Глава 3 Тим

Всю ночь Эдди то скулил, то лаял, то выл. Время от времени он принимался скрести когтями брезентовый пол палатки. А рыдал так и вовсе без остановки. От этого образовалась лужа на полу и сырость в воздухе. В общем, за всю ночь я не сомкнул глаз ни на секунду и с первыми лучами солнца выскочил наружу — подальше от греха и этой скотины.
Выкинув завтрак (вся еда, включая консервы, за ночь просолилась насквозь), мы тронулись в путь. Не сказать, чтоб это было уж слишком приятное путешествие. Эдди рыдал не переставая, а я пыхтел и спотыкался на каждом шагу. Тащить насквозь промокшую палатку и мокрый рюкзак оказалось тяжеловато. Кроме того, Эдди бежал впереди посуху, а я шлепал за ним по лужам, медленно но верно обрастая грязью. К полудню всё это немного просохло на солнце, и стало повеселее. Стало бы, если бы я уже окончательно не вымотался к тому времени.
— Всё, — говорю, — привал. Нет моих сил больше.
А Эдди точно не слышит. Чешет и чешет вперед, как заведённый. Уж я ему кричал-кричал, кричал-кричал...
Ладно, не буду врать. Я просто спрятался за березкой и стоял тихо-тихо, пока его рыдания не заглохли вдали. Нехорошо, да. Но боже ты мой, знали бы вы, как хорошо! Даже силы откуда-то появились. Взвалил рюкзак на плечи и зашагал, взяв сильно правее направления, в котором исчез Эдди. Где-то там, как я помнил, обосновался Тим, когда я его в последний раз видел.
***
Помнил я правильно и к вечеру уже подходил к дому Тима, который приветливо светился вдалеке жёлтыми покосившимися окошками, и уже открыл даже рот, чтобы заорать во всё горло наше приветствие, да споткнулся о какую-то корягу и, падая, ударился головой о другую. Всё померкло, жёлтые окошки звёздами рванули за горизонт, и вместо сытного ужина и уютной кровати мне приснился дурацкий и жесткий сон.
Мне снилось, что я лежу в вечернем лесу на куче опавших листьев, подложив руки под голову, и болтаю со своим другом Тимом, который лежит рядом совершенно в такой же позе.
— Сири, ты мне друг? — спрашивает Тим.
— Даже обидно, — отвечаю. — Неужели я когда-нибудь давал тебе повод сомневаться?
— Никогда! — торжественно отвечает Тим и вкрадчиво так спрашивает: Ты ведь не подведешь меня и теперь, правда?
— Ясное дело, не подведу, — отвечаю я, начиная злиться.
— Тогда слушай внимательно и запоминай, — продожает Тим, не обращая внимания на мои обиды. — Как проснешься, сходи в сарай за моей избой и возьми там три вещи: бензопилу, ружьё и бутылку молока. Там всё уже приготовлено и стоит прямо у входа. Запомнил?
Я киваю.
— Хорошо, — продолжает Тим. — Берёшь и со всем барахлом возвращаешься на это самое место. Хотя, рюкзак свой и палатку можешь в сарае оставить, чтоб не таскать.
— Ладно, — говорю. — Дальше-то что?
— А дальше берёшь бензопилу и спиливаешь вот это дуб на хрен. Сам знаю, что здоровенный. Ты мне друг или как?
— Друг, — отвечаю я хмуро.
— Отлично. Как спилишь дерево, из норы под ним вылезет здоровенный такой барсук. Берёшь ружье и валишь барсука тоже на хрен.
Я молчу. Дружба есть дружба.
— Про контрольный выстрел не забудь, — продолжает наставлять меня Тим. — И лучше в бошку, чтобы наверняка. Ну, а как барсук кони двинет, дуй на речку... Слышишь, справа что-то плещется? Вот, это она и есть. Здесь как раз излучина. Как барсук сдохнет, на эту излучину вынесет корзину с младенцем, и чем скорее ты там окажешься, тем лучше. Корзинку в руки, бутылку с молоком — пацану в зубы, и тащишь всё это в дом. Часа через два и я подойду. Ну, всё запомнил? Бензопила для дерева, ружьё для барсука и молоко для младенца. Смотри не перепутай. Сделаешь?
— Сделаю, — отвечаю.
Будь это не во сне, я бы, конечно, совсем по-другому ответил, можете не сомневаться.
— Сири! — вдруг говорит Тим и голос у него строгий-строгий. — Это не сон, тупица ты несчастная. Так что смотри не облажайся. Давай, мне идти нужно. До скорого.
И исчез.
***
Я глаза открываю, осматриваюсь, и вижу, что уже утро, а я всё ещё лежу под деревом, на лбу у меня здоровенная ссадина, а в голове так мутно, будто там не мозги, а один туман.
И вот в этом дурацком тумане я встаю и бреду к дому Тима. Захожу в сарай и меняю рюкзак с палаткой на бензопилу, ружьё и трехлитровую бутыль молока с соской на горлышке. Вот как под гипнозом, честное слово.
Хотя нет. Под гипнозом, говорят, ничего не чувствуешь. А уж я чего только не почувствовал, пока этот дуб валил! Часа полтора с ним возился. Крепкий, зараза. Но, в конце концов, одолел. Затрещал тот дуб, завыл человеческим голосом и, отчаянно взмахнув ветками, грохнулся оземь.
