Дети войны

        Приближается  праздник -75 летия окончания Великой Отечественной войны. С каждым годом непосредственных участников этой войны становится все меньше. Ведь им уже далеко за 90. Правда, по примеру моего отца - долгожителя, могу сказать, что люди, прошедшие какие-то очень тяжелые испытания, связанные с большими лишениями живут часто дольше. Бог им отпускает дополнительное время жизни за это. Мой отец, Токунов Иван Григорьевич, например, умер на 97 году жизни.  Он участник Великой Отечественной войны, был в плену, неоднократно под расстрелом.

        А на смену этим героям приходят ДЕТИ ВОЙНЫ. Им тоже далеко за 85 и многим из них пришлось ощутить на себе, что такое война. А многих уже нет. Сколько их, то еще осталось? Они в войну оставались без отца, голодали, холодали. А некоторые  из них оказались и на оккупированной врагом территории. Таким досталось больше всего от войны.

  Вот жизнь и судьба двух таких детей войны, о которых я хочу читателю поведать.

      Отца забрали на фронт в августе 41-го. Предварительно он прошел краткие курсы подготовки на связиста и его отправили на Белорусский фронт.  Он пишет: «По дороге, когда мы ехали на фронт выдавали нам, где сапоги, где ремень, где брюки. А потом дали винтовки и  то не всем, говорят - на фронте найдете, их там валяется до черта!»

     Жили мы в то время с мамой далеко от фронта в городе Уфе и, тем не менее, ощутили дыхание этой войны.        Начало войны запомнилось почему –то стуком в окна конной милиции: «У Вас виден свет в окне, маскируйтесь!» И мы закрывали ставни и завешивали одеялами окна. Ходили слухи, что немецкие самолеты разведчики долетали уже до города Куйбышева (ныне Самара), а до нас рукой подать!

      Слава богу! В этот год уродилась, как никогда картошка. Я помню большие вытянутые клубни красного цвета. У нас был подпол в доме, и мы с мамой картошку, просушив, спустили туда. Зима почти была обеспечена! Не знаю, на каком масле мы ее жарили. Может быть, у мамы были какие - то запасы, хозяйкой она была очень рачительной. А весной, когда вскапывали землю под следующую посадку картошки, то часто попадались прошлогодние клубни, уже полусгнившие и в слякоти, но мы их не выбрасывали,  мама как то умудрялась из этого крахмального месива испечь вкусные оладьи.

       А когда установилась зима, и по льду можно было перейти реку Белую, то мама с санками за спиной вместе с несколькими женщинами везли в забельские деревни какие–то вещи, чтобы поменять на продукты – масло, молоко. Не думаю, что у нас было много такого товара, чтобы можно было поменять. Дело в том, что мы только, что купили свой маленький домик на 2 окна на улицу и с большой русской печью посередине. И, по-видимому, много потратились на ремонт этого дома, постройку сарая и другие нужды. И мама съездила за продуктами в деревни всего раза два.
 
       Мама была почти безграмотной. Окончила ли она два класса  - не уверен, писала плохо. Родилась она в переходную большевистскую смуту  в 1914 году! Да и специальности у нее никакой не было. А тут на хлеб ввели карточки – кто не работает, тот не ест.   И мама, чтобы получить хлебные карточки, устроилась надомницей вязать женские кофты. Чтобы получить карточки, нужно было выполнить норму. Не помню уже сколько, но где-то 3-4 кофты надо было связать за месяц. Не выполнишь норму – карточки не получишь. А вязать она умела. Зимой светлого времени мало и быстро начинались потемки. Свет в электролапочки подавался еле-еле. Помню, что для этого что-то «химичили». Усиливали «землю», втыкали лом в подполе и поливали водой это место. Вроде бы немного помогало. И мама, чтобы выполнить норму ставила табурет на стол и садилась к самой лампочке, чтобы видеть петли. Таким образом, она здорово посадила глаза и к концу жизни плохо видела.

        Хлебные карточки были прикреплены к определенным магазинам. Там выстраивались длинные злые очереди. За хлебом, часто, ходил я. Карточки выдавались по декадам, то есть на 10 дней. И однажды я потерял хлебные карточки на декаду. Это была трагедия, но как то пережили на картошке.

     Напротив нашего дома располагался мясокомбинат. Он был огорожен высоким забором из неотесанных досок, на которых летом мы и ловили мух для рыбалки. Часто при ловле мух в ладошку засаживали здоровенную занозу, было больно, а иногда и нарывало долго.
 
