Мы жили в 90-х. Глава 3

3. Я наслаждаюсь природой
      Я смотрю на себя в зеркало. Лицо похудело, осунулось, и глаза (серые, большие – мамины) блестят лихорадочным блеском. Губы запеклись. И душа моя тоже запеклась и зачерствела. Я некстати вспоминаю вдруг, как мы с Ленкой беспечно брели по городу, по такому же вот мартовскому снегу. Смеялись, ели мороженое. Чувствовали себя хозяевами жизни. Выставлялись друг перед другом…  Куда все делось! Смотрю пристально на себя, стиснув зубы. В самой глубине души так больно, что жалеть себя я уже не в силах. Законченный с отличием историко-архивный факультет. И тысячи планов, и сотни прочитанных книг – кому все это нужно от меня! Точнее говоря, кто мне эту роскошь позволит! Мне стыдно стало за прежние свои надежды. И я сжал душу еще сильнее. Чтобы не мешала.
       Капель стучала по подоконнику. 
       Я вдруг отчетливо ощутил, что в этой жизни у меня нет никого и ничего. Невидимые  связующие нити внезапно распались, исчезли – и реальность  ушла в сторону как не бывало: ни Ленки, ни тещи, а все остальное спрессовано и спрятано так глубоко, как убитые мыслью воспоминания раннего детства. Их иногда достают, как старые полузабытые игрушки из ящика,  рассматривают при свете дня и удивляются: неужели это я?
       Я вышел из дома без шапки, в расстегнутой куртке и побрел куда глаза глядят. Ветер был теплый, пахло тающим снегом. Пешком дошел до вокзала. На огромной привокзальной площади лицом к проезжей дороге, ведущей к вокзалу из города, возвышался  на постаменте Владимир Ильич, посеребренный, с  протянутой к трудящимся рукой.  Время от времени на его голову и плечи садились голуби. По привокзальному булыжнику текли мутные весенние ручьи, белыми мертвыми бабочками плыли окурки и другой бумажный мусор.
      Здание нашего городского вокзала  считалось историческим памятником. Я с гордостью готовил когда-то экзаменационный материал о великом русском архитекторе Шумейко, разработавшем этот проект. Официально он называется «Здание Красного вокзала с прилегающими территориями". В 30-е годы архитектора расстреляли. Ныне вокруг знакомого мне с детства здания с башенками из красного кирпича шло активное строительство новой жизни. Палатки, будочки, киоски новых русских предпринимателей лепились по всему вокзалу. Прибыльное место пусто не бывает. Привокзальная площадь походила теперь на палаточный лагерь беженцев во время стихийного бедствия. Картину дополняли машины таксистов-частников.
      Билет на электричку стоил пятнадцать рублей. Я стоял с билетом в кармане спиной к перрону под большими круглыми часами и наблюдал, как лихо тормозят, разбрызгивая колесами снег и талую воду, коммерческие такси. Не знаю, почему на вокзалах,  всегда, в любую погоду, присутствует ветер – не иносказательный, метафорический ветер странствий, а самый земной, пахнущий мазутом и дорожной пылью, он ерошит волосы и стонет в проводах… Стонущий ветер и гудящие рельсы. Билет я взял в курортное местечко Минеральные ключи,  путь до него укладывается в полтора часа. Под невнятное хриплое словоизвержение вокзального радио я вошел в пустой  вагон и сел у окна.
        Рельсы идут по высокой насыпи, электропоезд  постукивает колесами,  и мелькают внизу под насыпью засыпанные снегом поля.
    Электричка в дороге останавливалась раза четыре, и каждый раз входили на остановках какие-то озабоченные хмурые граждане, разворачивали пакеты с едой или, устроившись и уложив вещи, сразу начинали дремать. Я вдруг понял, что это наемные рабочие возвращаются на предприятие после выходного дня: в наших курортных краях возводили завод химических удобрений. По современным, безопасным, экологически совершенным технологиям, по немецкому проекту. В безопасность этих технологий никто не верил. На второй остановке появилась в проходе между креслами молоденькая женщина с забранными небрежно кверху темными вьющимися волосами. Огляделась и уверенно направилась к месту напротив. Смерила глазами расстояние до багажной полки наверху, потом посмотрела на собственную брезентовую, туго набитую дорожную сумку и перевела взгляд на меня. Не оставалось ничего другого, как только встать и уложить тяжелую сумку на полку. Но я не двинулся с места: Наплевать! Недовольно повела плечиком и, оставив сумку в проходе – пусть тогда спотыкаются,  расположилась у окошка. Было ей под тридцать, темные волосы она подсвечивала хной, грубоватые руки с выступающими на пальцах суставчиками украшали зеленые в белую крапинку когти из силикона. Смотрела она вроде бы в окно, но косвенные косые взгляды покалывали мои щеки и лоб, как горячие песчинки, – «дорожный роман».
