежали к лифтам. Пока поднимутся, пока разбудят, пока объяснятся с заспанными жильцами квартиры на двадцать втором этаже… да простят меня эти безвестные люди! Потом длинный примется, конечно, снова звонить мне, то бишь Ирочке, которая больше не удостоит его ответом. Тогда ему не останется ничего, кроме как побеспокоить начальство. Все это время, время и время. Значит, минут десять у меня есть. Достаточно. Даже и пяти хватило бы. Лишь бы они никого не оставили в машине! Да и какая-то Полина, если верить словам этих идиотов, притаилась где-то рядом…

Эти отрывочные мысли кружились, метались у меня в голове, как желтые листья в свирепую октябрьскую бурю. Сам же я тем временем заткнул пробочкой бутылку с вином, початую Ирочкой, сунул ее в сумку, сбегал на кухню за второй, закупоренной, и со всем этим багажом выскочил на балкон.

Ирочка, бедняжка моя, лежала на крыше подъезда, едва прикрытая позаимствованной у меня рубашкой. Выглядела она очень сексуально; впечатление портил лишь ледяной ветер, пронизывавший до костей даже меня, облаченного в полное, если не считать рубашки, обмундирование. Не примерзла бы эта красавица к своему ложу! Так, теперь спрыгиваем на крышу, поближе к своей любимой… оцениваем обстановку… не торопиться, время еще есть!

Карета «скорой помощи» аккуратно уткнулась в «аквариум» подъезда по соседству с Ирочкиным экипажем. Признаков жизни там не просматривалось, но это, разумеется, ничего не значит: шофер, если он в машине, наверняка сидит за рулем, погасив свет. Отсюда, с высоты его не разглядишь. Я планировал, если в машине окажется-таки третий бандит, подойти к нему с бутылкой в руке, изображая пьяного, выманить как-нибудь его на себя и шарахнуть по башке. Сейчас же главной заботой была Ирочка. Опускать ее на землю следовало возле правой стены. Эта стена глухая, не стеклянная.

До чего же тяжел спящий человек! Затаскивая Ирочку к себе на плечо, я в утешение свое смог выдвинуть лишь тезис о том, что мертвое тело, наверное, кажется еще более тяжелым. Да, особенно если в этой роли выступит не молодая женщина, а двухметровый мужчина средних лет и приблизительно такой же упитанности…

Мне же довелось нести не совсем мертвое и не совсем свое тело. По этой или по другой причине, но мне с меньшими, чем казалось вначале трудностями, удалось доволочь Ирочку до самого края крыши. Дальше начиналось самое тяжелое. Нужно было поставить тело вертикально и, держа за кисти рук, начать опускать вниз, к земле. Главная проблема заключалась в том, что стоять на ногах Ирочка упорно не хотела. Мелькнула даже мысль из разряда черного юмора: с окоченевшим трупом на данном этапе мне было бы гораздо легче. На данном этапе-то да, а вот как я заталкивал бы окостеневшую колоду в легковую машину…

В общем, задача требовала пиковых усилий с моей стороны. Нечто подобное испытывают, наверное, электрические сети в вечерние часы, когда миллионы жвачных дебилов по всей Москве врубают на полную катушку свои видаки и матюгальники. Удерживая Ирочку вздетыми к небу руками, я преодолел последние миллиметры, отделявшие меня от обреза крыши, и как бадью в колодец стал опускать мою милую на землю.

Надо было опустить ее как можно ниже. Не разжимая рук, стиснутых невероятным усилием, я сначала встал на колени, затем, упираясь локтями, улегся животом на ледяной бетон. Это был самый тяжелый этап: я изо всех сил старался не оцарапать мою красавицу о шершавый, раскрошившийся край карниза. Дальше пошло легче. Длины моих и Ирочкиных рук в сумме с ее немалым ростом хватило как раз на то, чтобы она пятками почти коснулась земли. Мешком свалившись на ледяной грунт, она, конечно, сильно ударится, но там имеются кустики, которые смягчат удар, да и земля кое-где припорошена снежком, – даром что апрель. Поцарапается она, конечно, о ветки, которым морозец придал дополнительную твердость, но тут уж ничего не поделаешь, другого выхода нет!

Тело рухнуло на землю почти беззвучно, если не считать треска промерзшего насквозь кустарника. Теперь нужно прыгать самому, а здесь без малого три метра. Добрый же самаритянин, который, удерживая за кисти рук, поставил бы меня на землю, на горизонте почему-то не просматривался. А жаль: моего роста, в отличие от Ирочкиного, хватило бы на эту операцию с запасом! Можно, конечно, попытаться спуститься, держась руками за карниз, но так я с моей ловкостью обдерусь весь с ног до головы, к тому же со мной моя сумка с добытой с таким трудом информацией, в которой еще предстоит разбираться, и «смертельное оружие» – бутылка.

Прыгал я с соблюдением всех правил: в полете вытянулся струной, а в момент удара о землю, напротив, сгруппировался и повалился на правый бок. Именно так: в правой руке у меня была сумка, вещь довольно мягкая, а в левой бутылка, которую очень не хотелось разбить. В общем, получилось довольно удачно, только вот спинка наверняка сторицей вознаградит своего хозяина за сегодняшние подвиги! Приступа радикулита тебе, Суворов, не избежать… Боже, да если бы только этого!

Каюсь: оказавшись на земле, я в порыве сострадания начисто забыл о своей сумке и «оружии». Очень уж хотелось поскорее оторвать даму от промерзшей земли и затолкать в салон автомобиля. Только подтаскивая Ирочку к дверям ее машины, я вспомнил, что хотел сначала провериться на предмет наличия в фургоне «скорой помощи» третьего бандита. Но мне повезло: там никого не оказалось. Мелькнула даже мысль угнать не Ирочкин аппарат, а этот чертов фургон, но я от нее отказался. Слишком приметная машина, да и бандиты вряд ли оставили ключи в замке зажигания.

Затолкать на заднее сиденье женское тело, сверх всякой меры размягченное и вытянутое вдоль продольной оси, задача тоже нетривиальная. Но я справился с ней довольно быстро; сказалась практика. Интересно, существует ли в МЧС должность эвакуатора длинноногих красавиц? Я подошел бы для нее идеально!

Уже сев за руль и запустив двигатель, я вспомнил, что забыл на месте нашего с Ирочкой приземления свою сумку и бутылку. Пришлось возвращаться. Совершив этот челночный рейс, я, прежде чем сесть в машину, бросил прощальный взгляд, на дом, столь недружелюбно отнесшийся ко мне, и… замер, пораженный. В ярко освещенном подъезде возле стеклянной стены, разделявшей нас, стояла и целилась в меня из пистолета отчасти уже знакомая мне дама.

Она по-прежнему щеголяла в халате патриотической украинской расцветки. Примитивная маскировка, ничего не скажешь. Здесь просматривается даже некоторая насмешка, цинизм. Я должен, должен был обратить на это внимание, насторожиться, как Штирлиц. Но не насторожился, дурак. На вид ей было около сорока. Прическа Полины – а это, несомненно, была она, та упомянутая бандитами дама, которую я заочно так опасался! – по-прежнему укрывалась за кокетливым газовым платочком, но бигуди, конечно, давно были сняты. Глаза неопределенного цвета смотрели холодно и прицельно, как два ствола, будто выделенные в усиление к третьему, тоже нацеленному на меня. Такие глаза я видел только в старых советских фильмах у актрис, изображавших гестаповских садисток, пытающих героев-подпольщиков. Сейчас эта сволочь выстрелит, пуля сначала пробьет стекло, а потом… Черта с два! Мы выстрелим раньше. Я что было сил швырнул в Полину винной бутылкой.

Стекло, отделявшее меня от прекрасной дамы, было, как выяснилось, сделано на совесть, и мое оружие, в отличие от пистолетной пули, его не пробило. Прозрачная броня лишь покрылась густой сетью трещинок и стала в месте удара непрозрачной. К тому же это место, находившееся в точности на линии прицеливания, окрасилось в бордовый цвет вином, вылившимся из разлетевшейся вдребезги бутылки. Погибло все-таки мое винцо…

Но линия огня была на несколько секунд перекрыта. Воспользовавшись этим, я кошкой прыгнул за руль и рванул с места. Только сделав пару зигзагов по узким дворовым проулкам, я обнаружил, что правым локтем судорожно прижимаю к себе свою любимую сумку, и, отпустив на волю свою поклажу, заставил себя немного расслабиться. Погони я за собой не обнаружил, Полина, кажется, даже не потрудилась выбежать из подъезда. Ирочка же, счастливая, хотя довольно ободранная и промерзшая, безмятежно спала на заднем сиденье. Так, эту Ирину мы сейчас упакуем. Хотя бы на время. Останется, значит, еще одна. Или две?.. Ладно, будем считать, полторы.





Часть вторая





ЧАДА АДА





Любовь и радость

где прячутся теперь?



Печаль и плач –

и те от нас ушли.



Для нас сегодня

один лишь сон ночной…



Бо Цзюйи



Глава 6



«СОЛЯРИС»





Выбраться в ночной тьме из московских спальных кварталов, утыканных здесь и там многоэтажными коробками, не так-то просто. Особенно если дворы незнакомые, а надо, смертельно надо спешить. Кроме домов, то штыком торчавших из земли, то, напротив, растянутых в темноте наподобие книжки-раздвижки, проезду мешали бесчисленные автомобили, припаркованные в самых пикантных местах, и гаражи-«ракушки». Опасность представляли также заборы разнообразных видов и подвидов, то здесь, то там вырастающие из-под земли.

Больше всего я боялся именно этих заборов: упрешься ненароком в какой-нибудь тупик, из которого придется неуклюже пятиться задом, в то время как бандиты в своей роскошной красно-белой карете гонятся за тобой по пятам. Они наверняка вооружены, эти гады, а я уже использовал свой предпоследний боевой резерв. Резерва же последнего – второй, наполовину пустой бутылки – может не хватить на двух противников. Или даже на трех, – если Полина, моя очередная знакомая, пожелала присоединиться к своим сообщникам. Волнение мое усугублялось еще и тем обстоятельством, что на пути сюда я, мучимый желаниями, подозрениями и страхом, не слишком обращал внимание на зигзаги, которые вычерчивала Ирочка своим алым авто.

Но все обошлось. Блуждал я, правда, довольно долго, но ни разу не опустился при этом до движения задним ходом. Выбравшись на Л–ский проспект, движение по которому даже в этот поздний час довольно оживленное, я принялся звонить Матвееву. Ответил он лишь после тягучей, бесконечной серии гудков, заспанно и угрюмо.

– Ты там проспался уже?.. – нагло поинтересовался я.

– А сколько времени?

– … – неопределенно промычал я. В злоключениях сегодняшнего вечера у меня, как у записного счастливца, не было никакой возможности следить за часами.

– Первый час ночи… – удивленно промычал Колька и замолчал, видимо соображая та ли это ночь, что наступила сразу после проведенного в бурных возлияниях дня, или уже следующая.

Я решил оставить его в счастливом неведении.

– Значит так. Сейчас быстренько одевайся, бери фургон…

– Какой? – обалдело спросил Колька.

– Какой хочешь… или нет, возьми лучше «фольксваген», он понадежнее и не засветился сегодня. У моего подъезда подхватишь Ильича, Галину и внучку; всех отвезешь к ней, к Галине на квартиру.

Колька ошалело молчал, но слушал внимательно, я кожей чувствовал это. Он такой: пусть не всегда точно и не всегда в срок, но любую твою просьбу или поручение он обязательно выполнит, не задавая лишних вопросов. И еще один момент, крайне важный в сложившихся обстоятельствах: Матвеев живет в одном доме со мной, только в соседнем подъезде.

– Как отвезешь их, приезжай на Маринкину квартиру, я буду там тебя ждать.

– Это твоей?.. – в своем стиле, не договаривая, уточнил Матвеев.

– Да, моей, моей! Матери Ильича! Капитана Селивановой, блин, – добавил я для верности.

– Все? – строго, по-деловому поинтересовался он.

– Все… да, еще одно. Пятнадцать минут тебе на сборы хватит?

– Ну…

– Через двадцать минут я подкачу к твоему подъезду на красной такой, крутого вида иномарке…

– Ты там клад нарыл, что ли? – не удержался-таки от удивленного вопроса Колька. – За… за один вечер… – ага, сориентировался наконец во времени!

– Клад, клад! Килограммов на семьдесят потянет! Со второго этажа с ним прыгал, без спины останусь теперь… Так вот, я буду ждать тебя у твоего подъезда, а ты прихвати с собой какое-нибудь пальто или там накидку… в общем что-нибудь подлиннее и потеплее.

Матвеев снова не удержался от вопроса:

– Зачем это?!

– Бабу голую заворачивать!

Дослушивать до конца Колькино ржание, раздавшееся в ответ, я не пожелал и отключился.

Теперь предстояло самое нудное и неприятное: вытащить Галину Михайловну звонком из постели и подвигнуть на поспешное и стремительное бегство. Сама-то Галина рванет куда угодно по первому требованию, но вот заставить ее потревожить сон любимой внучки и Ильича…

Хорошо тебе было, Суворов, в позапрошлом году, когда не тянулось за тобой такого вот «хвоста», на который каждая свинья при случае может наступить! А теперь! Ну удрал я из расставленной неизвестно кем и неизвестно для чего ловушки, а дальше что? А дальше любой благовоспитанный бандит с легкостью сделает свой ход: схватит за жабры Ильича с компанией – и пожалуйте, любезный гражданин Суворов, на интимную беседу с нами. Нет, немедленная эвакуация просто необходима!

Я понимал, конечно, что квартира Галины Михайловны – не слишком надежное укрытие от бандитов. Но все же последним, чтобы вычислить местонахождение моего семейства, потребуется, наверное, несколько дней. А мне такая передышка ой как необходима! Нужно хоть как-то разобраться в ситуации, понять, что это все так привязались ко мне, что они все от меня хотят. Уговорить бы только Галину…

А уговорить эту даму непросто, даже если выложить ей как на духу все произошедшее со мной этим вечером. Она ведь страшная законница, наша Галина Михайловна, За те двадцать месяцев, что прошли с момента исчезновения Тамары, ее единственной дочери, пожилая леди извела тонну бумаги, бомбя письмами различные официальные инстанции. Ей либо вовсе не отвечают, либо отвечают по-хамски, ведь согласно версии этих официальных инстанций Тамара Евгеньевна Лучникова сбежала за границу, спасаясь от правосудия, а заодно и от выполнения родительских и дочерних обязанностей. Такая страсть старушки к официозу является, кстати, одной из главных причин того, что я до сих пор не рассказал ей правду – о том, что ее дочь давно мертва. Галина, расскажи я ей такое, начала бы настаивать на проведении следствия, поиске виновных. А ведь именно Илье Николаевичу Суворову «посчастливилось» быть последним из тех, кто видел Тамару Лучникову живой, и первым лицезреть ее труп.

Так что мой правдивый рассказ о событиях сегодняшнего дня вполне мог привести к вызову милиции, что совершенно не входило в мои планы. К тому же самому привело бы, например, сообщение о том, что в подвале нашего дома заложена бомба. Но была у Галины Михайловны одна слабость. Мне не оставалось ничего другого, как ею воспользоваться.

Матушка покойной Тамары Лучниковой, как и мой сослуживец Миша Редькин, страдает роковой страстью ко всяким потусторонним явлениям: НЛО, телепатии, воскрешению из мертвых и прочей дребедени. Когда Мишенька мне звонит, а к телефону подходит Галина Михайловну, отодрать старушку от трубки бывает труднее, чем десяток Ромео от сорока Джульетт. И почему люди так свято верят в несусветное? Скажите курильщику, что курить вредно, и он сочтет вас смертельным занудой. А сообщите ему по секрету, что вредно надевать розовое по понедельникам – и столкнетесь с беззаветной, безотчетной верой!

Сначала я не мог придумать ничего оригинальнее высадки инопланетян в районе нашего дома. Не годится. Этим старушку не подвигнешь к эвакуации. Она, чего доброго, еще полезет на крышу встречать дорогих, долгожданных гостей.

 Я минут пять лихорадочно размышлял, катясь с черепашьей скоростью по пустынным московским улицам, и наконец придумал. Едва старушка заспанным голосом ответила мне, я, не дав ей опомниться, сказал:

– Галина Михайловна, вы должны немедленно разбудить Юленьку и отправляться к себе. Скоро подъедет Матвеев, он вас отвезет.

Галина издала было какой-то звук, но я не позволил ей втиснуться в монолит моей речи.

– У меня к вам чрезвычайная просьба, Галина Михайловна. Возьмите, пожалуйста, с собой и Володеньку.

– А что случилось?! – сумела наконец вставить она.

– Я только что прочел в Интернете: в нашем округе стремительно формируется вихревая магнитная аномалия. Эпицентр ее прямо в районе моего дома! Тютелька в тютельку! Это очень опасно, особенно для детей и пожилых людей!

Пожилых людей я помянул совершенно напрасно, потому что Галина тотчас запричитала:

– Ой! Надо предупредить Клеопатру Васильевну!

Почему-то Поклёпа, питающая давнишнюю, страстную и взаимную ненависть к Илье Николаевичу Суворову, чрезвычайно легко сходится со всеми, кто имеет к этому гражданину хоть какое-нибудь, пусть самое отдаленное отношение. Дальнейшие действия отработаны у Поклёпы до мелочей: выкачав в процессе задушевной беседы приватную информацию об упомянутом гражданине Суворове, она затем в заостренном, обогащенном фантазией виде разносит ее по ближайшим окрестностям.

Впрочем, успокаивал я себя, пусть Галина потешится, пусть сбегает к своей ненаглядной Клеопатре Васильевне. Поклёпу, ее никакой магнитной аномалией не прошибешь! «Не божий одуванчик, не божья невеста, а целая божья вдова!» – говаривал о таких старухах мой покойный приятель, незабвенный Борька Цейтлин.

Хроническая свинья Матвеев и в этот раз опоздал. Хорошо хоть, что оба наших микроавтобуса торчали здесь же, возле его подъезда. В другой ситуации я бы непременно выговорил Кольке за небрежное отношение к имуществу фирмы, но сейчас это было как нельзя кстати. Ведь больше всего я боялся, что Галина с детьми выйдет из дома раньше Кольки и просто так, от безделья и любопытства ради заглянет в припаркованную у соседнего подъезда алую иномарку… ой, что тогда будет! Чтобы как-то успокоить себя, я решил заняться оказанием медицинской помощи своей пленнице.

Аптечку я заприметил на полочке над задним сиденьем, еще когда затаскивал Ирочку в салон. Посмотрим, что там имеется. Перекись водорода… смотри-ка, даже не просроченная… йод. Хоть и поздно уже начинать непримиримую борьбу с инфекцией, но все же… Вон как исцарапалась, бедная! А я в горячке бегства, в страхе перед возможной погоней даже и не заметил этого. Остается лишь надеяться, что микробы, так же как и люди, ошалели от этих проклятых апрельских холодов и не проявят излишней активности.

На руках своих я в четырех местах тоже разглядел небольшие кровяные перышки. И на одежде они наверняка есть, только их не заметишь. Какая роскошная улика, если меня сейчас поймают! Вот такая теперь пошла жизнь: попробуй хоть чуть-чуть проявить инициативу – и будешь весь в уликах с ног до головы!

Смочив вату перекисью водорода, я принялся тщательно протирать царапины спящей девы – те, что были видны и доступны, – и смазывать их йодом. Куски ваты, перепачканные засохшей кровью, я, не считаясь с приличиями, бросал на пол. Вот вам и кровь, подумал я. А любовь, вечная к ней рифма, у нас уже была. И еще будет.

Тяжелый медикаментозный сон моей красавицы постепенно переходил в здоровый, физиологический, – я понял это, услышав, как Ирочка легонько застонала, когда я притронулся ватой к самой глубокой царапине на ее ноге. А ведь до этого она не издавала ни звука – даже тогда, когда я так безжалостно спускал ее с высоты второго этажа! Тело моей несостоявшейся усыпительницы свалилось тогда на землю, как мокрое полотенце, сорванное с веревки ветром. Теперь же ее плечи время от времени подрагивали, а постанывая, она пару раз повела головой из стороны в сторону. Еще проснется ненароком! Что же я буду тогда с тобой делать, любовь моя?!. Экая все же свинья Матвеев…

– Ни х… себе! – вперемешку со свистом раздалось у меня над ухом. – И вправду баба!

– Ты еще добавь «голая», – свирепо огрызнулся я.

Колька, просунув голову в приоткрытую дверцу, во все глаза таращился на меня и мою «пациентку». В руках он держал какой-то темный узел.

– Голая… – эхом отозвался он. – Чего это с ней? Спит?

Надо сказать, что в момент оказания медицинской помощи я расстегнул и распахнул на Ирочке предмет мужского туалета, ранее похищенный ею у меня, так что теперь лишь самый неисправимый педант бросился бы уточнять эпитет, только что использованный Матвеевым.

– Ага, устала очень. Залезай скорее! – рявкнул я, спешно приводя рубашку в исходное состояние. – Холода напустишь!

– Ты так здорово влип? – спросил Колька, вторично освидетельствовав мою пленницу, на этот раз при помощи зеркальца заднего вида.

– Мы влипли, – уточнил я.

Он понимающе кивнул: да, если Суворов прикатил вдруг на чужой шикарной машине, а в салоне у него разместилась весьма условно одетая дама с многочисленными кровавыми следами на теле, ничего хорошего это означать не может!

– Что это у тебя? – поинтересовался я, тыча пальцем в узел, который покоился теперь у Кольки на коленях.

– Ты же просил… – удивился он. – Это мое пальто. То самое.

Этот вороного цвета макинтош со стоячим воротником, предназначенный скорее для наркомана со стажем, доведенного своим пороком до состояния молочно-восковой спелости, Колька, мужчина приземистый, крепко сбитый, коренастый, приобрел прошлой осенью для личных нужд. «Модно», – так прокомментировал он свою покупку, хвастаясь ею передо мной и Елизаветой. Мы ржали тогда до икоты: черный макинтош вкупе с ботинками и прической практически полностью скрывал Кольку от посторонних глаз. Даже и без ботинок: «моднючее» пальтецо чиркало полой о землю, стоило его хозяину хотя бы чуточку согнуть ногу в колене. Но Ирочке этот наряд будет, наверное, в самый раз. Молодец все-таки Матвеев, что не поддался тогда на наши насмешки, не отнес на помойку ценную покупку! Да он и вообще молодец, наш Колька…

– Ладно, военный совет переносится на потом, – сказал я, увидев все в том же зеркальце заднего вида, как шагах в тридцати за нами медленно, будто нехотя открывается дверь моего подъезда.

Первой из-за двери нарисовалась, конечно, Поклёпа. Иного я и не ждал, зато Колька удивленно присвистнул и скорчил физиономию наподобие клизмы, только что введенной в задний проход и выполнившей свой священный долг по охране здоровья граждан: «любовь» Матвеева к этой почтенной даме будет еще покруче моей.

– А эта гнида… – Колька поскреб пальцем щетинистый подбородок и, вычесав оттуда очередное ругательство, не замедлил им воспользоваться: – Эта п… старая, она что, тоже?..

Что «тоже», он не уточнил; мне уточнять что-либо, связанное с Поклёпой, тем более не хотелось.

– Разбирайся с ними сам. Мне светиться перед ней не резон, – отрезал я и тут же добавил, испугавшись обвинений в трусости: – Перед Галиной, я имею в виду. Как отвезешь моих родственников, приезжай на квартиру ко мне … к Маринке то есть. Будет большой разговор.

– Ты туда повезешь… ее? – он осторожно, даже как-то затравленно повел головой в сторону заднего сиденья, на котором сейчас возлежала Ирочка.

– Ага, – ответствовал я, стараясь выглядеть при этом как можно развязнее.

– Зачем?

– Допрос снимать. Третьей степени. А ты давай, давай отсюда ходчей, не засиживайся!

– Ладно, я мигом! – вздохнул Матвеев, распахивая дверцу.

– Можешь особо не торопиться, – разрешил я. – Мне бы соснуть часок-другой…

– Да, после такой мамы,  – Колька почему-то любит называть всех женщин мамами – независимо от возраста и сексуальной ориентации – не грех и соснуть! – Его руки нарисовали в воздухе замысловатую фигуру, характеризующую, очевидно, дамские прелести моей «усталой» пленницы.

Прыснув смехом – признаюсь, несколько самодовольным, – я двинул его кулаком под ребро.

Тем временем из подъезда – получив, видимо, соизволение от Поклёпы, – выдвинулись все мои родственники: Галина со спящим Ильичом на руках и ее внучка Юля, нагруженная сумками. Эх, с каким бы удовольствием я сменил сейчас свою холостую компанию в лице исцарапанной, сонной «мамы» на тихий семейный уют! Ирочка, будто прочитав мои мысли, недовольно булькнула на своем ложе. Да, моя красавица, я все понимаю, ведь тебе тоже несладко!..

Занятый этими грустными мыслями, я не сразу обратил внимание на странную особенность, проявившуюся вдруг в поведении Поклёпы. Отделившись от группы опекаемых ею лиц, она своей обычной походкой, внешне неторопливой, но позволяющей всегда поспеть в самое неудобное для окружающих место, направилась в мою сторону. Матвеев, уже усевшийся было за руль «фольксвагена», стремительно выскочил на тротуар и перехватил старуху где-то на полпути. Он именно перехватил, вернее, крепко схватил ее за талию, а она, едва почувствовав на себе его объятия, принялась мощно рваться на волю. Параллельно с этим Поклёпа, видимо, что-то говорила, усиленно тыча перстом в автомобиль, в котором я имел честь находиться. Я бы даже решил, что старуха указует на меня, если бы не был уверен в том, что рассмотреть внутренность машины в ночной темноте да еще и сквозь тонированные стекла совершенно невозможно. Но мое истерзанное за вечер сердечко все равно испуганно сжалось и застучало сильнее. И что это ей так не понравилось, раздраженно подумал я. Ну стоит во дворе машина, и пусть себе стоит. Но это с точки зрения нормального человека, а не такого сверхъестественного существа, как Поклёпа… И вообще, сейчас не время размышлять: если эта стерва будет упорна, надолго Матвеева не хватит, и мне не успеть тогда не только до канадской, но и до белорусской границы – даже за рулем скоростной иномарки! Надо рвать когти, а о причинах такого странного поведения Поклёпы мы потом спросим у Кольки, – если он, конечно, останется жив! Резко, не считаясь с поросячьим визгом насилуемых покрышек, я рванул с места. Эх, а мне так хотелось проследить за погрузкой Ильича в Колькин экипаж!



Путь по ночной Москве до места назначения занял у меня не более получаса. Дом моей бывшей почти супруги, столь же высокий, как и место моего недавнего сражения с Ирочкой и ее компанией, растянулся, в отличие от последнего, почти на километр – уступами и зигзагами, наподобие детской книжки-раздвижки. В пазухах этой бесконечной «книжки» можно было при желании разместить незаметно целую дивизию, но сейчас местные дворы были пусты и безжизненны, как Вселенная в первый день творения. Обольщаться этим, однако, не стоило: типы, праздношатающиеся по ночам, имеют обыкновение выскакивать из-за угла в самый неподходящий момент. Хорош бы я был, если бы встретил ночного шатуна, шагая к лифтам или поднимаясь на четырнадцатый этаж с обнаженной красавицей на руках! Поэтому мне и потребовался Матвеевский макинтош. Девушка в бессознательном, но якобы одетом состоянии не вызовет такого изумления: ну, выпила лишнего, почувствовала себя плохо, ну, обкурилась или наширялась, наконец, – кто этому удивится в наше время?

Но накинуть макинтош на девушку, лежащую на спине в максимально расслабленной позе, оказалось не так-то просто. Можно, конечно, надеть его наподобие медицинского халата, продев руки несчастной в рукава и застегнув пуговицы на спине и на том, что располагается несколько ниже. В крайнем случае, осуществив изначальную мечту Кольки Матвеева, такое одеяние можно выдать за последний писк моды, плод многолетних исканий заоблачных кутюрье. Мне последний вариант показался, однако, чересчур экстравагантным, и я пошел более трудным путем. Выручил опыт, заработанный потом и кровью за четырнадцать месяцев общения с маленьким ребенком. Сначала я постарался привести Ирочку в сидячее положение. Когда мне это почти удалось, я накинул пальто ей на плечи и вставил в рукава руки, болтавшиеся во все стороны, как бывшие в употреблении пожарные брандспойты. Затем, закинув Ирочку на плечо подобно тому, как делаю это с Ильичом, вынося его на прогулку или укладывая в постель, я расправил пальто на ее попе и ногах. Оно пришлось ей на удивление впору, только пуговицы перешить бы на дамскую сторону! Дальше оставались сущие пустяки: привести Ирочку в первоначальное, сидячее положение, застегнуть пуговицы, попадая по возможности в нужные петли, и снова подхватить мою красавицу на руки. Будь Ирочка в сознании, она была бы сейчас счастлива, подумал я. Вряд ли ее так много носили на руках даже самые пылкие из поклонников!

Самому мне, однако, было не до восторгов. Для парковки я выбрал самое темное место в окрестностях нужного мне подъезда, но волнения по поводу возможного шального прохожего не покидали меня в течение всех описанных манипуляций. Боялся я и того, что моя красавица проснется в самый неподходящий момент: пару раз она легонько стонала, а однажды, как мне показалось, даже приоткрыла глаза.

Про то, как я тащил Ирочку до подъезда и дальше, мне даже вспоминать не хочется. Попробуйте сами, например, протиснуться сквозь пару открывающихся в разные стороны дверей, когда руки ваши отягощены грузом в три четверти центнера, а на одной из них болтается еще довесок в виде моей любимой сумки. В принципе, эта сумка вешается на плечо; так я, собственно, и проходил с ней всю предыдущую жизнь. Но пару месяцев назад я купил новую зимнюю куртку и тогда же отстегнул от сумки подвесной ремень, чтобы он не портил кожу – курткину, разумеется, а не мою! Пижон чертов! И скупердяй!

Вдобавок, поднимаясь к лифтам, я нос к носу столкнулся с каким-то алкашом. Нежно-лиловый тип стоял, держась обеими руками за поручень лестницы и напряженно вглядываясь вдаль, – очевидно, в поисках поводыря или попутчика на светлом пути к очень белой горячке. Наше с Ирочкой появление не вызвало в нем ни малейшего удивления, но породило некоторые надежды – увы, несбыточные.

– Закурить есть? – поинтересовался он. Свой диалог с окружающим миром подобные типы начинают почему-то именно с этой просьбы, самой невинной.

– Не курю, – ответил я.

Лиловый сразу понял, что жизнь свела его с совершенно безнадежным типом.

– И не пьешь… – выдавил он напоследок полувопрос-полуутверждение.

– Она все выжрала! – бросил я через плечо, кивнув на Ирочку и заталкиваясь с ней в кабину грузового лифта. – Теперь вот таскайся с ней…

Такой ответ давал лиловому надежду на продолжение увлекательного диалога, который наверняка завершился бы просьбой о денежном вспомоществовании, но дверцы кабины с тяжелым вздохом сомкнулись у меня за спиной. Помочь страждущему я все равно бы не смог, не освободив руки; но не опускать же Ирочку на землю из-за какого-то алкаша!



Пустое, давно не проветрившееся жилище Марины разило какой-то химией. Дышалось здесь тяжело, хотя было довольно прохладно: эти бетонные стены, кажется, не хуже людей поглощают кислород, выделяя взамен гадость куда худшую, чем банальный углекислый газ. Непонятно, что делать раньше: открывать форточки или включать электрокамин. Нет, сначала надо, конечно, пристроить Ирочку. Дверь в спальню была прямо напротив входной, но я понес мою пленницу налево, на диван в гостиную, ведь разработанный мною план требовал, чтобы кровать в спальне была застелена.

Вставляя подушки в наволочки и одеяла в пододеяльники, растягивая слежавшиеся, в складках простыни по обширному ложу, я вдруг живо вспомнил то, что происходило здесь год назад. Тогда Галина Михайловна впервые согласилась надолго остаться с Ильичом, и мы с Мариной провели на этом ложе два чудесных дня. Двое суток, нужно сказать: дни и ночи, замешанные на любви, так слились друг с другом, что стали практически неразличимы. Да и прошлогодний апрель, в отличие от нынешнего, был настоящий весенний, теплый. Даже ночью мы оставляли окно приоткрытым, и свежий, ароматный ветерок так приятно холодил мое и ее тело… И зачем я только отпустил Маринку в Америку?..

Отпустил… кто отпускал?! Хотя, наверное, мог и не отпустить. Когда капитан Селиванова заявили о своем странном намерении, я поначалу воспринял это если не как шутку, то как некую воздушную фантазию. Потом, когда были предприняты первые шаги в заявленном направлении, много шутил насчет пластмассовой еды из «Макдональдса» и безопасного секса на фоне рушащихся небоскребов, а под конец упорно спрашивал о том, что она там собирается делать со своим английским в рамках общего институтского курса и как выживать. Марина отвечала своим фирменным легкомысленным «а-а!» и небрежным жестом руки, устремленным куда-то в бесконечность, а вернее, за океан.

Я снова отвечал разными дурацкими шутками. Говорил, например, что мы и так давно живем, как в Америке. Включаешь телевизор, а там: «Билл, этот парень запросто довезет нас из Теннеси в Колорадо». По другому каналу: «Я из Олбани, штат Нью-Йорк!» А по третьему детина с бульдозерным, искусно разделенным надвое подбородком просто командует: «Fuck yourself!» Марина много смеялась, но решения своего не переменила. А как бы повел себя с ней настоящий мужчина?.. Например тот, суровый, с тяжелым раздвоенным подбородком? Запер бы глупую бабу на ключ? Морду бы ей набил, презрев политкорректность? Женился бы на ней, наконец?

Ничего этого я тогда не сделал, и капитан Селиванова растворилась в небе над Шереметьево. И где она теперь, что поделывает? Жрет, наверное, «биг-маки» с каким-нибудь американом… Ну и хрен с ним! Да будет челюсть его потяжелее, а «смайл» поширше!

Мои невеселые размышления были прерваны звуками, донесшимися из гостиной. Сначала это было легкое постанывание, потом скрип диванных пружин; когда из коридора послышались робкие шлепки босых ног по линолеуму, я со всех ног бросился туда. Ирочка, одетая в «новомодный» вороной макинтош с неправильно застегнутыми пуговицами, стояла возле входной двери и во все глаза, не отрываясь смотрела на меня.

Вернее, не на меня, а куда-то мне за спину. Я испуганно оглянулся, но ничего предосудительного за собой не обнаружил. Ирочка тем временем сделала еще пару шагов, намереваясь, очевидно, пройти сквозь меня, как сквозь облако. Я инстинктивно отскочил в сторону, и тогда она, сделав еще один шаг вперед, принялась бодать лбом косяк, хотя дверной проем находился в нескольких сантиметрах правее. Красавица моя явно была в бессознательном, каком-то лунатическом состоянии. Крепкой же химией эта публика собиралась опоить меня! Аккуратно подтолкнув Ирочку к двери, я принялся лихорадочно расстегивать на ней пуговицы макинтоша. Пальцы мои дрожали и плохо слушались.

Приземляться на кровать она упорно не хотела, пришлось даже легонько стукнуть ее под колено ребром ладони. Усевшись рядом с ней, я нежно погладил ее, поцеловал в щечку. Ирочка посмотрела на меня чуточку осмысленнее и, как мне показалось, даже улыбка на мгновение посетила ее лицо. Продолжая оглаживать ее по плечам, по щекам, по головке, я, наконец, бережно уложил свою милую на подушку. Она улыбнулась блаженной, идиотической улыбкой, вытянулась, расслабилась и закрыла глаза. Фу-у-у…

Только теперь я заметил, что так и не удосужился снять свое верхнее одеяние. Да и выпить сейчас мне тоже не помешало бы. Пригодились вы все-таки, заветные полбутылочки! Вот в чем преимущество такого «оружия» перед настоящим, подумал я. Это из ружья, висящего над сценой, обязательно надо палить. Бутылку же можно просто выпить.

Как жаль, что нет закуски. Но не собирать же мне было со всех тарелок еду, принесенную Ирочкой! Я и так выскользнул из мышеловки, прихватив с собой семидесятикилограммовую приманку, заложенную туда безвестными добрыми дяденьками. Не хватил бы их теперь инфаркт, этих дяденек. Хоть и гады они, а все же…

Присев на край кровати, я принялся прихлебывать вино из горлышка – и в этот момент решил позвонить Матвееву. Надо же будет чем-то покормить Ирочку, когда она проснется! Да и себя тоже.

– Я все выполнил, товарищ начальник! – бодро отозвался из трубки Колька и тут же добавил, куда менее уверенным, даже каким-то виноватым голосом: – А Поклёпу я там, на месте оставил…

– Что это ты вдруг про нее вспомнил? – спросил я. Голос мой основательно подсел к концу этой не бог весть какой длинной фразы, ведь сознание наше срабатывает, как правило, куда быстрее языка.

– Ну… я хотел сказать, – озвучил Колька то, что я и сам секундой раньше понял, – она ведь все знает…

Ну не сообразил, не сообразил я насчет Поклёпы! Слишком много всего приходилось соображать в последние часы! Правильно, если какая-нибудь сволочь заявится завтра… сегодня с утра к нам во двор, она запросто узнает от этой зловредной старухи, с кем и куда направился этой ночью мой драгоценный сынуля! Что ж, решил я после некоторой паузы, это лишь плотнее подвигает меня на реализацию того варианта, который я придумал с самого начала, но на реализацию которого никак не мог решиться.

– Ты считаешь, я такой идиот, что об этом не подумал?! – рявкнул я на Кольку. – Все схвачено, дорогой, не волнуйся. Приезжай, и мы поговорим обо всем. Только не торопись там слишком… Да, самое главное: харчей мне, пожалуйста, каких-нибудь привези, и побольше!

Сотрудник должен твердо знать: его начальник предвидит и понимает все! Иначе бунта на корабле не избежать! Подкрепив себя этой мыслью и остатками вина, я начал располагаться ко сну, благо места возле Ирочки более чем достаточно. Нужно просто прилечь и завести глаза!.. Заводить глаза мне никуда не пришлось: я заснул задолго до того, как успел это сделать.

Снился мне какой-то непонятный сон: две машины, белая и алая, гонялись по кругу, но сколько ни старались, никак не могли догнать друг друга. Я, сидя на трибунах автодрома, болел за непонятно какую из машин, но никак не мог доболеть, смотрел, но никак не мог досмотреть этот сон: машины все кружились и кружились по трассе... Раздался звонкий дребезжащий сигнал. Это явно был сигнал к финишу, но машины продолжали вертеть свою карусель, и я продолжал вертеться вместе с ними… ужасно не хотелось выходить из этого водоворота!.. Секундой позже я понял, что это звонит Матвеев.

– Слушай, Илюха, ты с ней, с этой?.. – поинтересовался он, просовывая голову в полуоткрытую дверь. Он стеснялся, целомудренный наш...

– С ней, с ней! Спит она! – поспешил заверить я, чтобы не вгонять в краску моего приятеля. – Ты пожрать принес?

– Вот… – отвечал Матвеев, выдвигая вперед пухлый пластиковый пакет.

– Тогда пошли на кухню, поговорим…

В первую очередь я бросил на стол перед ним улику, добытую мною из дамской сумочки, – гирлянду из прозрачных пакетиков, наполненных белым неизвестным порошком, под действием которого находилась сейчас Ирочка. Мобильный телефон моей утомленной подруги, тоже извлеченный из ее сумочки, я оставил пока при себе.

– С помощью этой гадости меня хотели усыпить, – пояснил я, ткнув пальцем в порошок.

– А уснула, значит, она? Ну, ты даешь!

– Служу свободной России, гражданин на…

– Это Редькину надо показать! – сказал Матвеев, не дослушав мой торжественный рапорт.

Правильно, Миша Редькин, он ведь не только любитель сверхъестественных явлений, но еще и прекрасный химик-органик. Однажды Михаил уже выполнял при мне обязанности эксперта. Пусть поработает еще раз!

– А вот это, по-моему, еще интереснее, – продолжал я, протягивая Кольке непонятный электронный приборчик, тоже добытый мною из сумочки моей подруги-врагини. – Ты полюбопытствуй, а я пока чайком займусь.

От недосыпа у меня начинало жутко стрелять в виске. Чай от этого иногда помогает. Лучше бы, конечно, коньяк, но откуда…

– Вот, – будто угадав мои мысли, торжественно произнес Колька. – Я подумал…

Повернув голову, я обнаружил, что на кухонном столике у меня за спиной нарисовалась бутылка. Коньяк был, говоря по правде, неважный, но чтобы Коленька, водочная душа, да еще в четвертом часу утра… нет, это просто чудо!

Матвеев, раздвинув черные кожаные корочки, начал было:

– Ну, электронная записная… – и тут же заткнулся, оставив, впрочем, свое ротовое отверстие открытым.

Да, добытый мной приборчик лишь на первый взгляд напоминал электронную записную книжку!

– То-то и оно! – важно произнес я. – Другую такую же хреновину я Елизавете передал. Та, правда, сломанная.

– А ту где взял?

– Она в нашей «газели» на полу валялась. Ее Карпович бросил. Он, убегая, шарахнул, наверное, ее обо что-то, чтобы сломать. Тут какая-то большая дрянь, печенкой чую. В общем, влипли мы с тобой, Коленька, по самые зеркала! – резюмировал я, водружая чайник на плиту. – С одного бока менты, с другого вообще неизвестно кто, и все от нас неизвестно чего хотят.

– А если тут что-нибудь нажать?.. – спросил Матвеев и действительно полез в «записную книжку» своим заскорузлым шоферским пальцем.

– Я уже пробовал, она сразу пароль запрашивает. Видишь, там дисплейчик?

– Ага, вижу… Ой, смотри, тут что-то мигает! – воскликнул вдруг Колька.

Действительно, тот зеленый огонек-пылинка, который прежде светился ровным светом, теперь мигал приблизительно в такт биениям моего встревоженного сердца.

– Это по Шаляпинской части! – авторитетно заявил Матвеев.

– Тебе надо быть начальником криминологической лаборатории, – усмехнулся я. – Это к одному эксперту, это к другому… Как ты думаешь, Шаляпин с этим разберется?

– Он с чем хочешь разберется, время только нужно.

Да, и в этом случае Колька был, пожалуй, прав. Федор Павлович Шляпин по кличке, разумеется, Шаляпин учился когда-то вместе с Матвеевым и одновременно с ним пришел к нам в институт. Но в отличие от шалопая Кольки Шляпин-Шаляпин был фанатом своего дела. Про себя я именовал его Электронный Монах. Было у него еще одно прозвище – Падлыч, происходившее не только от отчества. «Ну, падло! – любили восклицать его друзья-заказчики, когда Шаляпин сотворял очередное электронное чудо. – Ну, падло!..» Федя Падлыч не был замечен в порочных связях и не тратил время на пустопорожние разговоры в курилках, потому что вдобавок ко всем прочим своим достоинствам еще и не курил: если что-то дымилось в его руке, то это был наверняка паяльник. Пил он тоже редко, правда, довольно метко: во время наших институтских пьянок он потихоньку и как-то незаметно для окружающих накачивался алкоголем и в самый неподходящий момент гулко, будто пустой кислородный баллон, валился под стол, и кому-то всегда приходилось волочь его домой. Федю поэтому редко приглашали на пьянки, зато, предлагая сумасшедшие зарплаты, наперебой звали в коммерческие фирмы. Но из нашего института он не ушел: любил свободу. Зарабатывал же тем, что выполнял заказы на проектирование и изготовление разных хитроумных схем, но за интересную работу мог взяться и просто так. Падлыч наверняка Шаляпин сделает все что можно, но, действительно, время…

– Да, время, вре… – философски запричитал было я, но тут же осекся на полуслове: – Тихо!

Колька замер прямо в той позе, в которой его застал мой возглас: со стаканом, поднятым над столом. Я тоже застыл в какой-то балетной позиции, держа в одной руке Ирочкин приборчик, а в другой – заварной чайник, только что снятый мной с полки. Из коридора вновь донесся звук, уже слышанный мною накануне, – шлепки босых ног по линолеуму. Наша пленница снова поднялась с ложа и двигалась, как сомнамбула, – на этот раз по направлению к кухне. Не дойдя до двери каких-нибудь полшага, она принялась, как и в прошлый раз, бодать лбом косяк.

– Что это с ней?! – спросил испуганно Колька.

– Не боись, мы такое  уже видали… Милая, хорошая моя, пошли, пошли баиньки… – забормотал я, лаская несчастную, с максимально доступной мне интенсивностью. «Записную книжку» я передал Матвееву, чтобы освободить руки для женщины.

Ирочка на удивление легко мне подчинилась и медленно, мелкими шажками затопала в сторону спальни. Глаза ее были широко открыты и смотрели, не отрываясь, вперед, но, кажется, ничего там не видели.

– Смотри-ка, а эта хреновина-то больше не мигает! – раздался у меня из-за спины голос Матвеева.

Действительно, зеленая искорка в правом нижнем углу панели теперь снова светилась ровно. Доведя Ирочку до кровати, я неожиданно для самого себя прошептал:

– Николай, беги с этой хреновиной обратно на кухню!

– Опять мигает! – отрапортовал через несколько секунд Колька.

Не успел я удивиться этому обстоятельству, как случилось нечто, куда более удивительное. Ирочка, совсем готовая уже к тому, чтобы возлечь на ложе, вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов и, игнорируя теперь все мои попытки направить ее на путь истинный, вышла в коридор и направилась к кухне.

– Колька, беги теперь в гостиную! – скомандовал я.

Не успел Матвеев просвистеть мимо новоявленной лунатички, как она совершила новый поворот оверштага7 и двинулась вслед за ним.

Мы повторили этот эксперимент несколько раз. Ирочка послушно перемещалась следом за Матвеевым, вернее, за приборчиком, который он держал в руке. Зеленый огонек на панели мигал, когда хозяйка находилась далеко, и вновь начинал гореть ровно, стоило ей приблизиться. Правильно, ведь первый раз Ирочка сорвалась с места и затопала по квартире, как лунатичка, когда я уложил ее на диване в гостиной! Сумка же моя находилась тогда в спальне, а в моей сумке лежала дамская сумочка, а в дамской сумочке – эта электронная дрянь. Утка в ларце, ларец в яйце… или наоборот? Какое-то яйцо Кощеево, елки-палки! У Матвеева, однако, возникли другие ассоциации.

– На этой хреновине ее можно водить, как на поводке, – заключил он. – Чистый «Солярис», блин…

Ситуация действительно все больше напоминала бессмертный роман и фильм: Ирочка, исцарапанная, в одной рубашке, рвалась, сметая все на своем пути, к… нет, не ко мне, своему ненаглядному в настоящий момент, а к непонятной электронной хреновине!

– Да, «Солярис»… – задумчиво протянул я. – Ладно, пойдем пожрем, наконец. Чайник уже закипает.

Странную «записную книжку» я засунул в тумбочку, стоявшую у изголовья кровати, после чего мне, опираясь на навыки, полученные в предыдущей борьбе, почти без труда удалось уложить Ирочку в постель. Проделывая – в который раз! – эту манипуляцию, я заметил, что сомнамбулическое выражение начисто стерлось с лица моей красавицы. Она даже чуточку улыбнулась и причмокнула губами во сне, радуясь чему-то, что было ведомо ей одной.

В общем, закономерность была понятна: когда приборчик удалялся от своей хозяйки, крохотная лампочка на нем начинала мигать, а Ирочка проявляла беспокойство и двигалась, как лунатик, по кратчайшей траектории к своему загадочному аппарату, не обращая при этом внимания на косяки, стены, закрытые двери и прочие подобные мелочи. Когда же приборчик и хозяйка находились в непосредственной близости друг от друга, зеленая искорка горела ровно, Ирочка тоже успокаивалась.

Назабавлявшись, наконец, учеными экспериментами, мы вернулись на кухню и вооружились стаканами. В свободную руку я взял Ирочкин мобильник и запустил там первую попавшуюся игру. Дисплей на аппарате засветился, по нему забегала черная змейка.

– Ты чего это играться вздумал? – удивился Колька.

– Батарею сажаю, – пояснил я.

– А, это чтобы она позвонить не могла?

– Нет, позвонить она сможет. Батарея отдохнет час-другой, и телефон тогда можно будет включить, но он снова вырубится секунд через десять после начала разговора…

Матвеев, кажется, не оценил этой моей военной хитрости.

– Слушай, какая классная штука! – сказал он, задумчиво глядя то в глубь стакана, на дне которого лениво плескался коньяк, то на пульт управления «записной книжкой». – Засунул эту хрень в карман, пошел по улице, и девки за тобой толпой бегут!

– Боюсь, что побежит только одна девка, – так же задумчиво отвечал я, тыча большим пальцем себе за спину, в сторону спальни. – Хотя… можешь эту фигню на Елизавете испытать!

Матвеев хохотнул, но как-то больше по обязанности.

– Да… – протянул он, упорно не желая выходить из состояния задумчивости. – Слушай, а ведь мне придется ее с собой забрать… ну, хреновину эту!

– Название бы ей какое придумать, а то все хреновина, хреновина, – сказал я и добавил, так и не придумав ничего интересного: – Естественно, забирай, какие проблемы!

– А она тут тебя не прибьет, подруга твоя? Или в окно выбросится, о двери покалечится, когда бросится искать эту… эту гадость!

