Глава 7 Док

Ладно. Пожалуй, теперь я уже сумею спокойно рассказать о том, что случилось с Доком. После чудесного спасения (не обломившегося, как вы помните, близнецам) от гигантских дождевых червей, мы долго блуждали с ним по лесам и болотам, не желая признаться друг другу, что окончательно заблудились. Тогда-то, совершенно случайно, мы и набрели на Парк Обратной Эволюции.
Посетителей в тот день было мало: только стайка напуганных до усрачки первоклашек, жмущихся к своему классному руководителю, да пара-тройка сумасшедших мамаш с детьми. Все посетители, как один, носили бледные испуганные лица и старались держаться подальше от вольеров, из-за чего посередине дорожек была давка, а обочины пустовали.
Ну, если бы вы видели содержимое вольеров, вы бы тоже, думаю, призадумались. Живое подтверждение обратной эволюции. Прочищает мозги лучше, чем хороший подзатыльник. Только представьте: вот рождается на свет новый человек. Годам к четырём он развивается во вполне самостоятельную личность, как правило, весьма обаятельную. У него чистый открытый взгляд, неистощимый запас энергии, прекрасное настроение и огромные планы на будущее. И это уже в четыре года! Представляете, какого прекрасного сапиенса можно вырастить из него годам к тридцати, если развивать эти задатки в правильном направлении?
И ведь развивают! В последующие годы на этот бутон, обещающий распуститься сверхчеловеком, обрушивают все сокровища мировой культуры, таскают его по лучшим местам планеты, вымачивают в морях, вялят на солнце и поят свежайшим воздухом; родители дарят ему заботу, нежность и лучшие годы своей жизни, государство тратит безумные суммы на его обучение и развитие... Казалось бы, при таких вложениях это существо просто обязано развиться в нечто совершенно прекрасное...
А вот нате! После всех потраченных на него усилий, после того, как его практически на руках внесли в светлое и прекрасное будущее, он, наконец, поворачивает свой повзрослевший и гордый лик, и мы видим серое и унылое жвало, насквозь поражённое каким-нибудь грехом или пороком. Удивительно. По ходу, человек неисправимо порочен. Жаль. Удивительно жаль, я бы сказал.
Вот этим и были забиты под завязку все вольеры. На ограде — фотография обитателя в четырехлетнем возрасте. За оградой — неблагодарный плод воспитательных усилий. Злобное, хитрое, жадное, жестокое и тупое отродье с бездумными мёртвыми лицами. И странная закономерность: чем симпатичнее ребёнок на фотографии, тем кошмарнее его взрослая ипостась. Похоже, самые нерукопожатные монстры получаются из самых ангелоподобных детей.
Поучительное зрелище, чего уж там. На входных воротах парка так и начертано: “Omnes ibi sumus quis supra est, quis postea”. Бр-р. А ведь в глубинах парка есть ещё павильоны, посвящённые различным болезням... Я только сунул туда нос, принюхался и сразу понял, что это для меня. Зато Док так прямо и загорелся.
— Ты только глянь, Сири! Настоящий импотент! И в каком прекрасном состоянии! А дальше-то, мать честная... Язвы, депресии, аутоимунные заболевания и даже — нет, не верю своим глазам! — половые инфекции. Бежим, Сири, нам нужно успеть осмотреть всё до закрытия.
— Нет уж, — говорю я Доку. — Это без меня. Я тебя лучше здесь подожду, на скамеечке.
***
Я, честно говоря, заснул на этой скамеечке. Проснулся от того, что Док тряс меня за плечо. Судя по всему, поспал я не слабо, потому как уже почти стемнело.
— Ну что? — спрашиваю у Дока. — Налюбовался? Можем идти дальше?
— Ну... Да, в общем, — начинает мямлить тот. — Хотя, конечно... с другой стороны... Ещё денёк или два...
И голос у него такой стрёмный-стрёмный. Я присматриваюсь к Доку повнимательнее и вижу, что он прямо разрывается, бедняга: с одной стороны, не хочет бросать меня одного, а с другой ему смерть как хочется остаться в парке.
— Ты, — говорю, — Док, не стесняйся. Ты мне ничего не должен. Делай что душа хочет. Я пойму.
Наверное, зря я это сказал, потому что Док выдохнул с видимым облегчением и тут же разорался надвое. Получилось два Дока: оба мельче оригинала, да ещё один меньше другого. Стоят себе и хлопают на меня глазами.