     Я уставился в окно и стал смотреть на такие знакомые с детства места: у нас в городе нет человека, не выезжавшего на отдых в Минеральные Ключи. Я все ждал, когда начнутся характерные здешние пейзажи: вначале поля и лесные заросли между ними, а потом лесистые плоскогорья – преддверие настоящих гор.  Проехали высокие строительные заборы, облитые краской и известкой. Вдруг в окно метнулся огромный ковшовый экскаватор. Он урчал и, словно жук лапами за стену, цеплялся за бок горного склона, выгребая ковшом известковую породу. Сбоку валялись переломанные в нескольких местах стволики молоденьких сосен. Гора еще сопротивлялась, но чувствовалось: это ненадолго. Потянулись покоренные пространства. Я даже привстал, не веря своим глазам:  до горизонта тянулись заваленные поблескивающим антрацитово-черным шлаком бесконечные пустыри под тусклым небом и то тут, то там  груды ржавого металлолома. Горели и скудно дымились в ржавых покореженных баках какие-то отходы или, наоборот, необходимые в данный момент строительные материалы. Иногда попадались вагончики, где жили рабочие. Возле такого вагончика всегда располагался  жиденький забор – загородка из кольев и подобие огорода на выжженной земле: сухие стебли умирающих прошлогодних огородных растений  да два-три кустика чахлой сирени, у дверей лавочка, сколоченная из старых упаковочных ящиков. Мне вдруг показалось, что я сел не на ту электричку, поехал не в ту сторону… Я почувствовал вполне настоящий мгновенный ужас человека, который не понимает, где он находится и как он здесь очутился. Это строили по безопасным немецким технологиям новый химкомбинат на территории курортной загородной зоны.
         Вдруг, непонятно откуда, раздались звон и бренчание, и в вагон вошли две девчушки-цыганочки. Звон и бренчание издавал маленький игрушечный бубен. В бубен била та, что помладше,  пятилетняя с виду, а другая,  лет семи-восьми, шла впереди и выкрикивала с сильным акцентом: «Послушайте песенку про любовь!» Содержание «песенки» сводилась к тому, что «босоногая девчоночка полюбила красавца-паренька», а припев был такой: «Белые дни, темные ночи, жгут мою душу черные очи». Младшая девочка неистово била в бубен, старшая стучала в пол ножонками в калошах на босу ногу и кружилась, подняв руки. Красный шелковый платок с бахромой закрывал ее голову и плечи. После каждого куплета младшенькая пронзительно выкрикивала: «Помогите кто чем может!» – и протягивала ладошку. Мне платить было нечем, да и убогий спектакль отдавал аферой. Зато моя соседка небрежно пожертвовала десять рублей и посмотрела на меня свысока. В вагоне было весело и тоскливо одновременно. Мимо проносились горные склоны, деревья в снегу. Подвыпивший небритый мужичок нажал на клавиши аккордеона, и все – нас набралось к тому времени человек пятнадцать – узнали знакомую мелодию и, не сговариваясь, грянули «Катюшу». Многие посмеивались, качали головами, но тоже подтягивали. И вот так, под хоровое пение, въехал электропоезд в курортный поселок Минеральные ключи.
         По обеим сторонам от узкой железнодорожной насыпи  отвесно уходили в небо заснеженные скалистые склоны. Позади маленького перрона была каменная арка с надписью «Минеральные ключи», за ней круто поднимались кверху выбитые в скале ступеньки.  Примерно на уровне вагонной крыши из-под замшелого валуна, увитого вечнозеленым плющом, с журчанием вытекала струйка темной, как травяной настой, воды. Вода собиралась в каменный бассейн. Сильно пахло мокрым камнем и ржавчиной. Поднимаясь по лестнице и проходя мимо бассейна, я обернулся: это и были знаменитые минеральные воды, переименованные в ключи.
        Как всякий житель нашего города, я хорошо знаю эти места с детства. Школьников, начиная с первого класса, вывозили сюда на экскурсии. И я до сих пор помню сочинения на тему «Как я провел каникулы» или «Природа моего края». Когда-то над источником был выбит в скале портрет Сталина, потом его заменил голубь с надписью внизу «Миру – мир!» Ныне вдоль ступенек расставили рекламные щиты. «Мы промоем ваши почки без дальнейшей проволочки!» – гласил первый из них. «Это твой целебный друг – принимай от всех недуг!» – прочитал я, поднявшись на несколько ступенек. На плакате был изображен врач, похожий на Айболита. Он протягивал жаждущим огромную бутылку с напитком. На последнем, самом ярком рекламном щите значилось: «Коммерческий прием в корпусе № 2». Ниже был тщательно выполненный рисунок  – схема расположения. Судя по схеме, коммерцией занимались направо.
        Каменная лестница вывела на широкую улицу, вымощенную декоративной плиткой  с красными и белыми квадратами на сером. Посередине тянулась большая клумба с бордюром из туи, по краям высились затейливые чугунные  фонарные столбы. Это был Курортный проспект, проложенный по самому гребню горы. С обеих сторон поднимались к нему по склонам тропинки, каменные ступеньки, аллейки.
      У края лестницы, по которой я поднялся, стоял столик – импровизированный прилавок с различной мелочевкой: керамическими кружками, шкатулками, обклеенными ракушками; открытками с местными видами в тяжелых рамках, тоже из раковин; брелками, презервативами. Подросток лет двенадцати, с цепким взглядом приобщался за этим столи- ком к коммерции. 
     Дышалось необыкновенно легко и жадными глотками хотелось пить свежий и влажный лесной воздух. Я решил не сворачивать направо, а пошел в противоположную сторону по Курортному проспекту, поднимаясь еще дальше в гору. Мимо медленно и важно, словно праведники в раю – не хватало только нимбов,  прогуливались отдыхающие с керамическими кружками и стаканами  в руках. На лавочках играли в нарды, карты и шахматы. Проспект заканчивался бюветом с целебной водой. Четыре большие полукруглые ступени вели вниз, и мимо затрапезной кафешки узкая тропка уходила вправо к павильону с белыми и кремовыми колоннами – это и был бювет. Сразу за ним начинался отвесный спуск: там, глубоко внизу, величаво катила свои воды широкая  река.