     Время от времени по улице гнали на бойню скот, который заполнял всю улицу, было шумно. После прохода стада улица была вся в скотском помете. Рядом с забором мясокомбината стоял дощатый киоск, в котором продавали время от времени  разные отходы - кости, головы, требуху и кровь. За этим «товаром» выстраивались длинные очереди. Кровь была желеобразной и отпускалась в посуду - ведра, кастрюли. Почему то с содроганием вспоминаю жареную кровь на сковороде с крупными кусками соли (мелкой соли тогда не было), которую я ел с трудом, несмотря на голод. Однако, мясокомбинат, по-видимому,  сыграл немалую роль в нашем с мамой выживании во время войны.

    Зима в Уфе была длинная и суровая. Временами мороз доходил до 40 градусов. И нашу русскую печь-кормилицу надо было чем то «кормить». Ближе к осени наступало тревожное время, где купить дров и, главное, на что. Помню радостное время, когда около ворот на улице сгружали с машины дрова. Это, как правило, были поленья по 5-6 метров длиною. Очень ценились березовые дрова – больше тепла было. Теперь надо было быстро затащить эти бревна во двор, на ночь оставить нельзя – разворуют. Наконец дрова во дворе и дальше наступала не менее трудная задача распилить их, расколоть и сложить в поленницу. Для распиловки были козлы и двуручная пила. Пилили мы с мамой вдвоем, а мне было всего 8-9 лет. К маме пила шла легко, а ко мне почему- то трудно. А раскалывать полешки, наверное, уже доставалось маме, не помню уже. Иногда перепадал уголь, как правило, мелкий и сырой. Наша русская печь сопротивлялась не свойственному топливу, но приходилось ей мириться.

       Водопровода, естественно, не было, и за водой ходили с ведрами на коромысле на водоразборную колонку. Она от нашего дома была, метрах в 300-х. Мне тоже приходилось ходить за водой. Правда, полные ведра я нести не мог, но половину доносил не расплескав. Особенно много надо было воды при стирке – мама была чистюля и белье всегда подсинивала и даже крахмалила. После стирки мама складывала белье в две  большие корзины, которые цеплялись на коромысло, и шла на берег реки Белой, примерно, за километр полоскать белье. Особенно трудно это было делать зимой. Полоскали в проруби, и нужно было дождаться своей очереди, чтобы занять прорубь. Помню при этом мамины руки, красные и опухшие от холодной воды.

       Ну а пацаны чем занимались? Рядом была река Белая, и конечно пытались ловить  рыбу. Где мы доставали крючки, я уже не помню, а вместо лески использовалась обычная белая нитка с маминой шпульки. Приманка у меня всегда была рядом – забор мясокомбината. Там столько сидело зеленых и прочих мух. А забор был из не оструганных досок. Бац ладошкой за мухой – и заноза в ладони.  У мухи отрывалась голова и в спичечную коробочку. Ловили на эту снасть в основном баклешку, как мы ее называли, а теперь я уже понял, что это была уклейка. Иногда улов был очень значителен для домашнего  стола, и мама перекручивала улов через мясорубку и получалась вкусная еда. Ходили мы рыбачить на «говенку» - там был сброс фекалий из города и рыба крутилась, как не где. А пойманную рыбу мы сажали на кукан, который представлял из себя нитку с маминой катушки,  и две спички по краям. Однажды  такой у меня клев пошел, одна за одной. Поймал я как никогда много и надо бы уже идти домой, но азарт, А кукан мы цепляли за береговые неровности. И тут прошел какой- то катер около берега, развел большую волну и кукан с пойманной рыбой у меня смыло. Поймал я очередную баклешку, хвать, а кукана нет. И так это мне было обидно до слез! А ведь это была еда!

        Потом я увлекся ловлей птиц зимой. У нас был большой участок земли, примерно, 10 соток, жили мы на окраине и поэтому птицы часто залетали на наш участок. В основном это были синицы, но наблюдались и снегири с красными грудками. У меня появились какие - то снасти – сетка, клетки с пружинными дверками, Мы их назвали «ципци». Было очень интересно лежать в засаде и наблюдать, как птицы лезут  в капканы за пищей. В основном попадались синицы – они были не такие осторожные, как остальные. Не помню, чтобы у меня это было бизнесом, и я продавал птиц. Жалко было птиц, которые жили в клетке дома. Они часто погибали, и только позже я понял, что причиной этого была керосиновая лампа. От нее шел такой дух и птицы этого перенести не могли.

       Еще пацаны увлекались стрельбой из ключа. Схема была такова. Брался ключ с отверстием, в который закладывались головки спичек, чем больше, тем громче. Под это отверстие подбирался гвоздь нужного диаметра, Потом эта конструкция соединялась нужной длины веревочкой, наподобие пращи, гвоздь вставлялся в ключ и с размаху это ударялось о что-нибудь твердое, спичечная сера от удара воспламенялась и происходил выстрел. Делали и наганы на этой же основе.