– Ничего, справлюсь как-нибудь. В крайнем случае, свяжу ее.

Да, начни события развиваться согласно Матвеевскому карканью, и получится чистый римейк «Соляриса»: исцарапанная женщина, все одеяние которой состоит из одной мужской рубашки, ломится сквозь запертую дверь, а то и через стену к… нет, не ко мне, своему ненаглядному на текущий момент, а к какой-то непонятной электронной дряни! И что ее может так к ней тянуть?

Хорошо, пусть эта «записная книжка» испускает, допустим, радиосигналы. Но почему Ирочка на них реагирует? Где у нее спрятан приемник? Из одежды на ней только моя рубашка – изделие стандартное, не радиофицированное. Ни серег, ни заколок в волосах я у моей подруги не обнаружил. Была на ней, правда, цепочка и пара колечек, но все это мы сняли в процессе исследования для чистоты эксперимента. Ни к каким видимым последствиям это не привело. Да если бы мы нашли приемник, каким образом он управляет поведением Ирочки?! К тому же имеет место и обратное влияние: лампочка на приборе то мигает, то светит ровно. Значит, моя подруга должна скрывать на себе и передатчик. Совсем интересно…

– Давай лучше выпьем! – предложил я. – В виске у меня стреляет, сил нет! Ничего путного мы все равно сейчас не придумаем, информации очень мало.

– Что ты собираешься делать дальше? – спросил Матвеев, опорожнив стакан.

Я тоже не оставил без внимания свой, потом ответил:

– Сейчас надо поспать чуток – столько, сколько моя дама позволит. Ты тоже можешь соснуть, так рано беспокоить Редькина, а особенно Шляпина неудобно. Часов в семь звони им, договаривайся и уматывай, а я тут буду караулить нашу красавицу. Как закончишь переговоры с мужиками, найди Елизавету и приезжай с ней сюда. Смените меня.

– А как мы ее здесь удержим?

– Как только девушка проснется, дайте ей сходить в туалет, пободрствовать немного, только под вашим контролем. Потом накрывайте завтрак, обед или ужин в зависимости от времени суток. Пусть покормится, а вы в чай или кофе подмешайте ей этой гадости, – я в очередной раз потряс в воздухе гирляндой из прозрачных пакетиков с белым порошком. – Редькину одного такого пакетика за глаза хватит, остальное нам.

– Мы, значит, здесь… – растерянно пробормотал Колька. – А ты?

– А я сдаваться пойду.

– Кому?!

– Господи, если б я знал! Что за сволочь меня преследует, я не знаю, что им надо от меня, знаю еще меньше. Но убивать меня они не хотят, это точно! Во-первых, не за что: долгов за мной не значится, никаких смертных грехов я в последнее время не совершал. Потом, не стали бы они в этом случае такой огород городить. Человека в наше время можно замочить гораздо проще. И дешевле.

– Как же ты будешь сдаваться, если даже не знаешь кому? – где-то в середине этой фразы Матвеев в очередной раз отправил в глотку содержимое своего стакана, но, похоже, даже не заметил этого.

– Домой к себе пойду, – пробубнил я сквозь набитый рот.

– Ты думаешь, они туда заявятся?

– Непременно. Они и вчера меня не очень слабо хотели, а к сегодняшнему дню у них наверняка появилось ко мне много новых вопросов. А тот, кто все это организовал, знает обо мне множество всяких всякостей. Вино припасли; знали, стало быть, что я водки не употребляю. И травить хотели, соответственно, не банальным клофелином, а чем-то более интересным. Стало быть, место моего проживания эти господа не могут не знать. Явятся они туда, явятся как миленькие!

– Но сдаваться… – не унимался Колька. –  Тебе-то в том какая радость?

– Радости, конечно, особой нет, – вздохнул я, – но и выхода другого тоже не видно. Вот, допустим, сынулю моего мы эвакуировали. Кстати, а почему Поклёпа тогда так к моей… к Ирочкиной машине рванула?

– Да я и не понял толком. Закричала типа того, что эту машину то ли она сама, то ли кто-то где-то видел; машина эта, дескать, какая-то «та самая». Потом ты рванул оттуда, и мы начали грузиться. Поклёпа еще что-то говорила, но я особо не вникал: мало ли теперь машин, в том числе и таких…

– Ну ладно. Короче говоря, Поклёпу мы упустили из виду, стало быть, через пару часов вся округа будет знать о том, где находится Ильич, лучше нас с тобой. Да и эту, Маринкину квартиру они быстро вычислят. Что им, трудно узнать, кто является матерью моего ребенка и где она жила до того, как умотала за океан?

– Что, хату нельзя сменить? – спросил Колька

Я осторожно потрогал пальцем висок. Боль, кажется, отпускала!

– Ага, предлагаешь, значит, пуститься в бега и скитаться потом по свету – с Ильичом, а может, еще и с этой?.. – кивком головы я указал туда, где Ирочка досматривала свои электрохимические сны. – Не по мне такая жизнь…

Да, это совсем не по мне: скитаться, скрываться до конца дней своих, к тому же неизвестно от кого. Информация мне нужна, информация! А как ее насобирать, как наудить ее человеку небогатому, невлиятельному, в общем, такому, как я. Правильно, только используя себя в качестве живца. Жалко, правда, что живцы в наше время так легко превращаются в мертвецов…

Вот и виртуальная змейка на телефонном дисплее в очередной раз погибла, ткнувшись головой в собственный хвост. В очередной раз выскочила надпись «Конец игры». Не успел я снова запустить змею, как и сам дисплей сдох, погас: батарея, наконец, села.

– А если твой покорный слуга окажется у них в руках и будет при этом вести себя, хорошо, – продолжал я, – Галину с Ильичом они, даст бог, оставят в покое, да и эту квартиру тоже. Я позабочусь об этом.

Матвеев смотрел на меня во все глаза – то ли как потомок самурая, отправляющий камикадзе в последний полет, то ли как энтомолог, втыкающей иголку в хребет особо выдающейся представительнице бабочкиного племени. Я поспешил успокоить его:

– Да ты не пугайся слишком-то. Шансов у меня, по-моему, не так уж мало. Убивать меня они не собираются, это мы уже выяснили. Какие еще у них могут быть намерения? Похитить, чтобы выкуп получить? Не такой уж я миллиардер, этого они не могут не знать, если им известно даже то, что я предпочитаю красное вино белой водке! Значит, им нужна моя голова, а не мое тело. За голову же можно и поторговаться, тем более кое-какие козыри у меня на руках теперь имеются. Да и вы с Редькиным и Шаляпиным, даст бог, успеете сдать мне пару убойных фишек…

– Слушай, их тягать прямо сейчас надо! – не закричал, а прямо-таки завопил Колька. – Я им прямо сейчас позвоню!

Проняло, значит. Это хорошо, подумал я, а вслух сказал:

– Да неудобно их беспокоить. Начало пятого только!

– Какое там беспокойство! – не унимался он.

Он прав, конечно:  нам в создавшемся положении не до интеллигентских деликатностей. Мы договорились, что сразу после нашего то ли аномально позднего ужина, то ли столь же раннего завтрака я отправлюсь баиньки, а он начнет звонить нашим «экспертам».



Меня разбудил слабый, едва слышимый стон, набатом прозвучавший, тем не менее, среди моих ленивых, туманных сновидений. Я вздрогнул от неожиданности, рывком перевернулся на бок и сразу почувствовал себя бодрым и свежим, хотя проспал не более трех часов. Будто кто-то сбросил с меня рывком пелену сна, как одеяло с ленивого подростка, и мгновенно подключил к действительности. Вчера… то есть сегодня рано утром, пока я перекатывался с бока на бок, безуспешно пытаясь заснуть, Матвеев сначала долго препирался по телефону с нашими приятелями, стараясь при этом говорить тихо, но время от времени переходя едва ли не на крик. Потом, уже полностью одетый, Колька на цыпочках пробрался в спальню, вытащил из тумбочки объект будущей Шаляпинской экспертизы и опрометью вылетел сквозь входную дверь, которую он, кажется, отпер заранее. Убедившись, что Ирочка не выражает особого неудовольствия по поводу похищения принадлежащего ей имущества, я наконец заснул.

Зато теперь, спустя два или три часа она явно была чем-то недовольна.

– Ты проснулась, детка? – поинтересовался я. – Хорошо выспалась?

– Голова… – произнесла она в ответ, держась за виски.

– Что голова… – спросил я и, немного подумав, добавил для убедительности: – Моя радость?..

– Болит… – прошептала она, по-прежнему держась за виски. Просто для того, чтобы закрыть от меня лицо, так, во всяком случае, мне показалось.

Я ожидал от ее пробуждения чего угодно – недоуменных вопросов, ругани, криков, даже рукоприкладства, – но только не детских жалоб на бо-бо. Возникло ощущение легкого дежа-вю: все это, кажется, уже было с кем-то – или со мной?.. Пробуждение – и головная боль…

– Сейчас! – воскликнул я, вскакивая с кровати. – Сейчас спасу тебя, моя радость!

Маринка баба довольно запасливая, по части лекарств в том числе. Кое-что из ее аптеки должно было остаться: не забрала же она  собой все, в самом деле. К тому же американцы, говорят, не пропускают через свои таможни ничего чужого – ни харчей, ни лекарств. Вернулся я через пару-тройку минут с наполненной доверху коробкой и стаканом. Был, был у меня соблазн всыпать в этот стакан порошок из Ирочкиной снотворной гирлянды и избавить себя таким образом от трудного диалога, но я удержался. Не приучен Сукин сэр Суворов так обращаться с дамами: не покормив, не поговорив… К тому же Ирочка, по моим наблюдениям, не была в туалете с того самого момента, как я уселся к ней в автомобиль, так что подобное малодушие с моей стороны могло привести к нарушению гигиенических норм.

– Тебе что – анальгин, цитрамон?.. Во, даже пенталгин есть! – радостно объявил я, роясь в принесенной аптечке.

– Все равно… – прошептала она, откинувшись на подушке, как бездарная Дездемона перед своим законным удушением.

Я дал ей несколько таблеток, разных: что-нибудь, да подействует. Прилежно все проглотив и запив водой, она снова сморщилась от боли и плетью упала на подушку, – это выглядело несколько лучше, чем минуту назад, но все равно ужасно театрально. Что, у нее действительно голова болит, или она притворяется, тянет время, желая сориентироваться в обстановке? И комедиантства ради даже лопала таблетки? Меня, брезгливо относящегося к любым лекарствам, последняя мысль особенно покоробила. Тяжело вздохнув, я присел на краешек кровати и возложил обе ладони на чело больной – или притворщицы?

– Это иногда помогает, – объяснил я, поглаживая ей лоб, – у меня хорошие руки.

Некоторое время Ирочка неподвижно лежала под моими пассами, но наконец не выдержала и спросила все тем же болезненным шепотом:

– Где это мы? Что… было?

– А ты что, не помнишь, что мы здесь вытворяли? – я постарался выложить перед ней самую развратную из своих улыбок. – Если хочешь, можно повторить. Для памяти.

Женщина, как я давно заметил, чувствует себя на ложе гораздо увереннее, если знает – или считает, – что ложе это уже освоено ею в сексуальном смысле.

– Потом как-нибудь, – отвечала она со слабой улыбкой. – Голова болит, да и идти мне надо…

– Куда?!

– На… на работу, – выпалила она, очевидно, первое, что пришло ей в голову. Все ли у нее в порядке с этой самой головой?

– Какая работа, что ты?! Сегодня же суббота! Да и контору твою взорвали, а начальник сбежал. И потом… куда ты пойдешь голая?

– Как голая?..

– Ты правда ничего не помнишь? – снова спросил я, хлопая глазками, как ангел крылышками. – Сия рубашка – это все твое одеяние. Да и принадлежит тебе весьма условно, потому что принадлежит мне. – Я говорил эти слова, с трудом сдерживая смех: ситуация и волновала, и забавляла меня одновременно.

Она, конечно, помнила все – из того, что могла и должна была помнить. Я понял это по тому, как она тянет время, лихорадочно пытаясь сообразить, что произошло, где дал сбой злодейский план, разработанный ее сообщниками, и что мне стало известно об этом плане. Так что вела она себя адекватно сложившейся ситуации, и я немало этому порадовался: до этого момента я в числе многого прочего опасался, что препарат, который Ирочка подсыпала в предназначавшееся мне вино, вызывает необратимые изменения в психике. Сводить меня с ума у неведомых бандитов были такие же резоны, что и убивать, то есть никаких. Но всё же, всё же, всё же…

Следовало, однако, заняться формированием у моей подруги ложной памяти, тем более все возможности для этого были.

– Ты  правда ничего не помнишь? – в очередной  раз спросил я, наивно и одновременно развратно хлопая глазами. Развратники ведь очень наивны, вы никогда не замечали?

Ирочка в очередной раз подтвердила, что и вправду не помнит того, чего, вообще-то говоря, и не должна была помнить.

– И как мы приехали к тебе… то есть к подруге твоей на квартиру, не помнишь?

– Это помню, – ответила она после некоторой паузы.

Все то время, что протекло между моим вопросом и ее ответом, она лихорадочно обдумывала последний; ее волшебные глазки то прикрывались от меня занавесками век, то вновь открывались – но только на мгновение: не выдерживая лобового столкновения с моими нахальными гляделками, они снова прятались под веки.

Вчерашняя непогода, кажется, рассосалась: солнце, по-весеннему яркое-яркое, нахально клеилось к стеклу. В его лучах Ирочкины волосы светились каким-то неведомым светом; хотелось просто так, бездумно, мотыльком лететь на этот свет и к той, которая его излучает… а заниматься приходилось черт знает чем.

– А дальше помнишь? – спросил я, сглатывая подступившее к горлу желание. – Как лапала меня рыбными руками?

– А чем было еще лапать? – невинно поинтересовалась она и вдруг пропела: – Ой, я сейчас, мне нужно. Потом продолжим.

Моя красавица бабочкой выпорхнула в дверь. Очень легко движется, отметил я. Голова у нее, наверное, уже прошла, – если, конечно, болела когда-нибудь.

Я пошел на кухню похлопотать насчет завтрака и одновременно проследить за своей пленницей – мало ли что может прийти ей в голову… Нет, кажется, все без подвоха. Вот зашумела вода в туалете. Я поспешно вытряхнул в предназначенный Ирочке бокал содержимое крайнего из прозрачных пакетиков.

– Полотенце возьми! –  повелел я Ирочке, когда она перепархивала в ванную.

Отделение в шкафчике, где хранились полотенца, я обнаружил ночью с немалым трудом. Хорошо, конечно, что Маринка такая запасливая баба, но после нее трудно что-нибудь найти. Как, впрочем, и после любой другой женщины. Когда-то в юности я прочитал, что женский угол обзора в четыре раза больше мужского, и сколько раз потом убеждался в справедливости этой мысли!

– И как в окно сигала, уже не помнишь, – констатировал я, когда Ирочка снова появилась в спальне.

– В какое окно? – удивилась она.

– Как какое? Самое обыкновенное, твое окно, вернее, этой… подруги твоей. Скажи спасибо, что там второй этаж, а не двадцатый. Да и со второго-то смотри, как ободралась! Не женщина, а просто коктейль «Кровавая Ира»… Ты спидом не больна?

– Нет…

– Точно нет?

– Да… то есть нет, не больна. А что?

– Говорят, при наличии царапин дрянь эта передается прямо так, через кожу, а мне до тебя очень уж дотронуться хотелось, и не только дотронуться. А ты, оказывается, еще и наркотой балуешься… – вздохнул я и, проведя соответствующий осмотр, выдал «диагноз»: – Хотя вены чистые. Ты, наверное, только так, орально?

– Что орально? Какая наркота, что ты?! – возмутилась Ирочка.

– Да ладно тебе! Вообще, должен сказать, для балдежа лучше использовать натуральные продукты. Винца там выпить, коньячку, водочки, на худой конец. А химия всякая, это разве дело… Ты раньше-то эту дрянь пробовала?

– Ка… какую дрянь?

– Ну, ту, которую себе в вино подмешала. Я, когда ты так быстро вырубилась, в бокал твой заглянул, а там на дне кристаллики полурастворившиеся. Знаем мы эти дела. От винца балдеж не такой большой, я понимаю.

Мне было интересно, как она отреагирует на эту мою «дезу»: будет все отрицать или предпочтет в чем-нибудь «признаться». В общем, обыкновенный следовательский прием. Я чувствовал себя достойнейшим учеником и продолжателем дела Петровны, хотя она меня никогда ничему не учила. Разве что приличному поведению, да и то без толку.

Ирочка, однако, предпочла ответить вопросом:

– А дальше что было?

– Дальше полный кайф, – восторженно воскликнул я. – Глотнула ты этой дряни, вырубилась; я испугался поначалу, хотел уже «скорую» вызывать, да и вызвал бы, наверное, если бы адрес знал. Потом смотрю, ты вроде бы просто спишь. Устала, думаю. Я оделся и не знаю, что делать – домой идти или ждать, пока ты проснешься, но где-то через полчаса начал твой мобильник звонить. Я отвечать не стал, думал, может, муж или так… просто мужчина какой… – дерзкий дезинформатор Суворов выдал гаденький смешок. – Оделся даже на случай поспешного отступления! А еще минут через десять в дверь звонить стали. Я посмотрел в глазок – там два мужика каких-то. Хахали твои, что ли? – Я улыбнулся еще гаже: – Но ты повела себя черт знает как: вскочила с дивана – и шасть к балкону, прямо в чем была, то есть в этом, – я дотронулся до рубашки, бывшей на ней. – Только сумочку свою прихватила. Я тоже хватаю свою сумку, куртку – и за тобой. Но ты успела уже вниз сигануть, прямо в кусты. Ободралась вот вся. – Я сладострастно провел рукой по ее колену, на котором красовалась царапина.

Рука моя, разумеется, на этом не остановилась, а скользнула дальше, вернее выше, – вместе с волнением во мне, как и прошлым вечером, разгоралось желание. Ирочка, однако, резко отстранилась, поджала под себя ноги и, прикрывшись одеялом, потребовала продолжения моего «правдивого» рассказа.

– Да, собственно, больше почти нечего рассказывать, – проговорил я сквозь легкую одышку. –  Я спрыгнул за тобой на землю, нашел у тебя в сумочке ключи от машины, погрузился туда вместе с тобой и приехал сюда. Ты особо не сопротивлялась, но и помощи от тебя не было никакой. Пришлось вас, сударыня, на руках тащить! А здесь что было… вот об этом можно многое рассказать: я никогда не пробовал заниматься этим с женщиной, которая находится под балдой! Но я рассказывать не буду, лучше покажу…

До сих пор Ирочка внимательно и терпеливо слушала мои излияния, что, думаю, стоило  ей немалых усилий, но теперь, наконец, резко спросила:

– А где моя сумочка?

Я лениво ткнул пальцем в прикроватную тумбочку. Походный склад дамских запчастей находился в нише: там сумочку было трудно разглядеть, и вместе с тем она не выглядела нарочито спрятанной. Нервным движением Ирочка выдернула ее оттуда, высыпала содержимое на кровать.

– Чего-то недостает? – невинно поинтересовался я.

Она отрицательно покачала головой. Правдивая девушка, вся в своего кавалера.

С самого верха кучи, образовавшейся на кровати, лежал телефон, по которому я ночью вел такие плодотворные диалоги с сообщниками моей подруги.

– Он выключен, странно… – удивленно протянула Ирочка и принялась его включать, одновременно другой рукой запихивая рассыпавшиеся аксессуары обратно в сумочку.

Господи, сколько же барахла, подумал я. Из этих запчастей, если постараться, можно собрать новую девицу, еще краше прежней…

Мне, впрочем, было не до философских обобщений: я следил сейчас за прелестными пальчиками моей подруги, которые как раз она набирали PIN-код. Кажется, разглядел! За тем, как Ирочка набирает номер, можно было уже не следить.

– Какой здесь адрес? – спросила она, ожидая соединения.

Как ни странно, этот простенький вопрос застал меня врасплох – мужики довольно сильны в области стратегического планирования, но подрываются часто на таких вот мелочах. Название улицы, номер дома и квартиры пришлось выпаливать импровизационно, то есть от балды. Улица у меня получилась Жигулевская, – такого названия, по-моему, вообще нет на карте Москвы. Но хорошо еще, что я не назвал, к примеру, Красную площадь!

К моему немалому удивлению, Ирочке по телефону ответил женский голос, – громкость «трубы» позволяла определить это, хотя разобрать слова мне не удалось.

– Алло, алло! – взволнованно прокричала Ирочка и тут же добавила сдавленно: – Это я…

Мобильник снова ответил что-то женским голосом. «Может, это Полина?» – подумал я.

– Да!.. – снова закричала Ирочка. – Алло, алло!.. Ой, батарея села…

Последние слова были адресованы уже мне, и я сочувственно покачал головой:

– Эта пакость всегда садится в самую неподходящую минуту. Теперь конец.

Я, конечно, лукавил: через несколько минут телефон снова можно будет включить. Позвонить с него вряд ли удастся, но вот узнать номер, который только что набрала Ирочка, вполне возможно.

– Я вроде бы недавно заряжала…

– За аккумулятором надо следить! – нравоучительно произнес я и поспешно добавил, в зародыше пресекая возможные поползновения на мой мобильник: – Я вот тоже свою батарею посадил, а зарядку дома оставил.

Она попросилась позвонить с городского телефона. Я милостиво разрешил и не без удовольствия проследил за тем, как Ирочка торопливо прошлепала своими очаровательными голыми ножками в сторону гостиной, где находился стационарный аппарат. Аппарат этот, разумеется, не работал: перед тем как лечь спать, я попросил Матвеева покопаться в нем. Кое-какие навыки по части электроники у Кольки еще оставались…

– Скажи мне адрес, – выдал я конструктивное предложение, будучи не в силах лицезреть отчаяние, помоями разлившееся по прелестному личику моей подруги-врагини.

– Какой адрес?

– Ну, твой собственный или той квартиры, на которой мы с тобой были. Я поеду и привезу тебе одежду.

– Ты что, не знаешь, откуда привез меня сюда? – в голосе ее впервые прорезалась подозрительность.

– Да, я очень спешил, к тому же было темно.

Адреса того злосчастного дома я, разгоряченный дуэлью с Полиной через стекло действительно не удосужился разглядеть. Интересно, что теперь происходит на той квартире? Полина устраивает экзекуцию своим незадачливым сообщникам? Или ограничилась проведением своих, бандитских следственных действий?

От моего предложения Ирочка, разумеется, отказалась, заявив, что это «не совсем удобно».

– Тогда нам ничего не остается, – задумчиво проговорил я, – как дожидаться ночи. Я замотаю тебя в один классный макинтош, выведу под покровом тьмы на улицу и отвезу куда пожелаешь. Меня этот вариант более всего устраивает. Представить только: целый день любви с тобой! – с этими словами я страстно привлек ее к себе.

– Ты бы покормил девушку сначала… – попытала отбрехаться она.

– Там чайник еще не закипел. Нам времени как раз хватит. На первый раз. Иди ко мне, моя радость!

«Солярис», чистой воды «Солярис»! – думал я, погружаясь в Океан поцелуя.





Глава 7



СПЯЩИЕ КРАСАВЦЫ





– Если кто будет спрашивать, скажи, что я всю ночь с тобой кувыркался! – сказал я Елизавете.

– А на самом деле с этой… – не удержалась она от ехидства.

Я же не удержался от оправданий:

– Елизавета, ты же знаешь, что она всю ночь проспала под своей наркотой, а мы с Матвеевым ее на этом приборчике, как на веревочке водили!

Слово «наркота» я употребил не случайно: Редькин уже выдал свое заключение. Ломать голову и лабораторное оборудование ему практически не пришлось: порошок в предъявленном ему пакетике оказался той самой дрянью, которой позапрошлым летом усыпили Тамару Лучникову перед смертью и меня перед чередой грандиозных подвигов и приключений, черт бы их все побрал…

– Не, она, конечно, классная баба! – продолжала Елизавета, не обращая внимания на мой убогий лепет. – На кровати классно смотрелась!

– Елизавета, не употребляй одинаковых слов в одной реплике! – рефлекторно заметил я. – «Классно» да «классно»!

С самого момента нашего знакомства, случившегося все тем же позапрошлым летом, я веду неустанную борьбу за чистоту ее языка. Елизавете эта борьба, как ни странно, нравится, особенно когда она происходит в интимные минуты и приобретает форму пикантной сексуальной игры.

– А как же тогда сказать? – удивилась моя старая подруга.

– Ну, «здорово», например.

– Здорово она на кровати смотрелась! – выдала Елизавета подкорректированную фразу. – Ну, я тоже ничего. Смотри, какой бюст! – Она не замедлила произвести соответствующую демонстрацию.

– Елизавета, не отвлекай мужика от дороги! – снова оборвал я ее.

Не мужик, понимаешь, а зануда занудой…

Тем более что в данном случае она, конечно, права. За неполных два года нашего знакомства Елизавета ужас как налилась, расцвела. Хотя тогда, в позапрошлом году я и предположить бы не отважился, что эта дева, и без того благоухавшая за версту всеми мыслимыми жизненными соками, может расцвести еще сильнее. Ей бы детей сейчас  рожать одного за другим, но где найти того ковбоя, джигита или уркагана, который обуздает этого мустанга с грандиозным бюстом и заставит его вспомнить о прямых женских обязанностях? А пока у Елизаветы, несгибаемого рыцаря сексуальной революции, совершенно другие интересы.

Я сидел за рулем алого Ирочкиного автомобиля и медленно катил по направлению к своему дому, стараясь не нарушать даже те виртуальные правила движения, которые могут возникнуть в похмельной голове жадного до денег гаишника. Катить по Москве вот так, в чужой машине, без документов было, конечно, все равно опасно, но запас денежных средств для откупа у меня имелся, а красная, бросающаяся в глаза иномарка была мне необходима для дальнейших действий.

Позднее утро сегодняшнего дня прошло просто блестяще. После акта любви мы с Ирочкой мирно позавтракали в постели, как парочка, справляющая медовый месяц где-нибудь на далеких тихоокеанских островах. Запив съеденное чашкой ароматного кофе, обильно приправленного белым безвкусным порошком, Ирочка через пару минут погрузилась в сладкий, безмятежный сон в полном соответствии с законами химии.

Примерно через час после этого заявились Матвеев с Елизаветой. Колька доложил о первых результатах экспертизы, а боевая валькирия, узнав о моих ближайших планах на будущее, стала проситься со мной в экспедицию. Брать ее мне не хотелось, но когда тон Елизаветы сменился с требовательного на угрожающий, а с угрожающего на плаксивый, я понял, что долго противостоять ее напору все равно не смогу, и начал постепенно скатываться на соглашательские позиции. В конце концов, мы однажды в моей квартире уже выдержали атаку вооруженного «азиата» Жоры. Правда, тогда с нами был бесстрашный удав Фердик, и, признаться, именно этот змей сыграл решающую роль при обезвреживании бандита… но ведь Елизавета ничуть не трусливее своего ползучего приятеля… Да, господи боже мой, чего только не придумает мужчина, уступая давлению небезразличной ему дамы! В итоге я сдался и вовсю наслаждался теперь обществом моей боевой подруги.

– Фердика нужно было взять, – будто прочитав мои мысли, сказала Елизавета.

– Ага, сейчас поедем за ним к тебе через всю Москву, – огрызнулся я. – А нашу тачку менты, может, уже ищут. К тому же Фердик хорош в бою, а мы едем не сражаться, а сдаваться. Вернее, я еду за этим, а ты вообще черт знает зачем… Будем считать, что просто катаешься.

– Ах, – тяжко вздохнула Елизавета, – Фердик с тех пор как вырос, совсем ленивый стал, дрыхнет все время.

–  Я думал, это только коты так себя ведут.

– Машка-то твоя не такая.

– Во-первых, не Машка, а Машенька, а во-вторых, она кошка, а не кот.

«Видимо, леность – это свойство всех взрослых гадов мужского пола, – сделал я философское обобщение, – хоть ползучих, хоть прыгающих и царапающихся, хоть торчащих целыми днями перед телевизором с бутылкой пива в одной руке и сигаретой в другой».

Елизавета, однако, не была настроена столь философски, потому что сразу приняла к сведению мои возражения  и переключилась снова на своего змея:

– А Фердик нам всю ванную засрал!

Я хотел было сделать ей замечание насчет употребления бранных слов, но, боясь, как всегда, обвинений в занудстве, ограничился только репликой:

– Коты, они хоть и  млекопитающие, но тоже иногда устраивают подобные вещи.

– Ты чё, дурак?! – Елизавета аж подпрыгнула на своем сиденье. – Млеко… эти твои… питающие так не могут!

– Во-первых, Елизавета, обзываться на старших нехорошо, – медленно, с расстановкой произнес я. – А во-вторых, гадить свойственно всем формам жизни.

– Коты так не могут! – упорствовала моя подруга. – Фердик, он ведь срет…

– Говори лучше «гадит», – мягко посоветовал я.

– Я и говорю, он ср… делает это раз в неделю, не чаще, а жрет сам знаешь как!

Вспомнив гигантский блин из-под торта, наполовину съеденный когда-то бесстрашным Фердинандом, я молчаливо согласился с Елизаветой.

– А дома у нас прохладно, – продолжала она, – топят плохо, потому что сейчас апрель, а на то, что стоят морозы, всем наплевать.

– Ну и что? – удивился я.

– Как ну и что?! Фердик, он же не может поср… сделать это на холоде!

Правильно, догадался я поле некоторого размышления, Фердик же тварь холоднокровная и тропическая, ему и плюс пятнадцать должны казаться жутким холодом, а на холоде все физиологические процессы у подобных тварей замедляются, а то и вовсе останавливаются.

– Поэтому он и заползает в ванную, ведь там тепло? – спросил я.

– Ага, и наматывается там на эту… ну, трубу, которая горячая…

– Полотенцесушитель, – подсказал я.

– Да, это! – радостно согласилась Елизавета. – Повисит он на этом… сушителе минут пять, а потом из него как попрет! Но воняет оно… это все вообще-то не очень мерзко, так, кислятиной какой-то. Мы сначала даже не догадались, что это говно.

Хорошо хоть, что Елизавета отучилась, наконец, ругаться при мне матом, самовнушения ради подумал я. А ведь раньше она то и дело скатывалась на матерный диалект, как на разговорный. Научить же темпераментную деву говорить на пикантные темы без употребления грубых словечек представлялось пока затруднительным. Действительно, всякие там «пиписьки» и «какашки» звучали бы в ее устах как-то ханжески, а на «экскрементах» и «эксификациях» она сломала бы не только язык, но и челюсть в придачу.

Примерно в километре от своего дома я остановил машину. Если уж женщина напросилась с тобой в дорогу, решил я, использовать ее надо не только для светской беседы, а по полной… ну, почти полной программе.

– Елизавета, хочешь порулить? – спросил я.

Глаза отважной девы, явно не ожидавшей такого подарка судьбы, загорелись новым, нездешним счастьем. Да, с энтузиазмом у нее всегда было все в порядке, но и с безалаберностью тоже. Деву следовало поэтому строго проинструктировать.

– Я сейчас вылезу, – произнес суровый инструктор, – а ты доведешь машину до моего дома и поставишь ее у меня под окнами, но со стороны улицы. Обязательно со стороны улицы, а не во дворе. Потом пойдешь пешком назад, то есть мне навстречу. Где-то в середине пути мы, соответственно, встретимся. Да иди по тротуару, смотри, а то я тебя знаю: еще по дороге попрешь, и машина тебя собьет!

– Ага, на асфальт не плевать, под кусты не писать, – съехидничала Елизавета, но по выражению ее глаз я понял, что слушала она внимательно и сделает все как надо. Да и слово «писать», вопреки моим недавним мыслям, выскочило из нее довольно естественно, поэтому я решил воздержаться от дополнительных наставлений и нотаций

Не успел я выйти из машины, как Елизавета резко, с визгом шин рванула с места – почти как я, когда удирал накануне от Поклёпы. Для порядка я погрозил ей вслед кулаком, но про себя добродушно улыбнулся и, постояв некоторое время в раздумье, бодро зашагал по дороге.

Солнышко тоже светило довольно бодро, и в его веселых, ласковых лучах я через какой-то пяток минут без труда разглядел спешащую мне навстречу Елизавету. Последние десять метров, разделявшие нас, принцесса моя преодолела строевым шагом, приложив руку к своим развевающимся на ветру кудряшкам.

– Задание выполнено, гражданин начальник! – весело отрапортовала она.

– Доложите обстановку, товарищ рядовой необученный!

– А чего докладывать-то? – спросила Елизавета, возвращаясь к своим обычным интонациям. – Машин мало, прохожих, можно сказать, совсем нет. Поставила я тачку где сказал, вот и все…

– Бабулек-то наших ты не встретила?!

– Да нет, они же обычно во дворе тусуются.

Все правильно, на это я и рассчитывал, когда велел Елизавете парковаться со стороны улицы: мне не хотелось, чтобы красавица моя нарвалась на одну из местных старух, знающих ее как облупленную и мгновенно разносящих любую весть по окрестностям. Пусть они увидят Елизавету несколько позже и только вместе со мной! Я развернул молодого бойца в нужном направлении, обнял за плечи, и так, в обнимку мы зашагали к моему дому. Солнышко ласкало мне бока, грело душу, но душе этой было несладко. Увижу ли я тебя завтра, солнышко? Что ждет меня? Сырой темный подвал? Батарея с наручниками?.. Странное, понимаете ли, дело: детективных сериалов я не смотрю, а тамошние стереотипы при первом удобном случае сами собой лезут в голову. Подвалы, наручники… И откуда только я всего этого нахватался? И откуда я знаю, что это сериальные стереотипы? Хотя, если задуматься, при чем здесь сериалы? Что, даже если абстрагироваться от телевизора, может ждать меня в бандитском плену? Мягкая коечка? Столы, ломящиеся от деликатесов? Длинноногие девицы для заоблачных удовольствий? То-то же. Ох, сплавить бы поскорее отсюда Елизавету…

Я очень люблю свой дом. Будь моя воля, я никогда не покидал бы его: шатался бы по квартире, работал бы за своим письменным столом или валялся на диване, лаская Машеньку или воспитывая Ильича. Ну, выходил бы еще, быть может, в соседний подъезд, в магазин Асланчика за едой для себя, родственников и моей киски…

Кстати, Машенька, киска моя, наверняка в обиде на своего хозяина. Успеть бы побаловать ее чем-нибудь вкусненьким, пока неизвестная мне сволочь не взялась за меня вплотную.

Любимый двор встретил во всеоружии меня и моего верного рыцаря. Мы с Елизаветой шли в обнимку, то есть развернутым строем. Старухи же, обычно выступавшие фалангой, образовали на этот раз нечто вроде спартанского треугольника, острием которого, нацеленным мне прямо в грудь, была, конечно, Поклёпа. Взор ее, как обычно, не предвещал ничего хорошего тому, на кого был нацелен.

– Милиция сегодня вами интересовалась! – без предисловий объявила она. – С утра! На черной «Волге»! – Черная «Волга» по-прежнему остается для таких старух символом власти и богатства: в калейдоскопе иномарок они обычно путаются и поэтому считают эти навороченные агрегаты чем-то второсортным.

– Кто же это ко мне сподобился? – отвечал я, сияя широченной улыбкой и одновременно лихорадочно соображая: «Петровна, что ли? Она бы позвонила сначала…»

– Капитан Иванов Александр Анатольевич, – отрапортовала Поклёпа, будто солдат на плацу.

– И чего хотел от меня этот товарищ Иванов? – все так же весело поинтересовался я.

– От вас – ни–че–го! – старуха произнесла эти слова с разделением, сопровождая каждый слог величественным покачиванием головы. – Он просто спросил, где, мол, вы, что да как. Я ответила, что Илья Николаевич поднял среди ночи семью с маленьким ребенком, а сам болтается неизвестно где! И с кем! – добавила она, смерив глазами Елизавету. С головы до ног и обратно, как землемерным циркулем.

Это был миг ее подлинного триумфа. Желая развить свой успех, Поклёпа сделала шаг вперед, и этот искусный маневр был многократно повторен каждой из ее соратниц. В результате старушечий строй развернулся – и даже не в фалангу, а в полукольцо, в центре которого оказались мы с Елизаветой. У меня возникло почти непреодолимое желание обернуться, будто вражеское полукольцо естественным образом продолжилось мне за спину и образовало замкнутый круг, из которого не было выхода.

– А это точно мент… милиционер был? – спросил я несколько изменившимся голосом.

– Он документ показал, – важно ответила Поклёпа. – Там все написано.

Да, этой старой дуре покажи любую картонку с гербом и печатью, и достаточно будет! Если бандиты уже отправились к Галине и извлекли оттуда Ильича… А ты, козел, все утро кувыркался в кровати с этой длинноногой шлюхой! Информацию ему надо было качать, информацию! И что ты узнал? Телефонный номер, по которому звонила Ирочка? Мобильный номер, между прочим. Какую пользу из него можно извлечь? Позвонить разве что, да и то если хозяин не выключит. Я вдруг почувствовал, как по спине у меня ползет какая-то гадость, липкая и скользкая одновременно. Рука сама собой потянулась к мобильнику и набрала номер Галины Михайловны.

Она отозвалась почти сразу. Голос ее звучал бодро, почти весело. Где-то возле телефона звенели два задорных колокольчика: это возились, хохоча в голос, Юля и Ильич.

Сердце сразу отпустило, как после стакана доброго вина, но одновременно возникло желание, нарушая все мыслимые приличия, заорать сейчас на весь двор и во весь голос, запустить фейерверк или какую другую яркую, шумную пакость, чтобы те, кому это интересно, сразу узнали, что я здесь, на месте и весь к их услугам. Но те, кому я был интересен, если и находились поблизости, то никак не обозначали свое присутствие. Поэтому весь пар мой ушел в свисток, вернее, в Поклёпу.

– А, ну тогда я спокоен, если он с документом! – завопил я, сияя саблезубой улыбкой. – А мы вот с подругой, – я крепко прижал к себе Елизавету, –  оттянуться решили. Всю ночь пили, гуляли…ну и вообще… Мало показалось! Сейчас продолжим!

После этих слов мы прошли сквозь Поклёпу, как сквозь масло. Ошметки старушечьего полукольца тоже рассыпались где-то у меня за спиной, растворились, как тучи на бледно-голубом, наконец-то подготовившемся к весне небе. «Ошметки» эти теперь разнесут весть о моем прибытии получше любого телеканала. Осталось только зайти к Асланчику за товаром и за разговором: этот хитрый торгаш распространяет благие и другие вести не хуже Поклёпы и ее шайки!

Машенька терпеть не может Елизавету. Недолюбливает она, положим, всех моих знакомых дамского пола – за исключением разве что Петровны, – но здесь случай особый. Как-то раз, на самой заре их знакомства Машенька решила получить с Елизаветы, новой, так сказать, паршивой овцы, нарисовавшейся подле, клок шерсти, то есть ласки, положенный моей киске по закону. Забравшись на подлокотник кресла, в котором в тот момент восседала Елизавета, Машенька кокетливо подставила ей вою упругую спинку и замерла, ожидая соответствующих действий. И валькирия моя ответила вроде бы адекватно: милостиво погладила эту самую спинку, почесала мою киску за ухом. Машенька уже приготовилась замурлыкать, но… надо же знать Елизавету! Она не мыслит интимной близости безо всех этих экстремальностей, обострений! В самый неподходящий момент, – хотя существует ли для подобных действий момент подходящий? – Елизавета схватила мою кисулю за хвост и подняла ее у себя над головой! Такого с моей пушистой подругой не позволял себе никто! Когда же Машенька выразила свое возмущение по этому поводу, то есть оскалила свой прелестный клычкастый ротик и зашипела, Елизавета вздумала ее передразнить: тоже скривила свою пасть в поганом оскале и принялась шипеть наподобие своего любимого Фердика! Этого Машенька вынести уже не могла. Закончилось все, разумеется, расцарапанной в кровь рукой и смертельной обидой.

Правда, за те полтора года, что протекли после описанного инцидента, отношения между двумя моими дамами порядком поистрепались и перешли из разряда враждебных в разряд холодно-презрительных. А презирать своих врагов так, как Машенька, вообще мало кто умеет! Вот и сейчас моя красавица уселась на шкаф – на виду, но спиной к нам! – и принялась выгрызать из своей прелестной передней лапки несуществующих блох. Когда же Елизавета выдала в ее сторону какой-то непристойный звук – что-то вроде «бе-е-еш…», – ни один волосок не дрогнул на серой гибкой спинке моей подруги!

Я достал из пакета принесенную от Асланчика рыбку, нарезал ее мелкими-мелкими кусочками и ссыпал в стоящее возле стола блюдечко. Но и тогда Машенька не сменила ни своей позы, ни своего занятия, а ведь голод эта обжора ненавидит куда сильнее, чем Елизавету.

Зато гордый рыцарь сексуальной революции не замедлил воздать по заслугам купленным у Асланчика яствам. Свернув, как голову куренку, крышечку на бутылке «мартини», она тут же наполнила и осушила бокал – самый большой из имевшихся у меня в шкафу, а потом зацепила мизинцем и потащила в рот первую розочку с торта. До рта эта розочка добралась, однако, не без приключений, побывав по пути на штанах у моей ненаглядной подруги.

– Елизавета! – строго сказал я.

– Чего? – спросила она сквозь набитый рот.

Жизнь продолжалась…

Стакан красного вина, добытого вместе со всем прочим в магазинчике нашего дворового благодетеля, тоже немало поспособствовал продолжению моего земного существования, второй стакан вообще посулил практически вечную жизнь. Жаль только, что бандиты вряд ли догадываются о моем внезапно нахлынувшем бессмертии. Следовало поэтому прилежно наблюдать за обстановкой.

Во дворе наблюдались полные разброд и шатание. Старухи из шайки Поклёпы, окончательно нарушив дисциплину строя, разлетелись по разным углам ошметками по два-три человека в каждом. В образовавшихся двойках и тройках тоже не было ни умиротворения, ни спокойствия: размахивая без устали руками, бабки интенсивно обсуждали что-то. Вернее кого-то, и мне с моим неотвязным эгоцентризмом нетрудно было догадаться, кого именно.

Я неспешно двинулся в сторону маленькой комнаты. Она, в отличие от большой комнаты и кухни, нацелена у меня не во двор, а на улицу, обеспечивая хозяину почти полный обзор. Протискиваясь мимо Елизаветы, усердно поедавшей торт, я не удержался от воспитательного порыва:

– Елизавета, хватит! Сейчас разложим настоящую закуску.

– А ну ее на фиг! – отвечала ненасытная нимфа.

Я ничего не сказал в ответ. Крыть мне было нечем: я-то вылакал свои два стакана вообще без закуски.

Вид со стороны улицы являл собой полную противоположность дворовому: небо, асфальт, жалкие палки и прутья под окнами, которые были когда-то и, хотелось верить, снова станут когда-нибудь нашими знаменитыми «пампасами», – все это, казалось, застыло в лучах нового, наконец-то пробудившегося от спячки солнца. Ни птицы, ни зверя, ни человека, – только автомобиль с неприлично задранным задом, прилежно поставленный у обочины Елизаветой, кровавой каплей оживлял пейзаж. Никого, черт побери. Никого вокруг! Но должна же, должна эта сволочь клюнуть на свою собственную тачку! Хуже всего на свете ждать и догонять…

Маленькие мягкие ладошки осторожно обняли меня сзади, будто две теплые пушистые птицы опустились на плечи. Я, настроенный в этот момент на опасность, весь напрягся, вздрогнул, но испугаться как следует не успел, потому что следом мне на плечо легла и голова, пощекотав шею знакомыми пушистыми волосами. Елизавета то ли слопала уже свой торт, то ли решила, не теряя времени, совместить обжорство с любовью. Нет, такой поворот событий решительно не входит в мои планы. Это, кстати, была вторая из двух причин, по которым я не хотел брать с собой Елизавету. После бутылки «мартини», полусотни кремовых розочек, да еще подогреваемая изнутри предчувствием опасности, подруга моя превращается даже не в секс-бомбу, а в секс-боеголовку индивидуального наведения и как минимум мегатонной мощности. Я же на данный момент не имел физической возможности этому соответствовать. Да и морального права тоже: в моменты физической слабости я почему-то всегда вспоминаю о нравственности.

Первой же из причин, по которым я так упорно отказывался поначалу от общества Елизаветы, была та самая опасность, которой мы сейчас подвергались. Сам-то я могу рисковать хоть жизнью, хоть свободой, все равно, но втягивать в это дело молодую девушку… Все это было бы справедливо, если бы речь шла о какой-нибудь другой девушке. Елизавета же расцветает на опасностях, как роза на навозе. К тому же, подумалось мне, мою крепость, то бишь мою квартиру, не так-то легко взять штурмом, – если,  конечно, неведомые враги не собираются меня убивать. Это из чужого дома, предварительно усыпив, можно запросто вынести на носилках даже такого бугая, как Илья Николаевич Суворов. А попробуйте сделать это здесь! Да на такое зрелище сбежится вся округа! И это в том случае, если передо мной бандиты умудрятся усыпить еще и Поклёпу… А если они этого не сделают сбежится практически вся Москва!

Пока я предавался этим высоконравственным размышлениям, Елизавета забралась мне рукой примерно в район пупка. Почему у сладострастных девиц конечности становятся такими длинными? Или они просто кажутся таковыми сладострастным самцам? Сразу вспомнилась Ирочка, ноги которой…

– Елизавета, отвянь! – прохрипел я.

– Не «отвянь», а «иди ко мне»! – томно «поправила» она меня.

Ее горячая ладошка проникала все дальше; таким успехам немало способствовало отсутствие на мне рубашки, все еще героически прикрывавшей от посторонних прелести моей подруги-врагини, спящей сейчас безмятежным химическим сном. Я уже приготовился двинуть Елизавету локтем в район солнечного сплетения, но в это время, к счастью, зазвонил телефон.

– Пусть себе звонит! – милостиво разрешила телефону Елизавета, никак не желавшая выпускать меня из объятий.

– Не мешай мужчине выполнять его основные функции! – потребовал я. – Мы с тобой все время должны быть на виду, а уж на звонки отвечать во всяком случае.

– Я как раз и хочу от тебя основных… этих… функций. А если хочешь на виду, то можно на балконе… – вдруг предложила она.

Нет, на такое мне даже при нынешних моих обстоятельствах не хватило бы куражу. Гуманист я и повальной инфарктной эпидемии среди местных старух себе бы ни за что не простил. Поэтому пришлось все-таки пустить в ход свой локоть, и лишь после этого мне удалось прорваться к телефонному аппарату.

– И чего дергался? – спросила Елизавета, когда я, услышав в ответ на несколько своих судорожных «алло!» сначала молчание, а потом частые гудки, положил трубку.

– Дурила ты! – со вздохом констатировал я. – Это же нас проверяют! Тем более нужно было трубку брать!

В этот момент мне пришла в голову мысль, как  выкурить отсюда Елизавету. Приступить к ее осуществлению немедленно мне, однако, не удалось, потому что телефон зазвонил снова. Снова мои нервные «алло!», снова молчание, снова частые гудки в трубке.

– Елизавета, это не твои хахали сюда звонят? – съехидничал я. – Ты им мой телефон не давала?

Дева отвечала каким-то сдавленным звуком, точного смысла которого мне определить не удалось, но со свойственным мне оптимизмом я решил, что звук этот означает скорее «нет», чем «да».

Телефон зазвонил снова.

– Теперь ты подойди, – распорядился я. – Пусть враги убедятся еще раз, что нас здесь двое.

Результат был тот же самый – от «алло!», произнесенного, правда, куда более лениво и женским голосом, до свирепого бросания трубки.

– Мне нужно позвонить Петровне, – торжественно объявил я, – а ты сходи посмотри пока, как там наша тачка.

В этом и состоял разработанный мною план по выставлению девы за дверь. Пугать ее бандитами бесполезно, от этого Елизавета распалится еще больше, а вот Петровны она побаивается. Но связаться со своей бывшей родственницей мне не удалось, потому что Елизавета, выпорхнувшая было со слегка искривившимся лицом в маленькую комнату, тут же выскочила оттуда, будто выброшенная невидимой, но мощной пружиной.

– А тачки-то нет! – отрапортовала она и добавила свое любимое: – У-у, класс!

Я, разумеется,  тут же рванул к окну, хотя не доверять Елизавете у меня не было никаких причин. Что делать? Люди любят совершать бессмысленные поступки. От алого автомобиля с неприлично задранным багажником действительно не осталось и следа. Я внимательно осмотрел окрестности – еще один бессмысленный поступок. Осмотр, конечно же, результатов не дал. Но Бог любит троицу, и я совершил еще один бессмысленный поступок, строго спросив Елизавету:

– Ты хорошо закрыла машину?

– Все как полагается, гражданин начальник! – радостно отрапортовала она. – Система включилась, подфарники мигнули, все как полагается! – продолжая радостно улыбаться, моя подруга удивленно покачала головой и добавила, потешно отклячив нижнюю губу: – Круто!

Да, это было круто! Угнать машину за те одну-две минуты, что мы потратили, отвечая на «пустые» телефонные звонки! Я-то рассчитывал, что бандиты затеют вокруг Ирочкиного драндулета нервный суетеж и подкинут мне таким образом хоть какую-то информацию о себе, а в результате… Лихо сработано. Как видно, эта тачка бандитам очень нужна. Может, она у них вообще служебная и требуется теперь в другом месте: ну, киллера там подбросить на работу или доставить к месту усыпления еще одного старого похотливого козла.