    Я не стал сворачивать к бювету, брел все прямо, спустился в овраг и стал подниматься на отвесный склон следующей горы. Вокруг росли искривленные, очень высокие сосны; я хватался за их узловатые крепкие корни, начинал задыхаться, темнело в глазах, и я был рад этой усталости и боли. И вдруг подумалось, что все-таки смогу принести Ленке что-то такое, чего не обеспечит ей никакая Татьяна Тимофеевна: букет горных первоцветов. И пусть пока что «она во мне не нуждается», но я ее муж и отец нашего ребенка и весь этот беспредел не может вечно продолжаться. Я взобрался на узкую терраску и с облегчением отдышался. Каменистая тропинка вела дальше вверх.
    Около часа я шел  по этой  тропе, поднявшейся на  хребет горы. Теперь с обеих сторон карабкался по  склонам вековой дубовый лес. Снега почти не было, а деревья стояли все в золоте не облетевшей с осени, засохшей, как в гербарии, листвы. Ноги мои скользили по отполированным корням, пересекавшим тропинку, прошлогодним желудям – все это было прикрыто лиственной прелью. Каждый раз, наступая на корень или груду влажных перегнивающих листьев, иногда прикрытых сверху снегом,  я слышал их сладковатый древесный запах. Под кучей валежника мелькнули справа  овальные зеленые кожистые листочки. Я поднялся еще шагов на пять, огляделся. Здесь снега не было совсем. Бурые прошлогодние листья, как чешуя, покрывали сбегающие вниз склоны. О-О-О-О! – завывал высоко в небе ветер. Ухх-ты! Ухх-ты! – вторили раскачивающиеся верхушки деревьев. А внизу царили тишина и полумрак. То и дело между раскачивающимися вершинами далеко вверху ослепительно вспыхивало солнце. Пятно света упало на склон слева – и я вздрогнул от неожиданности: там, на свободном от опавших листьев клочке земли, огромным лиловым ковром тянулось целое поле цикламенов. За цветами таял огромный ноздреватый сугроб. Я стал спускаться, поднимая облака трухи и пыли, подошел к самому краю лиловой полянки и остановился, разглядывая множество маленьких беззащитных венчиков. Воображением я угадывал взгляды крошечных, злых, как у гномиков, глазок.  Мне вдруг почему-то не захотелось их рвать.
    Тропинка все круче шла в гору, я поднимался все выше, а в сознании, как заноза, застряла и всплывала глупая фраза: «Милые, доверчивые мордочки цветов». Начинала мучить жажда, но бутылку с водой из полиэтиленового пакета я упрямо не доставал. Тропинку то и дело загромождали крупные валуны. Упругие еловые лапы проводили по лицу, плечам, иголки хвои лезли в глаза. От сильной физической усталости отступала сердечная тоска, и я чувствовал, как  нестерпимо, отчаянно хочется распрямиться и жить. Пот выступал на висках, водолазка прилипала к телу. Последний валун в натеках мха остался позади, еловые лапы скользнули по лбу, пришлось защитить глаза рукой – и я тут же зажмурил веки от хлынувшего нестерпимо яркого света.
     Я стоял на краю большого, метров в 200,  плато.  Это был перевал  -- вершина горы. Сухой теплый воздух вливал в тело бодрость. Сквозь иссохшие прошлогодние стебли пробивались вокруг тропинки, кружащейся дальше на плато,  нежные зеленые иголочки молоденькой травки. По краям плато тянулся колючий кустарник, за ним виднелись вершины деревьев, росших по склонам. Ярко-голубой первоцвет сиял своими колокольчиками среди сухих прошлогодних стебельков. И мне захотелось принять его, как принимают подарки. Суеверно предчувствуя в этом знаке благосклонность Судьбы, я бросил сорванный цветик в полиэтиленовый кулек, достал пластиковую бутылку с водой и жадно напился.
        Неизвестные мне птицы заливались вокруг щебетом. Тропа изгибалась по краю плато, и, подойдя к его отдаленному краю, я оказался перед каменистым склоном. Под ногами лежало огромное ущелье. Небо впереди закрывал  темный силуэт высокой горы. Кремнистый крутой спуск начинался прямо у моих ног, крона громадной чинары – восточного платана не доставала до вершины, на которой я стоял. «Эй! – крикнул я. – О-го-го!» «Эй! – слабо отозвалось эхо. – Го!»
       Тропа шла в обход каменистого края и начинала спуск метров через 15. А, между тем, естественные каменные ступени  казались такими удоб-ными! И мне захотелось спуститься напрямую.
        Я переложил кошелек во внутренний карман куртки и, поддавшись странному чувству, бережно спрятал синий колокольчик в нагрудный кармашек, который застегивался на молнию. Присев на корточки,  я осторожно отпустил ручки белого полиэтиленового кулька и провожал его взглядом все время, пока он, скользя сначала медленно, а потом все быстрее, не скрылся с шорохом из глаз. Таким образом я отрезал себе путь к отступлению. На мне были старенькие кроссовки и штопаные джинсовые брюки. Я развернулся спиной к обрыву, встал на колени, соскользнул  и нащупал ногами первый широкий выступ. Широким он казался сверху. Я стоял вплотную к каменному склону, вжавшись в него грудью, цепляясь руками, и спиной ощущал пустоту. Вернуться на плато я уже не мог.
      Вправо от меня был удобный (слово «удобный» в таких условиях обозначает нечто весьма условное) выступ. Я вцепился в него руками,  соскользнул, встал на левое колено и осторожно опустил правую ногу вниз. По склону посыпались мелкие камешки. Было слышно, как они щелкали по какой-то опоре внизу.  Весь мокрый от холодного пота, я съехал по пыльной каменной поверхности и вцепился не только руками, но, кажется, всем телом в следующий уступ.
