Присниться же такое!

Неточка вошла в библиотеку (это будет навсегда памятная для меня минута) и взяла роман Вальтер-Скотта «Сен-Ронанские воды», единственный, который она ещё не прочитала. Её терзала язвительная беспредметная тоска как будто каким-то предчувствием. Девушке хотелось плакать. В комнате было ярко-светло от последних, косых лучей заходящего солнца, которые густо лились в высокие окна на сверкающий паркет пола; было тихо; кругом, в соседних комнатах, тоже не было ни души. Петра Александровича не было дома, а Александра Михайловна была больна и лежала в постели. Неточка, действительно, плакала и, раскрыв вторую часть, беспредметно перелистывала ее, стараясь отыскать какой-нибудь смысл в отрывочных фразах, мелькавших у меня перед глазами. Она как будто гадала, как гадают, раскрывая книгу наудачу. Бывают такие минуты, когда все умственные и душевные силы, болезненно напрягаясь, как бы вдруг вспыхнут ярким пламенем сознания, и в это мгновение что-то пророческое снится потрясенной душе, как бы томящейся предчувствием будущего, предвкушающей его. И так хочется жить, так просится жить весь ваш состав, и, воспламеняясь самой горячей, самой слепой надеждой, сердце как будто вызывает будущее, со всей его тайной, со всей неизвестностью, хотя бы с бурями, с грозами, но только бы с жизнию. Её минута именно была такова. Она закрыла книгу, чтоб потом раскрыть наудачу и, загадав о своем будущем, прочесть выпавшую мне страницу. Но, раскрыв ее, она увидела исписанный лист почтовой бумаги, сложенный вчетверо и так приплюснутый, так слежавшийся, как будто уже он несколько лет был заложен в книгу и забыт в ней. С крайним любопытством начала она осматривать свою находку. Это было письмо, без адреса, с подписью двух начальных букв С. О. Её внимание удвоилось; я развернула чуть не слипшуюся бумагу, которая от долгого лежания между страницами оставила на них во весь размер свой светлое место. Складки письма были истерты, выношены: видно было, что когда-то его часто перечитывали, берегли как драгоценность. Чернила посинели, выцвели, — уж слишком давно как оно написано! Несколько слов бросилось мне случайно в глаза, и сердце мое забилось от ожидания. Я в смущении вертела письмо в руках, как бы нарочно отдаляя от себя минуту чтения. Случайно она поднесла его к свету: да! капли слез засохли на этих строчках; пятна оставались на бумаге; кое-где целые буквы были смыты слезами. Чьи это слезы? Наконец, замирая от ожидания, я прочла половину первой страницы, и крик изумления вырвался из груди моей. Я заперла шкаф, поставила книгу на место и, спрятав письмо под косынку, побежала к себе, заперлась и начала перечитывать опять сначала. Но сердце мое так колотилось, что слова и буквы мелькали и прыгали перед глазами моими. Долгое время она ничего не понимала. В письме было открытие, начало тайны; оно поразилоеё , как молния, потому что она узнала, к кому оно было писано.

-К кому письмо?, - спросила я Неточку.

-Письмо к Александре Михайловне, - сказала мне моя то ли подруга, то ли сестра Неточка.

-Дай, почитаем вместе. Тебе не так грустно и страшно будет, - предложила я ей. Она невольно согласилась.

Вот это письмо; я привожу его здесь. Смутно мы поняли, что; в нем было. Это письмо было прощальное, последнее, страшное; когда я прочла его, то почувствовала такое болезненное сжатие сердца, как будто я сама всё потеряла, как будто всё навсегда отнялось от меня, даже мечты и надежды, как будто ничего более не осталось при мне, кроме ненужной более жизни. Кто же он, писавший это письмо? Какова была потом ее жизнь? В письме было так много намеков, так много данных, что нельзя было ошибиться, так много и загадок, что нельзя было не потеряться в предположениях. Но я почти не ошиблась; к тому же и слог письма, подсказывающий многое, подсказывал весь характер этой связи, от которой разбились два сердца. Мысли, чувства писавшего были наружу. Они были слишком особенны и, как я уже сказала, слишком много подсказывали догадке. Но вот это письмо; выписываю его от слова до слова:

