За Вас, Сергевна!

"Здравствуй, Русь!
Ну, вот я снова
На земле твоей сосновой
Улыбаюсь и смеюсь.

        Нашатавшись по чужбине,
        Где хмельные ветры бродят,
        Где язык другой в народе,   
        Я мечтал о дне, что ныне.

Это Русь, и мне не снится
Этот воздух, эта воля
И от счастья я позволю
На глаза слезам явиться".
                Юрий Давыдов.

 
                Проснулась на рассвете. Вспоминалка заработала. Где я? Ах, да, в России, у любимой невесточки на родной сторонушке Белгородщине. Ещё вчера утром на чужбине было пасмурно и блёкло, а сегодня – радость-то какая! За окошком – снег, снег, снег, в воздухе кружат-танцуют снежинки. В обед вчера на зелёно-яблочном Боинге, слава тебе Господи, приземлилась, увидела белоснежное моё счастье под ярким солнцем и давай рыдать. Москва, поверь слезам, поверь, родная... На контроле паспортов тщательно сверяют с фотографией немцев и прочих. Прижала свой красненький к сердцу; даже Маяковский вспомнился с "серпастым, молоткастым, из широких штанин дубликатом бесценного груза". "Да, ваша я! Ваша, – с гордостью сообщаю пограничкам. Потом  бежим наперегонки с синеньким на колёсиках чемоданчиком по отполированной глади "Домодедово" к экспресс-электричке. Ладошкой утираюсь, а тут, будоражащие, ностальгические надписи: "СТОЛОВАЯ. СССР", "КанцТОВАРИЩ". Память сердца понесла по волнам. Шлюзы и вовсе открылись; ручьями по щекам текут слёзы, а в душе соловьи поют!

                Сейчас понежилась в постельке, потянулась сладко, подхожу к окну. Открываю раму настежь – утренняя свежесть, мокрые капельки на ладонях и белое безмолвие. Отсыпается народ в выходной. Праздник ведь сегодня, Международный женский день. Как, вдруг, подкатывает к дому газель с надписью чёрным по белому: "ПРОЩАЛЬНЫЙ КОРТЕЖ. РИТУАЛЬНЫЕ УСЛУГИ". Сразу вялые мысли о неизбежном заворочались, несмотря на утверждение популярного японца современности, правда без Нобелевки, Харуки Мураками:  "Смерть –  не противоположность, а невидимая часть жизни". Но всё же бродит в мозгу неугасаемая Любовь к ней видимой, даёт крохотную Надежду на будущее и, как в детстве, упрямую Веру в невозможное: Я – ни за что! Это со мной будет через миллион лет. Возвращаюсь на круги своя – авось не скоро... Тем более, из машины выскакивают розовощёкие добры-молодцы, разбирают сноп разноцветных тюльпанов на четыре руки и звонят в нашу дверь.
 
                Батюшки мои! Это как-так без термИна /предварительной договорённости с датой/ или хотя бы предупреждения минут за 15-20? Стало быть, срочно приводи себя в порядок, дорогая. Это тебе не сонная Германия, а Россия-матушка. Вон, первый, уже на пороге:
— Здрасьте! Дорогие женщины, поздравляем вас с 8-м мартом! И, чтоб всё у вас путём было!
— Спасибо, спасибо! И у вас – тоже, чтоб путём! – отвечаю.
Вручают нам по букету, в аккурат на всех хватает. Знакомимся. Иван, Димон, Стоян, Алёшка. Покуда перед зеркалом примарафетилась, скатерть-самобранка с бутылочкой по центру под пафосной этикеткой "Русская сталь" уж, приглашает к столу. На подоконнике – /в резерве?/ "Первак" и "Белочка" – одни названия чего стоят! Моя невестка, их шефиня, разливает по хрустальным мини-стаканчикам, Алёшке – минералку. Иван разъясняет:
— Он – за рулём, а нам можно, мы – пристёжки.
— Эт, как понять?
— Ремнями безопасности пристёгнуты. На случай, если доставка будет.
— Смотри не накаркай.