     Из ущелья поднимался сырой воздух. Я вдруг ясно представил свое тело распростертым внизу и впервые почувствовал страх: умереть в полном одиночестве на дне ущелья, может быть, страдая от невыносимой физической боли… Далеко внизу камень склона был покрыт густой листвой вечнозеленого плюща. Следующую ступеньку я нащупал до странности легко. Склон становился пологим.
     До зеленого плюща оставалось совсем немного. Осторожно, как и рань- ше, но уже не испытывая страха, я обвис на руках и нащупывал ногами опору. Мои кроссовки скользили по листьям, я извивался, словно червяк на крючке. Опоры не было, и я вдруг почувствовал, что за плющом пустота – ниже в скале начиналась обширная впадина. Справа, совсем недалеко, в обход скалистого спуска бежала тропинка, от которой я так легкомысленно отказался. Казалось, я мог бы дотянуться до нее рукой. Тяжело дыша, чувствуя, как кровь приливает к сердцу и темнеет в глазах, я извернулся и левой рукой ухватился за тонкие ветви. Плющ трещал и обрывался  под моей тяжестью. Целый пласт кремнистой земли вывернулся вдруг вместе с корнями – и я рухнул вниз, сжимая в руке пучок веток. Вверх взметнулось фонтаном облако пыли, лиственной и древесной трухи, подо мной затрещали какие-то сучья…  Мне показалось, я провалился куда-то…
           Вверху  закрывал солнечный свет поросший плющом козырек скалы, с которой  я упал. Подо мной была огромная  куча влажноватых мертвых листьев. Пахло пылью, древесным тленом и грибами. Я пошевелился и попытался встать. Тело ныло, и сквозь куртку и фланелевую рубашку проникала леденящая сырость.  Я поднялся на ноги и посмотрел вниз. Казалось, до самого дна ущелья все было завалено высохшими листьями чинары -- огромные многолетние залежи. Прямо к моим ногам подбегала тропа и вела дальше вниз по склону. Я почистил, как мог, одежду, вырвал из брюк несколько колючих орешков чинары, похожих на репейники, поискал безуспешно полиэтиленовый кулек и начал спускаться.
         По дну ущелья бежала мелкая речонка с каменистым дном. Стволы старых, в три обхвата, чинар, дубов и каких-то неизвестных мне деревьев уходили  вверх, в недоступную взгляду высь. Было сумрачно, тихонько звенела текущая вода. Вокруг ручья лежал тающий снег. Снег, довольно плотный и прочный на вид, покрывал склон горы за рекой. Там в обширных проталинах виднелись холодные, льдистые камни. Гора на другой стороне реки поросла кустарником и сосняком. Я сел на камень и стал без мысли смотреть на текущую воду.  Большая черно-голубая сойка громко завозилась на ветке, резко крикнула, плавно перелетела через реку и скрылась из глаз. Выше меня, по склону, с которого я спустился, бросилось мне в глаза что-то белое. Я поднялся, нашел свой кулек и вернулся к ручью. Достал бутылку с водой, бутерброд с сыром, расстелил кулек на коленях, поел. Это я так говорю спокойно: «поел» -- на самом деле я проглотил бутерброд одним глотком и почти его не почувствовал. Выпил всю воду и пошел вверх по ручью.
        Речонка сбегала с  какой-то вершины, и чем выше я поднимался, тем круче становился подъем, обрывистее и круче берег'а и глубже русло реки.  Внезапно вздыбленная земля встала передо мной замшелыми,  огромными, как средневековый замок, уходящими в небо скалистыми уступами, которые сжали речонку отвесными  стенами. Здесь бешеный пенистый поток мчался с ревом и брызгами, а ширина его не превышала  двух метров. Сильно обдавало железистым влажным запахом, в мелких брызгах вспыхивала крошечная радуга. Этот естественный проход дальше, каже- тся, сужался еще больше, и слышен был издалека грохот водопада.
       Я повернулся и пошел назад. Начался спуск  вниз по ручью. 
       Мне вдруг стало жарко. Я расстегнул сначала куртку, потом и флане-левую рубашку. Под водолазку забрался сырой воздух. На лбу выступила испарина. Я опирался на крепкую палку, которую  подобрал в терновнике, и мне легко и почти весело было идти по мелкой прибрежной гальке. Одиночество не угнетало; казалось, моим спутником и другом стал лес. Вдоль правого берега, по которому я шел, склон горы был пологим, покрыт мелким кустарником и вечнозелеными растениями. Среди них я узнал плющ. Какие-то незнакомые мне стебельки с длинными узкими листьями и синими горошинками цветов, собранными в маленькие початки,  виднелись тут и там.  Я задумался, не отводя взгляда от бегущей воды и камешков под ногами, потом поднял глаза,  посмотрел направо –  вздрогнул и приостановился. Довольно высоко на горном склоне, согнувшись, возилась с чем-то древняя старушка. В сумрачном освещении лесной чащи  ее одежда --  теплый платок и что-то вроде  куртки – казалась блекло-серой, словно обесцвеченной. Я увидел, что она вырывает из земли какие-то коренья и складывает в мешок. Странное молчание было вокруг, и присутствие человека в этой глухомани производило жутковатое и зловещее впечатление нереальности происходящего.  Метров через 15 я остановился и снова посмотрел назад: выпрямившись, стоял на горном склоне мужичок в лохмотьях и пристально смотрел мне вслед. Его-то я ошибочно и принял за старушку. Голова его была обмотана сползшим наполовину рваным шарфом. Мы встретились глазами, и мне показалось, он усмехнулся – одними глазами, тлеющими, как угли.