      Мне в 1941 году исполнилось 8 лет, и я пошел в первый класс. Тогда первые классы начинали с 8 лет. В школе я особенно прилежанием не отличался. Первый класс мы учились вместе с девочками, а потом школы разделили – мальчики учились отдельно. Что запомнилось? Перед большой переменой, дежурный разносил на фанерочке кусочки черного хлеба, размером со спичечный коробок,  немного  посыпанный сахарным песком.  Как это было вкусно! Сидели мы за партами по двое. Парты были из массивного дерева, и верхний стол покрашен в черный цвет. Писали мы тогда ручками с пером чернилами, которые находились в чернильницах-непроливайках. Конечно, как правило, были измазаны  чернилами с ног до головы. Тетрадей тогда у нас не было и мы писали на отдельных листах, а бумага была такая, что чернила расплывалось. В школе процветала игра в перья,  были чемпионы. Играли  и на деньги «в чику» или пристенок. Отличались чемпионы по игре в «жестку». Жестка - это был такой круглый кусочек  шерсти с кожей, внизу которой крепился свинец. И вот игрок подкидывал эту «жестку» ступней ноги, так чтобы как можно дольше удержать ее в воздухе. Были чемпионы, которые не роняли жестку на пол до 100 раз.

      В 4 классе, когда начались занятия осенью, я сошелся с каким -то мальчиком и перестал ходить в школу, то есть я делал вид, что хожу. А сами мы с ним  шли на книжный рынок, продавали какой – нибудь свой  учебник, и, на вырученные деньги,  покупали себе мороженое и  шли в кино, смотреть про войну. И так продолжалось, наверное, месяц, потом все раскрылось и попало мне тогда от мамы по первое число! Мама посоветовалась с директором, и поскольку, успеваемость у меня была не шибко какая, то решили меня оставить на  второй год. Таким образом,  я потерял целый год в своей жизни, благодаря своей безалаберности. Тогда я не понимал этого, а сейчас жаль потерянного времени в жизни, целых 365 дней!

   В школе особых кружков тогда не было, но был  школьный хор и я как -то туда попал, хотя слуха то у меня никакого нет, как говорят: «медведь на ухо наступил». Разучивали мы тогда частушки про партизан, которые подрывали немецкие поезда, а тема эта была актуальна – война, да и школа у нас была железнодорожная. И вот мне поручили петь какой -то куплет, в котором я слово «все равно»,  почему то пел «всиравно». И как со мной учитель пения не билась, ничего не получалось, она махнула рукой, а тут выступление по уфимскому радио нашего хора – так и спел «всиравно», а все посчитали, что в частушке так и надо. Эта учительница пенья мне почему-то запомнилась. Это была очень красивая с правильными чертами женщина и  печальными глазами. И одета она была, как- то не по - нашему. Значительно позже я подумал, что это была какая-то певица из Москвы, но сосланная по велению мудрого Сталина. А после ссылки жить им запрещалось в крупных городах, и она добывала себе пропитание скромным школьным учителем пения в провинциальном захудалом городе.

      Во время войны я часто болел, сказывалось недоедание. В основном, меня донимали легкие. Врачи ставили диагноз воспаление легких, и даже первая стадия туберкулеза. Мама как могла меня поддерживала. Сказали ей, что хорошо при моей болезни помогает собачье сало и как то она его достала и стала меня подкармливать этим салом, а мне ничего не говорила. Приду из школы, а на столе жареная картошечка на сале, я сажусь и наворачиваю. Спрашиваю маму: «А ты, что же не ешь?» - «А я уже поела, сынок».

       А как то  маме удалось отправить меня в легочный санаторий под Куйбышев (ныне Самара).  Первый раз я ехал один без родителей. Мне где-то 10 лет. Конечно, нас кто-то сопровождал, но ощущение необычности и новизны   переполняло меня,    А тут еще соседский мальчишка  по купе стал петь «Шаланды полные кефали…», он был немного старше меня и, видимо, преуспел в культурном образовании.  В результате я потерял бдительность, и мне вагонной дверью прищемило палец на правой руке – шрам заметен до сих пор.

     Стояла  зима. Санаторий был  где -то в лесу, в нескольких десятках километров от Куйбышева, и я все ждал, что мой дядя Гриша навестит меня и привезет мне конфет. Почему то я думал, что он придет на лыжах. Он был летчиком и жил в ту пору в Куйбышеве, и так мне хотелось похвастаться перед ребятами военным летчиком. Но он не приехал…

      Русский народ, наверное, как и остальные, быстро приспосабливаются к трудностям жизни. В магазинах кроме хлеба по карточкам ничего не было. А главное,  муки не было, а если есть мука, то и покормить есть чем. Помню, муку мы получали на самодельной мельнице сами. Это был тяжелый круглый барабан из дерева, в котором были вбиты железные штыри. Сверху располагался такого же типа барабан. За ручку, прикрепленную к верхнему барабану,  он вращался, а зерно равномерно засыпалось в отверстие в середине верхнего барабана. Таим образом, и получалась мука. Правда крупного помола, но из нее уже умелая хозяйка могла что-то испечь. А зерно рабочие воровали на элеваторах и других хлебоприемных пунктах, а потом в тихую продавалось.