«Ты не забудешь меня, ты сказала — я верю, и вот отныне вся жизнь моя в этих словах твоих. Нам нужно расстаться, пробил наш час! Я давно это знал, моя тихая, моя грустная красавица, но только теперь понял. Во всё наше время, во всё время, как ты любила меня, у меня болело и ныло сердце за любовь нашу, и поверишь ли? теперь мне легче! Я давно знал, что этому будет такой конец, и так было прежде нас суждено! Это судьба! Выслушай меня, Александра: мы были неровня; я всегда, всегда это чувствовал! Я был недостоин тебя, и я, один я, должен был нести наказание за прожитое счастье мое! Скажи: что я был перед тобою до той поры, как ты узнала меня? Боже! вот уже два года прошло, и я до сих пор как будто без памяти; я до сих пор не могу понять, что ты меня полюбила! Я не понимаю, как дошло у нас до того, с чего началось. Помнишь ли, что; я был в сравнении с тобою? Достоин ли я был тебя, чем я взял, чем я особенно был отличен! До тебя я был груб и прост, вид мой был уныл и угрюм. Жизни другой я не желал, не помышлял о ней, не звал ее и призывать не хотел. Всё во мне было как-то придавлено, и я не знал ничего на свете важнее моей обыденной срочной работы. Одна забота была у меня — завтрашний день; да и к той я был равнодушен. Прежде, уж давно это было, мне снилось что-то такое, и я мечтал как глупец. Но с тех пор ушло много-много времени, и я стал жить одиноко, сурово, спокойно, даже и не чувствуя холода, который леденил мое сердце. И оно заснуло. Я ведь знал и решил, что для меня никогда не взойдет другого солнца, и верил тому, и не роптал ни на что, потому что знал, что так должно было быть. Когда ты проходила мимо меня, ведь я не понимал, что мне можно сметь поднять на тебя глаза. Я был как раб перед тобою. Мое сердце не дрожало возле тебя, не ныло, не вещало мне про тебя: оно было покойно. Моя душа не узнавала твоей, хотя и светло ей было возле своей прекрасной сестры. Я это знаю; я глухо чувствовал это. Это я мог чувствовать, затем что и на последнюю былинку проливается свет божией денницы и пригревает и нежит ее так же, как и роскошный цветок, возле которого смиренно прозябает она. Когда же я узнал всё, — помнишь, после того вечера, после тех слов, которые потрясли до основания душу мою, — я был ослеплен, поражен, всё во мне помутилось, и знаешь ли? я так был поражен, так не поверил себе, что не понял тебя! Про это я тебе никогда не говорил. Ты ничего не знала; не таков я был прежде, каким ты застала меня. Если б я мог, если б я смел говорить, я бы давно во всем признался тебе. Но я молчал, а теперь всё скажу, затем чтоб ты знала, кого теперь оставляешь, с каким человеком расстаешься! Знаешь ли, как я сначала понял тебя? Страсть, как огонь, охватила меня, как яд, пролилась в мою кровь; она смутила все мои мысли и чувства, я был опьянен, я был как в чаду и отвечал на чистую, сострадательную любовь твою не как равный ровне, не как достойный чистой любви твоей, а без сознания, без сердца. Я не узнал тебя. Я отвечал тебе как той, которая, в глазах моих, забылась до меня, а не как той, которая хотела возвысить меня до себя. Знаешь ли, в чем я подозревал тебя, что значило это: забылась до меня? Но нет, я не оскорблю тебя своим признанием; одно скажу тебе: ты горько во мне ошиблась! Никогда, никогда я не мог до тебя возвыситься. Я мог только недоступно созерцать тебя в беспредельной любви своей, когда понял тебя, но тем я не загладил вины своей. Страсть моя, возвышенная тобою, была не любовь, — любви я боялся: я не смел тебя полюбить; в любви — взаимность, равенство, а их я был недостоин... Я и не знаю, что было со мною! О! как мне рассказать тебе это, как быть понятным!.. Я не верил сначала... О! помнишь ли, когда утихло первое волнение мое, когда прояснился мой взор, когда осталось одно чистейшее, непорочное чувство, — тогда первым движением моим было удивленье, смущенье, страх, и помнишь, как я вдруг, рыдая, бросился к ногам твоим; помнишь ли, как ты, смущенная, испуганная, со слезами спрашивала: что со мною? Я молчал, я не мог отвечать тебе; но душа моя разрывалась на части; мое счастье давило меня как невыносимое бремя, и рыдания мои говорили во мне: «За что мне это? чем я заслужил это? чем я заслужил блаженство?» Сестра моя, сестра моя! О! сколько раз — ты не знала того — сколько раз, украдкой, я целовал твое платье, украдкой, потому что я знал, что недостоин тебя, — и дух во мне занимался тогда, и сердце мое билось медленно и крепко, словно хотело остановиться и замереть навсегда. Когда я брал твою руку, я весь бледнел и дрожал; ты смущала меня чистотою души твоей. О, я не умею высказать тебе всего, что накопилось в душе моей и что так хочет высказаться! Знаешь ли, что мне тяжела, мучительна была подчас твоя сострадательная всегдашняя нежность со мною? Когда ты поцеловала меня (это случилось один раз, и я никогда того не забуду), — туман стал в глазах моих и весь дух мой изныл во мгновение. Зачем я не умер в эту минуту у ног твоих? Вот я пишу тебе ты в первый раз, хотя ты давно мне так приказала. Поймешь ли ты, что я хочу сказать? Я хочу тебе сказать всё, и скажу это: да, ты много любишь меня, ты любила меня, как сестра любит брата; ты любила меня как свое создание, потому что воскресила мое сердце, разбудила мой ум от усыпления и влила мне в грудь сладкую надежду; я же не мог, не смел; я никогда доселе не называл тебя сестрою моею, затем что не мог быть братом твоим, затем что мы были неровня, затем что ты во мне обманулась!