И плакало небо

        Осень уже давно грела только глаза огненными газонами и скверами. Тело мерзло одинокими ночами, «обласканное» днем объятьями осеннего ветра, а душа…

        Дедушка Музгар медленно шел по улице, спускаясь к набережной. Он приходил сюда каждый день, если, конечно, не болел и погода позволяла – с тех пор, как похоронил жену. Он не присоединялся ни к старикам, играющим в нарды, ни к другим, прогуливающим вдоль набережной внуков или, гораздо реже, собак. Дедушка Музгар шел всегда на одно и то же место: в конец Родопского бульвара, или его начало, в тупичок, что за зданием Аварского театра, садился на выступ ограды, спиной к морю, и сидел так подолгу. Только ветер пытался его расшевелить, и дедушка Музгар снова искал нижнюю пуговицу на старом пальто, изо дня в день забывая, что его заботливая Шамсият уже не может ее пришить. Время от времени его узловатая, с полусогнутыми застарелым ревматизмом пальцами рука порывалась полезть в карман, но потом, вспомнив, что платка там давно уже нет, он вытирал слезящиеся глаза тыльной стороной ладони.

        Когда-то, поняв, что детей у них с женой не будет, они взяли на воспитание племянницу Шамсият, маленькую Диану. Диана умерла, не дожив до своего совершеннолетия – заболела какой-то странной ангиной. Письмо из армии, от ее жениха, так и осталось нераспечатанным. Это было давно, боль успела обрасти годовыми кольцами.

        «Да что же это за наказание такое мне на старости лет, да когда же ты остепенишься-то, старый храпун, совсем стыд потерял, одной ногой в могиле, а все туда же…» - так ворчала Шамсият, когда Музгар, выпив портвейна или пива начинал пощипывать да похлопывать жену. А еще он при этом пел:

                Я не беден, я богат,
                Все богатство, я не скрою,
                В моей милой Шамсият,
                Хоть и зла она порою…

        Когда-то в этой песенке было много куплетов. Музгар пел о роскошных косах жены, от которых к старости осталось одно воспоминание, стыдливо убранное под платок. Пел о карих крапинках, рассыпанных по серо-зеленым глазам. Да много еще о чем пел когда-то Музгар.

        Старик встал, повернулся лицом к морю. Не любил он море. Через всю жизнь пронес страх перед большой водой. Но приходил почему-то именно сюда.

        Медленно побрел к городу. Навстречу ему шла пожилая пара. Музгар остановился. Эх, Шамсият, как же ты была права, когда говорила, что не хочешь пережить мужа!..

        На следующий день Музгар не встал с постели. Он не ел вторые сутки, но совсем забыл об этом. Сегодня он вспоминал время, которое считал самым счастливым в своей жизни. Ту весну, когда Шамсият согласилась стать его женой.

        Красавица Шамсият, которую уже давно любил Музгар, не была свободна. Второй года она ждала жениха, служившего на Дальнем Востоке. Он писал ей о тиграх, об Амуре, но скрыл самое главное. Он вернулся с женой, розовощекой Марией, и маленьким сыном. Мария скоро стала зваться Мукминат, а Шамсият много дней уже не выходила из дому.

        Музгар же был очень счастлив. Он считал, что ему придется скрывать свои чувства к чужой невесте, но теперь Шамсият была свободна! Именно тогда он сложил свою песню.

        А когда Шамсият, впервые после возвращения неверного жениха, вышла к роднику с кувшином, он не стал придумывать что-то оригинальное, а подкараулил ее в безлюдном месте на пути к дому.

        Бледная, исхудавшая, с горящими глазами, девушка гордо несла начищенный кувшин. Он попросил воды, напиться.

      - Вода ли в твоем кувшине хмельная, от глаз ли твоих охмелел, Шамсият?
      - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - устало произнесла Шамсият, опустив голову, и забрала кувшин.
      - Разве в сердце твоем не цветут весенние цветы, красавица?
      - Сорван и растоптан цветок, почернели лепестки, засохли.
      - Был бы корень жив, а цветок распустится вновь, краше прежнего, был бы садовник заботливый, в умелых руках цветы год за годом живут, не увядая…
      - Может быть, ты и прав… Извини, мне пора идти.
      - Только скажи, могу ли назвать тебя своей невестой? – сказал он вслед уходящей девушке. Она обернулась, улыбнулась ему и убежала домой.
      - Жди сватов, Шамсият! – успел он только крикнуть.

        Конечно, он понимал, что не по любви вышла за него Шамсият. Вышла потому, что нелегко ей было терпеть насмешки односельчан, упреки родни. Не сладко быть брошенной невестой. Но с годами он разучился отличать благодарность, уважение, покорность горской жены от искренней любви. А может, она смогла полюбить, привязаться всем сердцем к посланному ей судьбой мужу…

        Музгар поднялся с кровати. В глазах потемнело. Он постоял, пережидая головокружение, потом подошел к окну. Дождь. Шамсият в такую погоду любила сидеть у окна. И дождь любила. Он узнал об этом в первый же день их совместной жизни. Вернее, в первую же ночь.

        Считается хорошей приметой, если во время свадьбы вдруг пойдет дождь. Тогда целый день ярко светило июньское солнце, а ночью, когда невеста была уже в доме жениха, и гости начинали расходиться, вдруг зарядил мелкий, но достаточно обильный дождь. И когда пришло время жениху войти в комнату невесты, Музгар увидел Шамсият на фоне оконного проема. В комнате было темно, окно освещалось снаружи каким-то посторонним светом, сквозь шелковый платок, накинутый на Шамсият, просвечивал ее силуэт. Она обернулась и сказала: «Посмотри, небо плачет…»

        Ладонь старика снова поднялась к глазам. В голове у него все перемешалось, прошлое было ближе настоящего, а временами совсем менялось с ним местами. Сил больше не было думать о Шамсият, но сил не было и для того, чтобы перестать о ней думать.

        Дождь лил сплошной стеной, и сквозь помутневшее стекло ничего не было видно. А может, это все слезы...