     Я дошел до места, где речонка поворачивала вправо, и остановился передохнуть. Река в этом месте разлилась широко и мелко и неторопливо журчала вокруг многочисленных отмелей. Взгляд мой уловил неясное движение на другом берегу: дрогнула  и качнулась ветка, зашевелился куст. Из-за низкорослого искривленного соснового деревца вышел и тоже приостановился оборванный  мужичок  в сером – собиратель кореньев. Здесь, на повороте, было светлее, и я разглядел маленькие темные глазки, нечесаные черные волосы жидкими косицами – темное испитое лицо профессионального нищего или бомжа. Я двинулся вперед, обернулся – так и есть: мужичок на другом берегу неторопливо потянулся за мной. Я остановился, он остановился тоже. Мы постояли немного, каждый на своей позиции, и двинулись вперед, сохраняя расстояние. Мне оставалось только следить, чтобы оно не сокращалась.
       Там  впереди, куда я шел (я хорошо помнил это со времени школьных экскурсий), был выход на берег большой реки Темной и переход по мосту в курортный поселок Минеральные ключи. Тропинка весело сбегала по каменистому берегу речонки. Русло раздвигалось, становилось светлее: кроны деревьев не закрывали неба над головой. Я вспомнил о своем преследователе и опять обернулся.
              Я увидел его сразу. Метрах в пятидесяти, неловко перепрыгивая с камня на камень лениво струящуюся воду, он переходил через ручей. На фоне заснеженного бока крутой горы и реки, отражавшей небо, силуэт его казался совсем черным.
             А тропинка беззаботно бежала под гору. Я шел, как в полутемном  тоннеле. Наконец,  впереди забрезжил просвет. Я вышел на высокий обры- вистый берег Темной. Приближался вечер. Совсем обмелевший и широко разлившийся ручей струился вниз по скалистому склону прозрачным, как слюда, водопадом. Далеко внизу Темная разлилась мелким широким потоком с серыми галечными отмелями. На противоположном берегу виднелся пляж, покрытый светлой галькой. От этого каменного пляжа вздымался кверху дикий обрывистый берег.  Черные горбатые ветлы росли у самого основания крутого подъема. Вниз по течению реки над галькой вставал утес, похожий на неприступную сторожевую башню. Выше, как в тумане, нежными акварельными красками по светлому небу легкой дымкой рисовалась остроконечная вершина. Это была Медвежья гора – предмет мечты и цель местных альпинистов. Где-то впереди должен был находиться мост через реку и дорога в поселок Минеральные ключи.
         Тропа то шла по самому краю обрыва, то ныряла в заросли колючих кустов и петляла вокруг толстых морщинистых дубов и красноватых ство- лов  сосен. Я продирался иногда  через заросли, где колючие ветки спута- лись в сплошную упругую массу, спотыкался о какие-то пеньки, попадал ногой в выбоины. В лесу все было того неопределенного, лишенного цвета тона, который делает плоскими предметы в вечерних сумерках. Выбравшись на относительно чистое место – там среди старых сосновых деревьев было нечто вроде полянки, -- я остановился и посмотрел назад, в темные провалы между стволами. Все было тихо. И в этой тишине мне ясно представился серый преследователь, упрямо идущий за мной сквозь чащу.
        Вынырнула откуда-то из леса линия электропередачи. Столбы шагали по берегу вдоль тропы, и я знал: мост должен быть уже недалеко. Внезапно перед глазами мелькнуло что-то неясное сквозь корявые черные ветви – нечто вроде спутанных щупалец. Я отвел в сторону ветку. Путь мне преграждала колючая проволока, черно-желтый плакат предупреждал: «Проход закрыт». За колючей проволокой берег реки был превращен в громадный глинистый карьер. Тропа шла в обход, снова по лесу. Деревья и кустарник закрыли от меня берег реки, все было обесцвечено сумраком. Я снова спотыкался о какие-то корни, камни, попадал ногой в выбоины, на ощупь отводил ветки, и то и дело, сойдя с тропы, продирался сквозь кусты  на берег. Каждый раз я натыкался на колючую проволоку: карьер все не кончался, и приходилось идти по лесу иногда почти в полной темноте. Близился вечер. От высокого берега упала на воду черная тень. Тьма, казалось, поселилась в лесной чаще и следила сквозь ветви за каждым моим шагом.       
        Тяжело дыша, вышел я на берег реки очередной раз и огляделся. Проволочное заграждение кончилось, и   где-то здесь должен был быть мост. На противоположном берегу виднелся белый домик под красной крышей. На вбитом в землю куске трубы еще один черно-желтый щит пояснял: «Новый мост – 5 км». Когда я доплелся до ступеней этого нового моста,  небо стало золотисто-лимонного цвета и в домиках поселка на том берегу теплились бледненькие огоньки.
       Я сел прямо на деревянную ступеньку моста. И минут через 15 на тропинке между соснами показался серый мужичок  темным силуэтом. От косых лучей заходящего солнца стволы сосен светились розовым светом, и этот странный человек был хорошо виден все время, пока я, оглядываясь, шел по мосту. Подвесной мост раскачивался под моими шагами, от меня легла на доски длинная тень. Мужичок больше меня не преследовал. Он, как лесной потревоженный житель, стоял неподвижно и смотрел мне вслед. Закатное солнце било с такой силой, что иногда было непонятно, солнечный свет отражается в окнах или сквозь стекла изо всех сил светят электрические огни. 
          Мост остался за спиной, впереди  был поселок, отделявший меня от санатория. Я чувствовал во всем теле ломоту и усталость и мечтал только об одном: скорей бы конец пути.  Долго брел между глухими заборами по раскисшей глине и мокрому снегу и наконец вышел к санаторию – к началу Курортного проспекта. Уже совсем стемнело.   
