Рабочий и колхозницы

РАБОЧИЙ И КОЛХОЗНИЦЫ







Сардонический детектив с прологом и эпилогом







Все персонажи вымышлены, но совпадения не случайны!



ПРОЛОГ





Микола Кривбздошей не любил всего, что связано с национальным вопросом. Потому и москалей не любил. Люто. Когда Степан Дуботычына, дед его напарника Леньки, щуря правый глаз, который, как говорили, у него и так ни черта не видел, и во всю мощь разевая левый, зрячий, с обычным своим ехидством произносил: «А ведь ты, Микола, москалям продався!» – бравого десантника, а ныне охранника Кривбздошея буквально выворачивало наизнанку.

Дед Степан, он, конечно, все знает. Особливо то, кто москаль, а кто так, серединка на половинку. Если бы не дед, с этим вопросом в их деревне вообще не было бы никакой ясности. Но все равно обидно. Ну какому, спрашивается, москалю он продався?! Старшая хозяйка, она вообще не москалька, младшая хозяйка… или хозяйки, черт их разберет! не москалька почти. В прошлом году, когда Микола больше двух недель гостил в родной деревне, сволочной дед так достал его своими приколами, что бывший десантник не выдержал и прямо завопил:

– Ну когда, кому я продався?!

– О! – радостно воскликнул дед, задрав к небу заскорузлый палец с то ли харьковским, то ли воронежским черноземом под ногтем.

Чей чернозем – это была еще одна из местных проблем. За время поганой советской власти их деревню так часто передавали из Харьковской в Воронежскую область и обратно, что даже председатели сельсовета, которые менялись здесь еще чаще, путались, особенно если с похмелья, в своей административной и, стало быть, национальной принадлежности. А что говорить о простых селянах? Те, что считали себя воронежскими, сразу удостаивались от деда Степана звания москалей. Но вся беда была в том, что москали то и дело женились на немоскальках и, соответственно, наоборот. В результате государственная граница, когда она, наконец, возникла, пролегла поперек не только каждой хаты, но и вдоль каждой двуспальной кровати.

– О! – еще радостнее повторил дед Степан, счастливый сознанием того, что подловил незадачливого хлопца на таком элементарном вопросе. – Ты в этой своей… Москве сколько получаешь американских карбованцев?

Микола знойно, по-юношески покраснел. Этих самых карбованцев он имел в месяц две тысячи. Это гарантированно. Но была у него и другая, хотя неустойчивая, статья дохода. Дело в том, что старшая хозяйка… ну, скажем так, ему благоволила. Баба она, конечно, пожилая, но толстая и заводная. Миколе такие нравились. Да и сам он тоже хлопец не промах, а после стакана-другого коричневой американской горилки и вовсе не склонен обращать внимание на возраст сексуальной партнерши. В общем, хозяйка была довольна. Это добавляло в месяц еще тысячу, а иногда и больше.

– Молчишь?! – вопросил дед, окончательно и бесповоротно поймав кураж. – То-то! А брат твой в этом… «Велкоме» сколько получает, а? А он ведь непьющий. И по девкам не ходок.

Старший Миколин брат работал трактористом в том, что называлось раньше совхозом «Шевченковским», а нынче превратилось в акционерное общество и исконно украинским названием «Агро Велком Сервис». И карбованцев в этом самом «Велкоме» он получал едва сотню. Причем не американских, а украинских, называемых гривнами. Дед Степан говорил, что деньги эти москальские, вернее, название у них москальское, поэтому и платят их так мало. А ведь брат Федор действительно был непьющим. То есть совсем непьющим. Так, в случае особых торжеств пригубит рюмку, да и ту тянет занудно весь вечер. Он, Микола тоже, конечно, не пьяница, но еще со стародавних, пацанских времен активно пристрастился к девкам. А ведь к ним, к девкам, если так, не жениться, без бутылки лучше и не суйся. Да и в свете сегодняшних, рыночных обязанностей… без коричневой американской горилки на старую бабу тоже не очень-то полезешь. В общем, так и различали в деревне братьев Кривбздошеев: один, который непьющий и только с женой, и другой, который наоборот.

По этим, да и по многим другим причинам Микола после обличительных слов деда заливался краской, как девственница, застигнутая в уборной нахальным парубком. Старый Дуботычына, со времен перестройки здорово поднаторевший в словесных баталиях, решив больше не тратить красноречие на и без того поверженного противника, ограничивался лишь простой констатацией факта:

– Продався ты им, Микола! Москаль ты!

Если он, Микола, сам москаль, то кому же тогда он продався? Это соображение как-то само собой мелькнуло в голове у охранника-ловеласа, но обладатель этой головы промолчал. Сил уже не хватало возражать язвительному деду. А ведь можно было! Его, например, Миколу, даже в Москве так и звали Миколой, а дедова внука – совсем по-кацапски, Ленькой. Да и происхождение у «щирого хохла» не так чтобы очень. Известно было, что предок всех деревенских Дуботычын был родом откуда-то из Белоруссии. Но ведь не москаль же… На это ясно указывала вторая буква «ы» в фамилии Степана и его внука. Москали же, Микола помнил это со школы, строго-настрого запретили угнетаемым ими народам писать после «ч» «ы». А предок Кривбздошеев, он хоть и из самой Запорожской Сечи, но… «Вы, запорожцы, всю жизнь москалям срамные места лизали! – ответит швыдкой на язык дед. – Им и их ****ской царице Катьке! И письмовно, и просто так!»

Вот и поспорь тут. Что тут скажешь? Что пресловутая Катька умерла чуть не за триста лет до рождения Миколы? Но есть ведь старая хозяйка, которая хоть и не москалька и не царица, властностью и ****ством той не уступит. И с ней… хоть и не письмовно, для этого у хозяйки сытые журналюги имеются, но… всякое бывало. Как же после этого Миколе любить москалей, из-за которых ему так доставалось от зловредного деда Степана?



– Микола, а, Микола?

– Га…

– Да ты не гакай, а лучше послухай сюда…

– А чего слухать-то? Уйти, небось, хочешь?

– Га…

– Да ты не гакай, а сиди себе и смотри.

– Смотри… – разочарованно протянул Ленька. – А может, о’кей?

– О’кей… – еле слышно передразнил Микола.

– Га?..

– Та ж о’кей же ж, о’кей… – неслышно, одними губами проговорил Кривбздошей на общечеловеческом, но закончил зловредно, по-русски: – Сказал же, сиди и смотри!

Лучше бы, конечно, его отпустить. Нехай себе проветрится, а то спасу с ним нет. В бою Леньке Дуботычыне с его знаменитым ударом левой не было равных. Пролезть через поле, в котором понатыкано больше мин, чем камней, вставить толовую шашку в задницу вражескому генералиссимусу, даже не снимая с того штанов, попереть с одной лишь дубиной на танк… ну, в последнем случае его фамилия говорила сама за себя. Но когда нужно было просто сидеть, смотреть и ждать, верный старый друг хронически пасовал. А ведь их нынешняя служба… при ней, при службе этой только и надо было, что сидеть, ждать и смотреть, смотреть в тревожную городскую пустоту, при том что ни вражеских генералиссимусов, ни танков с неподходящими звездами или крестами в ней упорно не просматривалось. Вот и оставалось нервно ерзать задом по сиденью и тренировать и без того уже запредельно тренированную левую руку, время от времени ударяя ею в правую ладонь. Вообще-то он мужик обыкновенный, правша, только бить почему-то предпочитает левой. И это производит неизгладимое впечатление на его врагов!

Режим работы здесь был, правда, щадящий: дежурила их пара восемь часов, обычный рабочий день. К тому же настоящая служба для каждого из них двоих длилась половину этого срока: в течение четырех часов «активный дежурный» должен был усердно пялиться в мониторы, которыми были густо уставлены две из четырех стен караулки, а другой, очевидно «пассивный», обязан был подкреплять усердие первого непосредственным наблюдением через окно и бежать по тревоге в случае обнаружения посторонних предметов и существ.

Однако внизу, в караулке, заседала еще одна, основная, официальная, так сказать, охрана, которая и таракана последнего не пропустит ни через ворота, ни через забор. На забор этот, кстати, даже комары не садились по причине поданного на него напряжения не то в тысячу, не то в две вольт. Ленька Дуботычына, конечно, прекрасно знал обо всем этом, и наличие еще одного караульного помещения на четвертом этаже представлялось ему полной бессмыслицей. Миколе Кривбздошею, говоря по правде, тоже так казалось, даже несмотря на одно «но», ради которого они, собственно, и были вынуждены иногда торчать здесь.

Там, в нижней караулке, у охранников было все что нужно, – или почти все. Система визуального и телевизионного обзора позволяла взять в оборот каждого, кто появится у ворот, по обе стороны забора, возле дома и даже на его крыше, хотя крыши как таковой у этого странного сооружения, можно сказать, не было.

Имелось, однако, у всей этой сложнющей официальной системы одно «слепое пятно», следить за которым можно было только в окно и по мониторам, имевшимся здесь, в верхней, неофициальной караулке. В одном месте у основания несокрушимого забора была оставлена дыра, прикрытая для маскировки куском резины наподобие автомобильного брызговика, только метра в два шириной. Человек с той стороны, улегшись на брюхо, мог проникнуть через дыру в узкое пространство между забором и нижней караулкой и попасть в потайной дворик, ограниченный с противоположной стороны стеной дома – почти глухой, если не считать небольшой, но довольно увесистой металлической двери. За дверью этой находились два лифта, один из которых в одно мгновенье возносил на четвертый этаж, в верхнюю караулку, а другой – на самый верх, в покои хозяек.

Кроме абсолютного неумения ждать, Ленька Дуботычына страдал еще хронической страстью к задаванию невыносимых вопросов.

«Зачем мы торчим здесь, если внизу тоже есть караулка?»

– Затем, что оттуда не видно закутка, – отвечал верный друг Микола Кривбздошей.

«А зачем было устраивать этот закуток? И делать его невидимым?»

– Затем, что, если он будет видимым, он не будет потайным, – терпеливо отвечал Микола, с отвращением замечая, что поневоле переходит с родного суржика на тот противный, москальский язык, которому насильно, как он теперь считал, его обучали в школе.

«А зачем им нужен этот закуток?» – Дуботычына, он и есть Дуботычына. Колотит в тебя вопросами, как в боксерскую грушу.

– Чтобы можно было не ездить через ворота, а лазить через резиновую дыру.

«А какого х… они туда лазят?» – заходясь вопросами, Ленька обычно переходит на универсальный славянский, и ответить ему на другом языке просто не представляется возможным:

– А пошел ты на х…!

Когда Ленька тычет в тебя таким вопросом, да еще непонятно в который раз, хочется прибегнуть к уловке, которую всегда использовал деревенский поп Макарий, когда его припечатывал к стенке очередной упрямый атеист: «Господу, мол, нашему это угодно, а пути его неисповедимы!» Да, хозяйкам нашим угодно туда лазить, а пути их тоже неисповедимы, ведь они нам хорошо платят за их сопровождение на этих путях! Но ведь Ленька, в отличие от Господа, этим ответом не удовлетворится.

По правде сказать, Микола Кривбздошей и сам здесь ни черта не понимал. Ну хорошо, приспичило хозяйкам лазить в дыру под забором, да так, чтобы об этом знали лишь самые доверенные из стражей. Кроме хозяек, право такое есть еще у нескольких человек, и их эти доверенные стражи знают в лицо. Но зачем этих охранников должно быть двое в каждой смене? Ведь металлическая дверь, ведущая к заветному лифту, снабжена цифровым кодом, знают который лишь те, кому положено, кому разрешается лазить под забор. К тому же охранник, даже если он будет один, в случае появления лиц неположенных всегда сможет поднять такой шум…

В общем, на все сомнения, терзавшие и Леньку, и самого Миколу, существовал, в конечном итоге, только один ответ:

– Пошел вон! – рано или поздно восклицал Кривбздошей, а Леньке только того и нужно было. Спустившись на лифте в потайной дворик, он исчезал за нижней караулкой, а после нырял в заветную подзаборную дыру.

Так случилось и сейчас, и, как во все другие разы, грустно стало Миколе. Вроде бы кто он, Ленька? Не девка веселая, не анекдотчик какой, да и вообще на разговор не шибко горазд, но когда просто сидит и уныло сопит за спиной, на душе как-то уютней. А теперь сиди одиноко и пялься в эти экраны, в которых хоть дыры глазами проверти, никаких новостей не навертишь. И чего это Леньку так тянет на улицу? Ну, поболтается сюда-туда, купит пакетик чипсов каких-нибудь гадких и бутылку колы, – крепче-то им на посту все равно ничего нельзя, даже пива… Сидел бы уж лучше, не нарушая предписаний!

Микола вздохнул, прикрыл от тоски глаза, а когда снова открыл их, сразу увидел на одном из мониторов пятнышко. И как это он раньше его не замечал? Пришлось лезть в карман за платком, слюнить уголок, тянуться через стол. А перегнувшись, Микола понял, что это не грязь, попавшая на стекло, пятно появилось там, на улице, на асфальте. Еще пять-десять минут назад его не было, Микола точно знал: монитор нацелен на угол нижней караулки, и именно на нем недавно промелькнул, смываясь, дезертир Дуботычына.

В окне то же самое пятнышко смотрелось еще мельче. Пришлось вернуться к мониторам, добавлять увеличение. Вроде ботинок какой-то, во всяком случае, обувное что-то, понял Микола. Еще добавив увеличения, он ясно различил на стылом весеннем асфальте ажурную женскую босоножку на высоченном каблуке.

Такую обувку в такую пору и бомж не наденет, бомжиха то есть: даже тем девкам, которых из «мерседеса» на паркет, а с паркета сразу в койку тащат, она не по сезону, а уж бомжихе тем паче. Должно, кто-то через забор швырнул, хулиганская морда! И Ленька, как назло, сбежал… Позвонить бы сейчас в нижнюю караулку, попросить зашвырнуть мусор обратно, но на панели горит желтое табло, а это означает, что никому из нижних охранников в потайной дворик сейчас ни под каким видом соваться нельзя, инструкция категорическая! Да и догадаются они, что Ленька дал деру, настучат еще. И оставить все как есть нельзя: желтое табло означает обычно, что кто-то из высоких персон полезет вот-вот из подзаборной дыры или, наоборот, в дыру. Не дай бог, если сами хозяйки, особенно старшая! Она никакого беспорядка не терпит! Пришлось звонить приятелю на мобильный:

– Ленька, вертайся скорей!

– Га?..

– Да ты не гакай, а вертайся скорей! Мусор надо убрать! Хозяйки сейчас пойдут! – соврал Микола для острастки.

– Га? Какой еще мусор?

– Босоножку старую кто-то через забор швырнул. Будешь идти, закинь обратно.

– Босоножку? Да х… с ним!

– Вертайся, я тебе сказал! Швыдче!

– Та вернусь я, Микола, ща вернусь… – прогудел Ленька и отключился.

Ленькино «ща» могло означать и полторы минуты, и полтора часа. Микола принялся было звонить снова, желая припугнуть, но тут увидел нечто такое, что ему стало не до звонков: из-за угла караулки навстречу босоножке выдвинулась чья-то босая ступня.

«Неужели дотянется?» – мелькнуло в голове. Мысль идиотская, хотя и актуальная: расстояние от угла караулки до босоножки было, наверное, метр с гаком. Пока Кривбздошей соображал, ступня выдвинулась еще немного, так, что ее следовало называть не ступней, а ногой, а потом еще малость, заработав право именоваться не босой, а голой. По округлости обводов, а также по теплому ёканью, которое это зрелище произвело где-то внутри, Микола догадался, что нога женская.

Соблазнительную длинноту этого предмета Микола тоже вскоре смог оценить: ножка дотянулась-таки до потерянной обувки, ловко зацепилась за ремешок пальчиками и утащила за угол. В ходе этих манипуляций ножке пришлось выдвинуться до… ну, практически до того места, где она должна кончаться; при этом ни других частей тела, ни каких-либо признаков одежды из-за угла не нарисовалось.

Какая-то длинноногая девка прячется там, за караулкой! Должно, пролезла в дыру. Голая, в одних босоножках! А на улице – Микола бросил взгляд на часы-термометр под потолком – плюс восемь всего, во как! Моржиха, что ли? Или бомжиха все-таки?.. Леньку нужно срочно вернуть. Хотя, как он поведет себя, обнаружив за дырой голую девку, сказать трудно. Это тебе не вражеский танк и не главнокомандующий. Ничего, мы проинструктируем. Бравый охранник Кривбздошей снова схватился за телефон. Рука слегка дрожала.

– Га?.. Та ща я, Микола, – сказал Ленька и отключился.

На повторный звонок отозвалась девица с ледяным металлическим голосом, – Миколе показалось, что та самая, торчащая за нижней караулкой. Аппарат, мол, абонента выключен или… отключил телефон напарничек, москальское отродье!.. белорусское, то есть! И что теперь делать?

Оставлять караулку пустой инструкциями категорически запрещалось. Но еще категоричнее был запрет на допущение посторонних лиц в охраняемую зону и на вызов помощи – за исключением случаев чрезвычайных. Появление голой девки в зоне случай, конечно, чрезвычайный, но… засмеют ведь! «Бравый Кривбздошей с девкой не справился!» – «Та не, это одной ему много, а дюжину в самый раз!» И так слишком уж много болтают про него в связи с девками. Тяжело вздохнув, Микола покинул караулку.

Первая мысль, которой он всецело отдался, едва заглянув в потайной закуток, была волне идиотской: «Микола, глянь: она вовсе не голая!» – будто к кому-то другому, обратился он к самому себе. Действительно, к одеянию девицы нельзя было предъявить почти никаких претензий: тело ее от подбородка до щиколоток было скрыто за длиннющим черным пальто, босоножки тоже были на месте, даже тот, который только что предательски выпрыгивал за угол, не говоря уж о другом, дисциплинированном. Только вот какие босоножки в такую погоду? Да и с пуговицами пальто что-то не так… Окажись на месте сексапильного охранника какая-нибудь, пусть и самая завалящая дама, она бы сразу сообразила, в чем дело: пальто, имевшее два ряда пуговиц, было застегнуто на мужскую сторону.

А дама, обнаруженная Миколой, была вовсе не завалящей, к тому же почти знакомой. Несколько раз он видел ее в этом доме, все время мельком, но при каждом свидании она его волновала. Последний раз, подсаживая мадемуазель в лимузин, он будто невзначай на мгновение сжал двумя пальчиками ее локоток. Ответом был такой взгляд, что любвеобильный бандеровец решил навсегда прекратить свои сексуальные эксперименты. Только на этом, разумеется, направлении…

Тут Микола вдруг вспомнил, что девица эта была в списке особ, которым разрешалось пользоваться тайным подзаборным ходом, но относительно нее в инструкции имелось четкое указание: «только в сопровождении других лиц». То есть если одна, то нельзя, а если с какой-то другой физиономией из списка, то можно. Понятно стало и то, зачем она пряталась здесь, на пятачке между забором и нижней караулкой: дожидалась кого-нибудь из списочных персон. Да, но почему она не позвонила, не предупредила о своем появлении, почему стоит тут голая, если не считать этого макинтоша с чужого плеча?!

Вопросы эти требовали более чем глубоких размышлений, но Ирочка – так все здесь называли эту экстравагантную особу – не позволила Миколе копнуть ни на сантиметр глубже. Неуловимо, по-спецназовски она сделала первый шаг по направлению к нему, потом ступнула еще раз – на это движение Микола успевал бы среагировать: полушаг влево и резкий выброс вперед левой руки локтем вперед, – но это если бы перед ним был мужик… Сейчас же он так и остался стоять неподвижно, а Ирочка, воспользовавшись этим замешательством, обняла его за шею, да так, что ее длинные костлявые руки пребольно хлестанули по малоросской спине, и страстно зашептала ему на ушко:

– Микола! Микола! Родной мой Микола! Как я рада, что мы наконец одни!

От такого напора ошалел бы и тип, куда менее кобелистый, чем старший охранник Кривбздошей. Он не задумался о том, откуда эта особа знает его самостийное имя, ведь даже старшая хозяйка и даже в самые интимные минуты именовала своего стража по-кацапски: Николаем, а то и Колькой. В нарушение всех инструкций руки его обняли Ирочку за талию, потом скользнули ниже, по полушариям, куда более округлым, чем можно было ожидать, принимая во внимание изрядную худобу этой девицы. А, собственно говоря, какие такие инструкции нарушал Микола: разве они запрещали охраннику обнимать сладострастную девицу, внесенную, пусть и вторым сортом, в список официальных лиц?..

– Микола, Микола… – взахлеб шептала Ирочка и, сладостно извиваясь, потихоньку перебирала ножками, заставляя и себя, и охранника кружиться в импровизированном медленном танце. В конце концов это замедленное па привело к тому, что скоропостижно влюбленная пара развернулась на сто восемьдесят градусов и Ирочка оказалась ближе к заветному подъезду, чем бравый охранник Кривбздошей.

Но не так прост был Микола, имевший опыт в баталиях как военных, так и амурных. «Вот девка! Ось лиха людына!» – с нежностью подумал он, когда Ирочка, демонстрируя сладострастный изгиб, отвела свой соблазнительный зад чуть назад и в сторону. Еще мгновение – и последует удар коленом в самое чувствительное для мужика место, а пока охранник будет заниматься собственными проблемами, эта шустрячка рванет к заветной стальной двери. Прием, конечно, элементарный, но с таким исполнением Микола столкнулся впервые. На черта ей это надо, прорываться к двери, не наше дело. Наше дело – не пускать! Демонстрируя ничуть не меньшую страсть, Микола привел сладостно изогнувшийся стан в первоначальное положение. Медленный танец продолжился, постепенно переходя из страстного в силовой.

– Сволочь! Гад! Пристал… пусти! – неожиданно закричала Ирочка, а руки ее, перестав изображать объятия, принялись яростно наколачивать Миколу по чему ни попадя. – Олег… Олег Григорьевич!

Последнее восклицание явно относилось к кому-то другому, только что появившемуся за спиной у охранника. Кривбздошей повернул и увидел человека, только что пролезшего под забором. Его было трудно узнать: раздутый пуховик вместо кашемирового пальто, а вместо штанов от костюма за бог знает сколько тысяч «зеленых» – джинсы, до колен заляпанные грязью… да! Но лицо, хотя и покрытое трехдневной щетиной, говорило ясно: перед ним Олег Григорьевич Карпович, муж молодой хозяйки… или хозяек… черт их разберет! Мужа хозяйки вроде бы полагается называть хозяином, но никто почему-то здесь так не делал. Чего на свете не бывает: муж английской королевы, он тоже, говорят, не король.

В доме поговаривали еще, что он состоит в неформальных, так сказать, отношениях с этой самой Ирочкой. Не многовато ли для одной персоны? А впрочем, кто с кем в этом доме и в каких только отношениях не состоит! Так что, может, и правду говорят. Во всяком случае, это объясняет кое-что из странного поведения Ирочки: увидела своего хахаля и превратила показную страсть в показную драку. Прием старый и надежный: «Не виноватая я, он сам пришел!»

Пришлось отпустить Ирочку, но та, вместо того чтобы воспользоваться предоставленной ей свободой, еще сильнее вцепилась в Кривбздошея. Выглядело это довольно забавно: девушка одновременно удерживала его локтями и яростно наколачивала кулачками по спине. Микола развел руки в стороны, демонстрируя полную свою невиновность, но в этот момент случилось нечто совсем непредвиденное: из-за спины Карповича выросло вдруг бочкообразное туловище Леньки Дуботычыны. Ленька появился не справа, не слева и даже не поверх Олега Григорьевича, а сразу окружил его со всех сторон, будто кто-то надул за спиной замызганного бизнесмена воздушный шар размером с доброго хуторского быка, поставленного на задние ноги.

Через мгновение Микола увидел, как муж его молодых хозяек – или хозяйки? – беззвучно, мешком валится к ногам быкообразного охранника. Дальше хуже: переступив через поверженного врага, Ленька сделал шаг к другому своему противнику, вернее противнице.

– Не надо! – хотел закричать Микола, но вместо этого выдал какой-то сдавленный нечленораздельный хрип, потому что именно в этот момент мерзкая Ирочка вцепилась ему в шею зубами.

Боль была сильной, но недолгой: миг спустя мерзавка повалилась на землю рядом со своим предполагаемым любовником. Это Ленька Дуботычына снова привел в действие свою знаменитую левую. Никакого не проявил, понимаешь, уважения к женщине! Да и откуда ему было взяться, уважению-то? До женского пола Ленька был не шибко охоч. Так, пользовался иногда услугами срамных баб и пацанок, которые на местном москальском наречии именовались непонятным словом «досуг»…











Часть первая



ЗИГФРИД, БЛИН!







Глава 1



СОЛНЦЕ АУСТЕРЛИЦА





– У меня будет для тебя задание на сегодняшний вечер и на завтра, – прошептал я Елизавете.

Некоторое время моя подруга молчала. Она нависала надо мной, опираясь на локоть одной руки и положив мне на грудь другую; ее прелестная левая грудка соблазнительно пульсировала у меня перед глазами в такт биениям беспокойного молодого сердечка.

Наконец, тяжко вздохнув, Елизавета с прискорбием меня известила:

– Завтра я не смогу.

Такой ответ был достоин самого глубокого удивления, ведь за полтора с лишним года нашего знакомства Елизавета только и делала, что отвечала страстным порывом на любой, самый ленивый мой призыв. Случались с ее стороны и порывы без призывов, и именно их я, многогрешный, считал до сих пор наибольшей опасностью для себя. Но чтобы так… Удивиться этому факту, конечно, следовало, однако сейчас, после всех треволнений последних трех дней и непродолжительных, но бурных минут в объятиях моей испытанной подруги сил во мне недостало и на простую вскидку бровей.

Поэтому я, взяв нехороший пример с Елизаветы, тоже промолчал, продолжая отстраненно следить за подрагиваниями упругой молодой грудки. Наконец Елизавета не выдержала и раскололась безо всякого нажима с моей стороны:

– Я выхожу замуж.

– Когда? – ваш покорный слуга Илья Суворов большой специалист по задаванию идиотских вопросов. Тот, кто меня хорошо знает, да и многие из тех, кто знает меня гораздо хуже, давно уже об этом наслышаны.

– Да завтра же!

Действительно, не сегодня же вечером. По вечерам замуж, кажется, не выходят.

– А зачем? – выволок я очередной вопрос из своей убойной идиотской обоймы и тут же, спохватившись, поправился: – За кого, я хотел спросить?

Но Елизавета, будто и не заметив моего последнего, «умного» вопроса, мертвой хваткой вцепилась в первый, глупый:

– Как это зачем? Ты ведь тоже был женат…

Да, правильно, был. И нельзя ведь сказать, что я очень люблю жениться, скорее наоборот, а вот поди ж: целых пятнадцать лет был женат. Чем Елизавета-то хуже? Двадцать три года девке, а она еще ни разу… в смысле, чтобы со штампами, гербовыми печатями и прочими атрибутами законной власти. А машины с выкаченными надувными шарами, а тряпки, а кольца? Интересно же, наверное, в первый раз… Пришлось на время умолкнуть.

Дом наш, старый теплый и надежный, каким-то неведомым способом дает своим жильцам почувствовать то, что происходит в соседних подъездах, квартирах, а уж тем паче в соседней комнате. Это не банальная слышимость, когда звуки свободно, без присмотра гуляют по убогой бетонной коробке подобно мыслям в гулкой башке идиота. Нет, если б это было так, разве стал бы я хвастаться своим домом! Домишко наш рассказывает обо всем ненавязчиво, деликатно, скорее намеками, а не звуками указывая на происходящее в его стенах. Вот и сейчас дом вкрадчиво нашептывал мне то, о чем я мог бы догадаться и без него: в соседней, большой комнате мечется, не находя себе места, Максим Кириллович Збандут, мой новый товарищ по столь же малопоношенному несчастью.

Мечется, беспокоится и, наверное, начинает уже презирать. А вчера… вернее, сегодня под утро он смотрел на меня как на бога. Или как на свою последнюю надежду, что практически одно и то же. Да и как еще было смотреть несчастному продавцу запчастей на человека, который чудесным образом спас его – да и себя заодно – из пластмассовых казематов злодейского доктора Сплина, а в довершение всего был, пусть и мельком, показан в прямом телевизионном эфире? От последнего господин Збандут был в особенном восторге, ведь демонстрация знакомой рожи по «ящику» в шкале ценностей современного человека стоит неизмеримо выше спасения каких угодно мириад грешников и безгрешников из сколь угодно бездонных адских глубин. Однако единственная надежда всего прогрессивного человечества – это я, если кто до сих пор не понял, – заявилась домой в совершенно непотребном виде: подъем по лестнице на третий этаж отнял у надежды последние силы. Вяло ковыряясь не то в позднем ужине, не то в раннем завтраке, наспех сочиненном Максимом Кирилловичем из продуктов, которые нашлись в холодильнике, надежда молча выслушивала восторженный рассказ своего обожателя о ночной телепередаче. Попутно она размышляла о том, почему это современные городские жители – даже такие воспитанные, как господин Збандут, – входя в дом, причем чужой, первейшей обязанностью своей считают включение телевизора.

– Извините, я тут у вас похозяйничал немного, воспользовался продуктами… – виновато пробормотал наконец Максим Кириллович.

Это он за то, что осмелился залезть в мой холодильник, с трудом сообразил я. Принял, наверное, мое молчание за гнев по поводу его забот обо мне. Хорошей же свиньей он считает свою надежду! Хотя, что тут удивительного? Сколько людей по всей стране связывают свои надежды с теми, кто лишь заоблачным свинством и наглостью выделяется среди всех прочих. А за телевизор Максим Кириллович и не подумал извиняться. Странно, хотя тоже понятно.

Пришлось мне, убав на мгновение левую руку, подпиравшую тяжеленный свинцовый шар, так и норовивший скатиться с плеч, изобразить ею галантный извиняющий жест. Тяжеленький шарик тотчас устремился в тарелку, где его поджидала моя убойная, как выяснилось нынешней ночью, правая рука, к тому же вооруженная для верности вилкой. К счастью, я перехватил свою свинцовую головушку где-то на полдороге.

– А что же мы… завтра… что мы дальше будем делать? – спросил Збандут, осмелев, по-видимому, от моей последней «любезности».

Сил у Ильи Суворова хватило только на то, чтобы, совершив бессовестный плагиат у светлейшего князя Голенищева-Кутузова, ответить:

– Планы, намеченные на завтра… то бишь на сегодня, уже поздно менять. А перед ответственным делом нет ничего важнее, как выспаться хорошенько1.

Ответственное дело, напомню, состояло в том, чтобы мне и Максиму Кирилловичу отправиться на свидание с одной и той же женщиной, которое она назначила нам обоим в одно и то же время у памятника. Памятников, уточним, было два, они, разумеется, были разными, разными были также люди и места, в честь и на которых они установлены. Если следовать законам формальной логики, то выходило, что по меньшей мере одному из нас придется долго и безнадежно торчать возле одного из монументов, нервно вглядываясь в суетную городскую даль. Но это, если по логике. Действительность же, как это часто бывает, все вворачивала наизнанку. Да, каждую из женщин, назначивших нам свидание, звали Ириной Сергеевной, да, каждая из них паслась в Интернете под псевдонимом Золотая Хризантема, да, каждой из них, кроме этого, приходилось служить женой у солидного бизнесмена. Но за то, что это одна и та же дама, я ни коем случае не мог бы поручиться. Равно как и за то, что их две. Пару-тройку дней назад, устав ломать голову над этим вопросом, я заставил себя ограничиться средним значением – полторы. Вооружившись этой незамысловатой формулой, мне удалось выиграть первый раунд своего поединка с доктором Сплином и всемогущим Севой Кальсоном. Но что делать теперь? Отправляясь на свидание с дамами – или дамой? – не худо было бы для начала знать, сколько их имеется в наличии. А я не знаю.

Да, отправляясь на свидание… Зачем это нужно было делать, я в тот момент не смог бы объяснить не то что господину Збандуту, но и самому себе. Потому что заняться одной из Ирин Сергеевн приказала мне полковник Петровна, двоюродная сестра моей бывшей жены? Заняться, а потом отчитаться в содеянном пред следователем Головановым. Но ведь следователь Голованов, он же Вася, непримиримый борец с предателями, затесавшимися в милицейские ряды… он спас меня этой ночью от смерти, а заодно избавил и от куда большей напасти – визита в свой следовательский кабинет. Да и сама Петровна, подтвердившая сегодня, правда, в более мягкой форме, свое распоряжение насчет Ирины Сергеевны Карпович, кто она? Моя союзница по борьбе или просто крупный милицейский чин, преследующий какие-то свои, только им, чинам, ведомые цели? И зачем нам со Збандутом выполнять ее приказ?

Максим Кириллович, человек сугубо практический и наделенный здравым смыслом куда в большей степени, чем воображением, это прекрасно чувствовал, и мой вялый «кутузовский» ответ вряд ли мог вселить в него оптимизм. Разве такой легкомысленный тип может противостоять вселенскому олигарху Николаю Всеволодовичу Кальскому? Ответить на немой вопрос моего невольного соратника мне было нечего, и оставалось только уповать на то, чтобы этот вопрос так и остался немым. Хотя любой из нас, наделенных воображением в большей степени, чем здравым смыслом, с легкостью догадался бы, в отличие от милейшего Максима Кирилловича, что если кто-то и сможет справиться со всемогущим Севой Кальсоном, то только такой легкомысленный тип.

Доклевав остатки еды, я отправился исполнять свой нехитрый «кутузовский» план, вяло умоляя небеса о том, чтобы солнце, которое должно было через час-другой взойти, не стало для нас с господином Збандутом солнцем Аустерлица. Но даже и этого плана исполнить до конца не удалось. Сон мой был крепок и сладок, но короток: часа через три с небольшим раздался звонок в дверь. Я бы на него не прореагировал, если бы не Збандут, который, деликатно растолкав меня, спросил, надо ли открывать. Я легкомысленно разрешил, и через мгновение возле моего ложа нарисовалась, сверкая румянцем, Елизавета. Юная леди жаждала рассказов о произошедшем, но еще в большей степени – любви. Выпроводив Збандута в большую комнату и закрыв поплотнее дверь, мы начали действовать в соответствии с ее приоритетами. Елизавета так усердствовала и в расспросах, и в любовных утехах, что желание тем или иным способом удалить ее от себя возникло и укрепилось во мне как-то само собой. Вскоре на этот счет родился и план, продиктованный… не знаю, воображением ли, но уж не здравым смыслом точно. Услать Елизавету – причем не без возможной пользы – на весь вечер, ночь и утро… Но, как выяснилось тут же, завтра подруга моя не могла, и причина тому была более чем уважительной.

– Ты его знаешь, – с непреклонной уверенностью произнесла наконец Елизавета после долгого молчания.

– Кого? – не понял я.

– Ну, его, этого…

– Жениха твоего, что ли? – выдал я на гора слово, которое моя подруга то ли никак не могла вспомнить, то ли не решалась употребить. – Знаю, говоришь? Интересно…

Из всех обожателей Елизаветы мне были лично известны лишь Альберт Несторович Птица, гример практически уже почившего в бозе агентства «Апогей», и ее славный боевой удав Фердинанд, он же Фердик. Но почтенный гример накануне, кажется, посватался к Эльвире, другой моей подруге, которая в субботу столь же героически, сколь и безуспешно топтала мне спину, Фердинанд же на свадьбе – обычной, человеческой, не змеиной – не сгодится даже в посаженые отцы, ведь он совершенно не пьющий. Разве что в шаферы его бы взяли. Волочился бы милейший Фердик за невестой наподобие шлейфа от платья…

– Ты его знаешь, – повторила Елизавета. – Это Вовчик.

Вовчик, Вовчик… Я не сразу вспомнил его, хотя отчасти именно этому типу мы с Елизаветой обязаны своим знакомством в позапрошлом году. Елизавета, по ее словам, с пеленок не переносила кукольно-посудные девчоночьи развлечения, предпочитая им чисто мужские безобразия типа стрельбы из автоматов, тогда еще игрушечных, по всему, что движется и двигаться уже не может, лазанья по свалкам и швыряния камнями в подвернувшихся бродячих котов. Ее-то постоянным приятелем по всем подобным забавам и был этот самый Вовчик. Когда же беззаботная пора детских игр сменилась у юного повесы периодом сексуального цветения, он начал яростно домогаться своей нынешней и моей будущей подруги. Уступать Елизавете не хотелось, ведь Вовчик, по ее словам, был «нудный, дурак и мылся редко». Сопротивлялась она упорно, и пылкому любовнику не помогли даже экстремальные развлечения, которые он, подогреваемый страстью, устраивал для предмета последней: ночное катание на экскаваторе, угнанном по случаю со стройки, стрельба по бутылкам из автомата, взятого напрокат у знакомых... Ничего не помогало: Елизавета уже давно и успешно вела половую жизнь, но жизнь эта проходила мимо несчастного Вовчика. Эпоха великого сексуального противостояния длилась больше четырех лет, и к концу ее, как раз в позапрошлом году, бедному Вовчику почти удалось добиться своего. Приблизиться вплотную к успеху несчастному любовнику удалось, пустив в ход главное свое оружие – нудность, так страшившую Елизавету. Он долго таскался за ней, просил, ныл, ныл, и наконец Елизавета, чтобы «отделаться от него», решила уступить, поставив, однако, два категорических условия.

Первым из этих условий было тщательное предварительное мытье с помощью мочалки и мыла, а вторым – непременное использование презерватива. Первое условие Вовчик педантично выполнил, заготовил и презервативы, но от использования последних, понадеявшись, очевидно, на свое новое, отмытое обаяние, в решающую минуту отказался. Расплата последовала незамедлительно: Елизавета выставила незадачливого любовника за дверь, а потом подошла к компьютеру и с расстройства вывесила свою анкету на сайте знакомств, где я ее и откопал благополучно.

Я и думать забыл про этого Вовчика, а он, оказывается, не оставлял своих развратных намерений. И намерения эти зашли у него очень далеко…

– Это он для того, чтобы уж наверняка овладеть тобой, – сказал я.

– Мной – чего? – не поняла Елизавета.

– Я имею в виду, трахнуть тебя, – перевел я свое многоумное высказывание на доступный для молодой леди язык и добавил еще для верности: – Ну, типа…

– Да, наверное, – согласилась она, немного подумав.

Хотя, помыслил я, за прошедшие два года Вовчик наверняка повзрослел и прежнее примитивное вожделение, быть может, сменилось в нем чувствами более изысканными и плодотворными. Захотелось, к примеру, бедняге уютного семейного гнездышка, наваристых борщей и гарантированного, регулярного, здорового секса без презерватива… м-да, опять все в этот чертов секс упирается. Елизавета, конечно, птичка, мало оборудованная для витья уютного гнездышка, но откуда знать об этом придурку Вовчику?

– А где вы будете жить? – спросил я, ища подтверждения своим последним мыслям.

– У него.

– Это значит, мама и папа в придачу? – меня самого подобная перспектива, помнится, приводила в ужас задолго до моей собственной женитьбы. Хотя Елизавета, кажется, рассказывала мне что-то такое насчет родителей Вовчика…

– Ты чё, дурак? – пустила она в ход свой излюбленный риторический вопрос. – Он же квартиру трехкомнатную купил в Крылатском!

– Господи, откуда у него такие деньги?! – удивился я. – Хотя, у него же мать, кажется, богатая…

– Какая мать?! – возмутилась Елизавета. – Он сам сейчас такой бизнес развернул!

За последние рыночные годы, что суетливо и нудно тянулись перед глазами, я успел уже привыкнуть к тому, что личности, совершенно ничтожные и убогие по нормальным, человеческим, а не бандитским понятиям, приобретали вдруг вес, выражавшийся денежными цифрами со все увеличивающимся и увеличивающимся числом нулей на конце. «Помнишь Витьку-дурачка? Он на днях укатил с любовницей на Сейшелы!» «Ты знал, по-моему, Леньку-придурка? Он помахал мне вчера из окна собственного «роллс-ройса»! Значит, и этому Вовчику посчастливилось что-нибудь ловко украсть и после выгодно продать.

– Так что за бизнес? – лениво поинтересовался я.

– Бизнес классный! – воодушевилась Елизавета. – Он в прошлом году кончил нашу… ну, академию, которую и я сейчас кончаю.

– Елизавета, глаголы «кончать» и «заканчивать» обозначают совершенно разные действия! – строго сказал я, привычно взваливая на себя роль учителя словесности. Совершенно провальную, надо сказать, с такой ученицей, как Елизавета. – «Кончать» – это то, чем мы с тобой только что занимались. А институт или, как теперь говорят, академию заканчивают, а не кончают, чтоб…

Я тормознул на полуфразе. Помимо ускоренных и безуспешных курсов русского устного с единственным преподавателем в моем лице, Елизавета, стало быть, обучается в какой-то там «академии». И даже заканчивает ее. Я, конечно, слышал пару раз, что она числится где-то студенткой. Но чтобы дело зашло так далеко… Внимательнее надо относиться к любимым девушкам, тогда они перестанут выходить замуж за других! Хотя, разве я собирался жениться на Елизавете?.. Да боже меня сохрани!

– Твоя академия? Это… – я снова сделал паузу, рассчитывая, что моя подруга, очевидно поднимавшаяся к вершинам своего темперамента, сама закончит эту фразу.

И не ошибся.

– Ну да, сельскохозяйственная академия! – вскричала она. Смотри-ка! Грамотно и почти без запинки выговорила название собственного института! Уже за одно это по нынешним временам можно вручать красный диплом. – Мы вместе туда поступали, но Вовчик там учился…

– А ты?

– А я… в общем, в этом году кончаю… заканчиваю… может быть.

– Понятно, – вздохнул я, пообещав себе в дальнейшем внимательнее относиться к делам своих подруг. Если, конечно, «дальнейшее» позволит мне Сева Кальсон. – А бизнес-то его в чем?

– У-у, это класс! – ответила Елизавета еще одной своей излюбленной фразой. – Есть ведь эти… новые русские, ага?

– Ага, – согласился я. – Я что-то слышал об этом.

– Они строят эти… дачи… ну, за городом, ага?

– Елизавета, не переспрашивай собеседника, когда речь идет об очевидных вещах! Он может решить, что ты считаешь его ду… ну, что ты не очень высокого мнения о его умственных способностях. Итак, есть новые русские, которые строят дачи, это я уже понял. И что?

– Что, что! Строят-то у нас как? Пустыня, а посередине дом трехэтажный. Ни кустика, ни деревца! А хозяева хотят, чтобы вокруг лес был старый, дремучий…

– Заповедный, – подсказал я.

– Да, заповедный. Чтобы дубы и сосны вековые. И сразу! Вот Вовчик с ребятами берут сосну в лесу, выкапывают вместе с корнями – Вовчик говорит, что для этого яму иногда метров в пятнадцать надо вырыть! – и везут к новому русскому на участок, там сажают. Если приживется, знаешь, сколько одно дерево стоит? Тысяч десять, не меньше… баксов, конечно.

Я прикинул мысленно, во что при таких расценках обходится новому русскому дремучая дубрава вокруг его владений, и понял, что квартира не только в Крылатском, но и прямо на Лобном месте для Вовчика теперь не проблема.

Вдруг со стороны плотно прикрытой двери брызнуло приглушенным перезвоном. Матвеев, наверное, пришел, решил я. Да, Ленька Матвеев, еще один мой товарищ по несчастью, упустивший прошедшей ночью нашу пленницу Ирочку, должен был заявиться ко мне с утра. Максим Кириллович Збандут – спал ли он вообще в эту ночь? – робко постучался к нам.

– Сейчас, иду! – крикнул я, но Елизавета уже спорхнула с кровати и, набросив на себя по привычке мою рубашку, распахнула дверь. Молнией прошмыгнув мимо смущенного Збандута, она прошлепала босыми ногами по коридору и через секунду вернулась с известием: – Там какой-то мужик. Старый.

Кто же это может быть, лениво подумал я. Матвеев теперь, конечно, исключается: Елизавета знает его как облупленного. Но она сказала «мужик». Значит, из шести с лишним миллиардов людей, которые населяют Земной шар и могут поэтому появиться возле моей двери, смело можно исключить большую половину, персон дамского пола. Остается, круглым счетом, три миллиарда. Но Елизавета сказала еще «старый». Тоже информация. Хотя, помнится, при нашем первом разговоре она и меня, сорокалетнего, едва-едва преодолевшего экватор жизни, назвала «старпером». Но примерно половину мужского населения Земли, персон, достойных звонкого эпитета «молодой», все-таки можно, помолясь Господу, отбросить. Значит, имеем на круг миллиарда полтора. Все равно многовато…

Я медленно поднялся с дивана и, наскоро прикрыв чресла трусами, валявшимися на полу, направился на выход. Оттуда мне навстречу устремился еще один нервный длиннющий звонок.

В большой комнате я едва не столкнулся со Збандутом, который тоже спешил в прихожую. Он ничего не сказал, только бросил мне смущенный и слегка удивленный взгляд. Я ответил примерно так же, правда мое «послание» относилось больше не к Максиму Кирилловичу, а к Машеньке, которая возлежала у него на руках и вызывающе, как это было принято у нее в нечастых случаях «измен», на меня взирала. Господин Збандут ласково, хотя и несколько небрежно ее поглаживал, красавица же моя прищуривала от удовольствия глазки и, кажется, даже мурлыкала, решив, очевидно, не обращать внимания на небрежность, проявляемую ее ухажером. Обычно киска моя так легко чужим не дается, мелькнуло у меня в голове, но сейчас мне было не до семейных разборок.

С первого взгляда в дверной глазок я не узнал его. Тело этого гражданина было завернуто в какую-то непонятную, жуткую, чуть ли не брезентовую хламиду, макушку прикрывала шляпа приблизительно такого же качества, а лицо до половины было скрыто под густющей седой бородой.

– Илья Николаевич, откройте! Я знаю, что вы дома! – раздался из-за двери приглушенный голос.

Голос этот невозможно было спутать ни с каким другим, и я, пощелкав замком, резко распахнул дверь. Передо мной стоял милейший доктор Константин Аркадьевич Сплин. Лицо его отчаянно розовело над приклеенной бородой. Так, наверное, светило русским войскам ленивое декабрьское солнце, лениво выдираясь из липкого аустерлицкого тумана.







Глава 2





ОЛИВКИ АЛЕКСАНДРА ЦЕЗАРЯ







Он молча вошел и огляделся по сторонам, насколько это дозволяла длиннота и узость моей прихожей.

– Доброе утро, Константин Аркадьевич! – поприветствовал я его.

– Доброе утро… – передразнил он. – Первый час на дворе, милейший!

Произнес он это резко, грубо, без обычной своей хамоватой вальяжности. И замолчал на некоторое время. Видно было, что этот человек на что-то решился, но страшно психует по поводу вдруг выпрыгнувшей из него решимости.

Я тоже в первый момент растерялся. Свидание и объяснение с доктором Сплином было неизбежно и даже необходимо, я понимал это, но никак не ждал, что оно состоится так скоро. Ведь еще и полусуток не прошло с момента нашей последней встречи, едва не кончившейся моей безвременной смертью. Стрелял в меня, правда, ныне покойный капитан Иванов, но делал он это от имени, по поручению и даже по прямому подстрекательству милейшего Константина Аркадьевича.

Было и еще одно обстоятельство, мешавшее мне незамедлительно явить миру радушие и гостеприимство. Дело в том, что пакет с компроматом на великого и ужасного Николая Всеволодовича Кальского до сих пор лежал там, куда я швырнул его, заявившись поздней ночью домой: на кресле в большой комнате. Возможности читать, смотреть, слушать, соответственно, бумаги, диски и кассеты, позаимствованные накануне у доктора Сплина, тогда не было никакой. У меня не нашлось даже сил переложить это барахло в какой-ни­будь другой, менее приметный для доктора пакет или, на худой конец, засунуть его куда-нибудь подальше.

Компромат же на шефа, который долгие годы усердно собирал доктор Сплин, был на текущий момент миной замедленного действия, занудно и неотвратимо тикавшей возле головы самого Константина Аркадьевича. Сева же Кальсон, если бы даже он знал о существовании этих документов, мог бы по этому поводу совершенно не беспокоиться. Ведь, как объяснила мне нынешней ночью полковник Петровна, моя бывшая, но горячо любимая родственница, компромата на лицо столь могущественное, как господин Кальский, в наше время вообще существовать не может. Непонятно? Я тоже вначале ничего не понял.

А все очень просто. Компроматом у нас, да и то не всегда, может считаться лишь то, что показывают по телевизору. Но ведь половина наших телевизионных каналов напрямую принадлежит Кальсону, а насчет другой половины он может запросто договориться через своих шестерок в правительстве и других заоблачных организациях. Да, скорее всего, ему и договариваться бы ни о чем не пришлось. Среди телевизионщиков можно, конечно, найти извращенцев самых разных мастей и оттенков, но страсть к самоуничтожению явно не относится к числу извращений, популярных в этих кругах.

Соваться в правоохранительные органы не имеет смысла по практически той же самой причине. Даже полковнику Петровне, возглавлявшей не такой уж малочисленный милицейский отряд, удалось продержаться во владениях Кальсона меньше двух часов, да и то, отмечу без ложной скромности, благодаря моим решительным действиям. Потом последовал ночной звонок из заоблачных сфер, и госпоже полковнику вместе с вооруженными до зубов подчиненными пришлось ретироваться.

Но кому, повторюсь, материалы, собранные доктором Сплином, действительно угрожали, так это самому доктору Сплину. Представьте, что будет, если к Николаю Всеволодовичу Кальскому попадет информация о том, чем долгое время занимался его заместитель по медицинской части. Представили? То-то.

Поэтому минувшей исторической ночью Константин Аркадьевич и превратился так легко из моего смертельного врага в пусть и подневольного, но довольно верного союзника. Верного до тех пор, пока собранные им материалы находятся в моих руках. Если же его крохотные, но по-медицински внимательные, въедливые глазки засекут пакет, легкомысленно брошенный мной в большой комнате, то всякое может случиться. Несколько крепких парней, готовых совершить налет на мою квартиру, под рукой у доброго доктора наверняка найдутся, а уж наглости и подлости ему не занимать.

Поэтому я и замешкался немного: вести доктора в большую комнату или, выражаясь по-деревенски, залу было нельзя, в маленькую тоже. Последнее было невозможно по двум причинам. Первая, неглавная, состояла в том, что маленькая комната еще несла на себе следы нашего с Елизаветой сексуального пиршества. Главная же причина была еще проще: путь в маленькую комнату пусть и с самого края, но зацеплял большую.

Пока все эти мысли мелькали у меня в голове, Константин Аркадьевич нетерпеливо и вызывающе стрелял в меня глазами поверх приклеенной бороды. Пришлось мне, чтобы заполнить паузу, открыть рот и сказать:

– Борода вам идет. Только приклеена плохо. Наш общий друг гример Птица сделал бы это не в пример лучше. А где вы откопали этот идиотский брезентовый плащ?

В неловкой ситуации иногда полезно чуточку нахамить своему визави, – прием примитивный, но действенный.

– Если вас именно это, интересует больше всего, извольте: сегодня я побывал на своей даче, старой, еще с советских времен, там и взял.

– Да, чего только не найдешь на этих старых дачах! – артистически воскликнул я, но тут же осекся, вспомнив о том, какие «сокровища» мы с Елизаветой спрятали позапрошлым летом на даче, принадлежащей моим родителям.

Если кто забыл, напомню: часть оружия, захваченного нами по случаю у бандитов, мы тогда укрыли от зорких глаз полковника Петровны в кованом сундучке, наследстве моей покойной бабули. Закон подлости и тут действовал безотказно: отец, до той поры не проявлявший к сундучку ни малейшего интереса, после нашей с Елизаветой удачной комбинации несколько раз порывался то вскрыть, то вышвырнуть его вон. Попытки эти, правда, заканчивались неудачей: бабушкины запоры были крепки, а сундучок тяжел – и сам по себе, и из-за упрятанного в нем огнестрельного металла. Но все это, возможно, до поры до времени: старики ведь бывают очень упорны в своих намерениях. Со стороны Елизаветы тоже время от времени веяло грозой: снедаемая острым желанием во что-нибудь пострелять, она то и дело покушалась – слава богу, только словесно! – на заветный сундучок. Урезонивать ее после каждой попытки становилось все труднее. Выдав на гора глубокомысленное высказывание насчет дачного хлама, я в который раз пообещал себе как-нибудь избавиться от содержимого сундучка, как только ситуация устаканится. Вопрос лишь в том, когда она устаканится.

Но с «дачником» Сплином надо было что-то делать. Не держать же его в дверях до бесконечности? Но прежде еще один светский вопрос:

– Итак, дорогой Константин Аркадьевич, чему же я обязан счастьем видеть вас снова?

– Мне нужно поговорить с вами. У меня для вас предложение, от которого вы, я думаю, не откажетесь, – торжественно и строго, в тон мне произнес Сплин.

– Тогда снимайте свою хламиду – и прошу! Давайте по-простому, по-интеллигент–ски, на кухне, а? – нашел я выход из своего затруднительного положения. – А бороду, может, тоже снимите? Или уже приросла?

Я вовсе не стремился изображать веселье, меня действительно душил смех: в своей искусственной бороде и шляпе доктор Сплин очень уж напоминал престарелого иудейского ребе, уволенного за разврат без выходного пособия.

– Все бы вам шутки шутить! А положение очень серьезное, – угрюмо ответствовал он.

Заблокировав Константину Аркадьевичу доступ в жилые помещения, я галантным жестом предложил ему следовать направо, на кухню. Максим Кириллович с Машенькой на руках еще задолго до этого растворился в направлении жилых комнат, Елизавета же, незнакомая с тонкостями этикета, поперлась, разумеется, за нами.

– У вас в доме замечательная хозяйка, Илья Николаевич! – прочувственно воскликнул доктор, отвешивая Елизавете галантный полупоклон. При этом он дольше, чем этого требуют приличия, задержался взглядом на ее обнаженных ногах. Да, ноги моей соратницы, хотя и полноватые с точки зрения международно навязанных эстетических норм, выглядели при этом весьма соблазнительно, что, согласитесь, гораздо важнее.

Елизавета, все хозяйственные и кулинарные способности которой сводились к умению слизывать розочки с торта, удивленно захлопала глазами. Я осмотрелся. На кухне у меня действительно царил образцовый порядок, такого здесь не наблюдалось, пожалуй, больше двадцати лет, с тех самых пор, как я вселился в эту квартиру после смерти бабули. Нинка, моя бывшая жена, особой страсти к хозяйственной деятельности не выказывала, обожая, напротив, завязывать то и дело бои местного значения по поводу мытья посуды и тому подобных вещей. Я сам, хотя всеми силами старался не допустить, чтобы квартира моя погрузилась в глубокий, беспросветный бардак, тоже не был готов к тому, чтобы не столь уж долгий остаток дней своих посвятить вытиранию пыли и расстановке чашек по положенным им местам. Когда же здесь появился младенец Ильич… И когда он обрел сначала относительную, а потом и умопомрачительную мобильность… О чем тут говорить?

Теперь же кухонька моя сияла чистотой и порядком, как пехотный полк времен Павла Первого, готовый к параду на гатчинском плацу. Сияние это очень удачно сочеталось с умопомрачительным ароматом свежемолотого кофе, который наполнял собой буквально все пространство вокруг. Сам я кофе не пью, но очень люблю его нюхать – и держу для гостей. Максим Кириллович Збандут, который все утро здесь у меня хозяйничал, обнаружил, наверное, неприкосновенный запас кофе в подвесном шкафчике возле окна. Я, конечно, не сообщил об этих своих выводах доктору Сплину: не хотелось ронять Елизавету в его глазах. Кроме того, Константин Аркадьевич, он хотя и старой закваски человек, но узнав, что у меня в доме хозяйничает мужчина, может бог знает что подумать. Перманентная сексуальная революция, знаете ли…

– Кофе хотите? – спросил я Сплина.

Он кивнул, и мне ничего не оставалось, как поставить турку на огонь и попросить его без обиняков перейти к делу.

– Мне бы хотелось конфиденциально, – проговорил доктор, бросив еще один липкий взгляд в сторону Елизаветы.

– Елизавета, пойди приберись в маленькой комнате, – сказал я своей любопытной соратнице.

Та начала уже было боевой разворот в сторону прихожей, но в конце его, очевидно, передумала и недовольно бросила через плечо:

– Я тоже кофе хочу!

– Потом, потом, – это свое увещевание мне пришлось сопроводить настойчивыми пинками под ее практически голый зад. Потом я прошептал ей на ушко: – В большой комнате на кресле лежит пакет. Убери его куда-нибудь в шкаф, с глаз долой… Чтобы не было видно, – добавил я для полной ясности.

Елизавета понимающе кивнула, но все же не отказала себе в удовольствии с треском и дребезжанием хлопнуть дверью.

– Должен сказать, любезнейший Илья Николаевич, – начал доктор Сплин, потрясая фальшивой бородой, – что положению, в котором вы сейчас оказались, мягко говоря, не позавидуешь…

– Вашему тоже, – перебил я.

Этот негодяй Сплин отчаянно психовал и трусил, и длиннота слов и фраз, которыми он в меня швырялся, объяснялась сейчас именно этим, а не обычной его вальяжностью. Меня, когда я нервничаю, тоже волей-неволей тянет на такие вот длиннющие периоды.

– Да-да, – поспешно согласился доктор, – мое предложение как раз касается нас обоих. Если вы останетесь здесь – я имею в виду не только этот дом, квартиру, но и всю эту страну… Россию, – жизнь ваша не продлится сколько-нибудь долго. Хозяин… Николай Всеволодович Кальский, я имею в виду, не прощает и куда меньших прегрешений против своей персоны. А возможностей у господина Кальского для того, чтобы… ну… наказать вас, в избытке. Это, я надеюсь, вы тоже понимаете.

Я в задумчивости почесал подбородок и ответил, с удивлением замечая, что мои интонации сами собой соскальзывают на колею, уже проложенную моим собеседником:

– Те из моих прегрешений, которые стали уже достоянием общественности, не очень серьезны. Ну, помахал фаллосом на дамском митинге – не своим, заметьте, чучельным! Ну, возбудил и без того возбужденных дам – этим, а еще известием о гибели Песцова. О том, что это тип был человеком Кальсона, всякая собака знает. Так что мое благородное негодование по поводу гибели главной надежды российской демократии – это, знаете ли, не преступление, а совсем наоборот. Что еще остается? Побег из вашей больнички? Так виноват в том не столько я – какой узник не стремится вырваться из своего узилища? – сколько ваша, извините, охрана. Кстати, должен заметить, что дело это было поставлено у вас из рук вон плохо! Понадеялись по-новомодному на автоматику с телемеханикой?

– Больничная охрана мне не подчинялась, – вздохнул доктор.

– Правильно, в наше время никому нельзя доверять, даже такому кристальной чистоты человеку, как вы. Охрана, конечно, подчинялась напрямую если не самому Кальсону, то кому-нибудь из его ближайшего окружения. Да еще эта психопатка Полина была приставлена к вам для слежки.

– Почему вы так решили?

– Она сама мне об этом сказала, почти напрямую. О чем бишь я говорил?.. Ах да, о моих прегрешениях. Так вот, прегрешений этих при здравом размышлении получается всего ничего. А самое главное – так, во всяком случае, может считать Кальсон, – опасности я для него не представляю. Поэтому зачем бросать силы и средства на уничтожение такой ничтожной блохи, как Илья Николаевич Суворов? – вопросил я, нависая над доктором Сплином, скрючившимся на кухонной табуретке. – И к тому же, не забывайте, я теперь фигура публичная, прославленная, так сказать, прямым телевизионным эфиром на всю страну, и, увлекшись моей поимкой, можно сильно подставиться. В информационном, я имею в виду, смысле. Думаю, в настоящее время Кальсона больше интересуете вы, Константин Аркадьевич! Тем более что вы, как я понимаю, манкировали сегодня явиться под его светлые очи… Ваш кофе готов.

– Та дама-полковник, которая командовала захватом больницы, обещала, что я буду «находиться» у нее под замком до сегодняшнего вечера, – сказал Сплин.

Когда это Петровна успела? И зачем это ей? Здесь есть над чем подумать.

– А вы забыли о том, – продолжал Константин Аркадьевич, – что помимо ваших, как вы изволили выразиться, публичных грехов есть еще непубличные, настоящие ваши грехи. Вы правы: вся эта митинговщина, захват клиники толпой идиоток – дело прошлое, из-за этого Николай Всеволодович не будет копья ломать. Но если он узнает, что вы разнюхали, чем в моей клинике действительно занимались… Здесь для него настоящая опасность.

– Так о настоящих моих грехах знаете только вы и отчасти Полина и этот ваш гениальный Ванечка. Вы, конечно, будете не только молчать, но и всячески меня выгораживать перед Кальсоном, Полину же и Ванечку Петр… та женщина-полковник обещала пока подержать у себя в кутузке.

– Не будьте наивным, – отрезал доктор. Сколько милиция сможет их продержать? Три дня? Неделю? Много, если десять дней. Дольше Кальсону никто не сможет противостоять. А когда те двое выйдут, ни я, ни кто другой не сможет обеспечить вашу безопасноть.

Конечно, он прав. Мой заботливый доктор Сплин даже не подозревает, насколько он прав! Он ведь не знает о такой «мелочи», как секретарша Ирочка, сбежавшая из-под нашей «стражи». Куда она теперь подалась? К кому-то из людей Кальсона? Или к Золотой Хризантеме, она же жена беглого бизнесмена Карповича, с которой Ирочка каким-то неведомым образом связана? А мы со Збандутом сегодня идем на свидания. С кем? С Золотой Хризантемой? С женой Карповича? С ними обеими? Или с одной дамой в двух этих лицах? Ирина Сергеевна Карпович и Ирина Сергеевна по прозвищу Золотая Хризантема… Две или одна? Господи, договорились же не ломать голову над этим вопросом, брать в качестве первого приближения среднее число – полторы! Да еще секретарша Ирочка, сбежавшая из-под стражи. Ее возможная активность – очень существенная прибавка к моим и без того немалым пассивам… Ох и достали ж меня эти две с половиной Ириной!

– Так что же вы предлагаете? – спросил я наконец Сплина.

Константин Аркадьевич, напряженно ожидавший моего ответа, после этих слов взбодрился, отхлебнул кофе, потянулся без спроса к овсяному печенью, лежавшему в вазочке на столе, и, едва не сломав о него зубы, сказал:

– У меня есть один счет за границей. Так, копил по копеечке на черный день. Там около шести миллионов долларов…

– Тяжеленькие же у вас копеечки, Константин Аркадьевич! – не удержался я. – Неужели это ваш единственный счет?

Доктор Сплин произнес, оставив мою ехидную реплику без ответа:

– Половину этих денег я предлагаю вам. Если у вас здесь есть выход в Интернет, деньги на ваш счет можно перевести прямо сейчас, отсюда.

Во как. Прямо сейчас и отсюда. Проблема состояла лишь в том, что за сорок с лишним лет жизни Илья Николаевич Суворов так и не удосужился обзавестись счетом в каком-нибудь иностранном банке. Сберкнижка да счет агентства «Апогей», с пятницы пребывающего в коме. Вот и все. Впрочем, если бы импортный счет у меня и был… туфта все это. Ох и хитрый же он жук, мой приятель доктор Сплин!

– Половину, говорите? А почему не все, Константин Аркадьевич? – усмехнулся я. – Как я понимаю, это плата за те материалы, которых вы этой ночью лишились. Да вы что, меня за дурака считаете?!

Действительно, окажись пакет, перепрятать который я только что попросил Елизавету, снова в руках Сплина, и последний из моего невольного союзника сразу превратиться в активного деятельного врага. Тогда шансы мои на то, чтобы остаться в живых, которых из сейчас, мягко говоря, не очень много, вообще превращаются в дым. Три, а тем более шесть миллионов «зеленых», деньги, конечно, хорошие, просто замечательные деньги, но на что они мертвецу? Даже гроб роскошный приобрести не удастся: вряд ли поднебесный Кальсон со Сплином, верным сотрудником его, организуют мне тогда торжественные похороны.

– Нет-нет-нет, – поспешно затараторил доктор. – Пусть эти материалы остаются у вас, я понимаю, без них вы не будете чувствовать себя защищенным. Шесть миллионов нужны вам… нам на то, чтобы нормально, по-человечески прожить на них за границей. Согласитесь, этих денег вполне может хватить до конца жизни, а при известной экономии и деловом подходе и наследникам нашим может кое-что остаться.

– Так вы предлагаете мне заграничный вояж?

– Да, в моей компании. Но только до ближайшего заграничного аэропорта. Дальше я вас своей персоной обременять не буду.

– Значит, вы переводите деньги, потом мы вместе идем, покупаем билет на самолет и…

– Нет-нет-нет, – мой собеседник заметно воодушевился. Действительно, когда соблазняемый от запирательства переходит к обсуждению деталей прожекта, предлагаемого соблазнителем, здесь есть чему порадоваться! – Нет-нет-нет! Обычный путь нам сейчас не подходит. Вряд ли нам с вами даже позволят приблизиться к рейсовому самолету. Я предлагаю другое. На Ч–ском аэродроме Николаю Всеволодовичу принадлежит одна полоса. Там постоянно дежурит самолет – небольшой, но достаточно мощный. Самолет этот всегда заправлен, готов к взлету, и пилоты, два человека, всегда находятся в кабине. Летчики сменяют друг друга каждые восемь часов. Все документы тоже в порядке, словом, можно садиться и лететь практически куда угодно. С одним из сменных экипажей я… ну, в общем, это мои люди.

– И когда же заступает на дежурство этот ваш экипаж? – быстро поинтересовался я.

– Вы, Илья Николаевич, все прямо на лету хватаете! – отвесил мне комплимент галантный доктор Сплин. – Сегодня в шестнадцать ноль-ноль они заступают и будут дежурить до полуночи.

– Значит, сегодня в четыре мы просто садимся и летим. Ловко! Только я не пойму, летчикам-то какой смысл подставляться? Кальсон им такого подвига никогда не простит.

– Эти люди очень любят деньги, – потупив глазки, отвечал Константин Аркадьевич. – Вы удивлены? Не удивляйтесь! Вспомните, сколько людей ежедневно рискуют, смертельно рискуют ради презренного металла!

Этот негодяй, кажется, ужасно любит говорить банальности, подумал я. Причем с таким вальяжным, глубокомысленным видом, будто открывает для человечества новую Вселенную. Тем же примерно занимаются, вещая с телеэкрана, директора и президенты непонятных самозваных институтов, центров и фондов, которые расплодились во множестве на плантациях, обильно сдобренных рыночной экономикой.

– Да нет, это я не от удивления впал в задумчивость. Просто соображаю, как получше перевести деньги, – говоря это, я почти не врал!

– Так вы принимаете мое предложение?! – прямо-таки взвизгнул на своей табуретке доктор Сплин.

Горячий он какой, оказывается…

– В принципе да. Вы посидите пока здесь, а я пойду посоветуюсь с друзьями. Насчет перевода денег.

Я двинулся в направлении комнат. Не очень быстро, потому что мысли в таких ситуациях не должны отставать от ног, а путь к истине, в отличие от пути по коридору, долог, извилист и многотруден. Спину мне приятно согревала злодейская радость, которую непрерывно излучал со своей табуретки Сплин. Каким же дураком, наверное, он сейчас меня считает!

Злобная радость, попутным ветром задувающая тебе в спину, не совсем то же самое, что пренеприятное зрелище, увесистой боксерской бульбой ударяющее в лицо. Эта нехитрая мысль дошла до меня сразу, как только я разглядел сладчайшую, просто приторнейшую троицу, торчавшую у окна. Центром композиции был Максим Кириллович Збандут, одной рукой обнимавший мою рубашку, под которой скрывалась – впрочем, не очень тщательно – Елизавета. Другой рукой любвеобильный продавец запчастей поглаживал Машеньку, нахально развалившуюся у него на плече. Елизавета мелко и гаденько хихикала в ответ на какие-то слова – по-видимому, пошлости, – которые шептал ей на ушко Збандут, а Машенька, повернутая физиономией ко мне, блаженно прикрыла глазки и чуть-чуть высунула язычок – то ли от удовольствия, то ли из желания меня поддразнить.

– Елизавета! – грубо и несколько неожиданно для самого себя рявкнул я.

Все три персоны, торчавшие возле окна, синхронно вздрогнули.

– Чего? – это слово Елизавета произнесла таким тоном, будто на самом деле хотела спросить: «А этот еще откуда здесь взялся?»

– Елизавета… – повторил я и еще раз произнес для верности: – Елизавета…

– Чего? – повторила она; тоже, наверное, для верности.

Рубашка, которую моя соратница не удосужилась, конечно, дополнить каким-ни­будь, пусть даже самым незначительным предметом туалета, соблазнительно развевалась, щеки, раскрасневшиеся от пошлых речей Збандута, продолжали вызывающе полыхать.

– Елизавета… у тебя нет случайно знакомых с заграничным банковским счетом? – задал я ей вопрос, который планировал первоначально адресовать совсем другой женщине.

– Ха… нет! – небрежно бросила она. – У Вовчика есть. В Греции, кажется, или на Кипре.

Так, опять этот Вовчик. Если верить словам Елизаветы – а она, кажется, до сих пор ни разу меня не обманывала, – ее жених занимается пересаживанием вековых дубов, сосен и прочих заповедных радостей на участки счастливых домовладельцев из числа новых русских. При чем же здесь Греция, а тем более Кипр?

– Он оттуда оливки возит! – будто прочитав мои мысли, ответила она. – Те, которые еще при Александре Цезаре росли!

Вначале я подумал, что Вовчик, как и многие другие, возит в Россию залежалый товар. Оливки, которые валяются в дальних углах античных складов со времен Цезаря… подождите, как Елизавета его назвала?

Насчет Цезаря первым догадался Максим Кириллович Збандут:

– Это, наверное, имеется в виду Юлий Цезарь… или Александр Македонский?..

– Ну, типа да, – ответствовала моя подруга. – Блин, какая разница?!

Действительно, какая разница может быть между этими двумя античными персонажами, если и при том, и при другом росли оливки, за которые теперь можно срубить бабки. Вовчик, стало быть, поставляет теперь на плантации новых русских и растения средиземноморских широт. Впрочем, надо внести ясность.

– Елизавета, – сказал я, – оливки – это такие зелененькие штучки в банках. А деревья, на которых они произрастают, зовутся оливами.

– Ну, типа да, – повторила Елизавета. – Там один грек эти… деревья выкапывает, а Вовчик их здесь толкает… Я чё-то не поняла, тебе счет нужен или нет?

Действительно, какая разница, оливки или оливы, Александр Цезарь или Юлий Македонский, если мне нужен всего лишь счет Вовчика, который все это продает? Какая, оказывается, практичная девушка Елизавета. Я даже не стал, против своего обыкновения, делать ей замечание по поводу двукратного употребления паразитского словечка «типа». Жаль все-та­ки, что она выходит замуж.

Моя ненароком образовавшаяся лингвистическая покладистость позволила завершить переговоры довольно быстро. Елизавета достала мобильник, выщелкнула на нем номер – очевидно, Вовчика – и замерла на мгновение. Прикидывала, наверное, можно ли доверить нашим жадным ушам разговор с женихом, пусть и не на самую интимную тему. Хотя, существует ли в наше время тема интимнее той, что касается денег и банковских счетов?

Лихорадочно перебрав в уме все возможные способы конспирации, Елизавета выбрала наипростейший: начиная разговор, она просто повернулась к нам со Збандутом задом. Оглядев ее пухлые ляжки, вид сзади, Максим Кириллович в который уже раз плотоядно облизнулся. В ответ на эту мерзость от входной двери донесся очередной возмущенный звонок.





Глава 3



КОНСПИРАЦИЯ ПО-СУВОРОВСКИ



В прихожей уже торчал, жадно присосавшись к глазку, доктор Сплин, с поразительной быстротой переместившийся туда из кухни. Какая наглость, невольно подумал я. Этот негодяй думает, что, заплатив три миллиона, можно без спроса перемещаться по моей квартире и пялиться в мои глазки… надо бы ему как-нибудь отомстить. Строить изощренные планы мести у меня не было времени, и я простодушно решил, что сподручнее всего по незабвенному русскому обычаю набить наглецу морду. Честное слово, я тогда и предположить не мог, что желание мое, пусть и не моими руками и не в отношении наглой морды негодяя-доктора, но прямо-таки с пугающей поспешностью осуществится!

Пока же я максимально вежливо, как мне в тот момент, отодрал любопытного доктора от глазка и уставился туда сам. Едва сделав это, я понял, что число поклонников Елизаветиных прелестей в пределах моей квартиры вот-вот увеличится ровно на одну единицу: под дверью, нервно покачиваясь, стоял мордастый гример Альберт Несторович Птица.

Его грузное тело блокировало почти все пространство, доступное для обзора через глазок, и лишь открыв дверь, я понял, что бравый сотрудник агентства «Апогей» пожаловал ко мне не один. В одной руке Альберт Несторович держал свой неизбывный гримерский чемоданчик, а к противоположному боку гримера пиявочно присосалась моя старая подруга Эльвира. Женщина, стоявшая на пороге решения своих личных проблем, сияла восторгом; глаза Альберта Несторовича выражали волнение, смущение и тревогу. Так выглядит почти каждый мужчина, посредством которого дамы решают свои проблемы, поэтому я тут же понял, что наш гример после недавних потрясений постепенно приходит в себя. Вот только как это душевное оздоровление скажется на их отношениях с Эльвирой?

Меня же сейчас, по правде сказать, больше интересовало законное оформление моих отношений с доктором Сплином, которого при появлении счастливой пары как ураганом сдуло из прихожей. Ах да, ведь Альберт Несторович Птица – одна из жертв его кошмарных вивисекций! Неужели старый мерзавец смутился?..

– Илья!.. – хором начали Альберт и Эльвира.

– Николаевич! – баском закончил один гример.

Потом оба замолчали, и в нашем разговоре, еще не успевшем начаться, наметилась глубоченная трещина. Эльвира не замедлила броситься в эту пропасть вниз головой.

– Мы пришли поблагодарить тебя! – отчаянно выкрикнула она.

Свои слова она сопроводила незаметными, как ей казалось, тычками в бок своему суженому, желая, как видно, увлечь того за собой в бездну. Альберт тут же подчинился.

– Да! – с отчаянием отозвался он. – Поблагодарить! Вас…

– Альберт Несторович сделал мне предложение! – торжественно возвестила Эльвира.

Я, которого благодарили, очевидно, за невольное сводничество, рассыпался в нервных поздравлениях, – нервных потому, что уж больно суетливая обстановка начинала складываться в моей квартире. Кошачья стервочка Машенька, изменяющая мне со Збандутом, Збандут, увивающийся за Елизаветой, сама Елизавета, намылившаяся замуж, а до той поры щеголяющая обнаженной почти до пояса. И это, заметьте, считая снизу! А теперь вот еще не такая уж молодая, но желающая стать молодой чета. Но главной проблемой, конечно, был Сплин, оказавшийся сейчас у меня за спиной, в непосредственной близости от заветного пакета с компроматом. Пакет, правда, спрятан, да и Елизавета со Збандутом вряд ли дадут доктору развернуться на всю катушку, но ведь Константин Аркадьевич – сволочь феерическая…

Не успел я до конца насладиться новым определением, подысканным для негодяя доктора, как из-за моей спины раздался страшный, скрежещущий, по-театральному громкий шепот:

– Илья Николаевич…

Автора произнесенных слов было довольно трудно идентифицировать на слух. Лишь обернувшись, я выявил искомого субъекта, который медленно закрывал рот после выданного скрежетания. Субъектом этим был тот, кого я более всего опасался: феерическая сволочь доктор Сплин. Бедняга доктор как-то весь скукожился и даже пошел складками от страха, будто кто-то поспешно удалил из его тела часть субстанции, придававшей ему упругость. Трясущаяся рука Константина Аркадьевича нервно указывала в направлении кухни. Забыв о своих новых гостях, я вместе с доктором проследовал в обозначенном направлении.