      Сладостей  мы почти не видели. Помню, иногда появлялся сахарный песок коричневого цвета. А самым лакомым были «тянучки по рубль штучка», как тогда на базаре назывались и продавались самодельные конфеты. Особенным лакомством было мороженое. Какое оно было вкусное! Продавали его мороженицы, стоявшие  по углам улиц со специальными тележками. Были такие формочки, в которые закладывалась вначале вафелька, потом ложкой накладывалось белое мороженое и затем снова накладывалась вафелька и тебе выдавалось круглое волшебство, которое ты вначале аккуратно слизывал по бокам, потом понемногу отщипывалась вафелька, и удовольствия было море!

        А от папы писем не было – пропал без вести. Как мама переносила эту неизвестность, только богу известно. Я то по молодости лет, как-то  это ощущал мало. Помню только, что у нас иногда собирались такие же жены солдат, как и мама, и затевалось гадание. Гадали на блюдце. На стол ложился большой лист бумаги,  который был расписан какими то цифрами, буквами. В середину ставилось перевернутое чайное блюдце, и участники гадания прикладывали пальцы к верхней части блюдца, и оно двигалось по поверхности бумаги. И против каких знаков или цифр оно останавливалось, можно было предугадать, жив ли солдат или нет. И я часто участвовал в этом гадании и старался направить ход блюдца в нужную сторону.

       Читать я в ту пору любил, но книг своих не было:  во – первых, в продаже  художественной и прочей познавательной литературы совсем не было (все полки в магазинах были уставлены трудами Ленина, Сталина, постановлениями различных съездов Коммунистической партии и прочей партийной макулатурой), а во – вторых, денег не было на покупку книг, да и культурный уровень мамы был не высок. Поэтому книги попадали в руки от школьных друзей и притом на короткое время, то есть давался срок 1-3 дня, и надо было прочитать, потому что другие стояли на очереди. Любимые книги были приключенческие: «Всадник без головы», «Таинственный остров», «80 тысяч лье под водой» и т.д. Как я уже говорил, с электрическим светом было плохо, да и спать меня укладывали в определенное время, а книгу надо было прочитать к сроку, поэтому часто читал, укрывшись одеялом с головой, а книгу освещал самодельным фонарем, который  делали сами. Где-то доставали батарейки. В ту пору они были большие, квадратные, наверное, весом грамм по 300.  К электродам цеплялась лампочка. Вот и все. Но надо было постоянно следить, чтобы лампочка не «убегала» от электродов. А под одеялом это было сложно, почти цирковое искусство!  Бывало, что и попадало за это. Результат такого чтения не замедлил сказаться – плохо стал видеть на доске, что писал учитель, развилась близорукость, поэтому пришлось пересесть на первую парту и в  9 классе надел очки, а это и дискомфорт, да и комплектовал перед ребятами.

   И вот наступило 9 мая 1945 года – ПОБЕДА! Помню это утро пасмурным, после дождя. Я залез на наши ворота и наблюдал сверху, как  в гору шел солдат – инвалид пьяный и что-то кричал. В ту пору много было инвалидов, вернувшихся с войны – кто без рук, кто без ног, многие побирались на базаре. Это были «обрубки войны», как их называли. Позже они постепенно  как то стали исчезать из поля зрения – то ли поумирали, то ли, как говорили, Сталин дал указание  убрать их с глаз долой и поселить где то в резервации, чтобы они не портили своим видом людям настроение. В те времена все было возможно!

      Война кончилась, а о судьбе отца ничего неизвестно. Мама обращалась в военкомат, а ей отвечали: «Пропал без вести!» А отец все это время был в плену. Какие он бедный пережил нечеловеческие  трудности. Об этом он рассказал мне потом и я записал его рассказ, который опубликован в «Проза.ру»

      Когда отца освободили из плена, и он вернулся домой в Россию, то согласно тогдашних сталинских порядков  его надо было проверить на лояльность к советской власти. Тогда почти всех, кто был в плену или  оказался  на оккупированной немцами территории  проходили проверку в специальных лагерях. Кончено, они не просто там сидели, как  заключенные, но работали и почти бесплатно. На таком Гулаговском труде Сталин за свои просчеты в войне и пытался построить социализм и  коммунизм!   Дешево!   Лагерь отца располагался на севере Урала. Жили они в бараках, а работали на угольном разрезе. Отец был взрывником.