           В той самой кафешке, возле бювета, сидели за столиком две шляпки средних лет. Столик был один, и я взялся было за спинку пластикового стула. «Пошел отсюда! – сказала бордовая шляпка с грубым широким лицом. Бомжара  …ный !»  Я не стал с ней спорить, прошел к киоску и купил то, на что хватало денег: салат, стакан чаю и пирожок. Рядом стоял мангал с целой грудой горячих шашлыков на шампурах. Девушка-продав- щица вышла из киоска и отнесла шашлыки шляпкам на столик.
        «Тамар, -- сказала светлая шляпка помоложе, --  А Степа как же?» «А вот он я!» -- раздалось со ступенек, от Курортного проспекта, и к нам в кафешку спустился кругленький Степа в теплом спортивном костюмчике,  с пятью бутылками пива: он их нес между растопыренными пальцами в обеих руках. «Тамар, -- сказала шляпка, -- а как доедем? На работу же!» «Не убежит»,-- отозвалась Тамара. «Ух, девочки, и скука в этом санатории. Даже моя язва заскучала», -- заметил Степа, разливая пиво по стаканам. «Музыку!» -- потребовал он громко. Буфетчица покопалась немного, и раздалось «Все мы, бабы, стервы». «Танцуем, дамочки» -- сказал Степа и пошел приседать и кружиться под музыку как бог ему на душу положил.
        Был уже седьмой час, только что ушла последняя, шестичасовая, элек- тричка. Я стоял в стороне со своим историко-филологическим образо- ванием и пластиковой вилочкой ковырял салатик. Пластиковая тарелочка и такой же стаканчик с чаем примостились на прилавке ларька. Я иногда видел, как мелькают руки продавщицы --  грубоватые, с длинными зелены- ми ногтями в белую крапинку. За стеклом ларька был косо прикреплен листок в клеточку с надписью: «Сдается комната отдыхающим, недорого». Идти мне было некуда, и я бесцельно царапал уже пустую тарелку, как будто в ней могло появиться еще что-то съедобное. Продавщица нагнулась к самому окошку, и я разглядел темные волосы, подсвеченные хной. «Ты, никак, на поезд опоздал?» -- спросила она с любопытством, и в самом ее вопросе слышались превосходство и снисходительность. Она сделала жест рукой, и я тоже нагнулся к окошку.«За тридцать рублей до первой электри- чки на ночь. Недорого». Это «недорого» виднелось теперь на всех рекламных объявлениях, звучало во всех призывах покупать, приобретать, становиться счастливыми обладателями и пользоваться. На самом деле было ой как дорого и как недоступно. Но тридцать рублей… У меня как раз хватило бы на обратный путь. Мне вдруг захотелось чужого уюта в приземистом, похожем на дачный домике за простенькими занавесками, на холодноватых, пахнущих влажным деревом простынях. Я снова вспомнил детство в деревне на отдыхе: зонтики укропа в огороде – высокие и непра-вдоподобно больщие; старые горбатые яблони с кислыми, удивительно вкусными, твердыми, как камешки,  яблочками; песчаный, а  местами гли- нистый пляж мелкой студеной речки, собиравшей в омуте целые стада неподвижных ленивых рыб. В солнечную погоду было видно, как они стоят на одном месте, пошевеливая плавниками.
        «Жди тогда, -- сказала продавщица, -- закроем скоро». Глаза у нее были маленькие, черные – «черная смородина». На пухленьком белом личике постоянная полуулыбка.  Однако мы ушли раньше, чем кафешка закрылась.
         Кто-то с силой постучал в заднюю стенку ларька, и все сооружение затряслось, как дерево под ливнем. Большую часть окошка в ларьке закрывала занавеска, и мне не столько было видно, сколько угадывалось в глубине ларька, как продавщица быстро прошла и открыла кому-то дверь. Почему-то ожидалось, что к ней сейчас ввалится пьяный мужик вроде Степы – ухажер  или рэкетир в коже и металле. Однако говорили тихо, что -- не разобрать, и я вдруг увидел мальчика лет двенадцати. И вспомнил:  именно он стоял за столиком сегодня утром в начале Курортного проспекта.
          Быстро натянула моя квартирная хозяйка курточку из кожи  и вышла, встала рядом. Под курткой на ней был свитер и широкие синие, с белыми лампасами  штаны из плащевой ткани. «Пошли, что ль?» – кинула мне на ходу, и мы по округлым ступенькам поднялись на Курортный проспект. Звали мою спутницу  Татьяна.
          Было уже совсем темно, пустынно; всюду лежала влага, от реки и гор тянуло сыростью.  Белые фонари на витых чугунных столбах светились туманно, будто маленькие луны, спустившиеся на землю. Звезды в небе сияли крупные, бледные и чистые. По обеим сторонам широкого проспекта за черными силуэтами деревьев вставали трехэтажные санаторные корпуса с длинными балконами вокруг всего здания. Уютом и покоем – драгоценным покоем временно облюбованного жилища среди необжитого чужого места – веяло от освещенных окон. Кто-то за ними пил в это время чай или читал привезенную из дома книгу. На балконе курили. Ярко-красный огонек сигареты прочертил в воздухе дугу, рассыпался на лету искрами и погас. Иногда слышались приглушенный смех и неясный разговор.