– Илья Николаевич… – еще раз, но уже не театрально, а всамделишно прошептал злодейский доктор. – Все пропало, Илья Николаевич! Илья Николаевич…

– Я знаю, как меня зовут! – грубо оборвал я. – Что пропало? Куда пропало?

– Там… – Константин Аркадьевич указал на окно. – И там… – его осиново дрожащий перст сменил направление на диаметрально противоположное; очевидно, имелась в виду та комната, где незадолго до этого мы с Елизаветой предавались радостям любви. – Меня выследили!

Первой из усердно напрашивавшихся была мысль о том, что в моей кухне и спальне засело по дюжине вооруженных бандитов, пришедших по душу доктора Сплина, а заодно и по мою. Мысль эту я сразу отверг как излишне пессимистическую и поэтому неконструктивную: двум дюжинам бандитов я вряд ли смог бы что-нибудь противопоставить. К тому же она не выдерживала даже поверхностной визуальной проверки. Вторая из упомянутых мыслей включала гипотезу о состоянии психического здоровья доктора Сплина, весьма нелестную для последнего. Ее я отверг безо всякой проверки: она была слишком оптимистической и потому еще более неконструктивной. Призвав себя не мыслить, а действовать, я решительно пошагал в направлении маленькой комнаты.

Путь туда лежал через комнату большую, в которой находился Максим Кириллович Збандут с моей Машенькой на плече. Но кошачьей девушки ему было мало: скромный продавец запчастей держал за руку Елизавету и, гаденько подхихикивая, тыкал ей в ладошку пальцем. Елизавета тоже ****ски хихикала. Так увлеклась, бедняжка, что даже не вышла в прихожую полюбопытствовать. А ведь обычно она первой выскакивает на звонок.

– Елизавета! – неожиданно для себя самого рявкнул я.

Сладкая парочка синхронно и резко повернулась ко мне.

– Мы тут гадали по руке, – так объяснил Максим Кириллович свое и Елизаветы недостойное поведение.

Мне было не до объяснений каких бы то ни было продавцов запчастей, поэтому я повторил с прежней интонацией:

– Елизавета! Загляни в маленькую комнату.

– Зачем?

– Посмотри, нет ли там кого!

Я, конечно, понимал, что нехорошо посылать девушку туда, где за минуту до этого доктору Сплину померещился злобный бандит, но уж больно хотелось оторвать ее от Збандута. Жаль, что с Машенькой нельзя поступить подобным образом: эта девушка еще своенравнее.

На физиономии моей подруги – той, что относилась к человеческому племени, – самыми крупными буквами было изображено ее излюбленное: «Ты чё, дурак?» Но она не посмела меня ослушаться: змеей шмыгнула в требуемом направлении и тут же лебедем выплыла обратно. Крепко-накрепко удерживая все ту же сакраментальную надпись на лице, она широко распахнула дверь в маленькую комнату и продемонстрировала мне ее содержимое. Из тамошних достопримечательностей в глаза бросался лишь диван, похабно раскинувший две своих половинки почти от стены до стены. Скрученная в змею простыня и одеяло, до половины вылезшее из пододеяльника, не добавляли целомудрия этой картине.

– Елизавета, убери постель! – отдал я новое глубокомысленное распоряжение и повернулся к доктору Сплину, который уже давно теребил меня за рукав и что-то нервно шептал мне в пояс. Куда же ему, бедолаге, еще было шептать? До моего уха этот седовласый пигмей при всем желании не смог бы дотянуться.

Отчаявшись, как видно, достучаться до меня вербально, Константин Аркадьевич перешел к жестам, изобразив рукой широкую дугу, которая, начинаясь у его указательного пальца, вздымалась затем к потолку и уходила по нисходящей в окно. В землю эта кривая должна была воткнуться где-то на противоположной стороне улицы. Проследовав вдоль этой дуги где телесно, где взглядом, я обнаружил на ее противоположном конце автомобиль иностранного производства, ярко-красным пятном сверкавший на грязно-сером весеннем фоне.

Сидя за рулем этого – или точно такого же – автомобиля, длинноногая секретарша Ирочка ловко подцепила меня на крючок в прошлую роковую пятницу. Эту же машину я лихо угнал потом вместе с бесчувственным телом коварной секретарши, а через несколько часов машина эта стала жертвой людей доктора Сплина, угнавших ее примерно с того же места, где она стоит теперь.

– Впечатляет… – задумчиво протянул я и тут же добавил, желая успокоить прямо-таки вибрировавшего от страха доктора: – Но мало ли в Москве красных иномарок?

Вместо ответа Константин Аркадьевич, уже разочаровавшийся, как видно, в моей способности адекватно воспринимать слова, бесцеремонно вцепился мне в руку и поволок обратно на кухню, к окну.

– Только не подходите вплотную к окну! – воскликнул он. – Увидят!

Во дворе, почти пустом, если не считать стайку старух, привычно клубившихся возле соседнего подъезда, стоял, уперев руки в бока, крепкий молодой парень в длинном кожаном пальто и, не отрываясь, смотрел на меня. Вернее, на мои окна: во дворе ярко сияло солнце, а я, вняв словам новоявленного конспиратора Сплина, старался к окну не приближаться. Парень этот был здоровенный, мощный, но открытое дебиловатое лицо не позволяло дать ему больше двадцати лет. Стрижен он был коротко, по-бандитски, но ведь сейчас, подумалось мне, и самые наипочтеннейшие из отцов семейств выглядят зачастую подобным образом: сказывается телевизионное воспитание.

– Видите, видите! И там, и там! – верещал доктор. – Они меня выследили и открыто это показывают!

В этот момент в большой комнате заголосил телефон.

– Не берите трубку! – еще громче завопил Константин Аркадьевич.

– Это почему еще?

– Они всех нас убьют, – переходя на шепот, заявил Сплин.

– А пошел ты… – еле слышно проговорил я. До сих пор не знаю, слышал доктор эти мои слова или нет.

Если в моей собственной квартире начнет вдруг распоряжаться какой-то мерзкий докторишка, запрещая мне даже разговаривать по телефону… тогда уж действительно, пусть лучше приходят люди Кальсона и меня убивают. Я решительно направился к громыхавшему аппарату. Елизавета и Збандут обступили его с разных сторон, взяв практически в кольцо, но не решались к нему притронуться, вняв, очевидно, истерическому окрику Сплина. Машенька, выгнувшись дугой на плече Максима Кирилловича, тоже, не отрываясь, смотрела на аппарат.

Полный показного достоинства, я терпеливо дождался очередного треньканья и после этого решительно взял трубку. Не успел я открыть рот, как довольно знакомый голос выпалил мне в ухо «приветствие»:

– Суворов, сукин сын, ты живой?!

Петровна. В голосе ее раздражение перемешалось с тревогой и заботой, образовав плотную однородную массу. Именно этой массой примерные мамаши с ног до головы перемазывают своих вернувшихся после загула чад.

– Вроде живой, только я не сукин сын, а сукин сэр, мы же договор…

– А чего к мобильному не подходишь?! – оборвала она.

Мобильный… да. Обычно на ночь я выключаю его совсем. А сегодня выключил всего лишь звук. Интересно, почему? Наверное, хотел показать всему миру, что я пока еще жив, ведь мобильные телефоны нынче, как преданные псы, умирают вместе с хозяином.

Петровна, не дождавшись окончания моих философических размышлений и ответа, который за этими размышлениями мог последовать, задала новый вопрос:

– Сплин у тебя был?

Я хотел было сказать, что в наличии имеется лишь русская хандра по причине возможной скорой гибели, но уши Константина Аркадьевича торчали где-то поблизости, поэтому пришлось ограничиться глубокомысленным мычанием в трубку:

– И сейчас…

– А… – сразу сообразила она. – Тогда я к тебе подниматься не буду, лучше ты спускайся ко мне. Я рядом.

– Где рядом?

– Выгляни в окно.

– Только что.

– Да?..

В голосе ее сквозило профессиональное любопытство, и я, хотя совсем этого не хотел, начал торопливо оправдываться:

– Такое вот совпадение… понимаешь…

– Да?.. – с еще большим недоверием переспросила Петровна. Правильно, если бы я был следователем, я бы тоже больше всего на свете не любил совпадения. – В какое?

– Что?

– В какое окно смотрел?

– В оба… в смысле во все.

Петровне явно пришлось задуматься над тем, какая нужда заставила меня бегать от окна к окну, потому что следующий ее вопрос прозвучал после не очень продолжительной паузы:

– Машину красную видел?

– Ну…

– Я там.

Теперь уже мне пришлось держать паузу.

– Хорошо, только чуть позже, – наконец выдавил я из себя.

– Кто это был? – нервно, но вместе с тем нахально спросил доктор Сплин, едва я положил трубку.

– Так, знакомая одна соскучилась, – игриво ответил я. – Но свидание пока можно отложить, сейчас давайте займемся переводом денег и вашей эвакуацией.

Про эвакуацию я поначалу ляпнул просто так, нервно: поганец доктор мне порядком надоел, и захотелось вдруг заслать его куда-нибудь подальше. Но не успела эта фраза произнестись, как план эвакуации неожиданно, сам собой составился у меня в голове. Центральная роль в этом плане отводилась гримеру Птице… стоп, он же вместе со своей невестой до сих пор торчит у меня в прихожей!

Помолвленные субъекты все это время занозой торчали возле входной двери. А ведь заноза – об этом мало кто задумывается! – чувствует себя гораздо хуже, чем тот, в кого она воткнулась: ни взад, ни вперед, ни туда, ни сюда; торчи и жди, пока тебя с позором выдернут.

– Простите, простите, мои дорогие! – ласково, даже, пожалуй, слишком ласково заверещал я. – Раздевайтесь, проходите, проходите…

Мне очень не хотелось, чтобы Эльвира и Альберт Несторович стали свидетелями финансовой операции, которая с минуты на минуту должна была здесь осуществиться, поэтому я отвел их в маленькую комнату и усадил на диван. Елизавета, выполняя мое распоряжение относительно уборки постели, ограничилась тем, что сбила ее в бесформенную кучу в углу нашего ложа. Теперь, едва относительно молодая чета приземлилась поодаль, куча эта стала предательски расширяться, стремясь принять прежнюю похабную позу и вытеснить Эльвиру и очумело влюбленного гримера со своего законного места. Люди, съежившись, скукожившись, держались из последних сил. Альберт Несторович вообще больше напоминал собственную статую, намертво, обеими руками вцепившуюся в толстенький гримерский чемоданчик. Но мне сейчас было не до гримерских переживаний. Туманно намекнув влюбленным на свое скорое возвращение, я оставил их наедине с любовным ложем и плотно прикрыл за собой дверь.

Елизавета, Збандут и Сплин оставались практически в тех же позах, в которых я их оставил, и напряженно смотрели на меня. Мне почудилось вдруг, что все живые существа в этом доме будут двигаться теперь лишь после того, как я приложу к этому усилие. Это соображение относилось даже и к Машеньке, которая по-прежнему как приклеенная сидела на плече у Збандута.

С Машеньки я и решил начать: резко, грубо оторвал от Максима Кирилловича, забросил на плечо к себе. Моя кошачья подруга, к моему удивлению, ни словом своим звериным, ни жестом не выразила недовольства. Я сразу почувствовал прилив уверенности в себе. Так, теперь Сплин.

– Константин Аркадьевич! – торжественно произнес я. – Вы хотите выбраться отсюда невредимым и целым? Или предпочитаете покинуть мою обитель по частям?

Не дождавшись ответа, в содержании которого у меня почему-то не возникало сомнений, я пригласил перепуганного доктора на кухню для конфиденциальной беседы. Елизавета получила аналогичное предложение. В присутствии Елизаветы наша беседа становилась не совсем конфиденциальной и даже совсем не конфиденциальной, но мне сейчас было не до дипломатических иезуитств. Пусть иезуитствами занимается сам негодяй Сплин. На пенсии. Если доживет.

После звонка Петровны страхи злодейского доктора должны были представляться мне смешными, но это верно лишь отчасти. Во-первых, тот стриженый юноша в кожаном пальто. В его реальности можно было убедиться, бросив даже самый поверхностный взгляд во двор. Я не преминул это сделать и увидел, что этот тип даже не переменил позы и по-прежнему напряженно вглядывается в мое окно. Может, это сотрудник Петровны, которого моя бывшая родственница отрядила для безотрывной слежки за мной, а может, все-таки бандит. К тому же на дороге кроме красного автомобиля, оккупированного, как выяснилось, Петровной, торчала еще целая прорва машин. В них Кальсон при желании мог упрятать пару дюжин своих подручных. Конечно, если бы эти ребята захватили мерзавца Сплина и повесили там, у себя за что-нибудь, я бы только порадовался. Но ведь в этом случае и мне вряд ли удастся отвертеться. Поэтому да здравствуют методы агентства «Апогей»! Ты умерло, мое незабвенное, но дело твое живет!

Но «Апогей» никогда не предоставлял свои услуги бесплатно. Почтим же его память, содрав с доктора гонорар, рекордный во всех отношениях!

– Константин Аркадьевич! – произнес я еще торжественней, чем накануне. – Мимо жучков Кальсона я вас проведу. Правда, это будет сопряжено с некоторыми хлопотами, моими… ну, и еще некоторых лиц. И с расходами, конечно. Поэтому сумма, которую вам надлежит внести, должна быть увеличена с трех до, скажем, пяти миллионов.

Голос мой сейчас своей задушевностью мог сравниться разве что с тем, автоматическим, который ласково напоминает вам с противоположного конца телефонной линии о давно просроченном платеже. Сплину, наверное, пришло в голову похожее сравнение, потому что в ответ он лишь сдавленно крякнул.

– Вы хотите сказать… – сразу продолжил я, не давая возможность мерзкому докторишке превратить этот свой кряк во что-то из арсенала второй сигнальной системы, – вы хотите напомнить мне о ваших собственных интересах? Но ведь и миллион с лишним долларов, который у вас останется, сумма вполне достаточная для обеспечения сытой старости. Я уж не говорю о наивности предположения о том, что этот счет у вас последний.

– Вы пользуетесь тем, что у меня нет выхода… – прохрипел доктор.

– Значит, согласны? Очень хорошо! Прошу! – широким жестом я пригласил Константина Аркадьевича в комнаты, и сам последовал за ним, поглаживая Машеньку. Киска моя замурлыкала и поцеловала меня в ухо: даже старые девы кошачьего племени в наше время любят миллионеров. Не разбираясь в тонкостях современной финансовой системы, Машенька, очевидно, не знала, что миллионером сейчас стану не я, а жених моей подруги и соратницы по имени Вовчик, с которым мы и знакомы-то лишь заочно.

Процедура перевода денег заняла примерно полчаса. Когда иноземный банк после бесчисленных запросов и предупреждений сообщил наконец, что процесс пошел, и попросил подождать, пока он закончится, мне представилось вдруг, как американские монеты, виртуальные, но зеленые, как оливки Юлия Македонского, сыплются на дно пустого ржавого ведра. Спустя несколько минут Вовчик подтвердил перевод денег на счет.

Многие люди по разным поводам говорили мне, что миллионером в наше время стать очень легко. Но миллионеров среди этих людей не было ни одного, поэтому я не очень им верил. И вот поди ж ты… Правда, миллионером стал пока только Вовчик: даже если он будет безукоризненно честен, богатство его прирастет аж полумиллионом «зеленых». А если без пяти минут супруг моей зазнобы не станет изображать из себя кавалера де Грие?.. Может же он счесть, например, эти пять «лимонов» приданым, которые мы с доктором Сплином даем за Елизаветой!

Глубже вдаваться в вопрос о степени нравственной чистоты оливкового бизнесмена Вовчика у меня не было ни желания, ни времени. Следовало немедленно приступить к удалению из квартиры Константина Аркадьевича Сплина, который уже выполнил предначертанную ему миссию, да и надоел мне порядком.

– Теперь, – объявил я все еще перепуганному доктору, – займемся вашим спасением.

– Каким же это образом? – в его голосе язвительность мешалась с надеждой.

– Вы, помнится, пристально следили за деятельностью агентства «Апогей» и должны знать методы его работы. Ничто не мешает нам применить эти методы сейчас.

– Но как же… – проговорил доктор Сплин, нервно ощупывая свое лицо. До него, кажется, начало доходить!

– Как, пусть решает наш главный специалист по этой части. Он ведь здесь и, заметьте, со всем своим инвентарем.

Альберт Несторович Птица, которому предстояло сейчас вступить в дело, находился вместе со своей невестой в бедственном положении. Наша постель, небрежно скатанная Елизаветой, распространилась теперь почти на все пространство дивана, загнав замороженную смущением чету на самый его край. Гример отчаянно цеплялся за угол ложа лишь одной своей ягодицей, вместо положенных в подобных случаях двух. Эльвире же, зажатой между постельной кучей и своим женихом, приходилось еще хуже: она не считала пока себя вправе так плотно прижиматься к Альберту и жестоко страдала.

– Альберт Несторович! – уже не торжественно, но торжествующе рявкнул я в сторону гримера.

Он вскочил так резко, как если бы какая-то ядовитая гадина ужалила его в ту бесприютную половинку, которой не досталось места на диване. За ним мотыльком вспорхнула и Эльвира.

Развратная постельная тварь тут же воспользовалась предоставленной свободой и распространилась уже на всю поверхность дивана без исключения. В центре белого прямоугольника тотчас обозначилось почти уже высохшее, но оттого не менее заметное светло-желтое пятно.

– Альберт Несторович! – повторил я. – Не могли бы загримировать на выход, по-«апогеевски» вот этого господина?

Произнося эти слова, я приобнял за плечи гримера и его невесту и принялся подталкивать полусладкую парочку поближе к доктору Сплину и подальше от следов наших с Елизаветой преступлений. Мне подумалось, что честь моей боевой подруги стала вдруг стоить невероятно дорого. Ведь она невеста оливкового бизнесмена Вовчика, только что сделанного мною миллионером. Да и сам я, миллионер, так сказать, моральный имею к ней некоторое отношение. Господи, как все уже запуталось! А ведь это самое «все», кто бы посмел усомниться, только начиналось!

– По-«апогеевски»? – удивленно переспросил гример Птица. – Но где же?..

Последние слова он произнес растянуто, нараспев, оглядывая при этом одного за другим всех присутствующих. Да, технология агентства «Апогей» подразумевала наличие «подставы», человека, под которого гримируют клиента, прежде чем вывести его на волю под бдительными взорами охранников. Так мы выводили Карповича, предварительно загримировав его под Збандута. Увы, Максим Кириллович нимало не походил на престарелого, маленького, кругленького доктора Сплина.

Гример Птица еще раз профессионально «сфотографировал» каждого из нас, не упустив при этом даже Машеньку, гордо восседавшую у меня на плече.

Закончив осмотр окружающих, Альберт Несторович удивленно уставился на меня и уже открыл было рот, чтобы задать недоуменный вопрос о «подставе».

– Подойдите лучше к зеркалу, – усмехнулся я, – гримировать этого господина вам придется под себя.

На первый взгляд, моя затея могла показаться никудышной: гример был лет на двадцать моложе Сплина и почти на голову выше. Но…

– Константин Аркадьевич имел счастье увести подругу у одного молодого человека, – ехидно «пояснил» я. – Теперь этот юноша торчит у подъезда, жаждя отмщения, а у другого выхода в машине дежурят его дружки. Так что тщательного фейс-контроля не будет. Константин Аркадьевич выйдет вместе с Эльвирой, загримированный и одетый под вас. Вы оба большеголовые, так что шапочка ваша должна подойти, а куртка будет выглядеть на докторе, как полупальто. Рукава мы подвернем, выйдет даже эмпозантно. Они проследуют с Эльвирой к ней домой, а через какое-то время туда подойдете и вы; одежду мы вам какую-нибудь подберем. Ваш гонорар – десять тысяч.

– Что ж, за десять тысяч рублей можно попробовать, – по-музыкантски, разминая руки, ответил гример.

– Причем тут рубли? – театрально вопросил я. – Я имел в виду доллары, Альберт Несторович.

Ленька Матвеев как-то раз следующим образом описал мне структуру современного российского общества: есть скучное подавляющее большинство, проливающее реки пота за черствую неразмоченную горбушку, и есть отгородившееся от большинства меньшинство, на которое «деньги сыплются практически ни за что». Задача каждого мыслящего индивидуума состоит, по мнению Леньки, в том, чтобы пробиться из большинства в меньшинство. Я потому и проявил такую неслыханную щедрость, что вспомнил вдруг эти Ленькины поучения: захотелось, чтобы гример хоть на мгновение ощутил себя персоной, совершившей вожделенный переход. Да и проверить честность Вовчика тоже не помешает: выплачивать астрономический гонорар придется оливковому продавцу.



– Что ж, для театра сошло бы, – удовлетворенно произнес гример, рассматривая в зеркало себя и преображенного им Сплина. – Или для дублера в кино.

Да, Альберт Несторович Птица настоящий мастер своего дела, в очередной раз констатировал я. Идеальная округлость физиономии доктора словно по волшебству превратилась в мощную суровую одутловатость, небольшой, но все же силившийся загнуться крючочком носик – в добропорядочную гримерскую картофелину; даже крохотные, глубоко сидящие глазки Сплина, казалось, увеличились, вылезли на свет божий и приобрели суровое птицынское выражение. Когда же гример прилепил что-то по бокам седой шевелюры Сплина и водрузил сверху собственный картуз, все ахнули: из-под головного убора выбивались жесткие, почти нетронутые белизной гримерские волосы.

– У нас не так много времени, Илья Николаевич, – сказал доктор, строго глядя на меня глазами гримера Птицы.

– Да, времени не так много согласился я. – Тем более мне нужно несколько дней на устройство дел здесь, в Москве.

– Как?! Вы же обещали…

– Обещал, но не говорил, что это случиться непременно сегодня. Ведь ваши жадные друзья-пилоты дежурят регулярно? Вот в их следующее дежурство… или, может быть, через раз мы с вами и предпримем вояж. Так что советую вам пока воспользоваться гостеприимством Эльвиры. Ты ведь не против?

Эльвира кивнула.

– Ой! – вдруг с обычной своей последовательностью воскликнула она. – С чем приходили, про то и забыла! И ты, Алик, не напомнил. Вот.

Она протянула мне конверт. На нем аршинными буквами вкривь и вкось было написано: «Суровову И.Н.» Конверт был не запечатан.

– Зачем ты приволокла это сюда? Письмо какому-то Суровову, а не Суворову.

– Это, наверное, ошибка. Там же написано «И.Н.».

– Да, «И.Н.» – это серьезный аргумент, – согласился я. – А что там, внутри?

– Мы не читаем чужих писем! Правда, Алик?

Тот, кого второй раз за еще не успевшую истечь минуту назвали Аликом, нервно кивнул. Наш бравый гример, как видно, был всмятку раздавлен семейным счастьем, неотвратимо надвигавшимся на него.

– А как у вас дела на личном фронте, Константин Аркадьевич? – неожиданно для самого себя бросил я вдогонку доктору.

Как ни полыхал на меня злобой этот негодяй, но голос из-под картуза прозвучал очень мягко, даже элегически:

– Два года назад я потерял жену. Сын живет в Москве, но вроде как за границей. Перезваниваемся раз в полгода…

Эльвира, которую доктор Сплин галантно пропустил вперед, развернулась на сто восемьдесят градусов и порог переступала уже спиной вперед. Да, седовласый мужчина, способный уводить молоденьких девиц у их таких же юных приятелей и к тому же, как выясняется, свободный… здесь есть на что полюбоваться и о чем подумать даме средних лет!

Лязгнул, закрываясь замок; будто в бессильной злобе звякнул зубами скрывшийся за дверью доктор Сплин.

Что ж, пусть сукин сын позлится, думал я. Глядишь, Эльвира его как-нибудь утешит. Улететь с ним сейчас было бы, конечно, безумием, но если Кальсон с компанией возьмутся за меня всерьез, может, обсмеянные жадины пилоты станут для меня последней надеждой. Хотя, если эта публика будет по-настоящему серьезна, никакие пилоты мне не помогут, вздохнул я, вытаскивая бумажку из конверта, врученного мне Эльвирой.

Это был обыкновенный клетчатый листок, неровно выдранный из ученической тетрадки. Одна из его сторон была плотно исписана. Причем таким почерком, что проблематичным представлялось обнаружить здесь хотя бы одно слово, доступное прочтению. Я бы даже задался вопросом, на каком языке написан этот текст, если бы не заголовок, изображенный хоть и вкривь и вкось, но печатными буквами, – примерно такими же, что и надпись на конверте. Фраза, служившая заголовком, была довольно странная: «УДАР НАГОЙ В ПАХ».

– Ты здесь что-нибудь понимаешь? – спросил я у Елизаветы, которая, как обнаружилось, прилипла к моему левому боку и тоже изучала бумажку.

– А что такое пах? – поинтересовалась она.

Я объяснил, вернее, без слов показал на себе.

– Ну, тогда это… типа… как копытом по яйцам кому-нибудь шарахнуть.

Ничто в такой степени не мешает современному человеку, как грамотность. Я-то, горемычный, расшифровал слово «нагой», как «голый», и вертел в голове варианты «удар в голый пах» или «голый удар в пах». А оно, оказывается, вон что. Я вздохнул и перевернул листок.

Эта сторона была почти пуста, если не считать контурного рисунка человеческого черепа, дополненного для верности скрещенными костями, по форме больше напоминавшими свиные копыта. «Веселый Роджер» был изображен нетвердой рукой и походил скорее на свое отражение в рябой воде. В нижней части такими же нетвердыми, но ввиду своей огромности понятными буквами было намалевано одно-единственное слово «СМЕРТЬ».

Бред какой-то. Может, сам Кальсон или кто-то из его подручных, свихнувшись вконец, начал засылать мне письма с детскими страшилками? Нет, это было бы слишком хорошо. Или слишком плохо… кто теперь разберет? Но что слишком, это наверняка. И потом, почему послание оказалось в почтовом ящике Эльвиры? Хотя что-то такое вертелось в памяти, именно в связи с Эльвирой и, как ни странно, этими пресловутыми ударами в пах. Но что именно, вспомнить никак не удавалось. Ну да ладно, есть другие заботы.

– Слушай, Елизавета, – сказал я, нежно обнимая за плечи своего рыцаря и оруженосца в одном, как принято теперь говорить, флаконе. Флакон этот, то бишь одеяние без пяти минут новобрачной, по-прежнему состоял из одной лишь моей рубашки, изрядно помятой. – Слушай, Елизавета, у тебя, конечно, завтра свадьба и все такое, но, я думаю, нам в ближайшее время придется расширить наш арсенал, – в последний момент, убоявшись, что моя подруга может не понять слово «арсенал», я добавил для ясности: – В смысле, прикупить кое-что из оружия.

– Да?! – радостно воскликнула она, и глаза ее сверкнули неистовым пулеметным огнем.

Арсенал наш, если кто помнит, достался по наследству от одной из бандитских группировок, подотчетных Кальсону, которую мы разгромили в позапрошлом году. Спрятан он был в бабушкином полутонном сундучке на участке моих родителей. Прошлым летом мы с Елизаветой дважды выезжали в те края, устраивали тренировочные стрельбы в лесу, а потом занимались любовью. После стрельбы, да еще на свежем воздухе моя подруга была неподражаема!

– Да, прикупить, – подтвердил я. – Там у нас много всякой всячины, но все это обычное стрелковое оружие, сама понимаешь…

– Автоматы, гранатометы… – мечтательно прошептала она и тут же резюмировала совсем другим тоном: – Говно все это!

Она с такой надеждой смотрела на меня, что возник соблазн заказать для нее по меньшей мере водородную бомбу. Интересно, хватит на это дело наших свежеиспеченных пяти миллионов? Ну, на какую-нибудь завалященькую, бывшую, так сказать, в употреблении?

– Именно это слово, – согласился я. – Обстоятельства же могут сложиться так, что без средств борьбы с воздушными целями нам будет не обойтись. Есть, знаешь, такие, нетяжелые, переносные.

– Пэ-зэ-эр-ка, – мгновенно вставила Елизавета.

– Что?

– Пэ-зэ-эр-ка, – повторила она. – Переносной зенитно-ракетный комплекс. Их много есть: «Игла», «Стрела»… – после этих названий она добавляла еще какие-то буквы и цифры, но я их, конечно, не запомнил.

Самое главное она произнесла мгновение спустя:

– Алиса может помочь, Диана, то есть. Ты ее должен помнить.

Для того чтобы вспомнить как следует эту даму, принявшую имя античной воительницы, требовалось некоторое время. Но судьба мне его не предоставила: в слух мой без спроса вторгся неясный, приглушенный, но вместе с тем очень неприятный, тревожащий звук. Мгновение спустя я понял, что звук этот доносится с улицы. Еще пара мгновений мне понадобилась на то, чтобы понять, что там, на улице кричит женщина и что женщину эту зовут Эльвира. Тут же и Максим Кириллович Збандут, о существовании которого я за последние минуты уже порядком подзабыл, что-то выкрикнул из комнаты, так же неясно, сдавленно. Пискнула что-то и Машенька, снова находившаяся, мерзавка, неподалеку от продавца запчастей. Оттолкнув Елизавету, я бросился на кухню, к окнам.





Глава 4



ДУРА И ДУРАК, ИЛИ

БЕЗ ПРАВИЛ, НО ПО ИНСТРУКЦИИ





Потом, когда все чуточку успокоилось, мне удалось-таки освежить воспоминания об упомянутой Елизаветой Диане. Это была не кто иная, как мать счастливого жениха Вовчика, а стало быть, будущая свекровь моей воинственной подруги. Дама эта, верная родительскому долгу, проложила сыну светлый путь в рыночную экономику, куда раньше него в эту самую экономику вляпавшись. Переход к рынку, столь милый сердцу легионов отмороженных мыслителей, эта отдельно взятая, но оттого еще более энергичная особа произвела, используя самый минимальный набор подручных средств. А именно: арбузную клетку, позаимствованную у темпераментных овощных торговцев, старую куртку мужа, из которой был благополучно скроен и сшит кожаный купальник, и мужнюю же офицерскую фуражку. Ансамбль венчали купленные давным-давно высоченные узкие сапоги на почти таких же высоких каблуках. Сапоги были девственные, не тронутые ноской, потому что в мирные социалистические времена Диана, а тогда еще Алиса так и не смогла вколотить в них свои ножищи.

Перечисленные аксессуары потребовали в дальнейшем лишь покраски в ровный антрацитовый цвет, после чего были практически готовы к употреблению. В отношении сапог не требовалось даже и этого: производитель из тогда еще социалистической Югославии предвосхитив тенденцию поголовного развития к рынку, придал им требуемый цвет заранее. Преодолеть же несоответствие размеров Диане помогла буйная капиталистическая энергия, пришедшая на смену омерзительной социалистической расслабленности.

Тулью советской офицерской фуражки, ставшей к вящему своему удивлению угольно-черной, увенчал индейский амулет, произведенный в венгерском кооперативе с непроизносимым, почти индейским названием. Облачившись во все вышеперечисленное, Диана стала напоминать содержательницу элитного борделя для высокопоставленных эсэсовских сынов Третьего рейха.

Двухчасовой сеанс у Дианы-воительницы стоил от пятисот «зеленых» и выше, но полученные удовольствия стоили того. Переступив порог съемной квартиры и покончив с грустными финансовыми формальностями, вы попадали в лапы не очень прекрасной, но яростной фурии, которая для начала раздевала вас догола, сажала на собачий поводок, поставив на четвереньки, и рысью прогоняла по умышленно сделанному нечистым полу. Первая часть сеанса венчалась посадкой в арбузную клетку под гигантский амбарный замок.

За дополнительную плату можно было открыть перед собой новые блистательные возможности. Например, влажную уборку квартиры – на четвереньках в прежнем, голом виде, под щелканье ремней и властные окрики госпожи. Можно было рассчитывать также на омовение или – двойной тариф! – вылизывание языком благоухающих ног или сапог госпожи и целование оных. Ноги были узловатые, в синих прожилках, а размер их примерно совпадал с числом лет, прожитых самой госпожой, что многократно усиливало наслаждение…

Теперь, как видно, дела госпожи Дианы резко пошли в гору, раз она от плеток, ремней и арбузной клетки перешла к другим, куда более серьезным средствам уничтожения.



Но все это, повторюсь, мне пришлось вспоминать и додумывать несколько позже. Теперь же надлежало бежать к окну. Что я и сделал, едва не сбив с ног гримера Птицу, который плавно, не теряя достоинства, перемещался в том же направлении.

Первый тревожный элемент разворачивавшегося во дворе действа представляла моя соседка Поклепа. Эта старуха прилетает на любую пакость спорее навозной мухи или даже тележурналюг. В противоположность мухам и по аналогии с журналюгами, она не только летит на пакости, но и весьма успешно организует их. Второй из тревожных элементов заключался в том, что увесистая фигура в кожаном пальто, по-прежнему торчавшая посреди двора, сменила позу с выжидательной на угрожающую. Доктор Сплин, загримированный под Птицу, медленно выдвигался из-под подъездного козырька навстречу этой фигуре. Эльвира же, помимо истошного визга, который не прекращался ни на мгновение, напоминала о себе лишь парой тонких рук, намертво вцепившихся в запястье Константина Аркадьевича. Руки эти чаяли прервать движение доктора, очевидно, гибельное для него. Вся остальная Эльвира еще не успела нарисоваться из-под козырька подъезда. Когда Константин Аркадьевич, наконец, остановился, в движение пришел плотный парень в кожаном пальто. Указав перстом на несчастного доктора, он завопил – так же истошно, как Эльвира, но октавы на полторы ниже:

– Суровый, да?! Суровый!!!

В это мгновение все – недавние воспоминания сцена, разворачивавшаяся сейчас передо мной, дурацкая бумажка, над которой мы с Елизаветой колдовали в коридоре, – все это сложилось вдруг во мне в единую цепочку. Я понял, кто в действительности этот парень и что сейчас произойдет.

– Это Суровый! – снова завопил влюбленный боец без правил, стремительно приближаясь к доктору.

– Нет! – заорала Поклепа; эта старая сволочь наверняка приложила руку к устройству происходящего безобразия.

– Нет!! – завизжала из-под козырька Эльвира.

– Нет!!! – завопил я, настежь распахивая окно.

Все было тщетно. В долю секунды покрыв разделявшее их расстояние, ревнивый боец без правил нанес доктору первый удар – тем самым и в то самое место, которое упоминалось в инструкции, так и не прочитанной мною с Елизаветой.



Пока я лихорадочно соображал, что предпринять, Константин Аркадьевич, сразу, разумеется, свалившийся на землю, успел получить еще несколько ударов, хотя и одного ему было более чем достаточно для того, чтобы стать полноправным пациентом реанимационного отделения.

– Стой! – наконец заорал я. – Это не Суровый!

Парень, стоявший на одной ноге, а другую занесший для удара, задрал голову кверху.

– Это я, я Суровый! – произнося эти слова, я для убедительности тыкал себя большим пальцем в грудь, одновременно соображая, как удержать входную дверь, если ревнивый боец без правил начнет ее выламывать. Стройность моих мыслей сильно нарушал непрерывный визг Эльвиры, по мелодичности приближавшийся к пению старинной пыточной бормашины.

Парень, однако, ориентировался не на фамилию, а на внешность: обозрев мою физиономию, он выдал что-то вроде кривой усмешечки по поводу столь очевидной лжи.

– Вот он, вот Суровый! – закричал я, хватая за шкирку и высовывая в окно Альберта Несторовича Птицу, который находился где-то поблизости.

Но вместо доблестного гримера мне, как тут же выяснилось, под руку попалась Елизавета. После такого зрелища ревнивому бойцу без правил ничего не оставалось, как нанести своему мнимому сопернику еще несколько ударов. К этому он и приступил не мешкая.

Кто-то подергал меня сзади за локоть, и я обернулся. Это был Максим Кириллович Збандут с телефонной трубкой в руке. Я понял, что уже с минуту где-то на уровне моего подсознания звонит телефон.

– Это вас, – сказал Максим Кириллович.

– Суворов, блин, долго мне тут в машине киснуть?! – закричала из трубки Петровна.

– Солдат спит в красной машине, а служба идет… – огрызнулся я. – Или к полковникам это не относится?

В ответ раздалось нечто, напоминающее скрип покрышек по асфальту: материться при мне Петровна не решалась, но иногда создавалось впечатление, что она тормозит в самый последний момент.

– У нас тут такое… – завлекающим шепотом произнес я. Ответ был неожиданно небрежным:

– Да знаю я… Это Эльвира там вопит? Даже мне громко, блин. Ты спускайся скорее!

– Что ты знаешь… откуда?!

– Милиция, Суворов, знает все! – назидательно произнесла моя отставная родственница. – Особенно когда дело касается нарушения общественного порядка.

В это время в какофонию, с блеском исполнявшуюся на улице, подмешались новые звуки: неопределенный скрип, треск и еще что-то, уже совсем непонятное. Тон мелодии, издаваемой сиреной Эльвирой, тоже несколько изменился. Как тут же выяснилось, это резко распахнулась подъездная дверь и с силой шарахнула на глазах перезревающую невесту в спину и в другие прилегающие к спине места. Из подъезда молнией вылетел какой-то плотно сбитый человечек. В первый момент я его не узнал, в глаза бросился лишь черный милицейский «демократизатор», устремленный, подобно фаллосу Приапа2, куда-то в бесконечность. Стремительная фигурка на полном ходу врезалась в бойца без правил, увлеченно предававшемуся своему ремеслу. Оба оказались на земле, но мой недавний спаситель бравый милиционер Вася – это, конечно, был он – тут же оседлал несчастного парня. В руке милиционера-энтузиаста – а через мгновение и на запястьях влюбленного, но от этого не менее злостного нарушителя общественного порядка – сверкнули наручники. Все было кончено.

– Ну, как там дела? – так же лениво поинтересовалась Петровна.

– Шандец, – прохрипел я, в последний момент заменив нецензурное слово более пристойным.

– Вот и славненько. Собирайся и выходи. Жду!

Донельзя ошарашенный, я наблюдал, как к нам во двор – с разных сторон, но одновременно! – въехали, завывая сиренами, милицейский «воронок» и машина «скорой помощи». Из машин выскочили люди, началась суета, в результате которой доктора Сплина запихали в один автомобиль, а его обидчика – в другой. Эльвира все это время суетилась вокруг носилок с Константином Аркадьевичем и, размахивая руками, что-то объясняла санитарам. Поклёпа же буквально разрывалась между одной и другой машинами и тоже пыталась то ли дать ценный совет, то ли сказать какую-нибудь гадость, что в ее устах практически одно и то же. Все, однако, от нее старательно отворачивались. Жизнь потекла своим чередом, можно было закрывать окно.

Размеры моей кухни всегда казались мне достаточными – даже в сравнении с моими немалыми габаритами. Но сейчас, помимо меня, здесь собрались еще три человека. Все трое смотрели в мою сторону, ожидая, очевидно, каких-то инициатив с этой самой стороны. Не столько телу, сколько душе моей в такой блокаде показалось тесно.

– Я должен уйти ненадолго, – сказал я, проходя сквозь эту мини-толпу как сквозь строй, – подождите меня здесь.

– И я? – спросил гример Птица.

– Да, когда я вернусь, мы решим ваш денежный вопрос.

– И я? – поинтересовался продавец запчастей Збандут.

– Да, отдыхайте. У нас с вами трудный день впереди. А может, и ночь.

– И я? – подала голос Елизавета.

– Ты… а, да ты же у нас невеста. Делай что хочешь.

Я уже надевал башмаки, когда раздался звонок в дверь. Колька Матвеев, сотрудник агентства «Апогей» и мой коллега по злоключениям последних дней, поднявшись на не бог весть какую высоту – третий этаж всего! – запыхался так, будто карабкался на небоскреб, лишившийся не только лифта, но и лестницы. Жаль, что «Апогей» загнулся, подумалось мне. Такой ценный кадр пропадает.

– Видал, что у тебя делается? – возбужденно спросил он. – Милиция, «скорая», толпа!

– Это дела любовные, до нас с тобой не касаемые…

– А девка эта твоя… Ирка… – он никак не мог перевести дух. – Я заснул малость, а она мой макинтош напялила и сбежала… на голое тело!

– И босиком? – зачем-то спросил я.

– Нет… хотя… практически да, – ответил Колька, воодушевляясь. Боялся, наверное, сердешный, что я буду ругаться, а теперь разглядел, что мне не до того. – Там босоножки были летние старые… этой… – он снова шумно вдохнул воздух, одновременно подыскивая нужное слово, – Маринки твоей. Их и одела!

– Надела, – механически поправил я и поинтересовался лениво: – Сам-то куда смотрел?

– Говорю же, заснул! Она так крепко спала, ну и я тоже, в соседней комнате…

Я не мог скрыть удивления:

– В соседней комнате?! Лег бы рядом с ней да обнял покрепче.

– Так она же твоя, – шепотом проговорил он. При этом Колька – я никогда бы не поверил, если бы сам не видел! – вдруг покраснел. Он, стало быть, боялся ложной ревности с моей стороны или того, что, соблазнившись длиннющими ногами этой злодейки, сам нарушит принципы бескорыстной мужской дружбы. Хоть пускай скупую слезу самца!

– Проходи туда, до кучи, к народу, – сказал я, едва сдерживая смех. – Подожди меня, я скоро вернусь.

Коварная Ирочка, моя одноразовая подруга, сейчас меня мало интересовала; еще меньше волновался я по поводу ее целомудрия и верности. Ну сбежала, ну настучит теперь Кальсону, если знает кого из той шайки, кроме доктора Сплина. Мало ли кто будет теперь стучать на меня Кальсону! Все феминистки, митинговавшие ночью перед клиникой, и Дуня Тверская со всей телевизионной сволочью в придачу занимаются этим уже полсуток минимум, так рассуждал я. Рассуждал, в общем, правильно… но не следовало мне упускать из виду эту Ирочку!



Могучее тело Петровны занимало собой почти все заднее сиденье. Больше в машине никого не было, и я втиснулся на переднее пассажирское место. Когда интерьер салона дополнился еще и моими немалыми габаритами, внутреннее пространство, как мне показалось, вообще практически исчезло. А ведь в рекламе этих самых машин было написано, что их внутренние размеры вопреки всем законам геометрии превосходят внешние! Наврали, как всегда.

– Стало быть, так… – деловито начала Петровна, зашуршав бумагами в своем портфеле. Портфель был такой же необъятный, как и его хозяйка, а лабиринты в нем такими же запутанными, как ход мыслей моей отставной родственницы, поэтому поиски в нем затянулись, а фраза, начатая было Петровной, повисла в воздухе и упорно не желала опускаться на землю. Я уже было заскучал, но в этот момент в боковое стекло постучали. Геройский Вася почтил нас визитом.

– Короче, там бугай один молодой… – зашептал он, часто дыша, едва лишь устроился на водительском месте, – доктора… гада этого… Сплина здорово отметелил. Бугая этого мы… я… мы, в общем, повязали, сидит у нас в машине. Сплином скорая помощь занимается, а он весь накрашенный какой-то, загримированный, что ли…

– С гримом, конечно, это твои штучки, Суворов! – констатировала Петровна, продолжая рыться в портфеле. Я замер, ожидая сурового вопроса о том, какие злодейские планы я вынашивал, гримируя бедного доктора, но вместо этого она спросила почти простодушно: – И что мы теперь с ними делать будем?

– Ты об этом меня спрашиваешь?..

Удивлению моему не было предела. Петровна – и вдруг ждет моих распоряжений? Такого за ней никогда не водилось.

– А кого же еще? – она произнесла это очень буднично, будто всю жизнь только и ждала случая поставить всю московскую милицию под начало своего непутевого родственника.

– В каком состоянии доктор Сплин? – обратился я к Васе.

– Без сознания. Но врачи говорят, что ничего у него вроде не сломано и ничего такого важного не отбито.

– Тогда пусть Эльвира насчет него решает, – сказал я, – та дама, которая громче всех вопила. Хочет, пусть отправляет в больницу, но тогда понадобится охрана… дашь людей, Петровна?

Госпожа полковник промычала в ответ что-то невнятное, но утвердительное.

– А лучше будет, если она его к себе домой возьмет, – продолжил я, постепенно набираясь наглости. Голос мой, вначале не очень уверенный, теперь окреп и зазвенел, как парус, наполняемый попутным ветром. – Одного жениха она себе уже выходила. Ненадолго, правда.

– Помер, что ли, от счастья? – неожиданно живо поинтересовалась Петровна.

– Жив пока, но, кажется, вот-вот сделает ноги.

– А вон еще один счастливый влюбленный! – вдруг воскликнула она с усмешечкой.

Вот глазастая! Мне казалось, что мадам полковник все это время не отрывалась от запутанных внутренностей своего портфеля, да и сквозь тонированные стекла машины видно было не очень хорошо. Тем не менее она первая заметила, что из моего подъезда осторожно выбрался и крадучись заскользил вдоль стены Максим Кириллович Збандут.

– Что с этим будем делать, Суворов? – спросила Петровна.

К роли командира привыкаешь на удивление быстро. Видимо, окончательно войдя во вкус, я произнес почти без запинки:

– Его бы лучше, пока мы здесь с тобой разговариваем, у вас в «воронке» подержать. Потом можно будет назад препроводить, ко мне в квартиру.

– Давай Вася, – сразу, не торгуясь и не вопрошая о подспудных мотивах, распорядилась Петровна. Ну, совсем на нее не похоже!

– Потом сюда возвращайся! – напрямую, нарушая все правила субординации, приказал я Васе. Ни возражений, ни даже нравоучений со стороны моей отставной родственницы не последовало.

Васе, собственно, и делать ничего не пришлось. Завидев милиционера-героя, несчастный продавец запчастей сразу пожух, сник и замер, ожидая решения своей судьбы. Вася, даже не приблизившись к нему вплотную, указал «демократизатором» на мой подъезд, у противоположного выхода из которого Максима Кирилловича ожидал «воронок». Збандут незамедлительно подчинился.

– Что это ты с ним так сурово? – задумчиво поинтересовалась Петровна. – Может, пусть бы его сбежал?..

Конечно, господин Збандут просто испугался и решил слинять. На его месте, наверное, я и сам попытался бы так сделать. Рассчитывал, горемычный, отсидеться в кругу семьи или где-нибудь у знакомых. А Сева Кальсон, мол, его забудет. Может, и вправду про него бы Кальсон и забыл за своими злодейскими хлопотами. Только вот мне на это рассчитывать не приходилось…

– Он сегодня выступит то ли моим счастливым соперником, то ли несчастным союзником, – ответил я. – В любом случае позволить ему удрать было бы неблагородно с моей стороны. А что это ты вдруг стала мне подчиняться?

В ответ прозвучало нечто совершенно философское:

– В жизни всегда так происходит, Суворов. Одни дураки отдают приказы, а другие дуры им подчиняются.

– Бывает, что дураки и дуры меняются этими ролями, – ответил я.

– Ага, бывает. Вот ты, умник, подумал, где сейчас твое самое слабое место? А я, дура, подумала.

Боже, это, конечно, мой сын Володька, а еще Тамара, ее мать и дочь, которые сейчас возле него. Сегодня, занимаясь всеми этими Збандутами, Сплинами и виртуальными миллионами, я о них даже не вспомнил!

– Они сейчас в безопасности, – продолжила Петровна. – На несколько дней, по крайней мере. А за это время, надеюсь, все устаканится.

Интересно, как это самое «все» может устаканиться? Разве что в случае моей гибели. Действительно, моя смерть все вернула бы на свои места, всем снова стало бы хорошо: Кальсон спокойно занялся бы своими делами, оставаясь тем, что он есть сейчас, а Петровна продолжила бы свои странные маневры на периферии его гигантской банды. Впрочем, можно ли назвать бандой империю, созданную Николаем Всеволодовичем Кальским? Ну, всякие там паханы и паханишки, продажные адвокаты, политиканы и журналюги, прикормленные этим всероссийским меценатом, – с этими-то все понятно. А какая-нибудь секретарша на тонких ножках или уборщица в его конторе? А бесчисленные работяги, вкалывающие на нефтяных полях, принадлежащих Кальсону? А...

– Теперь о том, ради чего я полдня торчу здесь, в тесноте, – Петровна повела плечами, будто желая разорвать окружавшую нас железную скорлупу. Ей бы это, может, и удалось, если бы не отвлекло более серьезное дело: она выволокла, наконец, из необъятного чрева своего портфеля то, что так долго там искала. – Ознакомься на досуге. Столько времени собирала!

В руках у меня оказалась полупрозрачная папка, до пухлости набитая какими-то бумагами. Я надавил пальцами на пластиковую поверхность, желая разглядеть то, что написано на верхней из этих бумаг, и по глазам мне как серпом резануло:

«ПОДРУГА ОВИЧА ИЗНАСИЛОВАНА ИНОПЛАНЕТЯНИНОМ!!!»

Несколько ниже было изображено некое непонятное существо расхожего булыжного цвета, надругавшееся, очевидно, над подругой самого скандального из олигархов. Существо было абсолютно голым, только орудие преступления кокетливо прикрывалось рекламой навороченного мобильного телефона.

На более пристальное изучение папки у меня не было времени, но и так было ясно: вся она забита такими же вырезками из похабных газетенок, тех самых, что состоят лишь из аршинных заголовков, рекламы и мерзких картинок, изображающих пьющих, жрущих, умащающихся и совокупляющихся во все места VIP-тварей. На хрена мне эта пакость?! Озвучить этот смятенный вопрос я не успел: в нашей машине снова нарисовался Вася. Рукой, в которой по-прежнему красовался «демократизатор», он нарисовал в воздухе некую абстрактную фигуру. Смысл этого постмодернистского творения читался, однако, однозначно: наши с Петровной распоряжения исполнены неукоснительно.

– Вера Александровна, что с этим бугаем здоровым дальше будем делать? – спросил Вася.

Петровна беззвучно, одними глазами переадресовала этот вопрос в моем направлении, я же далеко не сразу осознал, что определение «бугай здоровый» относится не ко мне, а к несчастному бойцу без правил, влипшему в переделку из-за собственной необузданной страсти.

– Парень несколько не в себе… товарищ полковник, – последнее я выдал после некоторой запинки: называть Петровну Петровной в присутствии подчиненного было как-то неудобно, а именовать ее по имени-отчеству мой язык не был приучен. – Его бы к психиатрам сейчас. Полежал бы на коечке, попил бы таблеточки…

– В психушку не могу, мороки много. Права человека… – по-видимому, лишь присутствие подчиненного не позволило ей завершить фразу своим любимым «блин». – Посадить могу на недельку-другую. За нарушение общественного порядка.

Такие вот права у нынешних человеков: на коечку им, человекам, нельзя, а в кутузку – всегда пожалуйста! Я не успел как следует развить и эту сумбурную мысль, потому что Вася издал вдруг какой-то звук – нечленораздельный, но от этого еще более громкий.

– Смотри, Суворов, все бегут от тебя, как крысы… – огорченно и в то же время язвительно пробормотала Петровна.

Только сейчас – последним, как всегда! – я заметил, что из той самой подъездной двери, возле которой Вася только что доблестно задержал Збандута, появилась Елизавета. Правда, в отличие о Максим Кирилловича, она не таилась, а шла открыто, бодро и даже слегка вприпрыжку, как молодая лошадка, уже объезженная, но еще не погрустневшая от жизненного ярма.

– Что теперь делать будем? – в который уже раз за последние полчаса испросила моих указаний Петровна.

– Теперь делать ничего не будем, – твердо распорядился я. – Пусть идет с миром.

Действительно, пусть идет. Она ведь без пяти минут невеста. Или без пяти минут жена своего Вовчика, а невеста она уже сейчас?.. Во всяком случае, она имеет полное право сбежать к своему без пяти минут жениху или мужу. Все же такая поспешность со стороны моей боевой подруги оставляла на душе горечь. Немало усиливала эту горечь мысль о пяти миллионах, которые уплывали сейчас, и не исключено, что навсегда, к какому-то неизвестному мне Вовчику. А ведь Елизавета так вдохновилась было моим распоряжением насчет закупки зенитных ракет, подумалось мне. Что теперь с этим будет? Впрочем, это распоряжение было вызвано такой невероятной, почти невозможной мечтой, о которой не стоило даже и сожалеть.

– Знаешь, а ведь сегодня я стал миллионером, – похвастался я Петровне. – Правда, наверное, ненадолго.

– С этой сволочью только свяжись, – вздохнула она, – сам мигом таким же станешь. Ненадолго. А потом трупом. Уже надолго.

– Ну, насчет последнего мы еще посмотрим! Поборемся еще! – я старался казаться бодрым и агрессивным, как голливудский дебил, хотя на самом деле мне хотелось забиться в какую-нибудь щель поглубже и сидеть там до… Интересно до каких пор мне пришлось бы там сидеть? Беглые каторжники, те хоть могли надеяться на амнистию, пускай и мифическую. А мне? Как можно прятаться и ждать, не имея надежды?

– Ага, поборешься! Попрешь с поднятым забралом на танк. А вместо меча возьмешь те финтифлюшки, что нарыл вчера у Сплина?

– А что, разве плохой меч?

Петровна усмехнулась:

– Меч-то хороший. Только знаешь, я читала когда-то книжку про рыцарские турниры. Чем тяжелее был у рыцаря меч, тем ему было, конечно, выгоднее. Нужно только, чтобы рыцарь мог сражаться этим мечом. Для слабака тяжелый двуручный меч только обуза. Ты такой «меч» даже от земли не оторвешь! Лучше папочку мою посмотри.

До меня, кажется, начало доходить:

– Хочешь, чтобы я нашел там «рыцаря», способного поднять такой меч?

Петровна в ответ лишь усмехнулась еще раз. Да, сравнивать с рыцарями нашу олигархическую сволочь, это, скажу я вам… Впрочем, большая часть рассказов о рыцарском благородстве – это, конечно, средневековый пиар. Тоже были бандиты будь здоров! Кто завладел оружием и доспехами, позволяющими бедных простолюдинов данью обложить, тот, понимаешь, и рыцарь. Рэкет, в общем, только называется по-другому… Я бросил последний печальный взгляд в том направлении, в котором удалилась Елизавета, и снова обратил взоры на папку, врученную мне заботливой госпожой полковником.

Пакет, в беспорядке, как мне сперва показалось, набитый мерзкими бумажками, содержал в себе некоторую стройность и логику. Эта полупрозрачная папка вмещала пять уже совершенно прозрачных файлов, на каждом из которых твердой милицейской рукой были выведены следующие заголовки: «Ович», «Уткин и Сосновский», «Фракин», «Кальский», «Дергачев». Ну да, пятеро самых крутых олигархов и четверо – после исключения, разумеется, самого Кальсона – кандидатов на должность того самого «рыцаря», который, с легкостью подняв «меч», принятый из моих рук, обрушит его на голову Николая Всеволодовича Кальского.

Ага, сейчас! Так они и рвутся прийти на выручку несчастному ученишке, извилистые тропинки которого в очередной причудливый раз пересеклись с широчайшим сияющим автобаном, по которому стремительно несется, не оглядываясь на сбитые экипажи, отставной вор в законе, надежда российского бизнеса Сева Кальсон.

– Конечно, на такой шанс только полный дурак может понадеяться, – будто угадав мои мысли, пробормотала Петровна.

– Особенно если шанс этот ему подсунет полная дура, – не удержался я.

Я съежился, ожидая, что от этих моих слов Петровна взовьется до потолка, это было бы вполне в ее духе. Но она осталась невозмутимой. Может оттого, что потолок в машине очень низкий, кто знает? Или сказалось отсутствие подчиненных? Вася, передавший уже мое указание относительно несчастного бойца без правил, стоял, покуривая, возле машины, будто догадываясь об интимности беседы, происходящей в салоне. Впрочем, при нем я бы такого и не ляпнул.

– Ты дурак вполне подходящий, – продолжила она, будто и не заметив моих слов. – Умный бы в твоем положении бежал куда глаза глядят, а ты полночи девку по койке возил, потом со Сплином лясы точил. И, может, правильно сделал!

Конца этой ее тирады я почти уже не слышал. Другое отвлекло меня: я заметил, как из моего подъезда, крадучись, осторожно, злодейски переставляя полусогнутые ноги, беспрестанно озираясь по сторонам и как-то странно скукожившись, выбрался доблестный гример Альберт Несторович Птица. Петровна тоже его заметила и воскликнула не без злорадного удовольствия:

– Смотри, Суворов, и этот от тебя деру дает! Что делать будем?

Я ответил широким расслабляющим жестом, который в очень вольном переводе должен был означать «пусть катится» И что это гример так крадется? Мог бы просто взять и уйти с гордо поднятой головой. Если уж я с легкостью отпустил Елизавету, сбежавшую женихаться с моим соперником Вовчиком и утащившую в качестве приданого виртуальные миллионы, с какой стати мне задерживать этого типа.

Походкой Альберт Несторович напоминал лешего из детского театра, коварно подбиравшегося к спящему Ваньке-дураку. Впечатление это портил разве что неизбывный гримерский чемоданчик, который он страстно прижимал к животу. Все это было бы смешно, но какая-то дурацкая, еще не осознанная мысль, даже не мысль, а ощущение не позволяло предаться беззаботному веселью. Что-то здесь было не так! Стоп, я же ему…

Из глотки моей вырвался нечленораздельный сдавленный вскрик, и я яростно застучал в стекло костяшками пальцев. Вася все понял без слов и, бросив сигарету, устремился наперерез гримеру.

– Я ему деньги обещал, – сказал я, – десять тысяч.

– Не рублей, поди? – уточнила она.

– Нет, не рублей.

– Прилично… Ну и пусть бы себе бежал тогда, – высказала она первую, умную мысль, но тут же, поймав другую, ту самую, дурацкую, протянула задумчиво: – Да…

Правильно, если человек от таких денег удирает, значит, либо рассчитывает где-то срубить больше, либо задумал какую-то гадость астрономического масштаба. Впрочем, одно другому не мешает: астрономические гадости должны и оплачиваться астрономически.

Заметив преследователя, Альберт Несторович еще сильнее скукожился, еще крепче прижал к животу чемоданчик и еще чаще засеменил на полусогнутых. Вася, однако, перемещался гораздо быстрее и стремительно к нему приближался.

– Ему надо было через противоположный выход идти, – сказала Петровна, задумчиво, даже как-то рассеянно наблюдая за погоней, – но он же разумный человек…

– Да, и этот хомо сапиенс рассудил, что там слишком много народа, милиция, «скорая», понимаешь… – в тон ей отвечал я. – А сквозь эту толпу он прошел бы как сквозь масло, даже не сливочное, а постное: мало ли кто из подъезда выходит?

«Хомо сапиенс» Птица быстро понял, что от Васи ему не уйти, и остановился, по-прежнему прижимая к животу чемоданчик. Васе тоже, видимо, надоело носиться как угорелому: он не стал подходить к гримеру и лишь властно поманил его «демократизатором». Альберт Несторович покорно затрусил навстречу своей судьбе.

– Чемоданчик посмотри! Чемоданчик! – закричал я, распахивая дверь и выбираясь из машины, но Вася и без того, едва гример приблизился, принялся отдирать драгоценную ношу от его брюха. Я направился к ним.

– Пусто… – пробормотал Вася, демонстрируя мне внутренности гримерского чемодана.

Насчет «пусто» он, пожалуй, погорячился. Чемодан был набит основательно, но всего лишь гримерскими принадлежностями, сбившимися в кучу от неосторожного обращения с поклажей. Я поднял голову. Альберт Несторович стоял поодаль, сложив руки на животе и не предпринимая попыток к бегству.

– Руки вверх! – скомандовал я ему.

Прежде чем выполнить мой приказ, зловредный гример постарался максимально выпятить брюхо, но оно, хотя и имело изрядные размеры, было все же неважной подставкой. Из-под гримерской куртки выскочил и смачно шлепнулся о землю пластиковый пакет, – тот самый, в который я сложил все материалы, захваченные мною у Сплина. Пакет этот накануне запихала в шкаф Елизавета, – ненадежное, как выясняется, укрытие, когда в доме заводятся хитроумные гримеры!

Ма-а-ма… Что-то мерзкое, скользкое и холодное зародилось у меня под воротником и мигом скатилось по позвоночнику к местам, которые своими именами называть не стоит. Только сейчас, задним числом я понял, что из всех моих гостей мне более всего следовало опасаться именно гримера Птицы. Он каким-то образом связан с командой Кальсона, – недаром же ему вшили этот чертов чип. Он видел, как ко мне приходил доктор Сплин, – и даже гримировал его. А если бы сейчас ему удалось задуманное похищение... Весь компромат на Кальсона в руках хитрого алчного гримера! Сам-то я пока не знаю, как воспользоваться этим оружием, а вот против меня его использовать легче легкого… ма-а-ма!

Петровна, как выяснилось, все поняла, хотя не удосужилась вылезти из машины и, казалось, вообще мало интересовалась происходящим.

– И на что ты после этого годишься, Суворов? – вздохнула она из-за приспущенного стекла. – Зигфрид, блин!

Почему Зигфрид, думал я, растерянно перебрасывая из руки в руку злополучный пакет. Да, ведь Петровна что-то говорила про меч, вернее про этот самый пакет, который в моих руках все равно что меч. У национального фашистского героя Зигфрида тоже был меч, весьма опасный для его врагов. А вот если этот меч оказывался в руках кого-то другого, то враги могли спать спокойно, ведь наибольшей опасности подвергался именно тот, кто незаконно завладел этим имуществом. Зашвырнуть бы этот пакет куда-нибудь подальше, в болото!

И что потом? Скрываться до конца дней? С моими-то двумя метрами роста? Нет, для меня это слишком «умное» решение!

– Плюнь ты на эту свою хреновину! Забудь!– уже не вздохнула, а прокричала Петровна, тыкая своим гигантским перстом в злополучный пакет. И тут же поправилась: – Во всяком случае, заныкай подальше. Вот лучше чем займись.

Она снова сунула мне свою папку, которую я, выскакивая из машины, бросил. В лицо мне в очередной раз ударило фигурой похабного инопланетянина-насильника, слегка размытая пластиковой оболочкой. Я тяжело вздохнул и спросил:

– А с этим что делать будем?

– С кем? С инопланетянином? – съехидничала Петровна, которая, оказывается, смотрела в том же направлении.

– Да не с инопланетянином, с Птицей! – прошипел я и добавил для верности ее любимое: – Блин!

Хотя, если бы мне сейчас сказали, что Альберт Несторович Птица и есть тот самый инопланетянин, надругавшийся над подругой олигарха Овича, даже над самим олигархом, да даже и над всеми олигархами сразу, я бы не слишком удивился.

– Ты меня об этом спрашиваешь? – голос моей отставной родственницы по-преж­не­му был полон ехидства. – Мне-то что? Отпущу его на все четыре, и конец!

– Нельзя его отпускать! Он знает, что у меня сегодня был Сплин!

Она продолжала издеваться:

– Ну, если очень попросишь, можно его и посадить… дней на несколько.

– Очень тебя прошу, посади его, пожалуйста!

– Ладно, привлечем за соучастие в нападении на доктора Сплина. Он же его гримировал, то, се… – так же вальяжно, с издевкой произнесла Петровна, а потом добавила серьезно, даже с какой-то неожиданной страстью в голосе: – А ты этим займись, слышишь!

Ее средний палец, огромный и грозный, как орудие береговой обороны, снова уткнулся в папку, до отказа набитую газетными вырезками. Потом орудие развернулось в направлении Васи и, неожиданно обретя гибкость, поманило его к себе. Вася тут же исполнил безмолвный приказ, при этом он тащил за шиворот Альберта Несторовича, которому едва доходил до плеча.

Наша с Петровной аудиенция, кажется, подходила к концу. Чувствуя это, я забормотал быстро-быстро:

– Еще одно. Надо бы проследить за Збандутом. Боюсь, удерет, а ведь у нас с ним сегодня свидание.

– У тебя свидание со Збандутом? – вопросила госпожа полковник, при этом один ее глаз расширился в картинном изумлении, а другой, напротив, прищурился в усмешке.

– У нас с ним свидания с двумя дамами, – поправился я, хотя совсем не был уверен, что свиданий этих будет именно два; этим, очевидно, и объяснялась моя оговорка. – Я хочу, чтобы состоялись оба.

– Правильно хочешь, – кивнула Петровна. – Вася, отведешь задержанного Птицу, а потом будешь следить за Збандутом. Только издали!

Конечно, нельзя ведь нарушать интимность предстоящего свидания! Все сечет госпожа полковник!

– Ладно, пойду, – вздохнул я. – Если со свидания не вернусь, считай меня альфонсом.

Петровна мило пошутила напоследок:

– А что тебя считать? Альфонс и есть.

С Васей мы договорились, что до нашего со Збандутом ухода он будет дежурить подле дома на случай вероятного бегства Максима Кирилловича, а потом вести его, не отпуская от себя далеко, но и не приближаясь слишком, чтобы не спугнуть его возможную даму. После того как счастливая пара встретится, бдительный милиционер может считать себя свободным.





Глава 5



ШТАНДАРТЕНФЮРЕР ЗИГФРИД СУВОРОВ





По лестнице я поднимался не сказать, чтобы с радостными чувствами. В одной руке у меня красовался «карающий меч Зигфрида», компромат не на кого-нибудь, а на самого всемогущего Кальсона, а в другой – папка Петровны, которую, оставаясь в том же ряду аллегорий, можно было считать щитом. Но эти доспехи больше тяготили, чем окрыляли. Действительно, куда со всем этим податься? Даже доктор Сплин, как я теперь все лучше понимал, собирал свои материалы не из-за желания чего-то добиться, а скорее, из страсти к коллекционированию. Ну, может, еще на всякий случай. Он-то, зловредный Сплин, мог сидеть годами, ожидая этого случая. А у меня счетчик тикает куда быстрее, чем на такси. Может, уже натикал: понаедут сейчас Кальсоновы братки, и никакой Вася Голованов меня тогда не спасет!

Обидно как. Ведь такой козырь на руках! Но права Петровна: в наше время важно не то, каковы козыри, а то, у кого на руках они находятся. Вот если заявлюсь я сейчас, наивный боец за правду, в какую-нибудь газетенку или на телевидение, как поведут себя тамошние деятели? В лучшем случае сочтут за сумасшедшего, а в худшем – побегут на поклон к Кальсону, желая срубить с него коврижек, а меня отдадут для разминки какому-ни­будь безработному киллеру. Хотя… к Кальсону, скорее всего не побегут. Начальство у журналюг – те же бандиты, живут по понятиям. Понимают эти понятливые, чем обернется для них покушение на репутацию такой многотонной персоны. Поэтому упрячут они мои материальчики подальше до лучших времен, голова, она ведь дороже денег. А уж о киллере для меня непременно позаботятся!

Остается, стало быть, тот путь, на который так настойчиво намекала мне Петровна: выйти на одного из олигархов, сравнимых по влиянию с Николаем Всеволодовичем Кальским и вручить ему заветный пакетик, едва не украденный гримером Птицей. Дать повод к началу войны титанов. Войдя в клинч с персоной, равной себе по силам, Кальсон, даст бог, забудет обо мне, грешном.

Ага, размечтался! Во-первых, как выйти на конкурентов Кальсона? Где записывают к ним на прием? А если и выйду, какой получу навар? Олигарх нынче жирный пошел, ленивый. Это десяток лет назад среди будущей знати стрельба шла покруче, чем на Курской дуге. Обычный бандитский дележ, он же либеральный естественный отбор. Теперь все давно поделено и тот, кто выжил, лежит, чешет брюхо и вкушает плоды, осознавая себя венцом творения. Что сделает такое высшее существо, получив от меня материалы на Кальсона? Правильно, обменяет их на контрольный пакет акций какой-нибудь «Фикус Петролеум» или спрячет, рассчитывая в будущем, помимо «Фикуса», наложить лапу еще и на «Дебилнефтегазсервис». Для меня же результат будет тот же самый, что и в случае с журналюгами, разве что квалификация киллера будет повыше.

Вот если бы эти ребята схлестнулись в борьбе за что-то важное и при этом не делящееся ни пополам, ни на более мелкие части, тогда каждый из них, кому это только по силам, с удовольствием обрушил бы предложенный мною меч на башку Кальсону. Интересно, существуют ли вообще в природе такие вещи, которые нельзя было бы купить и поделить? Скажем, возможность слетать на Луну и обратно на одноразовой летающей тарелке? Нет, за это они биться не станут! Бред какой-то лезет в голову…

 Невеселые мои размышления прервал Колька Матвеев, врезавшийся в меня на полном ходу. Удар был настолько силен, как если бы Колька спускался не по лестнице, заставляющей время от времени делать повороты на сто восемьдесят градусов, а по крутому горнолыжному склону, причем сметая для пущей стремительности все флажки и ворота.

– Ты?! – он выдохнул это так, будто встреча со мной в моем собственном подъезде была редчайшим событием на земле.

– Я…

– У меня идея есть… супер! – прокричал он. – Потом расскажу! – Последние слова донеслись уже откуда-то снизу. Меньше чем через мгновение хлопнула подъездная дверь.

Оставалось только пожать плечами: мне было совершенно не до Колькиных идей. А, наверное, зря…



Квартира моя, избавившись ото всех так обильно ее населявших и один за другим сбежавших существ, казалось, вздохнула с облегчением. Я прекрасно ее понимал и не замедлил последовать ее совету. Впрочем, одно существо здесь все же оставалось, и против его присутствия я нисколько не возражал: Машенька прилегла отдохнуть на краю моего письменного стола. Ложем ей служил толстенный талмуд «Большого энциклопедического словаря», лапки и головка моей киски свисали с его краев, но Машенька, наплевав на неудобства, всеми силами старалась удержаться на своем жестком ложе. Кошки иногда выбирают для сна самые неожиданные места.

Меня аж передернуло от зависти. Эх, я бы тоже прилег сейчас – пусть даже рядом с Машенькой, на жестком и тесном словаре – и прикорнул минуток этак на пятьсот! В подтверждение этой мысли рот мой незамедлительно раскрылся в сладострастном скрипучем зевке, но я не поддался этой слабости и пошел на кухню ставить чайник. Да, расслабляться нельзя: через три часа с небольшим у меня свидание, а надо еще изучить вырезки, переданные мне Петровной, и понять, что же она все-таки имела в виду.

На письменный стол рядом со словарем плюхнулись один за другим файлы «Ович», «Уткин и Сосновский», «Дергачев», «Фракин», «Кальсон». Машенька тут же проснулась, зевнула почти так же сладострастно, как я минуту назад, и мгновенно превратила свое ложе в постамент, приняв позу священной египетской статуэтки. Несмотря на всю торжественность обводов своего стройного тела, перед собой она смотрела несколько ошарашено. Действительно, никогда еще ее хозяин не приносил в дом такой гадости! Когда в метро рядом со мной усаживалась тетка, читавшая подобную газетенку или журнальчик, состоящую, казалось, из одних цветных клякс и заплаток, я брезгливо отворачивался и даже, если была возможность, пересаживался. И вот пожалуйста, докатился…

Ладно, оставим эмоции. Перед нами, в конце концов, объект исследования, а не поклонения. Мои собратья биологи ковыряются иногда и не в такой гадости. И ничего, не плачут.

Итак, формулируем задачу. Требуется на основе данных журнальных вырезок выяснить, какой из олигархов способен и готов бросить вызов Кальсону, используя для этого материалы, изъятые мною у доктора Сплина. Какой-то персонаж уже производил подобную манипуляцию с деятелями, крутящими судьбами целой страны. Да, бравый штандартенфюрер Штирлиц вот так же раскладывал перед собой физиономии оберфашистов, прикидывая, кого из них легче приспособить к своим целям. Хорошо ему было, самому известному из штандартенфюреров! Он в разведке служил и, стало быть, при анализе пользовался отнюдь не вырезками из мерзких газетенок. К тому же здание, в котором он работал, иногда бомбили, и раздолбаи-связисты, покидая свой пост, оставляли открытыми комнаты, откуда можно позвонить напрямую хоть Геббельсу, хоть Борману. Мне бы в такую комнатенку. «Шалом, пан Сосновский! Как вам, не скучно в своем израильском изгнании? Не желаете ли развлечься? У меня тут забавные кассетки про вашего заклятого приятеля Николая Всеволодовича Кальского!»

Хватит ныть! За работу! Анализируем информацию! И ошибиться в этом анализе я, как и мой праотец Штирлиц, не имею права. Итак, папку с Кальсоном сразу отбрасываем: вряд ли он пожелает начать войну против самого себя. Хотя…



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

КАЛЬСОН



О самом Кальсоне в аляповатых журнальчиках говорилось мало. Действительно, чем может соблазнить он издания, свято соблюдающие принцип «меньше букв, больше картинок»? Ведь даже вразумительных фотографий этой выдающейся персоны достать невозможно. Все, что имеется, либо мутно, либо тускло и снято либо со спины, либо вообще сверху, со стороны лысины. Да, сутулая спина и лысина – это единственное, по чему можно было бы распознать Кальсона, если бы, конечно, не жили на земле другие люди, одновременно лысые и сутулые.

Одет он всегда неброско: во что-то мышино-серое, а то и вовсе крысино-черное, и кажется, что из-за этой маскировки объектив все время за ним не успевает. Вот фото «Н. В. Кальский на приеме в Кремле». Стоп, да его следовало бы озаглавить «Н. В. Кальский покидает прием»: видна только часть стены, дверной косяк, лысина и мышиная спина, частично уже скрывшаяся за косяком. Вот он встречается с президентом. Увы, в камеру нежно улыбается лишь один президент, от Кальсона же снова остается лишь лысина, подобно солнышку восходящая из-за крысиной спины.

А вот историческая встреча олигархов, на которой, как утверждается тут же, решались судьбы всех и каждого: нагло скалится Ович, Сосновский убийственно выпятил брюхо-глобус, забился в уголок кресла вечно застенчивый Фракин, а чем отметился Кальсон? Правильно, у него лишь одна лысина тускло сияет, напоминая теперь немного ущербную луну на мутном московском небе.



Раздался робкий звонок в дверь. Я оторвался от бумажек и пошел открывать, а Машенька, которая в подобных ситуациях обычно являла миру либо любопытство, либо страх, на этот раз даже не переменила позы, внимательно вглядываясь в разложенные мною вырезки. Правильно, пусть поизучает, это как раз на ее уровень писано, подумал я. Потом, глядишь, что-нибудь посоветует.

Пришел неудачливый беглец Максим Кириллович Збандут, отпущенный из узилища. Васи Голованова не было видно, но он явно находился где-то поблизости. Дух же бдительного милиционера вообще никуда отсюда не отлучался, так что обреченная покорность судьбе, глубоко избороздившая лицо Максима Кирилловича, была вполне уместной.

Я ему приветливо улыбнулся:

– Отдыхайте пока. Можете чем-нибудь перекусить. Часа через полтора отправляемся: я – к памятнику Тимирязеву, вы – к Пушкину.

У господина Збандута, оказывается, хорошая память. Борозды на его лице мгновенно разгладились, брови поползли вверх.

– Договаривались же наоборот… – еле слышно прохрипел он.

– Да-да, договаривались наоборот, – поспешно согласился я. – Но я решил немного приколоться. Веселее будет, правда?