Тяжко вздохнув, я принялся-таки звонить Петровне.

Сегодня была суббота, и госпожа полковник пребывали дома, – случай для милицейского начальника довольно редкий.

– Слушай, Петровна, ты своих архаровцев ко мне сегодня не засылала? – развязно поинтересовался я после взаимных ленивых приветствий.

– Сколько раз тебе говорить, Суворов: – не задавай милиционерам вопросов по и службе! Если случилось что, доложи и жди реакции родной милиции.

Она явно была в благодушно-насмешливом настроении, иначе бы среагировала куда резче на мое хамство.

– Слушаюсь, госпожа полковник! Или господин?.. Как хорошо, Петровна, было при коммунистах: никаких тебе выкрутасов, одно бесполое «товарищ». Есть, правда, слово «товарка», но его почти не употребляли, потому что «товарка» напоминает о «товаре», а стало быть, о капитализме. Да и звучит «товарка полковник», мягко говоря, не очень…

– Ты к делу перейдешь когда-нибудь?

– Я уже возле! Итак, приближаясь сегодня около двенадцати ноль-ноль к своим владениям, я узнал от местных старух, что за несколько часов до этого, с утра пораньше моей персоной интересовался некий милицейский чин со звездной фамилией Иванов. Вот я и хотел…

– Свою хотелку ты засунь себе… – резко оборвала она.

– Куда, Петровна?

– Сам догадайся. А как звали этого Иванова, ты часом не знаешь?

– Александр, кажется, Михайлович... нет, Анатольевич! А что?

Некоторое время из трубки доносилось лишь мужественного сопение госпожи полковника, потом последовал столь же мужественный ответ:

– Ничего.

Последовало еще несколько секунд сопения, кряхтения и других звуков, соответствующих чесанию не то подбородка, не то затылка, не то трубки, и Петровна выдала наконец следующую реплику –совсем другим тоном:

– Вообще, гражданин Суворов, вашим делом занимается следователь Голованов, так что со всеми вопросами обращайтесь к нему. Хочешь, дам телефон?

– А на хрена?

– Тогда пока, – ответила она и отключилась.

Я незаметно для Елизаветы нажал на рычажок телефона и сказал в замолкнувшую трубку:

– Может, приедешь? Вопрос-то серьезный. Ну, я всегда рад тебя видеть… Давай, жду!

Я положил трубку на рычаг и обернулся. Елизавета смотрела на меня испуганными  глазами.

– Петровна будет здесь через двадцать минут! – объявил я. – Ты, конечно, можешь остаться…

Но Елизавета уже озиралась по сторонам в поисках вещей, которые необходимо взять с собой даже при срочной эвакуации. Так, хотя бы эта проблема снимается…

В этот самый момент Машенька серой молнией вылетела из прихожей, где она занимала свой любимый пост на вешалке, и устремилась в маленькую комнату. Все понимает, мерзавка…

Елизавета собралась за какие-то три минуты. Я наградил ее за скорость страстным, продолжительным поцелуем и на прощание мягко шлепнул по попке для поднятия настроения – и ей, и себе. Но провожать до дверей не стал, а устремился на кухню, чтобы посмотреть, насколько благополучно моя подруга преодолеет пространство нашего двора. За спиной у меня щелкнул, открываясь, дверной замок.

– Ну-у, класс! – раздался вдруг с того же направления возглас Елизаветы.

Голос ее звучал радостно, даже восторженно, но… надо же знать моего бесстрашного рыцаря! Ее любимый возглас, да еще озвученный таким тоном, означал примерно то же, что истошный, поросячий визг «а-а-а-а-а!!!» из уст обыкновенной, пугливой девицы. Там, на лестничной площадке явно случилось что-то из ряда вон выходящее. Я полетел в прихожую.

Человеческая голова с лысиной на затылке, светившая на меня из пространства между каблуками Елизаветы, – вот и все, что мне удалось разглядеть в первый момент. Оттащить мою подругу от такого зрелища с использованием одних лишь силовых методов не удалось даже мне, ветерану вольной борьбы. Пришлось применить болевой прием, позаимствованный, кажется, из арсенала джиу-джитсу. Когда храбрый рыцарь, вскрикнув от боли и не по-рыцарски выругавшись, оказался-таки у меня за спиной, взору моему предстало нечто странное и несуразное: на кафельной клетке пола, упершись головой мне в порог, то ли лежал лицом вниз, то ли сидел на корточках Альберт Несторович Птица, штатный гример агенства «Апогей».

Он лежал – или сидел? – неподвижно, уронив голову на колени, а руки простер перед собой, примерно до уровня макушки, как мусульманин, совершающий намаз. Впечатление было такое, что вначале Альберт стоял, опершись ладонями о мою дверь, а потом медленно сполз на пол. Кепка, слетевшая с его головы, валялась, перевернутая, рядом, будто Альберт приполз к моей двери просить милостыню. В который раз за последние сутки возникло состояние дежавю. Когда-то вот так же к моим ногам свалилась дымящееся от холода тело Борьки Цейтлина. Труп, на этот раз оказавшийся у меня под ногами, не был, по крайней мере, замороженным…

Вот, стало быть, на что, вернее, на кого прореагировала Машенька, когда так поспешно метнулась из прихожей в комнату.

– Гы, живой! – хохотнула вдруг Елизавета, которая, как выяснилось, встала на карачки и протиснулась-таки ползком к «бездыханному» телу гримера. – Дышит!

Я нагнулся, желая проверить ее слова. Действительно, тело Альберта Птицы было теплым, грудь вздымалась в мерном, спокойном дыхании, а в сонной артерии и запастье         явственно прощупывался пульс. Альберт Несторович мирно, безмятежно спал. Так, совсем интересно. Спящая красавица  у меня уже есть, теперь вот этот… далеко не красавец, но тоже спящий.

Интересную, должно быть, представляем мы скульптурную группу, подумалось мне. Альберт Несторович Птица, мирно спящий на каменном полу, я, присевший возле него на корточки, и еще Елизавета в позе, приличествующей скорее Машеньке, а не человеческой самке. Господи, а если кто-то посторонний или, хуже того, Поклёпа увидит с лестницы или в глазок эту скульптурную композицию!..

– Елизавета, держи дверь, а я затащу его в квартиру, – приказал я. –  Затащим, и сразу отваливай.

Она сначала даже не поняла:

– Куда отваливать?..

– Куда договаривались, вернее, куда хочешь!

– Ты что, охренел?! – весьма невежливо отвечала она. – Как я пойду?

– Петровна сейчас придет! – напомнил я, но вид спящего Альберта Несторовича Птицы перебил у моей подруги даже страх перед высоким милицейским чином. Препираясь со мной, Елизавета по-прежнему стояла на четвереньках и при этом нервно пристукивала всеми четырьмя копытами. Будь у нее хвост, он бы сейчас вздыбился радугой к небесам, как у боевого коня перед схваткой. Выяснять с ней отношения сейчас было некогда, да и небезопасно, вначале следовало заняться Альбертом. В два-три рывка я перетащил бесчувственное тело гримера с кафеля на паркет.

Птица отнесся к этому путешествию безучастно, хотя порожек у меня довольно высокий и переправа через него должна быть далеко не безболезненной. Да и после переправы, уже лежа на паркете у меня в прихожей, Альберт Несторович не изволил издать ни единого звука, а лишь лениво шевелил губами, будто пожевывал изнутри свое мясистое лицо.

– Может, он пьяный? – предположила Елизавета.

Я наклонился, понюхал, покачал головой. Запаха не было.

– Может, наркота? – выдвинула она новое предположение и сама же его опровергла: – Нет, на наркомана не похож.

– Интересно, откуда он узнал мой адрес? – задумчиво пробормотал я, переводя взгляд с Елизаветы на Птицу и обратно.

Тон мой был такой, будто этот вопрос был единственным или, по крайней мере, самым важным в длинной череде вопросов, возникавших в связи с неожиданным появлением гримера возле моей двери. Но в действительности мысли мои блуждали где-то далеко, и я не сразу заметил, что физиономия моей красавицы постепенно меняет цвет с умеренно розового, стандартного на пунцовый, чрезвычайный.

– Ты?!

Елизавета молчала, виновато хлопая глазами, а лицо ее начинало приобретать уже какой-то фиолетовый оттенок.

– Зачем ты дала ему мой адрес?!

– Не адрес, телефон… – пропищал бесстрашный рыцарь, уже почерневший от смущений.

У нас в «Апогее» был заведен такой порядок: мой домашний телефон знают только самые доверенные сотрудники, то бишь Матвеев и Елизавета, которые знали его задолго до того, как народилось на свет наше агентство, все же остальные контактируют со мной через мобильник. Клиенты-то у нас попадаются такие, что не дай бог, рядовые сотрудники тоже всегда могут проболтаться, а на Кольку с Елизаветой я всегда могу положиться. Вернее, думал, что могу…

Вот вам и новое дежавю. Когда-то Елизавета таким же образом познакомилась и со мной: считала с определителя мой телефонный номер, а потом, не дозвонившись, узнала по Интернету адрес и заявилась ко мне на квартиру лично.

– Мы с ним… вчера вечером… – продолжала смущенная дева, – были… и ночью…

– Трахались, что ли?! – прогремел я, но тут же сообразил, что не стала бы Елизавета так сильно смущаться из-за подобных пустяков.

– Не-е, мы были в ресторане… Он сильно приставал, и я сказала, что должна быть ночью у тебя. Он сказал, что проверит…

– И ты дала мой телефон?

– Да… мы выпили…

– Как он тебя туда вытащил, в ресторан? – со вздохом поинтересовался я, начиная уже жалеть ее, бедняжку. – Ты же вроде его отшила тогда, у «Дергачев-фонда».

– Он потом позвонил… – голос ее просел до комарино-мышиного писка.

– Так он и твой телефон знал?!

– Да, я ему дала… В смысле, телефон… Неделю назад… мы были в ресторане.

Господи, опять в ресторане! Елизавета вроде бы не отличалась страстью к этим заведениям. Хотя откуда мне знать, я же никогда ее туда не приглашал. Как, впрочем, и других.

– А почему ты все-таки согласилась? – спросил я устало. – Я имею в виду вчера, когда он позвонил?

– Он обещал фейерверк… – потупив глазки, отвечала дева.

О Боже! Моя Елизавета, бесстрашная валькирия, палившая в свое время из гранатомета по бандитской хибаре, начиненной взрывчаткой, соблазнилась мельтешением каких-то китайских пуколок! Надо будет, как освобожусь, устроить дитятке что-нибудь такое…

Не знал я тогда, что жизнь и без меня позаботилась уже об огненных развлечениях для моей подруги, – правда, в немножко другой истории.

– Фейерверк-то хоть был? – поинтересовался я.

– Не-а…

Обманул, значит. Интересный получается экземпляр: пригласил девушку в ресторан, выклянчил телефон, пригласил еще раз и получил доступ – не к девичьим прелестям, нет, а к домашнему телефону шефа! Выясняй, гадай теперь, что он за птица, этот Птица…

– Картуз его принеси, – отдал я очередное распоряжение.

– Чего? – удивилась Елизавета.

Неграмотная совсем девка, работать с ней еще и работать! Это ж надо, не знает слова «картуз»…

– Ну эту, фуражку его, – пояснил я. – Или кепку. Там, на площадке валяется.

Елизавета открыла дверь, посмотрела, снова закрыла и тут же доложила результаты наблюдений:

– Там ничего нет.

– Лучше смотри!

– Да нет же, говорю!

– Как нет? Я же видел его там, слева. А ты видела?

– Да. А теперь нет. Смотри сам.

Я переступил через спящего Птицу, открыл дверь и долго стоял, изучая кафельную сетку на полу. Фуражки не было.

– Я же говорила, – сказала Елизавета, высовываясь у меня из-под локтя, и вдруг добавила новым, сдавленным голосом, каким никогда не говорила со мной: – Здрасьте…

Занимаясь пристальным изучением пола, я и не заметил, как мимо нас величественно прошагала Поклёпа. К моменту, когда я поднял голову, старуха уже открыла свою дверь и теперь столь же величественно исчезала за ней. Могучие формы Клеопатры Васильевны плавно вздымались и опускались в такт шагам своей обладательницы, как броненосец на океанической зыби. Сдавленное приветствие Елизаветы Поклёпа, разумеется, оставила без внимания. Правильно, мы слишком долго торчали здесь, на лестнице, и согласно непреложному закону природы, действующему в нашем доме и его ближайших окрестностях, Поклёпа обязательно должна была здесь появиться. Хорошо, что не раньше…

– Может, попробовать его разбудить? – предложила Елизавета.

– Попробуй.

Моя подруга присела на корточки возле спящего Птицы и несколько раз легонько хлопнула ладошкой по толстым упругим щекам гримера, более напоминавшим автомобильные протекторы, нежели щеки. Каждое из этих движений она сопровождала громким неясным возгласом – чем-то вроде «эй!». Альберт Несторович почти не реагировал, разве что чуточку морщился при каждом шлепке.

– Ты лучше его поцелуй, – предложил я  усмешкой.

Елизавета, к моему удивлению, послушалась и впрямь напечатлела на уста Альберта томный, страстный поцелуй. С этого момента гримеру явно начало сниться что-то хорошее: он аж замурлыкал от удовольствия. Но не проснулся.

– Ты поосторожнее там! – посоветовал я. – Может, он сифилитик.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – принялась плеваться Елизавета. Как выяснилось, не только на словах: я заметил, что на необъятной щеке гримера нарисовалась вдруг жирная блестящая капля.

– Ладно, хватит! – вздохнул я. – Ты давай снимай с него ботинки, а я перетащу его на диван.

Итак, имеем в итоге загадку на загадке, думал я, волоча Альберта по моему древнему паркету, торосами вздымавшегося под тяжестью почти безжизненного тела. Теперь еще картуз его исчез. Ну, на картуз-то мог позариться, к примеру, какой-нибудь бомж. Правда, в нашем подъезде я отродясь не видел ни одного бомжа, но мог же забежать кто-то из этой публики – специально на этот случай. Да, объяснить исчезновение картуза худо-бедно можно, а вот как объяснить появление его хозяина… Предположим, он явился сюда, действительно терзаемый сомнениями или ревностью. Эту гипотезу еще можно было принять, если бы гример заявился сюда бодрым – не важно, веселым, гневливым ли, но бодрым. А он заснул прямо под дверью, не успев даже зайти в квартиру. Утомился он, что ли, поднимаясь на третий этаж?..

Ростом Альберт, конечно, пониже меня, зато телосложением куда плотнее. Поэтому с затаскиванием его на диван возникли трудности.

– Может, пусть его на полу полежит? – спросила Елизавета. – Невелика птица.

В голосе ее прорезались вдруг угодливые, заискивающие интонации. Чувствует, стало быть, девушка свою вину. Ну и хорошо. Ей полезно.

– Птица-то как раз велика, – усмехнулся я. – Я сейчас  заброшу его ноги на диван, а ты садись рядом и держи их изо всех сил, чтобы не упали. А я начну сразу затаскивать корпус.

Осуществить задуманное мне, однако, не удалось. Когда Елизавета всей своей массой навалилась на ноги Альберта, уже лежавшие на диване, а я приподнял с пола его мощный зад, случилось два непредвиденных события. Первое из них состояло в том, что из куртки, которую мы так и не удосужились снять с гримера, выскочило и с характерным пластмассовым стуком упало на пол нечто черное и продолговатое. Я мигом сообразил, что это могло бы быть, и пакостный внутренний трепет охватил меня. Оставив своим попечительством жирную гримерскую задницу, я наклонился, чтобы поднять выпавший предмет, но – и в этом состояло второе из упомянутых мною событий – разогнуться уже не смог. Моя бедная спинка, о возможных пакостях со стороны которой я так долго предупреждал сам себя, наконец-то дала о себе знать. Резкая боль пронзила поясницу, и осмотр нового вещественного доказательства по делу мне, болезному пришлось производить, медленно, со скрипом и стоном распрямляясь из положения, напоминающего, да и то не очень, заглавную букву «Г». Осмотр этот, собственно, не дал ничего нового: пульт со множеством кнопок, небольшой дисплейчик вверху и крохотная искорка в правом нижнем углу, горевшая ровным зеленым светом. Достигнув, наконец, желанного вертикального положения, я прошуршал в сторону Елизаветы пересохшим языком:

– Дай мне пощупать твои карманы!

– Почему только карманы?.. – томно пропела она, а потом, поняв, видимо, чего я так испугался, пропищала испуганно: – Ты что, обалдел?!

Взгляд мой выражал одну лишь непреклонную решимость, и  Елизавета послушно, хотя и несколько демонстративно воткнула руки в потолок. Прямо так, в этой капитулянтской позе она прошагала к двери и, опершись на нее ладошками, похабно отклячила зад, будто приглашала меня не к обыску, а к чему-то совсем другому. Я против обыкновения решил никак не реагировать на эту выходку, а лишь молча, по-деловому произвел заявленное следственное действие. Во время обыска Елизавета не удержалась от пошлых замечаний по поводу того, в каких местах на ее теле именно следует искать эту, по выражению Матвеева, «электронную хрень», но я и здесь проявил выдержку, промолчал, решив наказать ее за все эти безобразия чуточку позже, когда все устаканится. Только вот когда оно, спрашивается, устаканится? И устаканится ли вообще? И сколько времени займет эта самая «чуточка»?

Ничего, к счастью, не обнаружив в карманах у моей подруги, я потряс в воздухе «хренью», высочившей из гримера Птицы.

– Это нужно срочно отвезти Матвееву, – сказал я Елизавете сквозь кряхтение, по-стариковски держась за поясницу.

– Я никуда не поеду! – отвечала она со слезой в голосе.

– Не тряси головой, как голливудская шлюха! – оборвал я. – Поедешь как миленькая! Колька должен успеть отвезти эту хреновину Шляпину, пока наша красавица не проснулась.

– Ага, он поедет, а я с этой… твоей должна оставаться? А если она проснется раньше, чем он вернется?

– Развлечешь ее светской беседой. Голая, она все равно от тебя никуда не денется. Давай, собирайся, Елизавета, это очень важно. И когда будешь идти, проверяйся, пожалуйста, нет ли за тобой хвоста. Если заметишь что-нибудь подозрительное, звони мне на мобильный. Не дай Бог, приведешь кого-нибудь за собой к Матвееву!

Последние мои слова, позаимствованные из детской игры в шпионов, произвели на Елизавету особенно глубокое впечатление. Она покочевряжилась еще пару минут, но уже без прежнего энтузиазма, больше так, для вида и, наконец, убралась. Уфф-ф-ф, хоть эта проблема с плеч долой!

Вопрос о погрузке гримера Птицы на диван тоже отпадал сам собой. Права Елизавета: и на полу полежит, невелика птица! Вот если бы еще это был единственный вопрос…

Я доковылял до окна и проследил за движением Елизаветы по нашему двору. Никто не побежал за ней, а внимание на нее обратили разве что остававшиеся на улице старухи, обозначавшие ее путь наподобие истуканов с острова Пасхи.

Мы, конечно, идиоты, думал я. Предложение насчет отслеживания «хвоста» хорошо для того, чтобы поэлегантнее вытолкать отсюда Елизавету, но ведь любой мало-мальски грамотный филер сможет без труда проследить за ней так, чтобы она ничего не заметила. Одна надежда на то, что следить не будут. Зачем следить, если главный фигурант по делу вот он, здесь, в своей квартире на третьем этаже, кушайте его с маслом! Да еще с больной спиной, так что мало способен к сопротивлению. Да и со здоровой он не стал бы сопротивляться, добавлю я от себя.

А им нужен я, именно я, совершенно точно! Ведь ни к Матвееву, ни к Елизавете они до сих пор не проявляли интереса. Интересно, а как с другими сотрудниками «Апогея»? Я позвонил секретарше Леночке и Алеше, перебросился с ними несколькими дежурными фразами. Там все было спокойно.

А спина здорово стреляет. Зря я все-таки так быстро прогнал Елизавету: она бы меня полечила. Это довольно просто: я ложусь на пол, а коновал-доброволец встает мне на поясницу. Все, что ему нужно, это иметь достаточный вес и терпение, чтобы попасть носком, а лучше пяткой в нужное, самое больное место. Елизавета мне этого никогда не делала, но у нее бы получилось, наверняка получилось!

Ужасное все-таки занятие – ждать, да еще ждать пакости, да еще неизвестно какой. Давайте, чего вы тянете! «Приходите свататься, я не буду прятаться…» «Приходите, тараканы, я вас чаем угощу…» Какие еще есть песенки на эту тему? Лучше бы, конечно, молитвы, грустно подумал я.

В этот самый момент раздался звонок в дверь. Я вздрогнул, как от высоковольтного разряда, и мужественно пошел открывать.

Даже в глазок смотреть не буду, просто распахну дверь, и все! Надеюсь, они придумали нечто не слишком болезненное и не причиняющее особого вреда здоровью: боли сейчас мне и без них хватает. К тому же Илья Николаевич Суворов очень им для чего-то нужен, в сотый раз повторял я про себя, а с инвалида какой прок? Направляясь к выходу, я вдруг поймал себя на том, что по инерции захлопнул дверь в маленькую комнату, где на полу валялся гример Птица. Господи, как будто неведомые злодеи, совершив насилие надо мной, не смогут самостоятельно обнаружить гримера в моей квартире! Я бы, наверное, от души рассмеялся над собой, если бы не переполнявшая меня суровая решимость. Преисполненный этим похвальным чувством, я повернул головку замка и распахнул дверь, будучи совершенно уверен, что это именно оно – то самое неизвестно что: знакомые мне всегда звонят, прежде чем заявиться, а из соседей заходят лишь Поклёпа да Матвеев, которые по понятным причинам исключались.

Тем большим было мое изумление…

– Здорово, – сказала она, с легкостью протискиваясь сквозь узкий, толщиной в какой-нибудь дециметр промежуток между косяком и мной, остолбеневшим от неожиданности. – Ты  двери вышибать умеешь?

– Дело вообще-то нехитрое, – отвечал я тоном слишком обыденным для моего теперешнего состояния. – Но сейчас я не в форме.

– Спина, что ли? – сразу догадалась она.

– Ага.

– Во, блин…

Ее звали Эльвира, и последние тридцать она беспорочно служила ближайшей подругой у Нинки, моей бывшей супруги. Существа, столь беззаветно преданного близкому человеку, я не встречал даже среди собак. Эльвира живет неподалеку, можно сказать, в нашем дворе, и училась когда-то в одной школе со мной. Она-то в свое время и познакомила нас с Нинкой…

Только сейчас я заметил, что одета Эльвира явно не по сезону: на ней были легкие, неопределенного цвета брючки, шлепанцы и кофточка, еще более легкая, чем штаны. Она, по-моему, дрожала от холода, – во всяком случае, должна была дрожать, прошагав в такую погоду несколько сотен метров по нашему двору.

– Пойдем чаю попьем, – наконец-то предложил гостеприимный хозяин. – Да и водки бы тебе надо… Выпьешь?

– Давай.

Сам я водки не пью, поэтому у меня в доме всегда болтается с полбутылки этого напитка, остающегося после визитов водкопьющих гостей. Я налил Эльвире примерно полстакана. Она испугалась.

– Пей, как лекарство! – приказал я.

Она безропотно подчинилась и опрокинула в себя стакан, даже не поморщившись при этом.

Эльвира очень любит животных, и четвероногие твари, в отличие от существ с меньшим числом нижних конечностей, платят ей взаимностью. Вот и Машенька, все это время прятавшаяся неизвестно где, неожиданно объявилась подле нас и, задрав хвост трубой, кокетливо потерлась о ноги гостьи сначала левым, а потом правым бочком. Та не замедлила забросить киску себе на плечо, нежно облобызав по дороге. Машенька с комфортом там расположилась, приготовившись внимательно слушать наш разговор и вообще пристально следить за происходящим. Высота, занятая ею, была не бог весть какая – рост Эльвиры едва достигал полутора метров, – но все же…

– Что у тебя случилось-то? – спросил я, по-прежнему держась за поясницу. – Рассказывай.

– Из дома выгнали, – насупившись, ответила она.

– Кто?! Неужели…

– Да нет, не Женька. Он вчера к бабке умотал.

Женька – это сын Эльвиры, шестнадцатилетний балбес. После нашей с Нинкой женитьбы Эльвира тоже принялась энергично выходить замуж и за каких-нибудь полгода добилась своего. Мне показалось тогда, что и это она сделала из преданности подруге, дабы не смущать своим сиротством замужнюю Нинку. Муж, правда, метеором промелькнул на ее жизненном небосклоне; его появления и исчезновения почти никто не заметил. Я бы добавил еще, что этого не заметила и сама Эльвира, но сделать столь смелое утверждение мне не позволяет наследничек, появившийся у нее в положенный срок. Появление Женьки, однако, практически не отразилось ни на образе жизни, ни на фигуре Нинкиной подруги: Эльвира осталась маленькой и худенькой, как мотылек, а ее сынуля большую часть времени торчал у бабушки, которая, разумеется, в нем души не чаяла.

– И кто же тогда… – начал было я, но в это время неизвестно откуда зазвучала мелодия «Мгновений» из фильма про Штирлица. Я не сразу сообразил, что это Эльвирин мобильник. Она полезла в карман. А я-то думал, что дамы носят сотовый телефон исключительно в сумочке.

– Я как раз разговаривала по мобильному, когда он появился, – объяснила Эльвира, прочитав, очевидно, мои мысли.

– Да кто появился-то? – в очередной раз нетерпеливо спросил я, но она уже начала разговор по телефону.

– Да! – крикнула она в «трубу». – А… ну… ну… Я, между прочим, милицию сейчас вызываю! И чего?.. И что?.. Да, и с мужиком договариваюсь, здоровым таким, чтобы дверь вышиб и морду тебе набил! Все, жди!

Ага, мне сейчас только мордобоя не хватает, подумал я.

– Это он, – сообщила Эльвира, снова засунув мобильник в карман. – С моего домашнего телефона, гад!

– Да кто же…

– Хахаль, – ответила она, строго глядя на меня из-под насупленных густых бровей.

Больше всего на свете она боится, что над ней будут смеяться, и поэтому один ее вид и даже воспоминания о ней вызывают у меня смех. Позу, которая, по мнению Эльвиры, должна защищать ее от насмешек, она тоже выбрала очень смешную: голова выдвинута вперед, ручки, сжатые в кулачки, прижаты к животику, глаза палят из-под сдвинутых густющих бровей кинжальным огнем. Даже Машенька, по-моему, ухмыльнулась, сидя у нее на плече.

Этот «хахаль», как выяснилось из ее дальнейшего сбивчивого рассказа, был двадцатилетним сыном ее знакомых, который некоторое время назад по просьбе родителей подвез Эльвиру до дома после вечеринки и в результате влюбился в нее без памяти. Парень зарабатывал на жизнь участием в боях без правил; видимо, по этой причине мозги его находились далеко не в лучшем состоянии.

Началось все, как обычно, с анонимных звонков по телефону и долгого, с сопением молчания в трубку. Затем новоявленный «Ромео без правил» взял привычку торчать вечерами возле Эльвириного дома, дожидаясь ее прихода с работы. Бедный парень, подумал я: Эльвира врач-педиатр, причем очень  хороший, возвращается домой поздно, и влюбляться в нее совершенно не с руки, тем более если сопровождать свою влюбленность бессмысленным торчанием у подъезда.

– А позавчера он в мусорный ящик залез, представляешь? – жаловалась Эльвира. – Ящики эти у нас во дворе стоят, железные такие, с крышками. Залез туда и крышкой этой сверху накрылся!

– Зачем? – поинтересовался я.

– В знак любви, наверное…

Я только пожал плечами: мне, никогда не участвовавшему в боях без правил, и в голову бы не пришло помечать свою любовь подобными знаками.

А сегодня Ромео перешел к решительным действиям. Заявившись на квартиру любимой с огромным розовым букетом, он в категорической форме потребовал, чтобы Эльвира немедленно вышла за него замуж. Любимая ответила отказом, мотивируя его благоглупостями насчет разницы в возрасте и прочего. Молодой человек все внимательно выслушал, но по окончании Эльвириной речи повторил свое требование и пригрозил не покидать квартиру до тех пор, пока требование это не будет удотвлерено.

– А как его выставишь? – жаловалась Эльвира. – Он здоровый такой, ростом почти с тебя, мордатый.

В голове хитроумной дамы возник, однако, некий план, основанный на том, что пылкий влюбленный, войдя в прихожую, не закрыл за собой дверь.

– Коридор у меня такой же  длинный, как у тебя, – напомнила Эльвира, – но дверь не сбоку, а в торце…

Наградив парня ласковым, как ей показалось, взглядом, Эльвира со словами «Стой здесь, я сейчас!» испарилась в направлении комнат, но тут же пулей вылетела оттуда и с воплем, позаимствованным из боевого арсенала индейцев апачей, устремилась на своего обожателя. Ее можно было сравнить также с бойцом-смертником, бросающимся с гранатой на вражеский танк. Роль гранаты в данном случае играл, правда, мобильный телефон, который Эльвира по-прежнему сжимала в руке и который, к счастью, не умеет взрываться, иначе влюбленному бойцу без правил не поздоровилось бы. Эльвира стремилась, компенсировав недостаток массы скоростью, вышибить парня на лестничную площадку, а после быстро вернуться в квартиру и захлопнуть за собой дверь.

Но с реакцией у воина, закаленного боями без правил, было, в отличие от интеллекта, все в порядке. В самый последний момент он успел отпрыгнуть в сторону, а когда Эльвира со свистом вылетела из квартиры, захлопнул за ней дверь. Даме, начавшей через некоторое время проситься обратно, он объявил, что хватит ему, влюбленному и несчастному, торчать на морозе и путь этим теперь займется предмет его страсти – до тех пор, пока не облагоразумится и не согласится на его выгодное предложение.

Потоптавшись некоторое время у запертой двери и попытавшись – увы, безуспешно – дозвониться до родителей влюбленного бойца, Эльвира отправилась искать помощи у меня.

– А теперь он звонит мне, – объявила она, заканчивая свой рассказ, – и говорит, что нашел у меня в шкафу виски и пьет за наше будущее счастье мой… мое… Слушай, как правильно говорить про виски? Какого он… оно рода?

– Понятия не имею, да и какая  разница: важно, что виски твой… твое?.. а он его пьет! – со вздохом констатировал я и робко предложил: – Может, все-таки милицию вызвать?

– Он же сын моих друзей, – вздохнула она.

– Да…

Я поморщился, держась за больную спину, несколько демонстративно, признаюсь, подчеркивая свою немощь. Да я и со здоровой спиной не отважился бы выламывать двери, за которыми меня поджидает двадцатилетний дебил без правил!

– Нет, на тебя просто невозможно смотреть! – среагировала наконец Эльвира. – Надо заняться твоей спиной. Я сейчас позвоню, чтобы приехали, сделали обезболивающий укол… ой, а записная книжка-то у меня там…

Она пощелкала мобильником, но нужного номера там, по-видимому, не оказалось.

– К черту уколы! – сказал я. –  Есть способ получше.

И начал укладываться на пол.

Нинка когда-то блестяще проделывала операцию с моей поясницей, но она как минимум раза в два тяжелее своей подруги, думал я, с сомнением оглядывая мотыльковые обводы Эльвиры. Разве это женщина, елки-палки… По-моему, если дама не вышла ростом, то она просто не имеет права быть такой худой. И зачем я только развелся с Нинкой? Тогда не было бы этой проблемы. Ага, зато возникла бы куча других. Если вы стремитесь к женитьбе или замуж только для того, чтобы преодолеть жизненные трудности, возникшие вдруг перед вами, лучше откажитесь от этой затеи. Брак не разрешает никаких трудностей, а только создает новые.

Пока я предавался этим глубоким размышлениям, Эльвира успела забраться мне на спину. Неужели уже забралась?  Я почти ничего не чувствую. Да забралась же, ей-богу! Вон ее отражение в полированной дверце шкафа. Спасибо моему старому полированному другу: если бы не шкаф, я вряд ли смог бы ее на себе обнаружить.

Машенька покинула наблюдательный пункт на плече Эльвиры и следила теперь за происходящим со спинки кресла. Тоже мне, любимая женщина! Никакого сочувствия во взгляде, одно любопытство!

– Левее! Повыше! Теперь правее! – командовал я Эльвире, но безо всякой надежды в голосе.

Нет, у нее ничего не получится. Легкая она, как сухой лепесток. Зря я так быстро отослал Елизавету. Вот девка так девка! Или Петровну позвать сюда вместе с ее центнером… Вот чертов самец: лежа под одной женщиной, мечтает уже о других!

Наконец Эльвира добралась до того самого, заветного места, надавив на которое с достаточным усилием, можно добиться почти мгновенного исцеления. Только вот где его  взять, это усилие?.. В какой-то момент мне показалось, что надави Эльвира самую малость, самую капелюшечку сильнее – и все получится. Даже если мушка или комарик сядет ей на плечо! Но где там! Эльвира сама часто напоминает мне тонконогого комарика, давно и почти твердо вставшего на путь вегетарианства, но мечтающего втайне о единственном и неповторимом теплокровном существе.

– Попробуй встать на пятку и попрыгать! – распорядился я.

Это крайнее средство, но в данном случае прибегнуть к нему было вполне естественно. В столкновении с бойцом без правил Эльвире не удалось компенсировать недостаток массы скоростью, так может быть, получится сейчас?..

Выполнить мою команду бедному мотыльку, однако, не удалось. В самый решающий из моментов она потеряла равновесие и упала на меня, практически усевшись верхом.

– Здрасьте! – вдруг обалдело произнесла Эльвира, по-прежнему восседая на мне верхом.

– Привет… – удивленно отозвался я с пола.

– Добрый день! – торжественно пропел откуда-то сверху узнаваемый, хотя и несколько изменившийся голос.

Я поднял голову. Гример Птица, о присутствии которого в своей квартире я, признаться, уже подзабыл, во всем своем театральном великолепии стоял на пограничной черте, отделяющей маленькую комнату от большой. Одна половина куртки, в которую по-прежнему был одет Альберт Несторович, съехала у него примерно до середины локтя, зато другая сидела вполне прилично. Глаза гримера пуговично стекленели, лицо было передернуто какой-то асимметричной гримасой, зато прическа его была практически идеальной, без единого завихрения; Альберт Несторович чем-то напоминал голливудскую кинодиву, усердно давящую из себя «смайл» на церемонии вручения «Оскара».

– Добрый день! – воспроизвел Птица свою предыдущую реплику и величественно подошел к ручке Эльвиры, все еще находившейся в позе кавалериста. При этом он непременно наступил бы мне на голову, если бы я благоразумно не убрал ее в сторону. – Рад познакомиться с вами, сударыня! Альберт Несторович Птица! – отрекомендовался гример и облобызал-таки ручку вконец обалдевшей Эльвиры.

В этот момент Альберт Несторович разглядел наконец меня, распростертого на полу. Некоторое время он усиленно моргал, очевидно, идентифицируя мое изображение с помощью своей подчерепной картотеки.

– Добрый день! – в очередной раз воскликнул он и протянул мне руку. Для этого ему пришлось еще сильнее наклониться и даже чуточку согнуть ноги в коленях. – Рад видеть вас снова!

Столь же обалдело, как и Эльвира, я воткнул свою руку в его. Птица мягко, но чувственно ее пожал и, распрямившись, басовито пропел:

– Всего доброго, господа! Не смею более обременять вас своим присутствием!

– Кто это? – страшным шепотом спросила меня Эльвира, когда Альберт Несторович походкой Бориса Годунова в момент венчания на царство прошествовал в сторону прихожей.

– Альберт Несторович Птица, наш гример, – таким же шепотом отвечал я.

– Какой еще гример?! – вскрикнула она – но по-прежнему шепотом.

Ах, да она же не знает о существовании «Апогея»!

– Долго объяснять! – в тон ей прошептал я. – Ты слезешь с меня когда-нибудь?

Эльвира стрекозой спорхнула с моей поясницы, у меня же процесс поднятия с пола занял куда больше времени. Вообще, радикулит – очень странная болезнь. Она позволяет довольно комфортно пребывать в любом из обычных человеческих состояний – лежать, стоять, даже сидеть или идти; муки наступают, когда пытаешься сменить одно состояние на другое.

Когда, претерпев вышеупомянутые муки, я выполз, наконец, в прихожую, взору моему предстало занятное зрелище: стоя возле входной двери, гример Птица совершал вокруг моих замков непонятные пассы, волнообразные движения, будто оглаживал округлый стан несуществующей любимой женщины. Ноги его при этом продолжали, как ни странно, шагать, будто по движущейся дорожке тренажера; их движения напоминали мне те, что производила Ирочка, бодая косяки в Маринкиной квартире. Эльвира, заломив руки, стояла подле.

– Ботинки-то, ботинки! – наконец подала она голос. – Ботинки он не надел!

Господи, как будто это единственная проблема! Да если бы гример надел по две пары ботинок на каждую ногу, его все равно нельзя было выпускать одного на улицу!

На звук дамского голоса Альберт Несторович соизволили величественно развернуться.

– Добрый день! – воскликнул он. – Рад, сударыня, видеть вас снова.

– Что это с ним? – испуганно спросила Эльвира.

– Все правильно, – «здраво» рассудил я. – Он уже попрощался с нами, теперь надо опять поздороваться.

Гример тем временем продолжал:

– Насчет ботинок вы совершенно правы! Выходя без обуви в такую погоду, можно простудиться.

– Он сейчас скажет, что Волга впадает в Каспийское море, – пробормотал я.

Эльвира мелко, но быстро закивала, глядя на меня глазами, полными слез. Выражение ее лица было такое, будто я предрек гримеру неминуемую гибель.

Птица тем временем перевед свой стекляшечный взгляд на меня и проревел:

– Добрый день! Рад видеть вас снова! Вы совершенно правы. Волга впадает в Каспийское море!

Закончив эту свою речь, он принялся втыкать ноги в ботинки, не замечая, что последние повернуты на сто восемьдесят градусов по отношению к его ступням. Эльвира бросилась ему на помощь. «Хорошо, что башмаки у него без шнурков!» – почему-то подумал я. Как будто башмаки без шнурков можно надеть задом наперед…

– Всего доброго, господа! – воскликнул Птица, когда операция с ботинками была завершена. – Не смею более обременять вас своим присутствием.

Старательно договорив положенное до конца, гример вернулся к своим маневрам возле двери.

– Его нельзя выпускать одного такого! – сквозь слезы воспроизвела вслух Эльвира мою недавнюю мысль. – Я его провожу.

– Куда ты его проводишь?!

– Домой…

– А где его дом, ты знаешь?!

– Так он-то знает…

– В таком состоянии? Сомневаюсь. Да и тебе в таком наряде сопровождать страждущих как-то не к лицу. Вернее, не к телу: холодно.

Среагировав на наши голоса, Альберт Нестерович вновь начал разворачиваться.

– Добрый день, господа! Рад… – снова затянул он.

– Я не могу больше этого слышать! – сказал я. – Пошли в комнату, я расскажу тебе, как выкурить из квартиры твоего обожателя.

– А он?.. – просила Эльвира, кивнув на гримера.

– Куда он денется! Ну, пободает еще немного дверь. Это ему полезно, почти что тренажер. А тренажеры сейчас знаешь, сколько стоят! Пошли, пошли! – призывал я, тяжелым танком надвигаясь на несчастную миниатюрную женщину.

Эльвира, хотя и со скрипом, подчинилась моему натиску.

– Всего доброго, господа! Не смею более… – неслось нам вслед.

План по выкуриванию двадцатилетнего дебила неожиданно выскочил из меня, когда я лежал под Эльвирой на полу.

– Позвони ему сейчас и скажи, что ты согласна, – начал я излагать свой коварный план.

– На что согласна?

– Ну… выйти за него.

– Как?!

– Сегодня ведь суббота, а ЗАГСы откроются только в понедельник…

– Во вторник.

– Правда? – удивился я. – Тем более. Вот на вторник и назначь ему свидание. Он будет счастлив.

– А если он потребует…

– Чего?

– Ну, этого…– она передернула плечами, как он озноба.

– Что ты?! – воскликнул я, потрясенный. – Какой в наше время может быть секс без брака! Тем более при такой любви. Давай звони! Только будь с ним понежнее, пожалуйста.

– Как это? – удивилась Эльвира.

– Ну, понежнее… – доходчиво разжевал я.

Она кивнула, довольствовавшись этим моим «объяснением». Стало быть, она знает, что означает «быть нежной с мужчиной», просто подзабыла и время, в течение которого я отвечал на ее последний странный вопрос, потратила в действительности на воспоминания. Слава богу, а то черт знает что можно было подумать…

Я вышел в прихожую и стал молча наблюдать за Птицей, который по-прежнему елозил возле двери, а Эльвира начала разговор, вложив в свой голос столько нежности, сколько можно было выдавить из ее комариного тельца.

Состояние, в котором пребывал любезнейший Альберт Нестерович, чем-то напоминало Ирочкино сегодняшним ранним утром. Знойной девушке, правда, для успешного бодания стен требовались непонятная «элекронная хрень» с мигающей зеленой лампочкой и наркотический порошок, который она не без моей помощи заглотнула. Птица же обходился, по крайней мере, без «хрени» и к тому же довольно сносно владел второй сигнальной системой, тогда как Ирочка довольствовалась одним лишь нечленораздельным мычанием. Ирочка проявляла активность лишь тогда, когда «хрень» удалялась от нее, причем на не слишком большое расстояние, доблестный же гример возбудился много позже того, как Елизавета увезла выпавший из него прибор. Общего, получается, было не так уж много, но оно, это общее, все-таки было!

Что-то мягкое и легкое, как весенний осиновый лист, легло мне на спину. Я вздрогнул от неожиданности и сморщился – но уже от боли, вызванной предыдущим движением, слишком резким для моего нынешнего состояния. Это подошла Эльвира с известием, что переговоры прошли успешно и влюбленный панкратор8 уже покидает ее жилище с тем, чтобы лучше подготовиться к счастливому свиданию во вторник, и даже обещает хорошенько залопнуть за собой дверь.

– Он явится за мной во вторник в десять утра! – сообщила Эльвира. – А сейчас будет скромненько ждать на лестнице, чтобы передать ключи.

– Видишь, как все хорошо получилось.

– Но я во вторник работаю…

– А ты что, вправду с ним собралась женихаться? – спросил я, усердно натирая свою несчастную спину.

– Нет, что ты… Слушай, я больше не могу смотреть на твои муки. Пойду, попробую набрать номер по памяти.

Давно бы так. Странные все-таки существа женщины! Даже за телефоном любимого мужчины или лучшей подруги им непременно нужно лезть в записную книжку.

Эльвира набирала номер долго, щелкая пальчиками у головы перед каждым нажатием клавиши, но все-таки попала куда надо. Поторговавшись пяток минут с какой-то Машей, она наконец повесила трубку и сказала:

– Приедут к тебе, сделают укольчик, но попозже, поближе к вечеру. Ну, я пошла?

– Хорошо, хоть друга нашего проводишь, – я кивнул в сторону прихожей, где гример Птица по-прежнему усердствовал возле двери.

– А куда провожать? – удивилась Эльвира.

Я только пожал плечами.

– Куда хочешь. Или куда он захочет…

Нехорошо было, конечно, взваливать на хрупкую женщину такой груз, но присутствие в моей квартире наполовину бодрствующего гримера мне было сейчас совершенно ни к чему. Оно, это присутствие могло нарушить зловещие планы моих не так чтобы очень желанных, но давно ожидаемых гостей или подвигнуть их на какие-нибудь нервные, излишне агрессивные действия, что было, понятно, не в моих интересах. Я достал из шкафа и набросил на плечи Эльвире свою старую зимнюю куртку, которая повисла на ней, как инквизиторский балахон. Дама же проявила заботу о несчастном Птице, поправив одеяние, съехавшее на нем с одной стороны.

– Добрый день, господа!.. – снова начал Альберт, но Эльвира распахнула дверь, и фраза о том, что он рад новой встрече с нами, донеслась до меня уже с лестницы.



Последующие два часа прошли у меня в полубесцельных шатаниях по квартире, бесконечном смотрении в окна в желании разглядеть бог знает что и в выяснениях отношений с Машенькой. Дело у нас закончилось, как всегда, миром и любовной сценой: я сижу в кресле, а моя киска, мурлыча от восторга, переползает мне то с колен на плечо, то наоборот, будто желает растечься теплой пушистой пленкой по всему моему необъятному телу.

Звонила Эльвира с известием о том, что расстаться с Альбертом Несторовичем Птицей ей так и не удалось. Едва выйдя на улицу, гример мертвой хваткой вцепился ей в локоть и сопровождал до самого дома, где на лестнице бедную даму уже поджидал влюбленный панкратор. Состоялась даже небольшая ревнивая разборка с участием двух не вполне вменяемых джентльменов, пресечь которую Эльвире удалось лишь заявлением о том, что Альберт Несторович ее приболевший родственник. После этого боец без правил покинул поле боя. Гример, по словам Эльвиры, начал постепенно приходить в себя и даже согласился с ее предложением прилечь отдохнуть на диван; свое лежание он, правда, сопровождает исполнением отрывков из классических монологов. Будто в подтверждение этих ее слов, из трубки время от времени доносились отдаленные раскаты гримерского громыхания. «Может, все-таки вызвать врача?» – робко испросила совета Эльвира. Я отвечал, что не нужно, потому что, во-первых, она сама врач, а во-вторых, потому что Альберт Несторович скоро придет в норму. Справедливости ради надо отметить, что никаких особенных оснований для последнего заявления я не имел.

Несколько раз мы перезванивались с Матвеевым – по мобильному телефону, за что я до сих пор благодарю Господа Бога. Если бы хоть раз мы использовали мой домашний телефон!.. Вряд ли мне тогда довелось бы вести свой нынешний правдивый рассказ.

Колька доложил о первых результатах Шляпинской экспертизы. Падлыч Шаляпин установил, что «элекронная хрень» действительно содержит в себе приемник и передатчик, работающий примерно в том же диапазоне волн, что и обычные мобильные телефоны. Передатчик в этой штуке, правда, очень маломощный, так что даже чувствительная     аппаратура может обнаружить его сигнал на расстоянии нескольких десятков метров, не больше. Такими передатчиками, пояснил Колька, активно пользуются сейчас шпионы: агент едет, к примеру, в автобусе и ведет передачу, а толпа резидентов принимает информацию, катаясь неподалеку в машинах. Поскольку сигнал очень слабый, засечь его контрразведке сложно.

На вопрос о том, не шпионская ли это аппаратура, немедленно выскочивший из меня, Колька ответил, что вряд ли: приборчик, по словам Падлыча, склепан довольно кустарно. «Разве что китайцы какие-нибудь…» – предположил Матвеев. Господи, мне здесь только китайцев не хватало!..

Доступ к управлению приборчиком защищен паролями. Взломать все это можно, но требуется время – дней пять-семь, не меньше. Дело сильно упрощает то обстоятельство, что в руках у нас имеются теперь два исправных «электронной хрени» с разными паролями доступа. В противном случае процедура взлома могла бы занять несколько месяцев!

В общем, эта новая информация почти ничего мне не давала. Передатчик малой мощности, это, конечно, интересно, но что это объясняет? Люди ведь не воспринимают радиоволн и уж тем более их не излучают их и ими не управляются. Каким же образом эта штуковина влияла на поведение Ирочки и реагировала на ее удаление и приближение? Поэкспериментировать бы мне еще и с Птицей… Но время не позволяло.

От нечего делать в голову полезли всевозможные мысли и планы. Вспомнил я, например, и о том, что не сделала еще ни одного шага по пути, указанному мне Петровной, – даже не попытался связаться с женой господина Карповича, она же Золотая Хризантема, она же Ирина Сергеевна. Забыл я за эти сутки и о собственной виртуальной Золотой Хризантеме, которой до сей поры усердно писал за вознаграждение нежные электронные письма. Телефон первой из Золотых Хризантем у меня имелся, вторая из этих дам – если это не одно и то же лицо – была на грани того, чтобы созвониться со мной и встретиться. Что делать – позвонить первой или написать второй?

 Я вывел на дисплей мобильного телефона номер Ирины Сергеевны Карпович, по которому с ней связывался Алеша. Перед тем как нажать на клавишу вызова, я некоторое время любовался на эти цифры, и… Господи, да я уже видел этот номер! Именно по нему пыталась дозвониться Ирочка, когда я позволил ей ненадолго попользоваться ее собственным мобильником. Проклятая эпоха сотовых телефонов! Раньше, набрав раз-другой нужный номер, я запоминал его на долгие годы, а теперь номера выщелкиваются нажатием пары клавиш на мобильнике и напрягать свою драгоценную память нет никакой необходимости. Да-да, именно так все и было: Алеша прислал мне телефон мадам Карпович в сообщении, я изъял его оттуда, не вникая в конкретные цифры… идиот!

Что же теперь получается? Ирочка, по официальной, гласной должности своей секретарша господина Карповича, попав в затруднительное положение, – оставим пока за скобками причины, в силу которых она в этом положении оказалась, – звонит не кому-нибудь, а жене своего босса! Скажите, много ли найдется на свете секретарш, способных позвонить боссовой жене, кроме как от имени и по поручению самого?..