                Чокаемся с элегантным звоном, подносим стаканчики ко рту. Читаю напротив: "За Вас! За Вас! За Вас! За Вас!" От смеха поперхнулась; у всех богатырей по ребру ладошек татуировки голубые. Вдруг, у невестки звонит телефон. Она у меня директор похоронных агентств, по-немецки: бээрдигунгинститутов.
— Ой! Вот, блин, накаркал. Терпите уши, – разочаровывается Алёшка.
— Я аж, губу прикусил, – признаётся Иван.
— Сколько? – спрашивает Димон, сидящий крайним дальше всех.
— Полетели вниз, две. 8-о-о-ое марта, – стонет Стоян.
— Ваня, летите с Алёшкой на Дзержинского пять, 6-й этаж, – командует невестка, –  доставка в морг будет. А вторая – завтра с утра.
— Если б Вы знали, как копачи ненавидят праздники, я б со злости  их  трижды перезакопал, ё-кэ-лэ-мэ-нэ, – возмущается Алёшка, одевая на ходу куртку. Мигом с Иваном срываются со старта, но обещают вернуться.

                Оставшиеся два силача-работника продолжают отмечать 8 марта с нами, женщинами.
— Вот такая у нас кайфушечная жизнь, – сокрушается Стоян.
— А откуда у вас болгарское имя? – любопытствую.
— У нас же тут болгарские строители работали. От советско-болгарского брака я. Здесь родился, 20 лет там жил, в Кызанлыке, а потом сюда потянуло.
— Надоело масляничные розы выращивать, с покойниками приятнее?
— Заднеприводные перегадили страну Болгарию; а у них неохота слугой быть.
— Да-а-а, понимаю. Помню хорошо то время, когда была влюблена здесь в болгарина Ивана Николова из черноморского города Варны. Стало быть, ты мне в сыновья вполне годишься.
— А давайте споём? Я начну петь щщас за Россию.
— За Росси-и-и-ю? – возмущается Димон, – переобулись вы, продажные, и болгары, и хохлы. Не хочу с тобой петь. Вот пацаны вернутся и мы, курские соловьи, споём! А вы с шароварными цэЕвропейцами идите лесом.
— Не смей обижать полукровку, – заступаюсь за вынужденного скитальца, наполовину курского соловья.

                Тем временем Димон и Стоян, хорошо закусив, а потом слегка размявшись после похода в туалет, меряются силами на руках. Ничья.
— Ох, ну у вас и ручищщи, ну и бицепсы! – восхищаюсь я.
 Становятся на стеклянные, нежные весы в розовый цветочек. Даже страшно; сейчас треснут. Ан, нет. У одного – 129 кэгэ, у другого – 120,9.
—  Мы не жирные. Мышечная плотность сильная. Жалею, что на 6 кило схудал, –  разъясняет Димон, – а, кстати, почём у вас мясо?
— В основном недорого, но есть и на изысканный вкус, и экологически чистое био, которое не всегда био.
— А мы едем в село, берём поросёнка за 20 тысяч. Красота! Голова, копыта – в холодец. Пол-поросёнка, 40 кэгэ, за месяц съедаем. Рёбрышки достал, объедайся. А магазинное, оно же с гелью. На сковороде тает, пускает воду, аж крышка прыгает.
— Да у нас там тоже такое в основном.
— А как в Германии похоронА проходят, – интересуется Стоян, – там же всё по правилам и парагрАфам?
— Если расскажу – не поверите. Живу я напротив кладбища, поэтому всякого насмотрелась. Вот например, последние два случая в этом году. Иду скандинавской ходьбой с палками по кладбищенскому полю. Ритуальщики в чёрных смокингах, цилиндрах и белых перчатках подкатывают красивый, дорогой гроб на траурной карете.
— Цвет гроба случайно не серебряный металлик, а поминки с чёрной икрой на 300 персон? – вставляет юморка Димон.
— Вот это крутизна! Там такого точно не будет, – отвлекаюсь от своего повествования, – короче, вынимают из него на моих глазах тело женщины, суют в голубой полиэтиленовый мешок и опускают в могилу. У меня – жуть. Самое ласковое слово из тех, что можно подобрать. Оказывается, гроб напрокат, преставившаяся 56-летняя из Намибии. Вижу, как с горки бегут кучерявые африканцы с барабанами и бубенцами. Стою с палками, наблюдаю. Они такой весёлый концерт с песнями и плясками вокруг ямы закатывают, что мне не только полегчало, но и завидно стало! А теперь лишь колышек торчит в зелёном поле с номером на том месте. Никаких тебе памятников, венков, оградок.    