Действительно, это мы с моей Ириной Сергеевной, возможно, носящей фамилию Карпович, договорились встретиться сегодня в пять вечера у памятника Пушкину. Максим же Кириллович Збандут условился со своей Ириной Сергеевной, уже несомненно Карпович, встретиться в то же время у памятника Тимирязеву. Решение поменяться с ним местами созрело у меня давно: если речь идет об одной и той же Ирине, то она, скорее всего, придет к Тимирязеву, то есть к Збандуту, а мне не хотелось в этот вечер оказаться продинамленным. Если же их, этих дам, все-таки двое, то от перестановки мест почти ничего не изменится: разница между двумя Иринами становилась в моем сознании все более призрачной.

– Вы бы все же съели что-нибудь, – сказал я, стараясь привести Максима Кирилловича в чувство. – Впереди трудный вечер, а то и ночь.

При последних своих словах я ему залихватски подмигнул, но господин Збандут ответил мне лишь нервной кривой улыбкой и от сделанного предложения отказался. Я же на кухне соорудил себе огромный разнообразный бутерброд и, откусывая от него и запивая остывшим чаем, вернулся к бульварному досье на Кальсона.

Углубиться в него я, однако, не успел: раздался телефонный звонок.

– Максим Кириллович, возьмите трубку! – проговорил я сквозь набитый рот.

Збандут появился через минуту, держа телефонную трубу в вытянутой руке, – впечатление было такое, будто он хотел выстрелить из нее в меня. Лицо его, и до того не шибко радостное, перекосилось в откровенном ужасе.

– Ы?.. – поинтересовался я; выразиться определеннее мне мешал рот, все еще набитый до отказа.

– Ы… – зеркально отозвался, прошуршал сухим языком перепуганный продавец запчастей, несмотря на то, что его-то рот был совершенно свободен.

– Ы?.. – загудел я в трубку, лихорадочно пытаясь пережевать намеченное, и лишь спустя несколько секунд смог выдать что-то вроде: – А-а…

– Господин СурОвов? – пропел в трубочку нежненький девичий голосочек. Неведомая девица замешкалась на секунду и тут же «поправилась», перенеся ударение на последний слог: – СуровОв?

В первый момент я подумал, что какая-то подруга сумасшедшего бойца без правил желает отомстить за своего приятеля, заточенного Петровной в узилище. Парень, правда, называл меня Суровым, но этой публике что Суровый, что СурОвов, что СуровОв, все едино. Испугаться как следует я не успел, потому что девица, решив не мучиться с моей такой трудной для молодого поколения фамилией, назвала меня по имени-отчеству, давшемуся ей несколько лучше:

– Илия Николаевич?

– Ы-а… – способный пока лишь нечленораздельно мычать, я постарался придать этому мычанию максимально утвердительную интонацию.

– С вами будет говорить Николай Всеволодович Кальский, – фразу эту девица произнесла без запинки и правильно; видимо, ей приходилось делать это постоянно.

Интересно, что испытал бы верующий гражданин, если бы с ним связалась секретарша Господа нашего Саваофа и сообщила, что сейчас ее шеф лично явится перед грешным рабом своим во всем грозном блеске и всемогуществе? Что почувствовал бы усердный прихожанин языческого либерального храма, если бы с ним вышел на связь всемогущий рыночный бог, вечный вор в законе Сева Кальсон? Я, как и все прочие нормальные граждане, был втянут в демократическое счастье силком, но впечатление все равно было такое, будто внутренности мои, сдавленные какой-то всесильной мохнатой лапой, заскрипели и съежились, как пустая консервная банка. А ведь мне еще нужно было еще запихнуть в эти внутренности остатки бутерброда. Организм мой, давно желавший поперхнуться, наконец-таки добился своего.

Максим Кириллович, перепуганный до смерти, принялся без разрешения и пребольно наколачивать меня кулаком по спине. В трубке раздался мужской голос – несколько хрипловатый, а в целом вполне приличный:

– Илья Николаевич?

– Ы-гхы! – выкашлялся, наконец, я, – Гх-да! Спасибо!

Последнее слово было адресовано господину Збандуту, оказавшему мне неотложную помощь, но рыночный бог в законе, по-видимому, воспринял его на свой счет и нисколько не удивился. Наверное, он давно уже привык к тому, что правоверные демократы при его появлении теряют дар речи, поперхиваются и начинают судорожно за что-то благодарить.

– Добрый день, Илья Николаевич! – вежливо прохрипел в трубку Кальсон. – Вас беспокоит Николай Всеволодович Кальский. Вы, возможно, слышали обо мне…

– Здрасьте… – ответил я, все еще борясь с першеньем в глотке.

Мне вдруг подумалось, что никто из обычных, ни в какие эмпиреи не вхожих граждан никогда не слышал голос Кальсона. Самого его граждане, пусть со спины или с лысины, но все-таки видели, а вот голоса не слышали никогда. Хотя его секретари, подручные или, например, любовницы такой чести, наверное, удостаиваются, – не молча же он управляется с ними... Боже, какая чушь лезет в голову – и это в тот момент, когда надо лихорадочно соображать над тем, зачем мне мог позвонить Кальсон и что следует ему отвечать! В общем, сам себе я в тот момент наверняка бы посочувствовал, если бы только имел время на выражение подобных эмоций.

– Извините, что пришлось побеспокоить вас вот так, без предупреждения, но я давно искал случая познакомиться с вами… – эта тирада была выдана на гора практически безукоризненно, только к концу ее, когда Кальсону следовало бы аристократически подгундосить, голос его снова сорвался на мелкоуголовную хрипотцу. – А теперь возникла настоятельная необходимость… короче, поговорить нужно, посоветоваться.

В ответ на такое я только и смог, что отозваться эхом:

– Посоветоваться?!

Поверь ему, так окажется, что он, всемогущий Николай Всеволодович Кальский, последнее время только тем и занимался, что искал встречи со мной. И почему, спрашивается, не нашел? И каких ему надобно советов? Я от него ожидал бы скорее каких-нибудь угроз, ультиматумов. Впрочем, для вынесения последних у Севы Кальсона наверняка есть другие люди.

– Да. Вы ведь биолог?

– Биоинформатик, – поправил я.

– Очень хорошо! – радостно отозвался Кальсон. – У меня возникла настоятельная необходимость… короче, мне очень нужно получить консультацию в области как раз… – он на мгновение запнулся, – биологических наук.

Впечатление было такое, будто он читает кем-то написанный текст и лишь изредка, отведя глаза от бумажки, вставляет пару слов от себя. Это придало мне уверенности, даже дыхание начало восстанавливаться, и я смог произнести фразу, состоящую из более чем одного слова:

– Знаете, так получилось, что за последнее время два человека испрашивали у меня консультаций по биологической части. И я бы не сказал, что для них обоих это закончилось очень хорошо.

Первым из этих людей, если читатель помнит, была Тамара, знакомство которой со мной началось с просьбы о биологических консультациях. Заявив означенные просьбы, эта властная бизнес-леди оказалась вскоре в состоянии, близком к клинической смерти, а затем – в больничке доктора Сплина, где ей пришлось наряду с санитарскими оказывать и интимные услуги тем пациентам, которые желали этих услуг в ее исполнении. Вторым из упомянутых мной людей был сам доктор Сплин, который, правда, намеревался получить от меня консультации без спроса, а теперь, несмотря на такую неделикатность, пребывал в разобранном виде на квартире у вечной невесты Эльвиры.

Кальсон не то кашлянул, не то хохотнул:

– Что вы говорите?! Думаю, мне никакие неприятности не грозят!

Сказано это было со стопроцентной уверенностью. Действительно, какие неприятности могут грозить километровому дредноуту в окружении утлых баркасиков? Я заговорил, не задумываясь о последствиях:

– Кстати, о неприятностях. Хочу извиниться перед вами. Сегодня ночью я нахулиганил немного в клинике доктора Сплина. Говорят, это заведение принадлежит вам.

Он опять то ли хохотнул, то ли кашлянул в трубку:

– «Принадлежит» – это сильно сказано. Но я имею к этому, как вы сказали, заведению некоторое отношение. О ночных событиях мне уже докладывали. Пустяки.

– Они там Песцова убили, – вставил я в свое оправдание, – так что пришлось…

– Да в курсе я, в курсе. Ерунда, – драма убиенного свободного либерала Кальсона, видимо, слабо интересовала. – Как, Илья Николаевич, насчет моей просьбы?

– Это, простите, – гундосо протянул я, постепенно обретая вальяжность, – очень срочно или не очень?

– Большого пожара, конечно, нет, – ответил он, – но чем скорее, тем лучше. И главное, просил бы вас о конфиденциальности, это для меня очень важно. Поэтому и звоню вам лично.

– Сегодня не могу… – я сделал паузу и принялся как можно громче шуршать бумагами на столе: авось Кальсон услышит и решит, что я сверяюсь со своими деловыми графиками. – Завтра и послезавтра тоже. Могу через два дня, в четверг, только в какое время, пока не знаю. Вам когда удобнее?

– Давайте так сделаем, – без запинки ответил он. – Я оставлю вам номер телефона, моего личного, мобильного, а вы мне позвоните, когда определитесь.

В ответ на мое согласие он назвал заветный номер и попрощался, еще раз извинившись за беспокойство. Я расслаблено, как в задумчивом кино, передал трубку Збандуту и снова упулился в бумаги, разложенные на столе.



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

КАЛЬСОН

(Продолжение)



Для чего Петровна вручила мне вырезки, посвященные еще и Кальсону, вначале было не очень понятно. Действительно, не смогу же я заставить этого всероссийского вора в законе начать войну против самого себя! Или взять и вручить ему в четверг эти вырезки вкупе с добытым мной компроматом в надежде на то, что Николай Всеволодович Кальский, узнав о совершенных им злодеяниях, усовестится и покончит с собой? Или отречется от своих неправедных миллиардов и уйдет в монастырь? Или хотя бы оставит в покое несчастного заблудшего червя Илью Николаевича Суворова? Ага, щас!

О родственниках, близких Кальсона здесь вообще не было никакой информации. И действительно, какие могут быть родственники у человека, о котором достоверно – да и то, не слишком достоверно! – известно только то, что он сидел. О друзьях-приятелях тоже ничего не говорилось. Не было, как в случае других олигархов, снимков особняков, похожих на конфетные фантики, и интерьеров, роскошь и декор которых делали, казалось, невозможным обитание здесь каких-либо живых существ.

Зато много визжали об атрибутах его неформального всемогущества. С немалым удовольствием я прочел, например, как дорого стоит прямой телефонный номер Николая Кальского. Цены на эту информацию начинались с миллиона «зеленых», а верхний их предел, как горизонт, все время убегал при попытке приблизиться к нему. Значит, теперь я и с этой стороны миллионер и мог бы компенсировать ущерб, нанесенный мне сбежавшей Елизаветой! Знать бы только, кому можно толкнуть так легко полученный мною телефон: цветастые газетенки ничего об этом не сообщали, а торговать таким сокровищем на углу мне представлялось излишне экстравагантным. Стало быть, и с этой стороны я миллионер какой-то виртуальный. Впрочем, рассуждая философически, и всех нынешних миллионеров можно считать такими же.

Еще в богомерзких газетенках говорилось, что одна минута времени Кальсона стоит не менее ста тысяч «нерублей», поэтому он принципиально не рассматривает вопросы, «стоящие» менее трехсот тысяч: действительно, трудно представить себе аудиенцию, длящуюся менее трех минут. Недаром, как писалось во многих местах, Николай Всеволодович ведет «несколько замкнутый образ жизни». Поговорив со мной несколько минут, он подарил мне, почитай, «роллс-ройс», не без гордости отметил я. Да, на его месте поневоле станешь аутистом…

Людей Кальсона тоже не обошли вниманием. Вот окладистая ряшка вице-премье­ра Варатова. Мясистый подбородок подернут жиденькой, но тщательно выщипанной и оформленной бороденкой. За это украшение, как сообщается тут же, Варатов в соответствующих кулуарах получил кличку Девичий Лобок.

Стоп! Какая-то уж слишком паскудная кличка для влиятельного вице-премьера, ставленника самого Кальсона. Правильно, вот вырезка из газетки двухлетней давности; там сказано, что Варатов прозван Терминатором – за свою пробивную силу и беспощадность к политическим противникам. Конечно, одному богу известно, как этого мерзавца кличут на самом деле, но не в этом суть. В наше время имеет значение не то, что есть, а то, что об этом говорят и показывают. Терминатор – это солидно, внушительно, несокрушимо. Лобок же, да еще Девичий, это типичное издевательство. Издеваться над людьми его величества Кальсона?! Да как они посмели?!

А вот еще несколько вырезок, посвященных прошлогодней реорганизации в правительстве. Несколько изданий пишут как под копирку, что Варатов и его правая рука министр Пудрин с утра и допоздна просидели в приемной у президента, ожидая решения своей судьбы. Их не гнали, но и не приглашали в заоблачный кабинет. Бедняги, в один голос сообщали пакостные газетенки, не решались отлучиться даже в уборную, боясь, что обратно в приемную их уже не пустят. Дело разрешилось лишь к полуночи, когда воссияли во всей красе и небесные, и кремлевские звезды. Можно лишь воображать, что творилось в трепетных душах финансистов, когда мимо них, едва кивнув, толпами шествовали в державный кабинет люди Овича, Фракина, Дергачева…

Особенное впечатление производило упоминание об интимных туалетных проблемах, упорно воспроизводившееся в каждой из заметок. Один, видимо особенно усердный писака пустился в не очень долгие, но очень обидные описания мочевых пузырей вице-премьера и министра. Да, это вам не упоительные рассказы о сексуальных подвигах деятеля имярек или о том, как много этому деятелю удалось украсть, – такие россказни в наше время лишь шлифуют харизму. Но смакование постыдных физиологических подробностей, это, согласитесь, нечто совершенно противоположное.

Конечно, ничего такого в действительности не было. Но опять-таки, куда важнее то, что об этом пишут. Возможность приказать газете что-то написать, а что-то не написать ценится теперь гораздо выше, чем право на распоряжение дивизиями и армиями, которые все равно двинутся не туда и не так, куда им приказали. На содержание публикаций теперь тоже обращают мало внимания. Гораздо важнее, кому это выгодно, кто сумел организовать! Реальная власть, реальное влияние Кальсона нынче упало – вот какую мысль хотела внушить мне Петровна.







Часть вторая



В ЛЕПЕСТКАХ ЗОЛОТОЙ ХРИЗАНТЕМЫ





Глава 1



МАДАМ КАРЛСОН БЕЗ ПЫРРДАПЕЛЛЕРА



С потолка в спальню мягко струился серый размытый свет. Стоп, как это свет может струиться с потолка?.. Только из окон, да и то доступ ему в сей роскошный альков должен быть перекрыт толстенными занавесами, чтобы влюбленная пара, не дай бог, не отвлекалась ни на что постороннее… Стоп, почему пара и почему альков? Если это так, мелькнула нетривиальная мысль, то я должен здесь спать не один. Да, подтверждение тому налицо: рядом со мной спит, уткнувшись мне носиком в плечо, Ирина Сергеевна Карпович по прозвищу Золотая Хризантема. Стоп! – в который уже раз перебил я сам себя. Откуда мне известно, что даму, так уютно устроившуюся у меня под бочком, зовут именно так? Ах да, она же сама представилась мне возле памятника Тимирязеву.

­– Здравствуйте! Меня зовут Илья Николаевич Суворов! – торжественно возвестил я при встрече, провоцируя ее на такое же полное представление.

– Здравствуйте! – эхом отозвалась она и несколько пародийно отрекомендовалась: – Я Ирина Сергеевна Карпович!

– Золотая Хризантема вызывает на связь? – кокетливо процитировал я фразу, часто повторявшуюся в ее интернет-посланиях.

Она кивнула, потешно наморщив носик:

– Я это, я, Илюша дорогой…

Мы синхронно захохотали. Так она меня часто называла в письмах. Что ни говори, а долгие месяцы любезного общения, пусть и заочного, через Интернет, чудодейственно сближают людей.

Вспомнил я и о том, что перед свиданием мы поменялись местами со Збандутом. Максим Кириллович пошел на мое место, к памятнику Пушкину, а я – на его, к Тимирязеву. Значит, то обстоятельство, что дама, оказавшаяся передо мной, отрекомендовалась мадам Карпович, не должно было вызвать у меня удивления: именно с ней накануне договаривался о встрече Збандут. В таком случае должна была удивиться моя спутница, встретив на условленном месте меня, а не его. Но ни малейшего следа удивления я на лице своей новой старой спутницы не обнаружил. Да и Золотой Хризантемой, вообще-то, звали не эту Ирину Сергеевну, а ту, которая должна была прийти на встречу со мной, то есть к Пушкину. Стало быть, эта и та Ирина Сергеевна все-таки одно и то же лицо, и лицо это в качестве объекта свидания выбрало не меня, а Збандута, но из-за примененной мною хитрости без подруги на вечер остался Максим Кириллович, а не я…

Я вдруг почувствовал, что у меня жутко болит голова – не то от обильных возлияний, которым мы с Ириной Сергеевной, кажется, предавались перед тем, как оказаться в этой постели, то ли от той паутинной путаницы с двумя Иринами, в которую я сам себя почти по собственной воле загнал. Начнем выпутываться. Прежде всего, надо ответить на простой вопрос: является ли женщина, дышащая сейчас мне в плечо, той самой, встреченной мною вчера возле Тимирязева? У той, помнится, были длинные светлые волосы, собранные сзади в пушистый хвост. У этой тоже волосы светлые и длинные, но разбросанные в беспорядке туда-сюда. Последнее, впрочем, вполне объяснимо после ночи любви… Стоп! – снова ударил я по тормозам. Откуда тебе известно, что имела место ночь любви? Что мы пили вместе, это я помню точно. Пили много и во многих местах, а после такого я обычно не шибко способен на любовь. Впрочем, волосы у пьяной женщины могут растрепаться и так, без любви.

Что еще было у той, вчерашней? Да! были пухленькие, но вместе с тем стройные ножки, обтянутые бежевыми брючками. Я пошевелился, поерзал, стараясь как можно плотнее прижаться к своей нынешней соседке. Нет, на этой не было никаких брюк; похоже, она вообще не обременяла сейчас свое тело ни единым кусочком ткани. Но пухлость и стройность ее ног я ощутил как-то сразу, не глядя. Или это просто разыгралось воображение?..

Откуда же здесь все-таки этот сероватый свет? Мое первое ощущение было верным: он льется оттуда, сверху, с потолка. Да, потолок и крыша здесь прозрачные. Я вспомнил, как вчера, перед тем как пьяно забыться, я успел заметить на потолке перед собой тусклые московские звезды. Так приятно было вчера засыпать! А сейчас… я бы не сказал, что сейчас мне очень приятно просыпаться. Такой же примерно серый свет струился из окна в то утро, когда я проснулся рядом с практически мертвой Тамарой. А эта… нет, эта, кажется, практически жива: активно дышит, сопит и даже немного похрюкивает во сне.

Какие еще проблемы? Да, вчера я засыпал с желудком, почти до краев заполненным алкоголем, а теперь все это хозяйство спустилось немного ниже и почти до краев наполнило мой мочевой пузырь. Очень кстати, я ведь вчера – точно помню! – собирался обследовать этот не то дом, не то модерновый дворец. Да, та, вчерашняя Ирина Сергеевна немало удивила меня, заявив, что живет, по существу, на крыше.

– В центре города жить удобно, так? – пьяно спрашивала она, размахивая у меня перед носом наполовину пустым – или наполовину полным? – стаканом.

– Так, – не менее пьяно соглашался я.

– Но проблема в чем?

– В чем? – то ли переспросил, то ли просто икнул я.

– Зелени нет и свежести в этом… в воздухе!

– А-а-а…

– Во-о-о! – в тон мне пропела она. – За городом жить хорошо, да?

Я молча кивнул; голова у меня при этом едва не упала на стол, но я успел подставить ладонь.

– А какая проблема? Вся жизнь, весь бизнес-то, блин, в центре! Оттуда сюда и так больше часа добираться, а если по пробкам?..

– Можно на этом… – я было запнулся, но тут же выкрикнул, вспомнив такое нужное, но такое трудное слово: – На вертолете!!

Она аж взвизгнула от восторга:

– А-а-а! Был такой вариант! Но не срослось, понимаешь… а жаль! Сейчас бы мы с тобой там… – Ирина пронзила пальцем ненавистное московское небо, где должны были пролегать так и «не сросшиеся» вертолетные трассы, – прррр… под этим… под пыррдапеллером! Хи-хи-хи! А этот, лысый, мэр, в общем, говорит: «А у вас заклинит этот»… как его?

– Пыррдапеллер! – подсказал я.

Она бросила на меня восхищенный взгляд.

– Точно! «И вы оттуда как ёёё…» упадете, короче, и всем его избирателям кирдык, всмятку! Запретил…

– Жаль! – искренне вздохнул я.

– А то! Но придумали другое. Берем дом в центре Москвы, хороший, крепкий, и крышу превращаем в корыто.

– Это мыться, что ли? – ошалело переспросил я.

– Нет, больше, на всю крышу, глубиной метра три. Заполняем это корыто землей и сажаем туда любые деревья. Можно тропические, тогда сверху нужна еще одна крыша, стеклянная. А можно наши, отечественные, тогда получится лес, настоящий, здешний.

– И ты там живешь, на крыше?

– Да! – подтвердила она.

– Тогда ты не мадам Карпович, а мадам Карлсон! Этого только не хватает, как бишь его?..

– Пыррдапеллера! – подсказала она.

– Точно! – согласился я, не скрывая восторга.





Глава 2



КОРЫТО С ГРЯЗЬЮ



Превратить крышу дома в центре Москвы в корыто, натащить сюда грязи, все здесь насадить, оформить, обиходить, – сколько же все это может стоить, думал я, лежа в роскошной постели рядом с мадам Карпович. Да, вспомнил: сама мадам вчера спьяну ответила на этот мой вопрос.

– А! – сказала она, пьяно махнув рукой. – Не так много, как кажется. Миллионов семьдесят, от силы восемьдесят.

Не так много… Мне, даже при нынешнем моем «миллионерстве», эта сумма показалась заоблачной. Господин Карпович, муж моей старой новой подруги, конечно, жулик не из последних, но швырнуть чуть не сотню миллионов «нерублей» на одно лишь жилище на крыше… куда ему до такого! Нет, здесь пахнет деньгами олигархическими! Ай да Петровна, ай да сукина дочь! Недаром она так толкала меня на встречу с Золотой Хризантемой! Только вот откуда она все знала, и знала ли вообще?

Действительно, откуда я взял, что Ирина Сергеевна Карпович и есть хозяйка этого подоблачного жилища? Даже Тамара, в момент нашего знакомства бизнесвумен средней руки, постоянно содержала при себе негодяя Володю и крабовидного мордоворота охранника. А эта пришла на свидание одна, пешком, и после мы перемещались от кабака к кабаку исключительно на своих двоих, державших нас все менее надежно. Лишь под конец, помню, мы поймали какую-то тачку, которая и домчала нас сюда, и то не за олигархический, а за мой счет.

Может, она здесь просто экономка или, например, кастелянша? Койка у нее, конечно, роскошная, но могла же она, скажем, привести меня в спальню хозяев, находящихся в отъезде. Да и откуда мне известно, на каких койках принимают мужиков кастелянши, прислуживающие у олигархов?

Нет, вариант с кастеляншей мне тоже не нравится. Карпович довольно крутой бизнесмен, и чтобы его жена прислуживала кому-то, пусть даже олигарху. С другой стороны, аристократки даже самых лучших кровей, говорят, считали за честь прислуживать королям. Откуда мне знать, каковы нравы современных «аристократов»?

Тем более надо здесь все обследовать. Осторожно отделив себя от мадам Карпович, я начал потихоньку перекатываться к краю кровати, но в этот момент в спальне вдруг сделалось темно, размытый серенький свет, позволявший, пусть и с трудом, различать отдельные элементы обстановки, исчез, как подрубленный топором. Воцарилась тьма, нарушаемая лишь несколькими крохотными светлячками, видневшимися кое-где. Видимо, автоматика, которая наверняка здесь всем управляет, решила, что на улице стало уже слишком светло, и уничтожила прозрачность крыши ставнями, занавесками или черт знает чем еще.

Как же теперь найти выход отсюда или хотя бы туалет? Еще определяя степень обнаженности мадам Карпович, я обнаружил, что и мое тело не прикрыто ни единым клочком одежды. Вот и еще одна проблема. Разгуливать в костюме Адама по незнакомому дому, пусть и проведя перед этим ночь с его хозяйкой, как-то не очень прилично: избушка эта наверняка до краев нашпигована прислугой, охраной и прочими пособниками дармоедов. Если же Ирина Сергеевна здесь не хозяйка, а всего лишь фрейлина-касте­лян­ша, вообще может получиться скандал. Так что придется отыскать хотя бы трусы.

Осмотреть дом под предлогом поисков туалета – превосходная легенда для разведчика! Правда, только в том случае, если это действительно всего лишь легенда. А если хочется по-настоящему и сильно? Тогда легенда становится, конечно, куда убедительнее, но радости это почему-то не приносит…

Смирно, штандартенфюрер Зигфрид Суворов! Твои коллеги-шпионы терпели и не такое! Будем изображать, что ищем клозет. А если вдруг найдем, воспользуемся непременно.

Туалет, конечно, должен быть где-то рядом. Вряд ли здешние олигархи, отвалив такие деньги за вознесение на крышу, согласились бы чесать сотню метров по коридору до ближайшего толчка. Сюда мы подходили вчера как раз по коридору, вернее по галерее, увитой не то плющом, не то диким виноградом. Потом мы повернули направо. Да, Ирина задержалась на мгновение, а потом потащила меня направо, туда, где горел зеленый фонарик. Можно было пойти и прямо, но там фонарик горел красным. Елки-палки, здесь что, перекресток, чтобы подчиняться сигналам светофоров? Сейчас это не есть важно, не отвлекайся! Повернув, мы почти сразу вошли сюда, и я увидел приблизительно четырехспальную кровать, после чего начал раздевать – то ли ее, то ли себя, то ли нас обоих сразу, это тоже не суть важно, сейчас мне нужно определить направление. Да, когда мы вошли, изголовье кровати, я это точно помню, находилось у дальней стенки, значит, ноги мои сейчас должны указывать на выход. Там как раз горит слабенькая фиолетовая лампочка; будем считать, что лампочки такого цвета обозначают выходы.

Осторожно, стараясь не потревожить даму, лежащую рядом со мной, я скатился с кровати и пополз на карачках, ориентируясь, как на путеводную звезду, на фиолетовый светлячок. Одновременно с этим не очень стремительным, но упорным и неуклонным движением вперед я судорожно ощупывал пол вокруг себя, стараясь обнаружить хоть какие-то из предметов своего вчерашнего одеяния. Первой мне на этом нелегком пути попалась рубашка. На секунду я притормозил, размышляя, можно ли ограничить ею мой сегодняшний гардероб. С точки зрения формальной логики – да. Я где-то уже говорил, что фразы типа «он был раздет по пояс» ничего не сообщают о том, с какой именно стороны от пояса человек был раздет. Но здешние аборигены, если они встретятся мне на пути, вряд ли оценят этот логический выверт. Коротенько отругав себя за формализм, я пополз дальше и тут же наткнулся на свою куртку, наряд, в моих нынешних обстоятельствах и вовсе бесполезный.

Впрочем, как сказать. Ощупывая вновь найденный предмет с целью идентификации, я практически сразу наткнулся на что-то твердое. Это был мой мобильник. Что-то важное было связано у меня вчера с этим предметом. Ах да, Збандут, если представится возможность, должен был прислать мне SMS с кратким отчетом о своем свидании. Я давал ему симметричное обещание, но, разумеется, забыл. Да и не шибко Максим Кириллович нуждался в моих посланиях…

Стараясь как можно плотнее перекрыть своим мощным корпусом линию, соединяющую светящийся дисплей со спящей мадам Карпович, я проверил телефон и действительно обнаружил там SMS от Збандута: «Встретились. Она живет на чердаке. Я сейчас здесь. Подробности потом».

Очевидно, Максим Кириллович посылал это сообщение в жуткой спешке. Особенно мне понравилась фраза «Я сейчас здесь». Можно ли дать более полную информацию о своем местонахождении? И вообще, если бы не опыт нескольких последних часов, я бы решил, что господин Збандут встретился с бомжихой, живущей на чердаке, и отправился с ней туда, чтобы предаться утехам антисанитарной любви.

Но все-таки он встретился с кем-то. С кем же? Явно не с мадам Карпович, потому что с ней встретился я. И не с Золотой Хризантемой, потому что Ирина Сергеевна Карпович, если верить ее словам, выступала в Интернете именно под этим именем. Но почему бы не допустить, что в Интернете под одним и тем же именем выступали две Ирины Сергеевны, бывают же, в конце концов, совпадения? Ага, и они обе нацепили на себя одинаковые бежевые брючки, по которым мы со Збандутом должны были их узнать, и обе знали, что меня зовут Илюшей, хотя я общался только с одной, писавшей мне с одного и того же адреса? Бред какой-то…

Еще возможен такой вариант: настоящая Ирина Сергеевна Карпович, она же Золотая Хризантема, отправилась сама к одному из памятников, а к другому шутки ради послала свою подругу, обрядив ее примерно так же, как оделась сама. Хорошо, мы со Збандутом могли спутать одни бежевые штаны с другими, равно как и втиснутых в эти штаны дамочек, но ведь нас-то с Максимом Кирилловичем перепутать никак невозможно! Только разница в росте у нас без малого сантиметров тридцать! Но несмотря на это, все прошло благополучно: он забрался на свой чердак, а я… стоп! то место, куда я угодил по пьяни, уместнее как раз назвать чердаком! Стало быть, мы со Збандутом находимся сейчас в одном и том же месте? Ага, остается только заключить, что я и есть Максим Кириллович Збандут. В психушку можно угодить с такими мыслями, особенно если предаваться им, стоя голым на карачках посреди темной комнаты!

Тяжко вздохнув, я прежним способом двинулся по прежде намеченному маршруту и будто в награду за проявленное упорство почти сразу наткнулся на свои брюки. Я бодро закинул их на загривок и пополз дальше, обнаруживая по пути только женские вещи. Значит, я стал раньше раздевать мадам Карпович, а уж потом себя; немного подумав о том, куда приспособить этот запоздалый вывод, я нашел его совершенно бесполезным.

Вот, наконец, и заветный фиолетовый светлячок. Возле него на ощупь определялось нечто вроде закрытой двери, но на мои усилия эта дверь не поддалась, к тому же мне не удалось обнаружить ничего, хотя бы отдаленно напоминающего дверную ручку. Как же это открывается? Система рассчитана на олигархов, значит, сложной она быть не может по определению. Будем рассуждать абсолютно дебильно: если этот светлячок обозначает дверь, он же должен эту дверь и открывать. Светящаяся пластмасса чуточку подалась под моими пальцами, раздался легкий щелчок, и передо мной нарисовалась бледная светлая полоска.

Я выглянул за приоткрывшуюся дверь. Маленький, метра в полтора длиной коридорчик, а дальше перпендикулярно ему проходит та самая увитая плющом галерея, по которой мы шли вчера. Вот и фонарь, подмеченный мной вчера и послуживший, как мне показалось, ориентиром моей спутнице. Да, фонарь, несомненно, тот же самый, только он, светившийся ночью зеленым, теперь превратился в красный. Мне захотелось заглянуть за угол, посмотреть на тот фонарь, который вчера, когда мы шли по галерее, находился у нас прямо по курсу, но отходить от двери было боязно. Вдруг она захлопнется, и я не смогу снова открыть ее. Пришлось фантазировать. Сначала я попытался приземлиться в акробатический шпагат, но телу моему, страдающему от похмелья, не хватило гибкости. Пришлось, придерживая дверь ногами, улечься на спину и таким образом заглянуть за угол. Тот, второй фонарь, тоже светился красным. Выходит, я провел ночь под красными фонарями. Быть может, здесь, на чердаке или на крыше расположился какой-то невероятно элитный бордель, а Ирина Сергеевна Карпович, его прилежная сотрудница, проснувшись, выставит мне не менее элитный счет за услуги, о предоставлении коих я даже не помню? Хватит ли тогда виртуальных миллионов доктора Сплина, чтобы расплатиться? С этими невеселыми мыслями я вернулся назад, в темную спальню.

Трусы свои я решил не искать: когда на тебе надеты брюки, этот предмет туалета можно считать архитектурным излишеством. Поэтому к следующему фиолетовому огоньку можно было перемещаться походным порядком, на своих двоих. Отворив эту дверь прежним способом, я в сереньком свете приближающегося утра увидел пред собой лес.

Он, это лес, выглядел совсем как тот, что растет под настоящим, а не под стеклянным небом, – разве что был слишком чистым, каким-то вылизанным. Росли здесь большие, довольно возрастные деревья, нахальные деревца-подростки и даже неизбежная во всяком уважающем себя лесу мелюзга. Под кустом метрах в пяти от себя я разглядел что-то вроде муравьиной кучи. Даже дверь, из которой я появился, была врезана, казалось, не то в крутой обрыв, не то в стенку оврага. Единственным представителем земной цивилизации здесь выступала узенькая дорожка, сложенная из маленьких плоских камешков и ведшая как налево, так и направо.

Слегка подрагивающей рукой я потянулся к ближайшему дереву, будто желая убедиться в его реальности. Дерево это, липа довольно приличного возраста, было вполне реальным, живым и даже немного теплым на ощупь.

Я вдруг услышал, как за моей спиной с легким щелчком захлопнулась дверь, и испугался, но лишь на мгновение. Оказывается, и с этой стороны двери горел уже знакомый мне фиолетовый светлячок. Значит, я всегда смогу вернуться в спальню.

Сил поддерживать абсолютную достоверность своей шпионской легенды у меня уже не было и я, нервно озираясь по сторонам, справил самую естественную из потребностей прямо под обследованным мною деревом. Может, все здесь утыкано невидимыми объективами, а неусыпные наблюдатели присосались к экранам своими гляделками, пусть! В зарослях этих наверняка занимаются и куда большими безобразиями. Зато теперь из неприятных ощущений у меня осталась только головная боль.

Та часть дорожки, что вела налево, в нескольких шагах от меня упиралась в дверь, точно такую же, как та, что так любезно выпустила меня. Наверное, решил я, это вход в туалет, который я теперь уже притворно ищу. Значит, мы двинемся направо, где дорожка, кажется, не имеет конца.

Плоские камешки, образовавшие дорожку, ничем не закрепленные, слегка шевелились под моими босыми ступнями и ласково щекотали их, где-то между мной и сереньким небом-стекляшкой бодро щебетали птички, – в общем, путешествие мое было приятным, но, к сожалению, недолгим. Шагов через тридцать, за первым же поворотом сбоку нарисовалась еще одна дверь уже знакомого мне вида. До сих пор вспоминаю с замиранием сердца: вот была бы хохма, если бы я ее открыл! И я действительно потянулся к заветному фиолетовому светлячку, но… замер неподвижно, едва не вляпавшись в мерзкую зловонную кучу. Какой-то тип, побывавший здесь незадолго до меня, нагло, прямо на этих симпатичных камешках удовлетворил потребность, не менее естественную, но куда более серьезную, чем недавняя моя. Неподалеку валялся смятый лист лопуха, использованный, очевидно, этим хулиганом в «гигиенических» целях.

Заштатный воришка, понявший вдруг, что его могут обвинить в убийстве, испытывает, наверное, подобные чувства. Мне вдруг захотелось заорать во всю глотку в невидимые камеры и микрофоны: «Это не я, не я сделал! Я только там, под липой!..» Хотя, если все эти камеры, которых я пяток минут назад так боялся, фиксировали мой путь от начала и до конца, обвинить меня в этом, последнем преступлении будет невозможно. Ага, а вдруг какой-нибудь доброжелатель сделает изящный монтаж, как это принято на телевидении: сначала я, справляющий малую нужду под деревом, а потом – эта мерзкая куча крупным планом? Что мне делать тогда? И что мне делать теперь? Вернуться под бочок к Ирине Сергеевне? Тогда всякий скажет: Суворов дошел до этого места, сделал мерзость и в заспешил обратно. Нет, мы двинем бодро и строго вперед, и пусть за спиной вонюче горят мосты!

Изо всех сил стараясь казаться бодрым и строгим, я двинулся дальше по дорожке и тут же, за поворотом увидел перед собой довольно обширную поляну. С двух сторон от поляны был лес, с третьей – та самая фальшивая стена оврага, вдоль которой двигался я, противоположная от меня стена была стеклянной, за ней виднелись крыши московских домов, не обремененные пока грязевыми корытами. Хамовники, догадался я, по нынешним временам – центр девяносто шестой пробы: где-то у меня за спиной Храм Христа Спасителя, до Кремля тоже не тридевять земель. Переваривая увиденное, я не сразу заметил, что в нескольких метрах от меня за деревом стоит, немного размытое листвой, нечто похожее на человеческую фигуру. Смущенный, я сделал десяток коротеньких шажков навстречу этому силуэту и сдавленно прохрипел:

– Здрасьте…

Ответом мне была тишина, нарушаемая лишь утренним щебетанием птиц.

Отправляясь в свое путешествие по крыше-лесу, я почти не задумывался о том, что могу встретить здесь каких-либо разумных обитателей, отличных от Ирины Сергеевны Карпович. Поспешно поздоровавшись, я хотел задать встреченному существу вопрос, требуемый легендой о поисках туалета, но сразу понял, что существо это не нуждалось ни в каких моих вопросах. Оно, казалось, вообще не нуждалось в окружающем мире и даже в какой-либо связи с ним. Зрение его было перекрыто длинными спутанными волосами, одинаковым образом свисавшими по всем сторонам черепа, и место, где на этом черепе находится лицо, угадывалось лишь по положению туловища. Впрочем, с туловищем тоже были проблемы: перед от зада удалось отличить только по расстегнутой ширинке. Произведя довольно сложные подсчеты, я пришел к выводу, что существо смотрит приблизительно в мою сторону с отклонением от прямого направления градусов в сорок пять. Еще я обратил внимание на его одежду: штаны, засаленные, как бутерброд, и наполовину заправленную в них рубашку – все это в последний раз было чистым, наверное, лет пятнадцать назад. От загадочного создания тянуло сложным изысканным ароматом, примерно в равных пропорциях составленным из тухлятины, кислятины и блевотины, – словом, тем, что, смертельно оскорбляя собачье племя, почему-то именуют псиной.

«Да что здесь загадочного! – возразил бы я сам себе в другой ситуации. – Обыкновенный бомж!» Но встретить бомжа здесь, в олигархическом Эдеме, – эта загадка из числа тех, от которых хочется поскорее сделать ноги! Именно этим я и решил было заняться, но существо, умевшее, очевидно, видеть сквозь волосы, как собачка-болонка, вдруг подало голос:

– Закурить есть?

– Не курю, – ответил я, для большей достоверности похлопав себя по карманам штанов.

– И не пьешь? – с неожиданным интересом спросило существо.

Отвечать «нет, не пью» после вчерашних совместных с мадам Карпович излияний мне показалось излишним нахальством. Уклоняясь от прямого ответа на вопрос, я сказал:

– Выпить тоже ничего нет, – и воспроизвел свой недавний жест.

– За…али своей самогонкой! – гневно крикнуло существо куда-то в небеса. Для этого ему пришлось задрать голову, и я понял, что его противоестественная прическа естественным образом продолжается на лице седой двухнедельной щетиной. Мне показалось, что из-под купола кто-то выматерился в ответ, но это просто харкнула ворона. Самые хитрые из этих хитрейших птиц добрались и сюда.

Отведя таким образом душу, вонючий мужик сунул руку в дупло стоящего рядом дерева и выволок оттуда бутылку. Горлышко ее мгновенно исчезло в лицевом волосяном покрове, кадык у мужика сладострастно задергался, раздалось оргазмическое бульканье. Удовлетворив первичную, незахватанную страсть, олигархический бомж протянул бутылку мне:

– Хочешь?

Я брезгливо передернулся, но все же успел бросить короткий взгляд на этикетку. Это был пятидесятилетний коньяк. Такой я видел всего один раз в жизни, и то в музее при коньячном заводе, во время экскурсии. Но из рук этой ходячей инфекции я не принял бы и столетний напиток:

– Я такого не пью.

– Я тоже не глядел бы на него, заразу… – Мужик взмахнул бутылкой, будто собираясь шарахнуть ее об дерево, но в последний момент передумал и раздраженно сунул обратно в дупло. – Водки я хочу, нормальной водки! – воскликнул он и сделал шаг вперед, давая мне дополнительную возможность оценить насыщенность исходящего от него букета. – Слушай, парень, достань мне водки! Что хошь проси, хоть все это! А то подохну я здесь!

Он сделал еще шаг и вдобавок широко взмахнул руками, будто желая обнять и поляну, и искусственный лес, и старый сталинский дом-крепыш, приютивший на своем горбу все это великолепие. Обе его подмышки тотчас выдали всесокрушающий залп, в одно мгновение достигший моих ноздрей.

– Хорошо, я достану тебе водки… друг, – забормотал я, пятясь. Хронически не могу отказывать страждущим, особенно когда речь идет о выживании. Раньше, правда, это касалось в основном лиц женского пола. – Я достану тебе водки, жди здесь завтра… или послезавтра!

– А пошел ты на х…! – крикнул он мне вдогонку, когда мое планомерное отступление окончательно превратилось в паническое бегство.

Я не замедлил воспользоваться его советом: скрылся за очередным фиолетовым светлячком, очень вовремя подвернувшимся.



Глава 3



МОЖНО ЛИ ЗДЕСЬ БЕЗ ТРУПА?..



Когда распахнулась эта новая дверь, я увидел перед собой водопад. Небольшой но довольно нахальный: поток стремительно падал с примерно четырехметровой высоты и с приятным, ласкающим слух шумом заканчивал свою жизнь в выемке, по форме напоминавшей ванну джакузи; дно ванны было устлано такими же плоскими камешками, что и дорожки в лесу, только более крупными. Вода рушилась со скалы, почти такой же настоящей, как и все, с чем я сталкивался в этом мире, в который ненароком угодил. Только водица здесь была не ледяной, как на воле, а чуточку тепловатой.

Я огляделся по сторонам. Валун с овальной выемкой, лежавший чуточку справа, это унитаз, а пень напротив – биде. Стало быть, водопад, догадался я, играет роль душа, а все это помещение не что иное, как совмещенный санузел.

Повинуясь скорее рефлексу, чем разуму, я скинул штаны и со сладострастным фырканьем забрался под ласковую прозрачную струю. Будем, елки-палки, считать, что я, в бесконечной чистоплотности своей, искал столь упорно не туалет, а душ. Бог даст, тогда меня не заподозрят в устроении того вонючего безобразия на дорожке! Вот в небольшой выемке в скале рычажок, точно такой же, как в обыкновенных современных смесителях. Вверх-вниз – это сильнее-слабее, вправо-влево – горячее-холоднее. Ох, контрастный душ – это именно то, что нужно моей похмельной больной голове! Пусть головушка излечивается, а мы можем пока повспоминать, поразмышлять…



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

ОВИЧ



Харю этого негодяя, в отличие от той, что принадлежала Кальсону, можно было лицезреть где угодно. К харе этой обычно прилагались дополнительные аксессуары, как то: необъятное брюхо, увенчанное, как вулкан, пупком-жерлом, а также бюст, размерами напоминавший силиконовый женский, но почему-то волосатый. Абрам Яковлевич Ович, он же Абраша Ович, он же Абраша Дюрсо, обожал сниматься полуголым, иногда обходясь, впрочем, и без ханжеской приставки «полу».

Желтые газетенки давали довольно ясный ответ на то, чем занимался и занимается этот нахальный тип: всю свою многотрудную жизнь он только пил, жрал и совокуплялся, жрал, совокуплялся и пил и… таким образом достиг олигархических высот. Возникает, правда, законный вопрос: этим трем занятиям предаются в той или иной степени все нормальные граждане; так почему же не все они становятся олигархами? Ответ может быть только один: они делают это не столь увлеченно и эффективно!

Первый свой шаг на пути к величию будущий олигарх сделал в буйные юные годы: оказавшись однажды в местности под всесоюзно известным названием Абрау-Дюрсо, он за вечер употребил два ящика одноименного напитка, за что и получил это свое прозвище – Абраша Дюрсо. Вернувшись в родные края, он был тут же избран секретарем комитета комсомола по организационной работе, начав тем самым свою фантастическую карьеру.

Вот более поздний сюжет: «Счастье быть проституткой», история умопомрачительного рыночного успеха. Абраша проводит вечер в каком-то невероятном ресторане, «таком, умиляются журналюги, где и олигархам дороговато», потом укатывает в обнимку с «известной всей Москве профессионалкой» Точилкой, девицей очень дорогостоящего поведения. Вот десятимиллионный особняк, в котором прошла ночь любви, вот белоснежный «линкольн», доставивший туда счастливую пару. А это фото самой Точилки в окружении тех же журналюг, восторженно тычущих в нее микрофонами. Что? Почему? А, оказывается, и «линкольн», и особняк принадлежат теперь ей, Точилке, – Абраша Ович сделал королевский подарок. «А что же для этого сделали вы ему?» – интересуется самый дотошный писака. Мадемуазель молчит, только улыбается, невинно потупив глазки…

А вот еще особнячок в тихом переулке в самом центре Москвы. До революции, говорят, здесь был публичный дом, заведение из самых дорогих, изысканных, временный приют множества полновесных особ. Проклятые большевики разрушили этот очаг культуры и устроили здесь какое-то непонятное, никому не нужное конструкторское бюро. Но грянула демократическая революция, смела в небытие красную плесень – и все вернулось на круги своя. Теперь здесь снова бордель, и снова элитный, но принадлежащий уже персонально Абраше Дюрсо.

Говорят, еще совсем недавно в подвал этого домика вечерами закатывали один за другим лимузины с притушенными мигалками, – прибывали персоны, званные любезнейшим Абрамом Яковлевичем для совместных утех. Министры и депутаты, прокуроры и судьи, и снова судьи, министры и депутаты стекались сюда доказать свою состоятельность и причастность. Чтобы эти их качества ни у кого не вызывали сомнений, все происходящее в этих стенах – по желанию клиента, а равно и при отсутствии такового – тщательно фиксировалось камерами.

Многие из кассет можно было позже найти на рынке. Народ насквозь знает своих героев! Приятно, черт побери, потягивая пивко после трудового дня, полюбоваться на голую задницу заоблачного лица и убедиться, что она ничем, в сущности, не отличается от твоей собственной. Другой же рядовой зритель, осознав, что наличных средств ему ни за что не хватит на приобретение таких вот умелых и длинноногих созданий, начнет, глядишь, еще активнее лезть наверх, суетиться, интриговать, льстить, кровавя встречные носы на благо всемирной рыночной демократии.

Так было, было до самого недавнего времени, до той самой поры, как одну из пленок с одним из министров прокрутили однажды вечером по телевидению. Оно бы, конечно, обошлось, публика нынче кушает и не такое, но… «Как?! – воскликнул вице-премьер Варатов по прозвищу Девичий Лобок, первый любимец Кальсона в правительстве. – Человек, занимающий ключевой пост, имеет, так сказать, неформальные отношения, развлекается вместе с олигархом Овичем?!» «Кошмар! Позор!» – завизжали депутаты, журналюги, министры, содержаны Уткина, Сосновского, Дергачева…

Абраша Дюрсо ответил залпом из кассет, запечатлевших тех деятелей, что громче всех выражали негодование, и скандал, как это всегда бывает, сразу заглох, чья-то мощная волосатая лапа легким движением перекрыла водопады воплей. Каналы тотчас заменили разоблачительные сюжеты репортажем об американской кошке, забравшейся на дерево где-то в Оклахоме. Лишь президент промямлил что-то об «отдельных состоятельных гражданах, много сделавших для становления демократии в России, что, однако, не дает им права… и т.д.»

Почти все остались на своих местах, но песенка Овича была спета, иссяк заветный лимузинный ручеек в подвальчик заветного веселого домика. Как говорится, джентльменам себе дороже! Придется вам, милейший Абрам Яковлевич, завершать бурную карьеру свою где-нибудь на лазурном берегу, прожирая, пропивая и изводя на тамошних шлюх остатки несокрушимого комсомольского здоровья!



Да, Абраша Ович – это битая карта, думал я, с наслаждением подставляя лицо то ледяным, то обжигающим струям. И будь это даже не так, чем таким я бы смог его заинтересовать? Компроматом на Николая Всеволодовича Кальского? Абраше сейчас следует беречь собственную шкуру, а не дырявить чужую. Война с Кальсоном, пусть слегка пошатнувшимся, но по-прежнему почти всемогущим, ему ни к чему. Что же касается трех его основных занятий, то дармоедов и собутыльников вокруг него наверняка хватает, а в качестве партнера по совокуплениям я вряд ли смогу заменить ему Точилку. Даже если Абраша пользует и мужиков, наверняка и среди лиц, предоставляющих услуги подобной ориентации, имеется непревзойденный мастер своего дела, какой-нибудь Напильник или Паяльник…

Куда уж мне до жирного борова Овича, если вчера я, пьяная свинья, не смог ублаготворить даже Ирину Сергеевну Карпович. Да, в этом печальном историческом факте я все больше убеждался по мере того, как под действием животворных струй отступала, съеживалась головная боль и возвращались, казалось, напрочь стершиеся воспоминания о вчерашнем вечере. Я отчетливо вспомнил то, что накануне кропотливо, как следователь, восстанавливал по неявным «следам преступления», ползая по полу в темной комнате.

Вчера, едва мы оказались в спальне, я набросился на мадам Карпович одновременно с поцелуями и раздеванием. Вскоре она предстала передо мной практически в натуральном виде, и лишь тогда, как это часто бывает, я подумал о том, что не худо было бы раздеться и самому. Ириша, умница, даже на пьяную голову все поняла и оценила.

– Раздевайся, котик, – нежно прощебетала она, – а я пока разберу постель.

«Разборка постели» свелась к сбрасыванию с нее гигантского покрывала, но даже за те не слишком многие секунды, что понадобились для совершения этого действия, я умудрился содрать с себя все ненавистные тряпки, подло скрывавшие мое естество. В новой своей, неприкрытой ярости набросился я на мадам Карпович, но… пьяная страсть, мгновенно приходя, уходит от нас еще быстрее. Минуту спустя я целовал ее уже по инерции, как скользкий безвкусный леденец. Желая вернуть испарившееся чувство, я жестоко, зверски вцепился зубами в животик своей подруги – в то место, что находится пониже пупочка и чуть выше тайного волосяного покрова. Тщетно: тело мое повисло бессильно и безжизненно, как тряпки, которые я так нетерпеливо с него срывал. Моя бесконечно разумная подруга снова все поняла. Негромко ойкнув от боли после моей садистской ласки, она затем прошептала нежно:

– Котик, мы оба нажрались в жопу. Давай сейчас баиньки, а завтра все сделаем по высшему классу!

Ни на одно из предложений своих всевозможных любимых я не откликался, пожалуй, таким восторженным согласием!

И вот оно настало, это завтра. А я, негодник, вместо того чтобы немедля реализовать предначертания своей разумной подруги, отправился в бессмысленное путешествие по этому дому-крыше. Надо бы вернуться поскорее, пока она не проснулась.

Сквозь шум воды, нежно обнимавшей мое похмельное тело, я услышал вдруг слабый, но отчетливый двойной щелчок. Такой звук, я усвоил это за время путешествия по местным лесистым лабиринтам, издают здесь открывающиеся-закрывающиеся двери. Я высунул голову из оздоровительного потока. Передо мной – легка на помине! – стояла во всем своем обнаженном естестве Ирина Сергеевна Карпович. Она, кажется, здорово смутилась; ручка ее воспроизвела тот маршрут, который проделали вчера мои хулиганские губки: от симпатичной ямочки-пупочка до ставшего теперь явным волосяного покрова. Ириша пожелала прикрыться ладошкой и даже издала при этом какой-то сдавленный звук. Я с удовольствием обозрел и ее ножки, пухлость которых вела отчаянную борьбу со стройностью, и волосы, те, что открыты обычно на всеобщее обозрение. Собранные вчера в хвост, они теперь рассыпались в очаровательном беспорядке. Я произнес нахально:

– Ты что, никогда голого мужика не видела? Иди ко мне!

Оставив мой вопрос без ответа, она сразу задала свой:

– Ты откуда здесь взялся?

Проговорив это, она легонько провела пальчиком по стене, после чего фиолетовый огонек у нее за спиной сменился красным.

– Я?.. – руки мои сами собой потянулись к груди. Будучи абсолютно голым, трудно выглядеть достойно и убедительно, если не прибегать к драматическим жестам. – Я… оттуда, откуда же еще?

При этих словах мои ладони сложились лодочкой, сами собой оторвались от груди и указали на дверь, из-за которой я десяток минут назад появился. Ах, в античном театре я был бы первейшим из трагиков!

– Я искал… это место, – пустился я в оправдания, широко разводя руки, будто пытался разом обнять весь этот олигархический санузел. – Шел, шел и пришел сюда. Кстати, там, на дорожке кто-то сделал безобразие… в общем, кучу такую вонючую… понимаешь?

«Кто первый признался, тот и обосрался!» – такую нехитрую истину проповедовали пацаны в моем счастливом сопливом детстве. Теперь она точно подумает на меня, задним числом решил я. Ирина Сергеевна, однако, рассудила по-другому.

– Знаю, что не ты, – вздохнула она и по-деловому, уже ничем ничего не прикрывая, подошла к двери, на которую я только что указывал, высунула голову в рукотворный лес. Я пусть и несколько автоматически, но зато мгновенно оценил округлость и упругость ее задних форм.

– Бабуля, ты здесь? – выкрикнула она куда-то в стеклянные небеса.

– Тута я, девонька, тута! Куда мне деться? – тут же проскрипел с небеси ржавый старческий голос.

– Привет! Там этот… твой опять гадость сделал. Уберите!

– Уже убрали, внученька! Не кипятись!

– «Не кипятись»! – гневно передразнила, обращаясь то ли ко мне, то ли в никуда, Ирина Сергеевна Карпович. – Они хотят, чтобы я это терпела!

Я ужасно хотел спросить, кто такие эти таинственные они, но вместо этого лишь поинтересовался деликатно:

– Может, я могу чем-то помочь?

Она проговорила с прежним раздражением:

– Чем ты можешь помочь? Говно убирать наймешься?

– Вообще-то, я не только на это способен, – улыбнулся я. – Иди ко мне!

– Подожди… – задумчиво произнесла она. – Потерпи, я скоро вернусь.

Ирина Сергеевна исчезла за дверью, ведущей во внутренние покои. Светлячок, на мгновение ставший фиолетовым, снова сделался красным. Мне, брошенному, оставалось только судорожно размышлять о случившемся. Впрочем, можно было еще вспоминать.

Вчера спьяну она сказала мне что-то очень важное, заставив сильнее забиться мое, в общем-то, не очень беспокойное сердечко.

Да, вот что! Под самый конец нашего вчерашнего совместного пития, когда я уже мало что соображал, мадам Карпович вдруг спросила меня:

– Слушай, котик, а если… нет, не сейчас, а потом, совсем потом…

– Что потом? – безразлично поинтересовался я. Слово «потом» очень способствует икоте; именно это я и не преминул сделать.

– Потом… – она икнула в ответ. – Ты ведь этот… биолог, да?

– Био… ик! биоформ… ик! биоинформатик!

– Био… ик! Информация! Это хорошо! – мне как раз информация… типа, консультация будет нужна по этой твоей… как ее… биологии!

Я, хоть давно уже пьяно балдел, от этих слов обалдел еще больше:

– Надо же, спрос какой наметился…

Она даже протрезвела на минутку; во всяком случае, спросила почти трезвым голосом:

– И сколько ты за это хочешь?

– Во-первых, хочу тебя! – объявил я развязно.

Моя дама небрежно отмахнулась ручкой:

– Это ты, считай, уже получил. Не в счет! Так сколько?

– Думаю, миллиона два.

Учтите: во-первых, я был сильно пьян, во-вторых, доктор Сплин уже немного приучил меня к миллионным суммам, да и недавний рассказ моей подруги о стомиллионном жилище на крыше тоже действовал сильно. Еще немного оправдывают мое хамство слова, которые я счел нужным добавить:

– Тебя такая сумма не очень обременит, дорогая?

Она снова небрежно отмахнулась:

– Фигня. Дело того стоит. Тебе на счет перевести?

Губы мои сами собой сухо прошелестели:

– Я подумаю, можно? Потом скажу.

Еще раз поминать – тем более на ночь глядя! – счет оливкового коммерсанта Вовчика мне не хотелось. Моя Елизавета, конечно, не подарок-девица, но приданое, которое доктор Сплин по моему благословению уже перевел на счет этого типа, служило, на мой взгляд, достаточной компенсацией за те беспокойства, которые она уже причинила своему жениху и, несомненно, причинит в дальнейшем.

Надо же было так нажраться, чтобы забыть даже о своем новом, пусть и опять виртуальном, миллионерстве, наметившемся накануне, думал я, подставляя под оздоровительный поток то одну, то другую часть тела. Занятие сие потихоньку уже начинало мне надоедать, но больше в этом гигиеническом раю делать было нечего. Плоские камешки под моими ногами со сладострастным шипением впитывали пенящиеся струи. Классно будет заниматься любовью на дне этого корыта, подумал я. Вода будет рушиться на нас сверху, а эти камешки – нежно ласкать наши напряженные тела…

Мадам Карпович появилась почти неслышно, отметив свое появление лишь легким щелчком двери, и нырнула ко мне под водопад. Я бросился ласкать давно желанное тело, но… что-то в этом теле было не то! Нет, ножки, столкнувшие в диалектическом единстве пухлость и стройность, светлые волосы, совсем недавно в беспорядке рассыпанные по плечам, а теперь сладострастно облепившие эти самые плечи, грудь, не слишком большая, но и не маленькая и при этом упругая, как теннисный мяч, – все это осталось таким же, как и в момент моего пробуждения, но чего-то все-таки не хватало. Любовная страсть боролась во мне со страстью исследователя. Я целовал неистово и волосы, и плечи, и грудь, потом скользнул губами ниже… стоп! Нелегкий путь к этим самым сладострастным из ножек лежал через животик, не менее сладострастный и пухлый. Учуянное мною «не то» заключалось именно в этом животике…

Да, вчера, перед тем как силы окончательно покинули меня, я насмерть впился ей зубами в то самое место пониже пупочка … ну, в общем, я сделал то, что в просторечии обозначается довольно похабным, но очень точным словом «засос». После таких моих действий на коже обычно остается весьма характерный след: две красноватые полоски – именно это граждане обычно именуют засосом, – а с левой стороны – темно-бордовая точка, след от немного выступающего вперед клыка. С этим феноменом мне неоднократно приходилось сталкиваться за мою не такую уж короткую жизнь, но – не на этот раз. Животик Ирины Сергеевны Карпович – той, что купалась сейчас со мной в водопаде, – был идеально чист.

– Щекотно, дорогуша! – произнесла она громким шепотом, заскучав, очевидно, там, наверху за время, потраченное мной на все эти кропотливые изыскания, а потом добавила неожиданно: – Ты ведь у нас биолог?

– Биоинформатик! – разом, без единой запинки – не то, что вчера вечером! – выдохнул я.

– У меня… потом… – она слегка задыхалась от моих ласк, – ну, после всего… дельце к тебе одно будет.

– Дельце? Какое? – снова выдохнул я, но уже в самую ее нижнюю прическу.

– Консультация будет нужна… по этой твоей… биологии!

Я обалдело прошептал ей в прежнее место:

– Надо же, какой спрос наметился…

– Спрос? На что спрос? – удивилась она.

– Да на эти вот самые консультации, – ответил я, медленно поднимаясь с колен.

– И сколько же ты за эти консультации хочешь?

Это она спросила не сбивчивым, сипловатым от желания, а уже почти нормальным голосом. Да, ведение деловых переговоров – лучшее средство от похоти! Недаром так много финансистов страдает импотенцией.

– Во-первых, хочу тебя! – выпалил я, не задумываясь.

– Это ты, считай, уже получил. Что еще?

– Думаю, миллиона четыре, – дословно, если не считать суммы, воспроизвел я свою вчерашнюю фразу, сказанную этой самой – или все-таки другой?.. – мадам Карпович. Если эта несколько взбалмошная, но все же деловая особа и забыла наш вчерашний разговор, то хотя бы удвоенная сумма должна ее как-нибудь ужалить. – Тебя это не очень обременит, дорогая? – добавил я, чтобы еще больше походить на себя вчерашнего.

Ирина ничуть не отстала в копировании самой себя:

– Фигня, – она небрежно махнула рукой. – Тебе на счет перевести или как?

– Я потом тебе скажу, можно?

Она выразила свое согласие страстным поцелуем.

Я же целовал ее несколько ошалело, безвкусно. Их что, все-таки две? И передо мной сейчас другая Ирина Сергеевна Карпович, не та, с которой я провел предыдущие вечер и ночь? Впрочем, откуда я знаю, что даму, упруго изгибающуюся в моих объятиях, зовут именно так?

– Ириша… Ириша… – прошептал я, стараясь придать своему голосу максимальную страстность. – Мне так нравится твое имя!

– Да чего в нем хорошего? – с неожиданным жаром спросила она. – Самое обычное!

Ситуация не располагала к тому, чтобы величать мою подругу по отчеству, поэтому пришлось копнуть с другой стороны:

– Тебе не боязно было приглашать меня сюда? Вдруг муж появится?

Она звонко расхохоталась:

– Карпович?! Его-то уж точно можешь не опасаться!

Господи, так две их или одна?! По последним данным вроде получается, что две. Эта, теперешняя мадам Карпович почти слово в слово повторила тот разговор, который я уже имел с ней… или не с ней?.. вчера вечером. К тому же у нее отсутствует мой фирменный знак на животе. Значит, их две?

Но о вчерашнем разговоре Ирина Сергеевна могла и забыть по пьяни, да и я, по аналогичной причине, мог неправильно действовать в момент постановки клейма. К тому же с той, другой мадам Карпович – если их все-таки две, – встретился вчера Максим Кириллович Збандут. Выходит, если следовать прежней логике, этих Ирин становится уже три. Так их можно до бесконечности плодить! Кроме того, вчерашняя и сегодняшняя Ирины выглядят абсолютно одинаково. Близнецы? Но где это видано, чтобы сестер, тем более близнецов, называли одним именем? Так ведь родители, не говоря уж обо всех прочих, могут окончательно запутаться. И замужем они обе за Олегом Григорьевичем Карповичем. Или этих Карповичей тоже два? Ой, мама!

– Где ты, дорогуша? – прощебетала вдруг моя подруга. Ага, вот еще одно различие: вчерашняя Ирина Сергеевна, величала меня в основном котиком, а эта – дорогушей! – Котик мой дорогой, где ты? – «поправилась» она, будто прочитав мои мысли. Вот зараза!

Очнувшись от напряженных размышлений, я к своему немалому удивлению обнаружил, что стою, омываемый бурным потоком, на коленях перед своей возлюбленной, а губы мои находятся как раз напротив ее живота – предмета, вокруг которого все это время крутились мои мысли. Отдавшись этим самым мыслям, я, очевидно, забыл о своих чисто мужских обязанностях, чем и вызвал неудовольствие дамы.

Желая реабилитироваться, я позвал ее страстно:

– Иди сюда, ко мне! Здесь, на этих камешках нам будет так здорово!

Но она отказалась решительно:

– Нет, дорогуша-котик, я только в постельке! Иди в спаленку, а я за тобой вскоре. Мне здесь надо сделать… кое-что!

Свою просьбу она сопроводила ласковым, но увесистым пинком под зад… или чем я был к ней в тот момент повернут?..

Я, одетый в одни струи и капли, удалился за дверь. Здесь действительно была спальня – точно такая же, как и та, из которой я недавно сбежал. Горел неяркий свет, бесконечный ковер на полу серебрился недлинным, но чрезвычайно мягким, нежным ворсом.

Вода с меня сначала стекала ручьями, потом закапала каплями, но это было все равно неприятно. Мадам Карпович так безжалостно вытолкнула меня сюда, не предложив даже полотенце. Должно быть, где-то здесь имеются и полотенца, и купальные халаты, только вот где именно? Я начал озираться по сторонам… и почти сразу увидел на полу возле кровати телефон.

Это был сотовый телефон нежно-розового цвета, принадлежащий, очевидно, моей новой подруге, – кому же еще? Нет, поиски полотенец и халатов немедленно отменяются! Я опустился на пол и, покатавшись немного по ковру для сухости, взялся за аппарат. Если хозяйка появится неожиданно, я буду знать, чем оправдаться.

Интерес здесь представляло только одно SMS, совсем свеженькое, только что полученное и прочитанное, следующего содержания: «Ирка, зараза, тебе все, а мне ничего, да? Так нечестно!» Абонент, пославший сообщение, был обозначен одной большой латинской буквой «I».

Итак, не только она сама, но и другие называют мою сегодняшнюю подругу Ириной, то есть Иркой. Значит, она и есть настоящая Ирина Сергеевна Карпович! А та, вчерашняя? Да, она представилась точно так же, но ведь документов-то не предъявляла. Хотя, что стоит людям, организующим себе жилье в центре Москвы за сотню миллионов «зеленых», организовать и паспорт на какое угодно имя? И почему эта моя нынешняя Ирка получила все? Что такое это «все»? И кто тогда не получил ничего? Имя Ирина, между прочим, если записать его латинскими буквами, начинается как раз с «I», а по-английски это слово из одной буквы означает «я». Может, Ирина Сергеевна Карпович послала это SMS самой себе?..

– Ты чего это валяешься на полу? – раздался вдруг у меня над спиной голосок моей загадочной подруги.

– Выгнала из ванной, а полотенцем не обеспечила, негодница! – кокетливо пожаловался я с пола, выдавая на гора заранее подготовленную легенду. – Вот валяюсь, вытираюсь о коврик. Кстати, тут мобильник валяется. Не твой, часом?

Она ласковой птичкой приземлилась рядом со мной на пол.

– Я тоже хочу о коврик потереться. И об тебя! Иди ко мне!

Куда еще было идти? Она и без того страстно прижималась ко мне всем телом. Оставалось только немного пококетничать:

– Ты же говорила, что только на кроватке…

– Ах, это такой кайф, соврать любимому! Иди сюда!

Алкоголь, отбирая у пьяного мужскую силу, наутро возвращает ее в двойном размере. Следующие несколько минут слились для меня в единый яростный миг.



– Тебе все понравилось, котик? – она гладила меня по груди, шаловливо, как настоящий котенок, царапаясь ноготками.

– Да.

– Сильно понравилось?

– Умереть не встать, – вздохнул я и тут же с удивлением понял, что эти слова мои почти соответствуют действительности: подниматься с мягкого, ласкового ковра совершенно не хотелось.

– Тогда, может быть, займемся биологией?

– А мы чем занимались? На околонаучном языке это называется как раз «переливанием биологических жидкостей друг в друга».

– Друг в друга? – с неожиданным интересом переспросила она. – Ты в меня – да. А я в тебя?

– Ты в меня тоже, – зевнув, ответил я. – Но это становится очевидным только на уровне высокой науки.

– Ох, какой ты умный, котик! Ты мне обещал…

– Что обещал?

– Ну, консультации эти, биологические. У меня в кабинете для тебя вот та-акая папка! – ее ладони разошлись примерно на толщину торта «двойной наполеон», который мне пекла на именины моя покойная бабуля.

Воспоминания о торте были, конечно, приятными, но перспектива разбираться в какой-то ахинее аналогичной толщины в каком-то там кабинете совсем не радовала: хотелось до бесконечности валяться на этом ласковом ковре, время от времени предаваясь любви. Да разве может быть у такой темпераментной дамы кабинет?

– В кабинет не хочу! – капризно заявил я. – Только в будуар!

– Почему в будуар? – неожиданно серьезно поинтересовалась она.

– Для кабинета нужны штаны. А в будуар можно прямо так, без штанов!

– Нет, пойдем в кабинет! Я сейчас накину что-нибудь, а твои брюки ведь там, за дверью?

– Да, остались на полу в этой вашей… водопадной.

– Как ты сказал? В водопадной? Ах, какой ты умный, дорогуша! – в очередной раз восхитилась она. А мы все думали, думали, как бы назвать это место? Водопадная… класс! Иди же!

Я кряхтя поднялся с пола и потащился навстречу своей тяжкой судьбе. Дверь щелкнула передо мной, открываясь, а потом с таким же щелчком захлопнулась за спиной. И почти сразу я увидел метрах в трех перед собой чьи-то ноги, одетые почему-то в разные башмаки. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что одна из этих ног действительно одета в грязный башмак, а другая – только в носок, но настолько заляпанный грязью, что он тоже казался башмаком. Далее ноги эти были прикрыты почти такими же грязными джинсами, еще выше можно было лицезреть китайский пуховик.

Этот пуховик показался мне ужасно знакомым. Да, именно в него был одет на днях, в момент нашего знакомства Максим Кириллович Збандут. Как, неужели это он?.. Нет, он же потом поменялся туалетами с клиентом агентства «Апогей» бизнесменом Карповичем. Правильно, вот охваченное снизу капроновым шнурком, оплывшее, но вполне узнаваемое лицо. Далее тонкий, но очень прочный капроновый канатик уходил к потолку, который здесь заменяла какая-то замысловатая металлическая конструкция…

Да, все верно: передо мной висел, подвешенный за шею к потолку, муж моей теперь уже очень близкой подруги, совсем недавно еще преуспевающий, а ныне совершенно мертвый бизнесмен Олег Григорьевич Карпович. Голова его, помимо удавки, была отягощена гигантским фиолетовым синяком, захватившим почти всю левую часть лица.



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

УТКИН И СОСНОВСКИЙ



Ох вы гой еси, Уткин и Сосновский! Ах вы, други мои, Исидор Ильич и Автандил Лазаревич! Среди всех олигархов эта сладкая парочка – и по вполне понятным причинам – профессионально была мне ближе всего.

Ох ты гой еси, начало девяностых! Ах вы, други мои, последние восьмидесятые! Исидор Ильич Уткин и Автандил Лазаревич Сосновский оказались в те годы первыми из осознавших валютную ценность биологического продукта, производимого на необъятных просторах Родины – тогда еще общей у меня с ними.

Ведь это просто непостижимо, сколько стоимости – настоящей, призывно шелестящей упругими, шершавыми зелеными купюрами – производит просто так, между прочим один-единственный отечественный индивидуум! Почки, печень, хрящи, роговица, суставы, тромбоциты, эритроциты, лимфоциты и даже, я извиняюсь, сперма – все это посланец цивилизованного мира мог приобрести по очень сходной цене в кооперативе «Здоровье нации», открытом сердобольной парочкой Сосновский – Уткин. Кстати, из-за этой самой спермы, произведенной исконно русскими самцами, чуть было не погорела, а в результате прославилась – и я, не скрою, приложил к этому руку – моя тогда еще не отставная родственница Петровна3.

Но масштаб такого бизнеса пока, согласитесь, не тот, не олигархический. Граждан в стране, конечно, ой как много, но они почему-то очень неохотно отдают – даже за доллары, недоумки! – свою роговицу, хрящи, почки и особенно, как ни странно, печень. Приходилось многое брать силой, а это дополнительные накладные расходы.

Ох вы гой еси, Уткин и Сосновский! Ах вы, други мои, Сосновский и Уткин! Вы были одними из первых, кто понял, что на крови обычной, народной много не заработаешь и заниматься надо кровью, так сказать, земли русской, то бишь нефтью. Да, и следовало прикупить еще всяких там телестудий, газет, чтобы объяснить непонятливым гражданам, как трудно, убыточно и даже противно заниматься им, бедолагам-раде­те­лям, этой гадостью, сочащейся из-под земли. Вот они, заголовки тогдашних годов: «Известный кооператор Сосновский после убийства нефтяника имярек приобрел по случаю его никому не нужную теперь нефтяную компанию»; «Исидор Уткин: «Этот телеканал теперь мой! Да здравствует свобода слова!» – ну и масса другого в таком же роде.

Ах да, вы ведь еще и геи еси, Уткин и Сосновский! Кто знает, на кой ляд понадобились вам эти слухи о нетрадиционной сексуальной ориентации. Говорили, что эти близнецы-бизнесмены собираются прикупить студию в Голливуде, а я думаю, что они просто хотели понравиться телевизионщикам. Так или иначе, но все свободные средства массовой информации, рабски покорные только вам, хором начали громоздить такого рода намеки. С этого, собственно, и началась известная всей стране ссора. Средства дезинформации, свободные под Сосновским, намекали, что господин Уткин обязан всеми своими успехами тому, что стал своевременно любовником их ненаглядного шефа. Средства же, свободные под угадайте кем, нашептывали, что это именно Сосновский с помощью Уткина и своего… своей… уж не знаю чего проложил себе дорогу к олигархическому величию.

Да, тут уж не черная кошка и не пантера, а целый антрацитовый мамонт пробежал между двумя поднебесными близнецами. Граждане репортерской республики Уткина сразу зашуршали о том, что дед пана Сосновского, считавшийся до этого потомком польских шляхтичей, на самом деле богемский еврей, да еще и сотрудничавший в войну с нацистами. Сам же Автандил Лазаревич, дескать, усиленно это скрывают. Птенцы же гнезда Сосновского объявили, что Уткин, всегда гордо несший свое еврейство, в действительности чистокровный русак, но тоже почему-то это скрывает. Утверждалось, что в целях маскировки Исидор Ильич даже принял обрезание в Израиле – и чуть ли не от рук самого ашкеназийского раввина. «Да вы не гей, вы гой еси, дорогой господин Уткин!» – изгалялся один Сосновский борзописец4.

Незамедлительно посыпался жуткий компромат с обеих сторон, открылись судебные процессы, проплаченные то одним, до другим из когда-то закадычных близнецов. Наконец, когда из тюремной преисподней лениво, но неумолимо зазвякали наручники, обоим ничего не оставалось, как делать ноги. Тайный, но чистокровный еврей Сосновский затерялся в лондонских туманах, а не менее чистокровный и тайный русак Уткин приземлился в Израиле. Оттуда они продолжают поливать помоями друг друга, а заодно и правительство их когда-то общего Отечества, которое – не иначе как со страху – все выплачивает и выплачивает им нефтяную дань.

Нет, эта сладкая парочка мне тоже не подойдет, решил я. Оба этих негодяя, почитай, эмигранты, на обоих заведено по дюжине уголовных дел, – как с таким багажом воевать с Кальсоном! К тому же, если, к примеру, Сосновский распорядился бы замолвить за меня словечко, журналюги, свободные под Уткиным, сразу шарахнут по мне из всех стволов. И, разумеется, наоборот. Нет, к черту их, к черту!



Глава 4



БЕССМЕРТИЕ – ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ,

РАДИ ЧЕГО СТОИТ ЖИТЬ!



И правда сказать, как же до сих пор я здесь обходился без трупа? Мои непонятные странствия по этой крыше-жилищу непременно должны были завершиться чем-то подобным. Хотя, почему завершиться? Как бы мне к действительному завершению этих самых странствий самому не повиснуть на капроновом шнурке рядом с господином Карповичем.

Люди, неожиданно натолкнувшиеся на мертвое тело, обычно звонят в милицию или в ужасе бегут прочь. Бежать, тем более в ужасе, мне практически некуда: выходы из этого новоявленного «эдема» наверняка тщательно охраняются. По этой же причине исключается и обращение в милицию. Эх, оказалась бы на моем месте Петровна или хотя бы мисс Марпл! Особенно последняя: превосходно жилось этой легендарной старушке! Как вокруг нее все чистенько, культурно, даже, не побоюсь этого слова, благородно: «Проводите мисс Марпл в пятьсот шестой номер, там для нее приготовлен труп…» И все остальное на месте: сумочка, шляпка, дебилы-констебли, наследники-скандалисты, убийца в углу нервно курит сигару, ожидая неминуемого ареста. А тут… Взяли и подвесили перед физиономией мертвого господина Карповича, ты же стой перед ним в костюме Адама и соображай, что делать дальше.

