А почему бы и не...

4.15 утра по московскому времени. Мне 71. Да, примерно в это время, когда первые лучи летнего солнца скользнули по гладкой поверхности Иссык-Куля, я ошалело закричал от проникновения в лёгкие киргизского воздуха. Чёрт знает, как занесла меня сюда моя мама, урождённая Саратовской губернии? А сейчас я в Москве у детей неизвестных мне родителей. Неизвестных до определённого момента. За спиной спит, точнее, борется за утренний сон самая красивая женщина, четверть века назад встретившаяся на моём жизненном пути. Да, ей 62 года. Она ворчлива, как и в детстве, признанная убирать игрушки своих братьев и сестёр.
С чем я пришёл к этому дню рождения?
С чем я приду к своей старости? Этот вопрос я задавал шестнадцатилетним юношей, лежащим на раскладушке веранды нашей однокомнатной квартиры в Чарджоу. Это Туркмения. Это город на берегу мутной реки Амударья. Я вижу эту реку в районе двух с половиной километрового железнодорожного моста, построенного под руководством русского инженера Ольшевского в 1898 году. Женщина с этой фамилией будет учить меня русскому языку и литературе в железнодорожной школе. На этом мосту будет служить овчарка Пират, отданная сюда военизированной охране Анатолием Поповым, бывшим военном лётчиком, родившемся в Воронеже. А его дети, проходя мимо моста на место купания в затоне Амударьи, будут звать свою любимую собаку, отданную из-за наущений соседей по двору. Среди этих детей и будет моя будущая жена Нина. До её 35 лет, когда мы встретились в Ашхабаде в железнодорожной библиотеке, она бы считала меня древним стариком, не достойным внимания такой дамы, как она.
Собака будет надрываться в лае от встречи с ребятишками.
Как и мы сейчас внутренне содрогаться от неслышных никому рыданий по безмятежному детству в далёкой благодатной стране, где помидоры и арбузы стоили копейки, а местные жители с добротой принимали бежавших сюда «рус» от итогов коллективизации в сельском хозяйстве и войны. Моя мама в годы строжайшей экономии продовольственных ресурсов раздавала кусочки хлеба по карточкам в железнодорожном магазине, стоявшем на левом берегу Аму-Дарьи.
Железной дороги много в моих воспоминаниях. Именно в железнодорожной газете я буду работать перед пенсией. И буду уже мешать молодым коллегам «расти» в должности. Что с меня взять, старого приверженца Советского Союза, мешающего молодым зарабатывать деньги как в гонораре, так и в оплате публикуемой рекламы, мечтающего об издании с человеческим лицом? Пенсионеры-железнодорожники меня любили за очерки о них. Точнее, за рассказы об их жизни, удававшиеся моей супруге, работавшей вместе со мной. Мы стали ненавистным тандемом для молодых сотрудниц, не имевших таких диких по красоте и сплоченности семей, как наша с Ниной. Мы с ней зарабатывали непозволительно много гонорара, мы были с ней не позволительно счастливы, мы с ней были не позволительно молоды душой по сравнению с их. А мне не хотелось уже работать и возглавлять этот коллектив потомков, чьи родители и деды с бабушками проповедовали братство и дружбу между строителями светлого общества!
Всё переплелось в нашей жизни и, как положено, отмеченной смертью и рождением. У меня на руках сидела упитанная и вертлявая правнучка в день похорон моего сына уже дедушки этой девчушки. Её мама несла мою фамилию. Как и стала носить жена моего второго сына, узбечка.
А ведь, по сути, это и не моя фамилия. Она принадлежала Петерсу, сыну латышского пролетарского стрелка, осевшего в Могилеве. А моя фамилия Дубелый, о которой мама не хотела слышать и поставила в графе «отец» свидетельства о моём рождении обидный прочерк. Сколько таких прочерков в документах и судьбах жителей удивительной страны-аббревиатуры?
Я стою одной ногой, точнее, кривоватенькой ножкой младенца, и второй, теряющей вес и форму от попавшего позвоночного корешка нерва в тиски дисков того же позвоночника в двух мирах. ОНИ, ЭТИ МИРЫ, НЕ СОВМЕСТИМЫ, А Я ИХ ОБЪЕДИНЯЮ! ВОТ В ЧЁМ МОЯ НЫНЕШНЯЯ ЦЕННОСТЬ!
Нет-нет, я не безобразен в своём возрасте и ещё ого-го! Вчера по электронной почте пришло приглашение 54-летней женщины, «замужней, обеспеченной, мечтающей о сексе с 18-30 летними мужчинами». Чего захотела, возмутилась моя супруга. Это приманка, сказали дети. Это примета времени, подумал я. И представил себя среди зрителей театра варьете на сеансе Воланда из романа «Мастер и Маргарита». О времена, о нравы!
Но я понимаю жизнь с её дикими выкрутасами! Я принимаю её, потому что описываю её уже четверть века. И даже стал членом писательской организации. И в «Одноклассниках» нет-нет, да опубликую для моих дорогих туркменистанцев что-нибудь из придуманного. А они, разбросанные по всей России и всему миру, всё страдают по своим солнечным городам детства.
О таком возрасте, как нынче мой, мы не думали детьми. Такой возраст в нас вызывал ужас непостижимой древностью и страшной глупостью. В таком возрасте нас встречал, сидящий на крыльце своего дома дед с прибауткой о пионерах, натянувших красные трусы на свои юные шеи. Явно дед из раскулаченных, когда сам был ещё лялькой на руках родителей, обезумевших от произвола экспроприаторов.
Вот они концы жизни-гидры с миллионами хвостов, показывающиеся долгие годы строительства нового общества. Построили ли мы его?
Да, что-то построили из прошлого и навязанного из-за рубежа. Не может страна быть изолированной в окружении ярких примеров благоденствия и реальной радости бытия!
71 год много для одного человека. Нет уже рядом более молодых (на то время) друзей и родственников. Они стали частью гумуса почвы будущего. И не стоит бояться присоединиться к ним! Надо просто бороться за каждый миг самого себя! Не приписывая долголетию своё участие. Это гены родителей, родившихся далеко друг от друга. Это судьба крутившихся над младенцем звёзд. Это крики роженицы, иногда думающей, а правильно ли всё это случилось? Это долгий век молчания моего отца, потрясенного реакцией женщины, однажды принявшей его и в последствии разозлённой на самою себя за ту слабость. Это долгий век стояния у окна жизни мальчика. Потрясенного простотой и сложностью мира, подаренного ему неожиданно.