А если все-таки взять во внимание все обстоятельства прошедших вечера, ночи и утра… Ирочке получают провернуть против меня всю эту пакость с усыплением – ну, быть может, еще какие-нибудь пакости, которые последовали бы за этой, первой. Дело это она благополучно проваливает и оказывается поэтому в не очень для нее понятных, но и не очень приятных обстоятельствах. И кому же она звонит, едва получив доступ к аппарату? Мадам Карпович! Получается, что эта мадам и есть организатор и вдохновитель всех вышеупомянутых пакостей. А ведь именно на нее наводила меня вчера моя бывшая милицейская родственница. Ай да Петровна! Ай да сукина дочь! Даже состоя при ней внештатным стукачом, начинаешь понемногу гордиться этой своей новой должностью!

Нет, звонить Ирине Сергеевне Карпович мы пока подождем. Тем более, если все рассуждения насчет ее вовлеченности в события вчерашнего вечера верны, а мой сегодняшний план сработает, сообщники Ирины Сергеевны сами доставят меня под ее светлые очи или в место, находящееся в непосредственной близости от вышеупомянутых светлых очей. Ой, что-то ждет меня в этом чертовом месте… Образ сырого подвала и батареи с наручниками снова во всем блеске встал передо мной. Компания эта может, правда, разбавляться какими-нибудь мучителями-садистами, время от времени появляющимися в подвале, но мысль об этом почему-то не очень утешала.

А вот с моей виртуальной Золотой Хризантемой обязательно надо связаться – хотя бы потому, что это случится, быть может, в последний раз. Я включил компьютер, вошел в Интернет. Золотая Хризантема, как всегда в этот час по субботам, сидела в «аське» on-line9. Что же мне ей написать?

Писать о том, что сердце мое, мол, сгорает от безнадежной виртуальной страсти и что я хочу немедленно заключить в объятия свою любимую, чтобы иметь ее всю, везде, во плоти и крови, я не стал. Во-первых, это очень грубо и не эстетично, а во-вторых, Золотая Хризантема могла бы решить, что ее виртуальный, так сказать, альфонс просто хочет перейти на должность альфонса обыкновенного, дабы увеличить свои доходы.

Вариант с просьбой о немедленной встрече, чтобы обсудить чрезвычайно важное, волнующее меня дело, не терпящее отлагательств, я тоже отверг. Моя виртуальная собеседница могла бы подумать, что намерен просить у нее денег в долг без отдачи или что-нибудь еще в этом же роде.

Поэтому я, не особо утруждая себя красотами стиля, настучал игривый текстик о том, что весеннее солнышко, вспомнив, наконец, о своих обязанностях, начинает, кажется, пригревать и в его тепленьких лучиках так приятно прогуляться где-нибудь по бульварчику и побеседовать о тех проблемчиках, которые взаимно волнуют нас. На эту дребедень Золотая Хризантема отреагировала практически сразу. «Я немедленно сообщу Вам номер своего телефона, если Вы дадите слово не звонить по нему раньше, чем в полночь с воскресенья на понедельник», – был ее ответ.

Клятвенные обещания от меня, разумеется, не замедлили последовать, и через несколько минут я увидел на экране телефонный номер. Нет, я никогда не думал, что все получится так просто и скучно! От напряжения я даже вскочил со стула, как ужаленный, и только задним числом, когда искомое жало, только не метафорическое, а реальное, кольнуло меня изнутри, вспомнил о своей больной спине.

Да-да, номер, высветившийся у меня на дисплее, был тот же самый, что набрала на своем телефоне Ирочка и который прислал мне в своем сообщении Алеша. Значит, можно считать доказанным, что Золотая Хризантема, моя давнишняя виртуальная знакомая, Ирина Сергеевна Карпович одно и то же лицо? И это самое лицо если не возглавляет, то является весьма крупным чином в банде, которая затеяла эту непонятную пакость вокруг меня? Что-то мне мешало поверить в это, наперекор всем фактам мешало! Что же именно, спросил я себя.

Помнится, во время нашего симпозиума в «Пьяном верблюде» размягченный господин Карпович жаловался Кольке, что любезная супруга затрахала его всякими религиозными, философскими вывертами, – то православными постами, то Блаватской, то еще чем-то. Моя виртуальная Золотая Хризантема никогда не упоминала ни о чем подобном. А я по собственному опыту знаю, что если такая муть захватит женщину, она, несчастная, будет разливать эту муть на всех возможных и невозможных углах, включая виртуальные, факт!

А теперь получается, что Золотая Хризантема, она же Ирина Сергеевна Карпович, еще и глава какой-то неведомой мне мафии. Хорошо, пусть не глава. Пусть Ирочка состоит в этой банде, например, в чине ефрейтора, а Золотая Хризантема там, допустим, прапорщик. Нет, нет и нет! Не согласится жена миллионера Карповича на роль не то что «шестерки», а даже «девятки» или «десятки», в какой-то, пусть и самой преуспевающей бандитской колоде.

Стало быть, она там все-таки глава или, во всяком случае, достаточно высокий чин. Но такая дама должна иметь вокруг себя тысячи телефонных номеров – по одному или по несколько на каждый возможный случай. А Золотая Хризантема раздает всем один и тот же… Ну хорошо, я и Алеша – это ее амурные, так сказать, дела, которые могут быть запущены по одному каналу. Но секретарша Ирочка, сорвавшая важное партийное задание, – это же совсем другой канал!..

Да что, собственно, я так переживаю, думал я, нервно ковыляя по комнате. До понедельника, как и обещал, звонить Ирине я не буду, а в понедельник вообще вряд ли смогу кому-нибудь позвонить. В сырые подвалы с наручниками не проводят, знаете ли, линии связи! К тому же, если это Золотая Хризантема затеяла вокруг меня весь этот крутеж, скоро братки, ее подчиненные, доставят меня к своей «крестной матери» за казенный, так сказать, счет. Скорее бы уж тогда…

Перед самой развязкой еще раз позвонила Эльвира и сообщила, что у Альберта Несторовича «снова крыша едет»: гример вдруг свалился с дивана, встал перед ней на колени и объяснился в любви. Я отвечал, что такое поведение не может служить явным или даже косвенным признаком помешательства, ведь женщина она совсем не старая и «очень даже ничего из себя». С этой моей аргументацией Эльвира со скрипом, но согласилась и тут же сообщила мне нечто совершенно неожиданное. Когда Птица под ее увещеваниями снова улегся на диван, глаза его наполнились слезами и под аккомпанемент жалобных всхлипываний влюбленный гример заявил, что совершенно  не достоин своей новой возлюбленной, ибо – Эльвира дословно воспроизвела эту фразу, повторенную Альбертом много раз, – «изменил себе внутри себя». Я поспешил заверить Эльвиру, что все это чушь и что гример скоро очухается, хотя оснований для подобных слов у меня было еще меньше, чем для прежних успокоительных заверений.

– Правда? – робко, но с надеждой спросила она.

– Правда, – ответил я, и дама, ставшая нежданно-негаданно объектом двойного обожания, отключилась, обрадованная.

За окнами постепенно начинало темнеть, и вместе с угасанием дневного светила обстановка вокруг меня тоже потихоньку успокаивалась. Пару раз, правда, проверочно звонил телефон, но это были его последние потуги к активности. С помощью еще одной бутылки вина, употребленной вкупе с обильной закуской, я добился и полного внутреннего равновесия, а также решимости безропотно шагать навстречу лихой судьбе.

В это время позвонили в дверь.

Со скрипом поднявшись, я вышел в коридор, заглянул в глазок. Там стоял мужик в белом халате, надетом поверх всего остального.

– Кто? – спросил я.

– От Маши! С уколом! – был ответ.

Маша, это же та тетка, с которой разговаривала Эльвира, сообразил я и открыл. Машенька тут же смолнировала с моего плеча и скрылась куда-то.

– Пойдемте, – сказал я, поздоровавшись. – Только дверь за собой захлопните.

Я заковылял в направлении комнат, мужик пристроился сзади, в каком-нибудь метре от меня. «А замок-то, кажется, не щелкнул!» – выскочила вдруг мысль. Я обернулся и увидел, что в квартиру ко мне заходит еще кто-то, тоже в белом халате. В руке этот человек держал что-то очень длинное и темное. Опыт, полученный прошедшей ночью, подсказал мне, что это сложенные медицинские носилки. «Зачем они им?!» – удивился было я, но ответить на этот вопрос уже не успел.

– Ты куда?! – закричал первый мужик, обернувшийся вслед за мной.

– Да не мудохайся ты с ним! – без обиняков ответил второй. – У него горбушка не пашет!

«Вот оно, началось!» – с боязливым восторгом подумал я, и в этот самый момент первый из негодяев выдал мне мощный пинок под зад. Это свое движение он, видимо, сопроводил подножкой, потому что я тут  же рухнул на пол и на какое-то мгновение потерял способность думать о чем-либо, кроме жгучей боли в спине. Кто-то из злодеев навалился сверху, а другой тут же, не заголив, сквозь штаны воткнул в меня шприц. Колоть они не умели: это был не укол, а какой-то стальной, садистский поцелуй в задницу! «Вот вам и еще один спящий красавец!» – думал я, проваливаясь в бездну сна.





Глава 8



ЧАДА АДА





Потолок, нависавший надо мной, был светло-светло серым. Наверное, минуту назад он был еще совсем белым, но капля черной боли, выскочившей из меня в момент пробуждения, равномерно растеклась по нему, испортив белизну. Да, черная боль… Я немало подивился тому обстоятельству, что в первый момент обратил внимание не на нее, а на потолок. Удивление вызывало также и то, что болит у меня не поясница, а голова. Впрочем, поясница тоже болела, болела по-прежнему; я убедился в этом едва попробовал пошевелиться.

Все это уже было со мной когда-то – черная головная боль и неуютная серость вокруг. Да, все это было, было тогда, в то раннее летнее утро, когда я нашел возле себя убитую Тамару Лучникову. Только серым тогда был свет еще не взошедшего солнца, струившийся из окна. Я начал было приподнимать голову, чтобы осмотреться, но это мое движение прервал голос, вежливый и нахальный одновременно, донесшийся сзади, вернее, откуда-то из-за макушки:

– А, проснулись! – Сквозь немного слезящиеся глаза я увидел, как на бело-серый фон выкатывается уже безукоризненное белое пятно. – А я вот заглянул к вам с полчасика назад, да так и остался здесь, залюбовался вами! Оченно, оч-ченно аппетитно вы спали, молодой человек! И просыпаться ужас как не хотелось, да? Понимаю, понимаю, эта чертова головная боль! Наше снотворное средство абсолютно, а-абсолютно безвредно – насколько, конечно, современный уровень науки позволяет различать вред и пользу, – но оставляет после себя эту проклятую боль! Поэтому, прежде всех знакомств и представлений, вот…

Теперь я уже смог разглядеть, что передо мной стоит седенький человечек в белоснежном медицинском халате и протягивает мне пузырек с двумя таблетками.

– Не пугайтесь! – весело воскликнул господинчик, хотя я и не думал пугаться. – Это всего лишь анальгин. Преотличнейше, преотличнейше знаем ваши пристрастия, милейший Илья Николаевич! Две таблетки анальгина – это то, что наилучшем образом снимает нам боль! Одна таблетка на нас не действует, а не с чем другим к нам лучше вообще не соваться, правда? – крохотный белый господинчик заливисто, самодовольно расхохотался.

Где-то я его уже видел…

– Теперь я вас покину ненадолго, – продолжал беленький старичок, – как ни не терпится мне испить, так сказать, до дна чашу общения с наиприятнейшим человеком! Но надо же вам совершить необходимейшие утренние процедуры… хе-хе… и одеться. Вы уж не обессудьте, собственной вашей одежды мы  вам пока не отдадим, но приготовили тут кое-что из своего…

Да где-то я его уже видел и слышал, это несомненно!

Только тут я осознал, что лежу под одеялом совершенно голый. Как только мой непрошеный собеседник удалился сквозь дверь, которая, закрывшись за ним, тут же слилась с окружающей стеной в прежний единый серый фон, я, поскрипывая больной спиной, приподнялся на кровати и огляделся. Помещение, в котором я находился, напоминало более всего не подвал с наручниками и не тюремную камеру, а больничную палату. Квадратная светло-серая комната с теплыми и чуточку мягкими на ощупь стенами освещалась двумя огромными плоскими плафонами, заделанными в потолок. Окон здесь не было вообще, а плотно прикрытая узенькая дверь, единственная заметная на глаз, вела, очевидно, в места для  оправления «необходимейших утренних процедур». Я не замедлил воспользоваться этой дверью. Действительно, санузел, потрясающей чистотой и модерновостью аксессуаров. И снова ни одной заметной на глаз дырочки – ни слухового окна, ни обычного, ни даже вентиляционной решетки.

Одежда, предназначенная мне, состояла из больничных штанов и куртки; и то и другое было мне совершенно в пору и отличного качества. Удивляло, правда, полное отсутствие карманов в обеих компонентах этого больничного одеяния. Белья и тапочек здесь, видимо, тоже не полагалось; в последних, впрочем, не было нужды: пол был абсолютно чистый, мягкий, теплый и даже слегка пушистый. Его хотелось погладить, как Машеньку.

Не успел я как следует оглядеться, а за спиной уже раздался знакомый голос:

– Вот и снова я! Простите, что не дал вам времени здесь освоиться, но уж больно не терпится! У вас ко мне, наверное, много вопросов, да и у нас к вам вопросы во множестве. Так что простите старику его нетерпение: сегодня, между прочим, воскресенье, наизаконнейший наш день отдыха, а я чуть свет уж на ногах и у ваших ног. А вот и еще одна наша сотрудница, смею надеяться, не слишком вам не знакомая!

– И жаждущая продолжить знакомство! – раздался гневливый женский голос.

Голос этот снова у меня за спиной, хотя я уже успел повернуться лицом к беленькому доктору. Панели, образовывавшие стены в этой комнате, могли, как я узнал несколько позже, почти в любом месте раздвигаться, впуская нового, зачастую агрессивного персонажа. Персонажи эти предпочитали, как правило, возникать из-за спины «пациента». Простой, но действенный психологический прием.

Развернувшись в очередной раз на сто восемьдесят градусов, я не без труда узнал даму, которая дважды предстала передо мной позапрошлым вечером: сначала хохлушкою в бигудях, выясняющей отношения с пьяной старухой, а потом жестокой особой, целящейся в меня из пистолета. Сейчас пистолета при ней не наблюдалось, но вид ее был не менее, если не более жесток. Одета она была в черный брючный костюм, поверх которого небрежно набросила больничный халат.

– Это наша Полинушка! – отрекомендовал свою сотрудницу старичок доктор. – Ценнейший, смею заметить, кадр.

– Очень приятно! – ответствовал я, вспомнив, что с момента своего пробуждения не проронил еще ни слова. – Позволю себе не соблюдать приличия. На правах больного.

Говоря это, я сделал несколько шагов назад и угнездился, кряхтя, в стоявшем в углу кресле. Кресло это, надо сказать, было единственным в комнате; кроме него имелся еще стул, на котором чуть погодя уселся беленький старичок. Полине же пришлось нервно расхаживать взад-вперед, пока где-то в середине нашего разговора она не решилась присесть на краешек моей кровати.

– Вы не узнали меня? – спросил маленький доктор. – Мы ведь виделись с вами, Илья Николаевич, но обстоятельства не позволили нам тогда познакомиться поближе. Я Сплин. Константин Аркадьевич Сплин.

Я давно уже узнал его, хотя виделись мы, действительно, только мельком – в то утро, когда к воротам клиники доктора Сплина была доставлена обожженная Дуня Тверская. «У него лечатся все… эти», – сказала тогда Марина, задрав очи к небу. «Я не из таких», – ответил я, задрав свои туда же. А теперь получается, что из таких?.. Когда же это я успел сделать столь головокружительную карьеру? И, что самое обидное, даже не заметил этого. Расхлебывай вот теперь…

– Я страшно сожалею, любезнейший Илья Николаевич, что вас затмила тогда собой великолепная мадам Тверская, – продолжал доктор Сплин. – Вы же прелюбопытнейшая персона! Надеюсь, мы подружимся и сработаемся.

– Сработаемся? – удивился я.

– Да, да! – Константин Аркадьевич прямо-таки залоснился от счастья. – У меня будет к вам масса интереснейших деловых предложений. Но это мы еще обсудим… потом, – добавил он с каким-то непонятным пока для меня нажимом. – А сейчас нас интересует только один вопрос…

– Где женщина, с которой вы были позавчера вечером? – Полина, казалось, выстрелила в меня этим вопросом, как пулеметной очередью.

– Наша Полинушка как всегда торопится, – ласково произнес доктор Сплин. – Но она права – тоже почти как всегда. На данный момент нас интересует именно это.

– Эта Ирина, секретарша Карповича, она что, тоже ваша… сотрудница? – спросил я с усмешкой.

– Здесь мы задаем вопросы! – завизжала в ответ Полина.

Какая невоздержанность, ей-богу… Чем-то я ей, видно, сильно насолил.

– Простите нашу Полинушку, Илья Николаевич! – снова закудахтал седенький доктор. – Она бывает иногда резковата. Но она снова права. Мы с вами, уверен, еще будем вести интереснейшие, конструктившейшие и равноправнейшие диалоги, но все это будет после… в общем, потом. А сейчас действительно будет лучше, если вы правдивыми ответами снимете накопившиеся недоразумения.

Он снова с каким-то непонятным ударением произнес это самое потом. А вообще-то, скажем мы, несколько обобщая и забегая вперед, это же главный принцип рыночной экономики – выманить у обывателя его несчастный червонец, пообещав взамен златые горы в сладостном, блистательном потом. Так и этот Сплин. Какое-то непонятное сотрудничество, равно как и диалоги, «конструктивнейшие и равноправнейшие», – все это будет потом. А пока… даже трусы сняли, елки-моталки!

– Я бы предположил, – сказал я, – что она к вам сбежала, но по вашим вопросам догадываюсь, что это не так.

– Нельзя ли поподробнее? И, если можно, с самого начала.

За последние сутки я много размышлял над вопросом: видела ли Полина в ту ночь, как я заталкивал Ирочку в ее алый автомобиль? Если видела, все заготовленные мною хитрости просто теряют смысл. Но я все же решил, что нет. Полина выбежала в подъезд в последнее мгновение, когда я уже принес к машине сумку и бутылку, иначе бы она не стала целиться в меня через стекло, а выскочила на улицу. Внутри же автомобильного салона Полина, конечно, не могла разглядеть Ирочку: сквозь модерновые тонированные стекла и днем-то почти ничего не видно.

Еще один вопрос касался моего поведения после «ареста». Я много думал о том, не учинить ли сразу истерику, не представить ли этакого плаксивого интеллигента, хлюпающего соплями изо всех наличных отверстий. Но в конце концов я от этого отказался: во-первых, я не слишком блестящий актер, а во-вторых, люди заинтересовавшиеся моей персоной, по всем признакам, очень хорошо меня изучили, поэму вряд ли купились бы на подобный спектакль.

– Подробнее? Подробнее можно, – сказал я и добавил, любезно оскалившись в сторону Полины, которая по-прежнему расхаживала по комнате со зверской рожей: – Правда, придется коснуться некоторых интимных моментов, а с нами дама…

– Дама переживет! – рявкнула Полина, доктор же Сплин расцвел счастливой улыбкой.

Есть типы, которые без колебаний зарежут за полтинник родную маму, но при этом приложат миллион усилий для того, чтобы остаться в рамках приличий и галантных манер. Этот старикашка, по-моему, был как раз из таких.

– Хорошо, – начал я. – Встретились мы с Ирочкой… Ириной позавчерашним вечером. Она проезжала мимо меня на машине, притормозила, окликнула, я сел. Собственно, мы встречались и раньше, днем, в приемной Карповича…

– Знаем, – отрезала Полина. – Рассказывайте с того момента, как вы сели в машину.

– Мы поговорили, полюбезничали интимно, и она предложила поехать к ней домой. Я с радостью согласился, ведь она такая… – Я изобразил в воздухе волнообразный жест, до боли понятный каждому половозрелому человеческому существу, и сказал, склонившись в сторону Константина Аркадьевича: – Вы ведь меня понимаете, доктор, как мужчина мужчину…

Сплин радостно замахал ручками, – так, наверное, ангелы машут своими волшебными крылышками перед взлетом.

– Да, да, согласен! – воскликнул он. – Это потрясающая девушка! А вот, кстати, и еще одна… тоже потрясающая!

Опять в самом неожиданном месте раздвинулись стенные панели, и в мою палату-камеру томной, волнующей походкой вплыла девица с ногами  умопомрачительной длины и в халатике столь умопомрачительной короткости. Перед собой она катила сервировочный столик с обильным завтраком.

– Прошу вас, закусывайте! – предложил Сплин.

– Может, вы составите мне компанию?.. – спросил я, напряженно глядя вслед девицы, которая прежней томной походкой покидала помещение.

– Мы уже откушали, – ответил доктор. – А вы давайте, не стесняйтесь! Кстати, – добавил он, проследив мой взгляд, заканчивавшийся примерно там же, где начинались ноги удалявшейся девицы, – во времена злодейского советского режима я работал в больнице Четвертого управления... слышали?

– Да, конечно. Там лечились все эти… – я прибег к жесту, которому когда-то обучила меня Марина Селиванова, для чего простер руки к светящемуся плафону, вделанному в потолок.

– Правильно! Так вот, представьте себе, даже этим, – седенький злодей попытался с максимальной точностью воспроизвести мой… то бишь Маринин жест, – в той больнице пациентам многое запрещалось. Нашим же пациентам не запрещается практически ничего! Имейте в виду.

Господи, куда же это я попал? Что это, тайный бордель для избранных? Или санаторий для особо отличившихся на одном из поприщ? Знать бы только, на каком именно поприще я так отличился…

Полина, успевшая к этому времени устроиться на краешке кровати, смотрела на меня, не снимая с лица прежнего «ласкового» выражения. При одном взгляде на нее мысли о санатории рассеивались как робкий августовский туман.

– Закусывайте, не стесняйтесь! – снова предложил Константин Аркадьевич. – И продолжайте рассказывать. Мы просто сгораем от нетерпения!

Я и не думал стесняться: головная боль у меня наконец-то прошла, и ей на смену не замедлил прибыть мой обычный зверский утренний аппетит. Проглотив прямо так, не намазывая на хлеб, пару ложек красной икры, я сказал:

– Когда мы приехали на квартиру, Ирина начала разворачивать выпивку, закуску. У нее, кстати, было великолепное вино, именно такое, какое я люблю, но в тот момент мне хотелось от нее совсем другого, – Последние слова я сопроводил новым, учтивым доверительным поклоном в сторону коротышки-доктора: вы, мол, меня понимаете, как мужчина мужчину… Этому, судя по округлости манер, импотенту такое обращение должно было льстить.

Константин Аркадьевич не замедлил сально осклабиться и тут же спросил с куда более серьезным выражением на лице:

– А вы не заметили в ее поведении чего-нибудь необычного?

Ага, вот оно! Этого вопроса или какого-то другого, ему подобного, я и ждал, надеялся на него, как на свое единственное спасение. Ирочка прошлым утром весьма благосклонно выслушала мою байку насчет ее якобы имевшего место добровольного прыжка из окна. Почему? А потому что она знала о возможности такого необычного поведения со своей стороны. Ирочка вела себя необычно, Карпович повел себя необычно, сбежав в неизвестном направлении, более чем необычно вел себя и гример Птица. Все эти субъекты были снабжены пресловутой «электронной хренью», и странности в их поведении, наблюдавшиеся мной, не были, я все больше убеждался в этом, запланированы их хозяевами, находившимися, очевидно, здесь, в стенах этой богоспасаемой клиники. Если бы не это обстоятельство, доктор Сплин, не говоря уж о Полине, ни за что не поверил бы моим россказням.

– В тот момент нет, ничего не заметил, – отвечал я после долгой паузы, взятой будто бы для воспоминаний и размышлений. На мои приставания она отвечала, что надо, мол, сначала выпить и закусить… Ну, это обычно для женщины, вы знаете, доктор… Потом она уступила. Но это ведь тоже скорее обычно, чем не обычно, правда? – Я постарался с максимальной точностью воспроизвести сальный оскал, только что продемонстрированный доктором, и пустился в пространное, подробное описание нашего с Ирочкой полового акта, обильно сдабривая свой рассказ дополнительными, выдуманными деталями.

– Он издевается! – не выдержала наконец Полина. – Он и тогда под простачка сработал! – в подмогу к таинственному потом явилось вдруг не менее таинственное тогда. – Познакомился с девочкой, переспал, а в результате… Можно я сама с ним поработаю, своими методами?

– Спокойно, Полинушка, еще не время, – поспешно произнес доктор Сплин. – Да оно и вообще не наступит, это время, если Илья Николаевич будет достаточно благоразумен. А для вас, уважаемый Илья Николаевич, я замечу, что методы нашей Полинушки – это нечто весьма специфические и неприятное. Она ведь чем занималась, наша красавица? Любят, знаете ли, некоторые высокопоставленные господа на досуге пощекотать себе ребра плеточкой или ремешком сыромятным. Вот наша Полинушка им и потрафляла – и достигла в этом деле, поверьте, бо-о-льших высот! Да и сама пристрастилась и готова теперь заниматься этим просто так, из любви к искусству. Особенно хорошо у нее получается, если ее кто-нибудь рассердит…

Полина выслушала все это молча, но к концу представления своего шефа вскочила с кровати и снова нервно зашагала по комнате. Дама эта кроме склонности к садизму и артистизму, страдала, по-видимому, еще и болезненным целомудрием. Такое тоже бывает, как ни странно.

– Я не понимаю, из-за чего, собственно, весь сыр-бор, – сказал я, отправляя в рот очередной деликатес. – Вы же сами просили поподробнее.

Константин Аркадьевич поднялся со стула, присел на подлокотник моего кресла, положил руку мне на плечо, – вылитый папаша, наставляющий заблудшего сына.

– Видите ли, любезнейший Илья Николаевич, – вздохнул он, – то, что вы сейчас рассказали, все это, конечно, очень занимательно и волнующе, но, извините, обычно, заурядно. А не станете же вы утверждать, что все в тот вечер протекало… ну, допустим, так же, как при ваших свиданиях с другими дамами?

– Не-е-ет, – пропел я, удивленно посмотрев на заботливого «папашу». – А вы откуда знаете? Я до сих пор не понимаю, что тогда произошло…

– Вот-вот, об этом и расскажите, пожалуйста.

– После всего… ну… этого мы выпили вина, но даже закусить не успели, потому что Ирочка… Ирина, в смысле, сразу повалилась на диван и уснула. Я сначала подумал, что она просто устала на работе или… хе-хе… что это я ее так утомил. Попробовал ее растормошить, она не просыпается, а потом разглядел вдруг бокал, из которого она пила. Он какой-то химией вонял, а по ободку кристаллики такие белые. В общем, я решил, что она наркотиками балуется и дозу не рассчитала. Хотел уже в «скорую» звонить, а Ирина вдруг поднимается, хватает со столика свою сумочку и бежит к двери. Ты куда, спрашиваю, а она разворачивается и пуляет в меня  сумочкой. Вот сюда мне угодила… нет, вот сюда, – «поправился» я, ткнув себя в пупок, – все из сумочки посыпалось – ключи, косметичка, книжка записная…

Это был самый пикантный момент во всем моем вранье. Сумочка Ирины с места происшествия исчезла, а признаваться в ее похищении мне по понятным причинам не хотелось. Значит, сумочку должна была унести с собой сама хозяйка. Но как же тогда у меня оказались ключи от ее машины? Для этого я и придумал байку с метанием сумочки и рассыпавшимися вещами.

– Ирина вдруг бросилась все эти вещи собирать, я стал ей помогать, мы даже лбами стукнулись, – продолжал я. – Посмотрел на нее, а у нее глаза такие пустые, пластмассовые, как пуговицы, и как будто ничего не видят. Но она видела, это точно, потому что собрала с пола все вещи… почти все. В общем, испугался я, а она вдруг выскакивает на балкон – из одежды на ней была, заметьте, одна моя рубашка! – спрыгивает на козырек подъездный, а оттуда дальше, на землю – и бежать! Там хоть и второй этаж, но высота довольно приличная, метра три – три с половиной. Я совсем растерялся, а тут раздается звонок, и два мужика начинают в дверь ломиться, Ирину спрашивать… Хотя нет, мужики стали ломиться несколько позже, я уже одеться успел и вина для успокоения выпить.

– Он опять, как и тогда, получается, полный лох и валенок, – вставила ехидно Полина. Она вторично упомянула про какое-то тогда, и это меня все больше интересовало.

– А эти два мужика, они ведь ваши люди, да? – спросил я, адресуясь к Полине. – Они даже ваше имя называли.

Садистку-энтузиастку аж всю передернуло, и искры гнева посыпались с нее во все стороны, как с горщей головешки.

– Эти люди уже получили свое, – ответил за свою сотрудницу доктор Сплин. – Они… переведены на другую работу. Продолжайте, не отвлекайтесь, прошу вас!

– Я попрепирался через запертую дверь с этими мужиками, и они вроде бы ушли, но выходить обычным путем, через подъезд я все равно побоялся. Решил последовать за Ирочкой, спрыгнуть, в смысле, с козырька подъездного. Когда одевался, смотрю, возле дивана брелок валяется с ключами от машины. Думаю, сейчас я тачку ее заведу, покатаюсь по дворам, может, найду беглянку. Я спрыгнул на крышу подъезда, потом на землю, открыл машину, и тут второй раз за вечер второй раз за вечер встречаю ее… – я кивнул в сторону Полины. – Ваш дар к перевоплощению, мисс Полина, просто поразителен!

– У меня есть еще много других талантов! – прошипела новоявленная мисс. – Даст Бог, ты… вы с ними познакомитесь!

– Боюсь, – лучезарно улыбнулся я, – боюсь оказаться их недостойным!

Полина присела на подлокотник моего кресла, противоположный тому, на котором сидел Сплин.

– Я нашинкую твой мерзкий х… тонкими ломтиками, как огурчик, – страстно прошептала она мне на ушко.

– Уж лучше соломкой, как морковку, – отвечал я столь же страстным шепотом.

– Полинушка! – строго сказал доктор, причем тон его соответствовал, наверное, тому, каким классные дамы одергивали в стародавние времена не в меру разбушевавшихся смолянок.

Обычно я гораздо легче схожусь с женщинами, но в данном случае Константин Аркадьевич Сплин, эстетствующий злодей, был мне куда симпатичнее, чем Полина, злодейка чувственная. К тому же я понимал, что пока смогу удовлетворять эстетические запросы кругленького доктора, чувственная  мисс Полина должна будет держать свои эмоции и квалификацию при себе. Это меня вполне устраивало, ибо к числу любителей подобного рода интимных контактов я не принадлежал.

– А дальше рассказывать почти нечего, – с  грустной улыбкой заявил я. –  Совершив столь удачное бутылкометание, я рванул с места как ошпаренный, попетлял немного по дворам и отправился утешаться к старой подруге.

Мисс Полина произвела сложное движение губами, соответствовавшее, скорее всего, фразе «кобелина проклятый». Впрочем, об этом я могу лишь догадываться, ведь вслух она ничего не произнесла.

– По дороге, правда, я совершил еще одну глупость, – решил признаться я.

– Вы имеете в виду эвакуацию вашей фамилии? – радостно спросил доктор.

– Видите, вы все знаете… Знаете, наверное, и место, где они сейчас находятся.

– Знаем, Илья Николаевич, разумеется, знаем! Это наш непреложный долг по отношению к нашим пациентам!

– А я, стало быть, ваш пациент? – улыбнулся я.

– А вы разве еще не поняли? – доктор Сплин расцвел в ответной роскошной улыбке.

– И сколько же продлится курс лечения? – мой «смайл» раздвинулся почти до голливудского формата.

– А вы, знаете, совсем недолго! Неделю здесь, в стационаре, а потом еще месячишко амбулаторно. Параллельно мы будем обсуждать перспективы нашего  сотрудничества. Они, смею вас заверить, головокружительные, эти перспективы! Но все это будет позже, потом. – Опять это потом! – А пока отдыхайте, набирайтесь сил! Тут можно, кстати, и развлечься немного.

Будто в качестве иллюстрации к его словам, в палате вновь неожиданно появилась длинноногая короткоюбкая девица. Она подчеркнуто долго возилась с посудой на сервировочном столике и самим столиком, совершив при этом много лишних сложных движений, но почему-то все время держалась задом ко мне. Ее стройные как рельсы ноги указывали кратчайший путь к самой желанной из целей. «Правильной дорогой идете, товарищ!» – так, наверное, думал доктор Сплин, отслеживая мой взгляд.

– Это наша Танечка! – торжественно произнес он.

Танечка развернула голову под невероятным углом и одарила меня развратной улыбкой поверх собственной задницы. Только сейчас я заметил, что шея у нее залеплена пластырем телесного цвета. Фурункул, наверное. Бр-р, какая гадость! Нет, от интимных контактов с ней мы, пожалуй, воздержимся.

– Здесь много других развлечений! – воскликнул доктор Сплин, видимо почувствовав, что эта длинноногое и длинношеее создание меня не слишком соблазняет. – Вот! Всем можно управлять прямо отсюда!

Он выхватил из кармана крохотный пультик дистанционного управления и принялся демонстрировать его возможности.

– Я обожаю, когда все управляется дистанционно. Вот телевизор.

Отошла в сторону очередная бледно-серая заслонка, скрывавшая за собою плазменную телевизионную панель. Я слышал, что это ерундовина стоит безумных денег! И за что только богатые идиоты эти деньги платят? За то, чтобы любоваться на рожи, еще глупее собственных?

– Не надо… – попросил я.

– Вот радио! – возвестил Константин Аркадьевич.

Он нажал очередную кнопку, и прямо с потолка на меня камнепадом обрушилось:

– А сейчас канал «Русский хаммер-FM-стерео» начинает воскресную хит-прог­рам­му «Трахни девчонку»!!!

Это доктор Сплин вырубил сам, без моей просьбы.

– А раньше я так любил слушать радио… – вздохнул он. – Но у нас здесь имеется еще и стереосистема с централизованным банком записей. Прекраснейшие, уникальнейшие записи имеются, уверяю вас! Управляется все с помощью компьютера. Вы образованный человек, разберетесь быстро.

Открылась ниша, в которой действительно мерцал экраном компьютер.

– Любые закуски, напитки, – продолжал доктор. – Кроме алкогольных, конечно. Больница все-таки, извините… Вызовете просто Танечку вот этой кнопочкой, она все принесет.

– А в библиотеку здесь у вас записаться можно? – поинтересовался я.– Или погулять там, в Интернет выйти?

– И погулять, и в Интернет можно, но только вставшим, так сказать, на путь окончательного исцеления. Дня через четыре или через пять, я думаю. А вот с библиотекой вы меня оконфузили. Сразу видно ученого человека! Нет у нас библиотеки, дорогой Илья Николаевич. Вы ведь у нас первый такой пациент. А то ведь все больше депутаты, бизнесмены, министры…

– А можно полюбопытствовать, – задал я вопрос, давно вертевшийся на языке, – от какой именно болезни меня будут здесь лечить?

– И-и-и, батенька, был бы больной и опытные медики к нему в придачу, а болезни всегда найдутся! Человек, доложу я вам по секрету, как врач с сорокалетним стажем, это и не человек вовсе, а одна сплошная болячка! Вот мы и пытаемся врачевать в меру слабых сил своих – и не только отдельных, так сказать, индивидуумов, но человеческое сообщество в целом. Мы, конечно, далеки от совершенства, но результаты иногда просто поразительные! С одним из наших «чудес» вы познакомитесь прямо сегодня.

Доктор снова нажал кнопочку на  пульте. Отъехала в сторону очередная панель; за ней стояла наготове, сияя зубастой крокодильей улыбкой, Танечка.

– Танюша, когда ты сменяешься сегодня? – спросил Сплин.

– В двенадцать, Константин Аркадьевич! – радостно отвечала длинноногая крокодилица.

Панель стремительно захлопнулась

– Вот тогда вы и познакомитесь с нашим «чудом»! – возвестил раскрасневшийся от возбуждения доктор. – Удивительнейшая и, надеюсь, наиприятнейшая будет встреча!

Он произнес последнюю фразу ужасно игриво, сюсюкаясь. Так разговаривают обычно с малолетними детьми. Казалось, еще немного, и Константин Аркадьевич Сплин сделает мне «козу».

– Ну, не смею более обременять вас своим присутствием! – объявил доктор. Голос его звучал теперь торжественно и величаво; эту интонацию, равно как и слова, он украл, казалось, у сбрендившего гримера Птицы. – Вы ведь, насколько мне известно, после завтрака испытываете обычно настоятельную потребность посетить, как выражались в нашу     ветхозастойную старину, места общего пользования. Я появлюсь теперь завтра с утра. Прямехонько тогда и начнем.

– С чего начнем? – быстро спросил я.

– Как положено: с глубокого и всестороннего вашего обследования, – сказал он, уже исчезая за очередной панелью.

– А мы с то… с вами увидимся еще сегодня! – прошептала Полина, вцепившись мне двумя пальчиками в мочку уха.

Пребольно, надо сказать, получилось! Квалификация этой профессиональной садистки и впрямь была на высоте. Но по-настоящему мне в этом только предстояло убедиться.

– Наиприятнейшая, я надеюсь, будет встреча, – бросился я вслед закрывающейся за ней панели словами Сплина.



Этот доктор Сплин был просто какой-то маньяк дистанционного управления! Посетив место «общего пользования», я принялся было скуки ради щелкать кнопками на пультике, который передал мне Константин Аркадьевич, но быстро отказался от этого занятия. Редкое, осторожное нажатие клавиш не способно было хоть как-то развеять мою тоску, а от слишком частого их нажатия все в моей палате-камере начинало буквально ходить ходуном. То открывалась телевизионная панель, то какой-то непонятный черный ящик с синей, красной и желтой лампочками, расположенными треугольниками, то полированная деревянная дверца с фальшивой замочной скважиной. Попробовав различные комбинации клавиш, я добился того, что дверца эта тоже распахнулась, обнажив внутренность шкафчика со стеклянными полками и зеркальными стенками. По виду это более всего напоминало бар, но полки шкафчика были, увы, пусты.

Пару раз, откликаясь на очередную опробуемую мной комбинацию клавиш, из-за стены появлялась, сверкая зубами, Танечка, причем в первый раз это произошло так быстро, что я даже усомнился, вправду ли передо мной красавица из плоти и крови или всего лишь ее голографическое изображение. Когда Танечка явилась мне вторично, я для проверки ее материальности заказал стакан свежевыжатого апельсинового сока, который выпил без малейшего удовольствия. Более всего течению моих мыслей поспособствовал бы сейчас стаканчик-другой хорошего вина, но на спиртное, по словам доктора Сплина, в его забегаловке был наложен запрет. Вступить же в переговоры с Танечкой я и не пытался: договориться с такими зубастыми девицами можно только за очень большие деньги, а мое больнично-тюремное одеяние не имело на себе даже карманов.

Пришлось соображать так, на сухую.

В ветхозастойные, по словам доктора Сплина, времена существовал институт добровольно-принудительного лечения алкоголиков и наркоманов. Теперь на принудительное лечение, похоже, угодил я, хотя пока, кажется, не алкоголик и еще в меньшей степени наркоман. Интересно, сколько это «лечение» продлится? По словам доктора, недолго: всего-то неделя в его стационаре! Но для меня и это слишком: мы договорились с Матвеевым, что если я не объявлюсь в течение трех суток после нашего последнего контакта, он будет звонить Петровне. А что с них взять, с ментов? В лучшем случае полезут с топором в хронометр…

Я вдруг поймал себя на том, что размышляю только о сроках «лечения» и совершенно не задумываюсь о его характере. Действительно, что они собираются со мной делать? И что им вообще от меня надо? По словам доктора Сплина, через четыре-пять дней я буду полностью готов к «плодотворнейшему и интереснейшему» – кажется, так? – сотрудничеству с ними. И тогда же для меня откроются все блага земные в виде прогулок, Интернета и прочего.

Свобода, короче. Стало быть, эта публика уверена, что после того, как запланированные вивисекции будут надо мной произведены, я не смогу совершить ничего, противного их воле, а тем более во вред им. Нет, такая перспектива мне совсем не улыбалась! Может, все эти Сплины-Полины и хорошие ребята, но следовать всю жизнь за ними, в их кильватере… извините. К тому же что-то мне упорно подсказывало, что и сама моя жизнь будет в этом случае очень непродолжительной.

Значит, нужно что-то предпринимать. Но что? Прорыв на свободу с сеансами карате? Да, с моей больной спиной только этим и заниматься! Опять какой-нибудь бугай собьет с ног передней подсечкой, и все! И не избежать мне тогда тесного общения с Полиной и знакомства с ее специфическими методами воздействия. Пока-то я хотя бы от этого гарантирован; ведь если эта красавица нашинкует мне в мелкий винегрет не только тот орган, который обещала, но и какой-нибудь другой, менее ответственный, ни о каком «плодотворном сотрудничестве» со мной не может быть и  речи!

В результате мой мутный порыв к свободе выплеснулся в судорожное насилование кнопок на пультике. Повинуясь этим моим лихорадочным командам, открылась и включилась плазменная телевизионная панель. Некоторое время я потратил на то, чтобы освоиться с переключением каналов и регулировкой звука. Замысел дистанционного маньяка Сплина состоял, очевидно, в том, чтобы добиться всех желаемых эффектов при минимальном числе кнопок на пульте. Для осуществления некоторых действий требовалось поэтому нажимать по две, а то и по три кнопки разом. И какой, спрашивается, министр или депутат смог бы во всем этом разобраться?..

На одном из каналов внимание мое привлек репортаж о пикете феминисток возле клиники доктора Сплина. Они, как выяснилось, непрерывно торчат здесь уже два года, с момента чудесного обожжения и столь же чудесного исцеления их предводительницы Дуни Тверской. На сегодняшнюю полночь митингующие дамы планировали торжественное сожжение чучела сексуал-шовиниста. Ночное время, пояснил репортер, выбрано потому, что планируется прямой эфир, а чучело, изготовленное феминистками, таково, что готовящееся телезрелище может быть объявлено сексуал-шовинистами, «засевшими в коридорах власти», порнографическим. «Наши бригады, сменяя друг друга, будут дежурить здесь до завтрашнего утра»! – вопила в камеру возбужденная теледрянь, – кажется, мужского пола. Челюсть у этого типа ходила почему-то не вверх-вниз, а влево вправо, как автомобиль на скользкой дороге.

Высунуться бы сейчас из окна, закричать: «Свободу узнику совести!» Но где гарантия, что дамы, столпившиеся у телекамер, побегут на выручку презренному сексуал-шовинисту? Да и окон, из которых «узник совести» мог бы показаться на свет Божий, в моей камере что-то не наблюдается. И вообще не понятно, нахожусь я именно в том здании, возле которого митингуют эти дуры, или в каком-нибудь другом?

Нет, ни на вершок пользы от этой телевизионной информации! Если, конечно, весь этот мусор можно назвать информацией. Не без труда разыскав нужную комбинацию клавиш, я вырубил проклятую плазменную панель.

Музыку, что ли, послушать? Может, это наведет меня на какие-нибудь идеи? Сплин говорил, что доступ к фонотеке осуществляется через компьютер. Эх, сюда бы сейчас пару моих заветных дискет, я бы устроил им свистопляску! Но какие, к черту, дискеты, если на мне даже трусов и карманов нет!

Я быстро убедился, что даже будь у меня дискеты, вставлять их все равно было бы некуда: передо мной были просто экран и клавиатура, а компьютер находился где-то далеко. К черту музыку, от нее только головную боль заработаешь. Поползаем лучше по компьютерному меню. Ага, отсюда можно подавать те же команды, что и с того дурацкого пультика, только представлено все здесь гораздо нагляднее. И телевизором отсюда управлять гораздо проще! Вот переключатель каналов, все настройки, переход в видеорежим… стоп, значит, здесь и видеомагнитофон имеется? Нет, в меню его вроде бы нет. Зачем же тогда видеорежим? А вот перейдем в него – и узнаем.

Я вышел на середину комнаты, посмотрел на телевизионную панель. К моему удивлению, там было изображение, причем довольно четкое, представлявшее какого-то мужика в бежевой пижаме, стоявшего спиной ко мне. Лишь после довольно серьезных мыслительных потуг я смог понять, что на экране предстал во всей своей красе сам Илья Николаевич Суворов. Для проверки я поднял руку. Мужик в пижаме сделал то же самое. Так. По-видимому, это кино могу лицезреть не только я, но и охранники этого богоугодного заведения. И что же из этого следует? А то, что за мной ведется постоянное видеонаблюдение! Очень мило.

И что нам дает новое маленькое открытие? Ну, можно, например, определить направление, с которого ведется съемка. Мой двойник стоит ко мне спиной, стало быть, и видеокамера у меня за спиной. Что мы там, сзади, имеем?

Однообразную светло-серость стены в указанном мной направлении оживляла лишь небольшая картинка в металлической рамке – простенький эстампик наподобие тех, что «украшали» в стародавние времена номера советских гостиниц. Подойдя поближе, я не без труда обнаружил у правого нижнего угла картинки отверстие толщиной с мизинец, прикрытое стекляшкой. А картинка-то висит на простой веревочке! Ее достаточно подвинуть чуточку вправо, чтобы прикрыть объектив. Я собрался уже было это сделать, но в последний момент решил еще раз взглянуть на телепанель – и столкнулся глазами сам с собой.

Так. Имеется, значит, по крайней мере, еще одна камера. Когда я подхожу слишком близко к одной, наблюдение для лучшего обзора переключается на другую. Правильно, на стеночке возле телевизора висит еще один эстампик, очень похожий на первый.

Что ж, можно вырубить и две камеры, надо только делать это по возможности незаметно, будто ненароком задевая картинки плечом. Заодно выясним, ограничивается ли число камер цифрой два. Я – довольно ловко, как мне представлялось, – проделал намеченную операцию, после чего с удовлетворением отметил, что мое изображение на экране уступило место огромному темно-серому пятну, слегка подсвеченному справа. Итак, камер только две!

Подсветка пятна переметнулась вдруг на левую сторону и снова перепрыгнула направо, – видимо, оператор видеонаблюдения переключал каналы, желая, несмотря на препятствия, полюбоваться все-таки на меня, ненаглядного. Это ему, разумеется, не обломилось, и через несколько секунд у меня за спиной распахнулась со щелчком стенная  панель. Я обернулся. В палату ко мне входила Полина, прекрасная в своем гневе.

В первую очередь она привела эстампики в первоначальное положение, потом подошла ко мне и змеино прошипела на ухо:

– Я же говорила этому дураку Сплину, что ты сукин сын!

– В юности у меня была кличка Сукин сэ… – начал было я, но озвучить последнюю букву не успел, потому что Полина, вцепившись железной пятерней в мою нижнюю челюсть, поводила ею из стороны в сторону и прошипела – но уже во всеуслышание:

– Самец отпетый!

И с этими словами, и с этим приемом я уже сталкивался: их однажды применяла ко мне незабвенная Дуня Тверская. Я не замедлил сообщить об этом Полине. Та будто и не обратила внимание на мои слова: взяв со стола пультик, она сначала вырубила телевизор, а потом, чертыхнувшись, с трудом вспомнила и нажала нужную ей комбинацию клавиш. Откатилась в сторону очередная стенная панель, освободив низенький темный проход. Господи, неужели этими панелями можно управлять и с моего пультика?!

– Не волнуйся, – будто угадав мои мысли, проскрипела Полина, – без сопровождения ты сможешь пройти только сюда! А сюда по собственной воле ты не пойдешь!

Я сделал шаг в сторону, пропуская даму вперед, но она прокричала мне – на этот раз голос ее напоминал нежнейший визг свиньи на бойне:

– Пошел вперед, сука!!

Ах, да, феминистки ведь считают этот жест оскорбительным. Хотя, помнится, Дуня Тверская особенно не возражала, когда я любезно распахивал перед ней дверцу автомобиля и пропускал вперед. Но теперь передо мной, по-видимому, был более последовательный борец – или борчиха? – неизвестно за что. Я, кряхтя, согнулся в три погибели и нырнул в низенький проход. Взору моему открылась тускло освещенная лестница, ведущая вниз.

– Дуня твоя дерьмо, – проскрипела мне в спину Полина, снова будто прочитав мои мысли; мы были вместе когда-то, но потом она начала пить, таскаться по самцам… Хотя, по самцам она и тогда…

А прежде, по словам Полины, эти две дамы были вместе. Значит, в те незабвенные времена и моя новая «подруга» против самцов не возражала, подумал я, а вслух сказал:

– Но сторонница ее довольно активны! Они, я видел по телевизору, до сих пор митингуют здесь, за стенами.

– А, только воду мутят на потеху публике, – отвечала Полина.

Ага, теперь можно быть уверенным: я действительно нахожусь в клинике доктора Сплина, той самой, к которой мы позапрошлым летом подкатили на белоснежном джипе вместе с Мариной, Геной Совковым и Дуней Тверской. Только что толку мне в этом новом знании…

Взор мой усердно, тысячью червей ползал по стенам, но тоже без толку. Стены здесь были обычные, бетонные, но без единого окошечка, дверцы или даже щели. Пройдя два лестничных пролета, я уперся носом в дверь – тоже обычную, деревянную. Она была не заперта и даже не плотно прикрыта.

– Толкай и заходи! – скомандовала Полина.