    В сентябре  1945 года мы с мамой поехали  к отцу на Урал. Мне тогда было 12 лет. Мы с ним не виделись более 4 лет. Мама сдала наш домик квартирантам, взяла самое необходимое, и быстрее к отцу. Помню, что ехали в товарном вагоне – теплушке. Такой поезд в те времена назывался «500 веселым». По бокам были нары, в середине печка. В вагоне народу было много, спали на нарах по очереди. Состав был длинный и тащил его паровоз «ФД» - Феликс Дзержинский.  Мы ехали по Южному Уралу, и в местах крутого подъема к нашему паровозу цеплялся еще один, помогая одолеть подъем.  На станциях все бежали за кипятком с чайниками. Тогда на всех вокзалах в обязательном порядке были краны с кипятком.

     Как-то добрались до города Карпинска. Это северный Урал и дальше уже не было железной дороги. Почему назвали Карпинск – это был знаменитый геолог, который открыл рядом угольное месторождение. А жил отец, в лагере, который был расположен от Карпинска в тайге за 7 км.

        И вот идем мы с мамой из Карпинска в барак к отцу. Это был сентябрь, осень. Слева и справа тайга. Но пока было солнечно и тепло. Мне было все интересно – из - под ног выбегали разноцветные ящерицы, летали какие-то незнакомые птицы. Мама идет, нагруженная поклажей и,  вдруг, навстречу идет какой- то мужчина, бросается к маме, обнимает ее, а я с опаской смотрю со стороны и не узнаю моего отца – мы оба изменились за эти долгих четыре года.   А это мой отец!!!
      
   И стали мы жить в бараке, их, наверное, было около 20. А вокруг была красивая тайга. Поднимались огромные кедры и сосны. Нам отвели, как семейным, комнатку, метров 6. Посредине  стоял стол, сколоченный из досок, и 3 табуретки. У одной стены были 2-х ярусные нары. Я спал наверху. В уральскую пору жизни  родители рассказывали, что  я страдал «лунатизмом». После того, как я вечером засыпал, через некоторое время  вставал, ходил по комнате, что - то делал, например, брал тряпку и вытирал со стола, а потом снова ложился спать. И когда меня утром спрашивали об этом, то я совершенно ничего не помнил. Потом это у меня прошло.
 
   Я тогда учился в пятом классе,   а школа находилась в г. Карпинске за 7 км от того места, где жил отец.  Конечно, пешком туда я ходить бы не смог, особенно зимой, когда был глубокий снег и дорогу заметало. И вот в Карпинске мне нашли жилье у одной женщины, у которой тоже был мальчик, учащийся 5 класса. Жил еще один квартирант, он был сапожник.  Помню, этот сапожник целыми днями сидел на низком стульчике за работой со склоненной над обувью головой. Запомнилась его большая лысина. Еще он постоянно что-то напевал вполголоса. Думаю, что он был один из ссыльных. Комната была одна, мы с мальчиком спали на печке.      Мои родители, отрывая от себя последнее,  привозили для меня продукты на неделю и отдавали их хозяйке, Что мне доставалось от тех продуктов трудно сказать, но как -то выживал. Население этого города, в основном, было ссыльным, озлобленным. В свое время (20-30-ые годы) коммунисты ссылали всех неугодных в северные районы страны. В школе меня встретили соответствующим образом – новенький, да еще и чужак, конечно, побили, пустили «юшку». Так я и жил от воскресенья до воскресенья.

      Похожую историю хорошо описал писатель Валентин Распутин в повести «Уроки  французского» и фильме под тем же названием.

       В свободные от учебы дни я,  живя с родителями в  бараке,  отдыхал душой.   А отец с мамой долго не ложились, так как чтобы как то выживать, они шили домашние тапочки, вязали фуфайки и то ли их продавали, то ли меняли на продукты питания.  Я восхищаюсь ими, они не опустили руки, а как то пытались выжить в это трудное время!

      Запомнилась уральская зимняя тайга.  Вставал на лыжи  и уходил в лес, который был полон  зверья– зайцы, белки, глухари и прочая живность, наверное, и более серьезные звери были, но с таковыми встречаться не приходилось.

         Сделал себе самодельный лук и стрелы, пытался охотиться, но безрезультатно – не было опыта и оружие детское. Зимой на заячьих тропах пытался ставить петли, но также неудачно, хотя тропы заячьи были такими, что по ним можно было ходить без  лыж, не проваливаясь. Однажды, выхожу на опушку  полянки в лесу, а из - под снега, неожиданно,  вырываются с шумом тетерева или глухари, что ночевали под снегом. Много было кедрачей и поэтому недостатка кедровых орехов для белок не было. За ними  интересно было наблюдать, шустрые и быстрые зверьки, ловко снующие по веткам.

      А один раз зашел довольно далеко и оказался на краю угольного разреза, на котором работал мой отец. Меня поразили его размеры и глубина – на дне его еле видна была какая   - то техника -  самосвалы, бульдозеры, размером со спичечный коробок.