           Санаторные корпуса остались позади, и потянулись узкие, мощенные камнем улицы. Я уже шел сегодня здесь. Изредка попадались фонари -- на покосившихся  деревянных столбах горели тускло-желтые мутные шары. Лаяли за высокими заборами собаки: одна, заслышав наши шаги, бросалась к забору и, гремя цепью,  заливалась яростным лаем, ее тут же поддерживала другая – начиналась заливистая собачья перекличка, и долго еще то тут, то там подхватывалась эстафета по всему поселку. Мы свернули в проулок – здесь и мостовой не было, ноги вязли в грязи – и пошли вниз под гору. Татьяна остановилась перед высоким забором из широких досок, прибитых горизонтально одна над другой. Большое, черное в темноте дерево, наверное орех, склонилось над калиткой.
         Стоило Татьяне прикоснуться к замку, как во дворе откликнулся злобный цепной сторож. Звенела проволока, и грохотала цепь. Мы продвигались по дорожке к большому дому из кирпича. Я смог разобрать веранду, оплетенную виноградом. Татьяна вдруг шагнула в темноту и, наверное,  что-то сделала со звякнувшей цепью, потому что и без того неудержимый лай сменился поскуливанием, а потом неправдоподобно хриплым гавканьем и воем. Мы повернули куда-то в сторону,  в кромешной тьме прошли между густо растущими  деревьями в другой конец двора и оказались перед летней кухней. Лай цепного цербера я ощущал всей спиной, он прямо-таки давился и хрипел, как удавленник.
         Снова громыхнул замок, заскрипела, открываясь, низенькая дверь. «Заходи», -- крикнула Татьяна откуда-то из темноты.  Я сделал шаг, споткнулся о порог и увидел синие прямоугольники окон. Вспыхнул свет – лампочка без абажура под потолком горела тускло и неравномерно. Татьяна стояла на щербатом цементом полу у старого покосившегося стола, накрытого ободранной клеенкой.  В углу темнела куча каких-то строительных материалов, из нее росла трава. Я сел на стоявший у самой двери  узенький и твердый, как медицинский топчан, обитый дерматином диванчик. «Располагайся пока, -- сказала Татьяна. --  Здесь и переночуешь, а пока жди, я скупнусь пойду». Я сидел не шевелясь и наблюдал, как Татьяна прошла в соседнюю комнатушку и как за стеклом двери вспыхнул вдруг свет и осветил душевую. Татьяна задернула полупрозрачную занавеску, но я все равно достаточно ясно видел то ее выставленное плечо и полную руку, то спину под струями воды, то весь силуэт под душем. У меня внезапно испортилось настроение, и я перебрал в уме варианты последующих событий. Остановился на самом целомудренном из них: после нечаянного(?)  стриптиза Татьяна уходит ночевать в большой кирпичный дом, который мы миновали по пути в кухню, а я остаюсь здесь один-одинешенек под охраной  верного сторожа на цепи. Этот вариант мне тоже не понравился. Я потихоньку встал, нащупал в кармане 30 рублей и, стараясь не шуметь, вышел из летней кухни.
         Темнота была густой, как гуталин, и, казалось, липла к коже.  Мой путь представлялся мне невероятно долгим. Я скользил в грязи, спотыкался о какие-то булыжники, отводил рукой ветки. С веток срывались холодные капли. И хотя дорожка явно вела к кирпичному дому, я боялся запутаться по дороге. 
      Надеяться приходилось только на то, что калитка изнутри заперта на щеколду или на крючок и легко открывается. Проклятый пес в это время почуял меня и взвыл от ярости. Я ускорил шаги, но мне все казалось, что он вот-вот сорвется с цепи и вцепится мне в спину. Вокруг не было видно ничего, кроме звезд вверху – неправдоподобно больших, светлых и ярких. До калитки я почти бежал,  нащупал и дернул ручку и все пытался на ощупь определить, в какую сторону дернуть засов. Щеколда, когда я совсем уже отчаялся, внезапно пошла вверх, и я вырвался на свободу.
      Дойдя до конца проулка, я отдышался и, замедлив шаги, побрел к началу Курортного проспекта. Никогда еще не чувствовал я так  горько, так непоправимо свою бездомность. На улице поселка не было ни одного человека. Откуда-то издалека, из санатория, доносилось глухое буханье дискотеки. С веток изредка срывались капли, падали комочки снега. Воздух был таким сырым, что его, наверное,  можно было резать ножом, как холодец. Я иногда взглядывал на ледышки звезд, запутавшиеся в черной  сетке мокрых веток. Кроссовки совсем промокли, и ноги застыли, я их не чувствовал. Ступни были неживыми и холодными, как деревянные. Снег хлюпал, когда я попадал ногой в лужу, и подошвы скользили в жидкой грязи.  Чувствуя противный озноб во всем теле, я вошел под арку Курортного проспекта и добрел до спуска. Узкие ступеньки выворачивались из-под ног, и я холодными пальцами цеплялся за металлические перила.
       На перроне горел одинокий желтый фонарь. Я сел на каменную скамью и подтянул кверху ноги, обхватив колени руками. Меня стал немедленно одолевать сон, приходилось таращить уставшие глаза, перед ними плыли огненные круги. Ночью здесь электрички не ходят, а поезда дальнего следования, замедляя ход, проплывают изредка мимо и не останавливаются, поэтому вокруг стояла удивительная тишина. Вверху журчал источник, падали с веток капли. Меня окружали шорохи, журчанье и хлюпанье, от этих неясных звуков тишина становилась еще более ощутимой.   Я почти задремал и стал сползать со скамейки, когда мне в лицо неожиданно ударил резкий свет. У меня было такое чувство, будто я подавился светом, захлебнулся – и совершенно ослеп. Единственное, что я видел, был темный неясный силуэт передо мной. Потом выплыло из темноты помятое лицо под форменной фуражкой. Какой-то мужчина в кителе светил мне в лицо карманным фонариком. Под мохнатыми седыми бровями глазки, похожие на черносливины, щурились и пытливо меня изучали. Я стоял на нетвердых ногах и старался понять, что случилось.