Я толкнул, вошел и оказался в большом квадратном зале с постаментом посередине. На постаменте возвышалась круглая металлическая клетка, в центре которой можно было рассмотреть кресло, отдаленное напоминавшее зубоврачебное. С трудом, правда: от стороннего взора его почти полностью скрывали свисавшие с потолка ремни, цепи и другие железяки неизвестного назначения.

– Здесь все я сама сконструировала, – похвасталась Полина. – И собрала своими  руками! Управляется все отсюда.

Она кивнула на стоящий в углу компьютерный стол с дисплеем и клавиатурой на нем.

– Впечатляет! – подобострастно закивал я, хотя  о предназначения всей этой механики только начинал смутно догадываться.

– Сейчас мало кто понимает в настоящем СМ10! – объявила она, устраиваясь на вертящемся стуле возле монитора. – Доводят людей своими плетками и розгами черт знает до чего – до болевого шока, чуть не до смерти! А все дело в точечности и постепенности воздействия. Хочешь попробовать?

– Ой, я как-то пока не решаюсь… – начал было выкручиваться я, сопровождая эти свои слова гаденьким хихиканьем.

Полина тоже с усмешкой, но уже презрительной, открыла ящик стола и выволокла оттуда пистолет – по виду точно такой же, как и тот, из которого она позапрошлой ночью целилась в меня сквозь стекло. Это сходство еще более усилилось после того, как и новое оружие было нацелено мне куда-то в район ляжки.

– А невинные девушки! – хрипло прокричала Полина; пистолет в ее руке подрагивал в такт этим словам. – Эти чистые, непорочные создания, которых ты портил своим поганым х…! Они, наверное, тоже «не решались», тоже умоляли их не трогать, тоже говорили «ой»?!

Я обалдело молчал. Создания подобного рода действительно раза четыре попадались мне на пути, но в решительный момент они либо вообще ни о чем не умоляли, либо, напротив, просили о том, чтобы все закончилось как можно скорее.

– Твой доктор Сплин дурак, – продолжала Полина. – Дурак, либерал и трепло.

– А он что, уже мой? – как-то непроизвольно прошуршало из моего пересохшего рта.

Пистолет в руке маньячки снова нервно дернулся, и я торжественно пообещал себе больше не говорить ни слова без особого дозволения моей госпожи.

– Сплин козел, – уточнила она. – Он слишком полагается на свои методы и запретил мне применять к тебе мои. Пока запретил… Но, во-первых, есть здесь кое-кто и повыше Сплина, а во-вторых… – Полина нежно погладила ствол своего оружия. – Ты знаешь, почему я тогда в тебя не выстрелила? Не  из-за твоей же дурацкой бутылки… Тоже мне, оружие нашел! Пистолет этот заряжен не пулями, а капсулами с веществом, близким по составу к нейролептикам. Я тогда быстро сообразила, что капсула эта не пробьет стекло, а сама по нему расквасится. А вещество, которое там содержится, вызывает в больших дозах болевой шок и потерю сознания на несколько часов. Теперь же доза составляет пятую часть от той, позавчерашней, и после выстрела сознание ты не потеряешь, зато будешь корчиться от боли здесь, на полу, часа два с половиной… может, три… недолго! След от выстрела – кругленький такой, симпатичный синячок и красная точечка с комариный укус, не больше. Никакой Сплин не подкопается! Так выбирай: постепенное, точечное воздействие или… – она выразительно поводила дулом из стороны в сторону.

– Выбираю постепенное и точечное, – мгновенно, хотя и без энтузиазма ответил я и с еще меньшим энтузиазмом приступил к осуществлению продекларированного намерения: поднялся на чертов бетонный эшафот, вошел в железную клетку, уселся в кресло.

Полина издала победный, восторженный вопль и нажала что-то на компьютерной клавиатуре, – кажется, эта была клавиша «Enter». Вокруг меня все сразу пришло в движение: ремни туго перехватили мне руки в двух местах, цепи, скользнув по полу, притянули ступни ног к креслу, другие ремни зафиксировали голову и шею. К моему немалому удивлению, кресло подо мной тоже задвигалось ходуном, приспосабливаясь к могучим формам седока. В какие-то пять секунд я был полностью лишен возможности самостоятельно двигаться: в моем распоряжении оставались разве что кончики пальцев на руках и на ногах.

– Ну как? – громогласно вопросила Полина.

– Впечатляет! – хрипло отвечал я.

Да, чуть не забыл: язык пока еще тоже мне подчинялся.

– Здесь, – Полина указала на монитор, – я могу видеть крупным планом любую часть твоего тела, ту, на которую произвожу воздействие. Каково?

– Здорово! – льстиво подпел я.

– Ну, какое местечко у нас самое чувствительное? – кокетливо поинтересовалась Полина. – Хотя, что это я  спрашиваю? У вас, мужиков, оно всегда одно – и на теле и на уме! Эх, штаны надо было с тебя снять. Ну ладно, в другой раз…

– Да, лучше в другой… – начал было соглашаться я, но Полина не слушала меня: издав новый победный вопль, она нажала что-то на клавиатуре, и на экране появилось изображение самого интимного места на моих штанах.

– Это мое «ноу-хау»! – снова похвасталась она. – Мы можем наблюдать объект воздействия, незатененный инструментами воздействия, – оптика как бы игнорирует их!

Боже, еще одна маньячка дистанционного управления, с ужасом подумал я и еще большим ужасом почувствовал, как две эбонитовые пластины в районе самого чувствительного моего места пришли в движение и стали медленно сжиматься. Мои глаза, кажется, полезли из орбит, – еще одно движение, которое, как выяснилось, было мне пока доступно.

– А для женщин у вас нет подобного аппарата? – спросил я.

– Пока в процессе разработки, – ответила моя мучительница с некоторым, как мне показалось, разочарованием в голосе.

Очередная дискриминация бедных женщин, – так, кажется, выразилась в одном из своих бесчисленных телеинтервью Дуня Тверская, возжелавшая когда-то кастрировать меня при помощи примитивного столового ножа с зубчатой пилкой на конце. Надо будет при случае пожаловаться на Полину сторонницам славной мадам Тверской, тупо митингующим сейчас где-то неподалеку!

Пластины тем временем продолжали медленно сжиматься.

– Ну, мальчик, скажи тете «а-а-а»! – предложила Полина.

– А-а-а-а-а!! – с перевыполнением отозвался я.

– А теперь «ы-ы-ы»…

– Ы-ы-ы-ы-ы!!!

Раздался дикий хохот Полины, после чего движение проклятых пластин, кажется, приостановилось.

– Кайф, правда? – поинтересовалась моя госпожа.

– Ломовой… – сдавленно согласился я.

– Вот! – воскликнула Полина, монументально тыча в меня перстом. Этим жестом строгие училки помечают обычно нерадивых, хулиганистых учеников. – Именно так действуют эти идиоты, дилетанты, ничего не понимающие в настоящем СМ! Я же предпочитаю индивидуальный подход.

Полина вошла ко мне в клетку, встала возле меня на одно колено.

– Ну, мальчик, скажи тете, какое местечко у тебя самое чувствительное после этого? – она постучала пальчиком по эбонитовой пластине. – Только не врать.

– Есть такое, – интимно признался я.

– Где?!

– На пояснице. Только его надо поискать…

– Да это не вопрос, поищем! Но поясница… знаю точки в паху, на шее, под мышками… – Полина посыпала вдруг латинскими терминами вперемешку с цифрами; на слух этого, конечно, не поймешь, но мне почему-то казалось, что цифры эти римские. – Но на пояснице… ор-ригинальный ты мальчик!

Она снова схватила меня за нижнюю челюсть, но поводить ею из стороны в сторону моей госпоже не удалось, – аппаратура снова продиктовала свои законы. Усердно бормоча себе что-то под нос, моя садо-мазохистская партнерша вернулась к компьютеру, снова ударила по клавиатуре, и на экране появилось изображение того места на моей спине, где штаны пересекались с курткой. Кресла, а также всех разнообразных «инструментов воздействия» действительно будто и не было вовсе.

– Ты какой предпочитаешь инструмент, потупее или поострее? – спросила Полина.

– М-м-м… что-нибудь в размер твоей пятки, – ответил я.

– А ты уже чувствуешь толк! – похвалила меня госпожа, и тут же какой-то комок, одновременно мягкий и твердый, наверное, тоже эбонитовый, начал вдавливаться в меня – но не в районе поясницы, а значительно ниже.

– Повыше бы надо, – робко заметил я.

– Поняла! Сделаем!

Комок, впившийся было мне в задницу, исчез, взамен появился другой, в районе спины.

– Теперь чуточку ниже…

– Принято!

Комок встал точно на поясницу и начал вминаться в позвоночник.

– Правее! – голос мой обретал командные интонации.

Комок, однако, съехал влево.

– Правее – это по отношению ко мне, – догадался я. – По отношению к тебе это будет левее.

Комок послушно перекинулся на другую от позвоночника сторону.

– Теперь чуточку ближе к центру! – моему командному голосу позавидовал бы сейчас и матерый адмирал, перекрикивающий грохот штормов смерчей и тайфунов.

Эбонитовый комок еще некоторое время елозил по пояснице и наконец уперся в то самое, заветное место.

– Хорош! Вот оно! – заорал я.

– Да?! – Полина пропела этот звук громко, торжественно и чарующе, как скрипка под смычком Ойстраха.

– Да!! – «Так, – сказал я себе, – представим, что это пятка Петровны… – Дави!!!

Комок двинулся вперед, но как-то робко.

– Сильнее! – приказал я.

Полина выполнила этот приказ, и спину мне пронзила острая боль. Но это была сладкая боль, боль, которая несла исцеление, и я отозвался на нее истошным, радостным воплем:

– А-а-а-а-а!!!

– А-а-а-а-а!!! – откликнулась со своего места профессиональная СМ-щица.

– Ы-ы-ы-ы-ы!!! – завыл я, почувствовав, наконец, тот самый, исцеляющий щелчок.

– Ы-ы-ы-ы-ы!!! – отозвалась Полина. Так выли, наверное, самки вымерших доисторических животных, которые оставались последними в своем виде и понимали вдруг, что им никогда уже не найти самца для продолжения рода.

Издав этот финальный вопль, моя госпожа уронила голову на стол и сидела так некоторое время, не произнося ни слова. Я тоже молчал, напряженно вслушиваясь в собственные ощущения: мазохистический акт должен был меня излечить, я чувствовал это, но проверить пока не мог, потому что не мог пошевелиться.

– Может, повторим? – спросила наконец Полина устало.

– М-м-м… чуточку позже. Твой слабенький, хиленький мужчинка должен немножечко отдохнуть, – мерзко сюсюкаясь, отвечал я.

– Да, ты прав, – согласилась она и нажала еще какую-то клавишу, кажется, «Escape». Ремни и цепи тут же осыпались с меня, как сухая штукатурка. Я сразу вскочил и как ошпаренный сбежал с постамента. Спина больше не болела.

– Ну как? – поинтересовалась Полина.

– Кайф! – ответил я. – Ломовой!

– Моя система может запоминать произведенное действие. Твое я спасаю под номером шестьсот шестьдесят шесть. Теперь ты сможешь совершать его без моей помощи, достаточно будет настучать на клавиатуре три шестерки и усесться в кресло. Система сделает все сама.

– Здорово! – восхищенно проговорил я, почти не кривя душой.

Я и теперь, как только начинает болеть спина, с наслаждением вспоминаю агрегат моей СМ-партнерши. Я где-то читал, что садомазохистские наклонности могут передаваться от человека к человеку, как заразная болезнь. Наверное, это правда.

Обратно в палату мы поднимались почти друзьями. Или любовниками?.. Черт их поймет, этих красно-черных11!

Садомазохистская любовь утомила меня сильнее обычной. Зато от обычной любви, успокаивал я себя, укладываясь в постель, спина зачастую начинает болеть еще сильнее, а от этой, наоборот, проходит. Какое это наслаждение – менять позу со стоячей на сидячую, а потом на лежачую, не испытывая при этом никаких неудобств и не прибегая к всевозможным технических ухищрениям типа вставания на четвереньки или использование ног в качестве рук при поднятии тяжестей, – и все это для того, чтобы лишний раз не нагибаться! Только испытавший подобное меня поймет. С удовольствием поелозив на кровати, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии неприятных ощущений в пояснице, я, к удивлению своему, очень быстро заснул. А ведь поначалу я намеревался просто полежать и поразмышлять о возможных путях спасения… Ай да красно-черная любовь!

Приснилась мне, разумеется, автоматизированная пыточная камера, только вместо неистовой Полины там распоряжалась почему-то моя убиенная подруга Тамара Лучникова. Покойница то усаживала меня в пыточное кресло и опутывала бесконечными ремнями и цепями, то освобождала из оков, чтобы страстно прижать к своему одинокому сердцу. Вскоре возле пыточного эшафота нарисовалось мое ложе – не здешнее, больничное, а домашнее, к которому я привык, – и мы туда, разумеется, благополучно перенеслись.

– У тебя пластырь на шее, – сказала, обнимая меня, Тамара. – Это так некрасиво! Можно, я сниму?

Я согласился, и она вместо того, чтобы осторожно, аккуратно отодрать пластырь от моей нежной кожицы, почему-то впилась мне в шею зубами. Почувствовав боль, я резко оттолкнул ее от себя, и она, вскрикнув, села на кровати. К губам ее приклеился некрасивый пластырь, ранее «украшавший» мою шею. На пластыре была еще кровь, моя кровь. Спешно приведя губы Тамары в порядок, я привлек ее к себе для поцелуя… и, кажется, для всего последующего.

Добраться до «всего последующего» мне, однако, не удалось. Когда я снова слегка поерзал на кровати, желая полнее почувствовать близость своей любимой, то, к немалому удивлению и разочарованию своему, Тамары возле себя не обнаружил. Да и кровать подо мной, как выяснилось, снова была больничная. Правильно, ведь подруга моя теперь лишь бесплотный дух из сновидений, а этим существам по должности положено мгновенно появляться в сновидениях и так же мгновенно исчезать, удаляться в заоблачные выси при малейших признаках пробуждения.

Тамару я, однако, обнаружил не в заоблачных высях, а значительно ближе. Стало быть, это еще сон, поспешно решил я. Она скромненько так сидела на краешке моей кровати, одетая почему-то в белый больничный халатик с подолом несколько более долгим, чем у зубастой красавицы Танечки, но все равно слишком коротким как для призрака, так и для Тамары Лучниковой, его прародительницы: ноги моей покойной подруги, как я помнил и мог заметить сейчас, не отличались излишней стройностью. Вид ее был еще более одинокий, чем тогда, в наш первый и последний вечер: его не прикрывал мощным, почти непробиваемым щитом шарм бизнес-леди. Какой интересный, увлекательный сон, подумал я.

– Ты почему от меня отодвинулась? – спросил я, протягивая  руку. – Иди ко мне!

– Ты правда меня хочешь? – затравленно и, как мне показалось, несколько удивленно проговорила она.

– Я всегда тебя помнил и хотел, все это время! – ответил я, радостно, широко улыбаясь. Во сне так легко лгать и давать несбыточные обещания, – почти так же легко, как и наяву!

– Тогда подожди, я сейчас.

Она подбежала к одному из эстампиков, висящих на стенах, и чуточку подвинула его в сторону, потом проделала аналогичную операцию со второй картинкой и вернулась к моей кровати. Вид ее по-прежнему был какой-то опущенный.

– Здесь это запрещено, – сказал я, продолжая широко улыбаться.

«Какой забавный, увлекательный сон!» – повторил я про себя.

– Во время этого нам разрешают, – ответила она, слегка покраснев. – Танька, нахалка, правда, никогда этого не делает. Вся охрана сбегается посмотреть – на нее и того, кто с ней… Но звук охрана все равно пишет, учти!

Последнюю фразу Тамара произнесла шепотом, склонившись к моему уху. Это ее замечание было каким-то слишком практическим для сна, тем более такого необычного. Потом, подумал вдруг я, во снах люди обычно не задумываются о том, сон это или не сон. Я потрогал себя за шею, но не обнаружил там ни ранки, ни крови, даже запекшийся. Нинка однажды рассказывала мне, как отличить сон от яви: надо захотеть, очень захотеть взлететь, и если это желание осуществится, значит, ты спишь. Итак, я хочу, очень хочу, чтобы мы с Тамарой поднялись над кроватью! Все осталось по-прежнему: я лежал, а Тамара сидела, низко склонившись надо мной, – очевидно, ожидала поцелуя. Вместо этого я бесцеремонно и довольно сильно ущипнул ее за складочку на боку. Общепринятый способ, он все-таки надежнее! Или щипать надо обязательно себя?..

– Ой! – вскрикнула она, отстраняясь.

– Теперь ты, – потребовал я.

– Что я?

– Ущипни меня!

– Так ты думаешь, это… – здесь она впервые улыбнулась, даже прижала ладошку ко рту, чтобы не рассмеяться. – А я так удивилась тому, что ты не удивляешься! Думала, тебе уже все сказал Константин Аркадьевич…

– Щипай, говорю! – снова потребовал я.

Тело мое было без просветов прикрыто больничным нарядом, и я, желая помочь Тамаре, задрал куртку на животе, как дисциплинированный ребенок, мужественно подставляющий грудную клетку врачу. Она по-прежнему беззвучно смеялась, поэтому мне пришлось щипать себя самому. По инструкции вроде бы так и полагается, запоздало вспомнил я. Получилось довольно чувствительно, почти больно. Я ущипнул себя еще раз, посильнее. Снова возникла боль, куда более сильная. М-да, дела… Но ведь я видел, сам, своими глазами, видел тогда ее труп, холодный и бездыханный!..

– Что произошло тогда? Как ты попала сюда? – начал было я сыпать вопросами, но Тамара ответила быстро:

– Это запрещено.

Голос ее звучал теперь как-то отстраненно, механически. Такими голосами обычно говорят роботы в фантастических фильмах. Я снова привлек ее к себе и прошептал:

– Мы можем  рассказать все друг другу на ухо, прошептать, как слова любви! Нас никто не услышит!

– Это запрещено, – отвечала она шепотом, но шепот этот тоже был какой-то автоматический.

– Поговорить нельзя, а трахаться, значит, можно? – грубо поинтересовался я.

– Это входит в наши обязанности, – так же механически отвечала Тамара.

– Даже на виду у публики, то есть охраны? – задал я провокационный вопрос.

– Это входит в наши обязанности, – словно под копирку повторила она.

– И часто тебе приходилось их исполнять, эти обязанности?

– Нет, не часто. – Здесь ее голос стал чуточку более человеческим. – Я уже старая для здешней публики. Они меня даже называют, как старуху – Евгеньевна. Татьяна к тому же гораздо красивее. Нашлись, правда, двое – одному было за пятьдесят, другой совсем молодой, – которые сказали, что молоденьких девушек не любят, и выбрали меня. Тот, что помоложе, оказался таким извращенцем!

Пока Тамара проговаривала все это, голос ее все более пропитывался естественными, живыми интонациями, а под конец моя воскресшая подруга даже покраснела.

– Но я совершенно здорова! – вдруг воскликнула она, отстраняясь. – Здесь за нами постоянный медицинский контроль, а после сексуальных контактов обязательный осмотр и анализы. Пациенты же подвергаются полному, всестороннему обследованию!

К концу Тамара, кажется, снова скатилась к роботизированным интонациям, но и без того эта ее тирада способна была отбить любой сексуальный аппетит. Господи, что за чертово место, подумал я, бедная моя Тамарочка! Я вздохнул и жалостливо погладил свою бывшую возлюбленную – от плеча к талии и далее к бедру… стоп! Рука, почувствовав за секунду до этого что-то твердое, прямоугольное, упрятанное в карман халатика, сама собой скользнула обратно, вверх, и мне пришлось приложить все усилия, чтобы превратить это движение из жесткого, порывистого в нежное, ласковое. Так и есть: пластмассовый прямоугольник, размерами напоминающий пресловутую «электронную хрень»! Нужное решение пришло почти мгновенно.

– Ну, если ты такая чистенькая, – проговорил я, стараясь скрыть усмешку, – иди ко мне, моя радость!

– Может, я сначала разденусь? – спросила она и даже успела расстегнуть две верхние пуговки на халатике.

– Не надо. Так ты мне больше нравишься… – ответил я и тут же поправился, решив, что Тамара может обидеться на эти мои слова: – В смысле, я люблю сам женщин раздевать… Теперь люблю, – поправился я еще раз, вспомнив, что во время нашего предыдущего свидания не проявлял этого пагубного пристрастия.

Пока язык мой выдавал на-гора всю эту чушь, руки действовали нацеленно и четко. Технике, продемонстрированной мной, позавидовал бы, наверное, и вор-карманник с тридцатилетним стажем. Отвлекая Тамарочку страстным поцелуем, я выволок у нее из кармана пластмассовый прямоугольник и практически тем же самым, непрерывным движением переломил его о край кровати. Последнее действие потребовало от меня немалых усилий: прочна была «электронная хрень»! Кожаный футляр с болтавшимися в нем половинками  приборчика я бесшумно и незаметно затолкал в щель между матрацем и деревянным бортиком кровати. Пять с плюсом вам на экзаменах по карманничеству, начинающий вор Суворов!

Изменение в поведении Тамары я почувствовал почти сразу. Губы ее еще не оторвались от моих, а полупрофессиональная податливость спины сменилась уже нервным, почти девическим напряжением. Наконец она разомкнула свои уста с моими и уткнулась головой мне в плечо. Тамара была смущена! Она стеснялась! Это так естественно, но лишь для обычной женщины, имевшей когда-то единичную минутную близость с мужчиной и встретившей его снова через полтора с лишним года, а не для сотрудницы странной больницы-тюрьмы, оказывающей, наряду с прочими, еще и сексуальные услуги «пациентам» согласно утвержденному перечню! К тому же, еще минуту назад я не замечал в Тамаре этого смущения! Я нежно погладил ее и спросил:

– Как же ты выжила тогда, моя радость?

У меня и в мыслях не было получить в ответ что-то отличное от прежнего, отрепетированного: «Это запрещено». Ей и вправду было нелегко, очень нелегко ответить, но все же она еле слышно прошептала в подушку:

– Мы не умираем…

Ничего себе «не умираем»! Я вспомнил то роковое «египетское» утро. Тамара лежала тогда на постели лицом вниз, голая, холодная… Ни движения, ни дыхания, ни пульса!

– Как не умираете? Совсем?

– Не знаю…

– Кто же знает?

Она промолчала, лишь робко, почти незаметно пожала плечами. Пришлось мне зайти с другого конца.

– А кто это «мы»… или вы? – спросил я.

– Мы… Ты тоже будешь… Мы  чада ада… – донеслось до меня из подушки.

Ну, ребята, мне только этого не хватало – пылающих углей, раскаленных сковородок, наваристых бульонов из грешников и прочей подземной пиротехники! Я, конечно, давно догадался, что в этом паскудном заведении правят бал сатана и добрейший доктор   Константин Аркадьевич Сплин, наместник и пророк его, – но не в прямом же смысле!

Следовало, однако, продолжать допрос свидетельницы, расколовшейся вслед за принадлежавшей ей «электронной записной книжкой».

– «Чада ада»?.. Это ты сама придумала? – прошептал я.

– Нет, это сказал один из пациентов, который со мной…

– Это тот, которому за пятьдесят? – сообразил я.

– Да…

Действительно, двадцатилетний извращенец до такого вряд ли додумается.

– Он, наверное, был очень грустный, этот твой пожилой «пациент»?

– Наоборот, все время смеялся…

Значит, эти «чада ада», к которым мне предстояло вскоре приобщиться, придуманы все-таки человеком, а не теми, кто летает в небесах или ползает в преисподней. И на том, как говорится, спасибо.

– Ваш доктор Сплин говорил, что мне предстоит пройти здесь курс какого-то «лечения». Это чтобы приобщиться к ним, то есть к вам, этим самым «чадам»?

– Да…

– Это какая-то операция?

– Да… – голос Тамары действительно доносился до меня будто из-за закрытой двери, ведущей в прямиком преисподнюю. Я вытащил из щели сломанную мною «электронную хрень» и бесцеремонно ткнул Тамару кулаком в бок, чтобы она повернулась ко мне.

– Это с помощью такой вот ерунды вами командует мистер Сатана?

Она посмотрела одним глазком и тут же, резко повернувшись, села на кровати, протянула руку.

– Дай сюда!

– Тихо, тихо… Возмущаться можно, но только шепотом, – напомнил я. Хочешь взять – бери, пожалуйста, я эту твою дрянь все равно сломал.

Я раскрыл кожаный футляр и продемонстрировал Тамаре плоды своего хулиганства. Поперек черной пластмассовой панели бежала, издевательски кривляясь, жирная трещина, очень похожая на ту, что я видел на приборчике Карповича, найденном мною в «газели».

– Теперь мне конец… – прошептала Тамара.

– Ты же сказала, что вы не умираете. Или это справедливо, только пока работает эта вот хрень?

– Нам сказали, что если ее сломать или потерять, сразу будет конец… – упрямо прошептала она.

– Ну, во-первых, не сразу: я эту пакость уже минут десять как сломал, а ты все жива. А потом… тогда, в прошлый раз при тебе же не было ничего подобного. Я после твоей сме… обморока этого сумочку твою досконально обыскал.

– Я сунула транслятор под кровать, – сказала Тамара.

Так, значит, эта штука называется у них транслятор. Хоть какая-то определенность, а то мы все «хрень» да «хрень»…

– Зачем? – тут же спросил я.

– Я настроила его на любовь. Это так приятно, когда он близко! – она  аж закатила глаза, вспоминая, и напомнила мне в этот момент штатного страстотерпца средней руки с иконы бездарного письма.

Стало быть, эта штуковина позволяет переварить даже смертельную дозу тетрапригина, которую злодей Володя, ныне тоже покойный, засадил тогда в Тамару! А Редькин любит повторять, что против его любимой химии не попрешь. Получается, можно попереть, да еще как!

Стоп, стоп! Падлыч Шаляпин сказал, что этот ихний транслятор – всего лишь приемопередатчик, собранный кустарно из подручных деталей и способный посылать кодированные радиосигналы на небольшое  расстояние. Такая ерундовина явно не может выступать в качестве «камня бессмертия», и дело все, очевидно, в пресловутой операции, которую производят в стенах этой клиники доктор Сплин или его подручные.

– Ты говоришь, настроила его на любовь? – спросил я, почувствовав, что пауза затягивается. – Как это делается?

– Очень просто, – сказала Тамара. – Набираешь сначала пароль, а потом команду, вот и все.

Прямо как при входе в компьютерную сеть. О радость, о счастье! Сбылась, наконец, мечта компьютеризированных идиотов! Набрал на клавиатуре команду – и пожалуйте вам, любовь… Жаль все-таки, что пришлось сломать этот Тамарин транслятор. Была бы теперь у нас в руках пресловутая «хрень», действующая и с паролем доступа. Ага, черта с два ты вытянул из Тамары что-нибудь, в том числе и пароли, при работающем трансляторе! Твердила бы она сейчас: «это запрещено, это запрещено…» – и вся любовь.

– Можно и просто так наслаждаться, – продолжала она. – Многие выбирают это…ну, сексуальное, а я не люблю, слишком это сильно и… грубо. Есть такой режим: будто играет приятная, тихая музыка, веет летний прохладный ветерок и что-то мягкое, нежное массирует тебя изнутри, – глаза Тамары вновь блаженно закатились под череп.

Значит, это еще и прибор для электронной мастурбации. Да доктор Сплин, если он придумал такое, давно должен был стать миллиардером, а с каждого телеугла на нас сыпалась бы теперь суперреклама: «покупайте наши новейшие радиоключи к счастью!!!» Ничего этого, однако, в природе не наблюдается. Почему? Полина, кажется, сказала, что есть в этих краях кое-кто поглавнее Сплина. Может, у этого «кое-кого» имеются свои, специфические цели?

– А доктор Сплин в этом богоугодном заведении действительно самый главный? – спросил я.

– В общем, да, но я слышала пару раз краем уха, что есть кто-то, кого они называют Хозяин. Но он здесь не появляется.

Теперь еще Хозяин какой-то выискался! Сам, наверное, Сатана в собственном, так сказать соку! Да, ваш план с добровольной сдачей, гражданин Суворов, сработал полностью, информации у вас накопилось сверх всякой меры. Как бы теперь подгрести с этой информацией поближе к выходу…

– Пора мне убираться отсюда, – без обиняков заявил я Тамаре. – Да и тебе тоже.

– Это невозможно, – с жалкой, растерянной улыбкой отвечала она. – В коридоре возле каждой такой палаты вооруженная охрана, и на входе тоже. А меня они всегда и отовсюду смогут вернуть обратно.

Да, я уже думал об этом: если маленький передатчик, сломанный мною, позволяет, пусть пока непонятным образом, управлять поведением человека на малых расстояниях, что мешает местным злодеям держать про запас мощный передатчик, который достанет «клиента» хоть из-под земли? Хотя нет, из-под земли не достанет, радиоволны ведь туда не проникают. И в подвалы тоже… «А подвалы здесь есть?» – хотел было спросить я, но тут же прикусил язык: разве бывают на свете дома без подвалов? Вместо этого я задал Тамаре другой вопрос:

– Сколько здесь таких палат, как эта?

– Всего четыре здесь, в мужском секторе.

– И возле каждой индивидуальная охрана?

– Да.

– И все палаты заняты сейчас?

– Нет, только две. Во второй, кстати, твой знакомый. Его вчера утром привезли.

«Матвеев?!» – с ужасом подумал я. Но нет: вчера утром, да и днем тоже, Колька раскатывал по Москве, развозя добытые мной «вещественные доказательства» по экспертам. К тому же, окажись мой заместитель по «Апогею» в руках этой сволочи, не были бы они здесь со мной так любезны.

– Кто? Как его имя? – напряженно спросил я.

– Не знаю. Полина сказала только, что он твой знакомый. Тебя-то здесь ждали еще позавчера вечером.

Правильно, я же подвел чудесного доктора Сплина и его компанию, задержавшись со своим прибытием сюда почти на сутки. Надо будет потом получше расспросить Тамару о моем соседе, подумал я, но вскоре забыл об этом. Немудрено было в такой обстановке…

– А возле пустых палат что, тоже держат охрану? – спросил я с надеждой в голосе.

– Нет, зачем?

– И видеонаблюдение, я полагаю, там тоже отключено…

Она подтвердила, тут же, впрочем, заявив, что отсюда не вырвешься, а если бы это каким-то чудом и получилось, ее все равно сразу вернут на место, едва лишь обнаружится наше исчезновение. Операция доктора Сплина, как немедленно заключил я, давала не только неуязвимость и экзотические удовольствия прооперированному субъекту, но и возможность управлять им, дергая за радиониточки! Это действительно была проблема, ведь план бегства, который постепенно вырисовывался у меня в голове, без активной поддержки со стороны Тамары рухнул бы в самом зародыше. Поэтому я пустил в ход козырь, который давно приберегал, считая неубиенным:

– Тамара, а почему ты ничего не спрашиваешь про свою мать, дочку? Ты не хотела бы их увидеть? Ведь почти два года прошло.

Я ожидал чего угодно, но только не той реакции, которая последовала в действительности. Тамара, по-прежнему лежавшая вниз лицом, вдруг содрогнулась всем телом, будто подверглась на мгновение действию электрического тока. Но это продолжалось, действительно, лишь одно мгновение; когда оно истекло, я с удивлением обнаружил, что Тамара уже не лежит, а стоит возле моей кровати. Спорхнула, елки-палки, как бабочка, подумал я, а моя воскресшая подруга, поправив на себе халатик, произнесла строгим, официальным тоном:

– С вашего позволения, я вас покину сейчас. Наступает время обеда. Я обслужу сначала другие палаты, а у вас буду минут через сорок.

Слова эти и голос, которым моя воскресшая любимая произнесла их, были позаимствованы скорее из арсенала бизнес-леди позапрошлогоднего разлива или диктофона, объявляющего следующую остановку в метро. Больничной же «стюардессой», только что изъявлявшей желание обслужить пациента по полной программе, а тем более верной соратницей этого пациента, замыслившего побег, здесь даже не пахло.

В ответ я поманил Тамару пальцем, а когда она не без колебаний, но все же наклонилась ко мне, прошептал ей на ухо:

– Трусы сними.

– Что?!

– Трусики, говорю, свои сними и брось на пол. Для большей достоверности. Потом наденешь.

Она смутилась, покраснела, и мне пришлось ненадолго отвести взгляд и прикрыть глаза. Когда же я вновь их открыл, выяснилось, что Тамара выполнила мою просьбу: на полу возле кровати валялся белый полупрозрачный лепесток. Я также не без удовольствия отметил, что «электронную записную книжку», сломанную мной, Тамара сунула на прежнее место, в карман халатика. Правила конспирации по-прежнему неукоснительно соблюдались. Приведя картинки на стенах в их нормальное положение, Тамара выполнила обратную операцию с трусиками. Сделала она это очень уверенно, хотя теперь за ней мог наблюдать любой желающий из охраны. Впрочем, внимание охранников вряд ли было чересчур жадным: напарница Тамары приучила эту публику к куда более занимательным зрелищам.

Когда одна из стенных панелей раскрылась, чтобы выпустить из палаты мою неожиданно взбрыкнувшую сообщницу, я развязно и нарочито громко бросил ей вдогонку:

– Евгеньевна, ты после обеда… эта… снова приходи! Продолжим!

Она ничего не ответила, даже не обернулась, исчезая, но я твердо знал: придет, никуда не денется! Правила, установленные доктором Сплином, работали сейчас на меня.

Разговор с Тамарой очень меня утомил и расстроил. Я ведь не следователь и не прокурор и не умею снимать допросы, да и профессиональный дознаватель, наверное, немало бы расстроился, потерпев такое фиаско.

Я думал, что она умерла. Многая прочая публика считала и до сих пор продолжает считать, что Тамара Евгеньевна Лучникова, бывший генеральный директор не помню какой компании, скитается теперь где-то в Штатах-Европах, скрываясь от гуманного российского правосудия. А госпожа генеральный директор, оказывается, все это время выполняли обязанности палатной прислуги в больничке весьма сомнительного назначения, расположенной почти в самом центре Москвы! Используют ее здесь и для оказания интимных услуг клиентам-пациентам, но без особого энтузиазма: считают старухой. А ей ведь сейчас всего тридцать четыре, даже, может быть, тридцать три: тогда, в позапрошлом году я не успел поинтересоваться, когда у нее день рождения.

И за все это время «старушка Евгеньевна» ни разу не дала о себе знать, не попыталась связаться со своим семейством, к которому раньше, помнится, относилась с большим пиететом! Хорошо, пусть здесь ее держат в ежовых рукавицах, под строгим замком, хотя не похоже, чтобы это было так. Но с тем большим энтузиазмом она должна была тогда наброситься на меня, принесшего ей весточку о матери и дочке! Она же, напротив, после моего вопроса стала скользкой, круглой и непроницаемой, как бильярдный шар, и тут же выкатилась вон. Примерно такой она была в самом начале нашей сегодняшней неожиданной встречи, когда на каждый мой мало-мальски значимый вопрос гулко отвечала: «Это запрещено, это запрещено…» Но ведь даже тогда она произносила эти слова таясь, полушепотом, а не побежала сразу жаловаться своему начальству на неподобающее поведение пациента-узника! Значит, не все человеческие чувства были в ней задавлены этой проклятой электронной «хренью»!

Еще больше этих самых чувств прорезалось в Тамаре, когда я сломал ее чертов транслятор, и первыми из них должны были стать, по идее, чувства материнские и дочерние, самые сильные в сколько-нибудь нормальном женском организме. По идее так, но в безыдейной действительности, окружавшей меня со всех сторон, Тамара повела себя совсем иначе. Почему? Может, в дело вступил пресловутый «большой передатчик», включившийся после поломки маленького? Нет, не похоже, ведь в этом случае «старушка Евгеньевна» должна была вернуться в свое первоначальное, «роботизированное» состояние. Но этого не произошло: отказавшись разговаривать со мной о семье, она, тем не менее, продолжала соблюдать меры конспирации и осталась, таким образом, в негласном союзе со мной.

Нет, я должен, я просто обязан ее расшевелить! Да и выхода другого у меня нет: без активной помощи со стороны Тамары мне отсюда не выбраться.

Что-то многовато развелось вокруг меня этих самых «детей преисподней»! Тамара, гример Птица, Ирочка, сбежавший бизнесмен Карпович… впору обстукивать самого себя по карманам в поисках этого чертова транслятора, управляющего моим поведением. Слава Богу, что карманов у меня сейчас нет. Петровна говорила, что помимо Карповича в бега пустились еще не то шесть, не то семь важных персон, причем пятеро из них были некоторое время назад клиентами «Апогея». Из всех известных мне «адских чад» к «Апогею» имеет отношение еще бравый ловелас Альберт Несторович Птица. Что это я о нем вспомнил, подумал я и тут же сообразил: наш славный гример ведь тоже сбежал! Просто люди обычно забывают, что бегство как процесс имеет, помимо начального, еще и конечный пункт. Правда, люди, находящиеся в этом самом конечном пункте, воспринимают сбежавшего как прибежавшего. И прибежал Альберт Несторович не куда-нибудь, а к моей двери, то есть в место хотя и несколько неожиданное, но отнюдь не случайное, ведь накануне он беседовал на эту тему с Елизаветой. Прибежал к двери, за которой должен был скрываться предмет его страсти – то ли искренней, то ли показной, не важно. Я ведь давно заметил: Птица весьма активно заметает вокруг Елизаветы хвостом, по зову ли сердца, по заданию ли своих господ, все равно. Человек в нормальном состоянии, конечно, не отреагировал бы так бурно на информацию, сообщенную подвыпившей хихикающей девицей, но о какой норме здесь может идти речь: гример Птица появился под моей дверью далеко не в своем виде!

Что-то во всем этом есть… Бегство, порыв на свободу – и одновременно к своей неудовлетворенной страсти. «Апогей» – это тоже свобода, вернее, иллюзия свободы и осуществления давнишних желаний. Так сказать, поманили дяденьку пальчиком, содрали бабки и бросили, воткнули, так сказать, в прежнее гнездо. Вот он, бедненький, и сошел с привычных катушек… Да, на бумаге все это выглядело бы роскошно, в воображении выглядит еще богаче, но вот как приладить сию картину к действительности? Да будь она верна – картина, а не действительность! – Тамара давно должна была, сметая все местные кордоны, устремиться в лоно любимого семейства. Ведь именно они, мать и дочь, были ее главным жизненным стимулом, единственным оправданием собственного существования! А что, думаешь, нет? Хорошо, пусть эту роль играло что-то другое, например, бизнес ее дурацкий. Но не могло же быть пределом мечтаний крутой бизнес-леди, встреченной мною два года назад, всестороннее, так сказать, обслуживание клиентов в этом больничном борделе!

А Золотая Хризантема здесь, получается, вообще ни при чем? Или она, быть может, и есть тот полумифический Хозяин, о котором упоминала Тамара? Тогда здесь говорили бы, наверное, Хозяйка, а не Хозяин. Но даже если Золотая Хризантема до такой степени конспирируется, что требует от подчиненных именовать ее в мужском роде, зачем ей уродовать собственного мужа, позволяя дистанционному маньяку Сплину производить над ним свои вивисекции? Тоже для конспирации? Или это просто осуществление мечты каждой женщины – посадить своего мужа на длинный поводок, хотя бы радиофицированный?.. Но телефон-то, телефон, по которому звонила секретарша Ирочка и который независимо друг от друга сообщили мне Алеша и сама Золотая Хризантема! Получается, что Ирочка, попав впросак, звонит не какому-нибудь бандитскому десятнику, не Полине, не доктору Сплину, наконец, а сразу на самый верх, Хозяйке, крестной матери всей банды и по совместительству жене своего официального шефа. Крутенькое же задание должно было быть тогда у скромной секретарши господина Карповича! И задание это связано с моей великолепной персоной… Честное слово, персона эта скоро раздуется от собственной значимости до размеров палаты, а то и всей клиники доктора Сплина! Не лопнуть бы только от важности…

А может, я снова сгущаю краски? Может, Ирочка с Золотой Хризантемой просто закадычные подруги? Конечно, всякое бывает на свете, в том числе, наверное, бескорыстная девичья дружба между женой начальника и его секретаршей, но если уж такая беда случилась, секретарша должна дорожить ей, как импотент дорожит последней таблеткой виагры, и пользоваться дружбой с женой шефа только в исключительных случаях. Или такой случай как раз наступил?.. Нет, сегодня я ни до чего путного не додумаюсь, бросать надо это занятие!

Пока я предавался этим размышлениям, почти бесплодным, прикатила Тамара с обедом и, зафиксировав передо мной сервировочный столик, молча встала рядом, ожидая приказаний. Я, не нарушая тишины и не прерывая бурных приготовлений к трапезе, ткнул пальцем сначала в нее, потом в себя, потом в кровать. Последним объектом для моего перста стал потолок: этот финальный жест должен был подчеркнуть важность сделанных перед этим молчаливых напоминаний.

Итак, подумал я, едва Тамара покинула помещение, если на родственные чувства у этой дамы наложено табу, будем колоть ее любовью! И у кого это из местных злодеев язык повернулся назвать мою Тамарочку старухой? Она еще очень даже ничего, а в этом своем беленьком больничном халатике стала куда милее, ближе и соблазнительней. Да и здешний светло-серый фон идет ей гораздо больше, чем роскошный, но нелепый особняк, в котором мы любились в позапрошлом году. Взгляд ее, правда, эволюционировал от величественного к жалкому, но ведь это глубокое заблуждение, что лишь русские женщины умеют переплавлять жалость в любовь. Русские мужики делают это не хуже, был бы только кураж и стимул.

Стимул у меня был, и самый могучий из всех возможных, так что кураж тоже не замедлил со своим появлением. Еще не закончив трапезу, я почувствовал, что нетерпеливо и нервно, как гиперсексуальный отрок, жду предстоящего свидания. Мой бронепоезд, по выражению покойного Борьки Цейтлина, прямо-таки рвался с запасного пути; локомотив, покрытый непрошибаемыми стальными листами, плевался парами и грозился обдать испепеляющим жаром каждого, кто неосторожно приблизится к нему. В общем, мадам, заходите, ждем. Номер, правда, у меня одноместный, зато кровать двуспальная, места вполне хватит!

Кровать здесь действительно была неплохая – именно такая, какие я люблю: не узенькое прокрустово ложе, на котором трудно разобраться даже с собственными, а не то что с чужими конечностями, но и не бескрайний заснеженный танкодром, где любовникам так легко потерять друг друга. Все же эти перекатывания из края в край ложа в порыве якобы безумной страсти я считаю извращением. Многих в моей ситуации смутило бы то, что охрана будет записывать звук, но я к этим «многим» не относился: сказывался опыт студенческой стройотрядовской любви, когда интимное ложе зачастую отделяла от прочих, обычных постелей лишь тоненькая матерчатая стенка палатки.

Пока я размышлял обо всех этих пикантных деталях, нетерпение мое достигло прямо-таки огненных пределов. Ну, ну, гражданин Суворов, успокаивал я себя, нечего так стучать копытами! Не мальчик ведь уже…

Едва появившись в моей обители, Тамара прикрыла картинками объективы видеокамер и начала буднично, по-деловому раздеваться. Но я пресек это безобразие в зародыше: пусть демонстрирует свой дурацкий «профессионализм», приобретенной в кровавой борьбе с малолетними и пожилыми извращенцами, кому-нибудь другому!

Я раздевал ее сам, очень медленно, провожая каждую преодоленную пуговицу бесчисленными ласками и поцелуями, и в конце концов Тамара предстала передо мной робким, нежным комочком живой плоти. Ростом бывшая бизнес-леди совсем не мала, но мне в тот момент она казалась такой маленькой, беззащитной и, главное, одинокой. Еще тогда, позапрошлым летом, любя ее в идиотском трехэтажном особняке, я всей шкурой чувствовал ее одиночество. А теперь, когда Томочка потеряла всех и вся… Волны жалости и желания накатывали на меня одна за другой, вздымались все выше, пока не накрыли полностью, с головой. Когда Тамара, разбуженная моими стараниями, ответила, наконец, на мой порыв, я бросился в ее одиночество, как в омут.

– Я люблю тебя… – непроизвольно вырвалось из моей груди.



– Ты жива еще, моя старушка? – спросил я.

Слова эти предназначались скорее охране, чем Тамаре, поэтому я приложил все усилия для того, чтобы голос мой звучал как можно громче и четче.

Тамара ничего не ответила. «Чадо ада», только что вкусившее райских блаженств, тихо лежало, уткнувшись мне в плечо, как и накануне.

– Ты бы привела здешние объективы в рабочее состояние, – посоветовал я, уже шепотом. – А то охранники либо заподозрят нас в темных намерениях, либо начнут нам смертельно завидовать. И то, и другое одинаково плохо. Давай полежим пока под камерами, пошепчемся. Если стесняешься, можешь накинуть халатик.

Тамара молча, но точно выполнила все мои инструкции и улеглась на прежнее место, заняв прежнюю позицию на моем плече. Я решил сразу взять быка за рога:

– Так, говоришь, возле пустых палат нет охраны?

– Отсюда не убежишь… – снова, как и в прошлый раз, пробубнила она мне под мышку.

– Убежать можно откуда угодно, даже из китайской ямы-тюрьмы, особенно если один из местных сотрудников – твой союзник.

– Я люблю тебя! – объявила она вдруг.

Женщины удивительно последовательные существа. Накануне о любви говорил я один, компенсируя отсутствие диалога страстностью собственных монологов. Тамара тогда упорно молчала, ограничиваясь в моменты наивысшего наслаждения нечленораздельными стонами и вздохами. А теперь, когда позарез нужно было обсудить более практические вопросы…

– Я тоже люблю тебя! – ответил я, но голос мой прозвучал излишне академично, прежней эмоциональности я в нем не почувствовал; проклятая и зловредная все-таки эта штука, мужская психофизиология! – Я тоже люблю тебя и готов любить вечно. Но место, в котором мы сейчас находимся, по-моему, мало оборудовано для вечной любви.

– Отсюда не убежишь… – повторила она.

Как патефон или автоответчик, честное слово!

– Давай хотя бы об этом помечтаем, – нежно прошептал я ей на ушко.

Согласно законам жанра, в этом месте следовало пообещать даме увезти ее далеко-далеко, на теплый коралловый остров, где никто не помешает нашей вечной любви, но язык мой сам собой, как иголка на заезженной до костей пластинке, соскочил на прежнее, тупое:

– Значит, пустые палаты не охраняются?

– Нет, я же уже говорила! – с некоторым раздражением ответила она. – Но что толку? Здесь-то охраняют…

Резонно, логично, оценил я ее ответ. Но без энтузиазма. Надо все же мне было сначала про остров: энергия заблуждения творит чудеса! Но сделанного, а тем более сказанного не вернешь, и пришлось продолжать:

– Представь, что мы оказались в пустой палате. Можно оттуда выбраться наружу… или хотя бы просто в коридор?

– Да, в коридор можно выйти, а потом спуститься в подвал, подземным переходом пройти к моргу, а оттуда к запасному выходу. Но там, на запасной проходной всегда сидит охранник!

– Один?

– Один, но это обычно очень надежный человек!

– А здесь и морг есть? – спросил я.

– Да, – сдавленно ответила она. – Меня туда привезли… тогда, в позапрошлом году…

Позже я узнал, что этот морг был одним из самых доходных отделений в больничке доктора Сплина. Любой состоятельный бандит, заручившись должной рекомендацией, мог доставить сюда любое мертвое тело, неожиданно, «по недоразумению» образовавшееся возле него. Клиенту здесь не задавали никаких вопросов, ну, разве что вежливо интересовались, готов ли он расстаться с изрядной суммой денег в обмен на утилизацию отходов своей плодотворной деятельности. Трупы оформлялись как жертвы несчастных случаев или скоротечных неизлечимых заболеваний. Некоторые утверждали даже, что после надлежащего оформления доктор Сплин отправлял трупы в студенческие анатомички или разбирал на запчасти для последующей трансплантации. В последнее я, впрочем, не верю: вряд ли господа бандиты, клиенты доброго доктора, могли обеспечить надлежащую свежесть «товара».

Люди, покусившиеся на Тамару в позапрошлом году, сочтя дело сделанным, действительно доставили ее сюда. Пока подчиненные доктора Сплина оформляли документы на труп, последний, к немалому удивлению первых, начал постепенно оживать. Самые ретивые из людей в белых халатах предлагали быстренько доделать недоделанное клиентами – за дополнительную, разумеется, плату, – но неудачливые убийцы были к тому времени уже далеко, и добрый доктор решил оставить воскресшую бизнес-леди в живых и использовать на подручных работах.

– Очень хорошо, – сказал я, почувствовав, что пауза, негласно взятая мной на размышления, слишком затянулась, – значит, мы выходим из пустой палаты, потом через подвал, подземный переход морг и попадаем во двор, к запасному выходу. А уж с одним охранником я как-нибудь справлюсь, будь он хоть трижды надежный человек. На части разорву!

Так приятно было ломать перед дамой героя голливудского боевика! Я бы даже возбужденно пристукивал копытами, если бы не находился в горизонтальном положении.

– Но как мы попадем в пустую палату?! – снова спросила Тамара.

Судя по вопросу, она была настроена теперь более прагматично, чем я, и это меня порадовало: детальное обсуждение совместных действий крепче всего сплачивает заговорщиков. Если не считать любви, конечно.