                Наш разговор перебивают вошедшие и очень недовольные Иван с Алёшкой. Я подумала, что от сочувствия; как-никак с покойницей имели дело.
— Какой там сочувствие, работа, привыкли, – отвечает Алёшка, – просто мужик её, вообще, охолоумел.
— Иван, расскажи ты, что случилось?
— Короче, заходим. В ней 150 кило, не меньше. "Увесистая", – сказал. Мужик её сходу с претензией: "Почему ухмыляетесь? Это оскорбление личности! Цену снижайте за моральный ущерб". Но у меня травки не щипнёшь, я строгий. До 2-го этажа бежал за нами босиком; шиза конкретно его косит. Орал, что люди говорят мы гробы роняем.
— Гробы-ы-ы роняете? Это как? – вопрошаю.
— Да ни в жизть.  Работа конкурентов; смекаете? Было правда один раз, а, вообще, мы – лучшие, супер!
— Не сомневаюсь; где ещё подобные вам силачи. А что, разве нельзя по весу покойника расценки сделать? – обращаюсь к невесточке.

                Но ей не до меня; звонки, звонки, звонки. Насчёт цветов, венков, гробов, отпеваний в храме, оградок, памятников, кладбищенских территорий, поминальных обедов. А тут, вдруг, у кого-то из ребят в кармане смартфон художественным свистом заливается.
— Любимая женщина копальщика Гаврилова, – комментирует Димон, поглядывая на Ивана.
— В какой "Пивляндии", там ещё закрыто. Чай пьём на работе. Пока.
— Вы нам второй случай обещали рассказать из кладбищенской жизни у немцев, –  напоминает Димон.
— С удовольствием. Приходим с подругой на 40 дней сыну на его могилку. Он, кстати, с помощью потребления водочки при тоске и печали по родной Сибири скончался. В расцвете лет. Типичное в Дойчланде явление. Вобщем, как по линеечке, в чёрных мраморных оградках-плинтусах габаритами 120 сэмэ в длину, 50  – в ширину и 5 сэмэ в высоту стоят по центру могилки мини-памятнички; комплектом идут. Под ними на метровой глубине урны с прахом. А крайняя – раскурочена. Оказывается, в ней урна на 4 сантиметра левее должна  быть зарыта, – как мне пояснила подруга; она в курсе всех кладбищенских новостей.
— Так его же не видно на метровой глубине, – удивляется Димон.
— В этом-то и юмор. Один подлый копальщик усёк отклонение от Правил на 4 сэмэ и в письменном виде доложил на своего коллегу. Cтукачество у них – святое дело! Теперь коллега уволен, а за счёт его страховки похороны –  по новой. С  отпеванием, священником, траурным кортежем, венками и, конечно, поминками.
— Со слезами?
— Упаси бог; слёзы у них признак слабости и даже невоспитанности...
— Ха-ха-ха! – рассмеялись все, – кино и немцы!
— А хотите ещё о них юмор? Тоже кладбищенский.
— Конечно, хотим! – выразил общее мнение Иван.
— Вам известно, наверное, что культурный немец обязан улыбаться каждому встречному. Так вот, моё интересное наблюдение. Не однажды, встречая на прогулке по кладбищу траурное шествие после похорон, здоровалась с людьми в чёрных костюмах с низко опущенными головами и скорбящими лицами. В ответ – моментальное преображение; сияющие улыбки.
— Культу-у-урные, – восхищается невестка, – нам такое качество не помешало бы.
— А правда, что у вас арабы-беженцы насилуют женщин, а их мужья-немцы рядом стоят, звонят в полицию и плачут? –  спрашивает Алёшка.
— Стопроцентная правда, подтверждённая СМИ. Было дело в Кёльне под Новый год.
— Хочу в Германию подзаработать мордобоем! Защищать слабых. Что нам стоит? Бах в лобешник! Кто со мной, пацаны? Высылайте нам приглашения, – агитирует всех Димон.

                Поднимаются стаканы в воздух. Опять хрустальный звон и сердечный тост вслух: "За Вас, Сергевна!" Плюс перед глазами татуировки: "За Вас!" в четырёх экземплярах. Думаю, ну с кем из немцев можно так запросто и весело поговорить о том, о сём, как с русскими? Притом, без термИна, – ни с кем... А вслух говорю: "Ну что, курские соловьи, теперь все в сборе, давайте-ка споём за Россию!"

Фото автора с места события 8 марта 2019 года.