Но ты видишь, я всё пишу о себе, даже теперь, в эту минуту страшного бедствия, я только об одном себе думаю, хотя и знаю, что ты мучишься за меня. О, не мучься за меня, друг мой милый! Знаешь ли, как я унижен теперь в собственных глазах своих! Всё это открылось, столько шуму пошло! Тебя за меня отвергнут, в тебя бросят презреньем, насмешкой, потому что я так низко стою в их глазах! О, как я виновен, что был недостоин тебя! Хотя бы я имел важность, личную оценку в их мнении, внушал больше уважения, на их глаза, они бы простили тебе! Но я низок, я ничтожен, я смешон, а ниже смешного ничего быть не может. Ведь кто кричит? Ведь вот оттого, что эти уже стали кричать, я и упал духом; я всегда был слаб. Знаешь ли, в каком я теперь положении: я сам смеюсь над собой, и мне кажется, они правду говорят, потому что я даже и себе смешон и ненавистен. Я это чувствую; я ненавижу даже лицо, фигуру свою, все привычки, все неблагородные ухватки свои; я их всегда ненавидел! О, прости мне мое грубое отчаяние! Ты сама приучила меня говорить тебе всё. Я погубил тебя, я навлек на тебя злобу и смех, потому что был тебя недостоин.И вот эта-то мысль меня мучит; она стучит у меня в голове беспрерывно и терзает и язвит мое сердце. И всё кажется мне, что ты любила не того человека, которого думала во мне найти, что ты обманулась во мне. Вот что мне больно, вот что теперь меня мучит, и замучит до смерти, или я с ума сойду!Прощай же, прощай! Теперь, когда всё открылось, когда раздались их крики, их пересуды (я слышал их!), когда я умалился, унизился в собственных глазах своих, устыдясь за себя, устыдясь даже за тебя, за твой выбор, когда я проклял себя, теперь мне нужно бежать, исчезнуть для твоего покоя. Так требуют, и ты никогда, никогда меня не увидишь! Так нужно, так суждено! Мне слишком много было дано; судьба ошиблась; теперь она поправляет ошибку и всё отнимает назад. Мы сошлись, узнали друг друга, и вот расходимся до другого свидания! Где оно будет, когда оно будет? О, скажи мне, родная моя, где мы встретимся, где найти мне тебя, как узнать мне тебя, узнаешь ли ты меня тогда? Вся душа моя полна тобою. О, за что же, за что это нам? Зачем расстаемся мы? Научи — ведь я не понимаю, не пойму этого, никак не пойму — научи, как разорвать жизнь пополам, как вырвать сердце из груди и быть без него? О, как я вспомню, что более никогда тебя не увижу, никогда, никогда!..Боже, какой они подняли крик! Как мне страшно теперь за тебя! Я только что встретил твоего мужа: мы оба недостойны его, хотя оба безгрешны пред ним. Ему всё известно; он нас видит; он понимает всё, и прежде всё ему было ясно как день. Он геройски стал за тебя; он спасет тебя; он защитит тебя от этих пересудов и криков; он любит и уважает тебя беспредельно; он твой спаситель, тогда как я бегу!.. Я бросился к нему, я хотел целовать его руку!.. Он сказал мне, чтоб я ехал немедленно. Решено! Говорят, что он поссорился из-за тебя с ними со всеми; там все против тебя! Его упрекают в потворстве и слабости. Боже мой! что там еще говорят о тебе? Они не знают, они не могут, не в силах понять! Прости, прости им, бедная моя, как я им прощаю; а они взяли у меня больше, чем у тебя!Я не помню себя, я не знаю, что пишу тебе. О чем я говорил тебе вчера при прощанье? Я ведь всё позабыл. Я был вне себя, ты плакала... Прости мне эти слезы! Я так слаб, так малодушен!Мне еще что-то хотелось сказать тебе... Ох! еще бы только раз облить твои руки слезами, как теперь я обливаю слезами письмо мое! Еще бы раз быть у ног твоих! Если б онитолько знали, как прекрасно было твое чувство! Но они слепы; их сердца горды и надменны; они не видят и вовек не увидят того. Им нечем увидеть! Они не поверят, что ты невинна, даже перед их судом, хотя бы всё на земле им в том поклялось. Им ли это понять! Какой же камень поднимут они на тебя? чья первая рука поднимет его? О, они не смутятся, они поднимут тысячи камней! Они осмелятся поднять их, затем что знают, как это сделать. Они поднимут все разом и скажут, что они сами безгрешны, и грех возьмут на себя! О, если б знали они, что делают! Если б только можно было рассказать им всё, без утайки, чтоб видели, слышали, поняли и уверились! Но нет, они не так злы... Я теперь в отчаянии, я, может быть, клевещу на них! Я, может быть, пугаю тебя своим страхом! Не бойся, не бойся их, родная моя! тебя поймут; наконец, тебя уже понял один: надейся — это муж твой!Прощай, прощай! Я не благодарю тебя! Прощай навсегда!