– Как попадем? Очень просто, – ответил я. – Здесь внизу есть пыточная камера, изобретение вашей прелестницы Полины…

– Она сумасшедшая! – вставила Тамара.

– Согласен, но это сейчас нам на руку. Камера эта общая для всех четырех палат: я видел там четыре двери, самые обычные, деревянные, даже без замков! Мисс Полина хотела, наверное, обеспечить максимально легкий доступ желающих к СМ-наслаждениям. Мы воспользуемся этим: спустимся отсюда вниз, потом поднимемся в пустую палату, а дальше двинем по намеченному тобой маршруту. Единственная проблема – моя одежда. На улице холодно, а у меня только эти штаны и куртка на голое тело. Добыла бы ты мне какую-нибудь телогрейку…

– Зачем телогрейку? – удивилась она. – Здесь в камере хранения вся твоя одежда.

– Так уж и вся! А верхняя?

– И верхняя: куртка, ботинки, все! Должен же ты во что-то одеться, когда будешь выписываться отсюда!

До этого момента я, признаться, не слишком верил в то, что Константин Аркадьевич Сплин действительно собирается когда-нибудь выпустить меня из больницы. И вдруг – такой сервис! Даже куртка и башмаки! Может, у них и доставка на дом предусмотрена? Права, права Полина: добрый доктор слишком полагается на свои специфические методы. А методы эти явно не идеальны: с Тамарой вот получается прокол, Карпович сбежал. И другие…

И в этот момент ко мне, кажется, пришло… нет, не понимание истины, для этого фактов пока было слишком мало, а ощущение ее. Если принять одну гипотезу… да, тогда многое становится объяснимым: и странные поступки сбежавших деятелей, и поведение Ирочки, Тамары и гримера Птицы, и то, почему доктора Сплина и его компанию так заинтересовала моя скромная персона. Тот, кто занимался наукой, знает: главное нащупать общую закономерность, а факты приложатся! Факты мы добудем! Только бы вырваться отсюда!

Мы договорились, что сейчас Тамара отправится исполнять свои повседневные обязанности, а в одиннадцать вечера с минутами снова придет ко мне. Мы прикроем объективы камер картинками, как если бы хотели заняться любовью, но вместо этого Тамара через камеру пыток и пустую палату отправится за моей одеждой. Я же буду поджидать ее во владениях Полины. Переодеваться в больничных коридорах, где каждую минуту мог появиться кто-либо из персонала или охраны, мне не хотелось, в садомазохистском же подвале я не ждал никаких неприятностей.



«Какая все-таки полезная вещь!» – думал я, созерцая СМ-агрегат, сконструированный неукротимой Полиной. Чтобы лишний раз убедиться в его полезности и эффективности, я даже слегка поиграл своей обновленной, абсолютно безболезненной поясницей. Получилось нечто вроде эротического танца, который, стоя спиной к публике, исполняют перед раздеванием стриптизерши. «Жаль, – вздохнул я, – что этот аппарат вряд ли когда-нибудь еще раз будет использован по самому полезному из своих назначений». Если наш с Тамарой побег не удастся, меня в последние часы моего земного бытия ждет новая – и, может быть, не единственная – отсидка на пыточном кресле, причем едва ли мне удастся тогда направить благородный гнев мисс Полины по самому гуманному из направлений.

Если же меня ждет успех, осиное гнездо, слепленное стараниями доктора Сплина и его камарильи, будет наверняка разрушено, а вместе с ним погибнет и аппарат, о котором мечтало не одно поколение моих коллег-радикулитчиков. Прекрасное здание в самом центре Москвы купит или возьмет в аренду какая-нибудь другая сволочь и откроет здесь новый кабак, казино или бордель – на этот раз безо всякого медицинского уклона.

Впрочем, что это я все о печальном? Может, в ознаменование моих заслуг одну из местных стен украсят мемориальной доской, а садомазохистский подвал передадут мне в вечное пользование. А что? Поощряли же когда-то георгиевских кавалеров земельными участками! Воображение тут же подсунуло пикантную картинку со срочным вызовом в Кремль и вручением высокой награды. Когда высокопоставленная дрянь из правительства, поздравляя, ткнула в меня своей волосатой пятерней, которую мне надлежало пожать, я ощутил легкую тошноту и тут же вернулся к окружающей меня садомазохистской действительности. Пришлось проигнорировать даже кремлевский банкет, обязательно следующий за вручением орденов.

Нет, этим поганым интеллигентам решительно ничем не угодишь! Хлебом не корми и вином не пои, дай только поныть! А ведь для отрицательных эмоций не было пока никаких оснований: план бегства, разработанный мной, осуществлялся без сучка, без задоринки.

Главной удачей было, конечно, то, что Тамара согласилась-таки мне помогать, но сейчас, в зловещей СМ-обстановке, окружавшей меня, согласие отставной бизнес-леди показалось излишне поспешным, даже подозрительным. Более того, подумал вдруг я, Тамара ведь даже не объявляла о своем согласии, а просто с определенного момента стала вдруг беспрекословно выполнять все мои распоряжения. А где гарантия, что она будет делать это впредь? Вот сейчас, например, ее что-то подозрительно долго нет. Тамара должна прийти с одеждой, но где гарантия, что вместо этого она не притащит сюда целый взвод охраны? А задержка ее вызвана, конечно, тем, что бандиты слишком долго обсуждают, как сподручнее меня сцапать. Хотя, что там обсуждать? Вот он я, весь на виду, бос и гол, если не считать этой больнично-тюремной униформы! Здесь четыре двери, по одной в каждой стене, врывайся через любую. Нет, пора тебе, Суворов, лечиться от мнительности! Жаль, что эта штуковина конструкции маньячки Полины умеет вправлять только спину, а не мозги.

Я давно заметил: чем дольше кого-то – или чего-то – ждешь, тем неожиданнее этот кто-то – или что-то – появляется. Тамара не стала исключением: она проскользнула в помещение тихо и незаметно, будто мышка, и лишь легкий скрип двери, сопроводивший ее появление, заставил меня вздрогнуть. Так же безмолвно и покорно она протянула мне полотняный мешок с одеждой. Осмотрев его содержимое, я, к немалому удивлению своему, обнаружил не только верхнее, среднее и нижнее обмундирование, но и – в отдельном маленьком мешочке – мой мобильный телефон и бумажник со всеми деньгами, содержавшимися там к моменту моего похищения. Да, сервис у доктора Сплина был на высоте! Я должен был выписаться из его заведения… сказал бы, что при полном параде, если бы когда-нибудь при этом самом параде бывал. Увы! Моя добрая маменька с детства называла меня вахлаком, и я так вахлаком и остался, не вняв ее увещеваниям.

Еще не приступив переодеванию, я решил воспользоваться любезностью Константина Аркадьевича, включившего мой мобильник в комплект вложения, и попробовал дозвониться Матвееву. Полуподвальное помещение с толстыми стенами без окон, увы, не позволило мне этого сделать.

Я почувствовал себя гораздо увереннее, когда мои трусы натянулись, наконец, на положенное им место. Отсутствие нижнего белья в клинике доктора Сплина является, должно быть, частью хорошо продуманной системы психологического давления на пациентов, сделал я глубокомысленный, хотя и несколько запоздалый вывод. Я бы наверняка додумался до чего-нибудь еще более глубокого, если бы движению моих мыслей не помешал деревянный скрип, раздавшийся за спиной. Скрип этот удивительно напоминал тот, что издала дверь двумя минутами раньше, пропуская в пыточный подвал Тамару.

– Сколько раз я говорила этому дураку Сплину, что его методы ненадежны! – раздался позади торжествующий женский возглас. – Не слушал! А ведь прокалывался, прокалывался уже, старый козел!

Я обернулся и к немалому огорчению своему увидел Полину, одновременно восторженную и негодующую. Впрочем, едва ли не раньше, чем саму неистовую госпожу, я разглядел оружие, которое она держала в руке. Полина водила из стороны в сторону уже знакомым мне пистолетом, начиненном болезнетворными капсулами, нервно переводя его с меня на Тамару и обратно. Мой подчерепной процессор независимо от воли своего владельца начал было прикидывать расстояние, отделявшее меня от профессиональной садомазохистки, и решать, смогу ли я преодолеть это расстояние одним прыжком, но Полина была, очевидно, не пальцем сделана. Сделав несколько шагов в сторону, она передвинулась к соседней стене и стала, таким образом, недосягаемой ни для меня, ни для Тамары, если бы даже последней тоже захотелось скуки ради поупражняться в гигантских прыжках. За спиной у Полины оказалась такая же деревянная дверь, как та, из которой она появилась, но ведущая в другую палату.

– И охранников набрал! – продолжала она конструктивно критиковать шефа. – Такие профессионалы, просто смех! Что-то часто, говорят, наши голубки объективы перекрывают! Соскучились друг по другу, наверное! И ржут, жеребцы. Я-то сразу догадалась. С вами-то теперь все ясно, мадам, – она отвесила галантный поклон Тамаре. – Будем считать, что ваша служба здесь лишь короткий промежуток между двумя остановками в нашем морге. А вот с тобой… Сукин сэр!..

Эти мерзавцы просто до дыр изучили мою биографию и всячески стараются это подчеркнуть, сделал я еще один запоздалый вывод. Даже моя студенческая кличка им известна. Интересно, когда я в детстве в последний раз написал в штаны? Я как-то поинтересовался у матушки датой этого эпохального события, но она запамятовала. Надо будет спросить у доктора Сплина, он наверняка знает. Обозначить следующие пункты в программе моего общения с добрейшим доктором, равно как и узнать варианты своей дальнейшей судьбы в редакции очаровательной мисс Полины я не успел. Раздался треск, скрип, грохот, снова треск, и я увидел, как едва не арестовавшая нас дама колодой валится на пол, а вслед за ней тем же самым манером и в том же самом направлении падает мужская фигура, одетая в фирменную больничную пижаму, точно такую же, как и та, с которой я только что не без удовольствия расстался. Только рост и размер моего скорбного одеяния были, конечно же, несколько больше.

Я совсем забыл, Тамара говорила ведь о каком-то моем знакомом, запертом в соседней палате, выпрыгнула очередная, не помню уж, какая по счету запоздалая мысль. Развить ее я опять-таки не успел, поскольку тело мое, почувствовав неожиданно появившийся шанс, взяло инициативу на себя и начало действовать. Вновь обретя способность анализировать окружающую действительность и совершать осмысленные поступки, я обнаружил, что стою возле распростертой на земле Полины, наступив правой ногой на пистолет, который она обронила в момент падения. Я обнаружил также, что Полина пытается лежа дотянуться до своего грозного оружия, и тут же наступил на ее шаловливую ручонку свободной левой ногой. Полина вскрикнула то ли от боли, то ли от наслаждения – кто их поймет, этих садомазохистов?

– Подбери пистолет! – скомандовал я Тамаре, отфутболив в ее сторону захваченное мною оружие.

Так же молча и с виду безучастно она выполнила мое распоряжение. Вообще во всех ее действиях сквозила, как и прежде, некая запрограммированность, только программа эта работала теперь в благоприятном для меня направлении.

Обезопасив себя, по крайней мере, от острых болевых ощущений, которые не заставили бы себя ждать, если бы Полине удалось применить ее чудо-оружие, я смог заняться, наконец, личностью нашего неожиданного спасителя. Личность эта по-прежнему возлежала поверх профессиональной садистки и упорно не хотела подниматься. Первое, что мне бросилось в глаза, это забинтованная голова спасителя, второе – роговые очки, валявшиеся в полуметре от этой головы. Робкая гипотеза, которую мне удалось выдвинуть, опираясь на эти два подмеченных обстоятельства, переросла в уверенность ровно к тому моменту, когда забинтованная голова начала-таки отрываться от плеча Полины. Я радостно воскликнул навстречу этой голове:

– Добрый вечер, Максим Кириллович!

– Добрый вечер! – отозвался с пола, вернее с Полины, Максим Кириллович Збандут.

«Вы-то почему здесь?» – хотел было спросить я, но удержался, ведь интеллигентный Максим Кириллович мог из вежливости наградить меня таким же вопросом, а что бы я на него ответил? Пришлось поэтому переводить разговор в практическую плоскость.

– Придется тебе сходить еще за одним комплектом одежды, – сказал я Тамаре.

Подруга моя молча, послушно выполнила поворот «кругом» и двинулась по направлению к двери, из-за которой незадолго до этого появилась.

– Пистолет мне отдай! – крикнул я.

Тамара так же послушно, безмолвно выполнила мое новое распоряжение и возвратилась было к выполнению предыдущего, но тут подала голос Полина.

– Томск триста семнадцать! – крикнула она в сторону удалявшейся Тамары.

Видимо, поверженная дама в отчаянии решила использовать кое-что из раскритикованных ею методов доктора Сплина. Тамара совершила полуоборот налево, бросила через плечо:

– Тьфу на тебя! – и скрылась за дверью.

Да, права была Полина: на новые, непроверенные методы полагаться никак нельзя!

Кряхтение, с которым поднимался на ноги счастливейший из продавцов запчастей, напомнило мне мои недавние муки с поясницей, – до того, как на последней был испытан чудесный садомазохистический агрегат. Я напряг интеллект и вспомнил, что во время взрыва в кабинете Карповича у Максима Кирилловича пострадала не только голова…

Неистовая садомазохистка, по-видимому, располагала аналогичной информацией и решила использовать последний подвернувшийся шанс. Единым, слитным движением она выскочила из-под кряхтящего Збандута и с воплем, напомнившим мне несостоявшееся чудо Эльвиры с панкратором, устремилась на меня. Целью Полины было, очевидно, завладение пистолетом, который я держал в руке.

Мне пришлось применить маневр с отходом в сторону, уже испробованный на Эльвире влюбленным бойцом без правил. И ведь сработало! Просвистев курьерским поездом мимо меня, Полина споткнулась о выстроенный ею же бетонный постамент и рухнула к основанию садомазохистического кресла, вызвав неистовый перезвон цепей, ремней и манипуляторов, свисавших с потолка. Я устремился следом и накрыл непотребную мисс собственным телом – решительно, но и с максимальной деликатностью, какую только позволяла сложившаяся ситуация. Мужененавистница Полина, которую за последние пять минут покрывал уже второй мужик, издала сдавленное рычание – не то гневное, не то сладостное.

– Максим Кириллович, включите компьютер! – обратился я с Полины к Збандуту и добавил, обращаясь уже к садомазохистской принцессе, лежавшей подо мной: – Вы какое воздействие предпочитаете, постепенное или… – с деликатностью, максимально возможной в сложившейся ситуации я ткнул ей пистолетным дулом в основание правой груди.

Полина вновь отвечала сдавленным, нечленораздельным рычанием, и я сказал:

– По глазам… то бишь по затылку вижу, что выбирается постепенное воздействие! Максим Кириллович, загрузилась система?

Збандут отвечал утвердительно, и я, подхватив Полину подмышки, поднял ее с пола – она оказалась значительно легче, чем можно было определить на вид, – развернул на сто восемьдесят градусов и швырнул в кресло. Садомазохистские приспособления, до того безжизненно и бессмысленно свисавшие с потолка, ожили, напряглись, как… я с трудом сдерживаю эротическое сравнение, прямо-таки рвущееся с языка, и облепили со всех сторон свою хозяйку.

– Максим, наберите на клавиатуре три шестерки!

Механическая сбруя пришла в движение, выполняя программу, помеченную «числом Зверя». Можно было, конечно, использовать другую процедуру, с меньшим номером, но в этом случае я не смог бы поручиться за безопасность Полины. «Три шестерки» же пошли мне на пользу, глядишь, помогут и ей! Я понимаю, что такая логика сильно хромает, но… пьют же люди лекарства, которые когда-то помогли их родственникам и знакомым – и с каким удовольствием пьют!

Нейтрализовав таким образом Полину, я, не обнаружив у себя в руке пистолет, начал нервно озираться. Оружие нашлось на полу. Оказывается, в пылу борьбы я засунул его за резинку трусов, но пистолет оказался слишком тяжел для такой «кобуры». Немного отдышавшись, я спросил у Максима Кирилловича:

– Как вы-то здесь оказались?

Надо сказать, что наша дальнейшая беседа протекала под стоны и вопли Полины – страдание в них змеино сплелось со сладострастием. Правду, как видно, говорят: муки и наслаждение для садомазохиста – это одно и то же! Нам со Збандутом, однако, это сильно затрудняло общение.

Из рассказа Максима Кирилловича выяснилось, к моему немалому изумлению, следующее. Время, проведенное в клинике доктора Сплина, виделось продавцу запчастей сплошной полосой неизъяснимого блаженства. Начало его одиссеи не предвещало, впрочем, ничего хорошего. После неприятности, случившейся с ним в офисе господина Карповича, Максим Кириллович был доставлен в травматологическое отделение обычной районной больницы. Его там осмотрели на скорую руку, уложили, за неимением мест в палатах, где-то в коридоре и, как это исстари повелось в подобного рода заведениях, начисто о нем забыли. Где-то под утро, сопровождаемые заспанным дежурном врачом, к Збандуту подошли два жлоба в белых халатах и сообщили, что миллионер Карпович от щедрот своих изъявил желание оплатить «подставе», пострадавшей отчасти и по его вине, лечение в одной из престижных, навороченных частных клиник. Максим, за спиной которого была многотрудная ночь в гулком, душном коридоре, разумеется, с радостью согласился.

– А Карпович-то сбежал практически сразу, как только узнал о взрыве у себя в кабинете, – сообщил я Збандуту.

– Да?.. – удивился Максим Кириллович. – Я не знал…

Конечно же, он не знал, поэтому его не слишком удивило даже странное условие, поставленное медицинскими жлобами. Клиника, куда его собираются отвезти, сообщили они, очень престижная и закрытая, поэтому какие-либо контакты с внешним миром, в том числе и семьей, на время лечения исключаются. Бедный больной не успел еще, очевидно, как следует соскучиться по мадам Збандут, поэтому с легкостью согласился на недельную разлуку. В клинике доктора Сплина Збандута уложили в отдельную палату, накормили вкуснейшим и обильнейшим завтраком и сказали, что его организму, потрясенному ударами о дубовую дверь и компьютер, требуется восстановительное лечение и даже небольшое хирургическое вмешательство, после которого он выйдет на свет божий обновленным и даже более здоровым, чем был до злосчастной пятницы. В компенсацию за обещанные благодеяния его заставили заполнить кучу опросных листов, а после устроили перекрестный допрос, в котором доминировали вопросы отнюдь не медицинского характера. Максим Кириллович все еще пребывал в эйфории по поводу бытовых удобств, свалившихся ему на голову, поэтому все эти опросы-допросы не вызвали у него никаких подозрений.

В подземелье Полины господин Збандут тоже оказался случайно. Просто выспался человек за день, снова заснуть не смог, а по телевизору все время такая мура… Вот и начал он развлекаться, щелкая клавишами на пультике, пока не открылась, наконец, низенькая дверца, ведущая на темную лестницу. Максим Кириллович спустился аж до середины второго пролета, когда в полумраке споткнулся. Опыт бодания лбом дверей у него уже был, углублять этот опыт ему не хотелось, поэтому в своем полубеге-полуполете по лестнице он выставил вперед руки. Незапертая деревянная дверь распахнулась, ударив под зад Полину, и Максим Кириллович невольно оседлал торжествующую садомазохистку.

Так что подвиг свой он совершил, разумеется, не из любви к свободе. Дурак он, что ли? К тому же, благоговение продавца запчастей перед новым местом своего пребывания достигло масштабов почти космических, когда больничная «стюардесса» Танечка интимно сообщила ему имя того, кто является хозяином этого заведения.

– Да, красивая девушка! – сказал я – просто потому, что я слишком долго молчал, слушая Збандута, и надо было, наконец, что-то сказать.

– Да, да, – поспешно ответил он.

По малиновой краске, залившей его лицо, я догадался, что Максим Кириллович, в отличие от меня, не пренебрег зубастыми прелестями Танечки.

– А он вам что, не представился? – спросил я.

– Кто?

– Ну, Сплин…

– Причем здесь Сплин?

– Вы же сказали, что только Танечка сообщила вам имя хозяина.

– Да нет, Сплин здесь только распоряжается, а имя Хозяина – по-моему, это надо произносить с большой буквы – они держат вроде как в секрете, но и сообщают… тоже по секрету, – сообщил Збандут.

– Кто же это?!

– А вы не знаете?

– Да не знаю же, говорите!

– Сева Кальсон…

После этих слов я почувствовал, что потолок и пол поплыли у меня перед глазами. Видимо, им наскучило торчать, соответственно, вверху и внизу, и они решили поменяться местами. Возникло вдруг предательское желание плюнуть на все, вернуться в палату, лечь на койку, развернув зубы к стенке, и отдаться на волю злодейке-судьбе. Боже мой, Сева Кальсон, он же Николай Всеволодович Кальский… Каждый, кто знаком с моей прежней историей… да что там, всякий умеющий включать телевизор или разворачивать газету знает имя этого вселенского мецената и спонсора, пропитавшего своим влиянием буквально каждую крупинку окружающего нас бытия!

– Ааааа! – издала в этот момент Полина очередной вопль не то боли, не то торжества.

Ей, конечно, больно сейчас. Но и торжествуя, она права. Легко торжествовать, чувствуя за спиной такое прикрытие!

Сева везде – и его нигде нет, ведь практически никто из нас, нормальных людей его не видел: те мутные фотографии, одни и те же, что время от времени демонстрируют миру захлебывающиеся от понта тележурналюги, не в счет. Даже демонстрируя отчеты о встречах за круглым столом у президента, Кальсона почему-то все время показывают со спины. Да и Кальсон ли это? «Вон, вон он пошел!» – «Кто?» – «Сева Кальсон!» – «Где?» – «Вон там!» – «Да где же?..» – «Только что был…» – вот типичнейший в наше время диалог у телевизора.

И с этим вот типом, великим и ужасным, прикажете мне бороться? Да какая там может быть борьба? Разве что скрыться, бежать куда-нибудь подальше, забиться в какую-нибудь крысиную, а лучше муравьиную дыру… Нет, господа, все эти дыры, любезно оставленные нам братьями нашими меньшими, не по мне. Темно там, сыро и весьма дурно пахнет, а для того, чтобы пуститься в бега с комфортом, мне явно не хватает средств. И этот постоянный, ежесекундный страх быть обнаруженным, пойманным… Нет, лучше уж вернуться в палату! Попытку к бегству и насилие над Полиной мне, даст Бог, простят как-нибудь. Очень уж понадобился этой публике Илья Николаевич Суворов! И я, кажется, догадываюсь, зачем…

И ведь, если задуматься, какая честь! Какой прыжок можно совершить от самого подножья, так сказать, общественной финансовой пирамиды к самой ее сияющей макушке! Сколько человек умерли бы от зависти, узнав, что ко мне проявляют интерес приближенные Севы Кальсона! А может, – почему не потешить себя мечтами? – это интерес самого всероссийского вора в законе? Может, когда-нибудь я буду даже удостоен аудиенции?.. Нет, срочно назад, в палату, в коечку!

Я бы, наверное, так и сделал, если бы не Тамара и Збандут. Максима Кирилловича привезли сюда то ли по ошибке, то ли просто так, на всякий случай, соучастником же нашего «преступления» он стал и вовсе случайно. Никому он здесь особенно не нужен. Сплин и компания уже разобрались, должно быть, в своей ошибке и решили приобщить продавца запчастей к пресловутым «чадам ада» просто из гуманизма – и для использования на подсобных работах. Ну а в случае нашей поимки речи о гуманизме уже не будет, и Максима Кирилловича быстро и без шума ликвидируют. О Тамаре и говорить нечего, ее ликвидируют еще быстрее, чем Збандута.

Я посмотрел на часы, которые тоже любезно сохранили для меня в мешке местные гуманисты. Почти половина двенадцатого, а сожжение чучела сексуал-шовиниста назначено феминистками, митингующими возле клиники доктора Сплина, на полночь. Перед этим будут произнесены, наверное, какие-нибудь зажигательные речи. Хотелось бы их не пропустить: план, разработанный мной, предусматривал участие этих безумных митингующих теток. Быстрее бы возвращалась Тамара...

– Ааааа! – снова завопила Полина.

– Больно ей. Может, освободим? – как-то кособоко, по-интеллигентски вставил свою реплику Збандут. – Но вы ведь, кажется, бежать собрались?

– Ага. Вместе с вами.

– Со мной?!

Максим Кириллович бежать, конечно, не собирался. Зачем? Хорошая ведь палата, уход, а питание вообще перекрывает всякие мечты. Да и прав бы он был, наверное, – если бы черти его не надрали спуститься в пыточную камеру в самый неподходящий момент. Но теперь Збандута следовало хорошенько простимулировать, все равно ведь придется тащить его за собой.

– А вы что, ни о чем не догадываетесь? – с суровым видом поинтересовался я.

– Нет, а что?

– Ну, если человека вот так, на халяву поместили в шикарную больницу, кормят ухаживают, значит, с него что-то хотят поиметь.

– Так ведь Карпович…

– Я же вам уже говорил: Карпович сбежал, как только узнал о взрыве в своем офисе!

– Так что же тогда? – голос Максима Кирилловича скатился до страшного шепота.

– А вы не догадываетесь? – спросил я со снисходительной усмешкой. – Что может понадобиться медикам от рядового здорового человека?

Я давно понял: если хочешь запудрить мозги человеку, не надо врать ему напрямую. Пусть до всего «догадается» сам! Эффект от содеянного будет куда сильнее. Господин Збандут наверняка заядлый телезритель, а ведь все каналы буквально завалены у нас под завязку бодренькими репортажиками с бесконечной всероссийской страды по ударной заготовке человеческих органов с целью последующей их пересадки состоятельным гражданам. По мере того как смысл моего намека доходил до Максима Кирилловича, тело его наливалось синюшной белизной и под конец этого процесса стало напоминать загрунтованный холст, будто какому-то неведомому художнику обрыдла скучная персона продавца запчастей и он ее замазал, желая освободить место для чего-нибудь более монументального. Внутренние органы бедного Збандута тоже, наверное, трепетали и съеживались от страха, как будто их уже коснулся благодетельный, целительный нож хирурга.

Не пересолил ли я? Не побежит ли Максим Кириллович прямо сейчас наверх искать ближайшую операционную? Да и правильно, наверное: если твоими печенками-селе­зен­ками заинтересовался сам Сева Кальсон, лучше расстаться с ними добровольно, может, хоть не так больно будет.

– Не бойтесь вы так! У меня есть план! – ободрил я несчастного и принялся сосредоточенно надевать штаны.

Господин Збандут тяжко вздохнул – действительно, какие планы могут помочь в борьбе со всемогущим Николаем Всеволодовичем Кальским!

Если ваш потенциальный союзник колеблется, нет лучшего способа вселить в него уверенность, как вовлечь сомневающегося в обсуждение практических вопросов.

– Вы умеете стрелять из пистолета? – спросил я.

– Да, – сразу ответил Максим Кириллович, – я в армии служил два года после института. Офицером. Там нам иногда давали пострелять.

Правильно, солдат у нас вооружают в основном лопатами, подумал я и спросил:

– В каком же вы чине?

– Сейчас звание у меня майор запаса, – гордо ответствовал защитник Отечества.

– Ну вот, вы и по званию меня старше. Я всего лишь старший лейтенант. Стало быть, вам и карты, то бишь пистолет в руки, разберитесь, пожалуйста. Я не знаю даже, как его снимать с предохранителя…

– А он уже снят, – ответил Збандут, едва приняв у меня из рук оружие.

– Вот видите, а я даже в этом разобраться не могу. Пистолет, по уверению этой мисс, – я кивнул в сторону Полины, извивавшейся в объятиях манипуляторов, – стреляет какими-то болевыми капсулами, человек просто вырубается на пару часов, и все. У выхода с территории клиники нас ждет охранник, он там один. Я было планировал заставить Тамару… ну, сотрудницу эту, которая нам помогает…

– Мне ее представили как Евгеньевну, – вставил Максим Кириллович, начавший уже активно изучать пистолет.

– Правильно, Тамара Евгеньевна ее зовут. Я думал просить ее как-нибудь выманить охранника из будки на свет божий. Потом я бросился бы на него. С голыми руками. Теперь нам будет проще с ним разобраться, да и в коридорах мы запросто можем с кем-нибудь столкнуться.

– Здесь еще четыре заряда, – сообщил майор запаса.

– Очень хорошо. Учтите только, что эти капсулы, в отличие от пуль, даже стекло не пробивают.

– А фанеру? Картон? – сразу по-деловому спросил Максим Кириллович.

– Не знаю… – прошептал я.

Голос мой звучал несколько растерянно, но душа переполнялась радостью: господин Збандут занялся делом и с торжественной капитуляцией перед Севой Кальсоном и его бандой, кажется, решил повременить. Приятно все-таки такому обалдую, как я, общаться с деловыми людьми! Приятно, хотя и трудно.

Вскоре появилась Тамара с одеждой для нашего нового союзника. Впрочем, из содержимого нового полотняного мешка лишь белье действительно принадлежало Максиму Кирилловичу, основную же часть его одеяния составлял элегантный бизнесменский мундир господина Карповича. Этот костюм прикрывал скромного продавца запчастей в момент взрыва, в нем же бедный Максим Кириллович был доставлен в больницу. Я с сожалением отметил, что верхней одежды на нем не было. Правильно, ведь китайский пуховик Збандута остался на Карповиче, верхнее же одеяние последнего сгорело во взорванном кабинете.

Когда господин Збандут, переодеваясь, заголил свой зад, представлявший один огромный синяк, я понял, что не только голова его нуждалась в перевязке. И почему это медики ограничились одной головой, подумал я и тут же сообразил: да противоположное, так сказать, место просто неудобно перевязывать. Получается, что в своих действиях медицина руководствуется не нуждами больного, а собственными удобствами. И это в элитной клинике! А еще твердят о клятве Гиппократа! Хотя в последнее время, кажется, и об этом не твердят…



Подъем в пустую палату, саму палату, коридорчик с безжизненным постом охраны и новый спуск в подземелье мы миновали без приключений, сопровождаемые то темнотой, то сине-серым приглушенным сиянием экономных «лысых» ламп12. Трудности вызвал лишь подземный переход, абсолютно темный и к тому же вырисовывавший где-то ближе к концу небольшой, но замысловатый зигзаг. По предложению Збандута мы преодолели его цепочкой, держась за руки. Впереди шла Тамара, единственная из нас троих имевшая опыт хождения по подземному туннелю, следом, придерживая ее за локоть, продвигался я, а сзади прикрывал нашу мини-колонну вооруженный Максим Кириллович.

Трудности начались непосредственно перед дверью, ведущей в местный полуподпольный морг. Я понял, что мы приближаемся к промежуточной цели нашего путешествия, когда увидел прямо по курсу две узкие яркие полоски света, горизонтальную и вертикальную, резко обозначившиеся в почти абсолютной темноте. Свет, очевидно, пробивался из-за двери, недостаточно плотно пригнанной к косяку. Тамара, заметившая эти светлые полоски за мгновение до меня, резко остановилась, напряглась; ее локоток под моей рукой мелко затрясся.

– Там кто-то есть… – прошептала моя испуганная подруга. – Свет горит…

Судя по безапелляционному заявлению Тамары, правила экономии электроэнергии в этом заведении выполнялись неукоснительно.

– Ты сможешь открыть дверь? – спросил я.

– Смогу, если она не заблокирована изнутри.

– Тогда открывай. Максим Кириллович, приготовьтесь!

Тамара, очевидно, нажала какие-то кнопки на пультике, который она все время держала в руках, потому что раздался слабый щелчок и полоски света, обозначавшие в темноте дверь, стали немного шире. Да здравствует дистанционное управление!

– Куда эта дверь открывается, на нас или внутрь? – спросил я Тамару.

– Внутрь, – ответила она после некоторой паузы.

– Стой пока здесь. Я вышибаю ее к чертовой матери, а вы, Максим, врывайтесь сразу за мной, с оружием!

Господин Збандут издал нечленораздельное мычание, свидетельствовавшее, однако, о полной боевой готовности, и я со всей возможной скоростью устремился вперед – будто желал пройти сквозь тонкую световую окантовку, не замечая самой двери, прикрывавшей мне путь. Тяжелая дверь послушно распахнулась под моим неудержимым напором и даже ударилась со страшным грохотом о кафельную стену морга. Несколько расколотых плиток посыпалось на пол. В глаза ударил ослепительный свет.

Несколько секунд мне понадобилось на то, чтобы глаза мои привыкли к новым условиям освещения. Когда же я обрел, наконец, способность видеть что-либо, кроме слепящего кафельно-электрического сияния, взору моему предстал довольно высокий, но страшно худой человек в огромных черных очках и грязно-белом халате. Человек этот ошалело смотрел на меня.

– Здрасьте… – пробормотал он.

Только теперь я заметил, что руки у худого мужчины по локоть в крови, а в правой пятерне его сверкает нож. Недолго думая, я устремился на изможденного долговязого типа и двинул ему кулаком в физиономию. Он повалился на пол, как тоненькое бревнышко, поставленное на попа.

– Вы что, боксом занимались? – спросил Збандут, присев на корточки возле поверженного мною очкастого противника.

Впрочем, противником его можно было назвать лишь условно, сопротивления ведь он не оказал. Да и очкастым тоже: треснувшие очки его покинули свое привычное место и валялись, как выяснилось несколько позже, в углу. Нож, которым долговязый был вооружен, валялся приблизительно там же.

– Нет, вольной борьбой, – ответил я.

– А нокаут чистый! – выдал заключение Максим Кириллович.

– Да я как-то и не думал об этом… – я поймал себя на том, что впадаю в оправдательные интонации. – Просто так получилось…

– Именно «просто так» и надо! – авторитетно заявил Збандут. – Нокаут – это вопрос вдохновения!

– Вы и в этом разбираетесь?

– Да, я люблю бокс. Смотреть.

Я смог наконец оглядеться по сторонам. Увидел я прежде всего два человеческих тела, очевидно мертвых, лежавших на столах. Я бы, конечно, разглядел эти трупы гораздо раньше, если бы не другое человеческое тело, живое, с окровавленными руками и вооруженное ножом, сразу вставшее у меня на пути. Один из мертвецов, приземистый и плотный, лежал лицом вниз. На пояснице его красовалась огромная кровавая яма. Второй мертвец лежал на спине, голова его запрокинулась, свешиваясь с края стола, и вначале я узнал этого типа по кадыку, устремленному в потолок.

Фамилия его была Леонидов. До лета позапрошлого года он тихо-мирно служил участковым в нашем околотке и ни в чем предосудительном, даже в исполнении своих служебных обязанностей, замечен не был. Но в то бурное лето… господи, да кто же тогда не встал на путь порока! Разве что моя Машенька, славный удав Фердик да скромный дознаватель Вася, который, собственно, и арестовал Леонидова в тот самый момент, когда последний покушался на мою жизнь. Несмотря на улики, которые мы с Васей поспешно слепили в момент ареста, бывшего участкового вскоре выпустили из каталажки, повинуясь, очевидно, воле высших сил. И кто скажет теперь, что эти высшие силы всегда ведут нас по пути истинному? Ну отсидел бы Леонидов годик-другой-третий, вышел бы на волю с отдраенной до блеска совестью и занялся бы, глядишь, тихим, богоугодным делом. А теперь вот, «переведенный на другую работу», отягощает своей мертвецкой тяжестью каменный прозекторский стол…

И второй мертвец, лежащий лицом вниз… Надо бы, конечно, перевернуть его для опознания, да слишком много чести. И так понятно, что это тупой напарник Леонидова, которого я наблюдал в глазок из квартиры Ирочки и с которым говорил по телефону женским голосом. Теперь же они с бывшим участковым навеки «товарищи по работе».

Я так глубоко погрузился в воспоминания и философские размышления, что на пару минут совершенно отключился от окружающей действительности. Когда же мне пришла блажь снова к ней подключиться, я решил в первую очередь обратить внимание на Тамару, которая с момента нашего незваного появления в морге вообще не подавала признаков жизни. Моя воскресшая подруга по-прежнему стояла в дверном проеме. Ее, должно быть, очень хорошо видно из темного коридора…

– Дверь закрой! – скомандовал я. – И подойди сюда, пожалуйста.

Я боялся, что она, перепуганная, устроит истерику, но Тамара беспрекословно и точно выполнила все мои указания. Она, казалось, не замечает ничего вокруг да и ступает не по полу, а по чему-то невидимому, воздушному, расположенному несколько выше.

– Кто это? – спросил я, тыча пальцем в долговязого мертвецких дел мастера, по-прежнему распростертого на полу.

– Это Ванечка… – глухо, загробно отвечала Тамара.

– Он работает здесь, в морге?

– Нет, я здесь часто бываю, но его никогда не видела. Я вообще встречала его всего несколько раз, всегда со Сплином и в сопровождении свиты. Он довольно важная персона…

– И при этом всего лишь Ванечка? – удивился я. – Что за фамильярность?

– Константин Аркадьевич его так всегда называет.

– А отчество, фамилия?

– Я не знаю…

– Максим Кириллович, – обратился я к Збандуту, – надо как-нибудь растормошить нашего нового друга. Только он весь в крови этого гада, трупной крови. Перчатки резиновые найдите, они здесь наверняка должны быть.

– А я уже нашел! – отозвался Збандут.

Он, оказывается, уже порылся в столах и не только нашел, а и надел перчатки. Вид трупов и окровавленного «мясника», кажется, нисколько его не смутил. Или он просто не подает вида? И при такой шустрости и выдержке он всего лишь продавец запчастей, подумал я. Какая несправедливость судьбы!

Максим Кириллович, по-видимому, и без моих указаний предпринял кое-какие меры по реанимации нашего нового знакомого, потому что тот вдруг издал какой-то звук – не то мычание, не то стон – и попытался приподнять голову. Без помощи Збандута это, правда, ему не удалось. Хорошо я все-таки его припечатал! Или это просто он такой слабак? Теперь, когда лежащий на полу высокопоставленный Ванечка начал понемногу оживать, я заметил на его физиономии некое подобие усиков и бородки. Подобные жиденькие «украшения» больше напоминают мне не лицевую, а лобковую растительность. Фу, какая гадость! Я присел на край пустого каменного стола и приготовился ждать окончательного выздоровления Ванечки. Збандут к длительному ожиданию не был расположен: он подошел к раковине, набрал пригоршню холодной воды и обрушил мини-водопад на физиономию поверженного красавца. Тот сразу вздрогнул и поднял голову.

– Кто вы? – спросил он, глядя на меня в упор.

– Какое совпадение! – воскликнул я. – У меня вот уже минут семь вертится на языке такой же вопрос.

– Я Ванечка, – назвался он.

Он и сам себя именует так же! Фу, какая гадость, снова подумал я. Не Ванечка ты, а вонючка! Как теперь мне ему представляться? Илюшей, что ли? Не дождется! Вместо представления я выдавил из себя новый следовательский вопрос:

– Что вы здесь делаете?

– А вы имеете допуск? – испуганно спросил он.

– Разумеется! – без тени смущения заявил я, понимая, что раз этот тип так нервничает, значит он, как и мы, находится здесь на не слишком законных основаниях.

– Какого уровня?

В моей голове как-то сама собой начала складываться комбинация из цифр и латинских букв, обозначавшая мой мнимый допуск и звучавшая вместе с тем достаточно солидно и поэтично. Представить свое произведение миру я, однако, не успел, потому что примерно в это же время заметил, как Ванечка, задавая свои робкие вопросы, сделал нервное, непроизвольное движение левой рукой, будто намеревался затолкать свою узкую ладошку под собственный же зад. Укрытие, я вам доложу, не из лучших: задница у Ванечки была если и пошире ладошки, то очень ненамного. Неудивительно, что и господин Збандут обратил внимание на это судорожное движение и перехватил окровавленную ручонку Ванечки где-то на полпути.

– Вроде ничего нет… – удивленно протянул Максим Кириллович. – Какая-то дрянь только к пальцу прилипла. Вроде чип…

Я нагнулся, посмотрел и убедился, что годы, проведенные за протиранием штанов в электронном НПО «Сапфир», не прошли для Збандута даром: к указательному пальцу Ванечки действительно прилип утыканный проводками электронный чип размером с почтовую марку. У основания проводки эти были тонкими, как паутинка, дальше же они были слеплены в пучки засохшей кровью.

– Вот, вот оно! – радостно заорал я, не отдавая себе отчет в том, что никто из присутствующих не сможет понять и разделить мою радость. – Вот что получает и передает сигналы на транслятор!

Впрочем, один из присутствующих понял все.

– Так вы знаете?.. – прозвучал с пола изумленный голос Ванечки.

– Да, да, я же биоинформатик по специальности, – пробормотал я, не отрывая влюбленного взгляда от окровавленного чипа.

– Биоинформатик?! Так вы уже работаете?!

– Разумеется, – с прежней наглостью отвечал я.

– Ой, как здорово! – возликовал Ванечка, постепенно поднимаясь с пола. – Мы так долго искали толкового специалиста вашего профиля, а позавчера доктор Сплин сказал, что проблема вот-вот будет решена. Но я не думал, что так скоро… Так это вы?

– Конечно, я. Эти двое, – я кивнул в сторону моего бывшего участкового и неизвестного хмыря с развороченной поясницей, – не справились с заданием по подбору кадров, вернее, одного кадра, меня, и переведены, как выразился наш милейший доктор Сплин, на другую работу. А в этого типа вы почему полезли с ножом?

Голос мой на последней фразе прозвучал, наверное, очень грозно, потому что Ванечка стал суетливо оправдываться:

– Это не нож, это скальпель… Я понимаю, работать ночью, да еще с особым материалом, это против правил, но у него, – он, наконец, поднялся и ткнул пальцем в раскуроченную поясницу, – установлен чип новой системы, а тут такой случай – снять характеристики всего через два месяца после установки…

Слушая это, я с грозным видом придвинулся к тщедушному Ванечке и с видом, достойным уже самого громовержца Зевса, произвел поверхностный обыск в его карманах.

– Что вы ищете? – спросил он и сам же ответил на свой вопрос, жалко, заискивающе улыбаясь: – А, транслятор! Так я же не из этих… – робким, угловатым движением плеча он указал на Тамару. – А наша Евгеньевна – это уникальный случай! Чип, как выяснилось, обеспечивает прохождение импульса по нервному волокну даже в условиях химической атаки!

– Значит, они, – вслед за Ванечкой я тоже кивнул на Тамару, – уже не люди, а киборги?

– В общем, да.

– А как же проблема сопряжения?

– Я решил ее, – ответил он, скромненько так потупив глазки. – Четыре года назад.

Вот какие нынче настали времена, устало подумал я. Об открытии, тянущем на несколько Нобелевских премий, узнаешь вдруг в каком-то бандитском подвале, возле бандитского же раскуроченного трупа. Это давнишняя идея – соединить компьютер и нервную систему человека, заставить их работать вместе. Казалось бы, чего проще: информация в компьютерных схемах переносится электрическими токами, в нашем мозгу и нервах происходит приблизительно то же самое. Проблема состоит в том, чтобы соединить нерв и металлический проводник. Нервы наши при постороннем вторжении ведут себя примерно так же, как повела себя мощная министерская жена, без пяти минут теща Борьки Цейтлина, застав своего без пяти минут зятя в собственной квартире в объятиях какой-то посторонней девицы. Тещи, даже те, что «без пяти минут», существа крепкие, и министерская дама худо-бедно пережила тот инцидент. Этого, однако, не скажешь о наших нервных клетках, которые при постороннем вторжении гибнут. Тысячи людей в десятках лабораторий по всему миру пытаются решить эту проблему, и вот оказывается, что решил ее какой-то никому не известный Ванечка! Решил и поставил свое открытие на службу Севе Кальсону и его бандитам. Господи, что же мне теперь делать?!

– И с алкогольным опьянением эта штука тоже может справиться? – спросил я – больше для того, чтобы хоть что-то спросить.

– Конечно, – гордо ответил Ванечка. – Там ведь тоже все дело в прохождении импульса по нервному волокну, вы же понимаете…

Понятным теперь стал эпизод с чудесным протрезвлением господина Карповича в разгар «симпозиума» в «Пьяном верблюде».

Наш дальнейший разговор с Ванечкой представлял собой нечто среднее между научной дискуссией и допросом обвиняемого. Пару раз, пугаясь, Ванечка робко интересовался наличием у меня допуска нужного уровня; я с энтузиазмом подтверждал его наличие, подкрепляя свои слова помахиванием болевым пистолетом, отобранным по этому случаю у Збандута. Великий изобретатель знал о возможностях этого чудо-оружия и к тому же очень боялся боли, поэтому через несколько минут я в общих чертах узнал все.

Где-то к середине нашей беседы до меня, наконец, дошло, почему Кальсон не организовал до сих пор массовую продажу приборчиков для электронной мастурбации и других прелестей в этом же духе. Зачем разбрасываться? Великое открытие Ванечки сулило всероссийскому меценату и вору в законе полную, не виртуальную власть над страной, а в перспективе и над всем миром. И все из-за этого долговязого типа! Отвращение к нему, стремительно нараставшее в процессе разговора, достигло к концу невыносимого напряжения. Пора было, к тому же, уходить: полночь стремительно приближалось, а нам предстояло еще выяснение отношений с охранником.

– Что же мне с вами делать… – задумчиво протянул я. В этот момент я напоминал, наверное, мудрого партийного секретаря «ветхозастойных» времен, размышляющего о дальнейшей судьбе партийной «шестерки», сорвавшей подготовку к очередному юбилею бровастого генсека. – Взять вас с тобой нам затруднительно, оставлять здесь тоже нельзя… в таком виде.

Возраст таких типов, как Ванечка, лучше и не пытаться определять на глаз: ему могло быть и двадцать пять, и шестьдесят пять лет. Нет, подумал я, отследив неподдельный ужас, блеснувший в его глазах после этих моих слов, наверное, в застойную эпоху он достиг уже состояния молочно-восковой спелости, поэтому и помнит эти партийные интонации. А может, страх перед начальством въелся в людей уже, так сказать, генетически?.. Времени размышлять об этом не было, поэтому я просто нажал на спусковой курок пистолета. Причинять страдания человеку, даже такому мерзкому, как этот, мне поперек сердца. Но что было делать? Не тащить же его за собой, когда впереди нас ждет поединок с охранником. А если оставить его здесь, он через пять минут соберет сюда всю банду своего шефа. Так что стрелять – это был единственный выход. На пару часов Ванечка выйдет из игры, а этого времени нам более чем достаточно. Заодно, подумал я, и проверим, не наврала ли Полина насчет боевых качеств своего оружия.

Полина не наврала: Ванечка истошно завопил, сначала от страха, а потом, когда зелье начало действовать, и от боли. Когда отрава полностью всосалась, великий изобретатель перешел на стон: на более громкие звуки у него не хватало сил.

– Вперед! – скомандовал я. – Тамара, открывай дверь!

Железная плита, перекрывавшая выход во двор, откатилась в сторону. Поднимаясь по коротенькой лестнице, я задним числом подивился тому, с какой выдержкой Тамара и Збандут перенесли вид бандитских трупов и мою расправу с великим Ванечкой. Да и сам я вел себя так, будто всю жизнь только и делал, что шлялся по моргам и стрелял из болевых пистолетов. Как велики твои возможности, человек! Даже безо всяких чудодейственных чипов…

Пафосные размышления мои были прерваны страшным шепотом Тамары:

– Ой, там кто-то есть!

– Где?

– В караулке…

– Правильно, охранник…

– Нет, это не охранник!





Глава 9



ДЕМОКРАТЬ ВАШУ МАТЬ!





Железная дверь морга уже закрылась за нами, и мы стояли теперь в полной темноте под козырьком. Из ярко освещенной стеклянной караулки, находившейся в каких-то десяти шагах отсюда, нас, конечно, не могли увидеть, зато нам прекрасно было видно все, что происходило там. Собственно, слово «происходило» не слишком подходит к увиденному нами: в узком проходе, ведущем на волю, виднелся человек, вернее, его часть от поясницы до пяток, прикрытая длинным черным пальто. Человек этот, во всяком случае, его нижняя часть, не проявляла ни малейших признаков жизни. Действительно, Тамара была права: такое одеяние не может принадлежать охраннику.

– Это, наверное, кто-то пришел в гости к охраннику, – прошептал я. – Просунулся в окошко и беседует с ним. Как некстати!

– Окно там не поднимается и не открывается, – возразила Тамара. – Переговоры ведутся через громкую связь.

– Сходи, пожалуйста, на разведку, – попросил я ее. – Да не трясись так! Ты же сотрудница здешней конторы. Пока. Подойдешь, поговоришь, только и всего…

– Это я от холода, – ответила она.

Действительно, я же совсем забыл: на мне была теплая куртка, а на Тамаре – один лишь легкий халатик. Збандут тоже был без верхней одежды.

– Вернешься, я тебя одену! – пообещал я. – Сейчас нельзя: конспирация…

Тамара легкой, уверенной походкой преодолела расстояние, отделявшее нас от караулки, поднялась по ступенькам, открыла прозрачную стеклянную дверцу, но внутрь заходить не стала: ей, видимо, хватило одного взгляда, чтобы разобраться в обстановке. Возвращалась она бегом, прижимая ладошку ко рту: так поступают все женщины, когда боятся разрыдаться.

– Там… там… – прошептала она.