Кстати, фраза «подвесили мертвого господина Карповича» уже содержит в себе некоторые соображения. Оно и правда: смерть в петле далеко не так быстра, как это может показаться дилетанту. Я покинул это помещение не более двадцати минут назад, Карпович же висел передо мной бессмысленной пластмассовой куклой, в которой жизнь если и теплилась когда-нибудь, то улетучилась давным-давно. Правильно, даже в первое мгновение, даже рефлекторно у меня не появилось желания как-то ему помочь, спасти. Руки-ноги у него не дергаются и даже не висят, а торчат немного в стороны. Преодолевая естественное отвращение, человека, который не каждый день общается с трупами, я сунул руку под грязную штанину Карповича. Нога была твердой и абсолютно холодной. Стало быть, его сунули в петлю уже мертвого, окоченевшего.

Мое судорожное, сумбурное следствие, столь неожиданно начавшееся, было так же неожиданно прервано целой серией щелчков различной тональности, раздавшихся у меня за спиной. Я обернулся в испуге. Мадам Карпович, неожиданно появившаяся в водопадной и дважды щелкнувшая по этому поводу дверью, теперь извлекала аналогичные звуки из фотоаппарата со вспышкой, который она держала в руках. Длиннющее дуло-объ­ек­тив было нацелено на меня и висящего под потолком Карповича, вспышка сверкала почти непрерывно, – безутешная вдова, как видно, нажимала на спуск с максимально возможной частотой. Лишь полностью удовлетворившись содеянным, она опустила аппарат.

Мадам Карпович по-прежнему пребывала в костюме Евы; губы ее кривились не то презрением, не то усмешкой, а глаза напоминали прорези-бойницы в башне броневика. Я открыл было рот, чтобы издать хоть какой-нибудь, пусть самый бессмысленный звук, но тут взгляд мой, скользнув вниз по телу любимой, поймал в фокус нечто такое, что поразило меня едва ли не больше, чем господин Карпович, подвешенный к потолку…

– Ну, ты даешь, котик! – в голосе моей возлюбленной прорезались интонации новомодных крикливых актрис. – Такая ревность! Мне это, конечно, ужасно приятно, но зачем же оставлять вдовой несчастную женщину?

– Захожу сюда, а он висит… – еле слышно пробормотал я, по-прежнему не отрывая взгляд от того, что меня так поразило. Чтобы лучше разглядеть это, я даже сделал пару мелких шажков навстречу своей даме, чем не на шутку испугал ее.

– Но-но-но, котик! – еще громче вскрикнула она. – Ты только не вздумай набрасываться на меня. Здесь охраны, что грязи.

Говоря это, она сунула фотоаппарат в нишу, которая неожиданно образовалась в стене и мгновенно после этого захлопнулась.

Я пробормотал скороговоркой, все не отрывая взгляда от этого:

– Набрасываться на женщину из-за какого-то фотоаппарата не в моих правилах. Если я на тебя и наброшусь, то совсем с другой целью.

– Ты, котик, настоящий мужчина! И на поступок, как видно, способен! – произнося последние слова, она смерила стервозным взглядом труп своего супруга, болтающийся на капроновом шнурке, потом подошла ко мне, обняла за шею, прижалась всем телом.

Какая наглая баба! Устраивает открытый шантаж и тут же лезет обниматься! Но надо же убедиться… Я тоже обнял ее, а затем стал опускаться на колени, пролагая дорожку из поцелуев от ее сочных губок до того места на животе моей подруги, которое так меня поразило. Да, сомнений быть не могло: чуть ниже и справа от пупочка красовался мой фирменный знак – две красноватые полоски, именуемые в просторечии засосом, а чуточку выше – точка темно-багрового цвета!

Может, она оборотень? Опять не очень похоже: эти лихие ребята, говорят, имеют обыкновение превращаться в волков, крыс и тому подобную нечисть. Но превращаться из одной Ирины Сергеевны Карпович в другую, только с отметиной на животе?.. Зачем? Какой в этом смысл?

А может, я сам поставил ей сейчас этот знак и в порыве страсти не заметил? Опять нет: с момента этой самой страсти прошло всего несколько минут, а багровые следы выглядят совершенно оформившимися. Ничего не понимаю!

Но мадам Карпович явно приняла страсть исследователя за любовный порыв; впрочем, эти две вещи всегда очень легко спутать.

– Какой ты темпераментный, котик! Подожди! – она высвободилась из моих объятий и направилась к двери, ведущей в лес. На пути ее оказался труп несчастного мужа, подвешенный к потолку. Легким движением своей прелестной ручки новоиспеченная вдова отвела его в сторону и пошагала дальше. Бедный Карпович закачался на своем шнурке, как маятник. Я, голый, беспомощный и очумевший, наблюдал, стоя на коленях, весь этот ужас.

– Бабуля, ты здесь? – выкрикнула Ирина Сергеевна в небеса.

– Здесь я, здесь, девонька! – заскрипело ей в ответ.

– Проследи, чтобы карточки поскорее сделали!

– Они уже проявляют, моя хорошая!

– Классные фотки получатся! – выкрикнула уже в мой адрес вдова Карпович, подошла, ловко увернувшись по пути от все еще раскачивающегося мужа, потрепала меня за остатки шевелюры. – Теперь, мой лысенький, если что, о твоих подвигах сразу все узнают!

Я мигом поднялся с колен.

– Какие подвиги? Я был здесь без тебя минуты три, не больше. Как я мог за это время с ним справиться и, тем более, его туда подвесить? У вас здесь до потолка метров пять, не меньше!

– Во всяком случае, для тебя это менее невозможно, чем для кого-то другого, котик мой двухметровенький! – она снова обняла меня за шею, и из груди ее вырвались вдруг совершенно неожиданные слова: – Изменщик ты мой коварный!

Мне пришлось в очередной раз удивиться:

– Почему изменщик?

Она ответила сдавленным смешком и вопросом, очень близким к риторическому:

– А ты что никогда никому не изменял? Но ничего, теперь ты мой, мой, мой! И про биологию свою мне все, все, все расскажешь!

– Я бы и так тебе все рассказал. Зачем было устраивать такой кошмар? – спросил я, указывая глазами на ее покойного мужа.

– Во-первых, я люблю делать интересные фотки. А во-вторых, ты теперь будешь с большим энтузиазмом меня консультировать… ну, и это тоже! – свои последние слова она сопроводила неприличными движениями тазом и столь же неприличным хихиканьем.

Конечно, я был прав: она теперь будет меня шантажировать этими фотографиями. Очевидно, в их компании так принято: если у тебя в руках нет поводка, на котором ты держишь этого человека, значит, ты не можешь ему доверять. Эта дамочка, однако, не учитывает того обстоятельства, что сам я совсем не из ее компании; так, случайно здесь оказался. К тому же у меня есть Петровна, которая не даст так легко шантажировать своего бывшего родственника! Воодушевленный этими соображениями, я спросил довольно развязно, кивнув в сторону убиенного Карповича:

– А куда вы его денете?

Тон у меня был такой, будто я всю жизнь занимался утилизацией криминальных трупов, а теперь собирался провернуть очередное выгодное дельце. Она ответила с пафосом, несколько наигранным:

– О, пусть это тебя не беспокоит, любимый котик! Под нами пятнадцать тысяч тонн земли!

И впрямь, какое удобное жилище: здесь можно закапывать трупы, даже не выходя на улицу. Не ради этого ли оно возводилось?..

– Ладно, котик, пойдем отсюда, пошли туда! – говоря это, мадам Карпович все время кивала в сторону спальни и успела произвести одновременно с этим еще несколько непристойных движений и действий.

– Дай хоть поднять штаны с пола…

– Штаны тебе как раз не понадобятся, котик! – сладострастно прошептала она, но прихватить с собой брюки мне все-таки позволила.

С момента, когда моему организму пришлось – и притом весьма активно! – функционировать на чисто мужском поприще, прошло от силы минут пятнадцать, поэтому я как мог затягивал стадию взаимных ласк, стараясь отодвинуть подальше миг блаженного соединения тел. Когда же этот миг наконец настал, длился он значительно дольше того, что можно было бы ожидать. Но, кажется, ведь именно этого и не хватает постоянно женщинам? В общем, когда все закончилось, Ирина Сергеевна Карпович была более чем довольна.

Едва отдышавшись, она потянулась к телефону:

– Микола? Там у вас все в порядке? Принеси мне в кабинет папку… ну, ту, которая от Городецкого. Мы скоро там будем. Слушай, – это было адресовано уже мне, – как ты относишься к проблеме бессмертия?

Напрягаться я сейчас совершенно не мог, поэтому ответил не задумываясь:

– Это что-то вроде вечного двигателя. Фигня, в общем.

– Почему вечный двигатель фигня, котик? – скривила губки Ирина Сергеевна. – Крутился бы себе и крутился. Как приятно!

– Приято-то оно, может, и приятно, только невозможно. А бессмертие, по-моему, еще и не нужно никому.

– Ах, как ты не прав, котяра! – она взгромоздилась на меня, стукнула несколько раз кулачками по моей волосатой груди, потом столько же раз поцеловала туда же. – Бессмертие – это единственное, ради чего стоит жить!

– Господи, для чего оно тебе?!

– Ах, котик, ты ничего не понимаешь! – пропела она у меня над головой. – Представь: ни тебя, ни меня когда-нибудь не будет. Совсем. Ужас, да?

Я философски заключил сквозь зевок:

– Значит, ты не бессмертия хочешь, а просто боишься смерти. Это разные вещи.

Она ахнула еще раз и сказала:

– Какой ты у меня ученый котяра! До чего же я люблю, люблю, люблю умных мужиков!

Каждое свое «люблю» она сопровождала новым ударом мне кулачком в грудь. Эти удары становились все больнее. До меня – с запозданием, как всегда! – стал доходить ужас моего нынешнего положения. Там, за дверью снимают сейчас с потолка труп Олега Григорьевича Карповича, а я здесь занимаюсь любовью и разговорами о бессмертии с его новоиспеченной вдовой, которая если и не участвовала напрямую в его умерщвлении, то наверняка каким-то образом причастна к этому. Дама эта, страшно любящая умных мужиков, собирается вдобавок ко всему шантажировать меня фотографиями, которые должны сейчас напечатать. У меня вдруг вырвалось невольно:

– Пойдем отсюда.

Она посмотрела на меня удивленно и даже несколько обиженно, и мне пришлось поспешно добавить:

– Пора же, наконец, заняться делом. Мне не терпится начать зарабатывать свои деньги.

Этот аргумент подействовал: мадам позволила мне подняться с кровати и даже натянуть брюки на голый зад. Остальные мои вещи остались в другой спальне, о чем я не преминул напомнить. Ирина Сергеевна набросила на себя какую-то разноцветную хламиду, и мы вышли на галерею. Путь из спальни в спальню оказался здесь гораздо короче, чем через лес. Проходя мимо фонаря, горевшего красным, я успел заметить, что цвет его сменился на зеленый, как только захлопнулась дверь. Фонарь, горевший возле спальни, в которой я сегодня проснулся, в момент нашего прохождения проделал обратную эволюцию.

Следующие несколько минут я потратил на собирание предметов своего вчерашнего туалета, которыми был обильно усеян пол, и на размещение их в надлежащем порядке на своем многострадальном туловище. Операция эта прошла в целом успешно, хотя ей сильно мешали действия эротического характера, которые непрерывно предпринимала в отношении меня возбужденная донельзя вдова Карпович. Сама она, как ни странно, тоже успела за это время одеться, в конце концов представ передо мной в белоснежных блестящих брючках и очень красивой кофточке аналогичного цвета. Я же, облаченный в затрапезную куртку и башмаки, сразу же почувствовал временность своего пребывания в этом олигархическом раю.

Кабинет мадам Карпович представлял собой сравнительно небольшое помещение с окном во всю стену. Справа в этом окне виднелся кусок здешнего поднебесного леса, основное же поле зрения занимал черный квадрат разрыхленной, но ничем не засеянной, не засаженной земли.

– Да, вид пока не очень! – кивнула она, перехватив мой взгляд. – Хочется иметь здесь что-нибудь этакое, необычное.

Почти сразу за нами в кабинет, предварив свое появление еле слышным, неуверенным стуком, вошел какой-то мужик с довольно пухлой папкой в руке. Он, однако, мало походил на секретаря, напоминая скорее Сидора Лютого из «Неуловимых мстителей», только повзрослевшего лет на десять, заматеревшего. Да, в старом фильме ему подошла бы роль матерого бандита, в современном – столь же матерого охранника. Движения его были неторопливы, даже слегка вяловаты, но чувствовалось, что этот человек привык экономить силы, расходуя их лишь в самый нужный, критический момент.

– Фотографии готовы, Микола? – спросила Ирина Сергеевна Карпович.

– Ага, – опять-таки не по-секретарски ответил мужик, которого я мгновенно окрестил Миколой Лютым, и для верности перевел на литературный русский язык: – Да.

Имя мужика и это его «ага» с мягким «г» в середине с головой выдавали в нем малоросса.

– Принеси один комплект для Ильи Николаевича, – попросила хозяйка и добавила с улыбкой: – О’кей?

Микола Лютый тоже улыбнулся кривенько:

– О’кей, – и исчез за дверью.

Папка, которую незамедлительно передала мне мадам Карпович, содержала рукопись, озаглавленную следующим образом: «Биологические обоснования возможности бессмертного существования». Чуть выше красовалось имя автора – Иван Игнатьевич Городецкий.

Выражение «обоснования существования» выглядело, конечно, не очень, но ведь за чтение этого самого «не очень» целых четыре миллиона. Да за такие деньги институт приличных размеров вдохновенно пахал бы на Ирину Сергеевну Карпович добрый десяток лет! За что же мне такая щедрость?

– Аванс нужен, – жестко заявил я, борясь с подступавшей к глотке эйфорией, – наличными.

– Извини, но авансовые выплаты наличными предусмотрены у нас в размере не более десяти процентов от общей суммы, – вздохнула она.

Несложные арифметические вычисления, показавшие, что десять процентов от общей суммы составляют ровно четыреста тысяч «зеленых» удержали меня от занудных вопросов типа «у кого это у нас?» Вместо этого я выпалил без колебаний:

– Согласен на десять процентов.

Ирина Сергеевна тут же достала телефон и попросила:

– Микола, принеси еще и деньги для Ильи Николаевича.

Она не назвала даже суммы. Этот Микола, как видно, здесь весьма доверенное лицо, подумал я, а вслух сказал:

– Симпатичный у тебя секретарь.

– Вообще-то, он охранник, но оказывает иногда и другие услуги.

– Неужели полный спектр услуг? – не удержался я.

Она усмехнулась:

– Ревнуешь, котик? Оказывает и полный, только не мне. Сколько времени тебе понадобится на это?

Ее указательный пальчик, украшенный каким-то замысловатым колечком, уткнулся в папку, которую я держал в руках.

– Завтра, думаю, уже смогу кое-что предварительно сказать, – ответил я. – Но мне нужно удалиться отсюда, уединиться, а то с тобой все время тянет заниматься любовью, а не наукой.

Она рассмеялась – с показным смущением и с явным удовольствием.

– Хорошо, я сейчас тебя отпущу, а послезавтра в семь вечера приходи. У нас здесь будет небольшой сабантуйчик, после него просветишь меня во всех этих премудростях, а потом…

Вдова Карпович снова расхохоталась.

Снова вошел Микола Лютый. В одной руке он держал черный плоский чемоданчик, в другой – длинный голубой конверт. По молчаливому приказу хозяйки оба этих предмета были вручены мне.

– Пересчитывать будешь? – поинтересовалась моя возлюбленная и шантажистка.

Я отрицательно покачал головой. Какой ей смысл меня обманывать? При желании она может вообще ничего не платить, полностью положившись на свой шантаж.

– Тогда до завтра, мой ученый котик! Микола тебя проводит, – она чмокнула меня в щеку и испарилась прежде, чем я успел что-либо ответить.

Конверт, как ни странно, заинтересовал меня куда больше портфеля, доверху забитого, если верить мадам Карпович, деньгами. В конверт этот были вложены три фотографии, очевидно, самые выразительные из тех, которые удалось сделать этой хихикающей шантажистке. Первая позволяла полностью, во всех подробностях рассмотреть мертвого господина Карповича, включая удавку под его подбородком и огромный, в половину лица синяк. Здесь виднелась также моя изумленная, перепуганная физиономия, задранная кверху. Вторая из фотографий оставляла от нас с Карповичем по половинке: он был представлен от пояса и ниже, я же щеголял голым торсом и все той же изумленной физиономией, направленной на этот раз в объектив. Третья оставляла от Карповича одни грязные штанины, а меня демонстрировала во всем обнаженном естестве.

Сам конверт, однако, нес на себе куда большую неожиданность. На внутренней стороне его клапана красовалась надпись, сделанная торопливым, корявым почерком: «Позвоните мне. Николай…» Далее следовал номер мобильного телефона.

А кстати, где мой собственный телефон? Я пошарил свободной рукой по карманам и, как ни странно, после всех сегодняшних приключений обнаружил его на положенном месте. Он зафиксировал, бедолага, кучу безответных звонков, из них целых шесть – от Елизаветы. Венчала эту серию SMS-ка от нее же: «Не буду больше звонить! Сам звони! Не мне надо, тебе!» Чего это моя артиллерист-девица так возбудилась накануне собственной свадьбы? Захотела посоветоваться насчет организации свадебных торжеств? Здесь я точно не эксперт. В советах же по проведению брачной ночи она вряд ли нуждается, сама давно все знает и умеет. Кстати, Елизавета пишет, что это мне от нее что-то нужно. Что же такого может понадобиться мужчине – пусть не совсем постороннему, но все-таки не жениху – от невесты в день свадьбы? Заметьте, не хотя бы чуточку позже, а именно в этот день? Странно.

Размышления мои были прерваны репликой Миколы Лютого, о существовании которого я в этот момент совершенно забыл:

– Пожалуйста, не надо звонить. Это я вам написал на конверте.

Он, очевидно, неправильно истолковал мои манипуляции с телефоном.



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

ФРАКИН



Светозар Маркович Фракин смолоду был застенчив и вороват, но сказать, что он является просто застенчивым вором, значит не сказать ничего. Он застенчивый вор в самой вершине его развития, в самом законченном, так сказать, совершенстве, когда человек ворует не вопреки грому совести, полыхающему в гулких недрах души его, а подчиняясь этому самому грому.

Первый укол совести младенец Светик испытал, говорят, еще в утробе матери, когда мадам Фракина, находясь в предродовой палате, была изгнана с престижного места у окна. Место это срочно понадобилось освободить для поступившей туда супруги мелкого деятеля из горисполкома. Темные утробные воды стыда заглушили тогда в нем даже радость по поводу будущего появления на свет; Светозар Маркович и поныне барахтается в этих водах, выныривая лишь для того, чтобы ухватить кусочек посимпатичнее и утащить к себе в пучину.

Новый укол совести, сравнимый с первым, утробным, нанес семилетнему Светику роскошный конструктор, который подарили по какому-то случаю его ближайшему другу Васе. Ах, он был такой замечательный, этот конструктор, столько там было болтиков, гаечек и симпатичных железочек с дырочками! «Не переживай, Светик! – прошептала мадам Фракина, перехватив завистливый взгляд сына. – Мы купим тебе такой же на день рождения». О, лучше бы она этого не говорила! До дня рождения оставалось целых четыре месяца; для семилетнего ребенка это вечность, которую не пережить. Светику было бы стыдно столько времени оставаться без конструктора. На следующий день он залез в родительский комод, вытащил червонец и сам купил в местном «Детском мире» вожделенную игрушку. Сияя яркой, незамутненной радостью, будущий олигарх заявился с покупкой домой.

О, как его стыдили все – мать, отец, дедушка, бабушка и даже другие бабушка и дедушка, приехавшие по такому случаю с другого конца города. Конструктор, впрочем, взрослые ему оставили: не выбрасывать же и не играть же в него самим. Воровать Светику было совсем не стыдно, даже приятно. Еще приятнее было играть потом с этим конструктором. Стыдно было лишь оттого, что он так по-дурацки заявился домой с приобретенным богатством. Не попадайся – и не будет стыда, вот что уяснил тогда Светик.

Прошло несколько лет. Однажды, получив премию, папа взял его с собой в Москву и там возле универмага купил у спекулянта ему и себе – о! – самые настоящие американские джинсы! Как долго Светик, уже двенадцатилетний, гладил нежно-голубую ткань, напоминавшую то ли о далеком море, то ли о столь же недосягаемом небе, как пристально рассматривал заклепки и нашлепки с непонятными, но такими манящими надписями! Пакеты, в которые были заключены оба сокровища, его и папино, он тоже долго разглядывал, а потом, аккуратно сложив, спрятал в ящик стола, рядом с папиросной коробкой, где соблазнительно позвякивали первые накопленные им монеты.

Новые джинсы родители вскоре заперли от него в шкаф, разрешая надевать только в торжественных случаях. Ключик от шкафа Светик заныкал уже давно, и вскоре в голову ему пришла одна штука, которую он не замедлил воплотить едва настали весенние каникулы. В эти дни, как только родители уходили на работу, юное дарование тоже исчезало из дома. Перед этим Светик, усыпив бдительность дедушки и бабушки, вытаскивал из шкафа заветные голубые штанишки и клал их сначала в фирменный пакет, а потом в неприметную полотняную сумку. На электричке он доезжал до Москвы, шел к тому заветному универмагу и там выискивал лоха – обычно это был парень несколькими годами старше него самого, – желавшего заиметь то, чем он, Светик, уже владел. «Хочешь такие же?» – спрашивал рыночный гений, демонстрируя лоху содержимое сумки, а потом и пакета. «Сколько?» – спрашивал лох. «Полтораста», – предлагало дарование вместо обычных двухсот. От перспективы сэкономить полсотни у парня захватывало дух, и он покорно шел под ручку с будущим олигархом к ничем не примечательному дому поблизости.

«Давай деньги. Жди, я сейчас», – говорил юный Светозар Маркович и исчезал в подъезде. Помаявшись с полчаса на мартовском холодке, лох заходил в подъезд сам и к ужасу своему обнаруживал там второй выход. Сто пятьдесят рублей за какие-то полдня работы, – совсем неплохо для тех лет! Совесть юного олигарха на время успокоилась.

В последние два дня каникул он осмелел и провел аж четыре своих операции. В самый последний из дней, уже все закончив, Светик стоял на автобусной остановке. Дело шло к вечеру, и он торопился попасть домой до прихода родителей.

«Представляешь, – раздался за спиной вдруг голос старухи, поначалу даже не замеченной им, – берет деньги, а потом через подъезд скрывается!»

По спине прокатилась волна раскаленного страха, временами так напоминающего стыд. Раздался голос второй старухи, которой Светик сначала уделил еще меньше внимания, чем первой: «Это в тех наших домах, где подъезды проходные?»

«Точно! Жвачку предлагает, пластинки с ихними патлатыми и эти… штаны голубые».

«Джинсы», – подсказала вторая.

«Точно! Говорят, маленький, щупленький такой, будто даже девка парнем переодетая. Щупленький, а сказали, кого-то даже ножом пырнул!»

«Кто сказал? Участковый?»

«Скажет он! Народ говорит!»

Глас народа потряс несчастного юношу до самых подошв. Боже, он был на грани краха! Еще одна, две удачных ходки – и поимка, арест… узнают родители и бабушка с дедушкой! Последнее обстоятельство потрясло его больше всего. Господи, какой стыд!

Четвертая четверть прошла в напряженных исследованиях и размышлениях. Пришлось немало потрудиться над планом Москвы. Выяснилось, что кроме того, первого его универмага, в столице имеется и множество других, причем возле каждого, по слухам, толпами шатаются спекулянты и лохи, жаждущие встречи друг с другом. В одну из суббот Светик вырвался в Москву, желая проверить эти слухи. Глас народа, как всегда, не подвел.

Над заветными импортными пакетами тоже пришлось поколдовать. На каждом из них с обеих сторон был изображен ковбой на вздыбленной лошади; это бесконечное молчаливое родео происходило почему-то на фоне манхэттенских небоскребов. Два таких шикарных ковбоя всего лишь на один пакет – не жирно ли? Светик лихорадочно принялся за дело.

Первый пакет, совершив в спешке грубую ошибку, он бездарно, непростительно запорол. Краска стыда, неисчерпаемый резервуар которой постоянно находился рядом, у горла, не замедлила рысью прыгнуть в лицо. Но второй пакет ему удалось аккуратно разрезать, а после хитрым образом сложить и склеить. Получились сразу два пакета, почти таких же, как их прародитель, только волшебному ковбою приходилось теперь разрываться между двумя сторонами. Но самое трудное, даже трагическое ждало Светика впереди.



Глава 5



В «ПАРТИЗАНСКОЙ ЗЕМЛЯНКЕ»



Я с изумлением посмотрел на Миколу Лютого. Этот человек, которого я до сего момента почти не замечал, фиксируя его присутствие лишь на уровне подсознания, заметно волновался, но смотрел на меня почти спокойно, твердо, как в прицел. Такого типа, почему-то подумал я, очень накладно было бы иметь в числе своих врагов!

– Это ваш номер записан? – спросил я просто для того, чтобы хоть что-то спросить.

– Да. Я не думал, что молодая хозяйка оставит нас наедине. Теперь можно и так поговорить, без телефона.

«О чем поговорить?» «Почему молодая хозяйка?» «Значит, есть и старая?» Мне хотелось задать все эти вопросы одновременно, но вместо этого я спросил:

– А вы не боитесь разговаривать здесь?

– Нет. Это ведь ее кабинет. Не станет же она подслушивать самое себя. И мне она доверяет, особенно теперь, – прозрачные, стального цвета глаза «доверенной особы» по-прежнему неподвижно взирали на меня. От этого взгляда хотелось увернуться, как от удара в челюсть. – Вам она тоже доверяет, – сообщил Микола и после некоторой паузы добавил: – Теперь.

– Почему?

– Они доверяют только тем, кто их боится, – глаза Лютого, на миг оторвавшись от меня, указали на конверт с фотографиями.

– Кто убил Карповича? – тут же спросил я.

– В этом-то все и дело! Так случилось, что Ленька, приятель мой, тоже охранник, ударил его, по ошибке ударил, а я… в общем, я тоже там был.

– Он ударил – и Карпович прямо так сразу, от удара умер?

Микола Лютый покачал головой.

– Уж что-что, а бить Ленька умеет. Вырубает надолго, но не насмерть. Он тогда же ударил еще одну… в общем, еще одного человека. Он… она жива, хотя… – по лицу его впервые пробежало какое-то подобие улыбки.

– Карпович был без сознания, и хозяйки приказали…

– Хозяйки?! – практически закричал я. – Так их все-таки две?

– Да, есть еще старая хозяйка, мать Ирины Сергеевны. Она вчера, собственно, и распоряжалась. Еще бабка есть…

– Ладно, бабка не в счет, – разочарованно вздохнул я. Никак мне не удается ответить на вопрос «две или одна?» – Так что приказала старая хозяйка?

– Она приказала, чтобы мы, пока Карпович не очнулся, его связали и отнесли в одно место… ну, сейчас вы это место увидите. Как только мы его туда приволокли, он очнулся, стал материться, требовать, чтобы его развязали.

– Вы не послушались? Он что, никакой здесь власти не имеет… не имел?

Микола снова покачал головой, на этот раз утвердительно:

– Да, все решают хозяйки. Короче, сегодня утром рано мы узнали, что Карпович умер, прямо так умер, связанный. Хозяйка еще говорит, что эта… драка, что ли, в общем, когда Ленька Карповича ударил, на пленку была снята. По всему выходит, говорит, что это вы, хлопцы, Карповича замочили и в случае чего отвечать будете по всей строгости. И сразу приказывает, чтобы мы труп забрали и подвесили в одной из душевых.

– Теперь эти душевые будут называться у них водопадными! – не без гордости объявил я.

– Да? – вяло переспросил Микола. Ему было явно наплевать на это «новшество». – Мы подвесили, а часа через полтора звонит молодая хозяйка и требует, чтобы мы труп перевесили в другую… эту… водопадную.

– Ловко как! – усмехнулся я. – Одним трупом замарать сразу трех человек. Выходит, мы товарищи по несчастью. Ты поэтому ко мне обратился?

– Не только. Мы с Ленькой решили, что нам здесь делать нечего. Одно дело, охранять, поручения там всякие… короче, гроши платят, и ладно. – В слове «гроши» он сделал ударение на первом слоге. Точно хохол, подумал я. – А участвовать в ваших разборках москальских нам ни к чему. Тело Карповича нам потом велели зарыть. Мы его заховали с Ленькой, но… не очень далеко. Труп этот ментам бы показать надежным, определить, что умер Карпович не от удара и не от этого… – Микола очертил невидимую петлю вокруг своей шеи.

Этот охранник, несмотря на свой грозный вид, все-таки очень наивен. Мадам Карпович и ее товарки, соорудившие забавы для эти хоромы на крыше, могут за куда меньшие деньги соорудить и какое угодно заключение о смерти несчастного Олега Григорьевича – от марсианского ли вируса, от гиперболоида ли инженера Гарина, все равно. Я, правда, мог бы в этом деле рассчитывать на Петровну, но Микола-то об этом не знает. Пусть пока остается в неведении, решил я и спросил:

– Я-то для чего вам понадобился?

– Во-первых, у нас одна беда…

– Ага, и стало быть, общие интересы.

– Ага, – эхом отозвался он, только «г» у него было мягкое, отдающее южными степными просторами. И это презрение к «москальским разборкам», и имя Микола, не Николай. Точно хохол!

– Во-вторых, – продолжил он, – вы скоро выйдете отсюда и, может, придумаете что-нибудь там, на свободе.

– А вы что, не выездной? Или, как это правильно сказать, не выходной, что ли, из этих мест?

– После всех вчерашних дел – да!

Ничего себе, доверенное лицо, подумал я. Лепестки Золотой Хризантемы, как видно, очень плотно смыкаются над приближенными к ней лицами и крепко держат, пока им не надоест. А потом такому лицу остается лишь разделить судьбу Карповича. Микола тем временем добавил:

– И в-третьих, вчера здесь появился один посторонний человек, ваш знакомый.

– Мой знакомый?! – я не мог скрыть изумления.

– Да, его тут опознали как вашего знакомого… кое-кто. Вы сейчас его увидите и поговорите, если захотите. Пойдемте отсюда, мы здесь слишком долго находимся. Это может вызвать подозрения.

Господи, кто это может быть? Збандут? Но Максим Кириллович прибыл вчера сюда – если он действительно прибыл сюда, если слово «чердак» в его послании обозначает именно это место – совершенно легально, как и я, по приглашению и в сопровождении. Только вот по чьему приглашению в чьем сопровождении? Ладно, это мы, даст бог, скоро узнаем, подумал я, глядя без отрыва в стальные глаза доверенного охранника, и спросил его о самом главном:

– Скажи, только не удивляйся моему вопросу: а эта твоя молодая хозяйка… ну, Ирина Сергеевна, она в природе одна, или их все-таки двое?

– А хрен ее… их знает, – коротко ответил Микола.

Да, сколько раз я задавал сам себе этот вопрос и сам же себе отвечал точно таким же исчерпывающим образом. В общем, ничего нового, хотя… Микола, доверенный страж королевы, не удивился, не рассмеялся мне в лицо в ответ на мой такой нелепый с точки зрения здравого смысла вопрос. Значит, проблема «одна или двое» не является запретным плодом моего воображения, она действительно существует! Спросим поконкретнее:

– Их что, видели когда-нибудь вдвоем?

– Нет, – с неудовольствием в голосе ответил Микола; ему явно не хотелось развивать эту тему. Но бывали всякие разные случаи… Так пошли?

– Куда?

– Та здесь недалече, – пропел он с едва заметной улыбкой.

Я молча кивнул. Давить на Миколу, подробно расспрашивать его о «всяких разных случаях» мне не хотелось: должно быть, это что-то вроде одновременного пребывания Ирины Сергеевны в двух местах или таинственного появления и исчезновения характерных отметин у нее на животе.

Путь наш лежал вдоль глухой стены, отделявшей кусок не засаженной еще земли от густого леса, подступившего почти вплотную. Здесь была протоптана тропинка, едва заметная и такая узкая, что мне иногда приходилось протискиваться по ней боком. К счастью, наш путь, как и все пути на этом ограниченном пространстве, оказался недолгим: вскоре лес отступил в сторону, образовав крохотную полянку, на противоположном краю которой я с изумлением увидел…

Впрочем, все мои чувства в последующие несколько минут были вытеснены одним сплошным и бесконечным изумлением. Поэтому сейчас, стремясь избежать излишней эмоциональности, я буду описывать предметы не в том порядке, в котором на них накидывалось мое внимание, а в том, который лучше позволяет отразить объективную, так сказать, реальность, представшую мне.

Итак, с противоположного края поляна эта была ограничена чем-то имитирующим склон не то холма, не то оврага. В этом склоне, густо заросшем травой и кустарником, имелось отверстие, напоминавшее вход в пещеру. Пещера сия, однако, отличалась от обиталища наших далеких предков хотя бы уже тем, что была изнутри освещена светом явно электрического происхождения. Внутренность пещеры я в те первые мгновения рассмотреть не мог: она была отгорожена от меня жирной спиной какой-то, как я сразу догадался, старухи, одетой в цветастый халат или платье.

Но главный предмет моего изумления находился перед входом в пещеру. Здесь на камешке, заботливо оставленном строителями этого Эдема, сидел, нервно куря в пустоту, черный длиннополый «макинтош» моего приятеля Кольки Матвеева. Полы макинтоша, почтительно расступаясь, выставляли на свет божий длиннющую дамскую ногу обворожительной красоты. Это одеяние и эта нога позволили мне немедленно опознать обладательницу того и другого. Да, это была Ирочка, секретарша Олега Григорьевича Карповича, мужа моей новой подруги, бизнесмена, еще недавно преуспевающего, несколько дней назад сбежавшего от бизнеса и жены, а ныне покойного. Это она, коварная, посадила меня к себе в машину в прошлую роковую пятницу, желая усыпить и похитить, но вместо этого была усыплена сама и увезена, завернутая в этот самый макинтош, на квартиру, поневоле ставшую конспиративной. С этой квартиры она впоследствии сбежала, усыпив уже не меня, но бдительность ротозея Матвеева. Ах, сколько всего было между нами за наше короткое знакомство! Даже любовь, пусть продолжавшаяся еще меньше, чем знакомство, но зато такая страстная и, не побоюсь этого слова, неистовая.

Заслышав наши шаги, Ирочка повернула к нам свое прелестное личико, и тут я увидел, что вся левая половина этого лица, от виска до середины щеки, представляет собой, по сути, один огромный багровый синяк. Точно такое же произведение бойцовского искусства я имел удовольствие лицезреть на физиономии несчастного бизнесмена Карповича, висевшего под потолком. Единственное различие между этими двумя шедеврами состояло в том, что к верхней части Ирочкиного синяка грязноватым бинтом был привязан огромный лист какого-то растения, сложенный в несколько слоев.

– Здрасьте… – громким шепотом произнес я, отвесив Ирочке легкий полупоклон.

Что остается делать даме, которая несколько дней назад занималась любовью с мужчиной, намереваясь при этом учинить ему подлость, затем столкнулась с ответными и тоже не очень деликатными действиями с его стороны, а теперь опять предстала перед ним, да еще в таком неприглядном виде? Правильно, ей остается либо смертельно смутиться, либо всеми силами презирать этого зловредного мужика, снова нарисовавшегося на ее горизонте. Ирочка явно – да и кто бы сомневался в этом? – избрала второй путь: презрительно фыркнув, она запахнула полы Колькиного макинтоша и отвернулась, в очередной раз яростно затянувшись сигаретой. Нижним мужским чутьем я догадался, что под этим основательно замызганным элегантным одеянием у нее больше ничего не было.

– Проходите, вас ждут, – сказал Микола Лютый, указывая на вход в пещеру. Я немало удивился, поняв, что он не собирается следовать за мной.

– Проходи, проходи! – крикнула мне, не оборачиваясь, старуха. В голосе ее я без труда узнал тот, что вещал сегодня утром с небес в ответ на обращения мадам Карпович. Пришлось, разумеется, принять на грудь еще одну изрядную порцию изумления.

То, что раньше представлялось мне входом в пещеру, было, как выяснилось, обыкновенной деревянной дверью, открытой вовнутрь. Протиснувшись между косяком и цветастой старушечьей спиной, я оказался в помещении, которое сразу почему-то окрестил партизанской землянкой. «Землянка» эта была до краев наполнена сложным ароматом, составленным из жареного мяса, мочи, табака, перегара и немытого тела. Кусками мяса, жарившимися на огромной сковородке, как раз и занималась сейчас цветастая старуха, остальные же элементы в описанный мною ароматный букет явно добавлял грязный патлатый мужик, валявшийся в углу на куче отвратительного тряпья. По патлам, запаху, а также по расстегнутой ширинке я мигом опознал того странного типа, который сегодня утром клянчил у меня в лесу водку. Увидев меня, он приподнял голову и, будто желая дать подтверждение этим моим мыслям, повторил свою давешнюю просьбу:

– Водку принес?

– Нет, – ответил я и, желая хоть как-то сгладить это известие, столь неприятное для моего собеседника, добавил: – Завтра принесу.

Мужик мгновенно потерял ко мне всякий интерес и снова уронил голову на тряпье, я же не мог оторвать взгляда от противоположной стены, где меня ждало самое удивительное. Косо прислонившись к этой стене, тоже на каком-то тряпье сидел мой товарищ по прошлым и будущим злоключениям, хозяин макинтоша, ненавязчиво прикрывавшего сейчас секретарские прелести, совладелец славного агентства «Апогей» Колька Матвеев.

Он тоже таращил на меня удивленные глаза, но звуки мог издавать лишь мычащие, нечленораздельные; мгновение спустя я понял, что рот у него заклеен широкой прозрачной лентой, а руки, которые он никак не мог достать из-за спины, просто-напросто связаны. И еще одна деталь бросалась в глаза: физиономию его украшал огромных размеров синяк, дважды уже виденный мною сегодня. Только в отличие от предыдущих случаев, связанных с Карповичем и Ирочкой, располагалось это украшение на правой стороне.

– Надо бы его развязать, – проговорил я, обращаясь к жирной старухе.

– Он, вообще-то, не велел, – рассеянно ответила она.

Ошалевший от впечатлений, я в первый момент решил было, что это сам Колька приказал себя связать и никогда более не развязывать, но бабуля в ответ на мой недоуменный взгляд произвела пояснительный кивок в сторону двери, и я понял, кого она имела в виду. Микола Лютый, бывший доверенный охранник этих мест, а ныне, кажется, мой союзник в непонятно каких делах, сидел на корточках возле длинноногой секретарши Карповича, тоже бывшей, и внимательно осматривал повреждения на ее голове. Ирочка, держа руки боевого хохла в своих, что-то нежно ему шептала. Да, пока у них были соединены только руки, но интуиция мне нашептывала, что и со всеми прочими соединениями эта пара не намерена слишком долго тянуть. Охранника Миколу вряд ли сейчас заинтересует судьба какого-то там Кольки Матвеева, подумал я, отворачиваясь от этой порнографии.

Бабулю судьба моего приятеля, как видно, не шибко волновала. Ничего больше не сказав по этому поводу, она лишь спросила меня – на этот раз не рассеянно, а участливо:

– Кушать не хотите?

– Хочу, – немедленно отозвался я, – только сначала другу помогу.

Действительно, гигантские куски мяса, приготовленные ею, выглядели хотя и грубовато, но довольно аппетитно. Я сразу вспомнил, что мой желудок простаивает аж со вчерашнего вечера: мадам Карпович за всеми своими непонятными маневрами, любовью и шантажом не удостоила меня даже утренним чаем. Попользовалась, сунула папку и деньги и вытолкала, можно сказать, взашей. Так что бабкино деревенское угощение придется очень кстати.

В первую очередь я решил дать Кольке права на беспрепятственное высказывание скорбных мыслей, явно переполнявших его. Поорудовав ногтем, я отковырнул уголок пленочного лоскута, преступно отобравшего свободу слова у ценнейшего сотрудника агентства «Апогей», и резко дернул. Колька громко вскрикнул от боли и выдал в окружающее пространство первую после долгого перерыва тираду. Разумеется, матерную.

– Теперь ты знаешь, что чувствует застарелая дева в первую брачную ночь, – сказал я, осматривая веревку, которая стягивала ему руки. – Зато потом будет одно сплошное удовольствие!

Ответом мне был куда более увесистый набор слов, тоже преимущественно нецензурных. Да, насчет удовольствия я был совершенно прав: мистер Матвеев ужас как любит почесать язык.

С руками, завязанными каким-то немыслимым узлом, дела, как мне сначала показалось, обстояли куда сложнее. Я уже хотел было потянуть за одну из бесчисленных петель, но был остановлен бабусей.

– Брось, брось! – закричала она. Если неправильно тянуть, потом только резать. Там есть пимпочка такая, за нее надо.

Она грузно опустилась на колени возле Кольки, и через секунду несчастный узник уже неловко растирал свои фиолетовые от напряжения руки.

Бабка повертела в руках шнурок, которым он был связан, сказала с профессиональным видом:

– Хороший какой! Пригодится.

Шнурок незамедлительно исчез в утробе кошелки, стоявшей тут же, рядом.

Колька Матвеев, освобожденный мною от пут, смог наконец извлечь из себя нечто членораздельное и воспроизводимое на бумаге:

– Пить.

Сформулировав эту незамысловатую просьбу, он указал глазами куда-то в глубь помещения. Я вгляделся в полумрак и различил у дальней стены что-то вроде раковины с краном. К раковине сбоку был подвешен внушительных размеров деревенский черпак. Я начал было подниматься с пола, но в действия мои снова вмешалась старуха:

– Нет воды. С вечера отключили и до сих пор не включают, аспиды! Да и что ее, пустую, хлебать? Вот же, все есть у меня!

Она с неожиданной легкостью оторвала от земли свою гигантскую кошелку, поднесла ее поближе к нам и, звеня стеклом, принялась извлекать из нее бутылки. Здесь обнаружилась огромная квадратная бутылка виски, коньяк, примерно такой же, какой я видел утром в руках у вонючего мужика, и бутылка коллекционного каберне, которую я сразу же наметил для себя. Гигантская бутыль кока-колы вызвала у меня, как всегда, отвращение, но я вспомнил, что Колька Матвеев большой любитель этой гадости и хочет пить. Мой приятель мгновенно присосался к горлышку. Руки его пока еще плохо слушались и с трудом удерживали тяжелую бутыль. На первых порах приходилось ему помогать.

Уловив чарующее позвякивание, оживился вонючий мужик:

– Водка есть?

Поняв, однако, что звуки эти производит бабкина кошелка и ее содержимое, он брезгливо, с презрением отвернулся и, немного повздыхав, выволок из кармана пачку сигарет. Старуха всплеснула руками.

– Во, опять соску свою втыкает! – воскликнула она. – Пожри сначала, Серега!

На грязном ящике прямо передо мной на газете лежала буханка хлеба, нарезанная по-деревенски, толстенными ломтями. Старуха взяла один из ломтей, водрузила на него почти такой же толстый шмат мяса, протянула получившийся бутерброд мужику. Тот с отвращением отвернулся и не без некоторой позы вытащил из кармана коробок спичек.

– Пошел тогда отсюда! На улице дыми! – заорала бабка, но в крике этом, как ни странно, присутствовала определенная ласковость.

Вонючий Серега с кряхтением, но безропотно поднялся с лежанки, вышел наружу, продефилировал мимо сладкой парочки, воркующей на камушке, и исчез из поля зрения. Как только выдохлась газовая волна, поднятая его активизацией, в «партизанской землянке» стало значительно легче дышать.

– Что вы ему водки-то не даете? – поинтересовался я у старухи.

– Чтобы пил меньше. Он ее, заразу, страсть как любит!

– И что, он так и вправду меньше пьет?

– Да вроде нет, – после небольшой глубокомысленной паузы ответила она.

– Он что, сын ваш?

– Нет, зять.

Она протянула мне огромный деревенский бутерброд, от которого только что отказался ее зять Серега. Я принялся жадно жевать, запивая вином из горлышка. Каберне было действительно превосходным, но вкус его несколько портил осадок, взбаламученный со дна. Такие бутылки перед употреблением надо выдерживать не меньше часа в вертикальном положении.

Едва утолив первый голод, я промямлил набитым ртом в сторону Кольки:

– Давай рассказывай.

В ответ он лишь промычал что-то неопределенное, упорно не отрываясь от бутылки, заткнувшей ему глотку не хуже скотча. Я решил начать за него:

– Вчера, когда мы виделись в последний раз, столкнувшись на лестнице, ты сказал, что тебя посетила какая-то грандиозная идея. Ты, как я понимаю, бросился ее реализовывать и в результате оказался здесь, связанный и со скотчем на морде. Что было в промежутке между этими двумя событиями? И что за идея у тебя возникла.

Бутылка, отрываясь от сладострастных Колькиных губ, произвела почти неприличный трескучий звук. С сожалением смерив взглядом остатки ядовитой жидкости, Колька нехотя начал:

– Шаляпин мне говорил, что чип, который вставляли этим козлам… – он кивнул в сторону распахнутой двери, за которой прекрасно просматривался силуэт секретарши Ирочки.

– Ну, в данном случае это не козел, а коза, – поправил я. – А сами они называют себя чадами ада.

Колька бросил на меня мимолетный удивленный взгляд и продолжил, отвернувшись от двери и снова глядя куда-то в угол:

– Короче, этот чип, находясь в теле, все время посылает сигнал, по которому хозяин может определить, где эти самые… чада его находятся.

Колька старался говорить шепотом, но шепот этот был такого рода, когда, как выражалась моя покойная бабуля, «говорят с уха на ухо, а слышно с угла на угол». К тому же жирная старуха с самого начала нашего разговора уселась на грязный ящик возле хлебных ломтей и, подперев щечку ладошкой, принялась внимательно слушать. Я решил не заботиться о конспирации: что-то мне подсказывало, что внимание со стороны этой дамы никак не может нам повредить. Колька снова потянулся к своей бутылке, и я снова нетерпеливо продолжил за него:

– И вчера ты позвонил Шаляпину и спросил…

Федя Шляпин – по кличке, разумеется, Шаляпин – наш доморощенный гений по части электроники и радио, немало помог нам в разборках с этими самыми «чадами ада». Не удивительно, что Колька решил снова к нему обратиться.

– Да, – согласился мой незадачливый приятель, сделав еще пару глотков из бутылки. – Я спросил, не сможет ли он таким же образом определить, где находится эта… коза.

Он… нет, не повернулся, а произвел какое-то судорожное движение плечом и шеей в сторону камушка, где раненая злодейка Ирочка, кажется, уже весьма активно начала отвечать на знаки внимания, которыми так обильно осыпал ее Микола Лютый. Старуха, неправильно истолковав это движение моего приятеля, снова предложила ему свой фирменный бутерброд. На этот раз Колька его принял и стал жадно жевать, запивая кока-колой из своей двухлитровой бутыли. Как только в него лезет эта гадость в таком количестве?

– Короче, Шаляпин сказал, что сможет, – пришел я ему на помощь, – и ты побежал за Ирочкой согласно его указаниям.

Справившись с первым, гигантским откусом от бутерброда, мистер Матвеев продолжил:

– Да, Федя сказал, что может совместить у себя на экране отметки от ее чипа и моего мобильника и наводить меня, как ракету на цель. Первый раз он засек ее на Петровско-Разумовской, но пока я добирался туда, она сместилась к Тимирязевской.

Ирочка, понял я, двигалась практически по прямой от квартиры, откуда она сбежала, до того места, где мы сейчас находимся. Это километров десять, как минимум. Пешком шла, бедняжка, в босоножках не по размеру и практически голая, если не считать Колькиного макинтоша. А ведь на улице сейчас даже днем плюс восемь от силы, а ночью так и вовсе держится легкий морозец. Но как же она преодолела центр Москвы? Здесь ее в таком виде непременно должны были тормознуть.

– Она все время пробиралась черт знает где. Вдоль каких-то заборов, через стройки, по грязи, по снегу. В босоножках, представляешь! – воскликнул Колька почти с восторгом. Мне это надоело, и я решил прямо за ней не идти. Куда она денется, пока Шаляпин держит ее на крючке? В общем, пошел по улице примерно в том же направлении, что и она. Иду, иду, и вдруг Шаляпин мне звонит. Она, говорит, не доходя до Савеловского вокзала, в машину села! Какая, спрашиваю, к черту, машина? При ней же ни денег, ничего нет! Не знаю, отвечает, но движется она в сторону центра на приличной скорости, причем по поверхности: сигнал-то не пропадает.

– Девушка с такими ногами, Николай, вполне может прокатиться и без денег, – произнес я нравоучительным тоном, в последний раз пригубив свою бутылку. Там теперь оставался один осадок, увы…

Колька звякнул пару раз глазами, переваривая эту глубокую мысль, и стал рассказывать дальше:

– Я тоже хватаю машину – и за ней. Еду прямо, а Шаляпин вдруг: «Она налево свернула, на Садовое!» Пришлось разворачиваться. Это в центре, по пробкам, представляешь? Хорошо, мужик нормальный попался, водила в смысле. Я ему: «За все плачу!» – он все и делает. Только выехали на Садовое, Шаляпин опять звонит: «Она остановилась!» В дом, спрашиваю, какой-нибудь зашла? Да нет, отвечает, как тормознула с автомобильной скорости, так и стоит на месте. Ну, вывел он меня в нужную точку, а там машин – не протолкнуться. Шаляпин говорит: походи, мол, туда-сюда, я тебя с точностью до пяти метров наведу. Ага, наведет! Там на каждых таких пяти метрах машины по три-четыре толпилось, не меньше. А если я начну шастать взад-вперед, эта зараза меня мигом из своей тачки засечет. Оставаться в машине, которую я поймал, тоже нельзя: парковаться негде совсем, все забито, одна ниточка для проезда осталась. Мы минут пять постояли, не больше, а сзади уже вопят вовсю. Хорошо, там кафешка рядом оказалась. Расплатился я с водилой и чуть не на карачках – прямо туда, из двери в дверь! Сел за столик, наблюдаю. Десять минут проходит, пятнадцать – нет ее! Звоню Федьке Шаляпину, говорю: «Гикнулось что-то в твоих железяках». А он: «Здесь она!» – и матом меня. И вскоре как раз – там «форд» стоял, стального цвета такой – вылезает из этого «форда» наша красавица. Слушай, ну что она могла чуть не полчаса в тачке делать?

– Не знаю, – вздохнул я. – Может, она с водителем расплачивалась.

– Чем?

– Ну, мелочь какая-нибудь закатилась за подкладку в твоем макинтоше, откуда я знаю? Ты продолжай, не отвлекайся.

– Там на другой стороне дом стоял, ну вот этот, где мы сейчас сидим. Дом за забором высоким, а в заборе будка, даже здание небольшое вроде проходной на фабрике, только поменьше и покрасивше. Она как из «форда» выскочила, так сразу туда шасть, только не в проходную саму, а как-то за нее. Я с места сорвался – и тоже туда рванул, на полминуты, может, позже, не больше. Вижу, за проходной этой закуток такой маленький, со всех сторон закрытый и пустой. Звоню Шаляпину, рта еще не успел открыть, а он уже орет мне в трубу: «Молчи, ни звука! Рядом с тобой она, совсем рядом! Метки ваши в одну слились!» Расстояние между нами меньше пяти метров, значит. Где же она? Не иначе, с другой стороны забора. Только как она, зараза, туда попала? Забор высоченный – я руку вытянул, до верха не достал, – а под верхней кромкой еще и проволочка идет какая-то подозрительная: может, декоративная, а может, и ток по ней пущен. Не пойму ничего, но раз она рядом, думаю, значит, связь у нас с Шаляпиным будет здесь односторонняя: что я скажу, девка эта все услышит. Решил вернуться назад, в кафе.

Он очень волновался. Левый глаз его беспокойно сверкал в полумрак землянки, правый же вообще пока не был способен к открыванию. Никогда в жизни я не видел такого гигантского синяка, зато сегодня – сразу в трех экземплярах. Во счастье подвалило…

– Это мамонт, что ли, тебя копытом трахнул? – поинтересовался я.

– Типа того. Ты по порядку слушай. Не успел я снова за столик приземлиться, как Шаляпин мне снова в трубу орет: «Еще один такой, с чипом вшитым к тебе приближается!» Кто такой, спрашиваю. Не знаю, говорит, не могу идентифицировать, сигнал незнакомый. Я сижу, смотрю и вдруг правда вижу: появляется Збандут…

– Збандут?! – почти прокричал я, но тут же, сообразив, добавил гораздо спокойнее: – Потом ты понял, что это Карпович.

Колька посмотрел на меня с удивлением, но вслух этого удивления не выразил, сказав лишь:

– Да, на нем пуховик был, тот самый, китайский, и шапка Збандута, и джинсы. Только он их чуть ли не до колен грязью заляпал, шлялся где-то по помойкам. Шел он быстро, но неровно как-то, как наркоман. Мелькнул – и шасть туда же, в закуток, где твоя девка исчезла. Ни фига себе, думаю. Крыша у них у всех поехала, что ли? Вот же проходная, вот ворота при ней железные, хоть на самосвале в них въезжай.

– Наверное, они тайком хотели туда войти, – предположил я.

– Я тоже так подумал. А сунулся после Карповича в этот чертов закуток – опять пусто! – возмущенно сообщил Колька.

– Вы это будете? – спросила вдруг старуха, указывая на бутылки, которые я накануне вытащил из ее кошелки. Когда Колька начал свое повествование, она поначалу вроде бы заинтересовалась им, но потом этот интерес иссяк, и бабка принялась грузно хлопотать по хате, собирая и сортируя какую-то дрянь, валявшуюся по углам.

Я отрицательно покачал головой. Старуха мигом собрала назад все бутылки, включая и те, которые опорожнили мы с Колькой.

– Посуду перестали принимать, где это видано? – пожаловалась она нам. – Но я все равно собираю! А эти вот, пластмассовые бутылки где-то, говорят, и сейчас принимают, вы не слышали?

Я воспроизвел свой прежний отрицательный жест головой – на этот раз синхронно с Матвеевым. Бабка продолжила свой монолог:

– Сидят здесь, херней занимаются! – она так произнесла эти слова, что я было принял их на свой счет. – Зятю Сереге говорю, говорю: поехали ко мне в село! Чего лучше: дом, хозяйство… А здесь, на крыше ихней картошку я посадила – и та не растет! Не, говорит, они меня не пущают.

– Кто не пущает-то, мамаша? – спросил я, стараясь подделаться под ее стиль.

– Да бабы всё, бабы! Кто же еще вас, кобелей, не пущает? – в этот момент бабка напомнила мне Петровну: та тоже постоянно поминает каких-то кобелей. – Ну, покедова, – громко вздохнула она и удалилась, звеня кошелкой.

– Что у них тут за хрень, Илюха? – обалдело спросил Матвеев.

– А хрен их знает, – я не смог вырваться за пределы лексики, избранной моим приятелем, слишком устал за неполный сегодняшний день от удивительного. – Ты лучше дальше рассказывай.

– Сунулся я снова в тот закуток. Все то же самое: один забор, стена глухая, и ничего больше. Не, думаю, никуда вы от меня не денетесь, рано или поздно кто-нибудь интересный отсюда выйдет. Расположился опять в кафешке, жду. Народ через проходную шастает, ворота железные то открываются, то закрываются, машины через них елозят туда-сюда. А Шаляпин докладывает о Карповиче и этой… стерве твоей: дома, мол, они, сначала парочкой перемещались, потом по разным концам разошлись, а теперь снова парочкой в одном месте утихомирились. Я тогда подумал, что они где-то в доме совместно в койку улеглись. Да и Шаляпин в трубу ругается: они, может, всю ночь трахаться будут, мне что, до утра на работе сидеть? Давай, отвечаю, еще часок подежурим: мне, признаться, и самому все это надоело. И вдруг вижу: подваливает тачка, а из нее Збандут выходит, уже настоящий, не Карпович. Да не один, а с бабой!

Я спросил мгновенно:

– Как она выглядела?

– Светлая, высокая, в замшевой куртке. Не толстая, но и не худая, такая… в теле.

– Без шапки? Волосы сзади хвостом болтаются?

– Да.

– И пошли они через проходную?

– Нет, они тоже прямо в этот закуток шастнули!

По мере того как Колька рассказывал, я все отчетливее вспоминал и описанный им забор, и металлические ворота, и проходную, через которую мы с моей Ириной Сергеевной Карпович попали во двор. На вахте тогда сидел угрюмый заспанный охранник, который при нашем с хозяйкой появлении сразу вскочил и осклабился. Збандут же со своей Ириной Сергеевной – или той, чья внешность, если верить Кольке, так разительно напоминает мадам Карпович, – полез в этот непонятный закуток. Стало быть, покойный Карпович имел целых две жены? И даже теперь, после смерти, имеет, счастливец, целых две безутешных вдовы? Ага, и их обеих, похожих как две капли вина, скатившихся из одной бутылки, еще и зовут одинаково? Я впервые почувствовал желание удрать с чемоданом долларов, врученным мне сегодня мадам Карпович, на какой-нибудь бесконечно далекий остров и прожить там до конца дней, наплевав на все и вся.

Колька тем временем продолжал:

– И тут меня зло взяло. Все, кому не лень, через закуток этот прутся, даже Збандут через него баб водит, и только один я не могу там пройти! Вышел из кафе и опять завернул за проходную. Все то же самое: площадка метра два на три и глухая стена кругом. Только стемнело уже, один фонарь какой-то шею над забором вытянул, подсвечивает. Ну, двинул я со злости носком в стенку эту, а нога, блин, об нее не ударилась, а как в масло туда вошла!

– Какое масло? – ошарашено переспросил я. – Из чего она сделана, эта стенка?

– Да стенка, забор вернее, самый обычный, кирпичный, только внизу у него дыра метра два длиной и полметра высотой, куском резины загороженная. И резина эта так хорошо под забор подогнана, раскрашена, прямо в одно с ним сливается. Во до чего додумались!

Я пожал плечами, сказал равнодушно:

– Что здесь удивительного? Так всегда было: проходная для всех и дыра в заборе для избранных.

– Дык обычно, когда дыра в заборе где-нибудь на заводе, там грязи, мусора, дерьма всякого по пояс! – возмутился Колька. – А когда я через дыру ту пролез, хоть бы пылинка одна ко мне пристала!

Я заключил глубокомысленно:

– Значит, это, как теперь либералы говорят, цивилизованная дыра была, вестернезированная. Ну, пролез ты в эту дыру, а дальше что?

– Там еще один закуток оказался, только побольше, за ним дворик глухой: с трех сторон забор, а с четвертой стена торцевая, сплошной кирпич, только сверху, под самой крышей несколько окон. Внизу в стене дверь, одна-единственная, железная, запертая. Я возле нее покрутился, покрутился и хотел было уже назад подаваться, но тут щелчок раздался и дверь эта немного от стены отошла, открылась, в общем.

– Понятно, кто-то тебя туда заманивал, – сделал я еще одно глубокомысленное заключение. Колька сразу как-то погрустнел.

– Заманивали? Да, наверное. Я дверь эту распахнул, и мне в глаза сразу яркий свет ударил, а на фоне этого света – амбал здоровенный. Свет ему в спину светил, а мне в лицо. Только силуэт я успел разглядеть, и почти сразу – удар! Дальше ничего не помню, очнулся уже здесь.

С моей стороны последовала еще одна глубокая мысль, – я сегодня прямо-таки фонтанировал ими:

– Амбал этот наверняка левша был. Синяк-то у тебя справа. А вот у других почему-то слева.

Бедняга Матвеев на это ничего не ответил, только осторожно потрогал упомянутый мною синяк. Действительно, какая ему разница: что слева, что справа – везде болит одинаково.

– Ты здесь один был, когда очнулся? – спросил я.

– Какой один! Рядом Карпович валялся, а по землянке, – интересно, Колька обозначил это помещение тем же словом, что и я, только эпитет «партизанская» не пришел ему в голову, – а по землянке этой Ирочка твоя шастала, туда-сюда, туда-сюда… – тираду свою он завершил непечатным словом, обозначавшим жизненно важный орган, принадлежавший, очевидно, зловредной длинноногой секретарше.

– Ты это точно помнишь: Ирочка перемещалась свободно, а Карпович лежал связанный? – спросил я.

– Да, все так. Руки у него были связаны, как и у меня, за спиной, – Колька попытался было для большей наглядности завести лапы за спину, но воспоминания о часах, проведенных в таком положении, были для него настолько ужасными, что руки будто сами собой отдернулись и скрестились на животе. Он тяжело вздохнул и добавил: – Карпович все время без сознания был, а потом умер.

– Потом умер? – переспросил я. – Может, он с самого начала, как ты очнулся, мертвый был?

– Хрен его знает. Не шевелился, в общем. Потом появился этот, – кивком головы Колька указал на Миколу Лютого, все еще ведшего куртуазные разговоры у камушка, – и с ним еще один амбал. Вдвоем они Карповича утащили.

В тесное помещение вернулся с воли страшный мужик, клянчивший у меня накануне водку, а с ним и полный букет специфических ароматов, к которому подмешивались теперь миазмы свежевыкуренной махорки. Серега – так, кажется, его звали? – снова грузно повалился на свою лежанку, в результате чего мои обонятельные ощущения только усилились.

– А Ирочка здесь так все время и терлась? – спросил я, желая поскорее закончить допрос «свидетеля» и выбраться на свежий воздух.

– Все время терлась, зараза! – эхом отозвался Колька. – Я у нее попить попросил, а она отвечает: «Нет ничего!» Хотя бутыль с водой прямо вот здесь, у меня в ногах стояла. Я на нее гаркнул матом, так она кусок скотча отрезала и мне рот залепила, сволочь! А потом бутыль взяла и воду демонстративно, прямо у двери в траву вылила. Тут еще этот без конца входил и выходил, – он кивнул в сторону благоухающего Сереги, – потом бабка появилась. Так они оба на меня даже внимания не обращали, будто бы бревно какое лежит, а не человек. Только когда ты пришел…

То, что было после моего прихода, я и сам прекрасно помнил. Пробормотав Кольке что-то ободряющее, я открыл чемоданчик, который меньше часа назад вручил мне Микола. Там, интимно прижавшись друг к другу, лежали пачки зеленых бумажек с портретом какого-то выдающегося американского деятеля. Чемоданчик был так туго набит, что я засомневался даже, удастся ли мне засунуть туда конверт с тремя фотографиями. Конверт уместился, но о том, чтобы втиснуть сюда еще и папку с биологическими изысками некоего гражданина Городецкого, не могло быть и речи. Значит, получается все-таки два места багажа. По-стариковски кряхтя, я поднялся с пола и только теперь перехватил изумленный взгляд Кольки Матвеева. Ах да, его потрясло такое количество американских денег.

– Видишь, хоть «Апогей» и лопнул, но мы с тобой все-таки разбогатели, – сказал я и вышел из протухшего помещения.

«Остаться бы еще и в живых», – добавил я про себя.

Ирочка, по-прежнему восседавшая на камушке, выдала при моем появлении целую пантомиму. Вначале она немного повернулась, чтобы я мог лицезреть лишь ее правую, неповрежденную сторону, а затем, откинув полу Колькиного макинтоша, выставила из-под него на максимально возможную длину одну из своих зажигательных ножек. Все эти действия она сопроводила сложных движением головой, в результате чего ее грязные, спутанные волосы соблазнительно, как она, наверное, считала, рассыпались по плечам.

Кто знает, не будь мои руки заняты сокровищами мадам Карпович, не будь здесь Миколы Лютого, очень не ровно дышавшего к отставной секретарше, я бы, может, даже начал к ней приставать, отмыв предварительно в одной из водопадных. Но в сложившихся обстоятельствах реакция моя оказалась другой, хотя тоже непроизвольной. Неожиданно для самого себя я спросил:

– Гражданка Ирина… не знаю, как вас по отчеству и фамилии, скажите, почему вы убили Олега Григорьевича Карповича?



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

ФРАКИН

(Продолжение)



Был первый день летних каникул. Светило солнышко, дул ветерок, за окном весело щебетали липкие листочки. Он приблизил к заветным синим штанишкам отвратительно тяжелые портновские ножницы. Тело от затылка до подошв покрылось сиреневой краской стыда и ужаса, но закрывать глаза было нельзя. Следовало аккуратно разрезать драгоценный папин подарок по средней линии, прошитой этими симпатичными желтыми ниточками. Тяжела была жертва, но результат получился отменным: одна пара джинсов превратилась в две… ну, пусть не в две пары, а просто в двое джинсов. Разложенные по склеенным половинкам пакетов, эти синенькие тряпочки выглядели совершенно, как та, изначальная.

Теперь он – сказалась двухмесячная подготовка! – не ездил как дурак к одному и тому же универмагу, а объезжал по очереди все магазины, где толпились спекулянты. Спекулянтов иногда гоняла милиция, но на тринадцатилетнего подростка, выглядевшего к тому же лет на одиннадцать, никто не обращал внимания. Подвоха от него тоже никто не ждал. Другие продавали джинсы за двести рублей, Светик предлагал свой товар по сто семьдесят. За день он объезжал три магазина: продажа одной половинки, потом другой, потом покупка целых штанов у какого-нибудь барыги. Получалось сто сорок рублей чистой прибыли за один рабочий день! В выходные он отдыхал, как все прочие дети: родители были дома.

Однажды он провернул операцию, показавшуюся поначалу очень удачной: продал сразу две половинки джинсов двум подросткам лет пятнадцати. Проделав полный круг, он примерно через неделю вернулся к тому же магазину. Но провернуть сделку с пацаном, показавшимся ему чем-то знакомым, он не успел: в момент передачи денег его вдруг крепко схватили за плечи милицейские руки.

О, как же он недооценил своих сверстников! Какой это был стыд! Пацаны, так жестоко обманувшись, не стали вновь сшивать половинки джинсов и носить их по очереди. Они, рассудив здраво, что их обидчик рано или поздно вернется на то же место, стали дежурить у магазина…

Состоялся… нет, даже не суд, а какое-то нудное разбирательство у инспектора по делам несовершеннолетних. Там была мать, поминутно  хватавшаяся за сердце и кричавшая ему: «Светик, проси прощения!» Был отец, смотревший из-под бровей испуганно и злобно, как загнанный в нору хорек.

Да, мелкий воришка, – существует ли на свете что-нибудь постыдное? И какой же вывод следует из этого стыда? Конечно же, либо начать воровать по-крупному, либо вовсе бросить это благородное занятие.

В детской комнате милиции он был зарегистрирован как неблагополучный подросток. Но ненадолго: его коллеги по картотеке пили портвейн, шлялись в неположенных местах, били физиономии друг другу; Светик же не делал ни того, ни другого, ни третьего. Он и раньше неплохо учился, но теперь поднялся вдруг выше всяких похвал. Стал общественником. Грудастая инспекторша, узнав, что ее подопечный стал звеньевым и по совместительству редактором стенной газеты, мигом сняла его с учета. С комсомолом, правда, вышла осечка: въедливая комитетчица, вспомнив его криминальное прошлое, на полгода отложила торжественное вступление Светика в ряды ВЛКСМ. Позже в своих немногочисленных застенчивых интервью он будет относить это недоразумение на счет своей врожденной склонности к демократии.

Всегда будь в струе – и получишь все! Если вперед к коммунизму, значит, вперед к коммунизму, а если вперед наоборот – стало быть, наоборот. Перестройку Светик встретил вторым секретарем факультетского комитета комсомола. Первый секретарь галдит на собраниях – второй тихонько сидит у края кумачового стола. Первый подставляет башку под гнев начальства – второй ворочает втихаря всеми деньгами.

С перестройки дело пошло еще быстрей. Девяностый год, когда комсомол вдруг стал никому не нужен, он встретил уже областным секретарем – опять-таки вторым. Комитет свой к тому моменту он облепил, как коровью лепешку мухами, центрами творческого развития молодежи. Центры эти ничего особенного не творили, только непрерывно скупали что-то и перепродавали, качая деньги из бездонных советских глубин. Мелкие, средние и довольно солидные ручейки, отделяясь от этих финансовых фонтанов, исправно текли в карман к нему, Светозару Марковичу.

Но грянул ГКЧП – и Светику снова стало стыдно: тип, числившийся пока еще его первым секретарем, подписал какую-то цидулю в поддержку последних советских маразматиков. Суетливые советники, которые уже тогда массово развелись вокруг будущего олигарха, настойчиво предлагали ему забраться на какой-нибудь танк и сказать что-нибудь демократическое. Даже танк обещали пригнать по сходной цене из соседней части. Но Светик поступил иначе: он заслал защитникам Белого дома теплые одеяла, списанные со складов НАТО, презервативы и томики демократических авторов, поступившие как раз в его комитет в виде гуманитарной помощи. Этот поступок решил его судьбу: да, сказали лидеры, пламеневшие демократией, болтунов среди нас много, а этот всегда может помочь материально.

О защитниках Белого дома все вскоре постарались забыть, как о чем-то до судорог постыдном. Так, собиралась в славную августовскую годовщину кучка людей с полубезумными лицами, на которых не то что Светику, но и любому другому, куда менее совестливому гражданину смотреть неприлично.

Зато победившая демократия не забыла о нем, Светике. Всем-то он оказался нужен и всем успевал помочь. Облагодетельствованные им тоже не забывали его облагодетельствовать. Так все тихо делалось, спокойно, по-семейному. Организовал заоблачному сынку «ломбардини» за каких-то триста тысяч – и получай заводик стоимостью в сто миллионов. Предприятия он глотал одно за другим, высасывал до сухости, а потом с отвращением выплевывал ржавые, никому не нужные останки. Наконец перед ним раскинулись во всей своей бескрайности российские нефтяные поля…

Да, Светозар Маркович до сих пор остается в силе, и сила эта пребудет с ним еще долго. Он мог бы бросить вызов Кальсону, проплатить синхронный вой по всем каналам и даже победить. Но Светик не будет этого делать: дело его такое пушистое, семейное, а тут пахнет публичной войной. Вести ее Светику будет стыдно.





Реакция этой красотки на мой неожиданный выпад оказалась еще более непредсказуемой: она вдруг вскочила со своего жесткого сиденья, распрямившись, будто юная, задорная пружина, заждавшаяся сладостного освобождения, и бросилась было бежать. Куда тебе деваться, дурашка?.. – эту мысль я успел если и не додумать, то, по крайней мере, ощутить. Пространство вокруг, хотя и призывно шелестящее зеленью, в действительности очень ограничено – стенами, пусть стеклянными, но наверняка прочными, ленивой, но высокооплачиваемой охраной, а пуще всего деньгами и влиянием своих хозяек.

Микола же Лютый был приучен не бесплодно размышлять, но эффективно действовать. Почти одновременно с наивным порывом к свободе, выказанным его будущей подругой, он, сидевший до того на корточках, свалился на спину и тут же выбросил вперед длинную сильную ногу. Ирочка зацепилась за нее и растянулась на траве во весь свой немалый рост.

– Гад! – глухо выкрикнула она в траву.

Я, подпитываемый воспоминаниями о минутах смертельной страсти, пережитых нами когда-то, утешался мыслью о том, что выкрик этот адресован не мне, а подкосившему ее Миколе. Бравый охранник тоже, по-видимому, был ошарашен своим и ее поступком.

Убедившись, что Ирочка не собирается гуттаперчево отскакивать от земли и повторять свой порыв к бессмысленной, иллюзорной свободе, я не торопясь прислонил к стене искусственного оврага свой драгоценный чемоданчик и папку, подошел к поверженной злодейке, присел рядом с ней на землю.

Я старался выглядеть абсолютно спокойным, но сердце мое отчаянно трепетало. Охранник Микола по-прежнему возлежал на траве, а его выпрямленная боевая конечность была устремлена в мою сторону, как шпага. Сюда же был направлен и его обалделый взгляд. Я понимал, что скоро это удивление, вызванное моими словами и реакцией на них Ирочки, пройдет, и тогда моя дальнейшая судьба будет зависеть от этого человека. Если страсть к отставной секретарше перевесит в нем все остальные чувства, мне придется худо. Если же все затмит его желание самосохраниться, мое будущее, быть может, станет еще мрачнее. Мне, стало быть, нужно пройти по лезвию ножа между двумя основными инстинктами охранника Лютого.

– Ирочка, поймите, – начал я, для пущей торжественности обращаясь к ней на «вы», хотя несколько дней назад у нас и на «ты» превосходно получалось, – мне на этого вашего Карповича наплевать. Понятно же: вам приказали напоить его отравленной водой из бутылки, вы это и сделали. Куда вам было деваться? Отказались бы – и сами отправились на тот свет, притом, может быть, куда более болезненным «маршрутом». Вот вы и дежурили здесь возле связанного Олега Григорьевича, дожидаясь, когда он пить попросит. Он попросил, и тогда вы водицей отравленной его опоили.

– Я его не травила, – проговорила вдруг Ирочка. Она перевернулась на спину, приняла сидячее положение, целомудренно прикрываясь полами Колькиного макинтоша, и уточнила, бросив искусно увлажненный взгляд в сторону Миколы: – Я не хотела… Мне сказали, что там просто снотворное.

– Ой, правда?! – воскликнул я, наивно хлопая глазами. – Тогда я просто поражаюсь везению моего друга. Он у вас тоже пить просил, но его миновала бутылка сия: остатки этой ядовитой гадости вы в траву вылили, а не в него, а сосуд из-под отравы здесь же бросили. Вон там она, эта бутылочка, в траве валяется!

Ирочка сделала непроизвольное движение в сторону бутылки, синевшей неподалеку в траве, но, оценив, очевидно, свои возможности, решила больше не рыпаться.

– Правильно, не добраться вам до нее! У вашего приятеля реакция просто супер, да и я теперь насторожился. Так зачем вы такую хорошую водичку вылили? Усыпить моего друга боялись? Так он и перед этим черт знает сколько без сознания валялся, и вам это нисколько не мешало, совсем наоборот! Вы не хотели брать еще одного убиенного на душу, и я вам за этот очень, чрезвычайно признателен. А мистер Матвеев уж так будет вам благодарен…

Микола Лютый встал, поднял бутылку, о которой я говорил, осторожно отвинтил пробку, еще осторожнее принюхался.

– Нема запаху никакого! – авторитетно заявил он.

– Правильно! – сразу согласился я. – Яд там и должен быть без запаха. Вряд ли Карпович стал бы пить, если бы унюхал что-то подозрительное. Это ведь было не первое ваше покушение на него, не правда ли, Ирочка?

Отставная секретарша нервно повела головой. Вся ее фигура – от спутанной немытой гривы до умопомрачительных ног, вид сзади, – выражала полное презрение ко всем моим речам, как уже сказанным, так и будущим. Я тем не менее продолжил:

– В тот, первый раз вы использовали другой способ: подложили бомбу в кабинет своего шефа. Но Карпович не пострадал. По моей, каюсь, вине: это мы с моими сотрудниками из «Апогея» сорвали ваш план, поменяв Олега Григорьевича с несчастным Збандутом. Впрочем, Максим Кириллович Збандут скорее счастливчик; он чрезвычайно легко отделался, если принять во внимание мощность подложенного вами «гостинца».