С барсуком оказалось проще. Я, признаться, думал, будет наоборот. Оказалось, вообще не проблема. Палец на курок — мозги на ёлку. Какой уж там контрольный — даром время терять. Я только поблевал и сразу бегом на речку. Опоздал, конечно, немного. Младенец уже на месте и орёт так, что рыба в реке дохнет. Я ему поскорее бутыль сунул, он её хвать — и заткнулся. И тишина такая настала, что хоть плачь. Эдди бы меня понял.
Подхватил я корзинку и побрел в дом, дожидаться Тима.
***
Тима ждали долго. Я чуть не сдох со скуки. Тишина мёртвая, только младенец свою бутыль сосёт и всё глядит на меня. И так злобно глядит, что мне даже как-то не по себе сделалось, если честно. Я встал и пошёл избу осматривать. А чего там осматривать? Изба как изба. Всё старое, всё убитое, всё разваливается, дышит на ладан и даёт дуба. Узнаю друга Тима. Ну уж настолько всё прогнило, что я побоялся дальше ходить. Ну его на фиг. Провалишься в погреб — кто доставать-то будет? Вернулся на прежнее место. Снова сидим, ждём. С потолка потихоньку труха сыпется. Тоска. Часа через два младенец произнёс первое слово.
— ****ь! — сказал он.
Я только покосился на него и ничего не ответил. Не умею я с детьми разговаривать. А он помолчал и продолжает:
— Молоко кислое.
И с такой горечью он это сказал, что я себя даже виноватым почувствовал.
— Я тут не при чём, — говорю, — это Тима косяк.
— Агу, — соглашается младенец и разом вываливается из корзинки. — То есть, угу. Всё, ****ь, насмарку.
Тут я замечаю, что младенец уже изрядно подрос. Я в детях не разбираюсь, но этому лет семь точно уже можно дать.
— Ругаться нехорошо, — на всякий случай говорю я.
— Нехорошо? — переспрашивает. — Ты меня ещё учить будешь, стёбаная удила? Ты...
Ну, в общем, не важно. Долго, много, но, ей богу, не важно.
Помолчали ещё.
— Интересно, — говорю (не век же молчать), — когда уже Тим явится.
— Ты, Сири, глаза бы разул, — отвечает бывший младенец, — может, фигню и не спрашивал бы.
Ну, я и разул. Смотрю, а это и не младенец вовсе, а совсем даже мой друг Тим. Только сильно молодой еще. Лет восемь, наверное. Или девять.
— А, — говорю. — Я тебя сразу и не узнал. Богатым будешь.
Он только фыркает.
— Ты, Сири, не меняешься. Даже как-то страшновато за тебя делается .
— Чего это? — говорю.
— Ну, ты хоть понял уже, что помрёшь?
— Да это ещё когда будет, — отвечаю.
— Как это когда? Да уже лет через девяносто точно. А девяносто лет это... погоди минутку... Это девяносто помножить на триста шестьдесят пять, и еще на двадцать четыре, и на три шестьсот... В общем, что-то около трёх миллиардов секунд. Всего-то. И десяток из них прошёл, только пока я это высчитывал.
— Ладно, — говорю. — Дальше-то что?
— Правильные вопросы задаешь, — вздыхает Тим. — Лично я выбрал для себя реинкарнацию. Но тяжело, блин. Сложно. Не получается. Сегодня вот опять целый день насмарку из-за этого дурацкого молока. В холодильник забыл поставить, оно и скисло. Ты ещё тут... Как было не выругаться? А выругался — опять по новой. Дерево, барсук, человек...
— Погоди-погоди, — говорю.
— Ну да. Поседеешь же ждать, пока дуб загнется. Они до восьмиста лет живут. И барсук, сцука, ещё двенадцать. У меня, конечно, тут время быстрее идет, сутки примерно за сто лет, но всё равно надоедает... Так что ты очень удачно заглянул.
— Так, — говорю. — Понятно с тобой всё. Значит, к утру окочуришься и — как встарь? Ночь, ледяная рябь речушки, лес, дуб, барсук, фонарь?
— Какой фонарь?
— Забей. Скажи лучше, чем тебя христианство не устроило?
— Да я пробовал — не моё. Ну, то есть первая часть ещё ничего, а вот вторая просто жесть. Я уж и так ждал, и эдак — а его нет как нет.
— Кого?
— Второго пришествия. Страшного суда. Вот этого вот всего. Реинкарнация тоже, конечно, не сахар, но там хоть какое-то разнообразие.
— Понимаю.
— Ни хрена ты, Сири, не понимаешь. Мы с тобой полчаса уже трепемся. Здесь это за два года, то есть, мы уже ровесники. А дальше я начну стареть. Утром, чую, помру. Побудешь со мной до тех пор, ладно?
— Не вопрос, — говорю. — Святое дело друга в последний путь проводить. Я, в общем-то, надеялся, ты со мной пойдёшь... Но, раз такое дело...
Он вдруг оживляется.
— Слушай, Сири, а давай лучше ты со мной? Нет, правда. Вместе мы это колесо Сансары уделаем, точно тебе говорю. Между прочим, в барсуках очень даже неплохо. Обычаи там всякие новые, позы... Давай, а?
— Нет, — говорю. — Спасибо, конечно, за предложение, но я уж как-нибудь по старинке.
Вздыхает.
— Ладно. Тогда пойдём, что ли, в футбол погоняем? Матом поругаемся... А может, вообще, повезёт и морду кому-нибудь набьём. Сегодня всё можно. Всё равно день потерян.