То, что кажется ужасным женщине, может оказаться вполне подходящим для ее спутника, а в конечном счете и для нее самой. Тамара вернулась испуганной, но испуг этот был связан, конечно, не с тем, что вместо одного охранника она застала в караулке целый взвод вооруженных людей. Больше мне ничего знать не требовалось. Передав пистолет Збандуту, я рванулся вперед. Максим Кириллович безмолвно последовал за мной. Смелый молодой человек. Или сообразительный. А может, и то и другое.

Первое, на что я обратил внимание, это гигантская лужа крови на полу. Вторым моим наблюдением было то, что щегольское пальто переломившегося пополам незнакомца было порядком замызгано, перепачкано и даже пованивало какой-то кислятиной. Заглянув в окно, разбитое незнакомцем, я увидел мертвого охранника в синем фирменном комбинезоне. Две волосатые накачанные лапы вцепились несчастному вертухаю в глотку. В руке охранника я заметил пистолет. Теперь уже трудно было понять, то ли охранник за мгновение до смерти успел выстрелить в своего убийцу, то ли последний, уже будучи смертельно раненым, сумел-таки довести свое дело до конца. Пуля попала ему в живот, поэтому на пол натекло столько крови. Пальто вместе с пиджаком и рубашкой задрались у пришельца почти до локтей, на левой руке загадочно сверкали металлом навороченные часы наподобие тех, что я купил в позапрошлым году, прикидываясь верным соратником Сереги Трахнутого. Я, однако, удивился и испугался куда больше, когда увидел, что в караулке находится еще один, третий персонаж, причем живой и совершенно здоровый.

Лишь несколько мгновений спустя я понял, что это всего лишь Максим Кириллович Збандут, ранее моего разобравшийся в обстановке и успевший забежать в караулку с противоположной стороны. Присев на корточки и склонив голову на бок, он пытался разглядеть лицо незнакомца в черном пальто. Разглядев его наконец, он ошалело, шепотом произнес:

– Песцов…

Почти не замечая крови и осколков стекла, посыпавшихся сверху, я рывком перевернул мертвое тело на спину. Да, каждый умеющий включать телевизор узнал бы это лицо, хоть оно и сильно изменилось теперь, превратившись за мгновение перед смертью из глупого, злобного в спокойное, умиротворенное: Игорь Игоревич Песцов, один из таинственно исчезнувших, сбежавших клиентов агентства «Апогей», лидер фракции свободных либералов в Государственной думе. Пальто его всколыхнулось в тот момент, когда я переворачивал труп, и из-под него на меня пахнуло густым «бомжатским» духом. Да, Игорь Игоревич немало поскитался перед смертью! И чего это он сюда прибежал?.. Не то что объяснить это, но даже выдвинуть на этот счет сколь-нибудь приемлемую гипотезу я не могу до сих пор.

– Ой, куда это она! – закричал вдруг Збандут.

Я обернулся и увидел, что Тамара, которая до этого беспрекословно мне подчинялась, выскочила теперь в чем была, в одном халатике и легких туфельках, из караулки на улицу и удирает от нас куда-то в непроглядную морозную ночь. Я бросился ее догонять, по пути соображая, куда это она могла так рвануть. Обеих этих целей я достиг почти одновременно.

– Стой, стой! – прокричал я, находясь уже в метре от нее.

Тамара, будто не слыша меня, продолжала бежать с прежней скоростью, пока я поймал ее за руку.

– Стой! – повторил я и принялся снимать с себя куртку.

Для этого мне, естественно, пришлось отпустить свою воскресшую подругу. Едва почувствовав себя свободной, она снова рванула в прежнем направлении. На бегу я снял с себя и накинул на нее свое меховое одеяние и, так же на ходу раскрыв бумажник, вынул оттуда и сунул ей в карман пятисотрублевую бумажку. Благодеяния мои были не совсем бескорыстными: взамен я отобрал у Тамары пультик, открывающий все двери в клинике доктора Сплина; пультик этот был ей больше не нужен.

– Машину поймай возле Павелецкого, а то холодно! – крикнул я Тамаре. – Да и менты тебя ночью в таком виде наверняка заметут.

В тот момент она будто и не слышала меня, но совету моему, как вскоре выяснилось, последовала. Проводив ее взглядом, я вынул из кармана телефон и набрал номер Галины Михайловны.

– Это я, – «представился» я, услышав ее заспанный голос. – Сейчас к вам приедет Тамара…

– Кто?!

– Тамара, ваша дочь, помните такую? – пояснил я. – Вы подготовьте как-нибудь Юлю, а я позвоню завтра с утра.

Галина издала в ответ какой-то сдавленный звук, и я трусливо отключился, даже не спросив про Ильича. Хорош папаша… Узнать о судьбе сына, которая была куда благополучнее моей, мне все же удалось, потому что потрясенная Галина Михайловна, разумеется, тотчас перезвонила. От долгих и трудных разговоров я снова трусливо ушел, сказав, что Тамара все объяснит сама. Она, конечно, объяснит и совершит много других дел, полезных и не очень, но в немножко другой истории.

А пока я с угрюмым видом вернулся в караулку.

– Куда это она побежала? – удивленно спросил Збандут.

– Они все, – я кивнул в сторону трупа в черном пальто, – рано или поздно сбегают. За самым дорогим и сокровенным. За таким, о чем не решаются даже говорить вслух. Да и сами с собой, может быть.

Полюбовавшись сначала на ошарашенного Збандута, а потом на свои окровавленные руки, я со вздохом добавил:

– А ведь теперь нас могут обвинить в убийстве Песцова.

– Так он же был с охранником…

– Да, еще и охранника! Так что надо звать на помощь общественность.

Максим Кириллович ничего не сказал, но посмотрел на меня как на сумасшедшего: действительно, какая общественность в без десяти полночь! Скромный продавец запчастей находился лишь на пороге своего головокружительного взлета и не знал пока, что настоящая общественность в это время суток только начинает тусоваться. Да и я, собственно, узнал об этом из сегодняшней телевизионной передачи. Оглядев стены помещения, где находился задушенный охранник, я сказал:

– Где-то здесь должна находиться кнопка или рычаг, открывающий ворота.

С дюжину лет назад, едва незакатное солнце рыночной экономики успело сбрызнуть своим первым приветом необъятные просторы нашей Родины, навстречу ему потянулись, как поганки, люди в униформе разных фасонов и расцветок, но с неизменной непонятной надписью «Security» на кармашке. Спустя еще несколько лет, подчиняясь грозному распоряжению московских властей, надпись эту «перевели» на русский язык, но от этого она стала выглядеть еще более непонятно: «Секьюрити». Функции типов, помеченных этой надписью, еще более загадочны, чем сама надпись. Но в отношении «особо доверенного лица», закончившего свой недолгий жизненный путь в железных объятиях свободного либерала Песцова, загадка эта решалась просто. Действительно, въезд во дворик возле морга прикрывался тяжелыми железными воротами; клиентские автомобили с трупами, очевидно, заезжали сюда задом, прямо ко входу в морг. Для конспирации, так сказать. Управление тяжелым железом, перекрывавшим скороспелым мертвецам путь к месту последнего успокоения, и было, по-видимому, основной функцией охранника. Чем еще здесь ему заниматься?

Теоретические выкладки даются мне куда лучше, чем практические действия, тем более если нужно что-то искать. «Даму бы какую-нибудь сюда, – думал я, озираясь в поисках подходящего элемента управления, – пусть самую завалящую, но с четырехкратным по сравнению с мужским углом обзора…» Дамы, даже завалящей, под рукой не оказалось, зато рядом был практичный господин Збандут. Он не только нашел нужный рычажок, спрятанный между столом и стенкой, но и повернул его, не спросясь моего разрешения. Тяжелая железная пластина ворот медленно поползла в сторону. Нет, этот Максим Кириллович начинал мне положительно нравиться! Я на его месте принялся бы сначала бесконечно охать и ахать, а потом замучил бы своего напарника бесконечными «почему?» и «зачем?» Скромный же продавец сразу принял правила игры. Интересно, скажи я ему сейчас, что где-то поблизости высадились инопланетяне и для их прокорма срочно требуется какой-нибудь оксид рубидия, сразу бы он побежал искать нужный продукт питания или сначала бы все-таки удивился?.. Но сейчас мне было не до решения сложных психологических ребусов.

– Теперь – вперед! – скомандовал я.

– Куда? – все же не удержался от вопроса Збандут.

– За общественностью!

– А… – он снова не выказал ни малейших признаков удивления.

Я хотел уже двинуться в указанном мной самим направлении, но взгляд мой неожиданно упал на стол охранника. Там лежал мобильный телефон, принадлежавший, очевидно, этому несчастному, задушенному невесть откуда взявшимся свободным либералом Песцовым. Я посмотрел на часы. Без двух минут полночь. Безумная идея мелькнула вдруг в голове…

– Вы не хотите позвонить жене Карповича? – спросил я у Збандута.

Максим Кириллович, настроившийся уже на связи с общественностью, наградил меня взглядом, в котором прочитывалось не очень много хороших и значительно больше дурных мыслей на мой счет.

– Зачем? – задал он вполне резонный вопрос.

Эх, а я-то думал, что он вообще не умеет задавать подобных вопросов. Знать, мое предложение о звонке мадам Карпович прозвучало для него неожиданнее сообщения о высадке инопланетян!

– Вы были в кабинете Карповича в момент взрыва? – спросил я.

– Да… – еле слышно ответил Збандут.

– На вас был… да и сейчас надет его костюм?

Максим Кириллович снова согласился, – правда, опять практически молча.

– Должны же вы извиниться, – нагло заявил я.

Более всего я опасался, что Максим Кириллович сейчас спросит: «За что?» Мог он также и ответить, что мне, главе агентства «Апогей», а стало быть, организатору и вдохновителю всех этих безобразий с переодеванием и гримированием следовало бы извиняться в первую очередь. Ни на первую, ни на вторую из возможных реплик я не смог бы найти достойного ответа. Мне оставалось только сопроводить свое заявление наглой усмешкой и практически силой сунуть в руку Збандута телефон.

– А номер? – спросил Максим Кириллович.

Вот что я больше всего люблю, так это когда мои собеседники задают вопросы по существу. В одно мгновение я выстрелил из себя рядом цифр, виденных мною вчерашним утром на дисплее Ирочкиного мобильника и сообщенных мне Алешей и самой Золотой Хризантемой.

– Сейчас двенадцать часов ночи, – напомнил Збандут. – Неудобно звонить.

Он цеплялся за общественные приличия как за соломинку, случайно затесавшуюся в мутный селевой поток.

– У них, – я закатил глаза к мутно-коричневому московскому ночному небу, – в это время все только начинается.

– А что я ей скажу? – спросил он.

Это снова был конструктивный вопрос, поэтому я с удовольствием на него ответил:

– Скажите, что хотите перед ней извиниться, и назначьте свидание на завтра… уже на сегодня на любое удобное для нее время.

Уголки губ Максима Кирилловича стремительно покатились вниз: он-то рассчитывал отделаться одним телефонным разговором, а тут, оказывается, речь идет о свидании…

– Но моя жена… – сдавленно произнес он.

Интересно, все продавцы запчастей по совместительству такие верные мужья или это я на такого нарвался?.. Пришлось пустить в ход главный аргумент:

– Не забывайте, что мы с вами оба под колпаком у Севы Кальсона.

– И что? – удивился Збандут.

– Ну, Золота… Ирина Сергеевна Карпович все-таки жена богатого бизнесмена. Может быть, она сможет помочь…

Максим Кириллович посмотрел на меня как на идиота. Он прав, конечно: будь господин Карпович трижды богат и влиятелен, как он, а тем более его жена смог бы помочь в борьбе с самим Николаем Всеволодовичем Кальским, великим и всемогущим! Да и сама Золотая Хризантема, она же, в отличие от меня, не круглая дура и не самоубийца, чтобы лезть в такие дела!

Здесь надо отметить, что разговор наш происходил уже на улице; последние реплики мы произносили, бодро семеня по направлению к главному входу в клинику доктора Сплина, причем вдали в ярком свете юпитеров уже показались митингующие феминистки. В руках озябшие на ветру дамы держали плакаты с разнообразными лозунгами и еще кое-что, о чем речь впереди. Неподалеку виднелось несколько машин и автобусов, в том числе один телевизионный, более всего напоминавший холодильник, опрокинутый на бок. Я не замедлил воспользоваться этим обстоятельством и изобразил царственный жест в сторону митингующей толпы: вот, мол, я обещал вам бодрую общественность в полночь, а вы сомневались, так извольте теперь полюбоваться... Думаю, этот жест придал дополнительный вес следующим моим словам:

– Я пока не могу сказать вам всего, но поверьте: Ирина Сергеевна Карпович может нам помочь!

Максим Кириллович пару раз недоверчиво хлопнул глазами, но нажал-таки кнопку вызова. Золотая Хризантема ответила почти сразу.

И зачем только мне понадобилось все это затевать, спрашивал я себя, пока Збандут говорил по телефону. Ну да, да, сверлит меня изнутри эта дурацкая идея, что Золотых Хризантем, несмотря на все эти совпадения телефонных номеров, несколько. Сколько же тогда? Две? А почему не три? И почему не больше? Была, была у меня даже мысль натравить на Золотую Хризантему еще и Кольку Матвеева, но больно уж мой друг и заместитель по «Апогею» робок в общении с женщинами! Придется ограничиться одним Збандутом, который, кажется, уже закончил разговор.

– Ну как? – спросил я.

– Она была очень любезна, – ответил, отдуваясь, Максим Кириллович.

– И что?

– Мы встретимся завтра… сегодня уже…

– Когда, где?!

– В пять часов вечера у памятника Тимирязеву.

– Хорошо, теперь позвольте мне, – сказал я и принялся набирать тот же номер. На своем, разумеется, телефоне: если бы два мужика с интервалом в минуту позвонили с одного и того же номера, это было бы, я думаю, слишком даже для нескольких Золотых Хризантем.

Она была очень любезна. Нет, она, если верить ее словам, была даже счастлива услышать, наконец, голос своего давнишнего виртуального друга. Она будет еще более счастлива, когда встретится с ним. Когда именно? Чем раньше, тем лучше. Завтра, говорите?.. ах, да, да, уже сегодня, конечно! Это было бы просто здорово! В пять часов, вы говорите? У памятника Пушкину? И место, и время подходят ей как нельзя лучше! Как я ее узнаю? На ней будет бежевая замшевая курточка и такие же брючки. Тоже замшевые? Нет… ха-ха-ха… тоже бежевые, а в руках у нее будет глянцевый дамский журнал… вы слышали о таком? Ах, вы там даже сотрудничали? Вы мне обязательно, об-бязательно расскажите! Так до встречи? До встречи! До встречи!! До встречи…

Едва закончив разговор, я спросил, отдуваясь, Збандута:

– А как вы ее узнаете?

– На ней будут бежевая замшевая куртка и брюки…

– А в руках журнал?

– Да, этот, дамский, глянцевый… как его…

– Знаю, – оборвал я.

Максим Кириллович в очередной раз обалдело посмотрел на меня. Не знаю, что он понял из нашего с Ириной Сергеевной разговора, – по-моему, практически все.

– Так вы тоже с ней… назначили? – спросил он и добавил с надеждой в голосе: – Мне, значит, не ходить?..

– Идти надо обязательно! – оборвал я. – Разве вам не интересно, к кому из нас она придет?

Збандуту это было не интересно, я по глазам понял, хотя он и промолчал. А вам это интересно, читатель? Ну, интересно или нет, а я все равно, забегая вперед, скажу: Золотая Хризантема придет на оба свидания, – но уже в немножко другой истории. Так значит, этих Золотых Хризантем все-таки двое, спросите вы? Можете считать так, сам же я не буду торопиться с выводами.

– А как же моя жена?.. – спросил Максим Кириллович после некоторой паузы.

Даже в такую минуту он вспоминает о своей мадам Збандут! Суровая она, должно быть, тетка. Что ж, кто-то – кажется, незабвенный Борис Наумович Цейтлин – говорил, что верные мужья верны не потому, что верны, а потому, что не могут сочинить интересную байку в пикантном случае. Ну, а у нас-то насчет этого не заржавеет! Сначала я ткнул пальцем в забинтованную голову Збандута. В другое место из тех двух, что пострадали у него при взрыве в кабинете Карповича, я тыкать не стал, тем более что оно не было забинтовано, а вместо этого сказал:

– Вы ведь больны, контужены сейчас и находитесь в больнице, в элитной больнице, но без свиданий и связи. Ваша жена предупреждена и вряд ли будет беспокоиться. Так что в течение ближайшей недели вы свободный, можно сказать, холостой человек.

– А где же?.. – затянул было он, но я уже доставал из кармана ключи от моей квартиры.

– Там вам будет удобно, – сказал я, назвав свой адрес. – Только единственная просьба: в морозильнике у меня рыба, а на кухне на полу блюдце. Вы рыбку порежьте, погрейте под горячей водичкой и на блюдце положите. Дома у меня кошка; вам эта особа, конечно, на глаза не покажется, но кушать она очень хочет! Так что пожалуйста!

Я расстался с пятисотенной купюрой – второй за последние полчаса – и добавил:

– Поймайте где-нибудь машину, а то холодно.

– Спасибо… – пробормотал он и тут же поинтересовался учтиво: – А вы без меня здесь справитесь?

– Да, вам лучше отсюда убраться, а то милиция скоро сюда понаедет, а потом бандиты. Я сейчас все это организую.

Максим Кириллович вежливо поблагодарил, попрощался и шагнул в ночь – на поиски машины. Долго же ему придется ее искать здесь, в московских переулках, абсолютно безжизненных в это время суток, подумал я. Но не успел я додумать до конца эту глубокую мысль, как из-за угла вывернуло, сияя желтой нашлепкой на крыше, такси. Максим Кириллович побежал ему навстречу, размахивая руками. Такси остановилось, и после недолгих переговоров с водителем отставной пациент клиники доктора Сплина занял свое место в салоне. «Какой везучий человек!» – выдал я новое глубокомысленное замечание. Мне еще не раз придется убедиться в его справедливости, – но уже в немножко другой истории.

Я проводил машину со Збандутом долгим печальным взглядом. Господи, как я хотел бы оказаться сейчас рядом с ним на мягком сиденье и убраться отсюда восвояси – домой, к Машеньке, в тепло! Следовало, однако, идти будоражить толпу, то есть заниматься делом, совершенно для меня непривычным, а сейчас, ночью, на холодном ветру, при минимуме одежды – еще и совершенно некомфортным. Но прежде нужно было связаться с Петровной, ведь милиция наша значительно уступает в быстроте реакции демократической общественности. Не говоря уж о бандитах.

Я выщелкнул на мобильнике номер моей бывшей родственницы и замер, с мелкой внутренней дрожью ожидая бури, которая вот-вот разразится в недрах телефонной «трубы». Действительно, будоражить в первом часу ночи бедную женщину, да еще высокого милицейского чина, да еще если это сама Петровна… боже! Голос Петровны в трубке прозвучал, однако, довольно бодро, хотя и не сказать чтобы очень дружелюбно:

– Это ты, сволочь?!

Проклятая эпоха мобильных телефонов с определителями номеров. В старые добрые времена Петровна, глядишь, позволила бы мне хоть поздороваться с ней по-родственному…

– Я тоже рад вас слышать, мадам, – бодро затараторил я, не давая ей возможности наговорить в мой адрес новых гадостей, на которые, чего доброго, пришлось бы обижаться. – Надеюсь, за выходные вы хорошо отдохнули, а теперь уже понедельник, и есть возможность снова послужить Отечеству нашему. У тебя появился шанс заработать очередную цацку или, по крайней мере, благодарность от начальства, а если останешься безучастной к чаяниям народным…

– Это что там еще за народ? – втиснулась-таки она в мой словесный поток.

– Народ – это ваш покорный слуга… не в том, конечно, смысле, что весь народ тебе служит, просто я сейчас его почти законный представитель. Так вот, если ты останешься равнодушной к нашим с народом чаяниям, тоже можешь получить от начальства, – но уже не цацку, а по шее.

Петровна, видимо, здорово боялась начальства, потому что следующая ее реплика прозвучала на полградуса нежнее первой:

– Что там у тебя стряслось, сукин…

– Правильно, Сукин сэр! Мне это мое полузабытое прозвище все больше и больше начинает нравиться. А стряслось, то есть вот-вот стрясется, не у меня, а в городе, безопасность которого вверена вашим, мадам, заботам…

Петровна выдавила из своих необъятных недр нечто похожее на сдавленный звериный рык, и я понял, что пора переходить, как говорят следователи, к изложению конкретных обстоятельств дела.

– Я нахожусь сейчас подле клиники доктора Сплина, – начал я. – Слышала о такой?

– Ну…

– Ты там не нукай, а слушай. Нахожусь я здесь не один, а в обществе разъяренной демократической толпы численностью до… – я прикинул на глаз число митингующих и, решив не размениваться на мелочи, лихо увеличил полученный результат на порядок, – до пятисот человек. Толпа эта все более возбуждается и вот-вот начнет штурмовать больницу. Штурм этот обещает быть успешным, потому что ворота, которые раньше прикрывали въезд на задний двор клиники, теперь распахнуты настежь и никем не охраняются. Единственный охранник, который обычно эти ворота бдил, мертв. Рядом с охранником находится еще один труп, очень известный и высокопоставленный. Если ты поспешишь сюда, прихватив подмышку какой-нибудь ОМОН, спецназ или что там у тебя имеется, то появится шанс ворваться в здание на плечах разъяренных демократических орд, навести здесь порядок, а заодно провести несанкционированный обыск. Увидишь много интересного, уверяю тебя!

– Подожди, подожди, – перебила меня Петровна, – клиника Сплина это же вотчина…

– Да-да, вотчина Севы Кальсона! – с восторгом согласился я. – Наведя здесь порядок, ты можешь рассчитывать не только на коврижки от начальства, но и на благосклонность самого могучего из олигархов, а это, согласись, будет покруче всяких там правительственных цацек.

Поднимать по тревоге милицейские батальоны Петровне явно не хотелось, у она уцепилась за последнюю возможность отвертеться от этого, спросив с профессиональной подозрительностью в голосе, отточенной десятилетиями беспорочной службы:

– А откуда ты все это знаешь?

– Как же мне не знать, если я весь прошедший день провел в клинике доктора Сплина и даже подвергся кое-каким насильственным действиям со стороны местного персонала.

– Неужели тебя кто-нибудь наконец изнасиловал? – изволили съехидничать госпожа полковник.

– Почти. Но персоналу тоже от меня досталось… Имей в виду, сразу после начала беспорядков сюда для усмирения наверняка понаедут бандиты из шайки Кальсона, а сам Сева или его приближенные поддержат эти действия звонками в самые высокие сферы. Бандиты нынче узнают обо всем раньше и реагируют гораздо быстрее, чем правоохранительные органы. Но полчаса форы у тебя есть.

– Нет, но откуда ты… – не унималась Петровна.

– Откуда я знаю о грядущих беспорядках? Знаешь, сегодня я вдруг – впервые в жизни! – ощутил в себе способность предвидеть будущее. Правда, к сожалению, не всякое будущее, а лишь то, которое намерен вскоре сам организовать, – сказал я и выключил телефон, совсем выключил, чтобы не поддаться соблазну ответить, если Петровне вдруг вздумается перезванивать для получения дополнительной информации или нового выяснения отношений.



Препираясь с Петровной, я медленно приближался к вялой, реденькой демократической толкучке, первой, промежуточной цели моего путешествия на свежем воздухе. Группка людей, освещенная в некоторых местах ярким светом телевизионных юпитеров, напоминала более всего стадо динозавров или иных холоднокровных, но теплолюбивых рептилий за пять минут до начала ледникового периода; все здесь смотрелось скучно, вяло и даже слегка обреченно. Особи не вполне определенного пола разбились на мелкие кучки по три-четыре человека, жавшихся друг к другу в поисках не то телесной, не то духовной близости. Некоторые из этих особей были вложены, как сосиски в булку, в двусторонние плакаты разнообразного содержания; такая изолированность от мира не способствовала, разумеется, ни одной из вышеперечисленных близостей.

Когда я приблизился к месту предстоящего торжества демократии, присутствующие не обратили на меня ни малейшего внимания. Участники грядущего митинга ввиду неадекватности моего одеяния приняли меня за одного из телемерзавцев; сами же телевизионщики вообще не склонны замечать предметов, не попадающих непосредственно в кадр, я же подходил с тыльной стороны их камер. Публика явно ждала чего-то, но не с вожделением, а с нетерпением обреченных, – так приговоренный к порке ждет своих шпицрутенов, а пациент – приема у зубного врача: если поскорее начнется, то и кончится раньше!

В центре сборища внимание привлекала, во-первых, трибуна для ораторов, более всего напоминавшая домашнюю стремянку, увеличенную раза в два. Стремянку эту превратили в трибуну, установив на самом ее верху круглую металлическую площадку с ограждением, собранным из металлических прутьев, толщиной сравнимых разве что с трубочками для коктейля. Куда больший интерес вызывало, однако, чучело сексуал-шовиниста, приговоренное к сожжению. Несчастный бумажно-тряпичный мужик восседал верхом на собственном члене, который вопреки законам анатомии начинался у него где-то в районе заднего прохода, а заканчивался приблизительно там, где ему и положено, – если абстрагироваться от того обстоятельства, что размер фаллоса практически совпадал с ростом его несчастного обладателя. Мужик, как и полагается сексуал-шовинисту, был мерзкий, толстый обрюзгший, но пузо его было почему-то задрано кверху, – очевидно для того, чтобы не мешать лицезрению стержня всей композиции. Весь этот порнографический шедевр держался на палке, начинавшейся у него где-то в районе простаты, а заканчившейся в малиновой от холода ручонке. Ручонка принадлежала девице, съежившейся в комок на ледяном ветру. Перчаток этой шовинистоносице, по-видимому, не полагалось. Сунув руки в карманы брюк, я занял позицию подле несчастной девицы и принялся ждать, напряженно вглядываясь в ночь примерно в том направлении, куда указывало орудие производства обреченного на сожжение мужика. Я давно обратил внимание на то, что большинство присутствующих тоже время от времени швыряются в этом направлении затравленными, напряженными взглядами. Видимо, оттуда должно было появиться феминистическое или демократическое начальство.

Прошла минута, другая, третья, но ничто вокруг не подавало признаков жизни; разве что волнение на пару с ознобом начали тянуть свои костлявые руки к моим внутренностям. Действительно, если Петровна, заявившись сюда со своими архаровцами, увидит одну лишь снулую феминистическую толпу, она слопает меня прямо на месте, без хлеба и соли, – и правильно, между прочим, сделает. «Ну что же вы, демократь вашу мать!» – нервно подумал я начал лихорадочно составлять слоган, с помощью которого можно было подвигнуть к действиям озябшую толпу. Слоган вскоре составился, и я собрался уже лезть на трибуну-стремянку, но вдали послышался шорох шин совместно с легким мурлыканьем мотора. Подмороженные группки людей тараканами поползли в стороны, освобождая дорогу для шикарного автомобиля.

Это был бежевый «мерседес», но не тот пошлый «бенц» со стилизованной шоферской баранкой на капоте, который стал нам теперь куда привычнее, чем когда-то «Волги» и «москвичи». Аппарат, медленно, с расстановкой вкатывавшийся в самый центр событий, имел не две, а целых три двери с каждого из своих бортов, а своими размерами, массой и брезгливым, надменным выражением капотной морды указывал на важность и высокопоставленность заключенных в нем особ.

Автомобиль, солидно, с чувством собственного достоинства крякнув шинами, остановился возле трибуны-стремянки; после этого в течение примерно минуты не происходило ничего доступного невооруженному глазу, разве что телевизионщики с камерами и микрофонами, стремительно приблизившись к автомобилю, засуетились вокруг. Наконец приоткрылась задняя дверца и оттуда показалась в первую очередь чья-то толстенная ножища, а потом начал медленно высовываться мощный зад, прикрытый равной ему по мощности меховой шубой. Первым моим чувством было удивление: мех этот был явно натуральным, а среди лозунгов, которые держали на себе продрогшие пикетчицы, я ясно видел несколько в защиту несчастных животных. Видимо, многое из того, что не положено демократическим особям, положено особам, которые ими командуют.

Если бы не удивление, я бы, несмотря на меховое прикрытие, сразу узнал этот демократический зад, в который так удачно впился зубами позапрошлым летом. Дуня Тверская почтила, наконец, своим присутствием митинг.

Помнится, в позапрошлом году я помог ей выбраться из машины, и это не вызвало особых нареканий с ее стороны. Теперь же, в присутствии ее сторонниц на галантность решился бы разве что мужчина-самоубийца. Я к самоубийцам не принадлежал, поэтому на помощь не поспешил, а напротив, сделал несколько шагов назад и в сторону. Дуня, утвердив на земле одну ногу и выдвинувшись из машины наполовину, считая снизу, принялась искать опору для второй ноги. Это у нее долго не получалось, и по неуверенным покачиваниям из стороны в сторону, которые она производила своим могучим телом, я понял, что тело это, как и при нашем последнем свидании, находится под действием изрядной дозы алкоголя. Какая-то худенькая девчушка из толпы, сжалившись наконец, пришла на помощь своему кумиру, и Дуня явилась нам во всей красе. Юпитеры вспыхнули ярче, сверкнуло несколько фотографических молний; гром, грохот и чад пожарищ, добавлю я от себя, были еще впереди. Позже я узнал, что именно в этот момент два самых свободолюбивых канала, сославшись на технические проблемы и козни властей, прекратили прямую трансляцию.

В первую очередь мадам Тверская осмотрела приговоренное к закланию чучело и, видимо, осталась довольна увиденным: усмешка с легким налетом одобрения перерезала наискось ее фиолетовое от усталости лицо. Снисходительно похлопав ручкой по бумажно-тряпичному фаллосу несчастного, Дуня, поддерживаемая под локоть своей добровольной помощницей, проследовала прямо к трибуне.

Здесь возникли, однако, непредвиденные трудности. Дуня Тверская довольно ловко утвердила левую ногу на первой ступеньке, подтянула следом правую и полезла было выше, но достигнув второй ступеньки, поняла, видимо, что на такой головокружительной высоте ей не удержаться, и, покачиваясь, сделала шаг назад. Соратницы мадам Тверской, приготовившиеся уже выслушать пламенную речь своей предводительницы, издали мощный коллективный вздох, в котором чувствовалось куда больше разочарования, чем восторга.

В этот момент из шестидверного «мерседеса» вылез, прижимая к груди охапку разнообразных цветов, юноша весьма странного вида. Юноша этот был значительно моложе своей госпожи, значительно дальше продвинулся по пути демократии и, соответственно, находился под действием химикалий, куда более сильных и экзотических, чем банальный алкоголь. На это безошибочно указывали его глаза, остекленевшие и остановившиеся, и фигура, которая тоже казалась остекленевшей, хотя и была способна перемещаться в пространстве. Двигались у молодого человека, и то не очень уверенно, одни лишь руки и ноги. Волосы юноши были выкрашены в ярко-синий цвет и завиты в мелкие букольки, а остекленевшее лицо то ли напудрено, то ли оштукатурено. Все это, вместе взятое, волей-неволей подталкивало к плодотворной дискуссии о его сексуальной ориентации. Одет он был в дамского покроя пальто с гигантским меховым воротником. Воротник этот заканчивался у него где-то в районе пупка, там же, где была пришита первая и, кажется, единственная пуговица. Грудь педерастического юноши оставалась, таким образом, голой. Абсолютно голой: если не считать реденьких осветленных волосиков, грудь эту не прикрывало ничего – ни рубашка, ни даже майка или шарф.

Утвердившись на ногах возле автомобиля, педерастический юноша принялся поодиночке извлекать из своего букета цветочки и швыряться ими в Дуню Тверскую, сопровождая каждый такой бросок гнусавым вскриком «ура!» Как ни странно, но ни губы, ни щеки его при этом не шевелились. В момент, когда был брошен первый цветок, либеральные каналы снова начали прямую трансляцию.

Когда очередной цветок – как назло, это была роза с шипами – угодил Дуне в физиономию, она брезгливо, по-кошачьи тряхнула головой и чихнула. Присутствующие издали новый вздох разочарования.

Прочувствовав настроение толпы, опытный оратор Дуня указала перстом на посаженного на кол мужичка и произвела резкий выдох в сторону девицы, державшей в руках палочку с несчастным сексуал-шовинистом на конце. Вместе с мощным алкогольным духом до иззябшей соратницы донеслось нечто вроде:

– А-ыыы-ай!

Трудностей с переводом у девицы, в отличие от всех прочих, не возникло, ведь настроена она было только на одну команду – «поджигай!» Вытащив из кармана зажигалку, иззябшая красотка принялась щелкать ею под задницей у несчастного. Промерзшие ручки не слушались, огонек упорно не хотел появляться, и я понял, что пора вступать в игру. Я сделал несколько шагов вперед и, безжалостно наступив на горло чувству мужской солидарности, буквально пожиравшему меня изнутри, принял зажигалку из рук феминистки-неудачницы. Пламя выскочило на свет божий после второй или третьей попытки и бодро перекинулось на несчастного сексуал-шовиниста, пропитанного, очевидно, какой-то горючей пакостью. Передавая зажигалку ее прежней владелице, я не удержался от самого примитивного бахвальства.

– Вот! – гордо произнес я в ознаменование своих заслуг перед отечественным феминизмом и в этот самый момент столкнулся взглядом с Дуней Тверской.

Бодаться глазами с подобными особами, да еще пребывающими в нетрезвом виде, это все равно что примитивной дрезине отважиться на лобовое столкновение с могучим бронепоездом. В первый момент мне показалось, что огненный взор Дуни пройдет сквозь меня, не сбавляя скорости, и я испугался: согласно разработанному мною плану, мадам Тверская непременно должна была меня заметить. Но бронепоезд неожиданно начал тормозить; видимо, его команда в последний момент заметила-таки ошметки несчастной дрезины, отброшенные ударом и догорающие теперь в доброй сотне метров от железнодорожного полотна. Машинист не поленился даже дать задний ход: после нескольких неудачных попыток Дуне Тверской удалось сфокусировать на мне свои окуляры. Звук, похожий на скрип не то вагонных, не то автомобильных тормозов, донесся до меня из глубин ее могучего чрева, рука с указующим перстом на конце стала медленно подниматься. Я стоял метрах в трех от трибуны, но когда рука обер-феминистки закончила этот трудный подъем, возникло впечатление, что ее грозный перст не просто уперся мне в грудь, а и пронзил ее насквозь, как шпага мушкетера. Мадам Тверская извлекла из себя новый звук, примерно такой:

– А-ай-ыы-о!

После этого взгляды присутствующих, а вслед за ними и парочка телекамер повернулись в мою сторону; один лишь педерастический юноша не отрывал от Дуни своего неподвижного взгляда, продолжая при этом бросаться в нее цветами. Я понял, что пора начинать свою речь.

С десяток минут назад, бодро семеня по морозцу к митингующей толпе, я предавался интенсивным размышлениям о том, какими словами начать свое предстоящее несанкционированное выступление. Стандартные ныне «дамы и господа» были мной отвергнуты сразу: во-первых, это звучит чересчур академично и не способствует возбуждению масс, а во-вторых, я не знал, как феминистки отнесутся к тому обстоятельству, что поганых самцов именуют господами, а их самих обзывают какими-то дамами. За «товарищей» же меня, чего доброго, разорвали бы здесь на куски. Поэтому я остановился на обращении самом простом, но сплачивающем, согревающем и не вызывающем неприятных политических ассоциаций:

– Друзья!

Голос мой, как мне показалось, прозвучал хрипло и недостаточно громко, к тому же педерастический юноша, швырнувшись цветком, выдал одновременно со мной очередное свое «ура!» Пришлось мне рявкнуть еще раз, уже во всю глотку:

– Друзья!!

Теперь не только люди и камеры, но даже домишки на противоположной стороне улицы, вылизанные под офисы стараниями новых русских, развернули в мою сторону непроглядно-черные в этот час глазницы окон. Развивая наметившийся успех, я выдрал из рук робкой продрогшей девицы древко дымящегося сексуал-шовиниста и задрал это «знамя» на недосягаемую для всех присутствующих высоту. Пламя вспыхнуло ярче, от горящего сексуального гиганта отлетело несколько искр. Живой огонь всегда возбуждает, и я в приступе пиромании едва не заорал во всю округу: «Под знаменем сексуал-шовинизма – вперед!» – но вовремя спохватился.

– Друзья!!! – в третий раз провопил я. – Там, в больнице подлеца, шовиниста Сплина засели они… вот эти.

Говоря о больнице, я развернул пылающего мужика так, чтобы его дымящийся член указывал нужное направление. Указать же на сексуал-шовиниста его собственным фаллосом было несколько затруднительно, поэтому, говоря об «этих», я просто пару раз тряхнул в воздухе своим горящим «знаменем».

– Они оградились от народа, окружили себя охраной и забором, за которым творят свои черные злодеяния, – продолжал я, не обращая внимания на то, что выражение «черные злодеяния» звучит примерно так же, как «свободный либерал» или «жареное жаркое», – они запирали под замок и мучили там, у себя нашу Дуню Тверскую!

В этот самый момент Дуня, «замученная» до синевы, сползла, наконец, со своего постамента и неверной походкой двинулась в мою сторону, одновременно тыча в меня перстом и издавая какие-то непонятные икающие звуки. Я понял, что пора пускать в дело главный козырь, и возвестил:

– Только что, какой-нибудь час назад они замучили и убили славу нашу, радость нашу, надежду… – я чуть было не сказал «отца»; на глазах у меня навернулись неподдельные слезы, – надежду русской демократии Песцова! Игоря Игоревича Песцова! – повторил я для верности. – Он там, у запасной проходной! За мной, друзья, я все покажу!

Первыми на это оглушительное известие среагировали, конечно, телевизионщики с переносными камерами. Потоптавшись в нерешительности каких-нибудь две, от силы три секунды, они, обгоняя меня и толпу, рванули туда, где их ожидало обещанное мною зрелище.

– За мной!! – еще раз прокричал я и для убедительности пару раз провел из стороны в сторону пылающим сексуал-шовинистом; шлейф огня разворачивался вслед за ним, как знамя.

– Ура! – снова прогнусавил педерастический юноша и снова бросил цветок.

Сориентировав горящий фаллос в нужном направлении, я побежал к запасной проходной. Толпа феминисток, помедлив мгновение, ринулась туда же. О Дуне Тверской все просто забыли. Она, как я позже узнал, некоторое время бессмысленно торчала возле трибуны, и лишь педерастический юноша продолжал прилежно бросать в нее цветами и кричать «ура!» Когда боезапас был исчерпан, они вместе с водителем затолкали предводительницу феминисток обратно в «Мерседес».



Я хорошо продумал свой план по разгрому клиники доктора Сплина, но должен сейчас признаться, что он рухнул бы где-то на середине пути к своему счастливому осуществлению, если бы не тележурналисты. Четверо-пятеро операторов с камерами и примерно столько же болтунов с микрофонами в руках сразу после окончания моей пламенной речи рванули, сбивая друг друга с ног, по направлению к запасной проходной. Те из операторов, что первыми достигли цели и воочию увидели проанонсированные мною трупы, тотчас вперили свои взоры и объективы в незабываемое зрелище и принялись снимать, снимать, снимать!.. Дополнительную толкучку создавали телеболтуны, бессмысленно суетившиеся рядом и с не большим, хотя и не меньшим смыслом тыкавшие микрофонами в окружавшую их действительность, будто желая взять интервью не то у охранника, не то у лидера свободных либералов Песцова. Мертвецы, однако, упорно молчали, и те из болтунов, что потолковее, спустя некоторое время повыволакивали из карманов мобильные телефоны и, связавшись, очевидно, с редакциями, принялись молоть какую-то ахинею насчет очередного плевка в физиономию российской демократии.

Но эта публика преградила путь к караулке не только своим собратьям, но и демократической толпе, и если бы не это обстоятельство, мне вряд ли удалось обеспечить прорыв в здание. Толпа, потрясенная видом трупов, на некоторое время вообще потеряла бы способность к активным действиям, и больничная охрана успела бы занять оборону и вызвать подкрепление.

Аутсайдерам же телевизионной гонки места в караулке не осталось. Двое операторов, не преуспевших в забеге, встали на пуанты и подняли свои камеры над головами на вытянутых руках в надежде снять хоть что-нибудь. Существование же их неудачливых коллег-болтунов становилось и вовсе бессмысленным, и эти несчастные обратили свои взоры на меня и бегущую вслед за мной толпу феминисток.

– Вперед, вперед! – крикнул я одному из журналюг, мерзкому долговязому типу, тыкавшему в меня микрофоном, как шпагой. – Там, в больнице есть еще много чего, гораздо интереснее!

Долговязый телемушкетер повел было недоверчиво головой; действительно, что может быть для либерального журналиста интереснее и завлекательнее, чем окровавленный труп лидера свободных либералов? Но я мигом убедил его, щелкнув заветной кнопочкой на пультике, унаследованном мной от Тамары. Подчиняясь невидимому приказу, прямо по курсу начали медленно раскрываться ворота, ведущие в больничный морг.

– Вперед! – повторил я и, отбросив в сторону догоравшего, ненужного уже сексуал-шовиниста, первым вбежал в раскрывшуюся дверь.

Из дверей этих струился ослепительный свет, усиленный тысячами отражений от ярко-белого кафеля, которым от пола до потолка были оклеены стены морга. Влекомые этим светом, как мотыльки, журналисты и феминистки – кроме тех счастливчиков и счастливец, которым нашлись места подле караулки, – устремились внутрь здания.

Некоторые из дам, несмотря на горячку гонки, успели не то воочию, не то из правдивых журналистских уст удостовериться в справедливости моих слов насчет убийства надежды русской демократии. «Песцов… Песцов!.. Песцов!!!» – зажурчало у меня за спиной.

Но покойный Игорь Игоревич Песцов был мне еще менее интересен, чем живой. Надо было тянуть толпу за собой.

– Вперед! – еще громче заорал я и добавил – шепотом, почти про себя: – Демократь вашу мать…





Глава 10



ЯЙЦО КОЩЕЯ





Эти проклятые бесконечные больничные коридоры… Я и в трех коридорах запросто могу заблудиться, а здесь их, почитай, тридцать, если не триста. Не надо было мне, презрев свой топографический кретинизм, так легко отпускать от себя Тамару. Хотя как можно было удержать ее, увлеченную порывом к свободе, возникшим вдруг в ее нервных окончаниях, сопряженных с этим чертовым Ванечкиным чипом? За волосы, что ли, держать?..

Эти нестройные мысли метались, сталкиваясь друг с другом, у меня в голове в такт моим собственным бестолковым метаниям по больничным коридорам и палатам. И объясняли же мне, дважды объясняли подробно, как найти эту проклятую комнату-яйцо, сначала Тамара объясняла, потом Ванечка… Злокачественный топографический кретин!

Безжалостно обругав себя, я, как всегда после подобной операции, сразу почувствовал некоторую ясность в мозгах, а в месте с этим обрел частично способность адекватно воспринимать действительность. Я обнаружил, во-первых, что только что поднялся по лестнице на третий этаж, именно тот, о котором упоминали в своих показаниях Ванечка и Тамара. Вторым моим открытием было то обстоятельство, что стою я, как витязь не перепутье, у развилки из трех дорог, вернее коридоров. Конфигурация этих дорог-коридоров была примерно такой же, как в случае с храбрым витязем: один коридор простирался прямо передо мной, другие два вели, соответственно, налево и направо.

Третьим в каскаде открытий, обрушившимся на мою бедную голову за какой-то пяток секунд, было присутствие у меня за спиной двух нервно и часто дышащих теток из феминистической толпы, использованной мною для прорыва больничной охраны. Впрочем, прорывом это можно назвать лишь условно: лишь однажды, следуя по коридору первого этажа, я заметил далеко впереди себя несколько фигур в синей форменной одежде. Фигуры эти так быстро растворились в бескрайних больничных пространствах, что трудно было понять, вправду ли это охранники или их приведения, болтающиеся от нечего делать по сонным коридорам. Матвеев, помнится, говорил в «Пьяном верблюде» Карповичу, что профессионализм охраны состоит в том, чтобы побыстрее спасти свою шкуру при малейшем шухере. Если Колька прав, то нужно констатировать с непробиваемой гордостью за нашу элитную медицину: охрана доктора Сплина сплошь состоит из самых высоких профессионалов!

А ведь все мое «войско» состояло на тот момент из дюжины дамочек, перепуганных собственной неожиданной смелостью: большая часть толпы осталась вместе с журналюгами в морге, потрясенная видом двух обнаженных трупов и едва живого, корчащегося от боли Ванечки. Потом и эту дюжину разметало по разным помещениям, но две тетки, как неожиданно выяснилось теперь, все это время упорно следовали за мной.

Обернувшись и внимательно оглядев моих спутниц, я понял, что тетками этих двух особ можно было назвать лишь условно. Трудности возникали, во-первых, из-за их одежды в стиле «унисекс», а во-вторых потому, что обе эти девицы находились примерно в том возрасте, когда человек усиленно давит, но никак не может выдавить из себя совершеннолетие.

Были они, к тому же, чрезвычайно похожи друг на друга. Различить их можно было лишь по металлическим не то кольцам, не то серьгам, которые наличествовали у обеих девиц, но у одной сие «украшение» было воткнуто в верхнюю губу, а у другой – в нос.

Путь по коридору налево показался мне почему-то самым перспективным, и я двинулся туда, в жесткой форме приказав девицам следовать, соответственно, прямо и направо и через пять минут явиться сюда с докладом об увиденном. Я надеялся, что обе они заплутаются и на место нашего расставания не вернутся. Девицы подчинились безропотно, чему я немало удивился: феминистки все-таки… Ладно, не будем ломать голову из-за такой ерунды, подумал я. Может, они считают, например, что я женщина, переодетая мужчиной.

Пойдя налево, я быстренько угодил в тупик, не обнаружив по пути ничего интересного, и вернулся назад, к двери, ведущей на лестницу. Здесь вдруг выяснилось, что мое предположение насчет дальнейшей судьбы двух «унисекс»-девиц исполнилось лишь наполовину: одна из них действительно исчезла куда-то, зато другая ждала меня в условленном месте, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– Там ничего интересного, – доложилась она.

– Где там? – спросил я.

Вопрос далеко не праздный: сам бы я ни за что не догадался, какая из девиц пошла направо, а какая прямо. Лица их казались мне абсолютно одинаковыми, не говоря уж об одежде. Юная феминистка указала направо, и я поинтересовался строго, но без особого энтузиазма, больше для проформы:

– Что же ты там видела?

– Только комнату со стеклянными шкафами, хозблок и потом узенький коридорчик с глухими стенками.

– Столик, столик сервировочный ты видела в этом коридорчике?! – заорал я.

Тамара говорила мне как раз о хозблоке и коридорчике с сервировочным столиком, на котором она или Танечка выкатывали напитки и закуски для доктора Сплина, когда он отдыхал в той самой, заветной комнате.

– Да… такой, на колесиках…

– Веди!

Тот витязь на перепутье все-таки был дурак, думал я, шагая впритык за своей разведчицей. Ему следовало взять с собой несколько теток, в нужный момент пустить их по разным дорогам, а самому дожидаться на перекрестке.

– И куда мы теперь? – робко спросила девица, когда мы оказались у заявленной ею цели.

Все действительно выглядит так: узенький коридорчик с сервировочным столиком, а за спиной у нас хозблок, безжизненный по случаю ночного времени.

– Вперед! – лихо объявил я, щелкая кнопкой на Тамарином пультике.

Отошла в сторону панель, и в светло-серой стене, с виду совершенно глухой, открылся проход. Бесцеремонно отодвинув с дороги свою спутницу – она не должна обидеться, феминистка все-таки – я пригнул голову, сделал пару шагов вперед оказался в светлом просторном зале, очертаниями своими более всего напоминавшем яичную скорлупу, вид изнутри.

Здесь было все то, о чем рассказывали мне мои информаторы – добровольные и не очень: кресло, похожее на зубоврачебное, большой белый шкаф, напоминающий холодильник, стол со столешницей из полупрозрачного пластика. Но было в этой комнате и кое-что живое: черная блестящая спина, слегка возвышавшаяся над столом, и прикрепленная к ней седая голова, уткнувшаяся в распахнутый настежь сейф. Пожилой человек в черном кожаном пальто, сделал я глубокомысленное заключение – не помню уже какое по счету за этот вечер.

Стенные панели в этом чертовом заведении раздвигались почти бесшумно, и старичок в коже только сейчас почувствовал присутствие посторонних. Он резко распрямился, после чего я немедленно узнал его и дальше действовал уже без колебаний. Ударом, уже отработанном мною при первом знакомстве с местным гением Ванечкой, я отправил в нокаут доктора Сплина, и без того уже немало потрясенного моим неожиданным появлением.

Падая, он довольно основательно приложился затылком, – к счастью, не о металлический сейф, а о стену, чуточку мягкую, как и все стены в его богомерзком заведении. Я положил Тамарин пультик на край стола и наклонился к бедному доктору. Кажется, дышит. Когда я вытряхивал его из пальто и производил поверхностный обыск, Константин Аркадьевич Сплин легонько застонал. Значит, будет жить! А пока он не очухался, надо заняться содержимым его сейфа и этим чертовым «холодильником»-передатчиком. Да, и удалить отсюда мою безымянную «разведчицу».

– Иди поищи свою подругу, – сказал я девице. – Она, наверное, волнуется.

– А потом мне можно вернуться? – спросила она.