Разумеется, я страшно рисковал, говоря все это, да и затеял эту свою речь, повинуясь дурацкому минутному порыву, а не разуму. Но раз уж начал, надо все довести до конца, решил я. Надо сделать обоих этих людей моими союзниками! Я присел на камушек, который за минуту до того занимала Ирочка, и, вздохнув, сказал:

– Я долго думал, кто же мог заложить в кабинет эту бомбу. Охранники? Они не имели права входить в кабинет в отсутствие шефа. Уборщицы? Этими дамами можно заниматься, если нет более очевидных – и более очаровательных! – подозреваемых. А подозреваемая, самая очевидная и очаровательная, вот она! – мой обвиняющий перст, будь он метра на два длиннее, уткнулся бы прямо в округлый зад секретарши, все еще лежащей на земле. – После вчерашнего, удавшегося убийства Карповича в этом нет сомнения. Я тоже оказался в числе пострадавших: меня обвинили сначала в убийстве, а потом в похищении Карповича. Вскоре эти обвинения вроде бы сняли, но теперь могут обвинить вновь, и уже вместе с нашим общим другом Миколой. Ну да мы, бог даст, оправдаемся. Микола предлагал тело Карповича ментам показать, а я предлагаю показать им эту бутылочку. Интересно же все-таки, какой там яд.

Вся это компания, включая старших, младших и прочих хозяек, работает на Кальсона, в этом у меня не было сомнения. Во-первых, соорудить этот земной рай на крыше и говорить о понесенных расходах с небрежностью, проявленной мадам Карпович, можно, лишь располагая воистину олигархическими средствами. Во-вторых, как минимум, двое из обитателей здешних мест – покойный господин Карпович и его секретарша и по совместительству убийца Ирочка – принадлежали к клану людей, меченных господином Кальсоном при помощи технологии зловредного гения Ванечки. «Наши», а еще «чада ада», – так эта публика себя называла. И, наконец, последнее. Доктор Сплин схватил и упрятал меня в свою поганую больничку, желая подвигнуть к великим, доселе невиданным деяниям на биологическом поприще. Сева Кальсон, стоящий за негодяем доктором и снизошедший вчера до личного звонка мне, ничтожному, тоже просил о биологических консультациях. Ирина Сергеевна Карпович конкретизировала эти просьбы посредством грубого шантажа, немыслимой суммы денег, неистовой, самозабвенной любви и трактата о бессмертии, написанного каким-то Городецким.

Да, все сходится… сходилось на тот момент. Я подобрал с земли зловредную бутылку и, осторожно держа двумя пальчиками это орудие убийства, стал соображать, в какую тару его можно запихать для последующего выноса с заповедной территории. В этот самый момент Микола Лютый пружинно взлетел с травы и стремительно, почти бегом направился в мою сторону. Я, признаться, растерялся: рукопашная схватка с охранником, наверняка имевшим огромный опыт в подобных делах, в мои планы совершенно не входила.

Я трусливо, неловко отскочил в сторону. Микола, не обращая на меня никакого внимания, просвистел мимо, скрылся в «партизанской землянке», а через мгновение появился снова, держа старый шуршащий пакет. Пакет этот был немедленно распахнут передо мной. Укладывая туда бутылку, я заметил, что Ирочка смерила Миколу ненавидящим взглядом. Любовь, начавшая было зарождаться на моих глазах, теперь на моих же глазах таяла, как медуза под солнцем. Нет, это решительно не входило в мои планы! Они оба должны стать моими союзниками!

– Поймите… – я запнулся на мгновение, подыскивая подходящее обращение к компании, состоящей из прелестной секретарши-убийцы и охранника, ступившего на путь предательства, и остановился на том, которым приветствовал несколько дней назад демократическую нечисть: – Поймите, друзья мои! Я не собираюсь ни на кого стучать, никого топить. Просто мы двое, я и Микола, на которых хотят повесить это… это дело, и вы, Ирочка… – я опять запнулся, не желая называть своим именем деяние, совершенное этой красоткой. – Вы, тоже попавшая в тяжелое положение, все мы должны помогать друг другу, вместе выбираться.

– И для этого ты собираешь против меня улики, – прошипела снизу прелестная змея.

Пришлось мне улыбнуться самой любезной из всех моих улыбок и в темпе вальса прощебетать:

– Это всего лишь для скрепления нашего союза! Мы оба, я и Микола, мы вам обязательно поможем, но для этого вы должны нам все рассказать.

Инстинкт самосохранения в бравом охраннике, как мне в этот момент показалось, окончательно взял верх над инстинктом продолжения рода. Присев рядом на траву, он нежно обнял прелестницу за плечи и спросил голосом не любовника, но следователя с голливудской Лубянки:

– Кто велел убить Карповича?

– Екатерина Павловна… – пробулькала Ирочка куда-то в пространство, практически не шевеля губами.

– Бутылку тоже она дала?

– Да. То есть не сама она, ребята из нижней караулки.

– А до этого и бомбу они дали? – немедленно встрял я в «допрос», и лишь получив от Ирочки утвердительный кивок, спросил: – А кто такая Екатерина Павловна?

– Старшая хозяйка, – ответил Микола со вздохом.

Он едва заметно покачал головой; лицо его при этом выражало примерно следующее: «ах, зачем я родился на этот свет!» Крутые ребята, как видно, водились в нижней караулке!

Я спросил у Ирочки:

– Зачем ты… вы остались здесь после убийства?

– Екатерина Павловна велела присматривать за твоим… вашим другом и… за всеми, кто здесь еще появится.

Из-за спины на меня пахнуло знакомым ароматом: это вонючий бабкин зять Серега, докурив, очевидно, свою цигарку, возвращался на привычное ложе. Не успел он скрыться в недрах «партизанской землянки», как оттуда самым ошпаренным образом выскочил Колька Матвеев. Освобожденному мною пленнику уже невмоготу было вдыхать партизанские миазмы. Он щурился от света и яростно шмыгал носом, изо всех сил стараясь не чихнуть. Потерпев поражение в этой неравной борьбе, он разразился мощным, надрывным залпом из носа и лишь после этого обрел способность говорить.

– Слушайте, – спросил он, обращаясь ко всей нашей теплой компании, – этот Серега, что он за тип?

– Это хозяин, – бесстрастно отозвался Микола Лютый.

– Хозяин чего? – уточнил Колька.

Рукой, свободной от контакта с Ирочкой, Микола обвел все великолепие, окружавшее нас.

– Хозяин всего этого, – сказал он, – муж старой и отец молодых… молодой хозяйки.

Тут уже мне, потрясенному, пришлось подать голос:

– Как его зовут?! Полное, я имею в виду имя?!

– Сергей Дмитриевич Дергачев, – так же бесстрастно ответил охранник Лютый. – Вы никогда о нем не слышали?





ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

ДЕРГАЧЕВ



Сергей Дмитриевич Дергачев – это железная дорога, их не отделить друг от друга. Это локомотив, со вселенским воем «Дергаче-е-е-ев!» влекущий бесчисленные вагоны из пустоты в пустоту. Кто из убогих обитателей жесткой плацкартной полки не слышал этот вой сквозь жидкий вагонный сон, не внимал, припав ухом к чахлой синюшной подушке, ночному перестуку стальных колес, играющих одну и ту же зловещую ноту рельс: «Дер-га-чев, Дер-га-чев, Дер-га-чев…» Ежься, пассажир, под хлипким одеяльцем, трясись в стылой поездной лихорадке, вновь и вновь узнавай, кто в этом доме хозяин! Ежься, трясись и не моги задумываться о том, что Сергей Дмитриевич Дергачев – это лишь легкое колебание атмосферы.

Есть ли на свете что-либо более материальное, чем железная дорога? Существует ли что-либо более надежное, чем паутина, стягивающая двойными стальными струнами всю сушу земную? Может ли быть что-либо более реальное, чем пресловутые тринадцать дергачевских процентов? Да, надрывные газетенки и ящик давно прожужжали всем уши, а тому, кто по дикому недоразумению не слышал, сейчас объявлю я: покупаете ли вы билет, идете ли в вагон-ресторан, платите ли за бутерброд с горбатым сыром в грязном станционном буфете, тринадцать процентов издержанной вами суммы немедленно утекают в пространство, именуемое «Сергей Дмитриевич Дергачев». Но кто из господ, умеющих включать телевизор, не согласился бы, немного подумав, что Сергей Дмитриевич Дергачев и вправду лишь звонкое сотрясение атмосферы.

Утверждают, к примеру, что Сева Кальсон – это сплошное инкогнито и тайна. Оно, конечно, так, но полноправный член гражданского общества, ловко переключив свой телевизионный приемник, имеет шанс застать в нем Николая Всеволодовича Кальского – хотя бы в виде тусклой лысины или сутулой спины, скользко исчезающей за потайной, закрытой для простых смертных дверью. От Сергея же Дмитриевича Дергачева даже самому продвинутому из граждан не достанется не только лысины или спины, но и подошвы от башмака, не успевшего укрыться за упомянутой дверью. Газетные тексты о Дергачеве часто уснащались фотографиями поездов, локомотивов и вокзальных зданий классических и футуристических форм, обильно сдабривались изображениями рельс со шпалами, этих лестниц, неотвратимо ведущих с земли на землю, – фотографий же самого Сергея Дмитриевича никто не видел. Да, никто. Нигде. Никогда.

Но писали о нем много, хотя и отрывочно, сопровождая коротенькие тексты упомянутыми фотографиями железнодорожного свойства и множеством аршинных заголовков: «Как Дергачев угнал свой первый вагон», «Хозяин бесхозного эшелона», «Человек, укравший железную дорогу»…

Детство свое, если верить статьям, Сережа провел на чахлом степном разъезде: пара домиков среди временами пыльной, временами снежной равнины, неугомонный ветер и бесконечные поезда, которые тормозили здесь время от времени, скверно переругиваясь гудками, но галантно пропуская друг друга.

Стены, составленные из бесконечных вагонов, надежно перегораживали степной мир, и без того разделенный рельсами на две части: на ту, где стояли, прижавшись, станционные домики, и на ту, где была одна лишь неоглядная пустота.

Однажды пятилетний Сережа брел вдоль насыпи, уныло ковыряя суглинок палкой, добытой по случаю, – даже палки были дефицитом в этом пустынном краю! «Серега…» – прошелестел вдруг из-за спины взволнованно счастливый шепот отца. Сережа повернулся и уткнулся лицом в роскошную машину – точную копию тех грузовиков, что время от времени пыльно бороздили степь по проселочной, не железнодорожной колее. Игрушку отец держал на уровне живота – радостно и бережно, как ребенка.

– Что это? – спросил пораженный мальчик.

– Машина.

– Откуда?

– Оттуда, – кивком головы отец указал на товарный состав, только что тронувшийся с места и набиравший ход. Коробку с машиной он полчаса назад извлек с помощью проволоки через вентиляционное отверстие вагона, с которого слетела заслонка.

Сын ошалело молчал, перебегая глазами сюда-туда, но в конце концов остановил свой взгляд не на невиданной доселе игрушке, а на товарных вагонах, проплывавших мимо один за одним. Эти лязгающие колесами деревянные коробки были, оказывается, доверху набиты такими вот сокровищами, и сокровища эти почти без ущерба для себя скользили вдоль их разъезда и уплывали в пыльную даль. Была в этом какая-то ужасная несправедливость…

Прошли годы, бесконечные и однообразные, как ползущий по-черепашьи товарный эшелон. Юный Сережа отучился положенный срок в районном интернате и, не явив миру особенных способностей и усердия, отправился на военную службу.

Место ему досталось отменное: не тундра с ее стужей, ветрами и комарами, не пустыня с барханами и скорпионами, а божественная Абхазия, пьянящая морем, горами и субтропическими ароматами. Станция Ткварчели, где довелось служить Сергею Дмитриевичу, находится на горе, прямо над станцией Очамчире. Железнодорожный серпантин, связывающий эти два пункта, карабкается чуть ли не вертикально в гору, и составчик из нескольких небольших вагонов приходится тащить двумя мощными локомотивами. Зато обратный спуск являет собой одно сплошное удовольствие. Локомотив здесь вообще не нужен: вагоны сами рвутся под гору, к теплому морю, и нужно только вовремя и энергично тормозить.

Все эти обстоятельства разом пришли на ум будущему олигарху, когда боевая подруга, которой он уже успел обзавестись по месту службы, вывела его прогуляться на железнодорожные пути, к только что пригнанному одинокому грузовому вагону. Вагон этот, внешне ничем не примечательный, был, по словам подруги, плотно, доверху забит ящиками с водкой. Подруга, просчитавшая все заранее, пояснила: вагон держится только на двух башмаках. Их стоит только вышибить, и драгоценный груз сначала медленнее, а затем все стремительнее заскользит вниз, к станции Очамчире. Сергею нужно только запустить процесс, а потом тормозить, тормозить, тормозить… Сама же подруга обязуется перевести стрелки там, в Очамчире, на запасной путь, куда обещали подъехать на грузовиках лихие грузинские орлы. Они, орлы эти самые, купят все на корню, оптом, чтобы потом перепродать по сходной цене страждущим хорошим людям.

Навар, который сулила эта несложная операция, был таким, что оставалось только согласиться. Едва стемнело, будущий гений железнодорожного бизнеса покинул, воспользовавшись высоким забором, расположение части и устремился к заветным стальным путям.

Выбить из-под колес башмаки было минутным делом, вскочить на тормозную площадку – делом секундным. Вагон двинулся под гору сначала со скоростью черепахи, потом пешехода, велосипеда, автомобиля... В лицо било пряным субтропическим коктейлем, спрессованным скоростью до умопомрачительной густоты, по бокам струился непроницаемый мрак, верхушки деревьев завертели стремительный хоровод на фоне звездного неба. Пора тормозить. Сержант Дергачев приступил к реализации этого благоразумного намерения, но скорость и не подумала снижаться. Вместо этого раздался треск, звон, а потом слабый писк: тормоза не выдержали бешеной скорости и крутизны. Вагон, обретя подлинную, бесконечную свободу, как в пропасть полетел в пьяную черноту южной ночи. Головокружительный взлет олигарха должен был вот-вот закончиться, не начавшись.

Поезда, даже обезумевшие от скорости, не промахиваются мимо станций, точно придерживаются направлений, предписанных им железнодорожными стрелками. В нужном месте вагон соскочил с основного пути на запасной, в тупик. Сбоку мелькнула испуганная фигурка подруги, торчавшая под одиноким фонарем. Бравый сержант Дергачев упал на деревянный пол, прижался к передней стенке. Спустя мгновение вагон врезался, зарылся в песчаной насыпи, будто специально устроенной для таких случаев. Раздался звон бесчисленных бутылок, разлетающихся на осколки, плеск бесчисленных струй, составленных из драгоценной жидкости. Бесстрашные горные орлы, дежурившие неподалеку, при звуках железнодорожной катастрофы мгновенно оседлали своих грузовых коней и растворились во мраке. Команда «скорой помощи», вызванная подругой, обнаружила беспамятного сержанта Дергачева среди обломков, осколков, полузасыпанного песком и полузалитого водкой. Врачи констатировали многочисленные ушибы и сотрясение мозга. В общем, легко отделался парень.





Глава 6



СЧАСТЛИВЕЙШИЙ ИЗ ПРОДАВЦОВ ЗАПЧАСТЕЙ



Микола простился со мной в глухом дворе, возле железной двери, из которой мы вышли.

– Вам туда, – сказал он, указывая на угол караулки, – а потом…

– Знаю, в дыру под забором, – перебил я. – Мой приятель уже разболтал этот ваш секрет.

– А, шоб они сказылись, эти их секреты! – в раздражении он даже перешел на свой родной суржик и, вздохнув, спросил уже на чистом русском: – Так, значит, мы договорились?

Я молча кивнул. Раз пообещав ему помощь, я не хотел повторять свои обещания. К тому же я совсем не был уверен, что смогу и захочу исполнить их.

Пролезть сквозь дыру, держа в одной руке чемодан с деньгами, а в другой – папку и пакет с отравленной бутылкой, оказалось совсем не просто. Проделав, наконец, эту операцию, я испытал желание отряхнуться, но в этом не было никакой необходимости: асфальт с обеих сторон забора сверкал безукоризненной чистотой.

Я вышел на забитую машинами улочку – ту самую, через которую накануне так основательно набегался Колька Матвеев. Да, вот и кафе напротив, в котором он вчера оборудовал наблюдательный пункт, вяло отметил я и так же вяло принялся размышлять, куда мне сначала податься. Вариантов, собственно, было три: Петровна, Елизавета, задолбавшая мой телефон звонками и посланиями, и дом. «Домой, домой, домой!» – вопило мое смертельно уставшее естество. Я собрался уже уступить этому отчаянному крику, но вдруг заметил в окне того самого кафе человека, отчаянно выделывающего что-то руками. Приглядевшись, я понял, что это господин Збандут. Максим Кириллович, по всей видимости, уже не первую минуту старался привлечь мое рассеянное внимание.

Продавец запчастей, еще вчера желавший злодейски меня покинуть, сегодня, едва я подошел к его столику, смертельной хваткой вцепился мне в рукав.

– Вот здорово! – он сверкнул неподдельной, утробной радостью. – А я сижу здесь, не знаю, что мне делать. Несколько раз вам звонил, вы не отвечали, и вдруг… сами идете! Вы там, под забором пролезли?

Я молча кивнул. Действительно, на моем мобильнике среди целой кучи неотвеченных звонков имелись и звонки от Збандута. Но я думал, он уже дома. В смысле, у меня дома.

– Вот здорово! – повторил он. – Я там тоже вчера пролезал, а сегодня вышел через проходную, – объявил Максим Кириллович, а потом поинтересовался страшным шепотом: – Илья Николаевич, они тут что, все миллиардеры?

Кивком головы он указал на окно, за которым виднелся кирпичный сталинист-кре­пыш, увенчанный стеклянным куполом, прикрывающим новорусский Эдем.

– Как их теперь разобрать, кто миллиардер, а кто нет? – устало, еле слышно пробубнил я. В детстве мы с приятелем до хрипоты спорили о том, что делает… нет, даже не миллиардер, про миллиардеров тогда и не слыхивали, что делает постой миллионер, потеряв пуговицу с костюма: пришивает новую или выбрасывает весь костюм? Ирина Сергеевна при вас пуговиц не теряла?

– Нет, не теряла… Какие пуговицы? Причем тут пуговицы? – удивился Збандут.

Он тоже слушал рассеянно, но по прямо противоположной причине: слишком был возбужден.

– Настоящий миллиардер там, кажется, только один, – заявил я, чтобы привести его в чувство. – Он хозяин всего этого. Дергачев его фамилия. Слышали?

Эффект от моих слов получился прямо противоположный.

– Дергачев?! – страшно прошептал господин Збандут.

– Да, его зовут Сергей Дмитриевич Дергачев. Он жутко воняет бомжем и сегодня утром клянчил у меня водку.

Слова о бомже и водке Максим Кириллович то ли не расслышал, то ли счел не очень удачной шуткой, недостойной внимания. Он понял одно: в этом доме живет, им владеет великий таинственный Дергачев! И еще одна мысль пришла в этот момент ему в голову – простая, но пробирающая до костей. Збандут спросил с придыханием:

– Вы, значит, были там, в этом… доме?

– Конечно был, я же только что оттуда вышел.

– А как вы туда попали?

– Так же, как и вы, только наоборот: вошел цивилизованно, через проходную, а выбрался через дыру под забором.

Максим Кириллович яростно замахал руками.

– Нет-нет, я не это имел в виду. Мы встретились вчера с Ириной Сергеевной Карпович, немного выпивали, а потом она привела меня сюда. А вы?..

– Мы тоже вчера встретились с Ириной Сергеевной Карпович, тоже выпили, правда, не немного, а изрядно, потом приехали сюда.

– Так, значит, их две?

– Ну, вряд ли мы с вами могли провести вечер и ночь с одной и той же женщиной и даже не заметить друг друга.

Максим Кириллович некоторое время молчал, глядя на меня неподвижно, в упор, затем отвел глаза в сторону и туда же, в сторону спросил:

– А ваша… эта… женщина, она точно Карпович?

– Я документов у нее не спрашивал, но она неоднократно говорила, что состоит замужем за нашим другом Карповичем.

– Да, – согласился продавец запчастей, – она мне сказала, что всегда берет фамилии мужей. И все допытывалась у меня, хорошо ли будет звучать сочетание Ирина Сергеевна Збандут.

– Збандут?! – удивленно воскликнул я. – Она собралась за вас замуж? Вы сделали ей предложение?

– Я? Нет, что вы…

– Значит, это она вам предложила?

– Да, – еле слышно прошептал Максим Кириллович, – но сегодня утром произошла странная история. Она сказала, что еще подумает, за кого выходить.

– У вас что, есть соперник?

– Есть, – уже совсем беззвучно шевельнул губами господин Збандут.

– И кто же это?

– Вы…

Настала уже моя очередь издавать неслышимые звуки. Справившись кое-как с непроизвольными движениями губ, из которых рвались слова, одно нецензурнее другого, я сказал уже вслух:

– Мне она ничего такого не говорила.

Максим Кириллович ревниво вздохнул:

– Но вы же с другой встречались…

Кажется, этот скромник воспылал мечтой о браке с миллиардершей! А о своей нынешней мадам Збандут и детях, существующих где-то в окрестном пространстве, уже почти забыл. И действительно, на фоне райских чертогов под стеклянным куполом на крыше вспоминать обо всем этом как-то даже и неприлично.

– Знаете, – сказал я, немного приходя в себя, – совершенно бесполезно задаваться вопросом о том, сколько существует на свете мадам Карпович. Это единственная разумная мысль, которая пришла мне в голову со вчерашнего вечера. Выбросите эту загадку из головы и расскажите мне обо всем по порядку, а то какой-то сумбурный разговор у нас получается.

– Мы встретились вчера у памятника, как и намечали. Она почти не опоздала.

– Как, кстати, она выглядела?

– Ах да, внешность! Наверное, к вам она послала подругу! – с энтузиазмом воскликнул Максим Кириллович и добавил с куда меньшим энтузиазмом: – Или ко мне…

Он подробно, со смаком описал внешность своей подруги, не пропуская даже и тех деталей, которые обычно скрыты под одеждой. Ничто из этого рассказа не противоречило впечатлениям, производимым той… теми мадам Карпович, с которыми общался я. Я немедленно сообщил об этом Збандуту, чем немало огорчил его: гипотеза о подосланной подруге рухнула от первого же толчка.

– Как же так… – прошептал он.

– Не отвлекайтесь, продолжайте.

– Мы гуляли, потом зашли в одно место, немного выпили. Она хотела больше, но я малопьющий, да и подозрение у меня на сотрясение мозга. Тогда она предложила пойти в другое место поужинать. Место такое! – от удовольствия он аж причмокнул губами. – Я сказал, что здесь для меня чересчур шикарно, не по карману в смысле, но она ответила, чтобы я об этом не беспокоился… Слушайте, а может, они сестры-близнецы?

– Я уже думал об этом. Вы видели, чтобы сестры носили одно и то же имя и были замужем за одним и тем же человеком? Не задумывайтесь об этом, бесполезно. О чем вы с ней говорили?

– Я рассказал ей об агентстве «Апогей», о том, что случилось в кабинете Карповича; она много смеялась, говорила, как мы с ее мужем похожи.

– Да, на вас ведь даже костюм до сих пор его, – заметил я.

– Про костюм она ничего не сказала! – воскликнул Максим Кириллович.

– Конечно, у Карповича, поди, таких костюмов сотни две.

Счастливейший из продавцов запчастей расплылся в блаженной улыбке, вообразив, наверное, что и у него когда-нибудь будет две сотни костюмов.

– Она сказала, – радостно продолжил он, – что скоро разведется, и сначала в шутку предположила, что мы когда-нибудь сможем пожениться. Потом она это еще несколько раз повторила, но уже серьезнее. Ночью повторила… ну, вы понимаете…

– Ладно, интимные подробности можете опустить, – великодушно разрешил я. – А необычного вы ничего не заметили? Да, и я здесь с какого бока всплыл?

– Она о вас несколько раз спрашивала, но я ничего ей не рассказал из того, что было в больнице… и после. Говорил только то, что может знать временный сотрудник агентства «Апогей». И все только в положительном смысле! – клятвенно заверил он.

– Спасибо.

– А необычное действительно было, – продолжил Збандут. – Утром, в самом конце, я уже говорил об этом. Мы проснулись, еще раз сделали это… ну, вы понимаете…

– Конечно.

– Потом она вышла в душ или в туалет. У них там санузел такой, я там тоже был… – Максим Кириллович аж причмокнул от удовольствия, вспомнив о миллиардерском сортире.

– Знаю, с водопадом. Продолжайте.

Он сразу погрустнел.

– Вы и это знаете? Уходила она такой расслабленной, нежной, а назад ворвалась чуть не бегом и тут же потребовала, чтобы я убирался как можно скорее. И вот тут-то, пока я одевался, она и заявила, что выйдет не за меня, а за вас.

У меня что-то оторвалось внутри, упало и провалилось глубоко-глубоко, практически до центра Земли. Я спросил с дрожью в голосе:

– Прямо так, безапелляционно это и заявила, а вас выгнала взашей?

– Нет, не совсем, – гордо ответствовал Максим Кириллович. – Она сказала, что, может быть, выйдет за вас, а меня просила прийти сегодня к семи часам вечера познакомиться с ее матерью. Если я ей понравлюсь… матери, я имею в виду, все возможно.

– Вы уж там постарайтесь, пожалуйста! – невольно вырвалось у меня.

– Так вы… – в очередной раз удивился он.

– Да… то есть нет, я не претендую. Я вообще небольшой любитель жениться, а уж на миллиардершах тем паче. Пятнадцать лет, месяц и четыре дня был женат, хватит уже, наверное, пора на покой. И вообще, давайте собираться: уже два часа, а вам к семи надо быть в форме, да еще в какой форме! Поезжайте ко мне домой, сосните пару часиков – и вперед!

– А вы? – спросил он, все еще не веря своему счастью.

– У меня еще дела сегодня.

– Да я не об этом. Вы больше не пойдете… туда?

– Это же вас сегодня туда пригласили, не меня. Я, может, еще встречусь с Ириной Сергеевной, но исключительно по делу. Идите вперед, а я минут через пять следом: не хочу, чтобы нас видели вместе на этой улице. Удачи!

Уже собираясь уходить, Максим Кириллович вдруг спросил:

– Так она одна, или их все-таки двое?

– А хрен ее… их знает, – ответил я, вспомнив почему-то Миколу Лютого.



Глава 7



ОБРАЗЦОВЫЙ УБИЙЦА ГРАЖДАНИН СУВОРОВ



Ишь, как помчался, думал я, глядя через окно вслед удаляющемуся Максиму Кирилловичу. Сейчас, верно, заснет сном младенца, как чемпион-тяжеловес перед битьем очередной физиономии, а вечером так же бодро помчится навстречу миллиардам будущей мадам Збандут. Покойный Олег Григорьевич Карпович когда-то тоже, поди, скакал вприпрыжку, а в итоге повис на капроновом шнурке под шум искусственного водопада. Интересно, от своих предыдущих мужей Ирина Сергеевна отделывалась таким же способом или имело место хотя бы минимальное разнообразие? Хотя зачем тут разнообразие, это ж суперидея – использовать труп предыдущего мужа для шантажа и подведения под венец последующего!

А вот Збандута она шантажировать не стала. Обошлось и без вручения ему астрономических денежных сумм. Конечно, он и без того из штанов готов выпрыгнуть! Умная она все-таки женщина, эта Ирина Сергеевна Карпович. Или уже без пяти минут Збандут? А может – спаси и сохрани, Господи! – Суворова?..

Нет уж, дудки. Ни на какие смотрины завтра вечером я, конечно, не пойду. Полюбуются сегодня на продавца запчастей, и хватит с них. И вообще, со всем этим надо кончать. Вспомним, зачем я сунулся в этот олигархический Эдем? Правильно, туда толкнула меня Петровна; дескать, там я смогу найти помощь и защиту от Севы Кальсона. А на фига, спрашивается, теперь мне эта защита? Кальсон сам звонил мне, просил о встрече и о каких-то там консультациях. Он хочет со мной дружить, а не воевать. Остается только заховать подальше компромат, отобранный мной у доктора Сплина, или вообще его уничтожить.

Имеется, правда, заказ на консультацию, сделанный мне Ириной Сергеевной. Я согласился выполнить эту работу и получил аванс. Что ж, сделаю все добросовестно и вручу заказчице подробнейший отчет. Только домой к ней больше не пойду, хватит этих алкогольных и сексуальных подвигов! Встречусь с ней, скажем, где-нибудь в кафе… или нет, лучше у нас в институте. Это очень солидно: Академия наук, наша, старая, настоящая, пока еще имеет авторитет, хотя и непонятно почему. Да и охрана в нашем институте хорошая: пригодится на случай, если мадам вручит мне оставшиеся девяносто процентов суммы.

Что еще? Да, эта поганая история с убийством Карповича и моими фотографиями на фоне его трупа. Если Ирина Сергеевна затеяла этот шантаж для того, чтобы подвигнуть меня на добросовестную работу, напрасно она это затеяла: я и так все сделал бы хорошо, за такие-то деньги! Но если у нее еще и матримониальные намерения…

Тогда вся моя надежда на Петровну. Должна же она защитить невинно обвиненного родственника! Да и оправдательных моментов у меня сколько угодно. Орудие убийства, вот оно, здесь, шуршит в пакете, и целых три свидетеля: Колька Матвеев, Микола Лютый и секретарша Ирочка, непосредственный исполнитель убийства. Есть еще и четвертый свидетель: напарник Миколы, амбал, поставивший фингалы Матвееву, Ирочке и Карповичу, которого я видел мельком, покидая этот чертов олигархический рай.

Стало быть, план такой. Сейчас встречаюсь с Петровной, рассказываю ей все, что знаю об убийстве, отдаю фотографии и бутылку. И пусть делает все что хочет: закрывает дело о пропаже Карповича, ведет переговоры о выдаче убийцы, штурмует это олигархическое поднебесье ОМОНом. Вот только Матвеев остается там фактически в качестве заложника. Но ничего, думаю, Петровна найдет способ его вызволить.

Через пару дней, если Ирина Сергеевна останется на свободе, я приглашу ее к себе в институт, торжественно вручу написанный отчет, перескажу его в популярной форме. Потом нежный поцелуй в ручку или в щечку и – прощай, моя олигархическая радость, больше ты меня не увидишь! Надеюсь, господин Збандут понравится ее мамочке. Почему бы и нет? Карпович-то в свое время понравился, а они с Максимом Кирилловичем так похожи.

Да, послезавтра у меня еще встреча с Кальсоном. Он тоже просит о каких-то консультациях – так почему бы и нет, тем более если он будет так же щедр, как мадам Карпович? Зла на меня он, кажется, не держит, а это самое главное.

Кафе, в котором я сидел – я только сейчас обратил на это внимание, – было довольно симпатичным: небольшое, почти пустое и тихое. Вместо жуткого громыхания, которое теперь называют почему-то музыкой, до меня доносилось лишь слабое бульканье из угла. В общем, звонить отсюда вполне можно. Я заказал чайник зеленого чая и, отхлебнув пару раз из пиалы, чтобы прогнать шуршащую сухость изо рта, набрал номер Петровны. Ответа не было довольно долго, потом в трубе шершаво, прямо как у меня во рту, щелкнуло и вместо приветствия прозвучало:

– Ну, чего тебе, Суворов?

Петровна умеет удивить. Я-то думал, что она, фактически взашей вытолкав меня на свидание с Ириной Сергеевной Карпович, с кровожадным нетерпением ждет новостей. И вдруг такое безразличие. Впрочем, она хорошая актриса. Я решил не поддаваться на ее штучки и бодро воскликнул:

– Это не мне, а тебе! Честь имею доложить, гражданин… слушай, а как к тебе зеки обращаются: «гражданин полковник» или «гражданка полковник»?

– У меня, Суворов, не зеки, а подследственные. Ты что, ко мне в подследственные набиваешься?

Сердце мое пропустило один удар.

– С тобой, Петровна, куда угодно, хоть в тюрягу! Короче, имею честь доложить: Карповича убили.

– Понятно… – вздохнула она с подчеркнутым безразличием и даже, по-моему, с легким зевком.

– Что тебе понятно?! – не выдержал я. – У меня при себе орудие убийства, кое-ка­кие фотки. И свидетели имеются. Оно тебе надо, все это?

– Это ты, что ли, его замочил?

Сердце мое пропустило два удара и, оторвавшись от сосудов, к которым оно обычно прикреплено, свалилось куда-то в район прямой кишки.

– Да нет, что ты… – жалобно пролепетал я. – Хотел как раз с тобой встретиться и отдать… все… это.

– Давай встретимся, раз тебе так хочется. Через час найдешь мою машину на перекрестке Страстного бульвара и Петровки. Пока.

Во как! Даже не спросила, смогу ли я добраться до нее за час. Отсюда до Петровки мне и получаса хватит, но все равно обидно. А главное, не почувствовал я в словах госпожи полковника горячего желания оказывать правовую и иную помощь своему отставному родственнику. Впрочем, она никогда не выказывает заранее своих желаний. Да и я выглядел в разговоре с ней полным идиотом. А все этот чертов покойный Карпович! Он, хотя давно уже снят с веревки, до сих пор болтается надо мной дамокловым мечом.

Чтобы хоть отчасти подсластить свое существование, я заказал к чаю какой-то сложный десерт, но едва успел ковырнуть его ложечкой, как мой телефон взорвался «Полетом валькирии». Ах да, я же, наконец, включил в нем сигнал, перед тем как звонить Петровне. А валькирия у меня одна, единственная и неповторимая.

– Ты где, блин, прячешься?! – вместо приветствия заорала в трубу Елизавета. – Кому надо, мне или тебе?

– Тебе, я думаю: мне выходить замуж точно ни к чему. Ты прямо со свадьбы звонишь, невеста дорогая?

– Какая свадьба, ёпрст?! Я для тебя полдня вчера бегала, сегодня телефон насилую! Ты деньги собираешься платить? Диана берет только наличными!

– Какие деньги, какая Диана?

– Тебе пэ-зэ-эр-ка нужен или нет?!

Про Диану и свой заказ на переносной ракетный комплекс я вспомнил за мгновение до последнего возгласа моей валькирии. Да, мелькнула у меня вчера одна мысль, кажущаяся теперь фантастичной, нелепой, и я ляпнул Елизавете сдуру про этот ПЗРК… Стоп, значит она…

– А я думал, ты вчера к жениху рванула, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

– Какой, на хрен, жених!!

Действительно, какой там жених, тем более на этот благородный овощ, если перед моей артиллерист-девицей замаячила новая стреляющая игрушка?

– Когда платить-то надо? – обреченно вопросил я.

– Еще вчера надо было! – Елизавета прямо-таки задыхалась от гнева, возбуждения и нетерпения. – Сто тысяч! Надбавка за срочность! Вовчик может обналичить из твоих денег, но процент ломит просто невозможный.

Елизаветин жених Вовчик, подумал я, видимо, включил в свой «невозможный процент» компенсацию за моральный ущерб в связи с отсрочкой столь желанной им брачной ночи. Обойдется! Я сказал твердо:

– К черту обналичку, Елизавета. Деньги у меня с собой.

– У, класс! – выдала она свое любимое. – Гони скорее сюда!

Она была немало расстроена, узнав, что я смогу только через два часа, и предложила:

– Давай я к тебе подскочу, деньги заберу и поеду товар грузить.

– Я через пять минут с Петровной встречаюсь. Если хочешь, подгребай к нам.

Она пробормотала в ответ что-то нечленораздельное, но явно нецензурное, после чего сразу договорилась со мной о встрече через два часа на том же перекрестке, где меня ждет Петровна.

Про пять минут, оставшиеся до встречи с грозным полковником, я, конечно, наврал, воспользовался тем, что моя бесстрашная валькирия ее побаивается. Но отсрочка на два часа не решала новой проблемы, свалившейся на меня. Шальных денег, полученных от мадам Карпович, мне было не жалко ни капельки, беспокоило другое. Елизавета, заполучив на руки такую замечательную штуковину, непременно захочет из нее пальнуть. И палить она будет стремиться не просто в голубое небо, как в копеечку, а непременно во вражеский – или дружеский, какая ей, родимой, разница? – самолет. Поэтому я и не мог разрешить ей провести сделку самостоятельно, ведь в этом случае у меня не было бы никаких шансов удержать ее от сеанса зенитной стрельбы. Ох, лучше бы она сегодня вышла за своего Вовчика, ей-богу…



Петровна ужасно любит назначать свидания со мной в машинах, причем непременно на заднем сиденье. Видимо, в ней говорит естественное для заслуженного, заскорузлого следователя желание поставить своего визави в максимально некомфортные условия. В следственных кабинетах означенный дискомфорт можно с успехом обеспечить посредством жесткого табурета без спинки, намертво прикрученного к полу, и настольной лампы-прожектора на двести свечей, направленного прямо в физиономию потенциальному негодяю. Здесь же отсутствие этих пыточных приспособлений с успехом компенсировалось естественной теснотой салона, усугубленной простыми, но действенными приемами: переднее сиденье, ограничивающее предназначенное мне пространство, было до упора сдвинуто назад, сама же госпожа полковник, расположившись максимально вольготно, оккупировала заднюю половину салона по меньшей мере на две трети и не выказывала особого энтузиазма насчет того, чтобы потесниться.

Мне, двухметровому, пришлось сначала угнездить свой зад на клочке сиденья, оставленном для меня, затем долго и нудно затаскивать в салон левую ногу, максимально согнув ее в колене. Труднее всего было с правой ногой: вывернув тазобедренный сустав под самым немыслимым углом, ее пришлось присовокуплять ко всему остальному туловищу, помогая обеими руками. Если еще учесть, что руки эти были заняты у меня обильной поклажей, станет ясно: кое-как втиснув себя под бочок к бывшей родственнице, я был совершенно раздавлен осознанием собственной неловкости и никчемности.

– Ишь ты… – усмехнулась Петровна, разглядывая переданные мной фотографии: Карпович, висящий под потолком; Карпович, висящий под потолком, и голова гражданина Суворова, ошарашено взирающая на него снизу; ноги господина Карповича, висящего под потолком, и голый гражданин Суворов, снятый, слава богу, только до пояса, в состоянии, бесконечно далеком от душевного равновесия. – Это не монтаж?

– Нет, – чистосердечно признался гражданин Суворов.

Я заранее и твердо решил начать именно с этих фотографий, главной улики против меня. Петровна, конечно, будет удивлена, потрясена и так далее, думал я, наивный. Тем большее впечатление, в соответствии с контрапунктом, произведут на нее мои последующие оправдания.

– Да, на монтаж не похоже, – согласился мой многократный спаситель Вася Голованов, которому Петровна передавала фотографии одну за другой. Вася занимал водительское место; на сиденье, расположенном прямо передо мной, восседал сотрудник Петровны Боря. Его служебный близнец Саша, в миру капитан Иванов, совершивший предательство, был накануне в очень подходящий момент застрелен все тем же Васей. Боря, по всей видимости, никого не предавал, поэтому Вася разрешал ему пока оставаться среди живых.

– Я не очень уверен, – задумчиво произнес Боря, которому Вася Голованов в свою очередь передал фотографии, – но, по-моему, Карпович умер не в петле.

– Да, – согласилась Петровна, – эксперты скажут точнее, но, скорее всего, его подвесили уже мертвым.

Я радостно закивал.

– Да, да! Когда я его увидел, он уже окоченевший был! А подвесили его явно за несколько минут до этого.

Петровна выбрала для себя одну из фотографий, ту, где мы с Карповичем присутствовали примерно в равных объемах, швырнула ее в свой гигантский портфель. Черное кожаное чудовище слопало жалкую глянцевую карточку, не подавившись. После этого госпожа полковник поерзала туда-сюда, сдвинула немного свое необъятное тело, освобождая мне дополнительное место в салоне, и предложила снисходительно:

– Ну, рассказывай, кто это так тебя, несчастненького, подставил?

Правильно говорилось в давнишнем советском фильме: «Счастье – это когда тебя понимают!» Она поняла, что меня подставили! Понимание, а еще сочувствие – что еще надо сопливой интеллигентской душонке? «Не зря я надеялся на Петровну! – ликовала эта самая душонка. – Она меня защитит!» На волне поднявшейся вдруг эйфории я, захлебываясь и задыхаясь, выложил ей все: про встречу с Ириной Сергеевной Карпович; про ночь и утро, проведенные мной на олигархической крыше; про труп Карповича; про «партизанскую землянку»; про встречу с Колькой Матвеевым и Миколой Лютым. Удержался я лишь от рассказа о папке, врученной мне мадам Карпович, и о бессмертии, которое эта папка обещала, ведь тогда мне пришлось бы рассказать и о полученных деньгах. Петровна могла эти деньги конфисковать, и мне нечем было бы расплатиться за игрушку, купленную Елизаветой. Умолчал я и о матримониальных планах скороспелой вдовы Карпович, в которые посвятил меня Збандут; Максим Кириллович вообще не фигурировал в моем рассказе. Говоря же об убийстве Карповича, я изложил версию, изначально предложенную мне секретаршей Ирочкой: дескать, ей вручили бутылку, сказав, что там всего лишь снотворное, а оказалось – яд.

Я закончил рассказом о вчерашнем звонке Кальсона и заявлением о том, что намерен воспользоваться его неожиданным благорасположением и отказаться от дальнейшего участия во всех этих олигархических заморочках, взвалив все последующие правовые и неправовые действия на плечи родных правоохранительных органов, которым, собственно, и положено всем этим заниматься. В частности, пусть любимая милиция позаботится о вызволении Кольки Матвеева, относительно честного российского гражданина, и о сохранении доброго имени Миколы Лютого и его напарника, граждан сопредельных государств. Мне же, грешному, пора на покой!

Вначале, просто рассказывая о событиях последних суток, я говорил довольно неторопливо, с расстановкой и даже позволял себе иногда острить. Перейдя же к оправданиям, просьбам об отпущении грехов и просто отпущении, я почувствовал, что речь моя, как это обычно бывает, скомкалась, смялась; фразы последующие наталкивались на предыдущие, образуя мешанину из сбивчивых слов, и у меня не было ни сил, ни желания бороться с этим. Чем больше я понимал, что спешить не нужно, тем сильнее мне хотелось спешить. Выплеснув, наконец, всю свою боль и надежду, я закончил речь емким и лаконичным словом:

– Вот…

Петровна, слушавшая вначале активно и даже задававшая кое-какие вопросы, под конец замолчала, отвернулась от меня, откинула голову на дверное стекло, будто решила соснуть. Тело же ее необъятно и неумолимо двинулось в противоположном направлении, в результате чего к концу своей речи я оказался зажатым в пространстве, ни на мизинец не превышавшем объем, положенный моему телу по законам природы.

Я давно уже закончил свою не очень связную речь, а Петровна все не подавала голоса и не меняла позы. Илья Николаевич Суворов, несчастная жертва обстоятельств, тоже молчал, зажатый между сиденьями, дверью и значительностью милицейской начальницы. Наконец гражданка полковник тяжко вздохнула – мне показалось, что где-то в не очень значительном удалении ухнул по многотонной болванке паровой молот, – и сказала:

– Это, конечно, хорошо, гражданин Суворов, что вы решили добровольно сотрудничать, так сказать, со следствием. Суд, как вам, должно быть, известно, учитывает такие вещи при определении степени вины.

– Это чьей вины, Петровна? – от волнения я даже вставил где-то в середине этой не слишком длинной фразы мерзкое слово-паразит «типа».

– Ну не моей же… – огрызнулась она, еще раз ударно вздохнула и продолжила прежним тоном: – Однако в ваших показаниях усматривается желание, ни на чем, заметьте, не основанное, полностью уйти от ответственности за содеянное.

– Это какой ответственности, Петровна? – естество мое тоже не выказывало желания съезжать с прежнего тона. – Что я такого содеял?

– Как что? – ее удивление, казалось, было совершенно искренним. – Вася, дай фотки. Вот, смотри, рожа точно такая же!

При последних своих словах она несколько раз перевела взгляд с фотографий на мою физиономию и обратно. Рожа и там и там действительно была одна и та же; даже выражения этих рож, по всей видимости, совпадали: тогда я был застигнут врасплох мадам Карпович, вооруженной фотоаппаратом, сейчас – Петровной, облеченной властными полномочиями.

– И добровольная сдача орудия убийства, – она указала на пакет, скрывающий в своем шуршащем чреве бутылку с остатками отравы, – конечно, смягчает вину, но отнюдь не освобождает от ответственности.

– Ответственности за что?!

– Как за что? За убийство гражданина Карповича Олега Григорьевича тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, украинца, женатого…

– Зачем мне его убивать? – перебил я.

– Ваши побудительные мотивы, конечно, уточнит следствие, но пока предположу, что в качестве таковых могли выступать ревность и личные неприязненные отношения. Вы ведь провели ночь с женой Карповича, так? И в ту же самую ночь, по вашим собственным словам, был убит сам Карпович. Очень странное совпадение, вы не находите? К тому же Ирина Сергеевна Карпович, по вашим собственным словам, да и по нашим данным, дама весьма состоятельная, так что не исключен и корыстный мотив.

– Это я что же, типа, – опять из меня вырвалось это мерзкое «типа»! – жениться хотел на богатой вдове?

– Положим, вдовы в момент возникновения ваших преступных намерений еще не было, была жена, – спокойно уточнила Петровна. – Но ведь вдову из жены всегда можно сделать, было бы желание.

– И потом отправиться вслед за предыдущим мужем, – попытался сострить я; у меня даже хватило сил изобразить невидимую петлю вокруг собственной шеи.

– Вы посмотрите, ребятки, какой идеальный попался нам преступник! – воскликнула Петровна, обращаясь, очевидно, к Васе и Боре, своим подчиненным, занимавшим передние сиденья. – Если бы все так задумывались о последствиях своих преступных деяний! Тогда бы мы с вами без работы остались. И на вдовах бы тогда никто не женился.

– А на практике получается как раз наоборот, Вера Александровна, – отозвался Боря. – Троекратная вдова в одна целая и восемь десятых раза быстрее выходит замуж, чем однократная.

– Боря у нас теоретик, – пояснили госпожа полковник. – Любит статистику, даже диссертацию собирался защищать. Так что ему можно верить.

– Ага, – согласился я, понемногу начиная злиться. – Каждый мужик думает, что его минет чаша сия. Я бы тоже, наверное, успел вкусить олигархических блаженств: не сразу же после свадьбы она очередного мужа мочит. Сколько, кстати, у нее мужей было, трое или четверо? И как долго они продержались?

– Вместе с Карповичем было трое, – ответил любитель статистики Боря. – Первый погиб во время сафари в Африке. По официальной версии, загрызен львом. Второй утонул, катаясь на водных лыжах у побережья Флориды. По официальной версии, акула виновата. Но, по всей видимости, он был просто раздавлен катером, который его тащил. В среднем она прожила с каждым мужем два года и четыре месяца.

– Во как, еще и четыре месяца! – воскликнул я, окончательно выходя из себя. – Да иные и за день такого блаженства отдали бы все что угодно, не говоря уж о собственной жизни! Вы меня в наручниках в кутузку потащите или так, налегке?

– Кутузка от тебя никуда не уйдет, Суворов, – строго произнесла Петровна, – особенно если и дальше будешь проявлять склонность к дезертирству.

– Почему это дезертирство?

– А как же? Тебе было сказано: встретиться с Ириной Сергеевной Карпович?

– Я с ней встретился…

– Вот и молодец! Тебе было сказано: понравиться ей и во всем ублажить?

– Сказано не было, но я понравился… и ублажил.

Я опять умолчал о том, что в процессе ублажения мне активно помогал Максим Кириллович Збандут. Впрочем, и Петровна вчера отправляла меня на встречу с одной Ириной Сергеевной, а не с двумя сразу.

– Вот и молодец! – повторила она. – А теперь что? Поматросил девушку – и бросаешь? Все вы, кобели, одинаковые!

– Она не девушка, вдова, – огрызнулся я.

– Еще хуже! Бросать вдову, да еще в тот самый момент, когда она в очередной раз овдовела! В общем, так, гражданин Суворов. Все материалы, представленные вами, будут, конечно, подвергнуты самой тщательной проверке. Но по нашим законам, очень гуманным законам, человека нельзя ни в чем обвинять, даже если он сам себя обвиняет. Согласно этим, как их…

– Правам человека, – подсказал статистик-любитель Боря.

– Да, согласно им, блин, – лицо мадам полковника перекосилось от омерзения. – Поэтому до окончания проверки мы могли бы отпустить вас… ну, условно отпустить, так сказать. Но только в том случае, если вы продолжите тесное знакомство с Ириной Сергеевной Карпович… со всеми вытекающими последствиями.

– Веселенькие последствия! – вздохнул я. – Сначала женитьба, а потом белый медведь загрызет или носорог суматранский раздавит. Может, лучше в кутузку?

Петровна с сочувствием посмотрела на меня и ласково погладила по руке. Я был потрясен: такого за ней никогда не водилось.

– На это тоже особенно не рассчитывай. Ну, посидишь денек-другой, а потом Ирина Сергеевна, если действительно сильно распалилась, тебя оттуда вытащит. С ее-то деньгами… запросто. А в КПЗ так неуютно, тесно, – она снова погладила меня по руке, – и жратву такую дают… глянуть страшно! Стоит ли мучиться, если конец все равно один?

– Почему один конец? Кое-какое разнообразие наблюдается. То лев, то акула, а то вот это, – я указал глазами на пакет с ядовитой бутылкой.

– Да, последний случай особенный, – согласилась Петровна, в задумчивости прошуршав пакетом. – Оба предыдущих раза твоя Ирина Сергеевна в момент гибели мужей находилась далеко, то есть здесь, в России, на виду у многих-многих людей. Хотя и тогда были странности. В первом, африканском, случае нашелся человек – он исчез через некоторое время, – который утверждал, будто бы эта мадам улетала на сафари вместе с мужем. Во Флориде тоже объявился один полицейский из местных, заявивший, что катером, задавившим ее второго мужика, управляла сама Ирина Сергеевна. Но она оба раза была здесь, в Москве, причем на виду.

Я уже свыкся с тем, что Ирина Сергеевна Карпович умеет находиться в двух местах одновременно, но все же спросил – так, для проформы:

– Тот полицейский из Флориды, он что, тоже исчез?

Вместо Петровны ответил Боря, служивший, очевидно, справочным бюро:

– Нет, он, говорят, угодил в сумасшедший дом. Очень приличное вроде бы заведение, для состоятельных граждан.

Ах, не знал я тогда, что позже, в совершенно другой истории мне придется посетить это «очень приличное заведение», поэтому в неведении задал еще один вопрос:

– Разве по паспортам, визам нельзя выяснить, где был человек, здесь или за границей?

– И, милый, – ответила Петровна, – эта публика обычно не связывается с паспортами и визами. Стоит у них самолетик на аэродроме где-нибудь в Жуковском…

– Или в Ч–ском, – вставил я, вспомнив рассказ доктора Сплина о самолете Кальсона и его доверенных пилотах-стяжателях.

– Там тоже можно, – согласилась она. – Садится такой человек с компанией в этот самолетик – и через несколько часов он уже в Африке. А если вдруг паспорта понадобятся, так у такого типа их не меньше десятка. По одному он гражданин Соединенных Штатов, по другому – Франции, а по третьему – какой-нибудь Зимбабве.

Я вдруг спросил – неожиданно для самого себя:

– А более одного мужа одновременно у нее никогда не было?

– С чего это ты? – у дивилась Петровна. – Она мусульманка, что ли?

– У мусульман многомужие тоже не разрешается, – встрял Боря, занимавший, очевидно, при моей отставной родственнице должность штатного всезнайки, – только многоженство.

Я подумал, что дама, способная к раздвоению и обладающая к тому же ворохом самых экзотических паспортов, может обвенчаться и по обычаям какого-нибудь заброшенного племени, где еще сохранился матриархат. Вслух, впрочем, я этого не произнес, а лишь уныло покачал головой. Петровна постаралась прийти на помощь:

– Да не расстраивайся ты так! Может, она и не собирается за тебя выходить.

– Твердо она еще не решила, но возможность такую имеет в виду. Есть сведения.

– А если и придется тебе жениться, – продолжила Петровна, – то в запасе у тебя будет два года и... Сколько там месяцев, Боря?

– Четыре.

– О! Еще и целых четыре месяца! Ты мужик умный, придумаешь что-нибудь за это время... А все-таки ты дурак! – воскликнула она с обычной своей последовательностью. – Сколько мужиков, невзирая ни на что, за счастье бы почли!

Да, здесь она права. Вон Збандут, он чуть не сцену ревности устроил мне в кафе, и вся надежда моя теперь на Максима Кирилловича. Одновременно за двоих эта мадам в двух лицах, как выяснилось, не выходит. Значит, либо я, либо Збандут. Обеими руками голосую за умнейшего из продавцов запчастей!

Итак, возможностей у меня две. Можно встретиться послезавтра с вдовой Карпович и жениться на ней, если она того пожелает. Тогда – при условии, что мне не удастся ничего придумать, – я через пару с довеском лет подавлюсь устрицей на банкете в Белом доме или буду отравлен рыбой фугу, неудачно приготовленной персонально для меня на склоне Фудзиямы.

Второй путь, в общем, совпадает с первым, только сперва придется посидеть денек-другой на милицейской баланде. И зачем, спрашивается, мучиться? К тому же мадам Карпович, вытащив предмет своей страсти из узилища, получит куда больше прав потащить этот предмет под венец. И, кстати, я забыл о чемоданчике моей незваной невесты, туго набитом деньгами. Перед заключением под стражу меня, конечно, обыщут, деньги отберут и будут потом нудно пытать, каким образом они мне достались. Решат еще, что это мой гонорар, полученный за устранение Карповича. В общем, выбора, по сути, у меня не было; мне даже не захотелось произносить вслух свое решение. Петровна тоже не потребовала с меня никаких страшных клятв, а лишь констатировала неизбежное:

– Вот и славненько, что не пришлось тебя уговаривать. Заболталась я тут с тобой, – заявила она, в очередной раз противореча самой себе. – Еще вопросы будут?

– Какие там вопросы… – пробурчал я и стал выбираться из машины.

Сползти с заднего сиденья для меня – еще более сложная задача, чем забраться на него. Следует выставить сначала на волю правую ногу; при этом я рискую, правда, заработать вывих в тазобедренном суставе левой ноги, но если этого вывиха удастся избежать, можно, согнув эту ногу в колене и плотно прижав к груди, тоже вызволить ее на свободу. Прибавьте к вышеперечисленным удовольствиям еще и необходимость удерживать на максимально возможной высоте чемодан с деньгами и папку с бессмертием, ежесекундно волнуясь о том, чтобы Петровна не поинтересовалась их содержимым. В общем, выбравшись, наконец, на свободу, я весь взмок и тяжело дышал.

Уходить в таком непотребном виде, взмокшим, униженным и в придачу раздавленным мощным напором Петровны, совсем не хотелось, и я задал вопрос, давно вертевшийся на языке:

– Ты случайно не знаешь, кто такой Иван Игнатьевич Городецкий?

Петровна, кажется, на мгновение решила уподобиться Елизавете.

– Ты чё... – начала было она, но в последний момент решила не упоминать лишний раз всуе так любимого ею «дурака», употребив более нейтральное выражение: – Ты чё, вааще?

– В смысле? – не понял я.

– Это же твой крестник Ванечка!





Глава 8



«РУССИ-ЖИДОВИШЕ ШВАЙН!»





Я медленно продирался сквозь стальное стадо, заткнувшее никелированными рылами перекресток со всех четырех концов. В иные минуты люди, вцепившиеся в баранки, как в спасательные круги, безмозглостью уподобляются тем железякам, которыми они управляют, и выкатываются на перекрестки со всех четырех концов. Раздражение, накопившееся во мне, очень способствовало мизантропии, и я с наслаждением принялся развивать эту мысль. Да, и вот этим идиотам, этому бессмысленному стаду гениальный Ванечка Городецкий, первым соединивший медную проволоку и человеческий нерв, вознамерился подарить еще и бессмертие. Плодитесь, господа, и размножайтесь – уже неограниченно и безнаказанно! Воображению моему представилась планета Земля, в миллионы слоев покрытая смесью из лакированного железа и бессмертных человеческих тел. А что же они, родимые, жрать будут? Друг друга, наверное. Многие из них и сейчас занимаются исключительно этим, а бессмертная плоть будет, поди, вдесятеро питательнее и вкуснее. И я должен, пусть и в качестве эксперта, способствовать наступлению этого поголовного счастья. Теперь, после установления авторства, я был уверен, что пухлая папка, отягчавшая меня, действительно открывает прямой путь к жизни вечной. Отказаться? Дать ложное заключение? Тогда Ирина Сергеевна Карпович меня попросту прибьет. За дезертирство, нарушение контракта или за профессиональную некомпетентность, – какая разница?

Надо бы все-таки, пусть для начала и бегло, ознакомиться с этим фолиантом. Терпеть до дома у меня уже не было сил, и я стал озираться по сторонам в поисках места, где можно было бы спокойно сесть и предаться чтению. Я направился было к симпатичному кафе на бульваре, как вдруг увидел, что из этого самого кафе выскочила и бегом направилась ко мне знакомая фигура. Разумеется, это была Елизавета, о существовании которой я напрочь забыл.

– А я сидела там ждала, – закричала она еще издали, – когда эта… твоя умотает!

Действительно, стальной зверь, содержавший в своей утробе полковника Петровну, уже исчез из поля зрения. И как только ему удалось протиснуться сквозь тесное стадо себе подобных? Впрочем, милиция может все, меланхолично подумал я.

– Деньги принес? – не обинуясь, спросила Елизавета.

С таким же меланхолическим видом я распахнул перед ней туго набитый чемоданчик.

– У, класс! – раздалось в ответ.

В отличие от многих других представителей своего поколения, Елизавета довольно спокойно, здраво относится к деньгам, любя не сами дензнаки, а то, что на них можно купить. К тому же потребности ее довольно скромны. Что ей нужно от этой жизни? Ну, «мартини», розочки с торта и системы вооружений переносного типа. Пожалуй, только последняя статья расходов, и то, будучи перенесенной на самые новейшие, высокотехнологичные образцы, могла нести в себе угрозу банкротства. Но и здесь Елизавета, девица молодая, симпатичная и темпераментная, всегда могла рассчитывать на стороннее финансирование. Может, отдать ей этот портфель, и пусть валит к своей Диане? – вяло подумал я. Жалость к тысячам живых существ, легкомысленно бороздящих сейчас безбрежные просторы пятого океана, взяла, однако, верх. Я решительно захлопнул портфель:

– Поехали!

Изучение папки Ванечки Городецкого опять откладывалось.



Называлось это место «Салон леди Ди», именно такие слова были начертаны на более чем скромной по нынешним временам табличке, обозначавшей вход. Да, вспомнил я, именно так, разве что опустив слово «салон», именовала себя скучающая тетка с особо выдающейся челюстью, разбившаяся со своим хахалем в парижском туннеле и сделанная за это национальной героиней всех цивилизованных стран.

– Что вам угодно? – вежливо, но вызывающе спросил звероподобный детина, нарисовавшийся из-за двери. Разглядев рядом со мной Елизавету, он, однако, тут же смягчился и произнес со всей любезностью, которая ему только была доступна: – Леди Диана освободится через десять минут. Вас проводят к ней в кабинет.

– Бывала уже здесь? – шепотом спросил я у Елизаветы, когда мы в сопровождении другого парня, имевшего уже не зверский, а приторный вид, поднимались по широченной мраморной лестнице.

Она ответила – тоже шепотом:

– Ага, была. Один раз с Дианой общалась, и еще два раза Вовчик приводил. Здесь, при салоне ресторан есть.

– Мы тоже с тобой куда-нибудь сходим, – вырвалось у меня.

– Не ври! Ты со мной никуда не пойдешь! – отрезала вдруг она, вздохнула и продолжила философски: – С мужиками всегда так. Вовчику я не даю, поэтому он со мной везде ходит, а от тебя, раз сразу дала, не дождешься… – моя подруга вздохнула еще раз.

Коридор, в который мы в конце концов попали, раньше явно принадлежал какому-то советскому главку или НИИ, но теперь здесь все было вымазано чем-то белым на новорусский манер и в той же манере ядовито пованивало. Из приемной, где одинокая секретарша старательно двигала виртуальные карты по экрану монитора, наш приторный провожатый распахнул перед нами дверь в кабинет.

– Швайне гунд! – рявкнуло вдруг густым контральто откуда-то с потолка. – Ферфлюхте швайн!5

От неожиданности я вздрогнул.

– Не беспокойтесь, это леди Диана проводит сеанс! – невнятно, лениво прошепелявил провожатый. Его языку было не до произнесения слов: он, казалось, непрерывно облизывал изнутри своего сладчайшего обладателя.

Обстановка кабинета была самой стандартной, и я не обратил на нее особого внимания: взор мой был сразу прикован к огромному жидкокристаллическому экрану, висевшему на стене. Изображение на экране представляло довольно внушительных размеров зал, в его центре высилось металлическое сооружение изрядных размеров, назначение которого я понял, лишь вглядевшись повнимательнее: это были останки огромного электромагнита. Значит, раньше здесь действительно располагался какой-то НИИ, проводивший какие-то эксперименты, ныне никому не понятные и потому бессмысленные, как и все, что делалось в те античные застойные времена. Зато теперь вокруг античной железяки кипела бурная незамутненная жизнь: по деревянному настилу, уложенному вдоль стен и изогнутому наподобие велосипедного трека, носились с немалой скоростью две человеческие фигуры довольно странного вида.

Одна из этих фигур представляла бегущего мужчину лет тридцати, туго затянутого чемпионским легкоатлетическим комбинезоном, выставляющим практически напоказ все прелести своего счастливого обладателя. Человек этот, несмотря на молодость, был довольно рыхл, и его обильные телеса, презрев усилия пластика, давившего на них со всех сторон, активно колебались при каждом судорожном прыжке жирноватого господина. Его круглое лицо, покрытое потом и гримасой страдания, показалось мне тем не менее знакомым.

Вторая, женская, фигура, упорно преследовавшая первую в стремительном движении по кругу, рождала сугубо эсэсовские ассоциации. Черная фуражка с кокардой в виде черепа, черная же клеенчатая плащ-накидка, с хрустом развевающаяся на встречном ветру, кожаный закрытый купальник аналогичного цвета, – все это заставляло воскресить в памяти полный фашистский словарь – от «гаутштурмфюрера» до «Маутхаузена». Впечатление могли испортить разве что милицейский «демократизатор» явно российского образца, который дама сжимала в руке, и роликовые коньки, на которых она передвигалась.

Пока несчастный господин, бежавший, увы, не на роликах, перемещался достаточно быстро, эсэсовская мадам не предпринимала в отношении него никаких насильственных действий, а лишь двигалась за ним по нижней части трека, время от времени взлетая на своих коньках к верхней кромке и сотрясая пространство устрашающим рыком:

– Гунд! Швайне гунд! Ферфлюхте швайн!

Если же преследуемый господин снижал скорость, эсэсовская фурия стремительно надвигалась на него и награждала несколькими увесистыми ударами по мягким частям тела, – других частей у несчастного мужичка, казалось, просто не было. При этом словарь сердитой дамы обретал несколько большее разнообразие:

– Ферфлюхте швайне гунд! Гундешвайн! Русси-жидовише швайн!

Бросив затравленный взгляд через плечо, клиент – а это, несомненно, были сама Диана и ее клиент, – сразу увеличивал скорость. Вороная фурия после этого несколько отставала и с торжествующим криком:

– Гунд! Швайне гунд! Ферфлюхте швайн! – взлетала к верхней кромке трека.

Я очумело, зачарованно смотрел в экран, отказываясь даже опуститься в роскошное глубокое кресло, к чему, как выяснилось, меня давно уже усердно приглашал наш медовый поводырь. Елизавета, как я заметил, немного придя в себя, уже плотно утвердилась в другом кресле и даже нахально выволокла из бара ядовито раскрашенную банку с какой-то энергетической мерзостью.

– Нет, все равно не худеет! – квалифицированно заключила она, глядя на экран. – Когда по ящику выступает, его как-то со всех сторон утягивают, а здесь все на виду.

В этот момент я узнал типа, так жестоко гонимого Дианой. Фамилии я вспомнить не мог, но понял, что это один оперный, а потом попсовый певец, ныне ставший еще и ведущим одного из ахинейных телевизионных шоу.

– Что он тут делает? – поинтересовался я у Елизаветы.

– Ты чё, не слышал? Все знают, блин, а он не знает! Его обещали в какую-то скалу взять…

– В скалу? – не понял я. – Какую скалу? Ла Скала, наверное, театр такой оперный!

– Я и говорю, в скалу. Хотели взять, а у него лишнего веса оказалось пуда два. Он в клинику лег где-то в Швеции, что ли, ему весь жир повыкачали, а он тут же опять толстеть начал. Говорят, только до Москвы доехал, а уже два килограмма прибавил. Теперь вот у Дианы спасается. Да что-то не больно помогает…

– Методика леди Дианы исключительно эффективна, – вставил было наш поводырь, но из невидимых динамиков тут же донеслось:

– Русси-жидовише швайн! Ферфлюхте швайн!

– А что такое швайн? – поинтересовалась Елизавета.

– Это свинья по-немецки. Вот почему «русси-жидовише»? Непонятно…

– Ты чё, дурак? Он же наполовину русский, наполовину еврей! – ответила она и добавила для окончательной ясности: – Жид, значит.

Из динамиков донеслась мелодичная трель, означавшая, как я вскоре догадался, конец сеанса похудания, в стене исполинского зала раздвинулись половинки спасительных ворот, и избитая, измученная «русси-жидовише швайн», увернувшись от последнего взмаха дубинкой, исчезла за ними, обретя, наконец, покой. Неистовая Диана, громыхая плащом, еще раз взлетела к вершине трека и, погасив скорость, исчезла за другой дверью, тоже услужливо распахнувшейся.

Сидя в креслах, я очумело смотрел в экран, демонстрировавший теперь только пустой зал с увесистой железякой в центре. Местный служка, слегка, по-лакейски искривленный в талии, нависал над нами с Елизаветой, демонстрируя готовность к услугам.

– Чай, кофе?.. – наконец произнес он, стремясь заполнить затянувшуюся паузу.

– Вина нам принесите, – категорично потребовала моя подруга, – сухого, красного, хорошего. Илья Николаевич… дядя Илья вино любит.

Брови мои как-то сами собой поползли вверх, ведь такой трогательной заботы о моих пристрастиях Елизавета не проявляла никогда. Но по-настоящему мне пришлось удивиться несколько позже, когда служка, несколько озадаченный необычностью просьбы, исчез за дверью.

– Здешние клиенты, которые пьющие, обычно коньяк заказывают. Ничего, пусть подольше походит! – зловеще прошептала моя подруга, а потом, положив обе ладошки мне на плечо и опершись о них подбородком, попросила жалостливо: – Илюша, можно нам прийти к тебе покакать?

От неожиданности меня прострелило чем-то напоминающим судорогу.

– У тебя что, унитаз не работает?

– Да не унитаз, отопление. Я же тебе говорила…

– При чем здесь отопление? И потом, кому это «нам»?!

На мгновение мне подумалось, что Елизавета собирается заявиться ко мне со своим вечным женихом Вовчиком, которому она не только отказывает в любовных утехах, но и лишила каким-то образом права на отправление иных, куда более прозаических потребностей. И отопление… Да, на днях Елизавета говорила мне, что его у них все время отключают. Весна выдалась действительно холодная, но не до такой же степени, чтобы возник риск примерзания к унитазу!

Один из жизненных парадоксов заключается в том, что лицо человека, предающегося столь глубоким размышлениям, приобретает в этот момент самое идиотское выражение. Я, видимо, не стал здесь исключением, поскольку Елизавета, еще сильнее навалившись мне на плечо, принялась, медленно, с расстановкой, будто маленькому или слабоумному, объяснять:

– Ну, отопление… Фердик… покакать не может, бедненький… животик у него болит…

Вспомнил! Фердик, он же Фердинанд, он же персональный любимый удав Елизаветы, считавшийся когда-то карликовым, а теперь формой и размерами более всего напоминавший пожарный рукав под максимальным давлением, не мог реализовать самое естественное из своих прав при температуре ниже семнадцати градусов по Цельсию, – все-таки холоднокровное существо.

– Ну, Илюша, ну пожалуйста, – Елизавета чмокнула меня в щеку. Ее мордочка, симпатичностью и курносостью уступавшая только той, что принадлежала моей любимой кисуле Машеньке, приобрела самое жалостливое выражение. – Он такой бедненький, такой несчастненький. Я его в рюкзаке держу, а то залезет на кого-нибудь, обосрет с ног до головы. Животик у него болит… – повторила она со вздохом.

Да, продолжал вспоминать я, холоднокровный змей Фердинанд обожал решать свои физиологические проблемы за счет одного из двуногих теплокровных существ, к несчастью своему подвернувшихся под его гибкое туловище в момент желудочно-кишеч­ных мук. Почувствовав вблизи себя источник живого тепла, зловредный Фердик тотчас обвивал его всеми своими бесчисленными кольцами и через несколько минут, действуя наподобие упомянутого пожарного рукава, обдавал его с головы до ног – правда, к сожалению, не водой.

– Ты хочешь, чтобы он мне всю квартиру обгадил? – выдавил я из себя наконец.

Елизавета, кажется, даже немного обиделась.

– И ничего он тебе не обгадит! Мы в ванную водички тепленькой нальем, я его туда из рюкзачка вытряхну, ванну запру. Он свои дела сделает, а я потом все уберу.

– Елизавета, не путай слова «ванна» и «ванная»! Нальешь воды ты в ванну, а ванная – это то помещение, где ванна находится.

В ответ Елизавета еще раз чмокнула меня в щеку. Она уже привыкла к тому, что занудными лингвистическими проповедями в духе профессора Хиггинса я обычно маскирую благоприятное для нее решение, уже принятое мною. Перед тем как подписать формальный акт о капитуляции, я выдавил из себя:

– А жених твой что о Фердике не позаботится?

– Ты чё, дурак? – удивилась Елизавета. – Вовчик же рядом со мной, в моем доме живет, тоже без воды сидит. И потом, он джакузи к свадьбе поставил, вот та-акую, стены пришлось ломать! – демонстрируя размеры лохани для любовных омовений, руки счастливой невесты разлетелись на максимально возможную ширину. Одна из них едва не задела мой нос. – Если Фердик ее загадит, потом отмывать затрахаешься.

Фундаментально ж подготовился к свадьбе этот Вовчик, подумал я, даже стен не пожалел! Только вот невеста подкачала. Впрочем, девицу под джакузи найти нынче не проблема, а вот с горячей водой хуже. Представив себе любовные игры в роскошном, но ледяном корыте, я испытал легкое злорадство.

– Ладно, приноси своего змея. В конце концов, он когда-то спас мне жизнь. Да и тебе тоже. Только когда придешь, я, может, спать буду. Не звони, вот тебе ключи. А мне Збандут откроет.

Доблестный удав Фердинанд, в позапрошлом году считался еще карликовым, а стало быть, был просто подростком – по их, конечно, удавьим меркам. Это не помешало ему, однако, бесстрашно вздыбиться под выстрелами узкоглазого киллера, пришедшего по наши с Елизаветой души, и тем самым до смерти напугать его. Да, уж чего-чего, а право на комфортное испражнение он заработал.

Принимая такое великодушное решение, я и не подозревал того, что тем самым даю возможность Фердику спасти еще несколько человеческих жизней – в том числе и мою.

Елизавета снова принялась целовать меня – на этот раз страстно, в губы. Ее руки плотно, наподобие колец обожаемого ею змея обвили мою спину. Снедаемый древними совковыми предрассудками – наша скульптурная группа мало напоминала дядюшку и племянницу, пусть и нежно любящих друг друга, а сюда вот-вот должна была войти без пяти минут свекровь моей подруги! – я принялся отдирать от себя эти кольца, избавиться от которых было столь же непросто, как от объятий Фердика, страдающего от кишечных невзгод. В этот момент в дальнем углу распахнулась дверь и вошла Диана, одетая в роскошный алый халат, расшитый райскими птицами экзотических форм. Их растопыренные перья облизывали стан преуспевающей бизнес-леди, как слепящее золотое пламя.

В такую ситуацию за несколько дней до собственной свадьбы попадал до меня лишь мой незабвенный приятель Борис Наумович Цейтлин. Он привел тогда случайно подвернувшуюся девицу в пустовавшую, как ему поначалу казалось, квартиру своих будущих тестя и тещи. Неожиданно появившаяся мать невесты, если верить кудрявым речам покойного Борьки, застала его в самый пикантный из моментов. Впрочем, лихорадочно подумал я, моему убиенному другу можно уподобить скорее Елизавету. Ведь это ее свадьба, пусть и отложенная, все еще висит у нее на носу, и это ее без пяти минут теща… то бишь свекровь вошла сейчас в комнату.

– Елизавета, это уж слишком, что могут подумать люди! – воскликнул я на старорежимный манер и, вырвавшись наконец из объятий невесты, упорно отлынивающей от венца, устремился навстречу даме в пламенном халате.

Стремительно и страстно облобызав ручку у бизнес-леди Дианы, я затрещал скороговоркой:

– Добрый день! Здравствуйте! Я вот решил приобрести эту… игрушку, сделать подарок к свадьбе своей племяннице. Она ведь обожает такие вот… штучки, пострелять иногда любит, в мишень, разумеется.

– В мишень?! – только и смогла вставить Диана. Голос ее дюжиной ржавых железных бочек прокатился по моим ушам: видимо, леди еще не успела сбавить тон после общения с худеющей знаменитостью.

Да, мишень-то для зенитного комплекса должна быть летающей, судорожно сообразил я и затарахтел снова:

– Мы как раз обсуждали вопрос о мишени. Я вспомнил, есть сейчас такие самолетики автоматические, беспилотные. Елизавета обрадовалась и вот… решила меня поблагодарить. Как-то чересчур… неудобно получилось.

Помедлив чуть-чуть, Диана ответила, снизив тон до задумчиво-делового:

– Беспилотные аппараты секретные, поэтому дорогие. Их только американцы покупают для террористов и для афганцев еще, героин возить. Можно просто самолетик старенький приспособить под радиоуправление. У меня ребята есть знакомые, они сделают, и пусть девочка упражняется.

– Ура! – завопила Елизавета и, подпрыгнув, будто первоклассница, повисла у меня на шее. Диана наблюдала за этой сценой с плохо скрытым сомнением на лице. Следовало ее чем-то отвлечь.

– Может, мы покончим с финансовыми вопросами? – спросил я.

– Да, груз и накладная для вас готовы, – ответила мадам, роясь в каких-то папках.

Я едва не поперхнулся слюной.

– Накладная?..

– Да, сейчас все так строго. Не дают развернуться бизнесу, гады! Мы оформили ваш товар как пятьсот тонн бананов. Сейчас будете забирать?

– Я хотел бы, чтобы эти… «бананы» несколько дней полежали у вас.

– Сутки хранения у нас стоят три тысячи. На сколько будете оформлять?

Я не представлял, придется ли мне вообще использовать «бананчики» от Дианы, а тут сроки!

– Скажем… пока на пять суток. Но забрать могу и раньше.

Диана достала калькулятор размером с книгу среднего формата, принялась тыкать в клавиши.

– Так, стоимость товара плюс за хранение пятнадцать тысяч. У вас самовывоз будет?

– Нет, давайте уж вы сами, – сказал я и почти сразу пожалел о своих словах, поскольку Диана заявила, тяжело вздохнув:

– Придется не меньше десяти фур с прицепами оформлять…

– Как десять фур?

– Так ведь пятьсот тонн!

Мой товар, даже вместе с ракетами, никак не мог весить более одной тонны, но я лишь молча кивнул: отказываться было как-то неудобно.

– Итак, – резюмировала Диана, – пятьсот тонн бананов, хранение пять дней, транспортировка по просьбе вашей или вот ее, – она ткнула пальцем в Елизавету, которая все это время, кажется, даже не дышала.

– Да, – в очередной раз согласился я, не подозревая, что это согласие мне еще ой как аукнется!