С. О.».

Смущение Неточки было так велико, что она долгое время не могла понять, что со ней делалось. Она была потрясена и испугана. Действительность поразила девушку врасплох среди легкой жизни мечтаний, в которых она провела уж три года. Она со страхом чувствовала, что в руках её большая тайна и что эта тайна уж связывает всё существование её ... как? она еще и сама не знала того. Она, как поделилась со мной, чувствовала, что только с этой минуты для её начинается новая будущность – размытая и пугающая. Теперь она невольно стала слишком близкой участницей в жизни и в отношениях тех людей, которые доселе заключали весь мир, её окружавший, и боялась за себя.

-Чем войду я в их жизнь, я, непрошеная, я, чужая им? Что принесу я им? Чем разрешатся эти путы, которые так внезапно приковали меня к чужой тайне? Почем знать? может быть, новая роль моя будет мучительна и для меня, и для них. Я же не могла молчать, не принять этой роли и безвыходно заключить то, что узнала, в сердце моем. Но как и что будет со мною? что сделаю я? И что такое, наконец, я узнала?, - тысячи вопросов, еще смутных, еще неясных, вставали предо нею и уже нестерпимо теснили её сердце. Она была как потерянная. Потом, помню, к Неточке приходили другие минуты, с новыми, странными, доселе не испытанными ею впечатлениями. Она чувствовала, как будто что-то разрешилось в грудиеё, что прежняя тоска вдруг разом отпала от сердца и что-то новое начало наполнять его, что-то такое, о чем она не знала еще, — горевать ли о нем или радоваться ему. Настоящее мгновение её похоже было на то, когда человек покидает навсегда свой дом, жизнь доселе покойную, безмятежную для далекого неведомого пути и в последний раз оглядывается кругом себя, мысленно прощаясь с своим прошедшим, а между тем горько сердцу от тоскливого предчувствия всего неизвестного будущего, может быть, сурового, враждебного, которое ждет его на новой дороге. Наконец судорожные рыдания вырвались из груди её и болезненным припадком разрешили её сердце на моих глазах.