– Конечно! – сверкнул я бесконечно честными глазами.

Моя новая подруга покинула помещение, и я установил на прежнее место панель, восстановив прежнюю идеальную светло-серость стены. Черта с два эта красавица вернется обратно, не имея при себе моего заветного пультика. И правильно: лишние свидетели и новые юные героини мне ни к чему. Хватит с меня одной Елизаветы, подумал я и только тут сообразил, что пультик, с помощью которого я задвинул панель, был не Тамарин, которым я пользовался до сих пор, а совсем другой, только что извлеченный мною из кармана докторского пальто. Где же Тамарин пультик? Я вроде бы положил его на стол… или просто уронил? Но на полу его тоже не видно. А, ладно, найдется, не до него сейчас, решил я, борясь с переполнявшей меня радостью.

– Вот оно, яйцо Кощеево! – воскликнул я, оглядывая зал.

Говоря это, я широко раскинул руки, будто желая обнять изнутри это светло-серое «яйцо». Сейчас, однако, мне было не до долгих пафосных речей. Моего внимания настоятельно требовал белый шкаф-«холодильник».

Всякий мощный передатчик радиосигналов должен, как учила нас в свое время родная Коммунистическая партия, содержать в себе высоковольтную часть, а замыкание высоковольтных проводов приводит... ой, когда я был подростком, я бы полжизни отдал за зрелище, которое при этом возникает! Нужные провода я обнаружил, раскрыв после недолгих, но активных стараний заднюю панель «холодильника», а для замыкания использовал металлическую подставку настольной лампы. Лампу эту я держал за верхнюю, стеклянную часть, а для верности еще и обмотал руки кожаным пальто доктора. Треск, искры, пламя, дым, вонь! Пришлось использовать пальто уже в качестве огнетушителя. А такая хорошая была вещь… Хорошо, что хозяин сейчас без сознания. Исполнив функции пожарника, я вдруг услышал, как под потолком что-то загудело, мощно и низко. Это пресловутая автоматика доктора Сплина, почувствовав нечистоту воздуха в помещение, привела в действие кондиционер.

Теперь сейф. На полу возле этого модернового бронированного красавца стоял, похабно раскорячившись, старый толстый портфель, в который Константин Аркадьевич перед моим приходом поспешно перегружал содержимое своего тайника. Прозрачные пленочные файлы с бумагами, компакт-диски, аудио и видеокассеты. Ну, для просмотра последних нужны всякие там магнитофоны-компьютеры, а вот бумаги… Я вытащил из одного прозрачного пакета пачку тоненьких листочков, пригляделся. Какие-то таблицы, куча непонятной цифири. Наверное, бухгалтерские документы, в которых я, признаться, ни бум-бум. Только вот подпись везде одинаковая. Да разве это подпись: какая-то непонятная, корявая закорючка. Примерно так, помнится, подписывалась моя прабабка, которая выучилась грамоте только лет в сорок-пятьдесят, уже при Советской власти. А расшифровка-то, расшифровка подписи… боже мой!!!

Вдохнуть полной грудью радость своего нового открытия я не успел, потому что в этот самый момент почувствовал, как кто-то злобный, энергичный, но страшно слабый и неумелый набрасывается на меня сзади.

Этот энтузиаст-любитель рукопашного боя попытался сначала свалить своего противника на пол передней подножкой, а когда это не получилось, обеими руками схватил меня за правую руку, в которой я сжимал пачку документов, и стал тянуть к себе. Даже не оборачиваясь, я узнал человека, нападавшего на меня, и расхохотался. Оружия, насколько мне удалось определить при обыске, у доктора Сплина не было, поэтому я мог позволить себе благодушие.

– Константин Аркадьевич, пустите! Больно сделаете! Себе больно сделаете, я имею в виду!

Ответом мне было одно лишь злобное пыхтение у меня за спиной. Две крохотные беленькие ручки упорно не хотели отпускать мою пятерню. Снова бить старичка мне не хотелось, поэтому пришлось прибегнуть к аргументам духовного, так сказать, плана:

– Константин Аркадьевич, вы же эстет по натуре! Откуда такая примитивная реакция?

Как ни странно, подействовало: хватка Константина Аркадьевича чуточку ослабла, и я смог освободить свою руку, не рискуя нанести новые увечья старичку. Доктор Сплин все же имел шанс ушибиться: когда я вырвался на свободу, мой противник тоже перешел в свободный полет – за счет тех сил, которые он прикладывал, пытаясь вырвать у меня бумаги. К счастью, на его пути оказалось «зубоврачебное» кресло, в которое он со всего размаху, но относительно благополучно приземлился. И без того не страдавший гигантизмом, Константин Аркадьевич еще больше съежился на сиденье, превратившись в комочек злобы. Волосики его взъерошились, щечки и ручки дрожали, в районе левого глаза расцветал во всей красе огромный, почти в рост своего владельца синяк.

Старичок Сплин никак не мог успокоиться и, казалось, готов был в любую минуту наброситься на меня. Поза его, злобная, с прижатыми к животу кулачками, живо напомнила мне счастливую двойную невесту Эльвиру в момент ее беседы со мной. Вообразив себя в роли юного громилы без правил, я громко, от всей души расхохотался.

– Я понимаю, конечно, – начал я, усилием воли приведя себя в более-менее серьезное состояние, – что вам жаль расставаться с таким сокровищем. За ним ведь вы прибежали сюда, опередив даже своих друзей-бандитов, не говоря уж о милиции. Вы только подумайте, подписи самого Николая Всеволодовича Кальского, раритет из раритетов! А говорят, он вообще ничего не подписывает, ни одной бумажки, с тех самых пор, как вышел из зоны. Нет, вы только посмотрите, это даже не копии, а оригиналы документов! Где вы их только достали? Не хотите говорить? Значит, тем более такое сокровище не может принадлежать одному человеку. Делиться надо!

– Вы не сможете использовать эти бумаги… – прохрипел доктор Сплин. – Даже мне это было бы трудно, почти невозможно.

Да, где тот бескорыстный смельчак из журналистской шатии, который решился бы сделать эти богатства всеобщим достоянием? Или следователь-герой, мечтающий о торжестве справедливости? Нету нынче таких, подумал я, а вслух сказал:

– Значит, вы собирали все это богатство просто так, из страсти к коллекционированию?.. Конечно, Сева Кальсон человек влиятельный, против него трудно выступать, даже имея на руках самые неопровержимые улики… – господи, тогда я даже предположить не мог, насколько это окажется трудным, поэтому дальнейшая моя речь была несколько развязной: – Но ведь в этом вашем барахле, помимо компромата на всемогущего Севу, наверняка найдется масса других полезных вещей. Не станете же вы утверждать, что там нет, например, списков этих ваших… «адских чад»?

– Кого?! – доктор Сплин аж подпрыгнул на своем зубоврачебном троне и удивленно заморгал одним глазом; другой, тот, что принял на себя всю мощь моего первого удара, у него окончательно заплыл.

– А вы что, не знаете? Так ваши сотрудники называют неофициально людей, которые прошли уже у вас «курс лечения», предназначавшийся мне. А вы сами как их называете?

– Просто нашими, – глухо ответил Сплин после некоторого колебания. – Это общепринятое у нас название.

– А среди этих ваших «пациентов», по вашему же собственному признанию, крупные бизнесмены, депутаты, министры… Попади ваш секретный архив хоть в руки милиции, хоть к «шестеркам» Кальсона, вам пришлось бы одинаково плохо. Не удивительно, что вы прискакали за ним сюда, опередив и тех, и других!

– Вам тоже не поздоровится, если эти материалы окажутся у вас. Кальсон… Николай Всеволодович такого не прощает, – вздохнул Константин Аркадьевич и спросил с надеждой в голосе: – Может, договоримся?

– Да вот я и думаю, как бы с вами получше договориться… – вздохнул я в унисон своему несостоявшемуся вивисектору.

Единственный здоровый глаз доктора алмазно засветился; даже другой, полностью заплывший сверкнул искоркой надежды из-под сизо-багровых туч, все плотнее укрывавших его.

– Зачем вам понадобился мой гример? – с усмешкой задал я посторонний, хотя и волновавший меня вопрос, желая выиграть время для размышления.

– Мы вас подозревали… – бедный доктор постарался выдавить из себя некое подобие улыбки.

– В чем?

– Не знаю, я до сих пор ничего не могу понять. В позапрошлом году вы уже попадали в поле зрение наших людей…

– Вы имеете в виду, ваших?

– Да, наши там тоже были… Вы вроде бы тогда не сделали ничего особенного, просто помаячили на горизонте, и все, но после этого начались большие неприятности, погибло много людей. И теперь… все клиенты этого вашего «Апогея» – те, что одновременно были еще и нашими, – сбежали потом, просто сбежали непонятно куда и зачем. Мы думали сначала, что от нас, но потом милиция нашла два трупа. Эти люди не были убиты, нет, просто умерли, один от голода, а другой – свалившись в воду. После этого я не знал, что и подумать. Полина только все время говорила, что это неспроста.

Правильно, Полина глубокая маньячка, а маньячкам в таких делах надо доверять, подумал я и спросил Константина Аркадьевича:

– Значит, вы решили заиметь агента в наших рядах?

– Да, но пользы от него было не очень много.

– И к моей двери он приполз по собственной инициативе?

– Да, нам он чуть было все карты не спутал. Хорошо хоть, вы его достаточно быстро выставили. Он совсем не в себе был. Пьяный, что ли?

– А зачем вы стащили его фуражку? – спросил я, не отвечая на его последний вопрос.

– Мои люди думали, что он сбросил туда…

– Транслятор?

Доктор Сплин поднял на меня один удивленный глаз, потом робко кивнул:

– Да. Мои люди наблюдали за всем из противоположной квартиры.

Нашу лестничную площадку делит вместе со мной и Поклёпой патентованный алкаш Димка. В его квартире я никогда не бывал, но об обстановке там можно догадываться по запахам, которые проникают на площадку в те редкие минуты, когда Димкина дверь открывается, чтобы впустить или выпустить самого хозяина или кого-то из его дружков одинакового с ним синего цвета. За пару бутылей Димка, конечно, сдаст свою жилплощадь кому угодно, но как же бедные господа бандиты выдержали такую газовую атаку? Да, тяжела ты, служба у доктора Сплина…

– А как вы узнали, что ко мне должна приехать некая Маша с уколом? – спросил я. – Очень лихо у вас получился мой «арест»!

Как ни удивительно, но по лицу Константина Аркадьевича после этого «комплимента» пробежала тень самодовольной улыбки. Он ответил:

– За время, которое прошло с момента вашего бегства от Полины, и до того, как вы с подругой появились у себя на квартире, мы успели поставить на прослушку ваш телефон.

Господи, как хорошо, что мы с Колькой разговаривали исключительно по мобильнику, подумал я, а вслух сказал:

– А наш гример и ваш горе-агент Птица не был пьян. Он просто был не в себе. В таком состоянии, кстати, пребывали и все ваши в момент бегства.

– Значит, это все-таки вы?.. – спросил потрясенный Константин Аркадьевич.

– Я не нарочно, честное слово! – бодро, по-пионерски поклялся я. – Просто наш сервис этих людей немного, как я теперь понимаю, стимулирует…

– К чему?

– Пусть это останется моим маленьким секретом, – скокетничал я. – Да и зачем вам это знать? Технология-то Ванечки вам больше не понадобится: о чем бы мы с вами ни договорились, этому вашему паскудству с «чадами ада» пришел конец.

– Вы и про Ванечку знаете? – голос доктора Сплина зазвучал совсем убито, обреченно; этот мерзавец, как выяснилось несколько мгновений спустя, был неплохим актером. – Про милиционера Иванова, наверное, тоже?

– Это тот, который старух наших допрашивал? Знаю, все знаю!.. – загрохотал было я, но Константин Аркадьевич ничуть не испугался этого грома, а затрясся, напротив, в мелком злодейском смехе.

– Ну, вы же видите, Александр Анатольевич, его нельзя оставлять в живых!

Каюсь: только услышав имя и отчество, отличные от моих собственных, я догадался, что доктор Сплин обращается не ко мне, а к какому-то другому человеку, стоящему у меня за спиной. Я обернулся и увидел невзрачного белобрысого субъекта с пистолетом в руке, нацеленным прямо на меня. Помимо пистолета с глушителем, внимание мое привлек бронежилет, который этот тип надел поверх кожаной куртки.

Я бы узнал его сразу, если бы за время нашего предыдущего, первого свидания не привык к тому, что поблизости от этого типа всегда маячит напарник, внешне почти неотличимый. Боря и Саша, так, кажется, звали подручных Петровны. Судя по обращению, которое использовал в своей реплике доктор Сплин, передо мной сейчас стоит именно Саша, сообразил я наконец.

Саша, он же капитан Иванов Александр Анатольевич, он же бандитский пособник, продолжая держать меня на прицеле, сделал несколько шагов в сторону и оказался возле белого «холодильника», сожженного мной. Правильно, ведь вначале мы со Сплином находились для него на одной линии. Линии огня.

– Вы благополучно добрались, Александр Анатольевич? – участливо поинтересовался у капитана Иванова Константин Аркадьевич.

– В клинике уже полно наших… милиции то есть, но вы так хорошо все объяснили… – ответил тот.

– Очень хорошо, а то я здесь нарвался на неприятности: очень уж шустрый он молодой человек, наш приятель господин Суворов. Что ж, как ни грустно мне расставаться с вами, любезнейший Илья Николаевич, приходится констатировать: встретимся мы уже в ином, надеюсь, лучшем мире. Мне еще более грустно произносить такую банальную фразу, но что делать, приходится: вы слишком много знаете, чтобы оставаться в живых.

Я, как и все, когда-то очень смеялся, наблюдая за муками Семена Семеновича Горбункова, привязанного к дереву, но сейчас, когда я сам оказался в этой роли, мне было, разумеется, не до смеха.

– Я бы только задал вам, милейший Илья Николаевич, один вопрос, – продолжал доктор Сплин, возвращаясь к своим прежним, изысканным интонациям. – Быть может, вы на него ответите; вам ведь уже все равно, а вопрос этот мучает меня все последнее время… Зачем вы устроили взрыв в кабинете Карповича?

– А я думал, это вы… – прохрипел я из своей досуха перепуганной утробы.

Утроба Константина Аркадьевича тоже, по-видимому, пересохла – но уже от смеха, заскрипевшего в нем наподобие старых, застоявшихся мельничных жерновов.

– Послушайте, Илья Николаевич, сейчас некогда, конечно, устраивать следствие, но… В кабинет Карповича в пятницу до взрыва заходили только вы со своей бригадой из «Апогея». Если не считать, конечно, секретарши Ирины Авдеевой. Но Авдеева, вы это уже знаете, наш человек и ничего без нашего ведома делать не станет… не стала бы. Так что остаетесь только вы и ваша компания. Сегодня, когда вы так ловко провернули свои дела здесь, у меня, я совершенно уверился, что это вы подложили бомбу в кабинет Карповича. Збандута, что ли, вы убить хотели? Зачем только вам это?..

В данный, текущий момент вопрос о взрыве у Карповича волновал меня, по понятным причинам, далеко не в первую очередь. Поэтому из всей длиннющей тирады доктора Сплина я должным образом уяснил лишь то, что фамилия моей ненаглядной спящей красавицы Ирочки была, оказывается, Авдеева. Какое интересное новое знание… Во многая мудрости многая печали, – печали по безвременной кончине сверхнормативного знатока, добавим мы от себя. Прав милейший Константин Аркадьевич, многажды прав: убивать их надо, этих знатоков!

Доктор Сплин тем временем принял мое молчание то ли за чистосердечное признание… нет, все же за упорное нежелание отвечать.

– Что ж, – сказал он, – если вы желаете сохранить ответ при себе, унести его, так сказать, в мир иной, я уже не смогу этому помешать. Время и обстоятельства не позволяют, а то бы… Полину можно было попросить. Будем считать поэтому молчание Ильи Николаевича последним желанием приговоренного к смерти. Стало быть, Александр Анатольевич, огонь!..

– Стойте, Саша! – дико заорал я. – Имейте в виду, смерть моя выгодна только Сплину, Сева Кальсон, напротив, захочет увидеть меня живым! Через час-другой здесь будут его люди, и если они узнают, что это вы стреляли в меня, человека, который мог дать важную информацию, вам не поздоровится. Вы же должны, обязаны знать: Сплин не самый главный человек здесь! И он собирал компромат на Кальсона!

Пистолет в руке товарища капитана слегка дрогнул, заколебался, – видимо, в унисон с мыслями его хозяина.

– Стреляйте, Александр Анатольевич! – завизжал в ответ Сплин. – Все, что сказал этот человек, полная чушь, но если бы даже это была и не чушь… Вы просто скажете, что ворвались сюда первым и застрелили организатора беспорядков в клинике, который не пожелал вам сдаться! Никаких проблем с Николаем Всеволодовичем, равно как и с вашим милицейским начальством, у вас не будет, обещаю! Стреляйте же!!!

Я раскрыл было рот, чтобы умную фразу что-то насчет того, что Сева Кальсон вдвойне оценит подвиг капитана Иванова, если он, капитан Иванов, выведет на чистую воду негодяя Сплина, вздумавшего вести собственную игру – вплоть до сбора компромата на своего благодетеля. Выдать намеченное в эфир мне, однако, не удалось, потому что в этот самый момент раздался сухой треск, соответствующий, как я хорошо помнил по прежним своим злоключениям, выстрелу из пистолета с глушителем. Одновременно с этим я почувствовал, что теряю равновесие и валюсь куда-то вбок, на пол.





Глава 11



ЗАЧЕМ АНГЕЛУ БРОНЕЖИЛЕТ?





Пол здесь, в самом лучшем, если верить компетентному мнению Константина Аркадьевича, из миров был теплым, упругим и даже чуть-чуть мягким, – словом, точно таким же, как в клинике, которую я покинул, отправляясь сюда. Свет, струившийся неизвестно из каких источников, тоже был мягким, рассеянным, хотя и достаточно ярким; все это тоже напоминало мне место моего последнего пребывания на земле. Странное дело: ту, прежнюю, живую жизнь я закончил, упав боком на пол в помещении, прозванным мной Яйцом Кощеевым, и жизнь новую, вечную начинаю, попирая боком то, что здесь, в мире ином играет, по-видимому, роль пола. Наверное, существует какой-то неведомый простым смертным закон божественной непрерывности. Или преемственности, лучше сказать. Как интересно! Очередное новое знание, полученное мной, очень пригодилось бы людям в той, земной жизни, но обратная связь, по-видимому, предоставляется умершим только в особых, исключительных случаях. Может, я примерным поведением заработаю себе когда-нибудь такое право, кто знает?..

Я осторожно повернулся на спину, не ощутив при этом движении ни малейшей боли, хотя болеть у меня теперь должна не только смертельная рана, нанесенная мне товарищем Ивановым, но и ушибы, которые я наверняка получил при падении на пол, за мгновение до или через мгновение после моей смерти. Видимо, переносясь в этот мир, человек где-то по пути избавляется от всех земных болячек.

– Эй, мужик, ты как? – спросил меня кто-то с небес – молодо, но довольно хрипло.

Неужели у ангелов такие же прокуренные голоса, как у большей части тамошней, земной публики? Хотя с чего это я взял, что непременно попаду… то есть уже попал в рай? Может, ко мне обращаются черти из числа рядовых: там, в преисподней, среди адских печей и воплей грешников голос наверняка ужасно садится. Я с неохотой поднял глаза и разглядел на фоне молочно-белого потолка два склонившихся надо мной существа, отдаленно напоминавших человеческие. Смотрелись эти существа довольно молодо, определить же их пол не представлялось пока возможным. Правильно, после некоторых усилий сообразил я, на иконах ангелов изображают, как правило, отнюдь не стариками, а вот что касается пола… Мне потребовались некоторые дополнительные мыслительные усилия, чтобы выработать приличествующую случаю гипотезу. Если в раю вследствие повального целомудрия отпадает надобность даже в первичных половых признаках, кто же тогда будет беспокоиться о вторичных? Одежда же, которая во многих случаях служит третичным половым признаком, не позволила мне на этот раз сделать ни одного глубокомысленного заключения: на ангелах были какие-то бесполые брючки и курточки неопределенного цвета и покроя.

– Как ты, мужик?! – снова напряженно спросил меня один из ангелов.

Эти слова, хотя они и были простым повторением предыдущих, привели меня к выводу о двух… нет, даже о трех несуразностях, нарисовавшихся подле меня за одно мгновение.

Странным представлялось, во-первых, само обращение «мужик», прозвучавшее из уст существа, имеющего постоянную прописку в раю. Ангелы в своих речах должны использовать, на мой взгляд, что-нибудь более деликатное. К тому же обращение, употребленное поднебесными существами, слишком явно указывало на половую принадлежность клиента, что в райских кущах, по-моему, абсолютно не нужно, а может быть, и недопустимо. В аду же, опять-таки на мой непросвещенный взгляд, публика вообще не должна тратить время на пустые разговоры, ограничиваясь, как в боевиках, разнообразными насильственными действиями по отношению друг к другу.

Услышанные мною слова содержали, во-вторых, прямой, хотя и выраженный в максимально экономной форме вопрос о моем самочувствии. Это также представлялось недоразумением, ведь все новые постояльцы должны, и это уж наверняка, прибывать в мир иной в приблизительно одинаковом состоянии.

Внешность неземных существ также наводила на грешные размышления и сомнения. С их унисекс-одеянием я, памятуя об особенностях сексуального поведения на небесах, кое-как примирился; мое религиозное чувство взбунтовалось, однако, когда я заметил вдруг, что лица ангелов украшены металлическими не то кольцами, не то серьгами, причем у одного из них кольцо-серьга было воткнуто в нос, а у другого – в верхнюю губу. На иконах я такого никогда не встречал, это точно, но несмотря на это, оба ангельских личика показались мне знакомыми.

– Кто вы? – спросил я, решив по врожденной скромности своей не отвечать на вопрос о самочувствии.

– Мы феминистки, – ответил один из ангелов.

– И лесбиянки, – уточнил другой.

– С тантрическим опытом, – добавили они хором.

Я, потрясенный услышанным до глубины своей бессмертной души, спросил в тщетной надежде скрыть смущение и неловкость:

– Как вас зовут?

– Я Люба, – ответила ангелица с кольцом в носу.

– А я Лена, – представилась та, у которой кольцо-серьга красовалось в верхней губе.

Наш плодотворный диалог, обещавший впереди много интересных открытий, был прерван, однако, грубым мужским басом.

– Ну, как он там? – спросил невидимый басовитый мужик.

Голос этот доносился, как мне показалось, откуда-то с небес, хотя какие, спрашивается, могут быть небеса на небе?

Ангелочки с тантрическим опытом как по команде раздвинулись в стороны, и в образовавшемся промежутке нарисовалась мужская физиономия в реденькой рыжей бороденке. Все в этой физиономии, за исключением бороды, тоже было для меня узнаваемым. «Как, он что, тоже умер? – удивленно подумал я. – Или он тоже ангел? А может быть, сам Господь Бог?» Последнюю версию я, однако, с гневом отверг: так любой милицейский дознаватель, отпустив бороду, мог бы обрести божественную силу, а это, согласитесь, слишком.

– А у вас классная реакция, Илья Николаевич! – сказало мне существо, бывшее когда-то дознавателем Васей. – Этот гад выстрелил, по-моему, раньше меня, но вы еще раньше свалились на пол!

Говоря о каком-то гаде, небесное воплощение Васи усердно тыкало десницей вправо, и я обратил взор свой в том же направлении. В нескольких метрах от меня в противоестественной позе лежал на полу капитан Иванов. Он был, по-видимому, мертв, во всяком случае, выдал я более осторожную формулировку, не подавал признаков жизни. Может, люди, пребывающие во здравии на земле, выглядят мертвыми здесь, на небесах, подумалось мне, ведь обратное утверждение наверняка должно быть справедливым?

А может, это просто отражение моего нынешнего земного бытия? Я выдвинул эту гипотезу, как только разглядел, что голова милицейского капитана покоится в луже крови. Кровь эта вытекала из аккуратной ранки в шее господина Иванова. Да, конечно, примерно так должно выглядеть сейчас мое бренное, земное тело, но с какой стати ему приобретать, ко всему прочему, еще и облик моего убийцы?

А зачем ангелу бронежилет, подумал я, заметив, что этот необходимейший в наше время аксессуар надел поверх бушлата непонятного цвета бывший дознаватель Вася. Последний спросил, проникновенно, с участием разглядывая меня:

– Вы не ушиблись?

– Нет, все хорошо, – ответил я, поднимаясь на ноги и озираясь по сторонам.

Все в этих краях выглядело так же, как и в последнем моем земном пристанище: распахнутый сейф, стол, заваленный бумагами и кассетами, сгоревший «холодильник»; присутствовал здесь даже доктор Сплин, съежившийся в своем «зубоврачебном» кресле почти до невидимости. За спиной Константина Аркадьевича, в противоположной от меня стене зияло чернотой отверстие, сквозь которое я когда-то проник в этот яйцеобразный зал. Пока я вглядывался в эту черноту, там успела нарисоваться голова, очень похожая на голову капитана Иванова, только пока живая. Голова внимательно изучила обстановку, а потом исчезла, уступая место фигуре, куда более монументальной. Я отчаянно заморгал, а когда вновь обрел способность видеть, передо мной предстало нечто такое… Думаю, даже не всякий из настоящих мертвецов удержался бы на небесах, увидев, как походкой, достойной самого бога Саваофа, навстречу им идет, навесив на согнутый локоть свою знаменитую сумочку-кошелку, полковник Вера Александровна Петровна. Вылитая королева Елизавета Вторая, в который раз подумал я о своей бывшей родственнице, прежде чем окончательно вернулся в привычный, земной мир.

– Это еще кто такие? – спросила она, бросив суровый взгляд на двух тантрических ангелочков, толпившихся подле меня. – Вон отсюда!

До меня дошло наконец, что эти ангелочки, а по совместительству лесбиянки с тантрическим опытом в действительности те самые почти бесполые красавицы, что упорно сопровождали меня в моих метаниях по больнице вплоть до лестничной площадки третьего этажа.

Одна из девиц безропотно повиновалась приказу высокого милицейского чина, другая попыталась что-то возразить, но подручный Петровны, вошедший следом за ней, – Сашу убили, стало быть, это Боря, его милицейский «близнец», поспешно сообразил я, – отвесил непокорной феминистке такой подзатыльник, что она пулей вылетела в дыру, в темноту, успев, правда, выкрикнуть что-то насчет человеческих прав. Одержав легкую победу над тантрической лесбиянкой, Боря присел на корточки возле трупа своего бывшего коллеги-близнеца. Только сейчас я заметил, что голова у Бори перевязана свежим бинтом, на котором в районе затылка обозначилось уже небольшое кровавое пятнышко.

– Классный выстрел! – воскликнул он. – На два сантиметра выше бронежилета! Молодец, Вася! Профессионал! Посмотрите, Вера Александровна!

– А… – равнодушно и как-то устало махнула рукой Петровна.

Она все еще щурилась, прикрывала глаза рукой, попав из полумрака в хорошо освещенное помещение.

– Так, это доктор Сплин, знаю, – констатировала она, попривыкнув к свету и разглядев благословленного мною Константина Аркадьевича. – А это что такое?

– Это Яйцо Кощеево, – услужливо доложил я, сообразив, что Петровна имеет в виду помещение, в котором неожиданно оказалась.

– Вечно ты придумаешь какую-нибудь чушь, Суворов! – отвесила она мне очередной комплимент. – А это что?

Последние слова она произнесла, заметив бумаги, кассеты и диски, наваленные на столе. Я гордо возвестил:

– Это смерть Кощеева! Смотри, подпись самого Севы Кальсона! Неубиенный компромат на него!

– А… – протянула она с таким видом, будто всю жизнь проработала секретаршей у Николая Всеволодовича Кальского и тоннами ворочала бумаги с его подписью. – Это Кальсон, что ли, у тебя Кощей? И с чего ты взял, что там компромат на него? Прочитать ты не мог успеть.

– Наш Константин Аркадьевич, конечно, мерзавец, – сказал я, отвешивая любезный поклон в сторону доктора Сплина, забившегося в угол на своем кресле, – но он не дурак, тем более не сентиментальный дурак. Вряд ли он собирал пустые бумажки с подписью своего босса, чтобы перебирать их по ночам и поливать горючими любовными слезами. Правда, Константин Аркадьевич?

Доктор Сплин не пожелал мне ответить, да и, признаться, возможности такой у него не было, потому что госпожа полковник, едва я успел закончить свою речь, вновь изволили возвысить голос.

– Константин Аркадьевич-то не дурак, зато ты идиот полный… – Петровна хмыкнула презрительно и добавила, повертев головой по сторонам: – Где бы нам здесь с тобой побеседовать интимно?

Я щелкнул кнопкой на пультике, позаимствованном мною у доброго доктора, и открылась новая потайная дверь, – та, из которой несколько минут назад появился, злодейски сверкая пистолетом, доблестный капитан Иванов. Я предложил:

– Мы могли бы пройти туда, но будет лучше, если это сделает доктор Сплин под охраной твоего сотрудника. Там ведь его кабинет для официальных, так сказать, аудиенций, а здесь, возле этих бумаг я бы побоялся его оставить даже под надзором дюжины автоматчиков.

Петровна едва заметно кивнула своему белобрысому Боре, и тот сделал несколько шагов в сторону «зубоврачебного кресла», с которого, не дожидаясь персонального приглашения, уже соскочил доктор Сплин. Когда эта сладкая парочка покинула помещение, в последнем, если не считать убитого капитана Иванова, остались только полковник Петровна, я и мой двойной спаситель Вася.

– Обзывая меня идиотом, Петровна, – сразу, воспользовавшись отсутствием посторонних, сказал я, – ты нарушаешь процессуальные нормы. Делом моим, по твоим же собственным словам, занимается следователь Голованов Вэ-Эн, поэтому только он, согласно УПК, имеет право выносить определения в мой адрес.

– Думаю, товарищ Голованов Вэ-Эн со мной согласится, – отвечала Петровна. – Правда, Вася?

Мой двойной спаситель ничего не ответил, только густо покраснел сквозь бороду, и это его молчание придало мне уверенности. Я нагло поинтересовался:

– А что, уважаемый Василий… простите, не знаю отчества, так хорошо знаком со следователем Головановым, что может отвечать за него?

– Знаком, гражданин Суворов, знаком! – усмехнулась моя быстрая родственница. – И знает его, как никто другой. Вася, он же Василий Никифорович, сам Голованов и есть!

– Я уже больше года работаю у Веры Александровны, – объявил, смущаясь, Василий Никифорович Голованов.

– Ты, конечно, в рубашке родился, Суворов, – продолжала Петровна, – но нынче дела твои таковы, что не знаю, может быть, лучше бы Сашка… Иванов этот чертов тебя пристрелил. Хотя бы не мучился.

– Да ладно тебе! – воскликнул я, приняв эти ее слова за очередной прикол. – Рассказала бы лучше, что произошло?

Подвигнуть Петровну на подробный рассказ о делах, касающихся ее службы, дело почти безнадежное даже в теперешней ситуации. Помычав, поохав, почесавшись в разных местах минуту-другую, она, найдя удачный, на ее взгляд, компромисс, предоставила слово Василию Голованову. Из рассказа последнего выходило, что бравого капитана Иванова в группе полковника Петровны уже давно подозревали в крысятничестве. Подозревали, но доказать ничего не могли. После же моего вчерашнего… нет, уже позавчерашнего разговора с бывшей родственницей, в котором я сообщил о тесном, душевном общении Иванова с нашими дворовыми старухами, подозрение это переросло в уверенность. Когда милицейская бригада под командованием Петровны прибыла к больнице доктора Сплина, основные силы были, естественно, брошены к запасному выходу. Капитан же Иванов вызвался проникнуть в клинику через главный вход – якобы для того, чтобы помешать местному персоналу вынести или спрятать подальше от милицейских глаз что-нибудь интересное. Петровна разрешила, но одновременно с этим приказала Боре следовать и следить, не отрывая глаз, за Ивановым. Она не без оснований предполагала, что последний выведет Бориса к каким-нибудь интересным потайным местам. Иванов, однако, слежку обнаружил и избавился от нее при помощи пистолетной рукоятки, оставив кровавую отметину на затылке своего коллеги.

Сам же Вася Голованов был в числе милиционеров, ворвавшихся в больницу через запасной вход. Часть группы осталась у караулки и в морге и предалась благородному, но неблагодарному занятию по отгону от захватывающего душу зрелища пройдох-журна­листов и безумных феминисток, поэтому непосредственно в здание попало человек пятнадцать, не более. Люди эти разбрелись по коридорам, отлавливая заблудившихся журналюг и дам. Васе же было приказано во что бы то ни стало найти меня, заварившего всю эту кашу. Милиционеры осматривали планомерно помещение за помещением, пока не наткнулись в одном из закутков на раненого Борю, который только начал приходить в себя. Возникла легкая паника, из тех, однако, что приводят к тяжелым последствиям. И  быть бы мне, наверное, благополучно застреленным скурвившимся ментом, если бы Вася Голованов не наткнулся случайно в коридоре третьего этажа на двух тантрических лесбиянок. Одна из этих особ уже успела побывать вместе со мной в Яйце Кощеевом и, как выяснилось здесь же, на месте, похитить пульт управления, который я оставил на столе, обыскивая нокаутированного доктора Сплина. Вася, пользуясь этим пультом и сведениями, полученными от девиц, проник в помещение в тот самый момент, когда Иванов изготовился к стрельбе. Выстрелили они почти одновременно, и мой спаситель угодил точно в цель. Я же благополучно повалился на пол, – Петровна, а вместе с ней и вся московская милиция до сих пор думают, что не от страха, а ввиду быстроты реакции. Хотя, быть может, это одно и то же, чем черт не шутит?..

Пока Вася Голованов рассказывал мне все это, Петровна, сдвинув очки на лоб, внимательно изучала бумаги, разложенные на столе.

– Впечатляет? – спросил я ее, дослушав рассказ до конца.

Петровна издала, следуя своей новой привычке, какой-то неопределенный звук, потом попросила:

– Ну, расскажи теперь, как тебя занесло в эти края и что ты еще здесь узнал.

– Меня похитили из собственной квартиры в субботу вечером, – сказал я, твердо решив не рассказывать о событиях, предшествовавших этому похищению, а также о том, что моя сдача шайке доктора Сплина была, по существу, добровольной. – А что касается полученной мной информации… Ты обратила внимание на то, что в здешнем морге, помимо двух трупов, находится одно полуживое существо?

Далее я рассказал Петровне о гениальном мерзавце Ванечке, по методике которого в стенах клиники доктора Сплина врачи устанавливали электронные чипы всем желающим из числа сильных мира сего. Встречались, впрочем, и «пациенты», которых благодетельствовали насильно, – такие, например, как Альберт Несторович Птица или мы со Збандутом. А может быть, и Ирочка Авдеева, кто знает?

– Чип этот усиливает память, скорость реакции, – продолжал я, – а также дает возможность получать на халяву всевозможные удовольствия, включая сексуальные, и даже бороться с ядами нервного действия. Можно, например, выпить очень много водки и не опьянеть.

– Во лафа настала вам, мужикам! – Петровна произнесла эти слова таким тоном, будто сама была трезвенницей от рождения.

– Да, вроде бы получается один сплошной кайф, – кивнул я. – Вам, ментам, кстати, тоже. Но вскоре выяснялось, что людьми, которым был вшит чип, можно легко управлять – с помощью мощного передатчика, который находится… находился в соседнем зале, а также маленьких передатчиков, которые вручались каждому из «новообращенных»… В случае же неповиновения какой-либо из персон, ей, этой персоне, можно было доставить очень неприятные ощущения. Для этого использовались те же самые передатчики.

– Такие, что ли? – спросила Петровна и, порывшись в своей необъятной кошелке, швырнула на столик перед собой до боли знакомую мне «электронную хрень».

Я взял со стола и раскрыл «электронную записную книжку». Черную блестящую панель управления пересекала наискось неровная глубокая трещина.

– Где взяла? – спросил я свою бывшую родственницу.

– Там нет уже … – угрюмо пробурчала она, а потом рассказала с обычной своей неохотой, что две таких штуковины, обе сломанные, были обнаружены неподалеку от трупов высокопоставленных особ, незадолго до своей гибели сбежавших самым неожиданным и скандальным образом от своей службы, бизнеса, семьи, от всего.

Выслушав это ее короткое, сумбурное повествование, я с надеждой в голосе спросил:

– Скажи, ведь именно эту ерунду ты искала в карманах у нас с Матвеевым тогда, в пятницу?

Она только загадочно хмыкнула и вместо ответа задала, по своему обыкновению, встречный вопрос:

– Может, ты еще объяснишь мне, почему эта публика пускалась в бега?

– Объясню, хотя вряд ли ты сможешь подшить это мое объяснение к делу. Собственно, они и похищали меня, помимо всего прочего, как специалиста по биоинформатике, чтобы я поработал над решением этой проблемы…

Дальше я пустился в пространные рассуждения о том, что каждый человек стремится к свободе – такой, какой он себе ее представляет, – и болеет тайными желаниями, иногда ностальгическими, которые ему очень хотелось бы удовлетворить. На этих чувствах была, в частности, была построена работа «Апогея», эти же чувства, как выяснялось теперь, оказываются иногда помощнее любых электронных чипов. Действительно, эту информацию, сообщенную мной, очень трудно подшить к делу, а к такой информации полковники милиции очень быстро теряют интерес. Петровна никак не прокомментировала эти мои слова, а лишь спросила, задумчиво глядя куда-то в пустоту:

– И зачем только этой публике понадобились чипы? Они ведь и так все меченые…

– Не знаю, Петровна, – честно признался.

– Дурак ты все же! – бросила вдруг она после продолжительной паузы.

– Ладно, пусть дурак, но видишь, какую информацию, какие материалы для тебя добыл!

– На что они мне, твои материалы? Себе лучше оставь…

– Что ты, Петровна?.. – обалдело прошептал я. – Что я с ними буду делать?

Она лишь грустно покачала головой. Моя бывшая родственница так и сидела с задранными на лоб очками, отчего напоминала многоглазую инопланетную лягушку-мутан­та.

– Засунь их себе… куда подальше, – с обычной своей деликатностью ответила она. – Как можно дальше, чтобы никто не нашел.

Я все еще хлопал глазами, не понимая, а она продолжила:

– Вот ты говорил мне по телефону, и правильно говорил, что через полчаса после нас клинику окружат бандиты…

– Они уже здесь, Вера Александровна, – подал голос Вася, за минуту до того говоривший с кем-то по мобильному телефону. – Десятка два машин, не меньше.

– Видишь, какая трогательная забота. Теперь мне только остается, ты тоже говорил об этом, правильно говорил, ждать звонка от начальства, после чего придется немедленно убираться отсюда. Правильно, правильно все… – она опустила очки на их обычное место, подперла ладошкой тяжелую голову, снова ткнула пальцем в разложенные на столе бумаги. – А теперь сообрази, смогу ли я дать всему этому ход? Кто мне позволит это сделать? Наслушался ты вместе со всеми журналистских баек: Кальсон неуязвим, потому что никогда ничего не подписывает, потому что никто не видел его подписи! Чушь какая! Кальсон неуязвим, потому что за ним сила, деньги, власть! Если все это останется в моих руках, завтра же кто-нибудь из начальства потребует эти материалы к себе, а послезавтра вернет с извинениями хозяину. Хозяину… – повторила она, и я до сих пор не знаю, с какой буквы надо писать здесь это слово. – Так что забирай назад свое богатство. Может, пригодится когда… Кстати, ты виделся с женой Карповича? – совсем неожиданно для меня она задала вопрос совершенно из другой пьесы... так, во всяком случае, мне тогда казалось.

– Свидание назначено на сегодня на пять вечера, – пробормотал я, потрясенный ее предыдущими словами.

Действительно, разве я не идиот после этого? Тоже мне, смерть Кощеева! Какой, скажите на милость, прок от добытого мной добра? Ну, отнес бы я его куда-нибудь – в прокуратуру, в газеты, на телевидение… во что это выльется для Кальсона? Всего лишь в дополнительные расходы на взятки журналюгам и прокурорам. Конечно, сделать Кощею даже маленькое бо-бо – вещь полезная и приятная, но что делать потом, когда этот Кощей в отместку навалится на тебя всей своей мощью?.. Я тяжко вздохнул, не видя выхода.

– Созвонился, значит, свидание назначил… – задумчиво пробормотала Петровна. – А телефон ее откуда узнал?

– Мне сообщила его Ирина Авдеева, секретарша Карповича, – бодро – насколько позволяло мне мое нынешнее настроение – отрапортовал я.

– Ах, ты и фамилию ее знаешь? Обычно вы, кобели баб трахаете просто так, без фамилии. А если с фамилией… слушай, может, это любовь?

– Откуда ты… – мне ужасно не хотелось признаваться, что фамилию Ирочки я узнал только с час назад от доктора Сплина.

– Откуда знаю, что ты с ней?.. – переспросила Петровна и хмыкнула довольно: – Работа такая.

– Не устаю, мадам, восхищаться вашей… – затянул было я, но «мадам» не дала мне развернуться во всю мощь.

– Хватит болтать! – оборвала она. – Давай лучше подумаем, как отмазать тебя в глазах Кальсона. Твои подвиги перед телекамерами можно оправдать так: тебя по ошибке схватили, привезли сюда, ты чудом сбежал, по дороге увидел убитого Песцова, перепугался, поднял народ… здесь вроде бы все получается.

– В прежние времена я не мог бы даже представить себе, что полковник милиции будет думать о том, как отмазать меня перед бандитом.

– Ты жить хочешь? – зло спросила она.

– Хочу… местами…

– Тогда не выступай, а соображай вместе со мной. Труднее будет со здешним персоналом. Свидетели, черт бы их побрал… Во-первых, тот, что в морге валяется… как его?

– Ванечка, – подсказал я.

– Да, он, – милостиво согласилась Петровна. – Ну, с этим негодяем все просто: его застали там, в морге, компании двух трупов, в одном из них он ковырялся… Я его, так и быть, посажу, но учти, ненадолго! Неделя, скажем, у тебя есть.

– А потом? – робко поинтересовался наглец, неспособный уже радоваться даже тому, что ему подарили целую неделю жизни.

– А что потом? Встретиться-то с Ириной Карпович ты успеешь…

М-да… это, конечно, приятное дело, встретиться с относительно молодой и, будем надеяться, интересной дамой… Впрочем, оно не настолько приятное, чтобы с сознанием до конца исполненного долга закончить на нем свой недолгий жизненный путь… Но я не стал поверять Петровне эти свои убогие мысли, – воспитание не позволяло. Вместо этого я поспешил сдать властям Полину:

– Есть еще одна… дама. Она сидит в подвале, вся в цепях и манипуляторах.

– Да, мне докладывали. Ее никак не могут оттуда освободить.

– Надо просто нажать клавишу «Escape» на компьютерной клавиатуре. Ее тоже можно посадить: она в этом своем подвале народ мучила! – продолжал ябедничать я.

– Хорошо, посадим. Но тоже ненадолго, учти! – предупредила Петровна. – Остается, стало быть, один Сплин. Или еще кто-то есть?

– Да, пожалуй, что нет, – в памяти моей всплыла на мгновение зубастая Танечка, но технический, так сказать, персонал я решил не учитывать. – А со Сплином можно попробовать договориться.

В этот момент из кошелки Петровны заверещал мобильный телефон. Она долго копалась, выуживая его оттуда, а он все звонил, звонил…

– Да! – закричала она, поднеся, наконец, трубу к уху. – Да, полковник Петровна! Так… да. Слушаюсь, но мне нужен примерно час, чтобы собрать всех людей. Хорошо, товарищ генерал, полчаса. Слушаюсь.

– Что, оно самое? – спросил я, когда рука Петровны вместе с телефоном медленно опустилась обратно в сумку.

Моя бывшая родственница устало кивнула:

– Эвакуация!

– А Сплин? – спросил вдруг долго молчавший Вася.

– Да, это… – пробормотала она, еле выговаривая слова; мне даже показалось, что ей на мгновение стало плохо. – Тащи его сюда.

Я еле успел щелкнуть кнопочкой на пульте: еще мгновение, и несгибаемый борец за чистоту милицейских рядов вышиб бы к чертовой матери раздвижную стенную панель. Через несколько секунд Вася уже заталкивал доктора Сплина в Яйцо Кощеево. Вслед за доктором в дверной проем просунулась и белобрысая голова оперативника Бори, все это время усердно охранявшего Константина Аркадьевича.

Я, порывшись в тумбочке возле стола, нашел чистый лист бумаги и ручку, пододвинул к хозяину:

– Пишите!

– Что писать? – обреченно спросил Константин Аркадьевич.

– Я сейчас продиктую. «Я, Сплин К.А., добровольно передаю гражданину Суворову И.Н. материалы в составе: бумаги за подписью Кальского Н.В. в количестве…» Сколько там бумаг, Константин Аркадьевич? Скажите, я поверю вам на слово, а то некогда пересчитывать.

– Этого я писать не буду, – сказал Сплин.

– Тогда полковник Петровна передаст вас вместе с этими бумагами в руки людей Кальсона. Ну а я напоследок награжу вас выстрелом из этого агрегата, – я вынул и положил на стол болевой пистолет, все это время торчавший у меня за поясом. – Так сколько там листов, вы говорите?

– Сорок два, – глухо ответил доктор.

– Значит, так и пишите… Надеюсь, вам понятно, что пока вы будете действовать в моих интересах и согласно моим указаниям, об этой бумаге не узнает никто, кроме присутствующих здесь. Кстати, запишите там же и какие-нибудь свои телефоны для связи.

Когда Константин Аркадьевич Сплин закончил составление документа, поставив в конце число и подпись, я сложил эту бумагу вчетверо, сунул в карман, а потом спросил у Петровны:

– У тебя пакета целлофанового нет?

– Вечно вы, мужики побираетесь… – недовольно пробурчала она, но извлекла-таки требуемое из своей необъятной кошелки.

Я сложил в пакет и бумаги, и кассеты, и компакт-диски и доложил, вытянувшись в струнку перед госпожой полковником:

– Старший лейтенант запаса Суворов к эвакуации готов!

– Илья Николаевич, вам бронежилет не потребуется? – спросил Вася, рассматривая бронированный труп бывшего капитана Иванова, валявшийся у его ног.

– Зачем ангелу бронежилет, Вася? – спросил я его с грустной улыбкой. – Хотя, если он не слишком запачкан кровью, заверни…

Елизавете будет хороший подарок, подумал я.



Петровна вывозила меня из клиники на своей машине. Я сидел на заднем сиденье рядом с Васей Головановым и, проезжая мимо бандитских джипов, радовался, что меня трудно разглядеть сквозь тонированные стекла «Волги».

– Что, Василий, обидно удирать вот так от этих?.. – спросил я.

– Я разорву их! – ответил он, скрипнув зубами. – Срок только дайте…

Петровна, слыша наш разговор, неожиданно тоже повернулась ко мне.

– Ты думаешь… я тоже… удираю?!. – задыхаясь, прошептала она и, не встретив восторженного отклика с моей стороны, добавила только: – Эх!..

Разговаривая с Васей и Петровной, я включил свой мобильный телефон, желая позвонить Матвееву. Телефон, однако, заверещал сам, едва я ему это позволил: последние три часа Колька, оказывается, усиленно бомбил меня сообщениями с просьбой связаться с ним.

– Да, алло, это ты?! – раздался в трубке знакомый голос, едва я успел набрать номер и услышать первый гудок. – Девка твоя сбежала!

– Как сбежала?! – закричал я, чувствуя, как сердце отрывается от аорты и падает куда-то вниз.

– В макинтош мой завернулась и удрала, когда я в сортире был!

– Она же должна была спать…

– Значит, не спала…

– Ладно, отправляйся домой, – устало сказал я. – Всем пора домой, спать. После поговорим. Отбой!

Значит, у Кальсона появляется новый свидетель моих «злодеяний» и, стало быть, нет у меня никакой недели в запасе, подумал я. Действовать надо начинать прямо завтра… то бишь сегодня. Кое-какие планы начали складываться у меня в голове, но реализовывать их мы будем уже в новой истории, которая, собственно уже началась. А сейчас мне очень хочется спать…



Любовь и радость

где прячутся теперь?



Печаль и плач –

и те от нас ушли.



Для нас сегодня

один лишь сон ночной…



– Что там у тебя стряслось? – спросила чуткая на такие дела Петровна.

– Так, семейные дела… – ответил я, стараясь, чтобы голос мой звучал максимально индифферентно.

– А… – лениво протянула Петровна и тут же добавила, очень бодро: – Ты только не забудь про Золотую Хризантему!

– Не забуду, – ответил я, почти не удивившись тому, что моя бывшая родственница знает, оказывается, виртуальное прозвище Ирины Сергеевны Карпович.

Когда милицейская «Волга» вкатилась в мой двор, вокруг стояла еще непроглядная темень, и только задрав голову к небу, можно было почувствовать медленное приближение рассвета. Это я и сделал перед тем, как зайти в подъезд. Одно из моих окон тускло светилось. А, у меня же там Збандут… И, стало быть, он не спит. Надеюсь, он хотя бы покормил Машеньку, подумал я. А с Кальсоном мы еще разберемся… Пока же…



Для нас сегодня

один лишь сон ночной…





Февраль – октябрь 2003 г.

Москва – Анапа – Москва