– Итого с учетом НДС имеем, – мадам продемонстрировала мне калькулятор; на его дисплее красовалась сумма, которая еще вчера отправила бы меня в коматозное состояние. Сегодня же уверенности мне прибавлял чемоданчик Ирины Сергеевны Карпович.

Появился служка, кативший перед собой столик с тремя стаканами и бутылкой. Этикетка вызвала у меня тошноту, поэтому я предпочел сразу расплатиться. Заветный чемоданчик полегчал более чем наполовину.

Алиса по кличке Диана от вина не отказалась. Бодро разлив суррогатную жидкость по стаканам, она широким жестом пригласила к застолью нас с Елизаветой, наскоро чокнулась и уничтожила свою порцию в три глотка.

– Я, вообще-то, водку предпочитаю, – объявила она, занюхав рукавом.

Я для вида пригубил свой стакан и тут же с радостью вернул его столу. Елизавета воспроизвела эти действия в масштабе один к одному, хозяйка же наша, тяжко вздохнув, сказала:

– Ну, мне пора. Мой секретарь оформит вам все бумаги. А у меня новый клиент, будь он неладен.

– А товар уже здесь? – живо поинтересовалась Елизавета.

– Да, в подвале.

– Можно мне прямо сейчас посмотреть?

Алиса-Диана осветилась улыбкой. Лицо ее в этот момент напомнило полупудовый шмат теста, только что освободившийся из кастрюли и добродушно расплывающийся по столу.

– Не терпится поиграться? Конечно, можно, детка! – разрешила она и похвасталась, обращаясь ко мне: – Боевая будет у меня невестка, правда?

Я с восторгом согласился, Диана восторженно захохотала и тут же вместе с этим хохотом испарилась за дверью.

Секретарь, поколдовав некоторое время над столом и принтером, вручил мне толстенную пачку бумаг. Договор, накладные, чеки – в общем, целый роман о пятистах тоннах бананов, якобы приобретенных мною в аристократическом салоне леди Дианы. Я небрежно сунул эти листки в чемоданчик, печально опустевший в результате моего счастливого приобретения. Туда же поместился теперь и пакет с трактатом Ванечки Городецкого о бессмертии.

Ожил вдруг звуками экран, доселе безмолвно висевший на стене. Шлепки ног по дорожке, тяжкое дыхание насмерть перепуганного клиента, зловещее шуршание эсэсовского плаща. И вот Диана, взлетев на своих роликах на верхнюю кромку трассы и саблей взметнув над головой дубинку, издала первый угрожающий клич:

– Русси-жидовише швайн!!!

– Как, и этот тоже?.. – удивленно прошептал я.

Секретарь леди Дианы подтвердил деликатно:

– Да, таких клиентов теперь большинство…



Я очень люблю свой дом. За толстенными сталинскими стенами в нем в зависимости от времени года очень тепло или прохладно, а звуки, распространяющиеся здесь, все сплошь ласковые, деликатные. Люблю я и свой подъезд. Мне всегда нравилось, что здесь два выхода, смотрящие в прямо противоположных направлениях. Через месяц после описываемых событий оба они, случайно или нет, обзавелись стальными дверями и домофонами, но мне больше нравились старые певучие двери, свободно открывавшиеся в мир. От пьяниц и хулиганов подъезд охраняли прежде старушечьи наряды, исправно патрулировавшие дворы от зари до зари. С появлением домофонов старухи – странное дело! – исчезли. Поумирали, наверное. Хотя, как мне иногда кажется, в наше время по-настоя­ще­му умирают лишь молодые.

Скрипучая подъездная дверь приветствовала меня обычным вкрадчивым голосом и с готовностью пропустила навстречу новым приключениям. Голова немного болела, в ней время от времени что-то булькало и пульсировало, как это всегда бывает у меня с усталости и недосыпа. «Валюсь сейчас на кровать, сплю минимум три часа, и пусть все вокруг сгорает пушистым пламенем!» – думал я, нажимая на кнопку звонка. На мой первый, короткий звонок реакции не последовало. Я подождал и позвонил еще раз, длиннее. Неужели Збандут куда-то умотал, нервно подумал я, но сразу после третьего, самого длинного из моих звонков знакомо щелкнул замок, дверь легонько отошла от косяка, раздались шлепки босых ног, быстро убегающих по коридору. Я толкнул дверь и вошел в прихожую. Слышался шум воды, в ванной, запираясь, стыдливо щелкнул шпингалет. Несколько удивляло отсутствие Машеньки, которая, как мне мечталось, должна была после долгой разлуки встречать своего хозяина в коридоре. Збандут, что ли, напугал мою кисулю? Хотя к хитроумному продавцу запчастей она уже успела привыкнуть и даже демонстративно влюбилась в него, зараза...

– Максим Кириллович, вы там, все нормально? – крикнул я в запертую ванную. Ответом мне был сдавленный скрипучий звук, в котором, однако, можно было почувствовать нечто утвердительное. Застенчивый Збандут, как видно, принимает душ и не желает предстать передо мной голым, без ничего, как сказали бы лица русско-еврейской национальности, только что виденные мною у Дианы.

Скинуть куртку и разуться, нетерпеливо ожидая свидания с подушкой, было настоящим мучением, но я мужественно исполнил все это. Преодолев примерно треть расстояния, отделявшего меня от дивана, я вышел из прихожей в большую комнату и замер на месте, столкнувшись в упор с безумным взглядом Максима Кирилловича. Перепуганный продавец запчастей восседал в моем любимом кресле. Костюм, украшавший его мускулистое тело, был подобен тому, что носил, не снимая, прародитель всех людей на земле, только что упомянутый мною.

Целостность туалета господина Збандута нарушали разве что чрезмерная волосатость его туловища и тугая спираль из широкого белесого скотча, в которую это туловище было упаковано. Руки и ноги Максима Кирилловича, примотанные, соответственно, к телу и друг к другу, были начисто лишены свободы движений; композицию довершал увесистый кусок все того же скотча, намертво прикрывший собой рот моего товарища по злоключениям. По этой причине он мог передавать информацию, лишь вращая выпученными почти наизнанку глазами и издавая нечленораздельные скрипящие и мычащие звуки, подобные тем, которыми меня поприветствовал неизвестный из запертой ванной. Естественным образом возникал вопрос, кого это я принял за Максима Кирилловича и оставил столь опрометчиво у себя за спиной. Дать какой-нибудь, пусть гипотетический ответ на этот весьма нетривиальный вопрос я не успел, поскольку получил удар чем-то очень увесистым по голове, временно потеряв способность отвечать даже на самые простые вопросы.





Часть третья



ЯЙЦО КОЩЕЯ – 2



Глава 9



«ТЫ ДОСТАТОЧНО МОЛОД ДЛЯ СМЕРТИ!»



Кто-то волок меня куда-то, одновременно пеленая во что-то липкое и шершавое, а господин Збандут, завернутый, как младенец, в конверт из гигантской пеленки, указывал посредством безумно выпученных глаз направление, в котором меня следует перемещать. Указания эти выполнялись, по всей видимости, неточно, поскольку он, несмотря на скотч, по-прежнему закрывавший его рот, время от времени орал:

– Ну куда ты, сволочь?!

Голос у него при этом почему-то был женский, но смутно знакомый.

На какое-то время я погрузился в туман, белесый, как скотч, а потом ощутил вдруг свои руки и ноги – и одновременно невозможность свободно распоряжаться ими. Я попытался высказать возмущение по этому поводу, но сразу понял, что не могу этого сделать по причине чего-то липкого и непроницаемого, плотно прикрывшего мне рот. Снова раздался знакомый женский голос:

– Очухался, сволочь?! – Разнообразием характеристик, данных мне, эта дама явно не собиралась себя обременять. – Отворяй, отворяй зенки!

Моя физиономия ощутила вдруг какой-то дополнительный дискомфорт. Мгновением позже я сообразил, что кто-то довольно увесисто лупит меня по щекам. Пришлось уступить требованиям неизвестной и открыть глаза. Надо мной, занеся руку для очередной пощечины, возвышалась патентованная садомазохистка Полина, доверенное лицо Кальсона и доктора Сплина, которую Петровна обещала удерживать в своем узилище, по крайней мере, еще несколько дней. Лицо безжалостной фурии сияло ненавистью и торжеством.

– Очухался, сволочь? – повторила она для верности, но уже другим тоном, почти ласково. Ее рука, занесенная для пощечины, игриво потрепала меня за частично заклеенный нос. – Ах, как я по тебе соскучилась!.. И по тебе, и по тебе тоже! – добавила она, адресуясь уже к господину Збандуту.

Мой счастливый, как я еще совсем недавно надеялся, соперник по-прежнему восседал передо мною в кресле, надежно упакованный в скотч. Сам я тоже восседал в кресле и тоже был совершенно голым, если не считать белесой липкой ленты, профессионально намотанной на мое туловище. Голова моя пульсировала и болела, но не так, как раньше: эта новая боль была почти невыносимой. Полина нежно и сочувственно чмокнула меня в лысину.

– Болит головка, да? Ничего, зато приемчик классный! Мне дедушка показывал, он всю войну в разведке отпахал, двадцать с чем-то языков добыл. Герой! Есть одно местечко на голове, местечко секретное, но я тебе его покажу, ты уже никому ничего не расскажешь…

Она резко ткнула мне в голову пальцем, твердым, как пистолетное дуло. Наверное, это было то самое секретное место, потому что боль в голове резко усилилась, я поморщился и едва не застонал. Полина заговорила вновь:

– Жаль, что покричать нельзя, правда? Мне тоже жаль, но что поделаешь? Еще прибежит какой-нибудь ненормальный, а мне так охота с тобой позабавляться как следует. Ты просто застони, а? Это тоже так сладко…

Она снова, на этот раз еще сильнее, воткнула мне в голову свой палец-железяку. Пришлось принять предложение, сделанное мне профессиональной садисткой.

– Хороший приемчик! – повторила она сладострастно. – Только вот головка от него бо-бо, бо-бо, бо-бо!

С каждым новым «бо-бо» она повторяла свою экзекуцию пальцем. Я стонал настолько громко, насколько позволял скотч. Полина продолжила, кривя физиономию в жуткую гримасу:

– Ах ты, мой хорошенький мальчик! Чувствую, мы с тобой подружимся. Жаль только, дружба наша будет недолгой. Подохнешь ты у меня, но медленно-медленно…

Дрожа от нетерпения, она придвинула поближе к креслу сервировочный столик, которым я пользовался последнее время лишь для обучения прямохождению своего годовалого Владимира Ильича. На столике лежали два кипятильника, большой и маленький, когда-то активно использовавшиеся, а теперь совершенно забытые мною, мой кухонный нож из отличной подмосковной стали, кухонная же скалка, которую, как я тут же догадался, Полина применила для оглушения меня и Збандута, своих врагов. Довершали садистскую инсталляцию портновские ножницы и старые отцовские зубоврачебные щипцы.

– Какой великолепный прибор! – воскликнула Полина, пристраивая к себе большой кипятильник в качестве фаллоса. – Какое замечательное отверстие! – она провела пальчиком по окружности нагревательной спирали. – Сюда, пожалуй, поместится все твое самцовое хозяйство. – Была произведена соответствующая примерка. – Ах, не лезет! И хорошо, а то тетенька не удержалась бы, включила ток. Вас сначала надо судить, судить по закону. По моему закону!

Безумная фурия выскочила в маленькую комнату и вышла оттуда завернутой в мое старое покрывало, бывшее когда-то кроваво-красным, а теперь сильно ударявшее в желтизну.

– Итак, господа… кто? присяжные? Ну, пусть будут присяжные, – посоветовалась она сама с собой и провозгласила: – Итак, господа присяжные, объявляю: мерзкий самец Суворов обвиняется в том… прежде всего в том, что он мерзкий самец!! Хахх-ха-ха!

Она приблизилась ко мне вплотную, еще раз дико заржала, потом, закусив губу, принялась строить рожи одна другой отвратительнее; наши лица при этом разделяло не более десяти сантиметров. Я невольно вжался затылком в кресло.

Как она, наверное, утомилась, бедняжка. Раздеть двух здоровенных мужиков, замотать их скотчем, растащить по креслам. И теперь носится туда-сюда. Надо бы ее чем-то отвлечь, мелькнула мысль. Да, задачка: отвлечь садистку от мерзкого самца, ее любимой жертвы! Легче, наверное, отвлечь людоеда от пышной наваристой блондинки, а педофила – от упругого розовощекого пупсика. И чем таким можно привлечь эту заразу? Разве что чемоданчик мадам Карпович. Там деньги, еще довольно много денег и…

Тем временем Полина, немного совладав с собой, заговорила снова:

– Мерзкий самец Збандут обвиняется в том же! Обвиняется и приговаривается… – она опять кинулась к сервировочному столику, загремела импровизированными орудиями пыток, позаимствованными у меня на кухне. – Ах, мысли мои мешаются! Надо же сначала выслушать подсудимых. Что вы, гады, можете сказать в свое оправдание? Я полагаю, ничего?

Ни проговорить ни слова, ни совершить какое-либо целенаправленное действие я, разумеется, не мог. Оставалось лишь нечленораздельно мычать, пуча глаза в ту сторону, где на полу среди одежных ошметков, моих и Збандута, валялся чемоданчик Ирины Сергеевны Карпович. Полина отследила этот взгляд, взяла в руки фиксируемый мною предмет.

– Это? Это ваше оправдание? Вернее, вещественное доказательство, оправдывающее вас? – поправилась она не без некоторой элегантности.

Сумасшедшая баба с треском распахнула портфель. Из него вслед за пакетом, содержащим в себе трактат о бессмертии, посыпались пачки бледно-зеленых купюр. Полина аж поперхнулась от ярости, но довольно ловко переключилась на смех.

– Хахх-ха-ха! Итак, подсудимый попытался подкупить меня, своего судью. Разумеется, господа присяжные, это только усугубляет его вину. Ты, – она рухнула на колени перед Збандутом, – будешь присяжным для него. А ты, – она переползла на коленях ко мне, – для него! Ты или приговоришь его к смерти, или подохнешь сам. И ты тоже! – бросила она через плечо. – Оба вы друг друга приговорите, и оба подохнете. Или не приговорите и тоже подохнете. Но гораздо, гораздо медленнее. А я буду бескорыстным судьей и палачом. Не отвертитесь, не подкупите!

Да, в ужасе подумал я, если и сохранились в наше время совершенно бескорыстные люди, так это только маньяки. Полина, по-прежнему стоя на коленях, спросила строго:

– Есть у тебя еще оправдания, самец?

Мерзкий самец Суворов отчаянно затряс головой, замычал, продолжая таращить глаза в прежнем направлении: в точности на том самом месте, где покоился раньше чемоданчик вдовы Карпович, лежал теперь пакет с трудом Ванечки Городецкого. Взгляд мой был таким напряженным, что между мной и пакетом протянулась, казалось, невидимая, но очень прочная проволока. Безумные глаза Полины с ловкостью канатоходца скользнули по этой проволоке, уткнулись в пакет. Садистическая мадам, которой никак не терпелось приступить к истязаниям, недовольно поморщилась.

– Это еще что? – удивилась она и объявила, поглубже завернувшись в свою фальшивую мантию: – Итак, господа присяжные, подсудимый, надеясь оттянуть заслуженное возмездие, подсовывает нам очередную пустышку. Что ж, чем больше оттяжек и виляний, тем суровее будет приговор, страшнее кара. Не правда ли, господин присяжный? – поинтересовалась она у Збандута.

Максим Кириллович, глаза которого, казалось, вот-вот выкатятся ему на грудь в виде двух невиданных орденов, часто-часто и согласно-согласно закивал. Вот негодяй, подумал я, а Полина тем временем подняла с пола пакет. Папка внутри него перекосилась и никак не хотела выбираться наружу. Разъяренная фурия нетерпеливо разодрала полиэтилен, и папка снова оказалась на полу. Отбросив то, что когда-то было пакетом, Полина наклонилась над ней и, прочитав заголовок, замерла прямо так, в согнутом положении.

Пауза длилась, наверное, минуту, в течение которой Збандут, вообще ничего не понимавший, отчаянно вертел головой, гоняя взгляд с меня на нашу мучительницу и обратно. Я до этого как за соломинку уцепившийся за «бессмертие» от Городецкого, никак не ожидал от Полины такой реакции и теперь тоже мало что понимал.

Наконец она вспомнила о том, что пока еще владеет умением перемещать свое тело в пространстве, разогнулась и сделала шаг-другой по направлению ко мне, неся перед собой папку как священный сосуд. Глаза садистической мадам блестели слезами, она отчаянно кусала губу, боясь впасть в истерику.

– Ты что… уже? – прошептала вдруг она и снова застыла неподвижно, будто ожидая ответа от меня, бессловесного.

Что все это могло значить? Может, девушка решила, что я уже успел воспользоваться плодами трудов Ванечки Городецкого, став бессмертным и, соответственно, неуязвимым? Какой тогда кайф словит профессиональная садистка от моих мучений и медленной смерти, которая в принципе не может наступить. На всякий случай я отверг эту версию как излишне оптимистическую. Как бы там ни было, враг явно пребывал в смятении, и следовало либо немедленно добивать его, либо вступать в переговоры, стремясь заключить с ним перемирие на хоть сколько-нибудь приемлемых условиях. Возможности добивать да и просто двигаться я был лишен, поэтому мне оставалось просить противника вернуть мне хотя бы возможность беседовать с ним. Указать собственными глазами на собственный же заклеенный рот невозможно, кажется, уже по чисто геометрическим соображениям, но мне это, по всей видимости, удалось, потому что Полина быстро подошла ко мне, резким движением оторвала кусок липкой пленки, лишивший меня членораздельной речи, и тут же отпрыгнула назад, вернувшись в первоначальное положение. Папку она держала теперь одной рукой, но по-прежнему очень бережно, в горизонтальном положении. Физиономию несчастной все еще кривила истерическая гримаса.

– Ты что… уже? – повторила она свой вопрос, тыча пальчиком в папку.

Я слегка помассировал друг о друга свои во всех смыслах онемевшие губы и, решив, что выдержал уже достаточную паузу, произнес:

– Да, я сейчас действительно изучаю этот труд по просьбе одной очень влиятельной особы.

Имя этой «влиятельной особы» я не решился назвать, хотя практически не сомневался в том, о ком сейчас подумала Полина.

– Я это проверю. Я все обязательно проверю, – проговорила она, глядя мне прямо в глаза, потом бережно, как ребенка, положила папку на стол и добавила страшным шепотом: – Но даже если это правда, ты все равно умрешь. Пусть позже, но ты у меня обязательно подохнешь!

– Да я как-то и не сомневался в этом, – вздохнул мерзкий самец Суворов. – Хотя мне иногда кажется, что я уже слишком стар, чтобы умирать.

Полина схватила со столика кухонный нож, быстро поднесла его к моему горлу, даже, кажется, немного поцарапав там кожу. Руки ее при этом буквально ходили ходуном. Фурия истерически захохотала и провозгласила, подняв над головой нож, словно меч:

– Нет, ты еще достаточно молод для смерти! Каждый имеет неотъемлемое конституционное право умереть, особенно если эта смерть тяжела и мучительна. Это важнейшее из прав человека!

Боже, как хорошо было в старорежимные времена, подумалось мне сквозь смертельный страх. Держали таких вот теток – да и дядек тоже! – за заборами высокими, стенами толстыми, стеклами прочными, небьющимися. Кушали они себе таблеточки, клеили со всем возможным тщанием коробочки для тортов и никого не трогали, разве что санитара могли иногда приласкать тумбочкой из-за головушки своей буйной. Но наступили вдруг времена новые, демократические, повылезала вся эта публика из-за заборов, за которыми ее укрывали стыдливо, заявила во весь голос о правах своих неотъемлемых, сумасшедших и реализовала эти права с избытком, всякое воображение превосходящим. Стреляют они теперь слюной с трибун всевозможных, вертят зрачками в камеры телевизионные, насылают на всех прочих граждан муки аспидные, египетские – и все ради этих самых прав. И тут Полина, надо признать, права. Если и есть у человека теперь какое-нибудь право священное, так это право подыхать собакой где-нибудь под забором. Лучше, конечно, если долго и мучительно, но это уж как кому повезет…

Пока мои мозги натужно скрипели насчет всего этого, Полина немного пришла в себя, швырнула нож на прежнее место, взяла вместо него в руки телефонную трубку.

– Мой сотовый телефон собаки менты захапали, – вздохнула она. – Но ничего, я все равно все, все проверю. У меня его личный номер прямо здесь сидит!

Говоря это, она сначала поднесла указательный палец ко лбу, а потом вонзила его в небеса. Впечатление было такое, что у нее в голове хранится личный номер самого Господа Бога.

– Зачем напрягать память по пустякам? – я попытался скривить губы в саркастическую усмешку. – Возьмите в куртке мой мобильник, там этот номер тоже забит.

– Как, у тебя он есть?.. – она зарылась в моих одежных ошметках в поисках нужного одеяния. – Под каким именем?

– Кальсон, разумеется.

Полина некоторое время стоя в нерешительности, соображая, очевидно, с какого из моих телефонов – домашнего или мобильного – ей лучше позвонить. Пришлось мне прийти на помощь своей мучительнице.

– Лучше с моего городского позвонить. Тогда Николай Всеволодович сразу поймет, где вы сейчас находитесь. Он, правда, ждет моего звонка только завтра, но… очень ждет!

Профессиональная садомазохистка колебалась, размышляя, наверное, о том, нет ли в моих словах какого-нибудь подвоха. Да, подумать было о чем, а мозги, приготовившиеся уже к получению наслаждения посредством ножей, кипятильников и щипцов, соображали, как видно, плохо. Я молчал, понимая, что в такой ситуации любое мое слово может только повредить. Збандут, разумеется, тоже молчал – в отличие от меня, не по своей воле. Тело его несколько обмякло: сообразительный продавец запчастей понял, что экзекуция посредством все тех же щипцов и кипятильников если не отменяется, то, по крайней мере, откладывается на неопределенное время.

«А она еще и боится!» – подумал я, наблюдая, как медленно Полина, уже решившись, поднимает телефонную трубку. Как видно, перед ужасным Кальсоном трепещут и самые доверенные его люди. Наверное, даже так: чем более приближена к нему особа, тем сильнее она должна трепетать.

Да, если бы я не валялся сейчас в кресле, связанный по рукам и ногам, возле пыточных орудий, можно было бы сказать, что дела складываются очень неплохо. Несколько минут назад, подталкивая Полину глазами к пакету с папкой Городецкого, я надеялся лишь на то, что, увидев знакомое имя рядом с заголовком, сулящим возможность бессмертия, она хоть немного отвлечется от садистских устремлений. А получилось вон что. Да, следовало догадаться сразу: Сева Кальсон собирался поручить мне ту же работу, что и Ирина Сергеевна Карпович – экспертизу работы Ванечки Городецкого. Непонятно только, как Ванечка, принадлежавший вроде бы к шайке доктора Сплина и, следовательно, Кальсона, умудрился выйти еще и на вдову Карпович. Он, как видно, не только гениален, но и жутко пронырлив. И почему вдруг все эти олигархи обрушились именно на меня с просьбами о такой экспертизе? Что, других специалистов в мире нет? Да, и любопытно было бы все же узнать, что именно нацарапал гениальный Ванечка в своем трактате? Вот такие настали нынче времена: бандюги и садисты не дают человеку заняться полноценной научной работой – даже в их собственных интересах.

Полина дотащила наконец трубку до уха, решилась набрать заветный номер. Голос ее после всех угроз, обрушенных на мою лысеющую головушку, зазвучал довольно жалко.

– Нет, это не Илья… блин… Николаевич, это я, дядя Коля. Это Полина.

Боже, да эта зараза называет всероссийского олигарха дядей и осмеливается вставлять во фразу, предназначенную его божественным ушам, вульгарный артикль «блин»! Этого я никак не ожидал.

В трубке нервно, торопливо зашуршал глуховатый голос, так любезно пообщавшийся со мной вчера, но смысла сказанного я, конечно, разобрать не мог. Наконец Полина, слушавшая вначале молча, заговорила:

– Да… да… хорошо, дядь Коль. Здесь он, здесь, живой и никуда не денется. Связанный потому что. Как кто связал? Я, конечно, кому же еще. Да здесь он! – повторила она, обернулась ко мне и некоторое время внимательно меня разглядывала, будто желая убедиться, что я не подменил себя своим двойником. – Развязать? Хорошо. Да здесь он, чесслово! И лабуда эта Ванькина здесь… Да, здесь, вон папка лежит, я ее вижу.

В трубке некоторое время молчали, потом голос Кальсона зашуршал вновь.

– Не развязывать, говорите? – радостно переспросила Полина. – Хорошо, не буду развязывать, даже с удовольствием. Приедете? Сами приедете? Через полчаса? Да живой он, живой. Связанный только. И… – она хищно провела по мне взглядом от ног к голове и обратно. – И шкурку я ему попортила малость. Да нет, жить будет! Может быть… – она гаденько захихикала. – Так, прижгла кое-где, кое-что откромсала. Но все профессионально, вы же меня знаете. Ну, жду, пока!

Мне, на котором не было пока никаких существенных повреждений, недолго пришлось удивляться последним словам теоретика и практика садомазохизма. Объяснение последовало незамедлительно:

– Понял? Он будет здесь только через полчаса. Времени достаточно, чтобы как следует позабавиться с тобой, мой хороший! Слышал, что я ему говорила? Насчет шкурки порченой твоей? Этого пока нет, это только мечты. Но каждый теперь кует свою мечту сам. Кое-что прижжем тебе, кое-что откромсаем. Быстрой смерти не будет, не бойся: должен же ты побеседовать с дядей Колей. Потом, конечно, подохнешь, но культурно, в больничке, под капельницей. Итак, сначала огонь!

Она схватила вилку от кипятильника, вздернула, как факел, ее над головой; электрический шнур змеей вытянулся вдоль ее тела. Поискав глазами штепсель, Полина сладострастно включила в него прибор.

– Пасть тебе придется опять заклеить, – вздохнула она, водя у меня перед носом набирающей накал спиралью. – Без твоих воплей кайф будет, конечно, не тот, но вдруг услышит кто-нибудь, осложнения могут быть. Оправдывайся потом перед дядей Колей…

Мастер СМ6, все больше входившая в раж, бросила кипятильник на стол, схватила ножницы, принялась возиться со скотчем. Я с ужасом наблюдал за тем, как под раскалившейся уже спиралью медленно темнеет и начинает проседать пластмассовая столешница…





Глава 10



УЛЫБКА УДАВА



Скотч – это очень удобный и вместе с тем очень неудобный материал. Он очень любит приклеиваться к различным местам, как правило к таким, к каким приклеиваться не должен: к пальцам, к ножницам, к самому себе. Такое его свойство проявляется особенно ярко, если человек куда-то торопится, нервничает, буквально обугливается от нетерпения, желая предаться самому любимому из своих занятий. Именно эту проблему во всей ее сладости вкушала сейчас маньячка Полина: два отрезанных куска скотча один за другим уже превратились у нее в мерзкие слипшиеся комки, все надежды она теперь возлагала на третий. Я с азартом наблюдал за этой борьбой, хотя и понимал, что неожиданная задержка может подарить мне лишь продление ужаса. Максим Кириллович Збандут, сидевший напротив, буквально окаменел в своем кресле: он, очевидно, жил лишь надеждой на то, что наша мучительница потратит ближайшие полчаса исключительно на меня, оставив его в не очень гордом, но оттого в не менее приятном одиночестве.

По логике вещей, мне следовало либо лихорадочно искать пути к спасению, либо молить Господа о чем-то таком, что соответствовало бы сложившимся обстоятельством. В голову же лезли лишь воспоминания о том, как ловко я провел Полину, заставив ее при помощи специальной машины, чуда садистической техники, излечить мою страждущую спину. Но сейчас спина моя, как назло, ничем не напоминала о себе, чудодейственной машины поблизости не просматривалось, да и чувства Полина испытывала тогда несколько иные.

Я различил вдруг над своим плечом какой-то скребущийся звук. На мгновение мне показалось, что это какая-то птица постучалась в окно, безнадежно надеясь получить пропитание. Окно, однако, находилось слева от меня, новый же звук раздался определенно справа. Шея моя, слава богу, хотя и шуршала скотчем, но позволяла вертеть головой практически без ограничений. Я не замедлил воспользоваться этой возможностью и тут же увидел над своим правым плечом нечто гигантское и бледно-зеленое. Совершив некоторое умственное усилие, я сообразил, что это выцветший брезентовый рюкзак – один из тех, что таскали за собой когда-то орды косматых туристов, рвавшихся в заповедные чащи в заботе о пропитании тамошних кровососущих обитателей. Под рюкзаком можно было различить довольно стройные дамские ноги в обтягивающих джинсах. По сладкому рефлекторному уколу, который это зрелище произвело где-то в глубинах моего организма, я догадался, что данные конечности принадлежат неистовой Елизавете, а в рюкзаке скрывается собственной персоной ее закадычный удав Фердик.

Моя боевая подруга доблестью не уступит, конечно, даже своему героическому змею, но проверить ее в кулачном бою мне до сих пор не предоставлялось случая. А ведь сразиться ей предстояло пусть с невеликой размерами, но обильно вооруженной яростью маньячкой. К тому же Полина лишь секундой позже меня обнаружила присутствие Елизаветы и стремительно кинулась на нее, вооружившись ножницами как кинжалом. Подвел ее, однако, сервировочный столик. Дело в том, что такие столы снабжены колесиками, а Полина напрочь забыла об этом и попыталась воспользоваться столиком как опорой, стремясь придать своему телу максимальное ускорение. Столик отъехал в сторону, и разъяренная фурия оказалась на полу. Я дико заорал Елизавете:

– Чего стоишь?! Бросай Фердинанда!

Повинуясь приказу, моя артиллерист-девица сбросила свой рюкзак на пол и принялась лихорадочно с ним возиться.

Эти чудовищных размеров рюкзаки, воспетые интеллигентами-шестидесятниками, а у нормальных людей ассоциировавшиеся лишь с обострением радикулита, запираются на кожаный ремешок с дырочками, напоминавший обычный, брючный. Но в данном случае я немного ошибся: это чудовище имело целых два таких ремешка. Пока Елизавета справлялась с одним из них, разъяренная Полина поднялась с колен и ринулась навстречу своей противнице. Но садистка-ударница совершила еще одну, уже роковую ошибку, проложив свой маршрут слишком близко к моему креслу. Ноги мои были крепко примотаны одна к другой, и воспользоваться ими по отдельности я никак не мог, но двигать ими одновременно и синхронно мне практически ничто не мешало. Треща скотчем, я выбросил вперед две своих ноги, отличающиеся, как известно, повышенной стройностью и длиной. Стройность в данном случае не имела прямого отношения к делу, длины же как раз хватило для производства весьма эффектной подножки. Полина упала, как подрубленная, к ногам Елизаветы, которая справилась уже со вторым ремешком. Подхватив рюкзак под днище, мадемуазель опрокинула все его содержимое на несчастную садистку.

Масса, вывалившаяся из рюкзака, казалась поначалу бесформенной и однообразно окрашенной. Но едва лишь Полина сделала попытку выбраться из-под нее, приподнялась на колени, Фердинанд явил миру свои великолепные стремительные формы и боевой орнамент. Единым слитным движением он обратился вдруг в мощную тугую спираль, намертво спеленавшую своими кольцами мою мучительницу, мгновенно превратившуюся в жертву. Завершив свой блестящий маневр, Фердик повернул ко мне свою треугольную голову, будто вопрошая: «Ну как, здорово?» Физиономия удава, размерами и формой похожая на наконечник богатырского копья, блаженно улыбалась: хитрый змей предчувствовал скорое разрешение от тяжкого бремени.

– Он ее не задушит? – поинтересовался я хрипло.

Елизавета ответила, немного подумав:

– Это вряд ли. Ему сейчас не пожрать, а наоборот нужно.

– И когда он гадить начнет?

– Минут через пятнадцать.

– Так чего стоишь, как в гостях? Распутывай меня скорее!

Про Збандута, показавшего себя в минуту опасности не с самой лучшей стороны, я демонстративно не упомянул.

Обдирание скотча – занятие, весьма утомительное для обдирающего и мучительное для человека, освобождаемого от пут. Муки эти многократно усиливаются, если персона, стремящаяся к долгожданной свободе, является мужчиной средних лет, несущим на себе волосяной покров значительной густоты. К тому же моя боевая подруга, проявив вдруг не очень свойственное ей сострадание, принялась поначалу отрывать липкую ленту осторожно, понемножку. Пришлось мне в довольно грубой форме объяснить, что резкие рывки доставляют куда меньше болезненных ощущений. Елизавета подчинилась этому требованию и принялась производить соответствующие движения синхронно с дикими воплями Полины, приготовившейся, но не смирившейся со смертью, мучительной и, очевидно, казавшейся ей, неизбежной.

Фердик, однако, и не думал ее душить. Он лишь осторожно, почти нежно струился своими кольцами, подставляя живительному женскому теплу то один, то другой свой бок, – если, конечно, были у него бока. Даме предоставлялся уникальный шанс отказаться от садомазохизма и перейти в стан копрофилов7, но она пока не догадывалась об этом.

Процесс моего освобождения от пут занял десять с лишним минут из тех пятнадцати, что были отпущены нам биологическими часами марки «Фердинанд». Едва поднявшись на ноги, я ощутил вдруг кисловато-сладкий запашок, распространившийся по комнате.

– Он уже пукает! – с материнской нежностью, даже с умилением воскликнула Елизавета. – Через пару минут начнется!

– Одежду собирай с пола! Всю! Быстро! – заорал я на нее, а сам принялся лихорадочно соображать, что же мне делать со Збандутом.

Соблазнительно было бы, конечно, оставить его здесь, в кресле, под дождем из змеиных фекалий. Хитроумный продавец запчастей, не проявивший в нужный момент должного мужества и преданности, этого вполне заслуживал. Сообразив, однако, что господину Збандуту предстоит сегодня свидание с Ириной Сергеевной Карпович, а опрятный джентльмен в значительно большей степени, чем обгаженный, может рассчитывать на благорасположение дамы, я решил спасти своего невольного товарища по несчастьям. Я выдернул из розетки дымивший кипятильник и, взвалив на себя обездвиженное и бессловесное тело Збандута, облаченное лишь в элегантный шуршащий скотч, поволок его в спальню, куда Елизавета уже унесла бесформенную кучу, составленную из наших шмоток. Не успел я сделать и пяти шагов, как за моей спиной раздался слабый хлопок, тотчас перешедший в легкий, нежный свист: доблестный змей Фердинанд приступил к реализации самого естественного из своих прав.

Тут же зазвонил мой мобильник, который Елизавета догадалась прихватить с собой. Я крикнул ей из-под Збандута:

– Здрасьте. Нет, это не Полина, – сказала она в трубку и тотчас пояснила для меня: – Полину какую-то спрашивают.

– Это она Полина, – я попытался указать головой на поверженную садомазохистку, но в результате лишь основательно въехал Збандуту затылком в подбородок.

– Полина здесь, но поговорить не сможет! – радостно объявила Елизавета. – Почему, почему… На полу она валяется, обосранная вся! Чего?.. Сам дурак, пошел на хрен!

Столь изысканным образом завершив разговор, она поинтересовалась у меня:

– Кто это был?

– Николай Всеволодович Кальский по кличке Сева Кальсон, – объявил я, бережно опуская Максима Кирилловича на постель, так и не убранную со вчерашнего дня.

– Ни хрена себе, пописать вышел! – восторженно произнесла Елизавета и тут же то ли пожаловалась, то ли похвасталась мне: – Он меня дурой обозвал!

Я сочувственно покачал головой.

– Негодяй какой! Ничего, он ответит за это…

В этот момент я впервые за прошедшие сутки увидел Машеньку. Кошачья принцесса восседала на шкафу и, с отвращением шевеля ноздрями, вдыхала кисловато-сладкое зловоние, распространяемое доблестным Фердинандом. Бедная моя кисуля, сколько ей пришлось пережить!..

Мысли о страданиях моей Машеньки пришлось, однако, выбросить вон: времени до обещанного прибытия всероссийского олигарха оставалось всего ничего, а деяний предстояло совершить ой как много. Следовало, во-первых, освободить от клейких пут почти безвинно пострадавшего господина Збандута. Можно было, конечно, препоручить это Елизавете, но почему-то не хотелось. Дело в том, что моя подруга, осуществляя аналогичную операцию надо мной, пыталась сопроводить эти действия телодвижениями отнюдь не невинного свойства. Такие поползновения я решительно пресекал резкими тычками в различные части туловища своей валькирии, используя для этого конечности, уже освободившиеся на тот момент. Теперь же я не был уверен в том, что Максим Кириллович Збандут начнет столь же активно пресекать развратные действия со стороны Елизаветы, если последняя к ним прибегнет. Оставалось одно: самостоятельно освобождать от скотча трусоватого, но удачливого продавца запчастей.

Спина господина Збандута была в отдельных местах покрыта продуктами извержения неистового вулкана Фердинанд, поэтому после освобождения пришлось гнать моего невольного компаньона в ванную. Максим Кириллович молча, будто уста его по-прежнему были заточены в скотч, подчинился и, завернувшись в простыню, которую теперь все равно пришлось бы отправлять в стирку, протиснулся между стеной и зловонной лужей, разлившейся в большой комнате и содержавшей в себе змея Фердинанда и его жертву. Полина, стиснутая могучей спиралью, практически уже не сопротивлялась и старалась лишь повыше держать голову, что ей иногда удавалось.

С помощью Елизаветы я внимательно осмотрел себя. Кажется, ни пятнышка: господин Збандут, пусть и не по своей воле, добросовестно сыграл роль живого щита. Можно было одеваться.

– Когда твой змей закончит? – спросил я у Елизаветы, натягивая штаны.

– Он уже кончил, – ответила она, использовав, как всегда, более привычный ей глагол. – Но так быстро он ее не отпустит. Любит тепло мой Фердинька!

Последнюю фразу она закончила звонким чмоком и воздушным поцелуем в сторону зловонной лужи. Я спросил нетерпеливо:

– И когда он ее отпустит? Конкретнее?

– Хрен его знает. Не очень долго, наверное. Как только поймет, бедненький, что у тебя здесь хорошо топят, так и поползет по своим делам.

Какие еще дела могут быть у доблестного змея в моей квартире, кроме тех, которые он уже совершил, думал я, натягивая предпоследний носок. Как следует углубиться в этот вопрос мне, однако, не дал мой многострадальный мобильник. Петровна, как всегда, нарисовалась в самый неподходящий момент.

Разговор она начала со своего обычного вопроса, но заданного, как мне показалось, несколько иным тоном, чем обычно:

– Алло, Суворов, ты там живой?

Я заорал на нее, забыв о деликатности:

– Ты почему выпустила эту маньячку?!

– Это ты про кого? – тон ее был нарочито вялым. Впечатление было такое, что госпожа полковник сидят сейчас на пуфике у себя в спальне и внимательно изучают посредством зеркала какой-нибудь заштатный прыщик на физиономии.

– Это я про Полину, которую ты обещала держать у себя пять дней!

– Я ее не выпускала, меня даже в известность не поставили. Знаешь, какие были насчет нее звонки…

– Ванечку этого, Городецкого, тоже выпустили?

– Нет, он пока у нас, – сквозь зубы процедила Петровна и добавила с некоторым раздражением: – Разрешили, блин…

– Это те самые «звонки» разрешили?

– Звонили не мне, но… да.

Петровна отвечала со все меньшей охотой: госпожа следователь привыкли спрашивать, а не отвечать. Я решился на еще один вопрос:

– Это правда, что Полина племянница Кальсона?

– Ну, племянница, это слишком громко сказано. Так, дальняя родственница. Но относится он к ней, судя по всему, очень пристально. Видишь, от кого я тебя охраняю? Торчу, между прочим, с ребятами возле твоего дома.

– Классно охраняешь! Она меня едва не зарезала.

– Так не зарезала же, – флегматично констатировала Петровна; эти ее слова, к немалой моей радости, оставались пока непреложной истиной. – А если б зарезала, мы бы ее тут же взяли с поличным.

– Одна бы меня тут зарезала, поджарила, нашинковала в салат «оливье», а ты бы ее за это задержала на сутки?

– Типа того, – ответила она уже с явной издевкой. – Когда теперь с Кальсоном встречаешься?

– Он будет здесь с минуту на минуту, а ты вот держишь меня у телефона в одном носке.

Мадам полковник, кажется, не шибко удивилась этому моему сообщению. А ведь я рассчитывал чуть ли не на шоковую реакцию.

– Ну, от него я тебе не защитник, – медленно, отвлеченно, будто думая о чем-то другом проговорила она. – Сматываться нам пора.

– Вот так всегда, – вздохнул я. – Когда появляется Кальсон, все защитники сразу в кусты.

– Если как следует подумать, поискать, защитники всегда найдутся, – многозначительно произнесла Петровна и отключилась.

Я молчаливо, но от этого не менее грязно выругался, а вслух сказал Елизавете:

– Сходи на кухню, чайник поставь.

– Зачем? – искренне удивилась она: не привыкла, бедная, выполнять кулинарные поручения.

– Сейчас гость высокий пожалует. Надо же его хотя бы чайком побаловать?

Моя полевая подруга удивилась еще больше. Действительно, всероссийский олигарх Сева Кальсон – и какой-то там чаек у меня на кухне! Люди в убогом большинстве своем даже подумать не могут о том, что такие заоблачные фигуры, подобно самым простейшим из смертных, пьют чай, кофе и водку, посещают, пусть и под бдительным охраняющим оком, места относительно общего пользования и питаются чем-то еще, кроме поверженных врагов и друзей. Обо всем этом Елизавета, однако, умолчала, ограничившись лишь самым простым из вопросов:

– А сам чего не пойдешь?

Причину я придумал практически сразу:

– Мне… вон носок еще надевать надо!

После ухода Елизаветы я действительно занялся было носком, но от этого бездушного предмета меня отвлекла Машенька, давно уже требовавшая внимания к себе. Поглаживая свою кошачью подругу, я глубоко задумался.

Итак, теперь можно считать доказанным: Николай Всеволодович Кальский, как и Ирина Сергеевна Карпович, яростно интересуется проблемой бессмертия. Сева Кальсон, очевидно, располагает еще одним экземпляром трактата Ванечки Городецкого. За предположение об этом я как за спичку в мутном потоке уцепился в самый отчаянный момент и оказался прав. В противном случае мне не помогли бы даже такие испытанные бойцы, как Елизавета и Фердик.

Да, их помощь вместе с моей находчивостью понадобились мне для нейтрализации всего лишь какой-то Полины, сотрудницы и родственницы Кальсона. Что же и кто может спасти меня через несколько минут, когда сюда со всей своей мощью пожалует сам Николай Всеволодович? Может, добавить к россказням о бессмертии обещание, например, вселенского могущества? Но трактатов об этом гениальный Ванечка Городецкий, кажется, еще не написал. В общем, оставалось только последовать совету моей ненаглядной Петровны, искать защитников. Я принялся звонить Ирине Сергеевне Карпович.

Она ответила почти сразу:

– Котик?! Ой, как я рада тебя слышать! Ужасно соскучилась…

– И я тоже соскучился. И тоже рад… слышать, – зеркально, без должной страсти произнес я и, осознав свой промах, поспешно добавил: – пусик!

В ответ на такое обращение «пусик» заливисто расхохоталась.

– Ты что, уже изучил мою папочку, котик дорогой? – спросила она сквозь смех.

Я глубоко вздохнул и признался:

– С этим как раз проблемы. О том, что у меня есть такая папка, стало известно Николаю Всеволодовичу Кальскому.

Хихиканье в трубке будто мгновенно выключили.

– Севе Кальсону?

– Да, и он организовал на меня нападение.

Из трубки даже не заорали, а завизжали:

– Ты что, потерял мою папку?!

Я поспешил ее успокоить:

– Папка по-прежнему здесь, у меня дома. Сюда забрался один человек, но я сумел с ним… с ней… с ним справиться. Но долго продержаться вряд ли смогу: с минуту на минуту ко мне приедет сам Кальсон со всей своей бан… со своей свитой.

– К тебе приедет сам Кальсон?! – переспросила она. – Откуда же он узнал, блин…

– Не знаю, тебе виднее, – одновременно соврал и не соврал я и еще раз добавил для верности: – пусик.

– Я ему сейчас позвоню… – сказал мой пусик и, задумавшись на пару секунд, продолжил: – Нет, что звонить! Ты там продержись как-нибудь, котик дорогой, а через полчасика, максимум через часок я тоже к тебе заеду. Жди!

В комнату, распластавшись вдоль стены, втекла Елизавета, которой удалось-таки, как ни странно, взгромоздить чайник на плиту. Сообщив эту радостную весть, она спросила, указав затылком туда, где в змеиных фекалиях сладострастно корчились славный удав Фердинанд и садомазохистка Полина:

– А с этим что будем делать? Скоро Фердик ее отпустит и говно по квартире растащит.

Я почти равнодушно пожал плечами.

– Хрен его знает. Плюнь. Сейчас сюда понаедут толпой олигархи, пусть они все и убирают.

Елизавета хотела задать какой-то удивленный вопрос, но не успела, потому что за окном вдруг заскрипели по асфальту шины. Мы не обратили бы на этот звук никакого внимания, если бы не почувствовали хором, что под моими окнами тормознул не какой-то там «жигуленок» на лысых покрышках, а дорогущий солидный аппарат, обувь которому меняют едва ли не чаще, чем постельное белье в королевских апартаментах. Елизавета, оттолкнув меня локтем, рванула к окну. Последовав за ней, я увидел, что прямо подо мной уткнулся рылом в подъезд огромный мрачный автомобиль, похожий на те, в которых бизнесмены, бандиты, политики и иные преуспевающие господа нынче хоронят друг друга. Мгновение спустя справа и слева вынырнули, как крысы, еще несколько черных «катафалков», заполнив своими неуклюжими телами все пространство возле моего подъезда. Из первой машины тут же выскочили два плотно сбитых молодца в черных пальто. Стриженые головы и антрацитовые плечи делали их отсюда, с высоты третьего этажа совершенными братьями-близнецами. Нарисовавшись на свет божий, молочные братья синхронно вскинули на плечи какие-то сложные ажурные устройства и принялись обводить ими стену моего дома, очевидно выискивая в окнах злоумышленников. Секунду спустя я понял, что эти устройства являются автоматами неведомой мне конструкции со сложными оптическими прицелами.

– У, класс! – воскликнула Елизавета и тесно прижалась ко мне, ища не защиты, но сладострастия: вид новой стреляющей игрушки страшно ее возбуждает.

Мне, однако, было не до любви: все мое внимание занимало действо, разворачивающееся под окнами. Стриженые снайперы, очевидно, подали какой-то сигнал, потому что дверцы нескольких машин, синхронно приоткрывшись, исторгли наружу еще четверых молодцов, закованных в антрацит. В этой новой четверке – не внешностью, а позой – выделялся один тип: вынырнув из машины, он немедленно засунул руки в карманы пальто. Оглядевшись по сторонам, он кивком головы указал своим приятелям на мой подъезд и, как только они скрылись в дверях, последовал за ними, оставив двух изначальных снайперов держать под прицелом окна.

В продолжение всех этих маневров я с нетерпением ждал, что из одного из «катафалков» вынырнут вот-вот известные всей стране лысина и ссутуленная спина. Этого не случилось, но сомнений у меня все равно не возникло: под мои окна явился во всей своей славе всенародный бандит, олигарх и меценат Николай Всеволодович Кальский. Машенька, которая, сидя на подоконнике, тоже внимательно наблюдала за происходящим, выразила полное согласие со мной: совершив элегантный прыжок, моя кисуля скрылась от греха под диваном. Мне же скрываться было некуда: следовало идти навстречу новым заботам.

Пяток минут назад Елизавета относительно легко проскользнула между стеной и зловонной лужей; мне для этого пришлось основательно потрудиться. Я двигался миллиметровыми шажками, всеми силами стараясь не вляпаться, а Полина, которую Фердик успел перевернуть на спину, все это время молча бросала на меня то ли злобные, то ли жалостливые взгляды. Помимо двух живых существ, в луже валялись чемоданчик вдовы Карпович и остатки безумного гонорара, полученного от нее же. Обгаженные купюры уподобились светофору, сменив свой привычный зеленый цвет на желтый. Молча глядеть на бедную даму было как-то неловко, и я сказал Полине:

– Веди тут себя прилично! Дядюшка приехал.

Раздался звонок, и в мою квартиру, даже не отстранив, а практически не заметив открывшую ему Елизавету, вошел один из тех стриженых персонажей, за которыми я только что наблюдал с высоты. В новом ракурсе он производил ничем не лучшее впечатление. Отличительной особенностью этого гражданина были руки, упорно не желавшие прижиматься к туловищу; казалось, что под мышками у него установлены специальные пружинки.

Напружиненный тип, не говоря ни слова, с презрением осмотрел прихожую, меня, Елизавету, с еще большим презрением и подозрением прислушался к шуму воды, доносившемуся из ванной, принюхался к ароматам, произведенным Фердиком и распространившимся уже по всем помещениям, и бессловесно исчез за дверью. Его место, впрочем, немедленно занял другой персонаж. Отличительными особенностями последнего тоже были руки, но уже засунутые в карманы, и переговорное устройство, прикрепленное в районе уха, и нос изрядных размеров. Лицо вновь вошедшего демонстрировало, помимо некоторой интеллектуальной уплощенности, еще и крайнюю подозрительность. Следуя примеру своего подельника, он огляделся, принюхался, прислушался, а потом спросил, продемонстрировав таким образом способность к относительно членораздельной речи:

– Что это?

– Что вы имеете в виду? – вежливо поинтересовался я.

– Это что? – повторил носитель переговорного устройства, явив некоторое раздражение в голосе, и указал носом на дверь ванной, из-за которой по-прежнему шумела вода.

– Там человек моется, – пояснил я.

Носатый гражданин выдержал довольно продолжительную паузу, потом изрек:

– Это не положено.

– Что, мыться у вас не положено? Максим Кириллович, вы еще долго?

– Минут десять! – отозвался сквозь шум воды чистоплотный господин Збандут.

– Это не положено, – повторил мой новый собеседник, по-прежнему не утруждая себя объяснениями.

Да особых объяснений здесь и не требовалось. Во-первых, встречать Кальсона – самого Севу Кальсона, великого и ужасного! – водяным шумом из ванной действительно не положено. А во-вторых, охране не полагается двигаться вперед, оставляя за спиной человека, скрытого за запертой дверью. Мне бы вооружиться такой осторожностью час с небольшим назад, заходя в квартиру! Я пропел в дверь, стараясь оснастить свой голос самыми приторными из интонаций:

– Максим Кириллович, откройте, пожалуйста, дверь! Здесь одни мужчины!

Эту свою старомодную вежливую просьбу я сопроводил вполне современными невежливыми действиями в отношении Елизаветы, резким рывком переместив ее себе за спину. При этом мной двигала отнюдь не забота об общественной нравственности, но природная честность. Действительно, Елизавету почти невозможно смутить чем-либо, а уж голым продавцом запчастей – во всяком случае.

Господин Збандут немедленно отозвался на мою просьбу, щелкнул шпингалетом, но осторожный визитер не стал сразу входить в ванную. Вместо этого он рявкнул:

– Одиннадцатого ко мне! – и я не сразу догадался, что это адресовано не Максиму Кирилловичу и не нам с Елизаветой, а переговорному устройству.

Одиннадцатый не заставил себя ждать, мгновенно материализовавшись из-за входной двери. Начальник – а становилось все очевиднее, что тип с руками в карманах был каким-то начальником – указал носом в нашу сторону, после чего подчиненный извлек из глубин своего антрацитового одеяния пистолет гигантских размеров и направил его дуло параллельно руководящему шнобелю.

Убедившись, что фланг и тыл надежно прикрыты, начальник засунул нос в ванную и долго изучал ее содержимое. Одиннадцатый прилежно держал нас на прицеле; лицо его при этом выражало смертельную скуку. Казалось, еще немного, и он выстрелит в нас аппетитным зевком.

Произведя рекогносцировку в ванной, руководящий тип извлек оттуда нос и отдал им очередное распоряжение. Повинуясь, одиннадцатый навел дуло на дверь, скрывавшую коварного продавца запчастей. Его начальник продолжил было прерванное движение в глубь моей квартиры, но замер, пораженный зрелищем, развернувшимся перед ним в большой комнате. Мы с Елизаветой ретировались в маленький коридорчик, ведущий в кухню, а он забыл даже вызвать подкрепление, необходимое для того, чтобы держать нас под прицелом. Брезгливо поведя руководящим носом, он повторил свой недавний вопрос:

– Что это?

– Это Полина, – объяснил я, – родственница вашего босса.

Мой лаконичный собеседник по-прежнему держал руки в карманах. Очевидно, такая начальственная привилегия была завоевана им в нелегкой борьбе и он не собирался так просто от нее отказываться. Для жестикуляции в его распоряжении оставался только нос, активно вдыхавший зловоние, к которому мы с Елизаветой начинали уже принюхиваться.

– Это что? – спросил носач, указывая на лужу, препятствующую успешному продвижению в глубь моей квартиры немногочисленной пока армии, возглавляемой им.

Я снова кинулся в объяснения:

– Это удав Фердинанд. Удавы, как и все холоднокровные существа, способны к испражнению только при достаточно высокой температуре.

 Встроенный процессор, располагавшийся у моего визитера повыше носа, прямо-таки задымился от напряжения, до дна выскребая содержимое внутричерепных баз данных. Сведений по физиологии холоднокровных тварей в этих базах не обнаружилось, поэтому их обладатель выключил мозговую активность и обратился к более привычному для себя занятию – отдаче распоряжений. Приказ, адресованный мне, был предельно лаконичен:

– Пошли отсюда.

– Куда? – невольно вырвалось у меня.

Руководящий нос метнулся в сторону выходной двери, а его хозяин не поленился сопроводить этот жест кратким пояснением:

– Туда.

Покидать свое жилище, куда я только что вызвал в оборонительных целях бригаду вдовы Карпович, мне, разумеется, не хотелось. Поэтому я заговорил быстро-быстро:

– Видите ли, ваш босс очень хочет поговорить со мной. Мне бы тоже этого очень хотелось, но поговорить я по многим причинам предпочел бы здесь, у себя дома. Приглашаю Николая Всеволодовича для разговора на кухню, по обычаю советских интеллигентов, ха-ха, а вас тем временем просил бы организовать здесь уборку. Все это безобразие, в конце концов, было устроено по вине вашей… вашего шефа родственницы, а господин Кальский может все-таки пожелать проследовать в комнаты.

Я выпалил все это как скорострельная пушка или как телевизионный стрекулист, пытающийся вставить зернышки русских слов в закупленную по дешевке пустую американскую скорлупу. Думать о том, что люди, не склонные обременять себя словоизвержением, не способны, как правило, и к усвоению быстрой речи, как-то не хотелось. Носатый тип, распоряжавшийся в моем доме как в собственном сортире, начинал уже мне надоедать.

Означенный же тип проникся ко мне, по-видимому, тяжелым презрением: он молча и совершенно бесцеремонно протиснулся мимо нас с Елизаветой на кухню, небрежно там осмотрелся и, совершив обратный маневр в коридор, буркнул в свое переговорное устройство:

– Можно. Проход на кухню, второй налево, – и после этого растворился за входной дверью, забыв даже приказать что-нибудь своему подчиненному, по-прежнему торчавшему у двери ванной и не знавшему, куда пристроить длиннющее дуло своего «пугача».

– Пошли со мной! – бросил я Елизавете, в очередной раз пытаясь протиснуться по берегу зловонного пятна, в котором барахтались Полина и Фердик.

– Куда?

– В спальню.

– Да? – сладострастно пропела она и столь же сладострастно спросила: – А зачем?

– В окно посмотрим!

– И все?..

Сладострастие в голосе моей подруги мгновенно сменилось разочарованием: бурные события, в очередной раз свалившиеся на нашу голову, в очередной раз страшно ее возбудили. Но за мной она все-таки потащилась.

Любопытство, швырнувшее меня к окну спальни, было абсолютно удовлетворено: я успел заметить, как дверца одной из машин-гробов отворилась и оттуда показалась вначале знакомая по снимкам голова, прикрытая только лысиной, а затем и сутулая спина. Гаденькая фигурка стремительно двинулась к подъезду. Антрацитовые охранники зажимали ее с двух сторон; так двери метро сдавливают зазевавшегося пассажира.

– Кто это? – спросила Елизавета, нежно прижимаясь ко мне; она тоже выделила лысого сутулого господина.

– Это наш новый гость Николай Всеволодович Кальский, партийная кличка Сева Кальсон.

– У, класс! – выдала она свое любимое и добавила, вздохнув: – А Фердик-то уже разматываться начинает, мыть его пора.

– Ну так мой!

– А этот? – она кивнула в сторону машин-катафалков, роившихся у моего подъезда.

Я усмехнулся нервно:

– Этого мыть не надо. Сама смотри не перепачкайся… этим.

– Мне не в лом, – засмеялась она, с еще большим энтузиазмом прижимаясь к моему боку.

Николай Всеволодович Кальский по кличке Сева Кальсон появился в моей квартире как раз в тот момент, когда Елизавета, стянув своего ненаглядного змея с вставшей на четвереньки Полины, поволокла его в ванную для совершения гигиенических процедур. Господин же Збандут, уже завершивший водные процедуры, двинулся, напротив, из ванной в коридор. Таким образом, в этом самом коридоре, довольно длинном, но узком, собралось разом аж шесть живых существ. Согласитесь, это довольно много, если учесть, что одним из этих существ был гардеробообразный охранник с неуклюже торчащим дулом, а другим – обгаженный удав Фердинанд, чрезвычайно довольный тем, что ему удалось сотворить за последние полчаса, и поэтому стремившийся сладострастно изогнуться то в одном, то в другом из своих бесчисленных мест.

Неловкость момента не позволила мне сразу и в должной степени оценить его торжественность и судьбоносность. А ведь я впервые и в числе лишь немногих смертных удостоился лицезреть физиономию всероссийского олигарха! И не по какому-то там телевизору, не на фото в мерзкой разноцветной газетенке, а воочию, да еще у себя в прихожей! В общем, я должен был разразиться чем-то вроде бурных, продолжительных оваций, да мешала уже упомянутая неловкость и постыдное, рудиментарное желание остаться в живых, упорно не покидавшее меня. Впрочем, и олигархическая физиономия была вполне отвратительной; будь у меня такая, я бы тоже стремился подставлять публике безукоризненно гладкую лысину да злодейски сутулую спину. Голова Кальсона была буквально вдавлена в плечи, выдвинутые, в свою очередь, далеко вперед, а лицо, узкое внизу и стремительно расширявшееся кверху, напоминало, во-первых, равносторонний треугольник, во-вторых – наконечник какого-то чудовищного копья, а в третьих – заостренное рыльце змея Фердинанда. Глаза же Николая Всеволодовича следовало считать, скорее, жабьими. Формально крупные, они были почти полностью прикрыты веками, состоявшими из толстенных и бесчисленных кожаных складок; в них было гораздо больше кожи, чем глаз. Композицию довершал нос, тоже напоминавший равностороннее острие, но направленное вверх.

В первую очередь внимание Николая Всеволодовича привлек, естественно, Фердик. Глаза двух удавов встретились. Они улыбнулись друг другу.

– Добрый день! – сладко прошипел один из них.



Глава 11



БЕДНЫЙ ДЯДЕНЬКА ОЛИГАРХ!



– Добрый день! – воскликнул я в ответ и продолжил – как всегда в подобных случаях, многословно, скороговоркой и даже несколько игриво: – Это, прошу любить и жаловать, наш удав Фердинанд, а это его хозяйка Елизавета. Им срочно нужно в ванную: Фердинанд, как видите, немного обмарался – не без помощи, кстати, вашей родственницы, – многозначительно, но по-свойски, почти интимно добавил я. – А это Максим Кириллович Збандут. Ему, напротив, надо срочно проследовать в комнаты, приодеться, у него скоро свидание… с дамой. Простите ему его внешний вид: он готовится, – прошептал я еще интимнее.

Николай Всеволодович выслушал всю мою тираду недвижно, со столь же недвижным, хотя и любезным выражением лица. О выражении его глаз сказать ничего не могу ввиду многочисленности век, прикрывавших их. Мне эти глаза казались просто уставленными в одну точку, приблизительно совпадавшую с моим пупком. Максим же Кириллович, все одеяние которого составляло полотенце, обмотанное вокруг чресл, был чрезвычайно смущен. Ловким движением я задвинул его себе за спину. Воспользовавшись этим, застенчивый продавец запчастей испарился в направлении комнат. Елизавета повиновалась моему приказу и поволокла-таки нечистого змея в ванную. Сева Кальсон сразу прореагировал на это: явив миру недюжинную ловкость, он стремительно скрылся от зловонных неприятностей за спиной своего охранника с глушителем. Вновь объявившись оттуда через несколько секунд, он кратко распорядился в пространство:

– Зиновий Францевич, разберитесь!

Из-за непроницаемо черных спин босса и охранника будто выстрелили чем-то маленьким и вертлявым. Материализовавшись, это что-то приняло форму человечка, похожего на снабженца советских времен, только ухоженного и причесанного. Мгновенно оценив обстановку, «снабженец» Зиновий Францевич начал разбираться. Прежде всего он скомандовал амбалу, не знавшему, куда девать свое дуло:

– Пошел вон! Пушку убери… – губы его беззвучно добавили еще одно слово, скорее всего «дурак».

Оружие тут же куда-то исчезло, а сам его обладатель вдавился спиной в стену и буквально стек по ней мимо своего босса в дверь. Зиновий Францевич, галантно изогнувшись перед Елизаветой, выдержал паузу, необходимую для того, чтобы моя подруга уволокла змея в ванную, и занялся следующей преградой, в роли которой выступал непосредственно я.

– Тут, мне кажется, без МЧС не обойдешься, – кокетливо намекнул я Зиновию Францевичу на предстоящие ему заботы.

Не желая более томить ожиданием своих очередных гостей, я отступил в сторону. Зиновий Францевич увидел родственницу своего шефа, основательно перемешанную со змеиными фекалиями, и замер в нерешительности; сам шеф, медленно, но неотвратимо продвигавшийся вперед, едва не врезался ему в спину. Николай Всеволодович тоже не устоял перед очарованием пейзажа и замер.

– Может быть, действительно МЧС? – произнес он наконец.

Зиновий Францевич скоренько закивал:

– Конечно, конечно. Я позвоню Шило.

Сева Кальсон и Зиновий Францевич, исполнявший при нем, как видно, адъютантские обязанности, обменялись еще несколькими едва слышимыми репликами. На меня они при этом обращали не больше внимания, чем на любой из предметов меблировки, и мне это никак не могло понравиться. Предварительно громко кашлянув, я сказал, стараясь придать своему голосу максимально любезные интонации:

– Извините, что принимаю вас в таком беспорядке, но убраться до вашего прихода не было никакой возможности.

Николай Всеволодович, обходительность которого старательно воспевали свободные под ним журналюги, решил, по-видимому, не опровергать такого мнения о себе.

– Ничего, ничего, – он учтиво наклонил голову. – Мы ведь и сами отчасти стали причиной всего этого.

Улыбка удава стала поистине ослепительной.

– Ничего, ничего, – ответствовал я в тон удаву. – Может, мы пообщаемся по старинке, по-интеллигентски, на кухне?

Аналогичное предложение я уже адресовал вчера другому негодяю, доктору Сплину. Вспомнив, чем кончился для Константина Аркадьевича визит ко мне, я ощутил немалое воодушевление.

Сева Кальсон, признанный практически на официальном уровне вором в законе, а теперь скоропостижно произведенный мною в интеллигенты, принял мое предложение, хотя и был несколько удивлен.

Удивление это еще более возросло, когда на кухне, не найдя более подходящей опоры для царственного седалища, я предложил Николаю Всеволодовичу ободранную качающуюся табуретку. Стоило же мне задать вопрос, совершенно естественный для простых смертных:

– Не хотите ли кофе? Или, может, чаю? – и глазах господина Кальского мелькнуло уже не удивление, а практически страх.

Немного совладав с собой, ошарашенный олигарх пояснил доверительно:

– Я, к сожалению, лишен возможности пробовать еду и напитки, не проверенные моей охраной.

Теперь настала моя очередь удивиться. Николай Всеволодович Кальский наверняка посещает приемы в таких сферах, которые я и вообразить себе не могу, – и что же? Выходит, боясь отравления, он не может попробовать ни кусочка из предлагаемых там яств? Вслух я неожиданно для самого себя произнес:

– Вы и в Кремле ничего не едите?

Он глубоко вздохнул и, слегка надув удавьи щеки, шумно выпустил воздух сквозь полусжатые губы.

– Увы, для Кремля приходится делать исключение.

– На вашем месте я бы именно там больше всего остерегался. Думаю, в Кремле число отравителей на квадратный метр максимально.

Сева Кальсон изволили засмеяться, щечки его мелко-мелко затряслись, а под жабьими веками, кажется, нарисовалась влага.

– Вы даже не представляете, насколько вы правы! – воскликнул он наконец.

Шутить так шутить, решил я, и сказал:

– Если у вас освободится место начальника службы безопасности, я с удовольствием рассмотрю ваше предложение.

– Возьму, обязательно возьму! – согласился он, вытирая глазки тыльной стороной ладони.

И не такой он страшный, как его малюют, радовалась моя интеллигентская душонка. Николай же Всеволодович тем временем выложил на кухонный столик небольшой портфель, который он до этого не выпускал из рук, и извлек из него папку. Я и не глядя мог бы сказать, какую именно.

– Вам знакома эта папка? – строго поинтересовался он.

– Нет, – ответил я, ослепительно улыбаясь.

– Вот как?

Кожаные складки с век олигархической особы медленно поползли на лоб, отчего глаза этой самой особы слегка приоткрылись.

Я поспешил объяснить:

– Именно эта папка мне наверняка никогда не попадалась. Попадалась точно такая же.

– И где она теперь?

– В комнате. Но добраться до нее, пока там не уберутся, будет несколько затруднительно.

– Хорошо, приедет Шило, тогда мы эти папочки сравним.

Второй раз за последние пятнадцать минут при мне упоминалось какое-то Шило. Я решил было, что это кличка еще какого-нибудь вора в законе. Только вот почему он должен заниматься уборкой? Не по чину вроде бы уважаемой персоне такая прозаическая работенка, подумал я. Кальсон тем временем задал давно ожидаемый мною вопрос:

– От кого вы получили ту папку?

– Так, от одной знакомой дамы.

Говоря это, я постарался придать своему лицу максимально игривое выражение.

– Какая дама? – с нажимом на первом слове произнес олигарх. В голосе его наметилось раздражение. Еще бы!

– Не могу вам назвать ее имени, – я тяжело вздохнул. – Видите ли, мы с этой дамой находимся… ну… в довольно близких отношениях… вы меня понимаете? А она ведь замужем.

О том, что мадам Карпович почти уже сутки назад стала в очередной раз вдовой, а репутации ее может угрожать разве что обвинение в убийстве, да и то вряд ли, я, разумеется, решил умолчать. Мне в моем незавидном положении оставалось только тянуть время, с нетерпением ожидая приезда любимой вместе с ее бандой – или бригадой, так это, кажется, принято теперь называть. Даже если под венец потащит, пусть! Два года и еще целых четыре месяца жизни тем самым подарит! Интуиция настойчиво подсказывала мне, что Сева Кальсон не будит столь щедр в отмеривании моих жизненных сроков.

Я ожидал, что всероссийский олигарх вот-вот перейдет к угрозам. Но прежде чем сделать это, он быстро спросил:

– Вы уже ознакомились с содержанием папки?

– Да, – охотно, почти радостно соврал я. – Бегло, но успел.

– И как, по-вашему, это серьезно?

– Да, – соврал я во второй раз. – Требуется еще работа, но все очень серьезно.

– То есть, используя это, – Кальсон ткнул в папку слегка подрагивающим кожистым пальцем, – можно достичь… ну… того, что декларировано в заголовке?

– Серьезный научный коллектив сможет сделать это, – в третий раз соврал я. – Работы еще много, но эта работа рутинная.

Говоря все это, я, конечно, сильно рисковал. Но другого выхода у меня не было. В папке Ванечки Городецкого заключалась теперь для меня и самая большая опасность, и самая большая надежда. Николай Всеволодович выдержал секундную паузу, потом достал телефон, набрал номер и, не тратя времени на произнесение имен и приветствий, сказал в трубку:

– Сделайте то, о чем мы договаривались.

Спрятав телефон, он заговорил, наконец, в соответствии с моими предположениями:

– Надеюсь, вы понимаете, что увезти вас отсюда, скажем так, в другое место, применить к вам соответствующие методы и получить исчерпывающую информацию о всех ваших, – он нервно усмехнулся, – дамах для нас не составит труда?

Настало время выразить свои истинные чувства и мысли:

– Господи, почему именно я?! У нас много таких специалистов, есть и получше меня!

Последняя реплика, по-видимому, мне удалась. Складки на физиономии патентованного вора в законе собрались в некое подобие усмешки; мне эта бесконечная кожа все больше напоминала скафандр, под которым скрывается непонятная иноземная тварь.

– Буду с вами совершенно откровенным, – торжественно объявил Николай Всеволодович. – Вы знаете, какая проблема для нас, крупных бизнесменов, является самой трудной?

Я пожал плечами. Мне всегда казалось, что у крупных российских бизнесменов вообще нет никаких проблем: качай себе нефть-газ в одну сторону, а деньги в другую. Вслух я произнес:

– Откуда мне знать? Я же не крупный бизнесмен.

– Самая большая проблема – это недостаток доверия, – еще торжественнее и многозначительнее, чем прежде, объявил Кальсон. – Видите ли…

Что именно мне надлежало видеть, он объяснить не успел. За плотно прикрытой кухонной дверью, находившейся сейчас у меня за спиной, возникла вдруг какая-то возня, послышалось пыхтение, сдавленные, но злобные выкрики. Мгновение спустя дверь эта заскрипела, приоткрываясь. Я хотел было повернуться на эти странные звуки, но не успел, потому что Николай Всеволодович Кальский, коршуном слетев со скрипучего табурета, подбежал ко мне, прижался боком к моему животу и, как-то  съежившись, намертво вцепился обеими своими клешнями в мой поясной ремень. Отдирать от себя всероссийского олигарха было бы как-то невежливо, и мне пришлось удовлетворять свое любопытство, изгибая шею под почти невозможным углом. Совершив этот мазохистический акт, которому позавидовала бы, наверное, и профессионалка Полина, я увидел, что из приоткрытой двери торчит и, слегка покачиваясь, пытается нацелиться на нас длинное пистолетное дуло.



ИНФОРМАЦИЯ К ВЫЖИВАНИЮ:

ДЕРГАЧЕВ

(Продолжение)



Впрочем, вскоре выяснилось, что совсем уж легко отделаться парню не удалось. Во-первых, боевая подруга, проникнувшись презрением к неудачливому угонщику вагонов, бросила его. За этой неприятностью последовала другая, куда более серьезная: подруга решила вернуться, причем не одна, а с известием о том, что ждет ребенка, и с настойчивым предложением скрепиться узами брака.

По прошествии неприятных, но не очень долгих препирательств брак был действительно заключен, и это событие совпало с поступлением сержанта Дергачева на сверхсрочную службу – в железнодорожные, разумеется, войска.

Ох, и поносило же это семейство по необъятному Евразийскому материку за последующие пятнадцать лет! Времени и пространств было более чем достаточно для того, чтобы понять: мир делится не на то, что слева и справа от эшелона, а на то, что спереди и сзади него, на то, откуда и, куда везут добро.

Служба его протекала в разных часовых и климатических поясах, но всегда поблизости от армейских складов. Одни эшелоны привозили сюда разные интересные вещи, другие увозили почти все привезенное в смутную необъятную даль – можно сказать, в небытие. Кое-что из разницы прилипало к довольно ловким рукам прапорщика Дергачева, благосостояние его постепенно росло, но все это были, конечно, мелочи. Страстно, светло и наивно – особенно в минуты подпития – мечтал он о том, что когда-нибудь к нему придет заветный, последний эшелон, полный добра, которое не нужно будет ни раздавать, ни отправлять кому-то. Мечта эта с годами поблекла, как яркое платье от частых стирок, и требовала для своего цветения все больших и больших доз алкоголя.

Чудес, конечно, не бывает, но иногда они все-таки случаются: на шестнадцатом году беспорочной службы такой эшелон к нему действительно пришел.

Крах перестройки – а с ней и всего, что собирались перестраивать, – застал Сергея Дмитриевича в Польше, на базе, окруженной когда-то со всех сторон друзьями, собутыльниками и партнерами по мелким гешефтам, теперь лихо превращавшихся в непримиримых борцов с коммунизмом, гегемонизмом и с чем-то еще таким, о чем бедный прапорщик и не слышал никогда. База стремительно съеживалась и пустела. Спешно выводились войска, вывозилось оружие и снаряжение, и в конце концов здесь остался один лишь прапорщик Дергачев во главе полувзвода солдат, которым надлежало все здесь отключить, обесточить, закрыть и покинуть базу, вручив ключи властям новой, демократической Польши.

Представитель означенных властей, скользкий тип с не менее скользким именем Адам Пшик, уже маячил за спиной, нетерпеливо переминаясь и выискивая липучим взглядом источники будущей поживы, когда на территорию базы буднично вполз и вытянулся вдоль пустого пакгауза тот самый, последний эшелон.

Тридцать два вагона армейского добра – от алюминиевых ложек и мисок до походных кухонь! Пан Пшик, бывший когда-то верным другом расхитителей армейской собственности, а сегодня продемонстрировавший  уже все презрительные гримасы и позы, известные ему, вновь излучал подобострастие и даже вспомнил на время русский язык.

– О, пан! – без акцента прошипел он, оценив обстановку. – Пан офицер…

Сам же прапорщик Дергачев, льстиво произведенный в офицеры, пока не осознавал свалившегося на него счастья. А ведь даже сопровождающего у этого груза не было! Старший локомотивный бригады сунул Сергею Дмитриевичу что-то на подпись, вручил пачку накладных и объявил:

– Вас приказано доставить до Бреста. Я пошел перецеплять тепловоз.

Прапорщику Дергачеву недолго оставалось исполнять свои обязанности. Сразу после пересечения границы дышавшего на ладан, но все еще существовавшего СССР он считался уволенным в запас. Бессмысленно шелестя накладными, Сергей Дмитриевич наблюдал за тем, как локомотив, скользнув вдоль состава, вцепился в него с противоположной стороны стальной хваткой. Командовала стрелками, как всегда, бывшая боевая подруга прапорщика, а теперь уже второй десяток лет жена.

– Ну что мне с этим делать?! – воскликнул он, тыча пальцем в накладные.

– С чем? – вежливо поинтересовался пан Пшик.

– Хотя бы с вот с этим. Три вагона алюминиевой посуды. Восемнадцать тонн!

В накладных значились еще куртки армейские с цигейковым воротником, сапоги хромовые и кирзовые, тушенка, электромоторы и многое другое, что в прежние времена Сергей Дмитриевич загнал бы кому-нибудь по дешевке, но сейчас… и еще эта алюминиевая посуда… Было отчего прийти в отчаяние.

В этом отчаянии была, конечно, своя логика, но логика тоталитарная. Адам Пшик не замедлил преподать советскому прапорщику урок демократии.

– Восемнадцать тонн алюминия! – заговорил он, причем снова без акцента. – Поздравляю! Пан офицер богатый человек…

Сказав это, пан Адам допустил серьезную ошибку. Не подскажи он русскому прапорщику, и тот, наверное, бросил бы драгоценный состав прямо здесь, на путях, на растерзание борцу за независимость. Но хитрый поляк за долгие годы общения так и не смог постичь до конца широту русской души.