— Нормальный ход, — говорю. — Ты... блин... Вы вообще в своем уме?
— Ачётакова, — поживает плечами тот Док, что повыше. — Я всё равно примерно треть жизни работаю...
Показывает на мелкого.
— Вот, — говорит. — Ровно треть. Пусть себе остаётся и работает на здоровье, а мы с тобой дальше пойдём.
— Ладно, — говорю. — Мне-то что? Прощайтесь тогда и пойдём. Я тут ночевать не останусь.
Ну, пожали они друг другу руки, обнялись напоследок, и мы пошли. Идём, а я всё на Дока поглядываю. Смешной такой стал, коротенький — так бы по голове и погладил. Но держусь. Отошли мы подальше от парка, палатку поставили, костер разожгли. Точнее, я поставил, я же и разжёг, а Док в сторонке сидит и на бумажке что-то царапает.
—Ну? — спрашиваю, покончив с делами. — Об чем стихи?
—Не, — отвечает Док. — Не стихи. Я тут посчитал кой чего про взрослую жизнь. Вот смотри. Треть жизни уходит на работу. Еще треть на сон. Готовка, еда, и мытьё посуды — ну, пусть будет по часу в день. Одна двадцать четвёртая. Столько же на туалет, зубы, бритьё и прочую внешность, включая ногти и парикмахеров. Ну, и всё остальное, будем считать, столько же. Всякие там магазины, уборка и прочая фигня. Итого девятнадцать двадцать четвёртых. Ну, и пять двадцать четвёртых на личные нужды.
 — Не густо, — говорю.
Док кивает.
— Угу. И я тут подумал, что логичнее было бы сразу разделить обязанности.
— Это как? — спрашиваю и сразу начинаю мучиться нехорошим предчувствием.
И, конечно, не зря, потому что Док вдруг резко выдыхает воздух, сжимает кулаки и начинает что-то с собой делать. Что именно непонятно, но труд явно не маленький, потому что рожа у него становится красной как свёкла. А потом, с неприятным звонким звуком от Дока отпочковывается его клон — точная копия того, что был в Парке. Отпочковывается, озирается, и тут же мчится в палатку с таким видом, будто у него прихватило живот.
— Э! э! — только и успеваю окликнуть его я. — Туалет в другой стороне.
— Не, — успокаивает меня Док, который снова изрядно уменьшился в размерах. — Он не по этой части. Этот будет за меня спать.
Снова напрягается и одного за другим выпускает еще трех дубликатов, совсем уже маленьких, не больше восьми сантиметров в высоту каждый. Первый бросается к костру и начинает готовить ужин, второй озирается и, схватившись за живот, буквально летит в ближашие кусты, а третий, найдя еловую веточку, начинает подметать стоянку.
Док, рост которого после всех этих процедур от силы сантиметров тридцать, садится рядом со мной на пенёк, удовлетворенно оглядывается и важно сообщает мне тоненьким голоском:
— Ну вот. Теперь я могу целиком посвятить себя самосовершенствованию.
Когда-нибудь, если попросите, я покажу вам страшный шрам на своей правой коленке: это мне тогда пришлось прикусить её, чтобы не заржать. Конечно. Когда и заниматься самосовершенствованием, как не уменьшив мозги до размера горошины.
— Да, — говорю я вслух, зажимая ладонью хлещущую из коленки кровь. — Конечно займись, Док. Других дел у тебя, как я понимаю, теперь не много.
***
А, пора заканчивать эту грустную историю. Тому крохотному Доку, который со мной остался, не нужно было есть и не нужно было спать. Поздно ночью, когда мне уже стало невмоготу и глаза стали закрывались сами, я ушёл в палатку, оставив его перед костром размышлять и любоваться звёздами. А когда вышел утром, его там не было. Понятия не имею, что с ним случилось. Может, лисица унесла или хорёк: с тридцатью сантиметрами роста много не навоюешь.
А может, посидев в ночи перед костром, он решил ещё больше очиститься от глупых занятий, так мешающих жизни, а потом ещё и ещё, и к утру достиг таких размеров, что я просто его не нашёл.
Клянусь, я обшарил руками всю поляну. Ползая на коленях, я заглянул под каждый листик, но моей совести от этого ничуть не легче. Каждый раз, вспоминая, как я уходил оттуда, мне кажется, будто я не расслышал тогда жалобного голоска тоньше комариного писка:
— Сири, подожди! Не так быстро! Я иду с тобой, друг. Я иду.