Она попросила меня обнять её, хоть она сказала, что не знает, кто я ей. Я её крепко долго обнимала, а она плакала. Я, вообще, люблю обнимать людей.

Прошло несколько дней, пока Неточка могла прийти в себя и яснее осмыслить свое положение. В это время они обе, Неточка и Александра Михайловна, жили в полном уединении. Петра Александровича не было в Петербурге. Он поехал за какими-то делами в Москву и пробыл там три недели. Несмотря на короткий срок разлуки, Александра Михайловна впала в ужасную тоску. Порой она становилась покойнее, но затворялась одна, так что и Нета была ей в тягость. К тому же она сама искала уединения. Голова её работала в каком-то болезненном напряжении; она была как в чаду. Порой на неё находили часы долгой, мучительно-безотвязной думы; ей снилось тогда, что кто-то словно смеется надо мной потихоньку, как будто что-то такое поселилось в ней, что смущает и отравляет каждую мысль её. Она не могла отвязаться от мучительных образов, являвшихся предо мной поминутно и не дававших мне покоя. Ей представлялось долгое, безвыходное страдание, мученичество, жертва, приносимая покорно, безропотно и напрасно. Мне казалось, что тот, кому принесена эта жертва, презирает ее и смеется над ней. Ей казалось, что она видела преступника, который прощает грехи праведнику, и мое сердце разрывалось на части! В то же время ей хотелось всеми силами отвязаться от её подозрения; она проклинала его, она ненавидела себя за то, что все её убеждения были не убеждения, а только предчувствия, за то, что она не могла оправдать своих впечатлений сама пред собою. Она призналась мне, что в её голове кто-то постоянно над ней смеётся.

-Тяжёлый случай, - грустно покачала я головой.

Потом перебирала она в уме эти фразы, эти последние крики страшного прощания. Она представляла себе этого человека — неровню; она старалась угадать весь мучительный смысл этого слова: «неровня». Мучительно поражало её это отчаянное прощанье: «Я смешон и сам стыжусь за твой выбор». Что это было? Какие это люди? О чем они тоскуют, о чем мучатся, что потеряли они? Преодолев себя, она напряженно перечитывала опять это письмо, в

котором было столько терзающего душу отчаяния, но смысл которого был так странен, так неразрешим для неё, и делилась своими переживаниями со мною, словно я была её психологом. Но письмо выпадало из рук её, и мятежное волнение всё более и более охватывало её сердце... Наконец всё это должно же было чем-нибудь разрешиться, а она не видела выхода или боялась его!Она была почти совсем больна, когда, в один день, на нашем дворе загремел экипаж Петра Александровича, воротившегося из Москвы. Александра Михайловна с радостным криком бросилась навстречу мужа, но я остановилась на месте как прикованная. Помню, что она сама была поражена до испуга внезапным волнением своим. Она не выдержала и бросилась к себе в комнату. Она, как мне призналась в спальне, не понимала, чего так вдруг испугалась, но боялась за этот испуг. Через четверть часа её позвали и передали мне письмо от князя. В гостиной она встретила какого-то незнакомого, который приехал с Петром Александровичем из Москвы, и, по некоторым словам, удержанным ею, узнала, что он располагается у нас на долгое житье. Это был уполномоченный князя, приехавший в Петербург хлопотать по каким-то важным делам княжеского семейства, уже давно находившимся в заведовании Петра Александровича. Он подал ей письмо от князя и прибавил, что княжна тоже хотела писать к ней, до последней минуты уверяла, что письмо будет непременно написано, но отпустила его с пустыми руками и с просьбою передать мне, что писать ей ко мне решительно нечего, что в письме ничего не напишешь, что она испортила целых пять листов и потом изорвала всё в клочки, что, наконец, нужно вновь подружиться, чтоб писать друг к другу. Затем она поручила уверить её в скором свидании с нею. Незнакомый господин отвечал на нетерпеливый вопрос её, что весть о скором свидании действительно справедлива и что всё семейство очень скоро собирается прибыть в Петербург. При этом известии она не знала, как быть от радости, поскорее ушла в свою комнату, заперлась в ней и, обливаясь слезами, раскрыла письмо князя. Князь обещал ей скорое свидание с ним и с Катей и с глубоким чувством поздравлял её с моим талантом; наконец, он благословлял её на будущее и обещался устроить его. Она плакала, читая это письмо; но к сладким слезам её примешивалась такая невыносимая грусть, что, она за себя испугалась; она сама не знала, что с ней делается.