– Я знаю одного пана, – продолжил он, – который тут же отсчитает за это пану офицеру тысяч двадцать!

– Двадцать тысяч злотых?

– О нет, не злотых, пан. И не рублей. Двадцать тысяч дойче… немецких марок. Цветной металл нынче бардзо… очень дорог и все время растет в цене, – объяснил Пшик, допустив тем самым еще одну ошибку.

Сделка была совершена за каких-нибудь два часа. Сергей Дмитриевич Дергачев стал обладателем двух тугих дойче пачек в банковской упаковке, восемнадцать же тонн мисок и ложек, которым так и не довелось отведать солдатской каши, растворились в сереньком польском тумане. Богатый покупатель изъявлял желание приобрести еще и медный провод, но эти поползновения решительно пресекла мадам Дергачева:

– Три платформы с проволокой! И в цене растут! Хрен ему!

Сергей Дмитриевич отвечал в тон супруге:

– А на хрена они нам? Что мы с ними делать будем?

– С собой повезем, туда! – мадам простерла руку на восток, где за естественным земным изгибом скрывалась бескрайняя страна, сотрясаемая предсмертными судорогами.

Да, будущего олигарха Дергачева и самого уже грызла аналогичная мысль: прицепить состав к локомотиву, вслед за пассажирским вагоном, который должен был доставить их на родину, и утащить его туда же. Но без пяти минут отставной прапорщик этой мысли пугался.

Женщины помогают нам быть решительными, хоть зачастую сами страдают от этого. Вскоре состав из одного спального и трех десятков товарных вагонов и платформ вытянулся за тепловозом, готовый к последнему броску на восток. Стоя возле нетерпеливо урчавшего локомотива, Сергей Дмитриевич прощался с ловким поляком. Адам же Пшик, которого проклятая русская баба лишила комиссионных за медный провод, лелеял совсем другие, куда более коварные планы.

– А зачам пану офицеру все это барахло? – Пшик презрительно кивнул в сторону эшелона; вернув польский акцент, он демонстрировал тем самым свое мнимое безразличие. – И эта жена? – он брезгливо поморщился. – Пан в свободной Европе, пан со свободными пенёнзами… деньгами… такими деньгами!

Сергей Дмитриевич напряженно молчал. Эта мысль тоже приходила ему в голову, но он и ее боялся. Пан Адам ласково погладил его по отворотам шинели, слегка оттопыренным дойче пачками, и добавил:

– Я знаю таких знатных кобет… девочек по-вашему, – он сладострастно прошуршал тонкими сухими губами.

Прапорщик Дергачев колебался минуту, потом решился.

– Трогай, я остаюсь! – крикнул он машинисту и прибавил для верности: – У меня еще задание здесь, особое.

Мадам Дергачева с дочерью, ожидавшие в купе, увидели вдруг, как за окном медленно поплыл мрачный пакгауз, а затем и глава семейства, доверху набитый иностранными деньгами. Решительные дамы, поколебавшись лишь долю секунды, рванули в тамбур. Тут же был сорван стоп-кран, распахнута вагонная дверь, окрестности сотрясли гневные женские голоса:

– Серега!!

– Папа!!!

Адам Пшик бросился бежать, по-козлиному перепрыгивая через рельсы и жестом приглашая за собой «пана офицера». Сергей Дмитриевич, однако, не последовал его приглашению. Он лишь бросил в его сторону печальный взгляд, повернулся и медленно побрел в сторону вагона.

Спустя две недели вагонной тряски, бесконечных переговоров и взяток пограничникам, таможенникам и еще бог знает кому бывший воинский эшелон прибыл на узловую станцию Порей, где супруги решили обосноваться. Дальше все пошло по скучной рыночной схеме: создание кооператива «Экспресс», который вроде бы должен был обслуживать пассажиров, а на деле занимался поборами со всех странствующих и путешествующих, а главное – с намеревающихся провезти через станцию хоть какой-нибудь груз. Вскоре последовало расширение бизнеса еще на несколько узловых станций, а затем и на областной центр, выигрыш каких-то странных аукционов…

Вся эта деятельность сопровождалась, разумеется, интенсивными перестрелками, в ходе которых киллеры, нанятые Дергачевыми, неизменно оказывались ловчее тех, что представляли интересы других капитанов и адмиралов рыночной экономики. Стоит ли удивляться, что Сергей Дмитриевич Дергачев был так обильно обласкан новой демократической властью. Результатом этих неистовых ласк было то, что мы имеем, а вернее теряем сейчас: тринадцать процентов всех железнодорожных издержек граждан идут на содержание этого богоспасаемого семейства.

И что с того, что Сергей Дмитриевич Дергачев не любит попадать под объективы? Зато это с удовольствием делает его жена. Окладистая физиономия этой дамы здорово освежает воспоминания о заведующих овощными базами советских времен. Практически не отстает от мамаши и дочь – та самая, что стала причиной заключения такого удачного брака. Прояви я хоть чуточку больше внимания к людям и их лицам, мне бы давно стало ясно, что на многочисленных фотографиях из архива Петровны красуется моя новая закадычная подруга Ирина Сергеевна Карпович. Я, идиот, понял это слишком поздно – в отличие от самой Петровны. Ай да госпожа полковник!



– Охрана, охрана! – дико завопил откуда-то из-под меня насмерть перепуганный олигарх.

Дверь, отделяющая мою кухню от коридора, не замедлила подчиниться: распахнувшись настежь со звоном и треском, она вбросила в не такое уж просторное помещение целый клубок, составленный из многочисленных и разнообразных живых существ. Подкатившись поближе, этот клубок позволил мне составить более полное представление о его содержимом. Здесь явно просматривались: округлый зад и ноги моей верной подруги Елизаветы, чье-то плечо, украшенное полковничьим погоном, а также фирменное антрацитовое пальто одного из охранников Кальсона. Из этой кучи-малы, как соломинка из коктейля, торчала рука, тоже закованная в антрацит и удлиненная элегантным пистолетным дулом, уже мне знакомым. Устойчивость этой инсталляции придавали бесчисленные змеиные кольца, обвивавшие ее в самых разнообразных местах.

– Пусти, козел горный! – раздался голос Елизаветы, приглушенный многочисленными посторонними телами. Я был несколько удивлен: никаких козлов, ни горных, ни равнинных, в куче не просматривалось.

Больше всего меня заинтересовал, разумеется, погон с тремя полковничьими звездами. В первый момент я решил, что это Петровна, нацепив для внушительности парадный мундир, пришла мне на выручку и смяла в своем благородном порыве как охрану, так и Елизавету вместе с ее безотказным удавом Фердинандом. Эту мысль я, однако, сразу отверг: плечо под погоном было недостаточно мощным для моей отставной родственницы. К тому же обладатель загадочного погона, явив профессиональную, как вскоре выяснилось, ловкость, начал первым выбираться из кучи, и постепенно до меня стало доходить, что это особь мужского пола.

– Здравия желаю! – рявкнула военизированная особь, поедая глазами Кальсона, который решился-таки чуточку высунуться из-за меня. Тут же последовало представление по всей форме: – Замначальника управления МЧС полковник Шило!

Полковника решил дополнить Зиновий Францевич, тоже, как выяснилось находившийся в куче и решивший, адресуясь к охраннику, процитировать самого себя:

– Пушку брось, дурак!

Повинуясь приказу, пистолет, как отрубленный, упал на пол. Несмотря на глушитель, он произвел при этом изрядный грохот.

Каждое живое существо – даже если речь идет не о мужественном удаве Фердинанде – способно время от времени совершать логичные, разумные поступки. Когда же существа эти вступают в контакт, в противодействие друг другу, разума в образовавшемся сообществе становится не больше, чем в горной лавине, сорвавшейся по случаю глобального потепления с крутого заоблачного склона. Нет никакой возможности понять смысл происходящего, – но нельзя даже и потом, когда все успокоится, восстановить подлинную картину событий, потому что каждый из их участников в своих рассказах противоречит не только своим товарищам по несчастью, но и самому себе. Поэтому я просто изложу версию, которую мне спустя несколько дней представила Елизавета, а за ее достоверность пусть уж отвечает она сама, если сможет.

Итак, в тот самый момент, когда бравый полковник Шило в сопровождении охранника, вооруженного пистолетом, появился в моей квартире, Елизавета завершила помывку своего любимого змея и привычным манером, наподобие пожарного шланга, поволокла его из ванной в прихожую, вклинившись тем самым между полковником и охранявшим его субъектом. Охранник, несколько ошарашенный явлением змея, был, однако, в значительно большей степени потрясен дамскими прелестями моей подруги. Не найдя в себе сил сдержать охватившие его чувства, он свободной рукой ущипнул юную леди за ту из половинок ее двояковыпуклой задней части, которая показалась ему наиболее привлекательной. Упомянутая ласка была столь же страстной, сколь и болезненной для дамы. Елизавете, которая почему-то не была расположена к жестоким любовным играм, это решительно не понравилось. С криком: «Отвянь, козел горный!» она совершила резкое движение локтем, угодив похотливому антрацитовому вертухаю то ли в печень, то ли в какое-то другое, но не менее болезненное место.

Охранник испугался не столько боли, сколько демаскирующего выкрика моей подруги, который мог донести до его начальства весть о неподобающем поведении высокооплачиваемого служаки. Следовало немедленно создать шумовую завесу.

– На пол, быстро! Лицом вниз! Руки за голову! – приказал он Елизавете.

Моя боевая валькирия, разумеется, и не подумала подчиниться. Резко повернувшись, она вздыбила над собой переднюю часть верного змея, намереваясь обрушить ее на голову охранника-ловеласа.

Полковник Шило, с детства приученный к чрезвычайным ситуациям, также действовал довольно быстро – и разумно, как ему, должно быть, тогда казалось. Совершив стремительный разворот, он увидел неистовую мою валькирию с удавом над головой и решил, что имеет место попытка нападения на охранника. Грамотно сгруппировавшись, не очень молодой, но сухопарый полковник совершил молниеносный бросок к зажигательным ножкам девы, уже накинувшей змеиную петлю на шею вертухаю. Сбитая великолепно проведенным приемом, Елизавета рухнула на пол, увлекая за собой своего обидчика.

Зиновий Францевич, будучи человеком сугубо штатским, реагировал на все значительно медленнее. Разглядев в коридорном полумраке трех человек, извивающихся на полу в обнимку с удавом, он приблизился к образовавшемуся безобразию, стремясь добыть более полную информацию. Хитроумный адъютант олигарха не учел, однако, что в ванной оставалось еще очень много Фердинанда.

Доблестный змей, находившийся после благополучного испражнения и помывки в более чем благодушном расположении, крайне негативно воспринял манипуляции, которые столь бесцеремонно были произведены с его передней частью. Из ванной, предварительно обрушив там все, что хотя бы на миллиметр возвышалось над полом, вырвались несколько пестрых упругих колец и, вздыбившись к потолку, обрушились как на Зиновия Францевича, так и на всех прочих участников инцидента.

Началась возня, в ходе которой каждый, судорожно пытаясь выбраться из кучи-малы, еще более в ней запутывался. Охранник, послуживший всему причиной, пытался удерживать пистолет в руке, вытянутой на максимально возможную длину. Он одинаково опасался как выронить свое оружие, так и выстрелить из него ненароком.

Хоть и не так стремительно, как горная лавина, но столь же неуклонно живая куча перемещалась по полу, пока не достигла моей кухни. Пистолет просунулся в приоткрывшуюся дверь, дав тем самым всем телевизионным каналам повод объявить в вечерних новостях о «новом покушении на Николая Кальского». Позже, уже в совершенно другой истории, Кальсон объявит меня соучастником этого покушения, хотя я, пусть и не совсем по собственной воле, но довольно мужественно прикрывал его от дула ловеласа-охранника.

Теперь же Николай Всеволодович, вежливо поздоровавшись с полковником Шило, мог лишь наблюдать разнообразное беспорядочное шевеление, происходившее у наших с ним ног. Растерянное созерцание имело место до тех пор, пока из кучи не нарисовалась физиономия расторопного адъютанта.

– Зиновий Францевич, разберитесь! – привычно распорядился Кальсон и в раздражении уселся на пьяный табурет,  всем видом демонстрируя, что не желает больше отвлекать на это безобразие свое драгоценное внимание. Да, «роллс-ройсы», в которых следовало измерять бриллиантовое время олигарха, тропическим ливнем осыпали сейчас мою квартиру.



Когда люди, путаясь друг в друге и в кухонной мебели, выбрались из змеиного клубка, каждый из них почти сразу отправился по своему маршруту. Охранник с позором и с пистолетом был изгнан вон, полковник Шило приступил к руководству уборкой, Зиновий Францевич – к руководству полковником. Елизавета же поволокла своего змея в коридор, намереваясь упаковать его в рюкзак.

– Выпить у вас ничего нет? – неожиданно спросил Сева Кальсон, как только мы остались на кухне вдвоем.

– Есть водка и коньяк. Но как же?.. – удивился я, вспомнив о запрете на вольное употребление пищи и напитков, довлевшем над олигархом.

– А… – совсем по-простонародному отмахнулся Николай Всеволодович. – Давайте коньяк.

Наполняя стаканы, я сказал:

– У меня будет к вам одна просьба. Отпустите сейчас Елизавету… ну, эту девушку с удавом. Она дочь…

– Одной вашей дамы? – съязвил он.

– Дочь моих хороших знакомых, лицо совершенно постороннее. К тому же она сегодня спасла меня от… от вашей родственницы, дав вам возможность со мной пообщаться.

Кальсон некоторое время пристально смотрел на меня, потом вызвал своего Зиновия и велел отпустить Елизавету. Ох, если встретится вам на жизненном пути девица, вооруженная удавом и ПЗРК, никогда не отпускайте ее от себя так просто! Впрочем, Кальсон не знал о ПЗРК. К своему распоряжению он только добавил, указывая на папку, лежавшую на столе:

– Шило, как только закончит, пусть из комнаты такую же принесет. Сам. И мне лично!

Я, глупый, порадовался про себя тому, что все внимание Николая Всеволодовича приковано к папке с бессмертием. Больше всего я боялся, что его подчиненные предпримут хотя бы поверхностный обыск в моем доме и обнаружат пакет с компроматом на своего шефа, запрятанный у меня в шкафу за книгами. Бояться же, как показали дальнейшие события, мне следовало совсем иного.

– Налейте еще, – попросил Николай Всеволодович, отправив первую порцию в свою жабью глотку. – На чем мы тогда остановились?

– Вы говорили что-то о доверии.

– Да, доверие… – вздохнул олигарх и употребил вторую порцию, как только я ему ее организовал. Руки его слегка подрагивали.

Я не удержался:

– Да вы не переживайте так! У меня еще и не такое случается.

Сева Кальсон увидел вдруг на столе мой стакан, к которому я так и не удосужился притронуться. На лице его снова нарисовался страх.

– Ваше здоровье! – воскликнул я, поднимая стакан, и махом выпил.

– Да, доверие… – снова вздохнул он, несколько успокаиваясь. – Вы спрашиваете, почему к вам так все привязались? Меня это совершенно не удивляет. Доверие, – снова повторил он, – вот проблема! Трудно найти человека, который бы разбирался в чем-то и которому можно было бы верить. О тех, кто вне поля зрения, вообще ничего не знаешь, а те, которые мозолят глаза... – он брезгливо поморщился.

Я проговорил, воспользовавшись наметившейся паузой:

– А меня-то вы к кому относите?

– Вот-вот, в этом-то все и дело! – мгновенно ответил Николай Всеволодович. – В первый раз я обратил на вас внимание в позапрошлом году...

«Еще бы!» – с некоторым страхом, но и не без некоторой гордости подумал я.

– Дело, которое тогда разворачивалось, тоже было биологического, так сказать, характера. Там был замешан ваш университетский приятель и одна, как вы выражаетесь, ваша дама. Сколько все-таки их у вас, этих дам?

– Не так много, как некоторым кажется, – угрюмо ответил я.

Кожаная маска на лице олигарха собралась в некоторое подобие улыбки, и законный владелец этой маски продолжил:

– Вы тогда были единственным, кто сказал, что вся эта затея с клонированием – чушь. А десятки других людей говорили лишь то, что я хотел услышать. И непрерывно стучали друг на друга! И даже на вас, вы представляете?

– На меня?! – довольно искренне, как мне показалось, удивился я.

Кальсон выдал из своей жабьей утробы смятый рваный смешок и пояснил:

– Тогда, в позапрошлом году возникли, так скажем, некоторые трения между моими людьми, и кое-кто утверждал, что вы каким-то образом были к этому причастны.

Я с готовностью рассмеялся ему в ответ. Искренности моему смеху добавляло то обстоятельство, что именно я тогда при помощи Елизаветы и некоторой компьютерной грамотности организовал эти самые «трения», в результате которых погибли десятка три отборных бандитов8.

Отсмеявшись синхронно со мной, он продолжил:

– Я думал, что смогу доверять людям, к которым были применены... ну, так скажем, некоторые технические усовершенствования.

Это он об управляемых по радио «чадах ада», которым был вшит чип Ванечки Городецкого, понял я, но, разумеется, промолчал.

– Но вскоре некоторые из этих людей, выполнявшие различные миссии в структурах, мне непосредственно не подконтрольных, стали один за другим исчезать. Выяснилось, что кое-кто из них был в разное время клиентом этого вашего агентства...

– «Апогей», – подсказал я.

– Да, «Апогей».

– Последним ведь исчез Карпович? – спросил я и в ответ на удивленный взгляд Кальсона добавил: – Он сбежал прямо на глазах у меня и нескольких сотрудников милиции.

Кальсон, удовлетворившись этим моим объяснением, сказал:

– Некоторые поспешили обвинить вас и в этих исчезновениях. Говорили даже, что вы какой-то там суперагент.

– Джеймс Бонд? – весело, хотя и несколько нервно поинтересовался я. – Какое право они имели так меня оскорблять!

Николай Всеволодович, сильно понервничавший в момент «покушения» на него, тоже, казалось, излучал веселость по всем направлениям.

– Ох, как же я смеялся, узнав, чем же вы в действительности занимались в этом вашем «Апогее»! – воскликнул он. – Ей-богу, я бы и сам с удовольствием воспользовался вашими услугами!

– Как-нибудь это можно будет устроить.

– Я подумаю, – сказал Кальсон, выковыривая слезинки из своих многослойных век. – Так вот, а потом случилась эта история с вашим бегством из клиники доктора Сплина.

Вообще-то, до бегства имело место еще и похищение и водворение меня в эту поганую больничку, подумал я, но опять-таки промолчал.

– В связи с этим мне про вас тоже много чего говорили. Но вы мне здесь снова понравились – своей независимостью и тем, что вели себя во всей этой истории как самый обычный человек.

Такой «комплимент» в мой адрес мне не совсем понравился, и я спросил весело и игриво:

– Николай Всеволодович, а вы правда вор в законе?

К моему удивлению, он нисколько не обиделся, а ответил спокойно:

– Верьте больше журналистам. Я по образованию инженер-программист. Мотался в советские времена с завода на завод. Против меня, правда, возбуждали уголовное дело в конце восьмидесятых, но быстро прекратили. Там, в бутылке, кажется, остается коньяк?

Мы бодро распили остатки, и он продолжил:

– Понимаете, люди, прикоснувшиеся по каким-то причинам к власти, большим деньгам или, как в вашем случае, к серьезным секретам, сразу перестают вести себя естественным образом: или пугаются, или пытаются извлечь какую-то выгоду для себя.

– Или, испугавшись, все-таки извлекают выгоду.

– Да, да. Вы же вели себя очень просто: нашли способ сбежать из клиники – и сбежали, обнаружили убитого депутата – и возмутились, возбудили толпу.

Господи, да он знает, оказывается, чуть ли не о каждом моем шаге! Более того, он успел обсудить мое поведение со многими своими подчиненными и отверг мнения тех из них, что были настроены негативно по отношению к моей персоне, – а так меня воспринимали практически все его шестерки. Сколько же времени потратил на меня этот всероссийский упырь и фальшивый вор в законе? Ему что, больше делать нечего? А как же байки о его драгоценном времени? Число «роллс-ройсов», издержанных на меня Николаем Всеволодовичем Кальским, умножалось прямо-таки в геометрической прогрессии. Бедный дяденька олигарх!

А мое предположение, кажется, не так уж глупо. Сева Кальсон, оказывается, никакой не вор в законе, а бывший программист, вознесенный на самый верх цепочкой случайностей. Значит, с ним можно найти общий язык. И он, как выяснилось, уважает непосредственность. Поэтому долой интеллигентские комплексы и рефлексию! Будем действовать раскованно и нагло, как мадам Карпович, которая вдохновенно занималась со мной любовью, а через четверть часа принялась шантажировать наспех сделанными фотографиями. Итак… я не успел придумать, что именно «итак». Сердце мое вдруг потеряло привычную опору и спаслось от падения в бездну, лишь вцепившись мне в глотку своими кровавыми ручонками: я вспомнил, что еще, кроме бессмертия, содержится в папке, которую с минуты на минуту должен был принести сюда бравый полковник МЧС. Тогда мне конец. К черту заигрывания с Кальсоном! Ирочка Карпович, любовь моя, приходи скорее, забери отсюда своего котика!

Пока я предавался всем этим размышлениям, Николай Всеволодович пережил небольшое приключение. Отвесив мне столь неожиданные комплименты, он попытался эффектно откинуться назад и даже, кажется, забросить при этом ногу на ногу. Он забыл, однако, что зад его опирается сейчас не на роскошное олигархическое кресло, а на мою скрипучую табуретку. От падения на пол его спасла лишь газовая плита, о которую он не то оперся, не то ударился спиной. С немалым трудом снова угнездившись на скрипучем сиденье, «бедный дяденька олигарх» продолжил повествование о моих блестящих достоинствах:

– Получив эти материалы от Городецкого, я много думал о вас, – господи, во сколько же «роллс-ройсов» обошлись ему эти размышления?! – и решил, что могу довериться только вам.

Боже, что творится! Сева Кальсон, ворочающий тысячами подданных, миллиардами рублей и нерублей, может довериться только некому Суворову, ничтожной, несмотря на габариты, пылинке, несчастному ученишке, которого он не видел ни разу до сегодняшнего дня и который за последнюю четверть часа уже трижды его обманул! Бедный, бедный дяденька олигарх! Я молчал, изо всех сил стараясь сделать себе максимально честные глаза. Кальсон же, приняв позу, самую величественную из всех тех, что позволяла ему моя табуретка, возвестил:

– Я придумал, как вознаградить вас за предстоящие труды. Деньги? Нет. Став богатым человеком, вы уподобитесь всем этим, – он произвел небрежный жест куда-то в пространство. – Я предлагаю вам следующее: в случае удачи проекта вы будете единственным – кроме меня, разумеется, кто сможет воспользоваться данной технологией.

Во как! Предлагается, стало быть, основать касту бессмертных, состоящую всего из двух человек: Николая Всеволодовича Кальского, великого, всемогущего и ужасного, и уникальной, как было сказано, в своей заурядности персоны, Ильи Николаевича Суворова. Интересно, сколько минут протянет в этой касте вышеупомянутая персона, несмотря на все свое бессмертие? Трижды права была мадам Карпович: такая штука не может принадлежать многим, она только для одного!

Как следует насладиться картиной своего будущего бессмертия я не успел: в дверь робко постучали и в ответ на разрешение Кальсона к нам вошел бравый полковник МЧС с папкой в руках – точно такой же, как та, что лежала сейчас на кухонном столе.

Впрочем, одно различие, причем роковое для меня, между этими папками все же имелось. И Кальсон, разумеется, наткнулся на него, едва раскрыв ту, что была принесена Шило. Это был конверт с фотографиями, врученный мне накануне Ириной Сергеевной Карпович. Я сам, своими руками положил сюда этот конверт после того, как Петровна забрала у меня одну фотографию. Глупость, конечно, сделал, но кто мог предположить, что ко мне домой явится сначала садистка Полина, а потом ее милейший дядюшка Сева Кальсон?

Как только Николай Всеволодович прикоснулся к конверту, я резким движением вырвал эту страшную улику против меня у него из рук и произнес мелко вибрирующим голосом:

– Извините, это личное письмо...

– От одной дамы? – прошипел олигарх. Его доверие ко мне, о котором он так долго и так недавно повествовал, таяло, шкварча, будто сало на сковородке.

– Да... – только и оставалось ответить мне, потупив глазки.

Кальсон напряженно молчал, не решаясь ни позвать охрану, ни самостоятельно применить ко мне насильственные действия. Полковник же МЧС, для которого стремительность была неотъемлемым профессиональным качеством, не ударил лицом в ту субстанцию, уборкой которой занимались сейчас его подчиненные. Зеркально повторив движение, только что совершенное мной, он вырвал конверт из моих рук и передал его Кальсону со словами:

– Там, в го... на полу у него, – он ткнул в меня своими острыми глазками, как указкой, – деньги пачками... доллары валялись.

Любуясь фотографиями – грязные, похожие на голенища штанины несчастного Карповича и гражданин Суворов, блистающий голым торсом; удивленная физиономия гражданина Суворова и несчастный Карпович, висящий под потолком – Кальсон спросил:

– Много денег?

– Без малого двести тысяч, – ответил полковник Шило.

Николай Всеволодович, по-прежнему не отрываясь от фотографий, поинтересовался у меня:

– Так, говорите, Карпович сбежал от милиции, и больше вы его не видели?

– Живым – нет. Видел еще раз мертвым. Зашел, понимаете ли, в душ помыться, а он там висит.

– У вас в душе?!

– Нет, не у меня.

– А у кого же? Только не говорите, что у одной дамы!

– Да... нет... то есть да. У женщины... одной.

– У какой женщины? Имя? Говорите немедленно, иначе...

– А что говорить? Я лучше покажу. Вот она! – сказал я, кивком головы указывая на окно, за которым несколько мгновений назад тормознул роскошный черный «катафалк». Пока Николай Всеволодович поднимался со своего табурета и подбегал к окну, во дворе успели нарисоваться еще несколько таких же автомобильных монстров.

– Кто это? – спросил полковник Шило, тоже смотревший, не отрываясь, в окно.

Я ответил ему вместо Кальсона:

– Это семейство Сергея Дмитриевича Дергачева. Слышали о таком?

Зазвонил телефон, личный телефон Севы Кальсона. В ответ на приветствие олигарха трубка быстро и непонятно заговорила женским голосом, а Николай Всеволодович успевал вставлять лишь отдельные слова:

– Да... Хорошо... Да, – булькнув еще несколько раз в том же позитивном ключе, он сказал в завершение: – Через пять минут буду.

Появился Зиновий Францевич, дежуривший, очевидно, под дверью. Кальсон прошептал ему что-то на ухо и стремительно покинул мою кухню, даже не удостоив меня прощальным взглядом. Вслед за ним не менее стремительно испарился полковник Шило. Зиновий Францевич бросил мне сухо:

– Подождите, пожалуйста, там, в комнате. Ваш вопрос будет решен несколько позже.

Тут же нарисовалось очередное антрацитовое чучело с пистолетом и при помощи этого устройства препроводило меня в спальню. В большой комнате подчиненные полковника Шило уже заканчивали свою работу. Все было убрано, даже фекальные ароматы эти хлопцы вытолкали взашей при помощи неведомой мне химии. Особенно меня поразили долларовые пачки, тщательно отмытые и сложенные на сервировочном столике аккуратными столбиками. Какие честные шестерки у Кальсона!

В спальне были плотно закрыты шторы и горел свет. Здесь нервно метался из угла в угол Максим Кириллович Збандут, облаченный в ожидании судьбоносного свидания в многотысячный костюм покойного Карповича. Мой вооруженный провожатый внимательно посмотрел на него, на меня, потом обвел таким же подозрительным взглядом всю комнату и исчез, тщательно прикрыв за собой дверь.

Осторожно приоткрыв занавеску, я посмотрел в окно. Ни души; лишь «катафалки» Кальсона торчали внизу без движения, будто покинутые своими экипажами.

– Максим Кириллович, вы умеете связывать друг с другом веревки? – спросил я.

– Умею... – растерянно отозвался продавец запчастей.

– А у меня это никогда не получалось. Придется вам этим заняться, только связывать нужно будет не веревки, а простыни.

– Зачем?.. – Максим Кириллович, все возбужденное существо которого давно уже пребывало на олигархическом чердаке, упорно не желал оттуда спускаться.

– Я был водворен сюда, к вам с обещанием, что за мной скоро придут и начнут решать мой вопрос. Заодно, очевидно, решат и ваш. К дому – с противоположной стороны – прикатила бригада вашей будущей невесты, дочери Дергачева. Сейчас там идут переговоры, в частности, обо мне – и о вас, конечно. Отдать нас Кальсон ни за что не согласится, вывести вас и меня отсюда без боя у него тоже нет никаких шансов. Догадываетесь, какое решение он примет по моему вопросу – и по вашему, конечно?

Господин Збандут сразу все понял. Он спросил только:

– Вы хотите сбежать… спуститься отсюда через окно?

– Ну… да, – ответил я, выбрасывая из комода на диван кипу постельного белья.

Он с немалым сомнением смерил глазами туда и обратно оба моих метра и сказал:

– Меня-то такой трос, может, и выдержит, а вас – вряд ли.

Я среагировал максимально бодро – насколько это позволял разговор шепотом:

– Значит, вы полезете первым!

Не задавая больше вопросов, продавец запчастей, которого я напугал смертельно, а потом подарил надежду, принялся связывать углами пододеяльники, выбирая те из них, что поновее. Как ловко, несмотря на волнение, это у него получается, отметил я. И сообразил ведь, что пододеяльники прочнее простыней.

Стараясь как можно меньше задевать занавески, я взялся за оконные шпингалеты. Не тревоженные с осени, они поддавались плохо, а один из них выдал-таки предательски громкий щелчок, заставив меня замереть на несколько секунд. Но все по-прежне­му было тихо, «катафалки» Кальсона валялись под окном безжизненными черными слитками. Конечно, пока боссы ведут переговоры, шестерки могут расслабиться. Окно, несмотря на все мои старания – а может, благодаря им – открылось с изрядным грохотом. Но возмездия снова не последовало: Кальсону было пока не до моей ничтожной возни в спальне. Правильно, по мою душу должны прийти в самый последний момент, перед отступлением: духовно обогащенный газетными вырезками, врученными мне Петровной, я не сомневался теперь, что именно Кальсон уступит поле негромкого боя противнику.

Збандут тем временем соорудил постельный трос и привязал один из его концов к батарее. Другой конец я через приоткрытое окно выбросил наружу. Затем, сняв тапки, я выбросил один из них вслед за тросом, а другой угнездил на полу возле окна, постаравшись придать ему максимально непринужденную позу. Максим Кириллович, с немалым изумлением наблюдавший за моими манипуляциями с обувью, спросил:

– Так я полез?

Я разбросал по стенам шторы, распахнул настежь окно, выдержав тем самым драматическую паузу, и ответил:

– Можете лезть. Только если ребята Кальсона вас заметят и поймают, скажите, что я вылез первым и уже сбежал.

– Да, могут заметить, – вздохнул он.

Дошло наконец. Я же с самого начала молил Господа о том, чтобы антрацитовая охрана не засекла хотя бы тот момент, когда мы будем выбрасывать из окна наш импровизированный канат. И Господь, кажется, меня услышал: под окном не наблюдалось никакого движения. Я сказал Збандуту:

– Я, как любовник, которого застукал муж, собираюсь отсидеться в шкафу. Если хотите, можете составить мне компанию.

Не дожидаясь ответа, я открыл шкаф и, лавируя, как горнолыжник, между куртками, пиджаками и рубашками, пополз на карачках в дальний угол. По пути мне попалось что-то мягкое и теплое: Машенька, как всегда, оказалась умнее своего хозяина и облюбовала себе это место гораздо раньше него. Разбуженная, она недовольно пискнула, но проникнувшись, очевидно, ответственностью момента, замерла, замурлыкала у меня на руках.

Господину Збандуту место в шкафу тоже показалось надежнее каната из пододеяльников: помедлив лишь мгновение, расчетливый продавец запчастей полез вслед за мной в мрачную деревянную утробу. Мы расположились друг напротив друга и некоторое время занимались распутыванием своих четырех нижних конечностей, перепутавшихся вдруг самым причудливым образом, а затем замерли в напряженном ожидании за плотно, как мне в тот момент казалось, прикрытой дверцей шкафа.

Есть ли у человека место более надежное, чем его собственная спальня, есть ли предмет, в большей степени внушающий уверенность, чем старый просторный шкаф, установленный в этой самой спальне? Существует ли занятие более успокаивающее, чем сидение в вышеупомянутом шкафу, к тому же еще с любимой девушкой на руках, теплой и пушистой? Машенька, умница, это прекрасно понимала, поэтому страстно мурлыкала, перевернувшись на спину и подставив свой пушистый животик моим ласкам. Я же, глупый, никак не мог проникнуться интимностью момента и ласкал ее как-то неубедительно, нервно, вслушиваясь сквозь яростный гром собственного сердца в окружающую меня тишину. Это нервное ожидание длилось минут пятнадцать.

– В окно удрали! – раздался вдруг у меня над самым ухом чей-то грубый приглушенный голос.

– Вот суки! – ответствовал ему другой голос, такой же грубый и приглушенный.

Я не слышал, как эти люди открывали дверь, входили в комнату, и от неожиданности вздрогнул. Нога Максима Кирилловича, прижатая к моей, тоже меленько задрожала. Разговор двух невидимых типов получил между тем продолжение.

– Не подходи к окну, увидят! – нервным шепотом скомандовал первый.

– А вдруг они еще лезут? – спросил второй, тоже переходя на громкий шепот. – Видишь, веревка к батарее привязана.

– Попробуй вытянуть ее сюда, в комнату. Не светись в окне, говорю! Увидят.

– Заладил «увидят, увидят»... Пусть видят, нам-то что! – огрызнулся второй, не повышая, однако, голос.

– Вот догадаются, что клиенты удрали, тогда узнаешь, что, – прошипел первый, бывший, наверное, каким-то небольшим начальником в их иерархии. Мысленно я окрестил его центурионом.

– Подумаешь, удрали! Мы что, их сторожили, что ли?

– Тебе их замочить приказали? Приказали. Ты их замочил? – вопросил «центурион» с презрением в шепоте. – Знаешь, что за это бывает?

Где-то в непосредственной близости от моего уха прозвучал выстрел. Это только потенциальные жертвы киллеров – и то лишь до тех пор, пока остаются потенциальными – считают, что пистолет с глушителем стреляет бесшумно. Впечатление было такое, что возле меня вскрылись не меньше дюжины шампанских бутылок, причем теплых и прокисших.

– Ты чего палишь? – спросил напарник «центуриона».

– Теперь ты стреляй, – прозвучало вместо ответа.

– Зачем?

– Их же двое было, блин! Стреляй!

– А куда?

– В пол, в стену, куда хочешь!

Вместо второго выстрела раздался, однако, другой, куда более прозаический звук: заскрипела, приоткрываясь, дверца шкафа, в котором прятались мы со Збандутом. Всей своей шкурой я ощутил, с каким напряжением два невидимых мне, но оттого не менее опасных типа всматриваются сейчас в эту дверь. Недолго думая, я выбросил в образовавшийся просвет разомлевшую Машеньку. Прости меня, любимая!

– Вот зараза! – в голосе подосланного убийцы послышалось некоторое умиление. – Сейчас я в нее пальну!

– Пали куда хочешь, – повторил «центурион».

Сердце мое остановилось за мгновение до того, как за не такой уж толстой стенкой шкафа вскрылась еще одна шампанская дюжина, и не сказать, чтобы совсем уж сразу возобновило свой марафонский труд. «Центурион» буркнул нетерпеливо:

– Все, пошли. Там поинтереснее дела.

Ни звука шагов, ни скрипа двери я не услышал. Впечатление было такое, что убийцы затаились, ожидая, когда их жертвы покинут убежище. Нам тоже оставалось только ждать.

«Каков негодяй! – безжалостно ругал я сам себя, сидя в полумраке. – Подставить под пули Машеньку, это нежное, ажурное создание!» Что, если ее продырявленное тельце валяется сейчас на полу? Ладно змей Фердинанд, его природа как будто и лепила специально для ближнего боя. Да и под пулями он, будучи еще подростком, держался более чем достойно. Мужчина все-таки. Впрочем, откуда я знаю, что Фердик именно самец? Только по имени. Я лениво порылся в памяти, но не нашел там никаких ценных сведений насчет первичных или вторичных половых признаков у удавов. Самцы, кажется, немного крупнее, но существует ли в мире вещь более относительная, чем размер? Фердик, конечно, гигантская колбаса, но образцов для сравнения в моей памяти также не обнаружилось. Надо будет как-нибудь на досуге заняться этим вопросом…

Пока я размышлял над всей этой чушью, из приоткрытой дверцы шкафа начало основательно задувать. Значит, наши несостоявшиеся убийцы все-таки ушли, не удосужившись закрыть за собой ни окно, ни дверь. В противном случае вряд ли бы они стали торчать на сквозняке столько времени.

Раздался вдруг какой-то звук. Я не сразу сообразил, что источником его является Максим Кириллович Збандут. По сравнению с этим звуком даже шелест одинокого листочка на робком утреннем ветерке показался бы грозовым раскатом, но я не только услышал его, но и распознал тот смысл, который заложил в него осторожный продавец запчастей.

– Вы правы, – прошептал я в ответ, – кажется, можно выбираться отсюда.



Мертвой Машеньки, слава богу, нигде не было видно, а живой я и не рассчитывал ее так просто увидеть. Спряталась где-нибудь, и наверняка не в этой комнате. Здесь было зябко и ветрено, как на пустыре.

– Не выглядывайте в окно, увидят! – прошептал господин Збандут, предупреждая мой порыв. Аналогичное предупреждение, помнится, выдал совсем недавно невидимый «центурион» своему напарнику. Убийцы и их жертвы, оказывается, могут бояться одних и тех же вещей.

Пользуясь своим ростом, я все-таки выглянул в окно из глубины комнаты. Там как раз почти бесшумно разворачивались и пристраивались к общей кильватерной колонне два последних «катафалка». Войско Кальсона бесславно, с позором отступало. Да, правы были вырезки из папки, собранной Петровной: могущество Николая Всеволодовича нынче капитально увяло. Бедный дяденька олигарх! Что-то готовит мне семейство Сереги Дергачева?..

– Что же теперь будет? – робко спросил господин Збандут.

– Для вас – то, что и предполагалось: поедете на свидание с дамой. Только и мне, наверное, придется к вам присоединиться. Да и отвезут нас эти дамы, скорее всего, за собственный счет.

На сервировочном столике в большой комнате лежали только кипятильники, зубоврачебные щипцы и кухонный нож, которые садистическая мисс Полина намеревалась использовать в качестве пыточных средств. Долларовые пачки, с таким мастерством отмытые полковником Шило, исчезли без следа. Да, поторопился я похвалить честность ребят из бригады Кальсона.

Выходная дверь оказалась незапертой. Убийцы, пришедшие по наши со Збандутом души, не удосужились захлопнуть ее. Пришлось сделать это самому: пусть люди Дергачевых не вламываются ко мне, как в собственный сортир, а хотя бы постучатся сначала.

Выглянув в окно из кухни, я увидел такие же «катафалки» и антрацитовых хлопцев, изучавших через сложные прицельные устройства наш дом, вид со двора. Местная старушечья банда, возглавляемая неизменной Поклепой, замерла в почтительном отдалении и во все глаза рассматривала двух снайперов. Мне же эта мизансцена надоела еще в постановке Николая Всеволодовича. Куда больше я интересовался сейчас примирением с Машенькой.

Кисуля моя совершенно не равнодушна к зову, доносящемуся из кухни и означающему, что здесь открывается возможность чем-то полакомиться. Пребывая в хорошем настроении, она прилетает сюда мгновенно, иногда даже врезаясь в стены на виражах. Если же настроение у нее неважное вследствие, например, перенесенной жестокой обиды, звать ее иногда приходится целую минуту, причем свое прибытие на кухню она обставляет таким образом, будто забрела сюда просто так, по чистой случайности. Нынче же звать кошачью мадемуазель мне пришлось минуты полторы: за это время я успел открыть банку с ее любимой красной икрой, припасенную, в частности, для подобных случаев. Появившись на кухне, эта вредина скользнула вдоль стены, старательно отворачиваясь от меня, запрыгнула на табурет, совсем недавно подпиравший заоблачный олигархический зад, и живописно уселась на нем, догадайтесь, каким местом повернувшись ко мне.

Я погрузил мизинец в банку, выловил несколько икринок и, совершив обходной маневр, поднес их к невидимой мне сейчас черной мордочке. Пару раз проведя шершавым щекотным язычком, Машенька уничтожила первые икринки, и я снова полез в банку. Этот маневр пришлось повторить несколько раз; когда моя красавица дозволила, наконец, беспрепятственно себя погладить, раздался телефонный звонок. Збандут принес мне дребезжащую трубку.

– О, живой! – уверенно поставила диагноз Петровна; в голосе ее, правда, чувствовалось некоторое удивление.

– Не твоими молитвами, это уж точно, – раздраженно пробурчал я. Меня так и подмывало выразиться покрепче, но очень уж не хотелось снова огорчать Машеньку.

Петровна, немного поколебавшись, решила проигнорировать мой раздраженный выпад.

– Хотела было к тебе заехать, а возле твоего дома такое творится…

– Ага, тут бы тебя раздавило, как червяка под прессом.

На этот раз мадам полковник решили немного попрепираться:

– Милицию так легко не раздавишь, Суворов! Даже тебя, непутевого, не раздавили.

– Я теперь, можно сказать, не червяк, а микроб. Микроба никаким прессом не возьмешь.

Петровна, решив больше не развивать и эту тему, сказала:

– Новость тебе хочу сообщить, Суворов. Может, сгодится на что. Четверть часа назад в изоляторе убит твой «крестник» Ванечка Городецкий.

– Как… как это случилось? – только и смог произнести я.

– Они вроде бы повздорили с охранником, – безропотно начала повествовать моя отставная родственница, – и тот сначала оглушил, а потом задушил его. После охранник пытался сбежать, но был расстрелян из проезжавшей машины прямо у ворот изолятора.

– Кальсону во время разговора со мной позвонили, и он сказал по телефону, чтобы делали то, о чем они раньше договаривались. Может, об этом у них и была договоренность?

В ответ Петровна промычала лениво:

– Вот как? Интересно…

Вдруг вся усталость, смертельный страх, пережитый совсем недавно, накопившееся раздражение и, как ни странно, жалость к убиенному Ванечке – все это разом переполнило меня и обрушилось на Петровну:

– Интересно, говоришь?! Тебе интересно?! Экскурсантка хренова! Ты вообще что-нибудь можешь, Петровна? Человека в тюрьме у вас…

– В изоляторе, – вставила она занудно.

– Человека в тюрьме, – не уступал я, – в тюрьме у вас убивают, а ей интересно! Меня, между прочим, тоже сейчас наверняка бы убили, если бы… а, да что там говорить! Сейчас бы стояла и на труп мой любовалась. Тоже с большущим интересом, да?!

Дамы – кошачьего племени или человеческого, удостоенные полковничьего чина или обойденные им, – страшно не любят раздраженных мужчин. В ответ на мой крик Машенька, отказавшись от последней порции икринок, выполнила изящный пируэт, спрыгнула на пол и испарилась из кухни. Петровна же по старой следовательской привычке принялась угрюмо «шить дело»:

– Значит, говоришь, Кальсон во время разговора с тобой вдруг кинулся отдавать приказ об убийстве? Получается, Суворов, что ты его подстрекал.

– А пошла ты... – устало огрызнулся я и отключился.

Телефон практически сразу зазвонил снова. Поколебавшись некоторое время, я решил все-таки отозваться. Из трубки вместо очередных нотаций милицейского чина неожиданно послышались дамские рыдания.

– Илюша... – прозвучало сквозь всхлипы. – Илюшенька...

Кто это? Самым лестным для меня было бы, конечно, предположение о том, что Петровна раскаялась, наконец, в своем бездействии и грубости по отношению ко мне и припала теперь к телефонной трубе, как блудная дочь к коленям еще более блудного отца. Но вообразить себе Петровну рыдающей я решительно не мог, голос, звучавший в трубке, был подвешен чуть ли не на октаву выше полковничьего, да и по имени, тем более в ласкательном варианте, эта дама меня никогда не называла. В общении со мной она вполне обходилась моей героической фамилией, а ласкательным эпитетом, да и то с большой натяжкой, можно было считать разве что словечко «гражданин», так любимое следователями и либералами, которое она иногда к этой фамилии добавляла.

– Илюша... – повторила тем временем рыдающая трубка. – Илюшенька, он сбежал!

Слова о каком-то сбежавшем индивидууме, конечно, с большей вероятностью могли быть вложены в уста госпожи следователя, но к моменту их произнесения я уже успел переключиться на реальность и понять, что трубка рыдает голосом другой моей закадычной подруги, Эльвиры.

– Кто сбежал? – спросил я. – Сынуля твой опять сбежал?

Сын Эльвиры, находившийся в самом что ни на есть обалдуйском возрасте, жил фактически на два дома, иногда у бабки, иногда у матери, что открывало немалые возможности для злодейского подросткового творчества. Сбежав от матери, он около суток скрывался в неведомых далях, а потом появлялся у бабки, чтобы через некоторое время воспроизвести этот маневр в обратной последовательности.

– Нет, это твой… – начала было объяснять Эльвира, но задохнулась на полпути. – Это твой доктор! – наконец выговорила она.

– Я думаю, он еще вернется, – сказал я просто для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Эльвира не унималась.

– Он вчера весь день лежал, я за ним ухаживала. Сегодня с утра он тоже лежал, мы много общались. Потом я пошла принимать душ, а когда вернулась, его уже не было, – рассказала она сквозь слезы и тут же спросила без всякого перехода: – Ты не знаешь, где Алик?

Я не сразу сообразил, что Алик – это зловредный гример Альберт Несторович Птица, который обещал жениться на Эльвире, но передумал и вместо этого чуть не обокрал меня практически на целую жизнь. Да, вряд ли мне удалось прожить хотя бы несколько часов, попади в руки Кальсона материалы, украденные у меня Альбертом Несторовичем, вместе с соответствующим комментарием последнего.

– Он вчера после вашего ухода малость набезобразничал у меня дома, – сообщил я Эльвире, – и за это Петровна упекла его в кутузку.

– Он – в тюрьме?..

– Не в тюрьме, а в изоляторе, – процитировал я Петровну.

– Он – в тюрьме! – трубка выдала еще с полдюжины всхлипов. – Алик в тюрьме, а Костя сбежал!

Костя, сообразил я довольно быстро, это все тот же Константин Аркадьевич Сплин. Мне очень захотелось повторить свое заклинание насчет того, что он, мол, непременно вернется, но я удержался. Действительно, если мужчина покидает даму торжественно, с поклонами и целованием рук, есть хоть какая-то надежда на его возвращение. Если же он уходит, оставляя свою ненаглядную во влажных объятиях душа, дело из рук вон плохо. Вслух я неожиданно для самого себя пообещал:

– Я тебе непременно верну кого-нибудь из них – или обоих сразу. Но чуточку позже, – и отключился.

Самое смешное, что «чуточку позже» я действительно исполнил это свое обещание – но совершенно в другой истории.

Сейчас же мне на ум пришла вдруг Елизавета с ее постоянными откладываниями свадьбы. Правда, та сама все время динамит своего перманентного жениха Вовчика, а тут... Я погрузился было во всевозможные сравнения и противопоставления, но как следует насладиться игрой собственного ума не успел: раздались настойчивые звонки в дверь.

– Это посланцы от вашей дамы, – сказал я Максиму Кирилловичу, торчавшему, конечно, поблизости. – Откройте, пожалуйста, мне надоело.



Глава 12



ЕКАТЕРИНА III, ИЛИ

ПУПС СУВОРОВ ТАВРИЧЕСКИЙ



Дальнейшее описывать мне скучно. Путаные маневры охраны, оборудованной антрацитовыми пальто и удлиненными дулами, односложные вопросы и подозрительные взгляды их начальника – все это я уже наблюдал перед появлением Кальсона. Тип, распоряжавшийся охраной Дергачевых, был, правда, мордаст и высок ростом, но переговорное устройство в ухе и руки, засунутые в карманы, наличествовали и здесь. Дополнительную скуку навевало отсутствие обгаженной садистки Полины, боевого удава Фердинанда и его не менее отважной хозяйки. Присутствие этих персонажей придавало прежде хоть какую-то пикантность ситуации.

Пока осуществлялись все эти скучные маневры, мы со Збандутом восседали в креслах – молча и напротив друг друга, как при Полине. Только сейчас мы были одеты, не связаны и молчали абсолютно добровольно. Машенька, разумеется, пряталась неизвестно где, не желая иметь с происходящим ничего общего.

Я все больше расслаблялся, все глубже съезжал в своем кресле и, может быть, даже заснул бы, измученный, но помешал Збандут. Он вдруг вылетел из своего кресла, как из катапульты, и замер в почтительной позе, всем своим видом приглашая меня последовать его примеру.

Я лениво, не торопясь поднял голову. Над моим правым плечом – там, где пару часов назад нарисовалась моя спасительница Елизавета, – возвышался массивный силуэт в темном кожаном пальто. Уподобляясь господину Збандуту, я стремительно вскочил на ноги. Со стороны силуэта донеслось томное:

– О-о!

– Здрасьте... – проговорил я – без всякой томности, но с надеждой.

– Привет! – поздоровался со мной силуэт женским голосом.

– Здрасьте... – уже почти подобострастно повторил я. Дама, возникшая передо мной, вряд ли заслуживала бы такого к себе отношения, если бы не два обстоятельства, магнитом привлекшие мое внимание: ее массивные щеки, небрежно разбросанные по плечам, и до боли знакомая мне папка, которую она держала в руках.

– Ты чего это добро не бережешь… – она помолчала мгновение, подыскивая определение мне, негодяю, – медведь? Тем более, такое добро!

Строгость этой дамы представлялась, впрочем, наигранной. Пока она, потрясая папкой, приближалась ко мне, я опознал ее, вспомнив журнальные вырезки Петровны. Своей собственной сверхтяжелой персоной передо мной предстала Екатерина Павловна Дергачева, жена вонючего олигарха Сереги и мать моей ненаглядной Ирины Сергеевны Карпович. Подойдя ко мне на расстояние рукопожатия, она бросила Збандуту:

– Чего стоишь? Не видишь, мне с человеком поговорить надо? Отвали куда-нибудь.

Максим Кириллович хотел было выскочить в коридор, но, не решившись, очевидно, потревожить охрану, которой там было больше, чем грязи в болоте, скрылся в спальне и только что не заколотил за собой дверь. Екатерина Павловна не удостоила все эти маневры ни граммом внимания. Вместо этого она приблизилась еще на шаг и потрепала меня по щеке – столь же ласково, сколь и бесцеремонно.

– А ты ничего... – она сделала паузу, снова подыскивая мне определение, – пупс. И здоровый какой, правду Ирка говорила! Я таких люблю.

Произнося последние слова, она прижалась ко мне всем своим неохватным одеянием, под которым, как выяснилось, скрывался мешок, туго, без каких-либо неровностей набитый салом. Меня слегка замутило.

– Присаживайтесь, пожалуйста! – прохрипел я, давя из себя улыбку, как пасту из пустого тюбика.

– Да, сейчас не об этом надо, – вздохнула она, отлипла от меня, уселась в кресло и спросила, потрясая папкой: – Так, говоришь, это серьезно?

Я, не моргнув глазом, соврал – уже который раз за сегодняшний день:

– Да, конечно. Надо еще много думать, работать, но все очень серьезно.

– Подумай, поработай. С самим Городецким тебя сведу, пощупаешь его маленько, – Екатерина Павловна затряслась всем телом, что, как я довольно быстро понял, означало у нее смех, хотя обвислое лицо при этом оставалось неподвижным.

– С Городецким встретиться вряд ли удастся, – сказал я.

– Знаю, он в тюрьме. Ничего, вытащим!

– Он убит около часа назад там, в тюрьме. В изоляторе, то есть.

Екатерина Павловна некоторое время молчала, потом прокричала злобно:

– Чего столбом торчишь, шея болит на тебя башку задирать! Сядь! – Дождавшись исполнения этого приказа, она воскликнула: – Вот сволочь Кальсон! Боишься его, пупс?

– Не то слово, – только и оставалось ответить мне.

– Ничего, уж теперь-то я тебя в обиду не дам... мое сокровище! – нашла она мне новое определение. – У меня есть избушка за городом, о ней никто не знает, вообще никто. Стены – во, охраны – во! – она вскинула руки к потолку, потом, соответственно, развела их в стороны. – Поработаешь там над этой папочкой... и еще кое над чем поработаешь... ха-ха-ха!

Намек был более чем прозрачен, и я погрузился в глубокие размышления о том, что для меня сейчас лучше – мучительная смерть от руки одной из шестерок Кальсона или объятия этой энергичной особы. Размышления мои были довольно сложными, но вывод – простым и однозначным: смерть лучше. Неожиданно для самого себя и, признаю, несколько невпопад я сказал:

– У Збандута сегодня свидание с вашей дочерью.

– Это... – мадам Дергачева устремила взгляд примерно в те пространства, в направлении которых испарился Максим Кириллович. – Ирка мне говорила, что он... и ты... фиг с ним, пусть идет куда хочет. Нам с тобой тоже надо отсюда смываться. И побыстрее... пупс. Подъем, поехали!

«Поехали» – это, конечно, в загородный дом за высоким забором и с кучей охраны. До чего же роскошные жилища этих свободных и могущественных членов гражданского общества напоминают тюрьмы, подумал я. Еда там, конечно, будет чуть получше, чем баланда в изоляторе у Петровны, но отрабатывать олигархическую кормежку придется в постели у этой полуразвалившейся шлюхи, которая, поди, изнасилует меня прямо на пороге своего загородного парадиза. Острое желание незамедлительно отдаться в лапы Кальсона овладело мной вторично. Да и от бурных ласк его племянницы-садистки я бы сейчас, наверное, не отказался.

– Ой, – громко вскрикнул я и, подумав немного, чтобы не перепутать стороны, схватился за левую часть груди. Сердце...

– Какое еще сердце... – удивленно спросила она, – медведь?

Пупс, медведь и сокровище мадам Дергачевой в одном флаконе некоторое время молчало, насильно вздымая и проваливая грудь, потом прохрипело с надрывом:

– Валидол там, на кухне, в шкафчике возле плиты. Скажи... скажите своим коз... охранникам, чтобы принесли.

В указанном месте на кухне в недрах горы из лекарств действительно должна была скрываться облатка валидола. Охранники сплошь мужики, надеялся я, значит, будут искать неумело и долго. Эта зараза хочет побыстрее увезти меня отсюда. Чего бы она ни боялась, оставаясь здесь, мне это на руку. Надо тянуть время.

Екатерина Павловна с неожиданной для такой туши легкостью сорвалась с места, выкрикнула в коридор распоряжение и, вернувшись, спросила меня:

– Тебе не легче, пупс?

– Нет, мне посидеть нужно минут пятнадцать... двадцать. И валидол. Со мной иногда бывает такое, когда понервничаю.

– Страху натерпелся, мое сокровище? – она ласково погладила меня по щеке. Вместо ответа я нервно дернулся.

– Сама удивляюсь, как это Кальсон оставил тебя в живых.

Я ответил, стараясь при этом как можно правдивее задыхаться:

– В шкафу прятался.

– И эти козлы... охрана тебя не нашла?

– Я окно открыл и веревку спустил на землю, будто сбежал.

Сказанное мною почему-то ужасно ее развеселило. Где-то ближе к концу этого веселья – увы, значительно раньше, чем я ожидал! – появился начальник охраны с валидолом. По такому случаю ему даже пришлось выпростать одну руку из кармана.

– Давай, скорее! – скомандовала мне торопящаяся мадам.

– Быстрее нельзя, валидол должен сам рассосаться, – прошепелявил я, стараясь держать таблетку в самом сухом месте рта, который, как назло, начал обильно наполняться слюной.

– Тебе легче, пупс? – спросила она уже через полминуты.

Я отрицательно покачал головой.

– Какой ты хилый! Разве можно так, пупс? Молодому здоровому мужику разве можно? Вот у меня ничего не болит. Ни-че-го! Не знаю и знать не хочу, где оно, это сердце ваше! Фу, жарко тут у тебя, – она расстегнула пальто и, уперев кулаки примерно в то место, где у дам обычно находится талия, заходила по комнате взад-вперед. – Таблетки, диеты, уколы там всякие – это ерунда. Выпить как следует – но обязательно чего-нибудь приличного, самогонка, водка паленая не годится, знаю... Значит, выпить как следует, пожрать чего-нибудь вкусненького, а потом мужика хорошего принять на грудь, вот и будет здоровье!

Как ни мешала мне здоровенная таблетка во рту, но оставить такую речь без ответа я не мог, ипрошепелявил:

– У вас, можно сказать, есть собственный рецепт бессмертия. Зачем вам эта папка?

– Можешь называть меня на «ты», когда мы вдвоем, – великодушно разрешила она и, распираемая энергией, бросилась придвигать поближе ко мне свободное кресло.

Этот довольно старый и тяжелый агрегат, стоявший раньше на колесиках, теперь, когда колеса эти давно сломались, опирался на четыре металлических огрызка и был мало приспособлен для перемещений. Но мадам Дергачева все-таки добилась своего, произведя страшный треск и оставив на моем и без того лысом паркете глубокие борозды. Вот зараза, в очередной раз подумал я, а Екатерина Павловна, расположившись рядом, зашелестела душевно:

– Я же понимаю, медвежонок, что все это ерунда. Сколько еще? Десять, ну пятнадцать лет, потом старой стану, все смеяться начнут, спихивать: давай, мол, место молодым.

– А что, у тебя прекрасная дочь, – проскрежетал я несвободным языком.

«Хорошо, наверное, было бы действительно выпить с ней стаканчик-другой «чего-нибудь приличного», а потом поговорить по душам. Много нового узнал бы из жизни жвачных», – подумалось мне. Только вот задушевным разговором эта прорва вряд ли ограничится.

«Прорве» мои последние слова активно не понравились.

– Дочь прекрасная? Это Ирка, что ли?! А вот ей! – прямо перед моим носом выдвинулась из жирного кулака и расцвела кровавым цветом роскошная фига. – Ты подумал, что из этого получится, пупс? Бессмертная мать – и бессмертная дочь рядом. Дети живут смертью родителей, в этом их надежда. А тут что? Вечный кошмар! А у Ирки еще есть передо мной одно преимущество...

– Молодость, ты имеешь в виду?

– И это тоже, – отмахнулась она. – Слушай, а если этому твоему бессмертному дать, к примеру, чем-нибудь по башке, что получится?

– Такое, думаю, и бессмертному не очень понравится, – дипломатично прошамкал я.

– Вот и я так думаю. А представляешь, сколько возможностей для того будет?

– Да, вечность предоставляет бесконечное число возможностей прервать ее, дав по башке, – согласился я и вдруг с ужасом почувствовал, что проглотил спасительную таблетку. Вся надежда была теперь на затягивание разговора.

Я произнес – медленно, задумчиво:

– Ты права. Бессмертием ни с кем нельзя делиться.

Аналогичную мысль, кажется, уже высказывала мне Ирина Сергеевна Карпович. Мамочка оказалась, однако, гораздо щедрее дочери.

– Нет! – влажно задышала она мне в ухо. – Я поделюсь, обязательно поделюсь, но только с одним человеком. И знаешь, с кем?

– Думаю, что со мной, – флегматично предположил я.

Она, кажется, огорчилась немного такой моей сообразительности.

– Как догадался?

– Мне сегодня уже предлагали такое.

Мадам снова была огорчена – на этот раз сильнее. Она вскочила с кресла, заходила по комнате.

– Кальсон, сука! Вот сука! Ну ничего, с этим потом, потом разберемся. Как самочувствие, пупс?

– Уже лучше. Еще немного – и все пройдет.

– Ты только вообрази, пупс! – воскликнула она, вздев руки небу. – Ты и я!

Я вообразил – и по телу моему прошла судорога отвращения. Не заметив этого, Екатерина Павловна продолжала:

– Ты, сразу видно, мужик образованный, умный. Я баба энергичная и – не смотри, что простая – тоже не дура. И целая вечность перед нами! Вся страна, вся эта сволочь будет у нас здесь! – она простерла руки перед собой, сжала их в кулаки. – Да что там страна, я царицей мира, я мировой императрицей буду!

– Екатериной Третьей, – подсказал я.

– Точно! А ты будешь моим Потемкиным!

– Лучше уж я останусь Суворовым.

Мне вспомнилось, что мой великий однофамилец был одним из тех немногих, кто избежал объятий той, предыдущей Екатерины. Будущая же нумерованная Екатерина поняла меня по-иному.

– Полководцем хочешь быть? Правильно! Армии, танки, ракеты – вперед! Весь мир покорится вечности! Завопила она, потом вдруг замолчала, прислушиваясь, и объявила уже совсем другим тоном: – Все, п...ц. Опоздали.

Прислушавшись вслед за новоявленной императрицей, я различил шум, составленный из нескольких мужских голосов и женского – единственного, но перекрывавшего собой все остальные. Я узнал этот голос и возрадовался всем сердцем: спасение – пусть и временное, как всегда, – пришло. Вечность, заявленная несостоявшейся Екатериной III, заканчивалась, не начавшись. Впрочем, с вечностями такое час и минуту случается.

Не успел я довести до конца свои мимолетные размышления о вечности, как дверь, ведущая в прихожую, распахнулась с треском и впустила к нам очередной клубок, составленный из разнообразных живых существ. Такие клубки, как вы успели заметить, стали образовываться в моей квартире с завидной регулярностью.

Данному образованию, в отличие от предыдущего, не хватало, однако, доблести и стойкости, олицетворявшихся боевым удавом Фердинандом. Поэтому новый клубок начал распадаться прямо на пороге комнаты, дав мне возможность идентифицировать его составные части.

К таковым относились: мордастый начальник охраны с руками, засунутыми в карманы, мой сегодняшний знакомец Микола Лютый в стандартном антрацитовом пальто и с говорящей серьгой в ухе, а также Ирина Сергеевна Карпович, запыхавшаяся, злобная, раскрасневшаяся и прекрасная во всех вышеперечисленных состояниях.

Ее негодование вполне можно было понять, ведь главное достоинство любого монарха или олигарха заключается в том, что он рано или поздно умрет. Если же он вдруг обретет бессмертие, плохо станет всем, но первыми это почувствуют на себе его родственники.

Нецензурно зафиксировав конец очередной вечности, Екатерина Павловна пребывала в некоторой прострации. Она, по-видимому, недооценила ту стремительность, с которой могла прибыть сюда ее нежно любимая дочь. Конечно, в противном случае она велела бы охранникам силой тащить меня отсюда несмотря на все «недомогания».

Воспользовавшись временно растерянным, расслабленным состоянием мамочки, троекратная вдова Карпович вцепилась обеими руками в папку и рванула ее к себе. Но вскоре выяснилось, что теперь уже дочь недооценила способности своей почтенной родительницы. Претендентка на мировое владычество устояла, не выпустила бессмертие из рук. Завязалась борьба, в процессе которой дамы старались вырвать папку друг у друга, борьба молчаливая, если не считать громкого сопения, кряхтения и пыхтения, обильно издававшегося обеими воительницами.

Я мысленно подивился их благородству. Действительно, каждая из дам могла бы кликнуть на помощь себе целую свору охраны, но они обе предпочитали действовать самостоятельно. Микола Лютый и его мордастый визави неподвижно торчали в дверях, ожидая приказаний, которых не поступало. Вот всегда бы так! Ах, если бы короли, президенты и прочие начальники вместо объявления войны вызывали бы друг друга на благородную дуэль, оставляя в покое своих подданных...

Между тем соперницы, отчаявшись одолеть друг друга при помощи физической силы, решили прибегнуть к силе слова, преимущественно нецензурного.

Среди цензурных и околоцензурных словечек, помимо банальных «шлюх», «сук», «стерв», «сволочей» и «****ей», сыпавшихся будто из автоматической авиационной пушки, доминировали железнодорожные и почему-то корабельные термины. Особенное впечатление произвело на меня погоняло «сисястая цистерна», примененное мамочкой к горячо любимому дитя. Дочь в долгу не осталась: в ответ на свободу был выпущен какой-то совсем уж экзотический «старый лихтеровоз».

Из этого мутного потока мне удалось выудить и кое-какую полезную информацию. Оказывается, Екатерина Павловна узнала о предстоящем визите дочери ко мне, просто подслушав наш разговор; такое в семействе Дергачевых практиковалось постоянно. Молодые дамы не могут, как известно, вот так, вдруг сорваться с места, даже если речь идет о бессмертии: им нужно подобрать одеяние, должным образом разместить его на туловище, а также накраситься и причесаться. Время сборов растет пропорционально гардеробу и возможностям по совершенствованию внешности, которыми располагает дама. В случае же возможностей олигархических некоторым особам и самого бессмертия не хватило бы на то, чтобы выбраться из дома. Будущая всемирная императрица полетела ко мне, учитывая это обстоятельство, но не полагаясь всецело на него. Перед отъездом она отдала кое-какие распоряжения начальникам охраны и гаража, создав тем самым дополнительные препоны на пути любимой дочери к бессмертию.

Но о действиях, предпринятых мамочкой, было тут же доложено Ирине Сергеевне, и это послужило ей сигналом к ускорению сборов. Искусственно воздвигнутые барьеры она легко преодолела, опираясь на то свое преимущество, о котором упоминала в разговоре со мной Екатерина Павловна; речь о нем впереди. Собрав летучий отряд из верных охранников во главе с Миколой Лютым, она появилась под моими окнами лишь на полчаса позже любимой мамочки.

Противницы, исчерпавшие до того запас физических сил, постепенно утрачивали и силы душевные. Когда из уст дочери прозвучало до боли банальное: «Дура!» а в ответ мать выдала еще более банальное: «Сама дура!» я понял, что поединок заканчивается вничью.

Следовало немедленно заполнить наметившуюся паузу, причем чем-нибудь не очень банальным. Дамы по-прежнему удерживали папку всеми четырмя передними конечностями и, с ненавистью глядя друг на друга, релаксировали после тяжелой бесплодной схватки, а я тем временем залез в шкаф и, пошарив за книгами, извлек на свет божий пакет, двое суток назад безраздельно принадлежавший доктору Сплину. Указав глазами на папку, ставшую причиной столь ожесточенного дамского соперничества, я сказал:

– Извините, но вы, кажется, забыли, что на руках у Кальсона еще один экземпляр. Николай Всеволодович не имеет ни родителей, ни детей, поэтому сможет оперативно им распорядиться.

Следующие мои слова и действия были просто верхом наглости. Но учтите, что за последние часы мой дом посетили две или даже три олигархических бригады, мне было дважды обещано бессмертие, а я, несмотря на такую щедрость, все еще оставался жив. Это, согласитесь, кому хочешь добавит уверенности. Я сказал просто и прямо:

– Кальсона нужно уничтожить. Теперь он не так силен, как прежде, а вот это позволит окончательно его добить. Меняю свой пакет на вашу папку, в ней все равно еще надо разбираться.

После этого я просто подошел и забрал бессмертие из четырех холеных женских ручек. Взамен я, как и обещал, протянул дамам пакет.

– Что это? – прозвучало хором.

– Смерть Кощея, – ответил я, изо всех сил стараясь унять нервную дрожь.

К изучению электронных носителей не приступишь так, запросто, поэтому дамы накинулись на файлы с бумагами.

– Смотри, это не копия, подлинник! – воскликнула минуту спустя Екатерина Павловна.

– У меня тоже, – ответила с удивлением ее дочь.

Одна из них, уже не помню, кто именно, спросила у меня:

– Где ты это взял?

– Это завещал мне один мой знакомый, ныне покойный, – ответствовал я с почти подлинной скорбью в голосе. Ах, если бы негодяй Сплин действительно отдал душу черту! Не дождешься... – Он собирал это чуть не полжизни.

– Зачем? – удивлению дам уже не было никакого удержу. Действительно, зачем? Возможности использовать эти материалы без риска быть убитым на месте у Сплина не было никакой. Очевидно, добрейший доктор не мог просто так, не совершая подлостей, общаться, работать, подчиняться кому бы то ни было. Вслух я сказал:

– Его прямо-таки сжигала страсть к коллекционированию…

– Ты видела когда-нибудь подпись Кальсона? – спросила у матери Ирина Сергеевна Карпович.

– Видела один раз, – ответила та. – Фальшивую.

Синхронно оторвавшись от бумаг, дамы синхронно посмотрели на меня. Я поспешил их успокоить:

– Мой покойный друг был очень привередливым коллекционером. Он никогда не опустился бы до подделок.

На некоторое время семейство Дергачевых опять погрузилось в бумаги. Иногда дамы перебрасывались какими-то репликами, смысл которых я плохо понимал. Наконец Ирина Сергеевна подняла голову и, обращаясь ко мне, сказала:

– Ладно, поехали.

– Да, надо ехать, – согласилась Екатерина Павловна, не поднимая, впрочем, головы. – Там во всем разберемся.

– Куда? – нервно поинтересовался я, искренне надеясь, что мадам Дергачева на этот раз имела в виду не свою роскошную загородную тюрьму.

Мадам Карпович поспешила объяснить:

– К нам, к нам на крышу. Тебе ведь у нас понравилось, котик дорогой?

Говоря это, она подошла ко мне, ласково погладила по щеке. Екатерина Павловна тоже приблизилась на пару шагов, опасаясь то ли за мое целомудрие, то ли за сохранность папки, которую я по-прежнему держал в руках.

Ехать на олигархический чердак, где за мной – и, соответственно, друг за другом – будут приглядывать сразу две дамы, это, конечно, лучше, чем безраздельно упасть в объятия одной, причем не самой очаровательной из них. Но роскошное жилище под стеклянным колпаком – это тоже, как ни крути, тюрьма…

– Думаю, мне лучше остаться здесь, – солидно и уверенно – излишне уверенно, как вскоре выяснилось – заявил я. – Посижу, почитаю, подумаю, а потом приеду… потом мы встретимся где-нибудь и все обсудим.

– Нет, котик, тебе будет лучше проехать с нами, – еще ласковее, чем прежде, пропела вдова Карпович.

– Да, пупс, поехали, без фокусов, – подтвердила мадам Дергачева распоряжение дочери. – Нам спокойнее будет, тебе тоже полезнее… для здоровья!

Последние слова должны были прозвучать для меня особенно убедительно, но не прозвучали: душу все еще согревали «подвиги», совершенные мною сегодня.

– Не поеду, – нахально, хотя и без прежней уверенности заявил я и добавил, уцепившись за первую из подвернувшихся причин такого непослушания: – Кисуля моя с голоду без меня умрет.

Ирина Сергеевна посмотрела на меня с удивлением: она приняла сказанное на свой счет. Я поспешил объяснить:

– Кошка у меня здесь, дома живет.

– Мы ее с собой возьмем, – предложила Екатерина Павловна.

– Или оставим кого-нибудь здесь ее кормить, – выдвинуло альтернативный вариант вдовствующее чадо.

– Не поеду… – не столько прошептал, сколько обозначил губами я.

Обе дамы одновременно подняли руки, произведя при этом неслышный щелчок пальцами. Два мужичка с разговорниками в ушах, по-прежнему торчавшие у дверей, расступились, впустив в комнату третьего, одетого в такую же антрацитовую униформу. Форменное пальто, очевидно, было подыскано ему второпях: оно расходилось, топорщилось на груди и на животе, а узкие рукава заканчивались чуть ли не на локтях вошедшего. Детина этот был чуточку ниже меня, но, наверное, раза в полтора шире. Битым своим затылком я немедленно почувствовал, что именно этот боец разукрасил вчера пудовыми кулачищами физиономии покойного Карповича, отставной секретарши Ирочки и Кольки Матвеева. Альтернатива, таким образом, вырисовывалась более чем простая: сразу подчиниться требованию олигархических дам или получить сначала аналогичное украшение на лицо, а потом все равно подчиниться. Практически без колебаний я остановился на первом варианте.

– Хорошо, поехали. Дайте только вещи собрать.

– Там у нас все есть, котик! – воскликнула вдова Карпович. – И даже немного сверх того.

Действительно, брать с собой смену белья, полотенце и зубную щетку было бы в данной ситуации как-то глупо. Это попахивало бы даже некоторой безнадежностью. Я взял пакет, аккуратно сложенный на сервировочном столике ребятами полковника Шило, и хотел было сунуть в него папку с бессмертием. Но и это мое действие было пресечено бдительной Ириной Сергеевной.

– Микола, прими папку! – скомандовала она.

Правильно, «бунт на корабле», который попытался устроить я, автоматически понизил уровень доверия ко мне. Микола вопросительно посмотрел на Екатерину Павловну и, не получив возражений с ее стороны, подошел и забрал у меня труд Ванечки Городецкого. Он, кажется, пользовался одинаковым доверием – и, соответственно, находился под одинаковым огнем – со стороны обеих хозяек. У охранников здесь вообще не было принято встревать в разборки между матерью и дочкой. В большей степени они были озабочены поддержанием сложившегося вооруженного нейтралитета и паритета. Что ж, это очень разумно, иначе кровопролитие не заставило бы себя ждать.

Я пошел на кухню, взял из буфета бутылку водки, которую держал для гостей, сунул в пакет. Вот, собственно, и весь мой багаж на сегодня. Да, а как же я мог забыть о своем потенциальном спасителе от гименеевых уз?!

Максим Кириллович Збандут скромно сидел на краешке дивана в спальне и боялся, очевидно, даже прислушаться к тому, что происходило за дверью, плотно прикрытой им же самим. Машенька расположилась подле, всецело отдавшись ласкам осторожного продавца запчастей, чем немало способствовала обретению им душевного равновесия. Ревнивое чувство снова кольнуло меня, но времени на выяснение отношений с кошачьей изменницей сейчас не было. После разберемся, если доведется мне вернуться в свою квартиру живым и хотя бы относительно здоровым.

–  Собирайтесь, поехали! – в ответ на эти мои слова, бывшие бессовестным плагиатом с тех, что адресовали мне олигархические дамы, Максим Кириллович съежился еще сильнее и поинтересовался робко:

– Куда?

– Вы разве забыли? – невесело усмехнулся я и добавил, указывая сквозь дверной проем на Ирину Сергеевну Карпович: – У вас же сегодня свидание с этой дамой.

– Здрасьте... – сдавленно прохрипел Максим Кириллович в сторону нашей общей подруги, с которой он, по его словам, провел накануне бурную ночь и от которой получил пусть не окончательное, но все же предложение руки и сердца.

Ирина Сергеевна едва ему кивнула. Может, наврал мне все честолюбивый продавец запчастей? Но ведь рассказ его изобиловал достоверными подробностями, которые он никак не мог выдумать.

– Это тот самый Максим? – поинтересовалась Екатерина Павловна, бесцеремонно ткнув пальцем в Збандута.

Ирина Сергеевна еще раз молча кивнула. Значит, милые, несмотря на всю холодность, узнали друг друга и моя гипотеза о том, что на свидание ко мне или к Максиму Кирилловичу приходила какая-нибудь подруга или кастелянша рухнула вслед за всеми остальными гипотезами, касающимися вдовы Карпович. Кто же она тогда, эта Ирина Сергеевна № 2? Двойник? Ох и устал же я от всех этих загадок... Скорее бы уж хоть какая-нибудь развязка.

– Поехали, наконец? – буднично, по-домашнему, будто жена смертельно надоевшего мужа, спросила нас со Збандутом загадочная троекратная вдова.

– Поехали… – устало отозвался я один.