         Дальше пишет отец: «Наступала весна, чувствую, что дальше так жить было нельзя. Пошел к директору и говорю, что такое положение, сын учится и ходить в школу он не может. Дайте мне жилье в Карпинске. Он согласился, и выделили нам  в бараке комнатушку метров 6 и без окна. Я снова к директору – вы, что издеваетесь над нами, даже за колючей проволокой есть свет! А он: «А что жить можно. У меня комнаты для тебя нет, не хочешь, увольняйся». Я скорее домой к маме посоветоваться! Уезжать то  мне в чем? На мне же все казенное одето – и валенки, и телогрейка и брюки. И денег у нас нет. Хорошо мама фуфайки вязала, тем немного и жили. Ну, решили надо срочно уезжать. Написал я заявление, мне его подписали и я уволился. А вообще- то нашего брата не увольняли, я первый уволился».
 
    В марте 1946 г. отца отпустили и выдали специальную справку  о том, что он прошел «фильтрации», т.е. что прошел проверку и теперь является благонадежным гражданином СССР (Она  у меня сохранилась. Исторический документ о нравах сталинизма). Надо было быстрее выбираться домой из ссыльного края, а отец оказался раздетым – казенную одежду (телогрейка, ватные брюки, шапка, валенки) пришлось сдать. Пошли родители на  рынок и на последние деньги купили ему какую - то одежду и запаслись на время дороги  хлебом, и мы поехали домой обратно в Уфу.
 
      Дорога  тяжелая, поезда еле ходили, денег у нас почти не было, из продуктов только две буханки хлеба. Добрались до  Свердловска, а там пересадка, толпы народа, билетов нет, народ сутками сидит, где попало, на полу, ступеньках лестницы, уехать не возможно. Билеты у нас были, но их не компостировали – мест не было, поезда шли переполненные. И к довершению всего  у отца, когда он уснул, сидя на лестнице,  украли ведро, в котором был хлеб.  Проболтавшись на Свердловском  вокзале какое - то время, отец уговорил одного проводника за отрез материала, что еще остался у нас на черный день, довести до  Уфы.

       Поместил он нас всех троих в тамбуре, в отсеке,  где хранился уголь,  размером, наверное, 1,5 на  1,5 метра. Естественно, никакого отопления там не было, а на улице мороз градусов под 30.  Было это вечером, а ехать всю ночь. При этом проводник  сказал, чтобы мы ночью никому не открывали, так как в это время была амнистия, и выпустили много бандитов, которые осаждали поезда. Иначе могли ограбить и убить. А замка у двери не было, он нам дал палку, которой мы изнутри дверь и подперли. Наступила кошмарная ночь – в дверь ломятся, кричат, откройте, убьем,  матерятся. Отец с мамой держат изо всех сил эту палку. А потом мы стали замерзать в своей ветхой одежонке, особенно у меня ноги, которые мама отогревала на своем животе. Рано утром, не доезжая Уфы, мы на какой -то станции убежали с поезда от холода. Зашли на вокзал, а там народ лежит прямо на полу, но тепло. Пристроились где то и поспали немного до отправления пригородного поезда на Уфу, а главное, отогрелись.

      Приехали в Уфу в наш дом, а там живут квартиранты, которых мама пустила на время нашей поездки к отцу. Зима,  их не выгонишь. Да и деньги мама, наверное, получила вперед. Так и жили – квартиранты в большой комнате, а мы за печкой втроем.  В это время запомнилось, как мы голодали. Отец не может устроиться на работу,  денег нет. Мама варила из муки затируху (Затируха – это мука, растертая в воде), а я таскал у квартирантов корки черного обгорелого хлеба, которые они сушили для заварки чая.  Раньше, почему-то верхняя корка у хлеба обгорала, и есть ее было невозможно, но чай заваривали, цвет у кипятка был под цвет настоящего чая. А настоящего чая не было. Вкуснее затирухи мне тогда, кажется, ничего не было. Я не помню, чтобы я еще так голодал. Есть хотелось постоянно, а мне ведь, было всего 12 лет. Молодой организм просил пищи, а ее не было!

     Отцу  отказывали в работе, как только узнают, что он был в плену. Наверное, было какое-то негласное распоряжение, что таких людей на работу не брать!  Особенно хорошо эту сторону нашей жизни  той поры описал гениальный писатель Даниил Гранин в своей повести «Все было».  Он был на фронте и видел все своими глазами очевидца! Лучше Гранина то время не опишешь, поэтому я, да простит меня читатель,  ниже привожу отрывки из его книги: «…Я знал, что семьям всех без вести пропавших, не полагалось ничего — ни пенсий, ни льгот. Их лишали аттестатов так же, как семьи военнопленных. Эти вообще становились второсортными людьми. Один из наших вождей предлагал семьи военнопленных подвергать репрессиям. Между тем в плен попадали в 1941 году целые дивизии, более того — армии. В 1941-м попали в плен, и пропали без вести почти 2,5 миллиона человек.

