Жданова-Эсперанто- Назарбаева

      
    Люди не понимают, что Жданов- это не человек.
     Жданово - это ветер в лицо и леденеют ресницы, когда летишь со ждановской горы на таратайке.
     Жданово – это от слова ждать. Автобус.
     Раз пять за день приходит он под номером 10. Львовский, очень теплый, с горячим двигателем и пропеллером сзади, большим, как у самолета. И звук у него поющий, уютный. 
       Это лучше, чем кино с карманом семечек в «Мире», да еще контролерша вытряхнет твои семечки  в урну, в перевернутый буржуйский котелок, что стоит под дверью. Лучше дождаться в морозный солнечный день автобус,  провалиться в сиденье и ехать от Калинина вниз. Дохнешь в морозное стекло, протрешь пальцем дырочку и смотришь в овраг -  на деревянные избушки, с  голубятнями, латаными крышами.
          Иногда из-за малости картинки не узнаешь места.
          Вот снежное поле Кабана. Здесь спит подо льдом мой уж. Зовут его Конунг. Ужа мне принес летом Вовка,  большого, блестящего, как синяя окалина в масле, с золотой короной на голове. Мать Вовку вместе с ужом из дома выгнала - уж прополз под половиком  и насмерть ее напугал.
        Я сделал ему клетку, поставил в саду. А тут кот как бросится! Змея в ужасе прижалась к полу, кот сует когти в сетку, обнимает клетку, даже дергается от нетерпения. Такого я не ожидал...
       Что делать? Когда-нибудь это плохо кончится. И чем кормить ужа? И тогда мы всей улицей понесли Конунга в зоопарк.
        А там не берут!  Мы упрашивали служащих, они ходили к директору. Но тот строго отвечал – нет!
     Бедный уж! И зачем тебя привезли в город? Жил бы и жил в своем лесу в Каменке.  В горести, в отчаянье мы побрели к озеру. Выпустим в заросли. Может, здесь…
       Не успел я открыть дверку –  уж кольцом выстрелил в воду! Оказывается,  он умел плавать! Даже еще как! Вскинул золотую корону и, извиваясь, пошел-пошел мимо белых лебедей к середине озера…
      По малости лет мы не знали, что это его родная стихия.
        Спи, мой дружок. До весны!

      А вот и плетеневские бани. По тротуару плюются горячие патрубки. Пар поднимается на морозе, покрывая инеем стены и деревья.
    В эти бани водили нас мамы.  В воскресенье очередь на два этажа. В туманных моечных – в тесноте и  криках, в пещерном грохоте шаек женщины втирают в головы кислое молоко, яйца. Стойко пахнет липовым мочалом, ошпаренном  в кипятке. Уставшие малыши капризничают, и домой их везут по морозу спящими. 
        На повороте на улицу Сайдашева - химкомбинат.  Здесь варят мыло. Я раньше никогда не мыл лицо с мылом, а как узнал, что его делают из собак, то совсем перестал умываться с мылом.
       Вдоль Сайдашева – медико-инструментальный завод. На свалке можно найти шприцы, ими весело брызгаться  в школе.
    А вот и 13-ая деревянная школа в два этажа. Небольшая, уютная,  будто сельская, и за нею загадочный школьный парк. В этом сумеречном парке, с палыми листьями кленов на тропе , хорошо гулять. И ,глядя в бледное, мокрое от дождя лицо,  объясняться в любви. Так думал я, с малых лет начитавшийся Пушкина, - так думал,  потому что видел однажды здесь красивую белолицую девушку. В синей форме и черном фартуке, с портфелем в руке, она выходила из ворот школы, и вдруг взглянула сквозь стекла автобуса на меня, задержала взгляд. Внутри у меня тогда все перевернулось, я даже испугался. Она была старше меня года на три, зрелая, на развитых икрах ног – затянуты ремешки сандалий, как у  древней гречанки. И я влюбился. Я начал здесь ездить часто, весной и летом, въезжал на Сайдашева, как в сказочную страну. Однако искал девушку напрасно: в этой школе учили лишь до восьмого класса
       Здесь же , около школы, железнодорожный  переезд на другую сторону Слободы, где Мехкомбинат.
       Автобус встает перед опущенным шлагбаумом - машинисты устроили маневры. Свистят и машут флажками - формируют составы. Иногда по часу. 
           После Мехкомбината, с длинным деревянным забором, крашенным в зеленый цвет, ехать вдоль Волги до Победилово.
         Часто здесь , вдоль зеленого забора, мужчины-мусульмане , быстро, будто их подгоняют плетками, несут на плечах носилки с покойными – в сторону двора «Точмаша», к главному входу на зират. На плечах у них, на носилках – скудно завернутый в байковое одеяло мужчина, стянут лентой, будто сигара золотистой нитью. Или под дугообразным цветистым шатром женщина. Мужчины по битому асфальту торопятся, подворачивают на ямах ступни в полуботинках, ветер продувает продолговатый шатер насквозь. И оттого трепещет и вьется на ходу – на забранной в гофру материи,  на самом конце покрывала, большая огненно-синяя ромашка. Будто это машет ушедшая замершим на секунду прохожим: вот так! видите? жизнь пройдет быстро, как этот бег.
       Здесь же 1 Мая под алым шелком знамен проходят трудящиеся. Женщины молчаливо хвастают обновками. На мужчинах – черные кепи и жесткие черные плащи, с черно-белыми кубиками на подбое.
           У сушопилок каменный дом, в доме – комод, в комоде уложены старческими руками бабушки мои кубики и солдатики. Но там я не выйду. Я не могу. Завтра же родители узнают, что я мотаюсь в автобусе.
        На берегу Волги заснеженные пустыри, сторожевые избушки и даль, ледяная, безлюдная.
        В Победилово -  Круговая и кафе.
       Денег хватит лишь на какао, кусок хлеба и полоску копченого окорока. Съешь хлеб, выпьешь какао, а сочное, неизбывное сало все жуешь и жуешь –  есть ли на свете вкуснее жвачка?
         Вечером на остановке «Промбаза» бегут к автобусу рыбаки. В валенках, тулупах, в распахнутых брезентовках с капюшонами,  в сумерках похожие на больших летучих мышей. Тащат за веревку ящики на полозьях, внутри прыгают мерзлые ерши.
      Рыбаков, занявших все сиденья,  ругают усталые после смены женщины - меховщицы и труженицы «Точмаша». Рыбаки сидят как глухие, прикрывают  «бестыжие хари» рукавицами, держат перед собой черенки бура или пешни.
          Скоро моему путешествию конец. Автобус уверенно идет на Ждановскую гору. Мягко воет двигатель. Тепло. Водитель давно в одной рубашке.
       За окном, в сумерках, дымят растопленные печи…
       Уроки учить не надо, я все помню на слух. На диване меня ждет котенок. Есть первые стихи в тетрадке….
       Я калуженский неуч. И потому название Эсперанто для меня, как для деда Щукаря – Кибернетика. Да и в ту пору слово Эсперанто вслух не произносили, как и слово Космополит. Оно еще шарахалось по углам лабораторий, как квелый диссидент, пробирающийся в ночи на читку запрещенного, а Хрущев в валенках и сером полупальто стерег его со свистком в кармане, хвать и –«сюда! политического пумали!»
         Да и простит меня, в свою очередь, господин Назарбаев - я его на этой горе ни разу с таратайкой не видел.
        Для меня есть одна улица. Жданова. Которая – ветер в лицо, дрожащая под ногами таратайка и холодный веселый ужас в паху.
     Не поймут же люди, что Жданов- это не человек!
4 сенбября 16 г