Глава 13



ОБОРОТНИ ПРЕКРАСНОГО ПОЛА



– Скучно, – сообщил мне, вздохнув, Колька Матвеев. – Вторые сутки здесь торчу…

Я молчаливо с ним согласился. С момента, когда черный «катафалк» Дергачевых доставил меня к их обиталищу, прошло никак не более часа, а мне тоже уже было скучно. Скучно и тревожно. Такое же чувство испытывает, наверное, арестант, брошенный после задержания и многочасового допроса на нары, в пустую камеру. Только что он был всем нужен, со всех сторон ему шептали, грозили и сулили, требуя признаний и показаний, а теперь он, как сумка, забытая под кустом, валяется в одиночестве и неопределенности.

Немедленно по прибытии олигархические дамы без следа растворились где-то в местных бесконечных анфиладах, прихватив с собой Збандута и пакет с компроматом на Кальсона. Микола Лютый, по-прежнему не выпускавший из рук папку с бессмертием, последовал за ними, но напоследок успел шепнуть мне, чтобы я шел сюда, к «партизанской землянке».

– Вас там найдут, – сказал он, забыв пояснить, кто именно найдет и когда.

Возле землянки было пусто, если не считать Кольку Матвеева, лениво растянувшегося на травке. Беседа, завязавшаяся между нами, получилась такой же ленивой.

В ответ на заявления о скучности олигархического бытия я предложил Кольке:

– Ты бы помылся, что ли.

Предложение это было не совсем безосновательным: ворочаясь, мой приятель всякий раз обдавал меня кислым нечистым духом, которым основательно пропитался за те часы, что он провел подле Сереги Дергачева, самого влиятельного из олигархов.

– Где у них помоешься? – с вызовом прошептал мне Колька прямо в лицо, и из уст его на меня снизошел другой дух – алкогольный. Источник этой благодати – полупорожняя бутылка виски – валялся в ногах у моего компаньона по почившему в бозе агентству «Апогей».

– Здесь комнаты такие есть с водопадами, – сообщил я и неожиданно для самого себя чуть не причмокнул от удовольствия. Эх, сейчас постоять бы под таким водопадом, а потом завалиться спать минуток эдак на тысячу… Только кто ж мне такое позволит?  Я буквально шкурой чувствовал, что пауза, любезно предоставленная мне хозяйками, вот-вот закончится.

– Видел я в лесу водопад, – сказал Колька, – но вода там холодная. Да и заголяться здесь... Вроде бы лес, но все-таки дом. Неудобно.

– Надо нишу с краником найти, и вода сделается теплой, – ответил я, решив оставить без внимания нравственные терзания моего приятеля.

Он посмотрел на меня как на идиота, но этого впечатления своего не озвучил.

– Один употребляешь? – спросил я, ткнув ногой в бутылку, замеченную раньше.

Матвеев неожиданно возбудился.

– Не, на троих соображали. Тут баба одна была, ее часто по телевизору показывают... как ее...

– Хрен с ней, – оборвал я и тут же действительно выбросил из головы непонятную телевизионную бабу.

– И еще с этим, с Серегой Дергачевым. Во здоров пить мужик! Постоянно водки требует, ему не дают, так он все остальное подряд, стакан за стаканом...

– Или прямо из горла, – вставил я, вспомнив свое первое свидание с хозяином всего, что меня сейчас окружало. – У меня подарочек для него.

Я потряс пакетом с упакованной в нем водочной бутылкой – единственной своей поклажей.

– Вот хорошо! – обрадовался Колька, схватил меня за руку, зашептал нервно: – Он говорил, что если водки до завтра не получит, то прикончит всю эту богадельню к чертовой матери.

– Я думаю, вчера он говорил то же самое насчет сегодняшнего дня, а позавчера – насчет вчерашнего, а...

Я мог бы, наверное, продолжать эту последовательность аж до Троянской войны, но как раз в этот момент из ближайших кустов вынырнул Микола Лютый. В руках он нес папку, так и не прочитанную мной, но уже до смерти надоевшую мне заключенным в ней бессмертием.

– Хозяйки просили отдать вам это, – сухо, даже немного торжественно объявил он, передавая мне папку, и тут же добавил чуточку другим тоном: – И проводить.

– Куда? – живо поинтересовался я.

– Туда, – прозвучал исчерпывающий ответ охранника. – Здесь недалече.

Настолько бодро, насколько это позволяло мне мое состояние, я поднялся с травы и последовал было за Миколой, но был остановлен Матвеевым. Колька задал вопрос, столь же естественный в его положении, сколь и трудный для ответа в моем:

– Слушай, долго еще мне здесь торчать?

Неожиданно на выручку пришел Микола Лютый:

– Вы можете просто встать и уйти. Насчет вас не поступало никаких указаний.

– Как уйти?

– Как пришли, – сказал охранник, забыв, наверное, что моего приятеля, скорее, принесли сюда. – Пройдете в холл через главную гостиную, спуститесь на лифте, красной стрелкой помеченном, а дальше через дыру под забором.

– Прямо сейчас можно? – спросил Колька с надеждой.

– Мм-м... лучше после полуночи, когда я заступлю на дежурство. А то мало ли что...

– Понятно... – вздохнул бесценный кадр агентства «Апогей» и потянулся к бутылке.

Бардак какой у этих олигархов, хуже чем у коммунистов в свое время, думал я, входя в лес вслед за своим провожатым. Отпустить просто так Кольку, знающего уже тут многие ходы-выходы, ставшего практически свидетелем убийства Карповича... Да и в том, что касается меня, грешного. Я здесь то ли гость, то ли узник, то ли то и другое вместе. Но гостю полагаются апартаменты, узнику – камера или хотя бы тюфяк возле батареи, чтобы сподручнее было приковывать наручниками, а меня ведут в лесную чащу.

– Мне бы с этой папкой лучше в кабинете где-нибудь посидеть, за столом, – сказал я в спину Миколе.

– Вначале хозяйки так и распорядились: выделить вам апартаменты и отвести туда, – ответил он, не оборачиваясь. – Но потом молодая хозяйка... Ирина Сергеевна догнала меня в коридоре и велела проводить вас к лесному водопаду.

– Может, это из-за того, что у них сегодня прием?

– Прием отменен по случаю... чрезвычайных обстоятельств. Осталась, правда, одна гостья... не очень трезвая. Где-то здесь, в лесу болтается. Ее ищут.

Я снова пропустил мимо ушей слова о некой нетрезвой даме, спросив вместо этого:

– Тяжко, наверное, быть слугой трех... двух хозяек, а, Микола?

– И опасно, блин... Щоб воны сказылись! – воскликнул бравый хохол, по-прежнему не поворачивая головы.

– Думаю, мне удастся вытащить тебя отсюда, – пообещал я снова, как и во время нашего прощания сегодня утром.

– О, то гарно было б, – вздохнул он без особой надежды.

Да, Микола Лютый мало походил на ловкача, умеющего составить капитал на служении нескольким господам. Хотя и для ловкача такое может закончиться плахой – после первой же серьезной ошибки. Да и без ошибки тоже – просто за излишнюю ловкость башку снесут. Бывали, правда, такие, которые и в живых оставались, и капитал приобретали, но тем, очевидно, Господь помогал. Нынче же с помощью Божьей дела у нас обстоят из рук вон плохо.

Расстояния на этом, пусть олигархическом, но все-таки чердаке, были, к счастью, мизерными. Через минуту не самой быстрой ходьбы я услышал шум воды, а еще через минуту увидел и сам водопад. Он был значительно мощнее и выше тех, что заменяли здесь душ: вода обрушивалась в бассейн из-под самого купола. На выступах по обеим сторонам потока примостились два мраморных купидона, один розовый, а другой черный, политкорректный. Оба этих подстрекателя к развратным действиям целились в нас, несчастных, из луков кроваво-красного цвета. Все окрестное пространство было освещено несколькими фонарями, представлявшими полупрозрачные обнаженные тела тоже явно античного происхождения. Полукругом водопад окружали мраморные диваны и скамьи со столиками.

Аккуратно уложив папку на одном из столов, Микола некоторое время молча стоял, очевидно ожидая от меня чего-то, но мне пока нечего было ему сказать, и он так же молча удалился.

С величайшим трудом я заставил себя раскрыть папку и даже послюнявил палец, чтобы проще было перевернуть титульный лист, но на этом мои волевые ресурсы были исчерпаны. Сразу почувствовалась усталость, болезненное пульсирование в голове, подвергшейся сегодня силовому воздействию, потянуло в сон. Да и жрать ужасно захотелось: я вдруг осознал, что весь мой сегодняшний рацион состоял из десерта в кафе и куска мяса, которым меня утром попотчевала местная старуха.

Хоть бы покормили, заразы… В таких роскошных домах все пространство вокруг должно быть утыкано звонками для вызова слуг, или сами эти слуги должны торчать в каждом углу, то бишь под каждым деревом, ожидая счастливой возможности угодить гостю. Да, когда собираются достойные гости, лакеи, наверное, действительно появляются. А сейчас ни фигур, согнутых на манер «чего изволите?», ни даже приспособлений для их вызова нигде не просматривалось. Правильно, кто я такой? Всего лишь какой-то эксперт по бессмертию. Невелика птичка.

Нет, так мне решительно невозможно будет сосредоточиться! Я встал из-за стола, подошел к бассейну, в который обрушивалась вода, и, положив драгоценную папку на его мраморный бортик, освежил лицо несколькими пригоршнями бурлящей влаги. Хотя бы бегло, хотя бы с оглавлением ознакомиться… Я потянулся к папке, но внимание мое было в очередной раз отвлечено, причем, как вскоре выяснилось, по более чем уважительной причине.

Я обернулся на шум и треск, отвлекший меня от прямых обязанностей, в тот самый момент, когда из ближайших кустов на ярко освещенную поляну пулей вылетела умопомрачительная всадница. Первым, на что с упоением обрушилось мое внимание, упорно отлынивающее от работы, был огромный синяк, отметивший своим присутствием добрую половину лица неистовой девы. Ее прекрасное тело было полностью обнажено, лишь предплечья прикрывались рукавами какого-то темного одеяния. Само это одеяние развевалось за спиной соблазнительной всадницы, и я скорее угадал, чем разглядел в нем макинтош Кольки Матвеева. Отставная секретарша Ирочка – а это, несомненно, была она – так и не удосужилась дополнить этот предмет туалета хотя бы чем-нибудь из белья. В руке Ирочка держала что-то напоминающее казацкую нагайку.

– Давай, погоняй! – подало голос загадочное существо, на котором восседала наездница, и нагайка незамедлительно и безжалостно опустилась на мощный круп.

«Кобылка» пуще прежнего рванула вперед, вырвалась из полумрака на освещенное пространство, и именно в этот момент всадница заметила меня. Ее реакция на мужика, случайно оказавшегося на пути, была вполне естественной для обычной женщины, но совершенно непонятной, если учесть экзотичность как сложившихся обстоятельств, так и особы, в этих обстоятельствах оказавшейся. Легонько взвизгнув, Ирочка первым делом бросила поводья, нагайку и запахнула полы Колькиного макинтоша, скрыв от меня свое прелестное тело. Помедлив немного, она спрыгнула с жирной спины, на которой сидела, и убежала в лес – не очень далеко, как вскоре выяснилось. После этого мне удалось, наконец, опустить глаза и рассмотреть как следует существо, служившее ей средством передвижения.

Прежде всего бросалась в глаза огненная грива, завитая мелкими букольками. Часть этой гривы спадала на физиономию, низ которой был плотно прикрыт кожаным намордником. Означенная физиономия становилась, таким образом, практически неузнаваемой. Передние конечности существа были обнажены и украшены многочисленными жировыми складками, на конечностях задних болтались ошметки того, что было когда-то черными ажурными чулками, но после бешеной скачки по местным джунглям пришло в полную негодность.

– Давай, погоняй! – снова заржала «кобылка», нетерпеливо взбрыкнула, дернула задним копытом, а мгновение спустя, обнаружив отсутствие седока, начала медленно подниматься на дыбы.

Рыжая грива откинулась назад, выставив напоказ злые черненькие глазки, и я их тут же узнал. Дуня Тверская, донельзя огорченная прерванным удовольствием, поднялась, наконец, передо мной в полный рост. Даму эту может увидеть практически каждый, взявший на себя труд включить телевизор, но сейчас ее, последнюю гостью несостоявшейся вечеринки, безуспешно искала по всему дому местная охрана. Всероссийская феминистка и демократка тяжело дышала. Свободолюбивое тело, закованное в корсет, рвалось из-под его тоталитарного гнета, как подошедшее тесто из кастрюли. Обладательница всех этих роскошных телес наконец разглядела и узнала меня, своего врага, однажды обидевшего ее в теплой компании, а позапрошлым вечером – и вовсе публично, под взорами бесчисленных телекамер.

– Ты!! – вновь заржала неудовлетворенная кобылка, окончательно перевоплотившись в неистовую Дуню Тверскую.

«Интересно, как следует именовать оборотня дамского пола?» – выполз вдруг из меня вполне уместный, но совершенно несвоевременный вопрос. Однако даже попытаться ответить на него я не успел: разъяренная Дуня бросилась на меня и, навалившись всем телом, повалила на бортик бассейна.

«У нее не грудь, а целая силиконовая долина, – думал я, стараясь выбраться из-под груды мяса и сала, будто упавшей на меня с небес. – Хотя там, кажется, нет ни капли силикона, ни к чему ей было тратиться». Господи, какая чушь лезла в голову! Дуня же тем временем, изловчившись, вцепилась мне в остатки волос, кое-как державшиеся за макушку по ее краям. Кожаный намордник злобно скрипел, уздечки, лишившиеся уверенной руки наездницы, готовы были вот-вот обвиться вокруг меня и задушить. Сама российская демократия алкогольно дышала мне в лицо!

Уклоняясь, я повернул голову и успел различить стройную стремительную тень, подбежавшую к бассейну, схватившую с его бортика бессмертие и с прежней скоростью удалившуюся в сторону леса. Все произошло настолько быстро, что визуально распознать эту тень было практически невозможно. Чуточку проще было догадаться: я удостоился чести еще раз, пусть и одно мгновение, лицезреть длинноногую секретаршу Ирочку.

– Пошла вон, сволочь! – раздался вдруг приглушенный сверхмощными телесами Дуни, но тем не менее до боли узнаваемый голос.

С трудом изогнувшись под демократическим прессом феминистки, я увидел Ирину Сергеевну Карпович. Вооруженная суковатым дрыном, подобранным, очевидно, здесь же, на опушке, она приближалась к нам почти так же стремительно, как минуту назад – ее тезка-секретарша.

Я закричал, указывая пальцем в сторону леса:

– Она папку украла!

Вдова Карпович не обратила внимания на мой жест и истолковала эти слова неверно.

– Отдай папку, сука! – завопила она и изо всех сил двинула самую либеральную из Дунь по спине своей дубиной. Дрын переломился пополам, успев, однако, перед смертью доставить мадам Тверской некоторые неприятные ощущения и заставив ее на время отвлечься от смертельного врага, поверженного на бортик бассейна. Враг не замедлил воспользоваться такой ее оплошностью и резким движением сбросил надежду российской демократии в бурнокипящую чашу.

Как же все-таки следует именовать даму-оборотня? Дуня Тверская, барахтавшаяся в пенной ванне, превратилась теперь в кита, только мощный столб воды бил не из нее, а в нее, сверху вниз.

– Где папка, падла?! – крикнула мадам Карпович бурлящему потоку. Глаза у нее при этом были совершенно безумными.

Пришлось вмешаться. Я поднялся с бортика, нежно обнял свою ненаглядную, приблизил уста к аккуратному завитку ее ушка и с потрохами выдал истинную виновницу пропажи.

Претенденткам на жизнь вечную некогда размениваться на ласки. Сбросив мою руку с плеча, Ирина Сергеевна поднесла к уху невесть откуда взявшийся телефончик, заговорила быстро-быстро:

– Красная тревога, красная тревога! Все остаются на местах, перемещается только охрана...

Она продолжала говорить, а я молча смотрел на нее, наблюдая, как злость в глазах моей любимой сменяется постепенно откровенным испугом. Бессмертие убегало у мадам из-под ног.

Когда насмерть перепуганная вдова закончила разговор, я предпринял еще одну попытку ее приласкать, несколько более удачную. В ответ на мои объятия Ирина Сергеевна прижалась ко мне, уткнулась носом в плечо.

– Не переживай, – прошептал я, – эту заразу скоро поймают. Куда ей деваться? Ты бы лучше позвала кого-нибудь вытащить Дуню из бассейна. Утонет еще.

– Какую Дуню? – она встрепенулась, оторвалась от меня, уставилась в бассейн, где пухлые телеса всероссийской феминистки вели мужественную, но безуспешную борьбу с искусственным горным потоком.

– Дуню Тверскую, – пояснил я. – Она напала на меня из-за давней страстной любви, а эта секретарша ваша воспользовалась этим и украла папку.

– Какая она наша... – мадам Карпович напряженно вглядывалась в бурлящие воды, будто не веря моим последним словам. Она явно приняла Дуню за кого-то другого. И я догадывался, за кого: комплекцией неистовая демократка очень напоминала Екатерину Павловну Дергачеву, претендентку на мировой императорский трон.

– Конечно, ваша, – уверенно заявил я. – Ведь эта Ирочка изначально и добыла для вас папку, которую теперь украла.

Мадам Карпович пренебрежительно фыркнула.

– Так уж и добыла... Она просто свела Карповича с Городецким, вот и все... Подожди, а откуда тебе это известно?

– Ничего мне не было известно. Просто эта Ирочка пыталась сделать мне пакость по поручению людей Кальсона. Потом выяснилось, что она вхожа и к вам в дом. А сегодня она так стремительно тиснула эту папку! Явно знала, что именно ворует. Так что сообразить было несложно.

Тоненько запищал телефон, который Ирина Сергеевна по-прежнему держала в руке. Мадам среагировала мгновенно:

– Да... У забора? Папка при ней? Папку мне немедленно, а эту заразу... – она помедлила немного и приказала с сожалением в голосе: – помыть, одеть и выгнать взашей, ясно? И быстрее, быстрее!

– Поймали? – спросил я.

Моя подруга молча кивнула.

– Там, у дыры в заборе?

Она кивнула еще раз.

– Правильно, там от вас любая свинья может деру дать. Вот Ирочка и рванула туда резко. И сбежала бы, если бы ты не появилась так быстро. Заделали бы вы эту дыру к чертовой матери!

Заметно повеселевшая вдова Карпович ответила мне своим обычным:

– Какой ты умный, котик! – и добавила, усмехнувшись: – Но ты ничего не понимаешь. И не можешь понимать. Без этой дыры нам просто никак нельзя!

Я не стал спрашивать, почему, хотя и очень хотел. Что-то мне подсказывало, что Ирина Сергеевна не готова пока открыть эту тайну. Вместо этого я поинтересовался:

– Ты знала, что Ванечка Городецкий научился... ну, определенным образом переделывать людей и занимался этим в интересах Кальсона?

– Да.

– И что Карпович подвергся такой вивисекции?

– Да.

– И эта самая Ирочка тоже?

– Вот сволочь... – вздохнула Ирина Сергеевна.

– Почему ты велела ее отпустить?

– Какой ты любопытный, котик! Но есть вещи, о которых даже тебе лучше не знать, крепче будешь спать... И активнее, когда со мной! – она игриво и при этом довольно чувствительно ширнула меня локтем в бок, а потом выдала фразу, до боли напомнившую мне Петровну: – Насчет нее такой звонок был...

Я едва не поперхнулся. Ладно Петровна, милицейский полковник, имеющий над собой сотню начальников, каждый из которых может позвонить. Но какой звонок, какая сила может надавить на дамский колхоз Дергачевых, опутавший своим влиянием всю страну и готовый спихнуть с пьедестала даже Николая Всеволодовича Кальского, великого и ужасного? Кстати...

– Ты понимаешь, что Кальсона теперь обязательно нужно добить? – спросил я.

– Да, мы уже познакомились с твоими материалами. Думаю, это можно будет сделать, – ответила моя олигархическая подруга и добавила свой дежурный комплимент: – Какой ты у меня сообразительный, котик!

Что уж тут особо соображать? Если Кальсон объединится с той таинственной силой, ставшей на защиту пусть уникально длинноногой, но все же обычной секретарши, добра не жди. Пока есть возможность уничтожить врага меньшего, нужно сделать это, иначе он сольется в экстазе с большим врагом. И что это за новый враг? Как связана с ним не в меру ловкая секретарша? Я отвечу на эти вопросы, но много позже, в совершенно другой истории.

Появились два мужичка в синих комбинезонах, красных рубашках и белых галстуках, спасители Дуни Тверской. Задуманное им долго не удавалось, пока один не забрался по колено в бассейн и не поволок Дуню, как медведя из болота, за передние конечности. Когда телевизионную демократку, завернутую в махровую простыню, проводили мимо меня, уздечки свисали с ее кожаного намордника, как усы. Дуня, более всего напоминавшая теперь моржа, смерила меня почти трезвым, ненавидящим взглядом. Ох, не раз еще в будущих историях мне придется встречать этот взгляд...

Тут же пришел Микола Лютый с многострадальным бессмертием в руках, почтительно выложил перед хозяйкой свой драгоценный груз и, не получив от нее новых указаний, молча удалился. Вдова Карпович тут же вцепилась в папку обеими руками и безапелляционно приказала мне:

– Теперь давай рассказывай мне все, все, все, что ты успел там вычитать!

Если человек не умеет долго и со смаком рассуждать о том, о чем он не имеет ни малейшего понятия, ему в наше время не стоит и пытаться заниматься наукой. Первая моя фраза была абсолютно правдивой:

– Собственно, мне пока практически нечего сказать об этом...

– Не делал ничего, не читал, да? – тут же предположила моя любимая – и ее предположение тоже было абсолютной правдой.

– Почему же не читал, читал, – теперь уже соврал я. – Ознакомился ровно на те десять процентов, которые ты мне выплатила.

О том, какая реальная сумма скрывается за этими десятью процентами, я предпочел умолчать. И правильно: мне не удалось ведь попользоваться ни центом из этих гигантских американских денег.

– Городецкий сделал серьезную, очень серьезную заявку, провел первые исследования, которые дали замечательные результаты, – снова соврал я, – но эти исследования нужно продолжать. Нужно создать институт, небольшой, скажем, с пятьюдесятью квалифицированными специалистами, но хорошо оснащенный.

– А ты не согласился бы возглавить этот институт? – спросила она.

– Конечно. Я даже готов вложить в него остаток того гонорара, который ты мне обещала.

Я был готов пожертвовать чем угодно, лишь бы вырваться отсюда. Только бы в этой чертовой папке имелось хоть что-то действительно заслуживающее внимания. Ирина Сергеевна, однако, оценила мою «жертву», наградив почти восхищенным взглядом.

– О деньгах можешь не думать. Все организуем: здание, охрану и эти... приборы ваши.

– Научное оборудование, – важно уточнил я. – А начальником охраны прошу назначить мужичка, который только что здесь был.

– Миколу?

– Да. Он толковый парень и разрывается тут между вами... двумя, – я поймал себя на мысли о том, что чуть было не сказал «тремя».

Ирина Сергеевна подумала немного и сказала:

– Мне твой план нравится. Только знаешь... – она улыбнулась кокетливо, взяла меня за руку. – Если все так получится, я не смогу выйти за тебя замуж. Мамаша костьми ляжет, не допустит.

Мне пришлось выдержать короткую, но смертельную битву на два фронта: делать, напрягая почти все силы, грустное лицо и сдерживать, напрягая остатки означенных сил, бешеную радость, рвущуюся изнутри.

– Что ж, – элегически заключил я, – придется нам, наверное, пройти и через это. Тем более, я знаю, что есть человек, который тебе очень нравится...

– Ты имеешь в виду Максима?

– Да, Максима Кирилловича Збандута.

– А откуда ты знаешь, что он мне нравится? Он тебе говорил?

– Нет, конечно, – поспешно сказал я: мне не хотелось усложнять и без того непростую будущую семейную жизнь продавца запчастей. – Просто он очень похож на покойного Карповича.

– Да, похож... – согласилась она, потупив глазки.

– У него, правда, жена и двое детей, но я надеюсь, ты о них позаботишься?

– Какой ты добрый, котик! – воскликнула Ирина Сергеевна. – А ты не будешь ревновать свою киску?

– Конечно, нет, – сдуру ляпнул я, но тут же поправился: – То есть, я хотел сказать, конечно, да! Но что не вытерпишь ради любви...

– А ты меня правда любишь?

– О да!

– Значит, когда я выйду замуж, не унималась вдова Карпович, – мы сможем с тобой встречаться, общаться?

– Конечно, а как же?!

– Ты не понял. Сможем мы совсем-совсем тесно общаться?

– Разумеется, сможем, дорогая! – радостно воскликнул я. – Мужья приходят и уходят, а любовь остается!

Свой неформальный договор мы, не замешкав, скрепили страстным продолжительным поцелуем. Разномастные купидоны готовы были вот-вот выстрелить в нас из своих кровавых луков.

Чувствуя, что моя подруга все больше распаляется от лобзаний и не видя вокруг себя удобств, позволяющих достойно и с аппетитом завершить любовный поединок, я протоптал поцелуйчиками дорожку к соблазнительному ушному завитку горячо любимой, и со страстью прошептал туда:

– Я, считай, с утра не жравши...

Ирина Сергеевна, продолжая обнимать меня, прошептала не менее страстно:

– Ах, мой бедный, несчастный котик! Он совсем голодный!

Отрываться от меня ей очень не хотелось, но правило, гласящее, что сначала надо накормить мужика, а уж потом требовать от него исполнения прямых обязанностей, глубоко забито почти в каждой русской женщине. Прервав ласки, хозяйка отдала по телефону нужные распоряжения, и как раз в этот момент на нашу поляну под шум водопада вломилось новое человеческое существо. Его появление сопровождалось еще и сухим чахоточным воплем веток, массово погибавших под мощным напором. Заслышав эти звуки, Ирина Сергеевна снова намертво, обеими руками вцепилась в заветную папку.

– Вот она где! Совсем за дуру меня держите, заразы?! – завопило новое существо, едва вырвавшись на оперативный простор.

Комплекцией и формами это существо очень напоминало Дуню Тверскую, но было пониже ростом и светлее прической. К тому же одета эта дама была в шикарный вечерний костюм, да и голос заметно отличался. Но освещение здесь, на поляне было довольно слабым, и в первый момент я подумал, что передо мной все-таки Дуня. Действительно, что стоит существу, в течение десятка минут сумевшего побыть и скаковой лошадью, и злобной фурией, и моржом, и даже китом, пускающим фонтан наоборот, за другой десяток минут просушиться, приодеться, сменить окрас и голос? Но это мое предположение было тут же опровергнуто: полная дама набросилась на вдову Карпович и принялась нахлестывать ее по плечам, щекам и другим выступающим местам. Я едва успел то ли отскочить, то ли отползти по мраморной скамье, на которой мы только что миловались с Ириной Сергеевной.

Нет, так активно дубасить может только мать, и только нежно любимое чадо! И как я ее сразу не узнал?

– Сволочи! Суки! ****и! – упражнялась в красноречии Екатерина Павловна, не отказываясь, впрочем, и от рукоприкладства.

Ирина Сергеевна крепко держалась за папку и была, таким образом, лишена возможности активно защищаться.

Я наивно думал, что ругательства, употребляемые Екатериной Павловной во множестве и во множественном числе – даже самое последнее, – относятся и ко мне тоже. Не успеет, однако, взойти солнце, как я буду посрамлен в этом своем предположении. Пока же развить мысль о ругательствах и прозвищах, в принципе приложимых к моей персоне, мне помешала еще одна дама, неожиданно объявившаяся у водопада.

Со скоростью и легкостью, почти немыслимыми в ее возрасте, она появилась примерно из тех же кустов, что и Екатерина Павловна. С земли попутно была поднята половинка суковатого дрына, испорченного Ириной Сергеевной о спину Дуни Тверской. Приблизившись к родственницам, сошедшимся в очередной смертельной схватке, старуха – а это была та самая добрая старушка, что потчевала меня сегодня утром вином и мясом, – принялась охаживать будущую всемирную императрицу по довольно обширному месту, расположенному у той между спиной и ногами. При этом бабка приговаривала:

– Не трожь дитё! Не трожь дитё! Не трожь!

Где-то между седьмым и восьмым ударами Екатерина Павловна ощутила, наконец, некоторый дискомфорт, повернулась к матери и закричала:

– Ты чего, совсем охренела, старая?!

– Это вы тут все охренели, о...ели насквозь с этой своей жизнью вечной! Перед людями за вас срамотно! – парировала бабка и принялась охаживать дочь уже куда придется.

Моя ненаглядная мадам Карпович, пользуясь тем, что бабушка отвлекла мамочку, вскочила со скамьи и на пару с папкой зубах устремилась в чащу лесную. Мамаша побежала за дочкой, а бабуля – за мамочкой, не забывая при этом орудовать дрыном. В скорости она ничуть не уступала своим более молодым родственницам.

– Здесь жди! – раздался из-за деревьев голос Ирины Сергеевны. Я не сразу догадался, что эти слова адресованы мне.

Едва стих шум, появился лакей в модернистской сине-красно-белой униформе, кативший перед собой столик с многочисленными закусками. Он, очевидно, все время, пока продолжался скандал, почтительно прятался за деревьями, ожидая развязки. Натюрморт на колесиках, доставленный им, венчала чуточку запотевшая бутылка вина. Ознакомившись с маркой и годом урожая, я уважительно крякнул и с наслаждением пригубил бокал, наполненный для меня.

– Говно какое! – донеслось вдруг откуда-то из-за спины.

Одновременно говоривший произвел, очевидно, какое-то движение в здешней застоявшейся атмосфере, и до меня мигом добрались пока еще слабые, но до тошноты знакомые ароматы грязи, кислятины и перегара. Хозяин всего местного великолепия стоял у меня за спиной шагах в трех. Сальные длинные волосы, как и прежде, окружали его покатую голову со всех сторон, скрывая лицо. По ширинке на бурых от грязи джинсах я определил, что их обладатель смотрит сквозь волосы на меня в упор.

– Водку принес? – спросил Сергей Дмитриевич Дергачев.

Я молча вынул бутылку из пакета, протянул ему. Головка несчастной была тут же свернута и заброшена в кусты, горлышко исчезло в спутанных волосах и отчаянно забулькало. Отпив примерно половину, Серега удовлетворенно крякнул и поинтересовался деловито:

– Когда еще принесешь?

– Завтра, – не задумываясь, соврал я.

– А послезавтра?

Однажды ступив на тропу лжи, очень трудно с нее свернуть. Я ответил еще увереннее:

– И послезавтра тоже.

От такой перспективы местный властитель едва не задохнулся.

– Я... я... да за это... я... – он сделал попытку схватить меня за руку, но, движимый брезгливостью, я явил миру невиданную доселе быстроту реакции.

Серега подошел к закускам, предназначенным для меня, зачерпнул горсть какого-то салата и прошамкал сквозь набитый рот:

– Я... я для тебя за это теперь все... все что хошь сделаю! Хошь, мы с тобой все это... всю эту сволочь взорвем... к чертовой матери?

Он снова попытался приблизиться ко мне, но не удержал равновесия и угодил лапой в какую-то другую закуску.

Кого именно из сволочей предлагал взорвать этот олигархический бомж, мне выяснять не хотелось. Куда больше меня волновала сейчас судьба ужина, методично уничтожаемого Серегой. Я сказал небрежно:

– Ладно, мы это с тобой потом как-нибудь обсудим. Жрать очень хочется.

– Что, не веришь? Не веришь? Мне не веришь? На! – он порылся в карманах, швырнул что-то на столик и удалился, оскорбленный, в лесную чащу. Оттуда некоторое время слышалось негодующее бульканье, потом стихло и оно.

Предмет, брошенный мне, оказался простой компьютерной флешкой. Я пожал плечами и, отерев от следов салата, небрежно сунул ее в карман, не понимая пока, что именно в этот момент и начинается совершенно новая история. В старой же, пока еще не завершившейся истории меня больше всего волновал ужин, оказавшийся, несмотря на два безнадежно испорченных блюда, более чем изысканным и обильным. Выпив и закусив, я с наслаждением растянулся на траве, неожиданно сухой, теплой и ласковой. Я лежал и снова, как на заре сегодняшнего безумного дня, смотрел сквозь прозрачный купол на бледные московские звезды. Странно. Находясь в самом олигархическом из всех домов, я лежу на земле, как последний из бомжей, и только что разговаривал с бомжом-олигархом. Впрочем, ничего удивительного: бомжи и олигархи, вот настоящие герои нашего нынешнего времени, все остальные не в счет.

Бледные московские звезды еще некоторое время светили мне сквозь купол, потом сменились своим еще более бледным отражением в сновидениях. Сон мой весь состоял, казалось, из одного лишь дыхания и звезд – и был бесконечным.

Но даже бесконечное имеет свой конец. Я вдруг почувствовал, как кто-то осторожно дотрагивается до меня. Это появился Микола. Он не решился окликнуть меня, спящего, а встал на колени, будто возле раненого друга, и коснулся рукой. Я мысленно улыбнулся ему: мне все больше нравился этот парень.

– Пора, вас зовут, – тихо сказал он.

Не говоря ни слова, я поднялся с земли, плеснул в лицо холодной водой из бассейна и так же молча пошел за Миколой через лес. Вскоре справа обозначился участок взрыхленной, но ничем не засаженной земли: здесь мы с моим провожатым уже проходили сегодня утром.

Наконец Лютый остановился. Перед нами был вход в кабинет Ирины Сергеевны Карпович. Светлячок, сопровождающий здесь почти каждую дверь, горел красным и к тому же часто мигал.

– Что это означает? – спросил я.

– Что сюда никому нельзя входить. Ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах.

– Зачем же мы сюда пришли?

– Вам можно. Как только я отойду, нажимайте прямо на огонек, вас пропустят. Ну, я пошел.

Получается, гражданин Суворов стал здесь особо доверенным лицом, думал я, стоя перед закрытой дверью. Ему можно туда, куда всем остальным вход закрыт. Только вот радости от этого мало: особо доверенные лица обычно и кончают особенно плохо, с ними разделываются особо изощренными способами, изобретенными специально для них. Но отступать было некуда. Тяжело вздохнув, я придавил мигающий светлячок.

Где-то вдали, приглушенный стенами, запел звонок. Над дверью зажглись два дополнительных фонаря: кто-то стремился рассмотреть меня получше и убедиться, что я один. Вскоре дверь отошла в сторону. Передо мною было крохотное помещение, а дальше – еще одна дверь с красным огоньком. Это было похоже на переходной шлюз в космическом корабле, в прошлый раз я его даже не заметил. Как только я вошел в переходник, дверь за моей спиной резко захлопнулась, после чего светлячок впереди стал зеленым. Я нажал на него, вошел в кабинет Ирины Сергеевны – и замер, пораженный.

Я давно уже думал о том, что когда-нибудь столкнусь с чем-то подобным. Думал, ждал и, казалось, был готов к этому. Но теперь я почувствовал, что лицо мое, обычно довольно круглое, вытягивается по вертикали, обретая истинно аристократические черты.

У противоположной стены на довольно длинном диване сидела Екатерина Павловна Дергачева, одетая в строгий вечерний костюм, в котором я уже видел ее накануне. Лицо ее было строгим, на коленях она держала все ту же примелькавшуюся папку. По правую руку от матери сидела и немного смущенно улыбалась Ирина Сергеевна Карпович, прикинутая чем-то светло-кремовым. Слева от будущей всемирной императрицы, облаченная в абсолютно такое же светло-кремовое одеяние, восседала... еще одна Ирина Сергеевна Карпович. Она тоже улыбалась абсолютно похожей немного смущенной улыбкой. В дальнем углу кабинета под лампой примостилась лесная бабуля, тоже хорошо мне знакомая. Она сосредоточенно вязала какой-то длинный чулок.

– Здрасьте... – идиотски прохрипел я, пытаясь хоть что-нибудь сказать.

Улыбка, которой сопровождалось это мое глубокомысленное высказывание, получилась у меня такой же идиотской, как и всегда в подобных случаях. Хотя бывали ли у меня когда-нибудь подобные случаи?..

Не успел я поздороваться, как в кармане у меня зазвонил телефон. Я включил его перед тем, как улечься на траву под звездами.

– Не трогай!! – синхронно завопили вдовы Карпович.

– Руки перед собой!! – скомандовала кандидатка в императрицы, настроенная более решительно.

Только бабуля по-прежнему тихо сидела в углу и вязала чулок.

Я послушно вытянул руки. А телефон все звонил и звонил...



ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВЫЖИВШИХ!

ПРАКТИЧЕСКИ ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ДЕРГАЧЕВЫХ



Единственный отрадный факт нашей сегодняшней жизни заключается в том, что она продолжается. Укравшие много прячутся за своими заборами в надежде выжить и не дать украсть украденное, не укравшие ничего живут и выживают просто так, без заборов. Только вам, выжившие и выживающие, поведаю я практически подлинную историю семьи Дергачевых.

Историю эту я собирал даже не по крупицам, а по микроскопическим пылинкам, незаметным не только простому, но и довольно изощренному человеческому глазу. Какие-то из этих пылинок слетали во время наших пряных встреч с пухлых зовущих губ Ирины Сергеевны Карпович-Збандут. Две дамы, пусть и олигархического полета, могут, согласитесь, выболтать вдвое больше тайн, чем одна. Что-то в дружеских беседах, порою больше напоминавших допросы, поведала мне полковник Петровна, о чем-то догадался я сам.

Все действительно начиналось под страстным абхазским солнцем, под плеск волны, соленой и теплой, как слезы радости. Железнодорожный сержант Дергачев был силен и строен, его подруга Катенька – юна и прельстительна. К тому же и она была не чужая на железной дороге: ее мамочка, тогда еще совсем не старая женщина, ежедневно с желтым флажком и в фуражке с красным околышем выходила на платформу навстречу прибывающим поездам. Как же было не сойтись молодым людям? Они слились в неистовой страсти, вытянувшись друг вдоль друга, как два сильных упругих рельса.

История с взбесившимся водочным вагоном чуть было не положила конец их любви. Инициатором разрыва стала юная Катя, явив тем самым почти гениальную женскую интуицию. Действительно, чего стоил тогда, а тем более в нынешние беспросветные времена человек, не сумевший украсть даже вагон с водкой.

Но два рельса – это не Восток и Запад, им никогда не разойтись друг с другом. Даже причудливо петляя, они рано или поздно доставят терпеливого пассажира из пункта A в пункт Б. Вскоре выяснилось, что страсть, длившаяся так недолго, принесла плоды – столь же естественные, сколь и нежелательные. Катенька хотела было избавиться от намечавшегося потомства, но вмешалась мать, рано лишившаяся мужа и потому превыше всего ставившая его наличие.

«Он отец твоего ребенка, а каждый отец обязательно должен быть мужем. Разонравился? Ничего, понравится снова, судьба такая. Семья всего выше», – твердила она и добавляла еще много такого, что обычно добавляют в подобных случаях.

Дочь поддалась уговорам, и мамочка, вызвав зятя-дезертира на ковер, осыпала того угрозами, которые обычно использовались в советские времена родителями обманутых девиц и которые, как ни странно, иногда оказывали действие даже на непутевых сержантов. Сергей Дмитриевич Дергачев согласился вступить в брак.

В приватной беседе он заявил своей невесте, что детей не выносит с тех пор, как сам был ребенком, но согласился жениться, потому что... ну, согласился, и все. Надо отметить, что здесь и Серега явил миру выдающуюся интуицию. Откажись он, и не видать было бы ему вороватого благополучия в советские времена, да и олигархическое семейство Дергачевых вряд ли народилось бы на свет.

На ребенка он, скрепя сердце и скрипя от неохоты всеми членами, тоже в конце концов согласился – но только на одного! «Если когда второго захочешь, особенно если девка будет, – заявил он со страшным блеском в глазах, – смотаюсь сразу!» Эта угроза была передана будущей теще, и та прониклась ею сразу и насквозь, внушив свое беспокойство еще и дочери.

Вскоре после свадьбы сержант Дергачев закончил срочную службу и отправился на службу сверхсрочную в отдаленный северный гарнизон. Молодая жена должна была последовать за ним, как только ребенок родится и хоть немного окрепнет.

Но не успел уехать муж, как врачи потрясли будущую маму страшным известием: у нее ожидается двойня. Пол будущего ребенка тогда еще не умели определять, и оставалась надежда на то, что хотя бы один из детей окажется мальчиком. Увы, точно в назначенный срок на свет народились две девицы – мордастые, горластые и одинаковые, как две капли материнского молока.

На семейном совете, на котором по понятным причинам отсутствовал муж и зять, возникшая проблема была подробнейшим образом обсуждена, и новоиспеченная бабушка и теща приняла смелое решение. Оно заключалось в следующем: обеих девочек назвать одинаково, Иринами; на каждую оформить свидетельство о рождении; в паспорт матери занести только одну Ирину Сергеевну Дергачеву. Через несколько месяцев Екатерина Павловна должна была отправиться к мужу с одной из дочерей, предоставив другую заботам бабушки. Вы спросите, как такое возможно? Странный вопрос, если вспомнить одно правило, в то время безотказно действовавшее на Кавказе, а ныне распространившееся на всю территорию бывшего СССР: если человек располагает суммой, соответствующей его стремлениям, и готов с этой суммой расстаться, для него не существует ничего невозможного.

Все осуществлялось в соответствии с намеченным планом до тех пор, пока Екатерина Павловна, отбыв первый срок в северном гарнизоне у мужа, не приехала вместе с двухгодовалой дочкой на побывку к бабушке. Сравнив двух внучек, бабуля нашла между ними значительно больше различий, чем те десять, которые дозволялись журналами. Та девочка, которая честно отслужила год на севере, уступала по всем внешним параметрам своей сестре, остававшейся с бабушкой на кавказском солнце и фруктах. Сперва возникло острое желание оставить и второго ребенка здесь, у моря, не показывая больше отцу. Сергей Дмитриевич, наверное, был бы несказанно рад такому решению, но помешали нравственные принципы, которых твердо придерживалась его теща. Ребенок должен жить с родителями, и баста! Раз уж из двух девочек сделали одну, пусть они живут у отца в гарнизоне по очереди. В результате Екатерина Павловна вернулась к мужу, прихватив с собой самую розовощекую из дочек, а ту, что была побледнее, оставила отогреваться и отъедаться у бабули.

Так у них повелось и в дальнейшем: лето сестры проводили у бабушки, а потом по очереди отправлялись с матерью к отцу, часто менявшему место службы. Дорога к теще для Сергея Дмитриевича была, разумеется, закрыта, да он и не рвался особо.

С годами девочки, казалось, все больше походили друг на друга, хотя больше вроде бы и некуда. Единственное различие между ними заключалось в том, что одна училась на Кавказе в четных классах, а другая, соответственно, в нечетных. К тому же юные красавицы, привыкшие к конспирации, научились «играть друг в друга». Возникали, конечно, казусы, связанные, например, с неузнаванием новых знакомых или учителей, но это обычно списывалось на счет детской, а потом подростковой рассеянности. С появлением сердечных привязанностей юные леди научились делить и привязанности.

Со временем мелкие шероховатости и сложности, впрочем, нарастали. Все чаще приходилось задумываться о том, что же делать дальше. Где они будут учиться? Работать где? В самом деле, не целую же жизнь одной из девиц таиться у бабушки, которая, между прочим, тоже не вечная. Но Дергачевым крупно повезло: когда сестры приблизились к окончанию школы, из всех щелей вдруг понесло демократией.

Да, и история с последним эшелоном тоже, оказывается, почти целиком правда! Был он, был этот последний эшелон, подползший к пакгаузу перед самым закрытием военной базы, был и бойкий пан Пшик, предложивший купить на корню вагоны с алюминиевой посудой, были и пачки немецких марок, приятно отяготившие карманы бравого прапорщика Дергачева. Екатерина Павловна действительно запретила продавать медный провод, а Адам Пшик вознамерился отомстить ей за это и принялся соблазнять Сергея Дмитриевича сладкими кобетами и прочими прелестями жизни на европейских просторах. Прапорщик и вправду поддался этим соблазнам, решив в самый последний момент «отстать от поезда», а мадам Дергачева и вправду попыталась остановить эшелон – но только попыталась. Тут-то и возникает та «незначительная» деталь, крохотное расхождение с официальной версией, которое определяет все: руку верной жены, тянущуюся к стоп-крану, остановила твердая рука расчетливой мстительной дочери.

Кто знает, что в действительности заставило ее поступить так – расчет или мстительность? Сергей Дмитриевич, мягко говоря, не очень жаловал свою дочь – единственную, как ему тогда казалось, – и не считал нужным даже как следует скрывать это. Женщины же, как известно, не прощают такого даже отцам, больше того, как раз отцам в первую очередь и не прощают. А может, сработали расчет и интуиция будущей бизнес-леди? Этого никто никогда не узнает, да оно и не важно. Важно лишь то, что состав, доверху груженный добром и двумя дамами, пополз в сторону родного отечества, а беглый прапорщик Дергачев с деньгами, полученными от пана Пшика, отправился болтаться по Европам.

Дальше все пошло как по писаному: зародился и стал расти бизнес, опутывая стальной паутиной сначала отдельно взятую станцию, потом область, потом всю страну. Только делалось это от имени, но без участия Сергея Дмитриевича Дергачева. Заправлял всем дамский «колхоз», составленный из мамочки и двух дочерей, казавшихся со стороны одной. Малозаметную, но немаловажную роль играла здесь и бабушка, предохранявшая «колхоз» от внутренних конфликтов. Но главным козырем Дергачевых оказались все-таки дочки. Выяснилось вдруг, что одно имя на двоих, доставлявшее при тоталитарном режиме немало неудобств, в новой, демократической жизни дает огромные преимущества. Судите сами: можно одновременно вести переговоры с партнером и его конкурентом, доказательно уверяя каждого из них, что он единственный и неповторимый; можно появиться в самой гуще бездельничающих сотрудников в тот самый момент, когда они уверены, что Ирина Сергеевна за границей; можно подписать контракт, а потом привести массу свидетелей и доказать, что в момент подписания находилась совсем в другом месте…

А какие перспективы открывались в личной жизни! Одновременно прийти на два свидания; одновременно находиться в объятиях мужа и любовника; оставаясь в границах отечества, уехать с мужем на африканское сафари или на морскую прогулку и вернуться оттуда безутешной вдовой, – какая из дам не позеленеет от зависти, узнав о таких возможностях?

О преимуществах, которые получали дочери перед мамочкой, нечего и говорить. Пусть родительница, отправляясь к некому И.Н. Суворову, расставляет за собой хитроумные сети, не беда! Одна Ирина Сергеевна добросовестно путается в этих сетях, а другая тем временем организует погоню. Одна вместе с мамочкой дает распоряжение о предоставлении упомянутому гражданину Суворову особых апартаментов, а другая догоняет охранника в коридоре и велит вести невольного гостя к водопаду…

Когда имя Дергачевых стало упоминаться наравне с именами Кальсона, Сосновского, Фракина и других, объявился вдруг и законный владелец этого имени. Сергей Дмитриевич, грязный, вонючий и голодный, но постоянно пьяный, несколько дней крутился вокруг забора, окружающего его семейную резиденцию с невиданным чердаком наверху. Охрана его, конечно, гоняла, пока информация о зяте, явившимся из небытия, не дошла каким-то образом до тещи. «Ты как хочешь, но он твой муж, – заявила бабуля Екатерине Павловне. – Ты тут с молодыми мужиками валандаешься и меняешь их все время, охальница, поэтому кров и кусок хлеба мужу дать должна».

Так Сергей Дмитриевич появился на олигархическом чердаке. В комнаты его, правда, не пускали, ибо беглый прапорщик зело вонял и отказывался мыться, но травка здесь всегда была теплой и мягкой. Блудный муж и отец валялся на ней, засыпая где придется, пил, почти не закусывая, и поплевывал вонючей слюной на «колхоз», действовавший под его именем.

Отношения между «колхозницами» тоже были почти блестящими. Друг с дружкой сестры не ругались ни всерьез, ни даже по мелочам, слишком уж они научились и привыкли быть друг другом. Действительно, не ругается, не завидует и не ревнует же человек к самому себе! С мамочкой, дамой энергичной, жизнелюбивой и властной, столкновения, конечно, случались, но ведь живая родительница – явление довольно временное, поэтому его вполне можно терпеть.

О дальнейшем мы с читателями уже более-менее осведомлены. Хотелось бы, конечно, знать обо всем получше и поточнее, только бесплодные это желания. Абсолютная истина есть абстракция, в реальности недостижимая, да и не нужна она никому в наши дни…



Глава 14

РАБОЧИЙ И КОЛХОЗНИЦЫ



– Не собираюсь никого фотографировать, – сказал я, поняв причину их страха: сестры Карпович ни при каких условиях не должны быть запечатлены вместе.

– Мы тебе, конечно, верим, котик, – ласково произнесла одна из них, – но подойди лучше сюда, милый, и руки подними.

Я послушно выполнил приказание. Единственная моя вольность заключалась в том, что подошел я к другой Ирине Сергеевне Карпович, не к той, что командовала. Никаких протестов это, однако, не вызвало. Вторая Ирина Сергеевна быстро извлекла у меня из кармана все еще звонивший телефон, посмотрела на светящийся экран и прочитала задумчиво:

– Елизавета... Это кто? Девушка красивая? Смотри, твоя киска будет ревновать!

– Обязательно будет! – подала голос с противоположного фланга вторая мадам Карпович.

Или первая? Мои возлюбленные были настолько одинаковыми, что даже номерки на них я навесить толком не мог. Екатерина Павловна сидела между ними, насупившись, и лишь крепче впивалась пальцами в свое будущее бессмертие. А что ей еще оставалось делать? Я понял: дочери доверили ей папку лишь при том условии, что плотно, с обеих сторон зажмут мамочку.

– Милые дамы, – смиренно попросил я, – отдайте мне, пожалуйста, эту папочку! Практической пользы от нее пока никакой, а вы только все время ссоритесь, ругаетесь из-за этого бессмертия.

– Он правильно говорит, отдай ему! – прозвучал голос вдовы Карпович слева.

– Правильно, отдай! – согласился с предыдущим оратором абсолютно похожий голос справа.

– Отдай, доченька, – прозвучало из угла мнение старушки с чулком.

– А моложе стать с помощью этой штуки можно будет? – спросила Екатерина Павловна.

Она, кажется, уже спрашивала меня об этом, или я ошибаюсь?

Снова вмешалась бабуля:

– Молоденькой собралась стать! Ишь, охальница!

Я, выдержав паузу, просто необходимую после столь весомого аргумента, высказанного прародительницей, принялся объяснять то, о чем до сих пор не имел понятия:

– В принципе методика допускает и омоложение, но нужны еще исследования, наработки…

– И сколько времени ты собираешься… это… исследовать? – не унималась мадам Дергачева.

– Год или два, – ответил я и тут же добавил, подумав, что отмериваю себе срок, даже меньший того, что определен господину Збандуту статистикой предыдущих замужеств его невесты: – Ну, может быть, три года. Это предельный срок, ‘dead line’9, как говорят американцы.

Напряжение Екатерины Павловны несколько ослабло, но она все еще не выпускала бессмертие из рук. Эта дама, кажется, вообще не привыкла отдавать что-либо. Я сказал строго:

– Хочу обратить ваше внимание на то, что основной опасностью является сейчас Николай Всеволодович Кальский. Он, в отличие от нас… от вас, владеет папкой безраздельно, и если мы… если вы будете тратить время на разборки… на споры, он первым добьется успеха.

– Мамаша, мы здесь собрались для того… – раздался голос Ирины Сергеевны Карпович.

– Все собрались, – вклинился такой же голос с противоположного фланга.

– Да, все собрались для того, чтобы послушать Илью Николаевича, дать ему возможность организовать работу.

– Как же он будет работать, – подхватила сестра, – если ты так себя ведешь?

Я добавил:

– Охрану будущего учреждения предлагаю доверить Миколе, который меня сюда привел. Он, насколько я понимаю, пользуется вашим особым доверием, Екатерина Павловна.

Мадам Дергачева сидела неподвижно, как собственное изваяние.

– Катька, ты чё, оглохла?! – снова вмешалась бабуля. – От рук отбилась совсем! Отдай!!

Кандидатка во всемирные императрицы вздрогнула, вздохнула и рассталась-таки с папкой.

Принимая сей драгоценный предмет, я тоже вздохнул, но уже с облегчением. Хотя чего уж было особенно облегчаться: только что я сам установил себе предельный срок жизни – три года! Даже Збандут, бог даст, проживет дольше, если сумеет не надоесть нашей с ним Ирине Сергеевне.

– Теперь рассказывай! – воскликнули все три «колхозницы» почти одновременно.

Пришлось мне во второй раз за этот вечер выступать экспертом по теме, совершенно мне не известной. Человеку, каждый год составляющему научные планы и отчеты, это не так уж трудно, как может показаться на первый взгляд. Речь моя получилась довольно солидной, но в то же время не очень длинной и нудной. Начав с тех замечательных результатов, которые уже были получены, я закончил изложением тех еще более грандиозных результатов, которых удастся добиться вскоре, разбросав по пути несколько биологических и химических терминов помудренее. Финальную точку я поставил, пообещав бессмертие и вечную молодость всем присутствующим дамам без исключения.

По окончании моей импровизированной лекции дамы некоторое время молчали, а потом принялись переговариваться полушепотом. Я деликатно отошел в угол, противоположный тому, где сидела бабуля, к широкому окну и стал смотреть на черный земляной прямоугольник, освещенный слабым фонарем. То ли землю эту постоянно рыхлили, то ли просто неоткуда было взяться семенам, но ни одной самой жалкой былинки мне разглядеть не удалось. Я изо всех сил старался не прислушиваться к разговору «колхозниц», но несколько раз скорее спиной, чем ушами уловил до боли знакомое мне словечко «Кальсон».

– Мы принимаем ваше предложение, – объявила наконец официально Екатерина Павловна. – Вам будут предоставлены здание, охрана и все необходимое оборудование.

– Но ближайшие несколько дней, пока мы будем работать против твоего друга Кальсона, ты проведешь здесь, со мной, – безапелляционно заявила вдова Карпович и спросила ласково: – Хорошо, котик?

– Разумеется, пусик! – воскликнул я и добавил, обращаясь к той из вдов Карпович, что была ближе ко мне: – Давайте за эти дни засадим вон тот черный квадрат. Он у вас ужасно кричит.

Молодая хозяйка в обеих своих ипостасях подошла ко мне и встала по бокам. Дамы не боялись, что кто-нибудь случайно увидит их вдвоем, и я понял, что окно здесь прозрачно только с одной стороны. Для Екатерины Павловны места возле меня, слава богу, не осталось. Я обнял моих любимых за плечи и сказал:

– Давайте устроим здесь античный садик. Один мой знакомый торгует древними оливами.

– Какой ты хозяйственный, котик! – удивилась вдова Карпович – та, что стояла слева. – Прямо как муж…

– Точно, как муж, – согласилась та, что справа.

Я вздрогнул в страхе, но обе дамы, которых я держал в объятиях, синхронно рассмеялись, и мне пришлось засмеяться вместе с ними.

Чертов Вовчик, он, кажется, опять наживется с моей помощью, подумал я, но отступать было уже поздно.



Всю ночь и весь следующий день я думал только о том, как приступить к чтению трактата о бессмертии, но мне это постоянно не удавалось. Мешала прежде всего Ирина Сергеевна Карпович: две дамы, разумеется, могут мешать вдвое сильнее, чем одна. После коллективной беседы в своем кабинете она, очевидно, полностью уверовала в скорое бессмертие, и эта вера наполняла ее душу – и, разумеется, тело – энтузиазмом и любовным пылом. В коротких промежутках между любовными поединками я просил ее дать мне хоть немного времени на чтение, но слышал в ответ, что этой фигни я еще начитаюсь, а самое главное от меня она уже услышала.

Гораздо больше ее занимал вопрос о том, как не допустить к бессмертию любимую мамочку. Обсуждая возможные варианты наших совместных действий, мы прятались с головой под одеяло и говорили шепотом: прослушивание, по словам Ирины Сергеевны, было организовано у мамочки по высшему разряду. Потом прямо там, под одеялом возобновлялась любовь.

Я старался вовсю, но учтите, что этих неистовых дам было скорее всего двое, хотя я постоянно общался только с одной. Возможно, они менялись друг с другом во время коротких отлучек Ирины Сергеевны. Отличить одну от другой я мог бы только по меткам на животе, оставленным мною в предыдущую ночь, но не делал этого по принципиальным соображениям. Зачем лишний раз напрягаться? И так приходилось трудиться вовсю. Где-то неподалеку в бесчисленных здешних покоях обитал – и тоже вряд ли простаивал – Максим Кириллович Збандут, будущий счастливый муж. Но по поведению моей любимой это трудно было определить. Она была перманентно свежа и неистова.

К утру меня свалил сон, а после обеда все возобновилось. Дополнительную пикантность нашим ласкам придавало то обстоятельство, что именно в это время телевизионная панель, занимавшая у меня в спальне четверть стены, начала передавать элементы кампании, развернувшейся против Кальсона.

Тут уж мне стало совсем не до бессмертия. Жутко и забавно было наблюдать, как свободные ото всего журналюги, не успев переварить полученные распоряжения, столь же срочные, сколь и категоричные, заикаясь значительно больше обычного, выдавливали из себя первые крамольные фразы. Ближе к ночи показали кусок из выступления президента на какой-то кремлевской тусовке. Первейшее из лиц заявило, что даже если человек внес огромный, уникальный вклад в становление российского бизнеса и демократии, это не дает ему права... На что именно не имеет права уникальный вкладчик в бизнес и демократию, я не расслышал, потому что в середине президентской фразы Ирина Сергеевна, лежавшая рядом, громко рассмеялась мне в ухо.

После такого сигнала сверху в эфире началась совершеннейшая вакханалия. Водопады грязи и вони извергались без перерыва на ужин, сон и завтрак. Я так и не понял, что из услышанного и увиденного действительно находилось в коллекции доктора Сплина, а что было спешно сочинено телевизионными борзописцами. Впрочем, это совершенно не важно.

Незадолго до всего этого были проведены переговоры с оливковым бизнесменом Вовчиком. Сумма ему была предложена такая, что дежурный жених Елизаветы сразу аннулировал все другие контракты и обязался завтра же поставить дюжину лучших деревьев. В качестве средства доставки он предложил – вертолет! Разрешение на полеты над Москвой, недоступное олигархам Дергачевым, с легкостью добыла мать Вовчика леди Диана: кто-то из высоких городских деятелей регулярно подвергался пыточным процедурам в ее салоне.

На следующий день мне пришлось разрываться между двумя зрелищами: телевизионным экраном, на котором яростно мочили Кальсона, и черным земляным квадратом, куда одно за другим стали доставлять оливы. Часть прозрачного купола была убрана в сторону, и над образовавшейся дырой завис вертолет – почему-то с крестами «скорой помощи». Обрубок древней цивилизации – толстый ствол с короткими ветвями без листьев – был опущен на тросе и вскоре нашел свое пристанище в углу черного прямоугольника. Я вернулся к телевизору и любовным играм с Ириной Сергеевной Карпович.

За ночь журналюги полностью освоились, закончили привычный разворот на сто восемьдесят градусов, от восхвалений к проклятиям, и теперь резвились вовсю. Парочка каналов-шавок, принадлежавших непосредственно господину Кальскому, попыталась крякнуть что-то насчет «прав человека» и «выдающихся заслуг» своего шефа, но была буквально размазана по стенке тяжелой телевизионной артиллерией. Под вечер прошло сообщение о том, что назавтра к десяти утра Николай Всеволодович Кальский вызывается в Генеральную прокуратуру.

Означенным утром, когда черный квадрат был уже более чем наполовину заполнен оливами, Кальсон в сопровождении дюжины «катафалков» с охраной подкатил к зданию прокуратуры. Его допрос продолжался несколько часов, после чего кортеж убрался восвояси – осиротевший, без шефа. Всероссийский «вор в законе» Сева Кальсон впервые в жизни оказался за решеткой. Я хотел позвонить Петровне, но решил выдержать паузу и набрал номер моей бывшей родственницы лишь после того, как на олигархический двор приземлилась очередная гостья из Эллады.

– Ящик смотрела? – спросил я, даже не поздоровавшись. – Это все я, Мальчиш Плохиш...

– Что – ты? – спросила она в ответ, то ли изобразив зевок, то ли плохо его скрыв.

– Кальсона арестовали!

– Не арестовали, а задержали. К тому же его вот-вот выпустят.

– Как?..

– Говорят, он взятку дал миллионов в десять, – снова зевнула в трубку Петровна. Впечатление было такое, будто она каждый день дает или получает взятки аналогичных размеров.

– И что теперь? – голос мой зазвучал вдруг испуганно, растерянно.

– За границу отвалит, конечно.

– Неужели его пропустят?

– Под собственным именем вряд ли. Но можно ведь по фальшивому паспорту или на частном самолете.

– И что ты собираешься делать?

– Я?! Ничего. Что тут сделаешь?

Я отключился, не попрощавшись. Да, что может какой-то там милицейский полковник в сравнении с всероссийским олигархом, пусть почти уже бывшим, но еще способным выложить десять миллионов – явно не рублей – за свое освобождение? Надо звонить моей ненаглядной...

Мадам Карпович, не навещавшая меня уже второй час, заставила довольно долго слушать длинные гудки в трубке. Наконец оттуда зазвенел ее ангельский голосочек:

– Соскучился, котик? Я не могу сейчас...

– Нет... то есть соскучился, конечно, но... Ты знаешь, что Кальсон вот-вот будет выпущен?

Ирина Сергеевна рассмеялась громко, звонко, с явным удовольствием.

– Конечно. Кто бы его теперь без нас выпустил?

– А говорят, он взятку дал на десять миллионов.

– Дать-то дал, но право дать взятку теперь тоже много чего стоит.

– Зачем было его отпускать?

– Посадить или... вообще от него избавиться было бы, конечно, лучше, но зато теперь его папочка у нас, и ты можешь спокойно работать.

Значит, была совершена выгодная сделка: свобода в обмен на бессмертие. И все довольны... кроме меня.

– Он же теперь не успокоится, пока мне не отомстит! – закричал я в трубку.

– Ты преувеличиваешь, котик. У тебя будет хорошая охрана. Прости, у меня мало времени; мы все тут очень заняты.

Она явно собиралась свернуть разговор. Конечно, обе сестры Карпович вместе с матерью включились сейчас в работу, подбирают осколки рухнувшей империи Кальсона. А мне, стало быть, предстоит провести остаток дней за зверски охраняемым периметром, вокруг которого будут днем и ночью рыскать шестерки «народного мстителя» Кальсона. А внутри охраняемого пространства моей главной опасностью будут эти две... нет, три дамочки. Через год, два, три они, независимо от результатов моих трудов, со мной обязательно покончат. Перспективка...

– Мне можно прямо сейчас отсюда уйти? – спросил я трубку.

– Конечно, – Ирине Сергеевне не терпелось отделаться от меня. – Договор с тобой подготовим и подпишем через пару дней. Тогда и пообщаемся как следует, – добавила она многозначительно.

– Охрану мне дашь? Миколу и еще одного, на кого он укажет.

– Разумеется, дам! Машину тоже.

– Не надо машину. Я отправлюсь на вертолете, который возит деревья.

– Какой ты интересный мужчина, котик! Я буду скучать.

– А я уже страшно скучаю. Целую тебя, пусик.

– Целую, целую, целую...

Итак, пока я свободен, и надо этим срочно пользоваться. У Кальсона сейчас другие заботы: вырвавшись из тюрьмы, он отправится за границу, и я догадываюсь, каким маршрутом. Мстить мне он начнет позже. Моя задача – чтобы не было у Кальсона этого «позже». Я принялся звонить Елизавете.

– О, живой, блин! – воскликнула она то ли радостно, то ли удивленно, не утруждая себя приветствием.

Никто сегодня не хотел со мной здороваться. Я тоже решил не обременяться вежливостью.

– Знаешь, кому принадлежит вертолет, на которым твой Вовчик деревья возит?

– Знаю. N-ской больнице.

– Позвони своей Диане и скажи, что наши пятьсот тонн бананов будут нужны мне через час на вертолетной площадке N-ской больницы. Сама тоже туда подгребай.

– Я не успею за час.

– Хорошо, через полтора часа.

– О'кей! – радостно воскликнула она.

Я не стал ругать ее за американщину. Некогда было.

Пришел Микола Лютый, одетый в камуфляж. За ним маячил, играя кулачищами, здоровенный парень, тот самый производитель фирменных синяков, экипированный аналогичным образом. Это хорошо: от антрацитовой униформы меня уже тошнило.

– Как тебя зовут? – поинтересовался я у верзилы.

– Ленька, – ответил за него Микола.

– Итак, Леонид и Микола, задача перед нами следующая. Сегодня с полосы Ч-ского аэродрома должен взлететь частный самолет. Мы должны его сбить при помощи ПЗРК. Сам ПЗРК и... стрелка мы подберем через полтора часа в N-ской больнице. Средство перемещения – вертолет. Вот только точное время взлета самолета в Ч-ском мне неизвестно. Можно это узнать?

– Можно, – ответил Микола. – У охраны Дергачевых большие возможности. Что за самолет?

– Не знаю. Известно только, что истинный его владелец – Николай Всеволодович Кальский.

Он молча кивнул и удалился.

– Как дела, Леонид? – спросил я у верзилы с кулаками.

В ответ он лишь по-детски улыбнулся и широко развел ладони размером в совковую лопату каждая. Хороший, видать, был парень, только не слишком разговорчивый.



– Как твоя фамилия, Микола? – спросил я у широкой спины охранника.

– Не скажу.

– Почему?

– Вы, москали, над ней смеетесь.

– Не буду смеяться, честное слово.

– Кривбздошей.

Пытаясь сдержать смех, я предложил:

– Если не нравится фамилия, называйся Лютым. Тебе подойдет.

– Меня так прозывали уже, в училище.

– Не обижался?

– Та ни. Гарно... хорошее имя, – ответил он, но как-то неуверенно.

Под ногами грязно чавкала мерзлая жижа. Мои пижонские ботиночки впитывали ее, будто пустынник, поглощающий нежную влагу из случайно встреченного источника. Ноги сводило судорогой от холода.

К тому же я остро чувствовал свою ненужность. Микола, облаченный в сапоги и камуфляж, прокладывал нам дорогу. Ленька Дуботычына двигался за мной, волоча на горбу громоздкую зенитную трубу и все снаряжение к ней. Елизавета, тоже, к моему удивлению, нарядившаяся в камуфляж и высокие сапоги, замыкала шествие и все время молчала, сосредоточенно готовясь к сеансу экзотической стрельбы. На плече у нее болтался автомат имени купца Калашникова, выданный конторой леди Дианы в качестве премии выгодным покупателям. Я же в своей курточке, брючках и ботиночках, годных разве что для того леса, что произрастал на чердаке у мадам Карпович, топал между Миколой и Ленькой и казался самому себе гражданским военнопленным, от которого хотят отделаться даже его конвоиры.

А начиналось все прекрасно, даже с комфортом. Выгрузив последнее дерево, вертолет спустил нам кресло для перевозки тяжелобольных и по очереди принял всех на борт. Я последний раз окинул взором черный прямоугольник, уставленный оливами, будто шахматными фигурами, и мысленно попрощался с олигархическим чердаком.

Не успел вертолет коснуться больничной площадки, как появился ящик, обозначенный в документах, врученных мне на днях леди Дианой, как пятьсот тонн бананов. Несли его, к моему изумлению, люди в белых халатах. Следом бежала Елизавета, розовая от счастья. Ее военизированные прелести были также наскоро прикрыты медицинским халатом, который она с отвращением сбросила, едва загрузившись в вертолет.

Для высадки Микола облюбовал почти сухой и довольно симпатичный пригорок, располагавшийся точно на траектории взлета. Увы, едва вертолет удалился, позвонил человек, снабжавший Миколу информацией, и сообщил, что нам нужно переместиться на пару километров южнее. Перехода через заболоченную низину, едва начавшую оттаивать, было не избежать. Заглянув в карту, верно служившую нашему командиру, я понял, что цель нашего перехода находится недалеко от шоссе, позвонил Кольке Матвееву и попросил его подогнать микроавтобус в нужную точку. Это должно было уменьшить мои страдания, хотя и ненамного.

Пригорок, до которого люди в камуфляже и я в своих ледяных ботинках наконец дотопали, был, на мой взгляд, ничем не лучше покинутого нами час назад. Ракетная труба была заряжена и подготовлена к стрельбе. Ждать пришлось еще почти час; его я провел съежившись, скрючившись. Сам себе я напоминал смятую исписанную бумажку, брошенную на мокрый снег. Простуда назавтра мне была гарантирована.

Над нашими головами, едва не задевая нас неубранными шасси, промчалось несколько самолетов. Хорошо, что перед Елизаветой поставлена чисто конкретная цель, подумал я, иначе она наверняка пальнула бы в один из этих ни в чем не повинных аппаратов. Наконец Микола получил сообщение о том, что самолет Кальсона выруливает на старт.

Елизавета вскинула на плечо трубу, сплошь покрытую, как и она сама, камуфляжными пятнами. Женщина и железо слились в убийственном противоестественном союзе. Прошло несколько минут, и вот над деревьями показалась та самая белоснежная птичка.

– Стреляй! – закричал я почти уже простуженным голосом.

Елизавета даже ухом не повела. Небольшой, но очень дорогой самолетик бизнес-класса стремительно приблизился и, подбирая шасси, пронесся над нами.

– Стреляй! – прокричал Микола Лютый.

Елизавета все медлила.

– Стреляй! – подал голос доселе немой Ленька.

Выждав еще мгновение, Елизавета нажала на спуск. Смерть твоя, Кощей, если и не в яйце, то на кончике иглы, «Иглы» реактивной! Спустя мгновение в небе послышался слабый хлопок, самолет качнулся и, дымя хвостом, скрылся за лесом. Тут же раздался уже настоящий взрыв.

– Стрельба вдогонку наиболее эффективна для ракет с инфракрасным наведением, – важно заявила моя валькирия, укладывая трубу на землю.



У Кольки в машине всегда припасена бутылка водки.

– Пей! – приказал он мне, наполнив до краев пластмассовый стаканчик.

Я подчинился, хотя и противно было лить в себя эту гадость.

– Растирай! – скомандовал своему напарнику Микола Лютый.

Ленька Дуботычына стащил с меня мокрые ботинки и носки и, окропив живительной водочной влагой свои совковые лопаты, принялся терзать мои многострадальные подставки. Елизавета, донельзя возбужденная, страстно лобзала меня в ледяные щеки, лезла со всякими непристойностями и все время порывалась устроить автоматную стрельбу из окна автомобиля. Микола и Ленька с трудом ее сдерживали. Я же, чтобы не думать о надвигающейся простуде, с головой погрузился в манускрипт покойного Ванечки, который носил с собой во время нашего путешествия.

Но с этого, собственно, и начинается совершенно другая история.



ЭПИЛОГ

Пару часов спустя



– Вы хорошо пристегнулись ремнем, ребе Шмуленсон? – спросил ребе Шмуленсон, изо всех сил стараясь воспроизвести одесские интонации.

– Это вы ребе Шмуленсон, я ребе Кац, – ответил ребе Кац на чисто московском наречии.

– Правда, что ли? – удивился ребе Шмуленсон, полез в лапсердак за пазуху, вынул паспорт. – Действительно, Шмуленсон. Дайте-ка мне ваш паспорт, ребе... Кац.

Он сравнил паспорта и сказал, покачивая пейсами:

– По-моему, фотографии абсолютно одинаковые.

– Там только шляпы и фальшивые пейсы одинаковые. А все настоящее разное, – раздраженно ответил ребе Кац, неважно себя чувствовавший после того, что случилось с ним несколько дней назад. – И одесского акцента не надо. Паспорта у нас австралийские.

– Действительно, – снова удивился ребе Шмуленсон, полюбовавшись обложкой.

Два австралийских ребе, отправлявшихся из Домодедова рейсом на Лондон, издалека и вправду выглядели почти одинаково. Но заглянув под шляпы и пейсы, нетрудно было бы определить, что одному из них слегка за пятьдесят, а другому – где-то под семьдесят. Более осведомленный наблюдатель легко распознал бы в более молодом ребе Николая Всеволодовича Кальского, имя которого и в хвост и в гриву склонялось вчера по всем телевизионным каналам, а в пожилом – зловредного доктора Константина Аркадьевича Сплина.

– А на каком языке ведут службу в синагоге? – осведомился ребе Шмуленсон.

– Откуда мне знать? – огрызнулся ребе Кац. – И потише, пожалуйста, услышать могут.

Никакая особенная опасность попутчикам уже не угрожала: самолет выруливал на взлетную полосу. Бизнес-класс – это, конечно, слишком роскошное место для двух простых раввинов, отправляющихся на какой-то иудейский сабантуй, но здешней прислуге было на это, разумеется, наплевать. Поэтому ребе Шмуленсон не унялся:

– Вы же еврей, ребе Кац! И имя-отчество у вас подходящее: Константин Аркадьевич.

– Ну какой я еврей! – возмутился ребе Кац. – Бабка только была...

– Бабка по матери, – уточнил ребе Шмуленсон. – Стало быть, по еврейским правилам и ваша мать, и вы полные евреи.

– Так то по еврейским правилам, а я же не еврей...

У ребе Шмуленсона зазвонил телефон. Поговорив секунд пятнадцать, он надолго замолчал: не до шуток стало. Почувствовав перемену его настроения, ребе Кац спросил:

– Что-то случилось?

– Вы были правы, Константин Аркадьевич. Самолет упал, едва взлетев с Ч–ского аэродрома. А пилоты, собаки, спаслись на парашютах.

– Какие парашюты?! – изумился ребе Кац. – Это же самолет бизнес-класса.

– Такой в этой проклятой стране бизнес-класс, – прошипел ребе Шмуленсон, пристально глядя в иллюминатор. Там со все большей и большей скоростью струилась под крыло земля, покрытая кое-где прошлогодней травой и снежными заплатками, доживающими последние дни.

Ребе Кац торопливо зашуршал в ухо своему спутнику:

– Я же вам говорил, этот Суворов такая сволочь... Слава богу, он мне проговорился о том, что знает о самолете.

– Откуда же он узнал? – спросил ребе Шмуленсон, с подозрением глядя на Константина Аркадьевича.

Тот ответил ему взглядом стерильно честного человека и следующими словами:

– Черт его знает. Это потрясающий проходимец!

Доктор Сплин ужасно трусил. Именно он в последний момент уговорил Николая Всеволодовича лететь обычным рейсом, а тот, заветный самолет запустить для вида, порожняком. Будешь теперь всю жизнь бояться, что тайна раскроется. Но зато жив пока…

Самолет оторвался от земли. Ребе Шмуленсон с грустью и злобой смотрел на чахлый весенний лесок, проплывающий под крылом. Совсем недавно он, Николай Всеволодович Кальский, мечтал воспарить над землей в славе, богатстве и бессмертии. А теперь... Но ничего. Славы в последние дни он вкусил выше крыши, богатство кое-какое еще осталось. И бессмертие... Копию с той заветной папочки он успел-таки снять. Полночи, никому не доверяя, лично корпел над сканером. И вот она, заветная флешка, маленькая и твердая, как орешек, прощупывается в кармане. Он обязательно завершит эти исследования. И обязательно отомстит. Хорошо бы сразу Дергачевым, но до этих пока не достать. А проклятый ученишка Суворов... Ему он, Сева Кальсон, будет мстить умно, расчетливо и жестоко.





2005–08 гг.

Москва – Бельцы – Москва