-Нета, почему ты плачешь и боишься? Всё же хорошо – тебе хотят устроить будущее. Тебя благословляют и любят, - спросила я её.

-Я сама не знаю почему. Сердце меня мучит.

Прошло несколько дней. В комнате, которая была рядом с нашею, где прежде помещался письмоводитель Петра Александровича, работал теперь каждое утро, и часто по вечерам за полночь, новый приезжий. Часто они запирались в кабинете Петра Александровича и работали вместе. Однажды, после обеда, Александра Михайловна попросила Неточку сходить в кабинет мужа и спросить его, будет ли он с нами пить чай. Не найдя никого в кабинете и полагая, что Петр Александрович скоро войдет, она остановилась ждать. На стене висел его портрет. Помню, что я вдруг вздрогнула, увидев этот портрет, и с непонятным ей самой волнением начала пристально его рассматривать. Он висел довольно высоко; к тому же было довольно темно, и она, чтоб удобнее рассматривать, придвинула стул и стала на него. Ей хотелось что-то сыскать, как будто она надеялась найти разрешение сомнений её, и, прежде всего её поразили глаза портрета. Её поразило тут же, что она почти никогда не видала глаз этого человека: он всегда прятал их под очки. Воображение её было настроено. Ей вдруг показалось, что глаза портрета с смущением отворачиваются от её пронзительно-испытующего взгляда, что они силятся избегнуть его, что ложь и обман в этих глазах; она мне рассказывали ночью, что ей показалось, что она угадала, и тайная радость откликнулась в неё на её собственную догадку. Легкий крик вырвался из груди её. В это время она услышала сзади себя шорох. Она оглянулась: перед ней стоял Петр Александрович и внимательно смотрел на неё. Ей показалось, что он вдруг покраснел. Она же сама вспыхнула и соскочила со стула.— Что вы тут делаете? — спросил он строгим голосом. — Зачем вы здесь? Она не знала, как отвечать. Немного оправившись, она передала ему кое-как приглашение Александры Михайловны. Придя к Александре Михайловне, она совершенно забыла ответ, которого она ожидала, и наугад сказала, что будет.— Но что с тобой, Неточка? — спросила Александра Михайловна. — Ты вся раскраснелась; посмотри на себя. Что с тобой?— Я не знаю... я скоро шла... — отвечала она, ещё больше краснея.— Тебе что же сказал Петр Александрович? — перебила она с смущением. Нета не отвечала. В это время послышались шаги Петра Александровича, и она тотчас же вышла из комнаты. Я пошла за нею. Она ждала целые два часа в большой тоске, лёжа без движения на кровати. Наконец пришли звать нас к Александре Михайловне. Александра Михайловна была молчалива и озабочена. Когда мы вошла, она быстро и пытливо посмотрела на Нету, но тотчас же опустила глаза. Ей показалось, что какое-то смущение отразилось на лице ее. Скоро Нета заметила, что она была в дурном расположении духа, говорила мало, на неё не глядела совсем и, в ответ на заботливые вопросы Б., жаловалась на головную боль. Петр Александрович был разговорчивее всегдашнего, но говорил только с Б.

Неточка обняла ее и заплакала.— О, благодарю, благодарю вас за всё! — сказала она, обливая ее руки слезами. — Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были мне больше чем мать; да благословит вас бог за всё, что вы сделали оба, вы и князь, мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!— Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче, крепче! Знаешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меня обнимаешь.— Нет, нет, — говорила я, разрыдавшись как ребенок, — нет, этого не будет! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Верьте, мы будем счастливы.— Спасибо тебе, спасибо, что ты так любишь меня. Теперь около меня мало людей; меня все оставили!— Кто же оставили? кто они?— Прежде были и другие кругом меня, ты не знаешь, Неточка. Они меня все оставили, все ушли, точно призраки были. А я их так ждала, всю жизнь ждала; бог с ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень; скоро пойдет снег: с первым снегом я и умру, —да; но я и не тужу. Прощайте!Лицо ее было бледно и худо; на каждой щеке горело зловещее, кровавое пятно; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара.Она подошла к фортепьяно и взяла несколько аккордов; в это мгновение с треском лопнула струна и заныла в длинном дребезжащем звуке...— Слышишь, Неточка, слышишь?—сказала она вдруг каким-то вдохновенным голосом, указывая на фортепьяно. — Эту струну слишком, слишком натянули: она не вынесла и умерла. Слышишь, как жалобно умирает звук!Она говорила с трудом. Глухая душевная боль отразилась на лице ее, и глаза ее наполнились слезами.