       Пропавшие без вести…  Да и откуда получить вести, если рядом почти никого не оставалось? А те, кто остались, на следующий день или через неделю уходили туда же — в безвестье. Молодым парням тогда оставалось жизни в среднем по неделе. Между тем только на нашем Северо-Западном фронте только за шесть месяцев 1941 года попало в плен и пропало без вести 150 тысяч человек.

      Плен по тогдашним советским понятиям становился позором: попал в плен — трус и изменник, по всем понятиям и требованиям того времени ты должен был покончить с собой — только не плен. И никто не считался с тем, что миллионы солдат попадали в окружение не по своей вине.

       … А вот в царской армии подход был совершенно другой, человеческий.. Цитирую дореволюционное “Положение о военнопленных”: “Воинские чины, взятые в плен, по прибытии из плена получают… жалованье со дня последнего довольствия на службе за все время нахождения в плену… Семейство их получает половину того содержания, какое их главы получали на службе в день взятия в плен, вплоть до возвращения из плена, или назначение пенсии в случае смерти в плену”.

      У нас же семьи военнопленных становились бесправными. Я уж не говорю о том моральном терроре, которому они подвергались. В этом смысле ужасна наша неблагодарность по отношению к сотням тысяч безвинно попавших в плен солдат …»

       Потом, с большим трудом отец устроился на работу в ресторан при вокзале  г.Уфы завхозом и   до самой пенсии работал там же. Работа была ответственная, имел дело с большими материальными ценностями. Уезжал на работу в 6 ч утра и приезжал вечером часов в 8. Приходилось иногда работать с документами и дома до поздней ночи. Болеть он не имел права, так как заменить его было не кем. Помню, придет  с работы вечером больной, с температурой. Лечился же он по старинному рецепту: наливает 150 мл водки, туда соли с перцем, все выпивает, таблетку аспирина  и в теплую постель, пропотеет, а утром в 6 ч снова на работу. Зимой на рабочем месте отопления никакого не было, так что работали целый день в пальто, шапках и валенках.
 
    А вот военная и послевоенная судьба моей жены, Валентины Васильевны.
      
    Моя жена, Валюша, родилась  23 июня 1936 г   в селе Маяки Карымского района Читинской области. Дата рождения говорит сама за себя. Она – ребенок  войны и тяжелой жизни отведать  пришлось ей сполна.

    Отец Василий Михайлович работал шофером, а мама Анна Евгеньевна была домохозяйкой. Семья жила на квартире на станции Большая Тура около Сибирской железнодорожной магистрали в подвальном помещении. Где-то году в 1940 г. случился пожар и сгорели почти все вещи. Чуть не сгорел брат Долик. К тому времени отец строил свой дом на разъезде в 2 км от станции Большая Тура, на котором было всего два дома.

    И вот началась Великая Отечественная война и отца сразу же забрали в армию. И осталась мама с 4 детьми – Толей (старший брат), Валюша, Валера и Долик жить на этом разъезде. Дом - то был построен, а печку отец сложить не успел. Жить в таком доме зимой в сибирские морозы, конечно, нельзя было. Хорошо приехал дедушка Евгений (мамин отец) и они вместе с мамой сделали глинобитную печь, так как кирпич достать было трудно.
 
     Дед Евгений до революции был пасечником. После прихода к власти большевиков советская власть стала раскулачивать и ссылать более или менее состоятельных крестьян в лагеря на Колыму, Магадан и прочие «теплые» места, а некоторых и расстреливали. У деда хватило ума быстро избавиться от пасеки – часть ульев продать, часть раздать и уехать в Читу к младшей дочери Марусе, где и жил вместе с бабушкой до конца дней своих. А бабушку потом парализовало, и он ухаживал за ней.

    Жить во время войны, как и всем было трудно, но семья не голодала, так как держали 2 коровы, поросенка и кур.  Кроме того, около дома была земля, и   сажали картошку. В 1944 г. Валюша  пошла в 1 класс. Школа располагалась в селе Большая Тура за 5 км от дома, и ходить пришлось   одной и в грязь, и в дождь и в метель.
 
          А в мае 1945 г умирает мама – перитонит от лопнувшего аппендицита, спасти не удалось. И Валюша вместе с маленькими братьями остались одни. Старший брат Толя к тому времени учился в Чите. Валюша   осталась старшей, ей было 8 лет. Несмотря на такое положение отца с фронта  не отпустили. Конечно, дети в таком положении выжить бы не смогли.  Спасибо, что их забрала сестра отца  Вера  Михайловна и ее муж Семен Иванович в село Андриановку. Там Валюша  закончила 2 и 3 класс.