А я как будто наблюдала за всем этим. Они меня видели, но никто со мной из них не вступал со мною в разговор. Я не понимала, почему они меня не замечают. Я же, вроде, не была призраком. Я решила напомнить им о своём существовании.

-А Вы знаете, Александра Михайловна, что Нета прочитала письмо, адресованное Вам. Она поняла о чём, и кому оно адресовано, и краснеет, потому что не знает, как объяснить то, что она раскрыла тайну Вашей семьи. Она стесняется и боится это сделать. А Вы не видите этого. Одна подозревает себя в том, что она краснеет, потому что та не так её воспитала. Да, она украла этот несчастный ключ из библиотеки, но это – пустяк. Надо её простить. Все имеют право на исправление.

-Ты украла ключ, Неточка?, - сказала Александра Михайловна.

-Да, я уже три года его пользую.

-Почему ты не сказала нам об этом?

-Я боялась. Зачем эта девушка сказала тебе об этом? Что она, вообще, здесь делает?

-Я сама удивлена тем, что я здесь делаю и тем, что я всё знаю, что будет дальше.

-И что же?!, - пытливо взглянула на меня Александра Михайловна.

-Ты, Нета, пойдёшь в библиотеку. Снова взглянешь на это письмо, и за этим делом тебя застукает Пётр Александрович. Он будет взбешён. Ему почему-то покажется, что письмо, которые Вы всё оплакиваете и читаете, от Вашего любовника.

-Любовника? У меня нет такового. Я люблю Катю, и, кажется тебя тоже, но я не знаю кто ты мне, - раскраснелась Неточка.

-Слушай дальше, не перебивай меня. Дальше у вас будет ссора, в ходе которой он уличит в любовной связи с мужчиной, которой у тебя нет, перед Александрой Михайловной, и он тебя выгонит из дома. Ты уедешь с Овровым к князю и окажешься любовницей князя. Окажется, что князь забрал тебя к себе из-за любовного влечения к тебе. Я предлагаю такой план – ты идёшь в библиотеку. Я иду с тобой. Вместе мы накостыливаем этому Петру Александровичу, ведём его к Вам, Александра Михайловна, и заставляем его признаться в том, что подозревал в грехе совершенно безвинного и чистого человека, коим является Нета.

-Я не поняла слова «накостыливаем»? Что оно означает?, - спросила меня перепуганная Александра Михайловна.

-Ну, я устрою ему тёмную.

-Что? Что? Вы его в чулан запрёте?, - ещё больше напугалась приёмная мать Неточки.

-Там, откуда я, под этим имеют в виду просто серьёзный разговор.

-Я Вас совсем не понимаю. Оттуда, откуда Вы – это где? Вы как-то непонятно появились среди нашей семьи, словно из стены вышли. Мы, даже, Вас не заметили. Кто Вы? Может, Вы призрак? Кто?, - у Александры Михайловны задрожали руки.

-Я – человек, но я сама не понимаю, как я могла заснуть в своей московской квартире, а проснуться у вас в Ленин…Петербурге.

-А мы не верим Вам. Нета, проверь её – уколи её чем-нибудь, - сказала Александра Михайловна.

Неточка взяла из пепельницы булавку и кольнула меня в руку.

-Ёпрст!, - вскрикнула я.

-Ты татарка, что ли?

-Да, - решила я подыграть этим испуганным ненормальным людям, - иначе, а вдруг они меня на костре сожгут, решив проверить живая ли я, или призрак, - подумала я и сама слегка напугалась.

-Ты наша прислуга? Что ты делаешь среди нас? Иди, сделай что-то по хозяйству, - приказным тоном указала мне Александра Михайловна.

-Сейчас ночь. Я ночью не работаю! Вы не имеете права заставлять людей трудиться ночью. Долой эксплуататоров! Долой царя!, - закричала я.

-Я больна. Мне надобно прилечь. Делайте обе, что хотите. Я умываю руки. Какой кошмар! Татары подчиняться не хотят. Надо было финнов в прислугу брать.