        А отец всю войну был шофером, подвозил к фронту снаряды. Был несколько раз ранен. Но после 9 мая сибиряки были нужны и для войны с Японией. И его отпустили из армии, только через год после основной победы. Хотя дома после смерти жены оставались четверо ребятишек. Ну что для Сталина были эти «винтики» войны - как нибудь выживут!

       Отец перевез оставшийся на разъезде дом  в Карымскую.  Это рабочий поселок, который находится рядом с Сибирской железнодорожной магистралью в 100 км от г. Читы. Там они и стали жить. Отец работал в пожарной охране шофером. Он был хороший мастеровой, многое умел делать – плотник, столяр, хорошо клал печки. Поэтому в свободное от работы время он все время подрабатывал, чтобы прокормить семью.
 
     А  где-то в 1947 г. он женился. Новой жене было 19 лет. Начался черный период жизни с мачехой. Она была без образования, пошли дети. Женщиной она оказалось недалекой, стала пить, всю черновую работу взваливала на Валюшу: стирка, ухаживание за маленькими детьми, выполнять многие работы по дому. Была корова, держали поросенка и кур. Кроме того, при доме был участок земли 12 соток, сажали много картошки. Однако жили очень бедно, впроголодь. Овощи, которые сажали в огороде требовали полива, а за водой надо было ездить метров за 150 от дома на речку. Отец на тачку пристроил бочку, и дети везли эту воду – Валюша  впереди за коренную, а сзади маленькие ребятишки толкали. Картина прямо по Перову «Тройка». Многие дети спали на полу вместе с поросенком. Так было теплее. Хлеба почти не видели, а питались картошкой, и немного перепадало молока. На зиму солили капусту, никаких других овощей не было, не говоря о фруктах. Питались так плохо, потому что мачеха все пропивала и совершенно не обращала внимания на детей, не только чужих, но и своих.
 
     Училась Валюша хорошо, способности были, память хорошая, все схватывала на лету, а готовиться к урокам, не было времени. В 4 классе за хорошую учебу Валюше даже выделили путевку  в пионерский лагерь «Артек». Но, естественно, никто ее  не отпустил – средств не было, да и кто бы работал по дому, следил за детьми? В общем, она  была, как  ЗОЛУШКА.

      Мачеха все более и более опускалась, для Валюши самое ласковое слово было «сволочь». Часто поднимала руку, била ребят, чем не попадя, стала погуливать и в 1951 году отец ее выгнал. А Олег в возрасте 8 месяцев остался у Валюши  на руках. Что делать, как его выкармливать? Стала кормить разбавленным коровьим молоком, потом стала немного давать манки и размолотой в ступке гречки. А Валюша училась в то время в 8 классе! Через год мачеха вернулась, и прежняя жизнь пошла, как прежде. Вот так и жили.

     В 1954 г. Валюша закончила 10 классов с двумя четверками (по русскому и иностранному языку), по остальным предметам -  пятерки. Продолжать жить с мачехой, естественно, нельзя было. Надо было учиться дальше. Отец дал добро, но сказал: «Только помогать я тебе не смогу». Итак, в 1954 г. Валюша поступила  в Иркутский мединститут на фармацевтический факультет. На вступительных экзаменах набрала 19 баллов из 20 Дали общежитие. В комнате жило 20 человек, при этом на 3-х кроватях спали по двое. Валюша  спала вместе с подружкой Руфой – «вальтом» (обе были маленького роста)  все 5 лет учебы. Стипендия на первом курсе была 220 рублей, из них 150 рублей на питание (питалось 7 человек коммуной) и 3 рубля платили за общежитие. На последнем курсе стипендия была 260 рублей. Вот так и училась Валюша впроголодь. Что – то купить себе из вещей – одежду, обувь у нее не было возможности.

      Вот вкратце судьба двух детей войны. Если посмотреть на их трудности и страдания глазами сегодняшней молодежи, то вряд ли бы они это оценили. Тем, не менее, в целом, молодежь у нас неплохая. И я уверен, что если наступят какие-то трудные времена испытаний, то она выдержит. Все- таки мы живем в России, а здесь особенная аура земли русской. У нас древняя и  богатая история. Смущает меня только сильное негативное влияние, идущее с запада. Радуюсь, что почти у каждого, даже школьника, мобильный телефон, а недавно телефон был у небольшого числа населения. И тот, кто был с телефоном раньше, считался почти элитой.   Но, к чему сегодня приводит увлечение в старших классах смартфонами? Они уже не разговаривают и не общаются друг с другом, уткнувшись в эти игрушки. Или наблюдаю, когда по городу проезжает авто, а из него несется грохочущая музыка, в основном тяжелые рок. Понимает ли,  водитель эту музыку?  Вряд ли, но это модно!
 
       Меня угнетают разбросанные куски хлеба на земле! Как это можно! До сих пор хлеб выбросить в мусорное ведро не могу. Стараюсь его как то переработать  сушу  сухари, делаю гренки.