Мы пошли в библиотеку. В библиотеке был полумрак, так что мне было легко спрятаться за занавесу, и быть незаметной.

Неточка взяла с полку эту злополучную книгу.

Она держала в руках письмо и развернутую книгу; лицо её было омочено слезами. Вдруг она вздрогнула от испуга: надо ней раздался знакомый ей голос. В то же время она почувствовала, что письмо вырвали из рук её. Она вскрикнула и оглянулась: перед ней стоял Петр Александрович. Он схватил её за руку и крепко удерживал на месте; правой рукой подносил он к свету письмо и силился разобрать первые строки... Она закричала. По торжествующей улыбке она видела, что ему удалось разобрать первые строки. Мгновение спустя она бросилась к нему, почти не помня себя, и вырвала письмо из рук его. Всё это случилось так скоро, что она еще сама не понимала, каким образом письмо очутилось у неё опять. Но, заметив, что он снова хочет вырвать его из рук её, она поспешно спрятала письмо на груди и отступила на три шага. Они с полминуты смотрели друг на друга молча. Она еще содрогалась от испуга; он — бледный, с дрожащими, посинелыми от гнева губами, первый прервал молчание.— Довольно! — сказал он слабым от волнения голосом. — Вы, верно, не хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно. Горячие слезы потекли по разгоревшимся щекам её. Она вся дрожала от волнения и некоторое время была не в силах вымолвить слова.— Вы слышали? — сказал он, подойдя ко ней на два шага...— Оставьте меня, оставьте! — закричала она, отодвигаясь от него. — Вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..

Тут я, словно кошка, выскользнула из-за занавески и накинулась на него со своей речью:»Оставьте её! Она не виновна. Она просто нашла это письмо заложенным в эту несчастную книгу. Вы дату смотрели у письма? Это письмо адресовано не ей. Вы это понимаете? Это письмо писал какой-то С.О. Александре Михайловне. Зачем подозревать бедную девочку в том, что она не делала? Зачем её за несовершённый грех? Судить невиновного – подло!»

Он посмотрел дату и, остыв, сказал:»Да, я чего-то не сообразил. Тут дата – 10 лет прошло. Ты прости нас, что мы скрывали от тебя нашу тайну. Александра Михайловна взяла тебя, чтобы забыть этого, как Вы, девушка, выразились какого-то С.О. Он был другого сословия, гораздо ниже неё. Это было позором для нашей семьи, поэтому мы живём отшельниками. Неточка для неё была как отвлечение, но на неё всё равно находила временами какая-то грусть – она до сих пор любит его. Она знает, что он написал это письмо и повесился, и корит в этом себя.

-Конечно, если человек умирает по твоей вине, будешь корить себя. Вообще, что за предрассудки? Вы рушите жизни из-за того, какого человек сословия. Вы сами себя делаете несчастными. Главное, любить, а кто этот человек, которого любишь, по сословию – всё равно.

-Это вздор! Неподобно представить мою жену с С.О.

-Вот из-за вашего непонимания вас всех, дворянчиков, в 1917 году перевешают.

-Вы-то откуда это можете знать? Вы, вообще, кто, и почему так странно одеты, - Пётр Александрович указал на мои рваные джинсы, кроссовки Скетчерс, майку с принтом кота и кожаную косуху.

-Я из другого времени. Я – девочка 21 века.

-Вы из жёлтого дома сбежали?

-Нет, я в красной пятиэтажке живу.

-Вы на меня обратите внимания! Зачем вы, мои родные, меня обманывали и скрывали эту тайну. Вы меня этим очень расстроили и измучили. Я не могу жить с теми, кто мне лгал все эти 10 лет. Я же чувствовала вашу тайну. Я же думала об ней ночами. Я не могу ни на минуту оставаться с вами! Я ухожу! Мне надоело!, - расплакалась Неточка.

На крики прибежала Александра Михайловна. Она вместе с Петром Александровичем обняла Нету, а я обняла их.

-Я же столько всего думала себе, - сказала Неточка, рыдая, а мы всё обнимали её, а затем я проснулась и обнаружила то, что я вечером уснула, читая повесть Достоевского «Неточка Незванова». Я дочитывала его повесть и уснула. Я продолжила её читать и в повести всё было не так позитивно, как в моём сне.