      «От поезда отстал? Или как?» -- спросил сипло сторож,  качнул фонариком вверх-вниз, и пятно света поплыло по мне вверх, потом вниз. «Отстал, -- сказал я. – Я до утра только. Вот, у меня паспорт». И я начал непослушными пальцами расстегивать куртку, чтобы достать паспорт из внутреннего кармана. «Нельзя тут, -- как бы сожалея и нехотя сказал обладатель помятого лица. – Никак нельзя». Голос у него был хриплова- тый и тоже словно бы помятый.  «А вон будочка, -- тут он понизил голос и показал фонариком, -- вот туда…». Я как раз нащупал паспорт и вытаскивал его на свет божий, но мой собеседник успокаивающе и виновато как-то потрепал меня по руке, сморгнул и пошел по перрончику, поводя фонариком в разные стороны.
         В маленьком деревянном домике под расписанием поездов и настенным календарем трехгодичной давности --  на календаре был изображен уютный  особняк с башенками, в его окне виднелась рождественская елка; на переднем плане блестел роскошный автомобиль с красавицей в купальнике на капоте -- закипал чайник на примусе. Возле окошка, задернутого светленькой выцветшей занавесочкой, протянулась узкая книжная полочка. Я рассмотрел странный набор книг: «Анжелика -- маркиза ангелов», несколько современных детективов с однотипными названиями:  «Гламур и студентка», «Золушка в шоколаде»,  «Кто тебя убил», «Смерть в подвале гастронома» и тому подобное, толстая поваренная книга «Секреты хорошей кухни и вашего здоровья», изданная при Хрущеве, и «Клуб самоубийц» Роберта Льюиса Стивенсона.
       Я сел на расшатанный стул под мутным зеркалом и всем телом стал впитывать тепло.
       Когда вернулся сторож, я уже совсем отогрелся и почти спал. Лампочка под потолком, на длинном шнуре, в полосатом желто-белом плафоне, мягко плыла перед глазами, волны света ложились на все предметы желтыми пятнами. Капли воды из кипящего чайника падали на примус и шипели. Я разглядел, что сторож худенький, невысокий и брови у него пошевеливаются иногда, как тараканы (пусть уж он простит мне это сравнение). С видимым удовольствием оказавшись в тепле, он снял фуражку с лысеющей головы, высморкался в скомканный платок, который тут же сунул опять в карман, и провел ладонью сверху вниз по прямым, мокрым от дождя  усам. 
       «Первая электричка скоренько будет! – кивнул он мне успокаивающе, снимая форменную куртку и вешая ее на крючок возле двери. – В пять утра придет». Выключил чайник, достал откуда-то снизу длинную бутылку, плотно заткнутую бумажкой. В прозрачной  бутылке поблескива- ло что-то мутно-зеленое. Сторож дунул в стакан, плеснул на самое донышко и, понизив голос до радостного шепота, сообщил как нечто важное: «На работе я не пью!» Сильно запахло мятой. Он снова плеснул в стакан и протянул его мне: «Настойка. На травах». Я выпил, как пьют компот, и не ощутил ничего, кроме запаха мяты и легкого сладковатого холодка во рту и горле. Я вернул стакан хозяину и вдруг запоздало почувствовал мягкий толчок в голову. Комната перед глазами качнулась и поплыла, лампочка под потолком сияла нестерпимо. Мне стало жарко. «Сейчас пройдет. Самогонка это! --  успокоил меня сторож. – Не суррогат, я-то уж знаю: сам гнал!» И действительно, через минуту меня отпустило. «По градусам – чистый спирт», -- поспешил обрадовать мой хозяин. Я то закрывал, то открывал глаза и, наверное, засыпал, потому что видел, как сторож надевает фуражку, нахлобучивая ее на самые уши, и выходит, нагибаясь под низенькой притолокой. В следующий момент я уже видел, как он сидит за столиком и читает «Клуб самоубийц», пошевеливая бровями.
       В темноте моего сонного сознания чей-то голос пытался до меня докричаться. Кто-то тряс меня за плечо: «Паренечек! Слышь, паренечек! Поезд подходит!» Мысленно я уже открыл глаза и встал со стула, но меня тряхнули еще сильнее, и я услышал: «Вставай! Опоздаешь, смотри!» Я, наконец, поднялся со стула, не открывая глаз. С трудом разлепил веки. В окошке смутно синело. Еще ничего не соображая, шагнул было я за порог, как вдруг опомнился и вернулся: « Не знаю даже, что бы я без вас делал. Простудился бы, заболел. Спасибо», -- и я протянул сторожу тридцать рублей. Он не стал особенно ломаться и взял деньги, сказав в свою очередь: «Ну, спасибо!»
          На узеньком перрончике между двумя уходящими ввысь горами было темно, будто в ущелье. Небо далеко вверху неясно светлело,  на его фоне чернели склоны гор и ветки сосен. Ночью шел дождь, мокрые рельсы блестели, как отлакированные. На подмерзшей к утру ледяной корке переливались блики света, на скамью, с которой меня вчера подняли, падала темно-синяя тень. В этой тени я разглядел крошечного серого котенка. Он то и дело отрывал от снега замерзшую лапку и беззвучно мяукал – разевал маленькую розовую пасть. Я был сейчас кем-то вроде кошачьего бога: стоило мне взять этого котенка  с собой, в тещину квартиру, и у него появились бы хозяин, кров, блюдечко с молоком…
         В электричке я провел рукой по щеке и понял, что зарос, как беглый каторжник. Наверное, я действительно походил на бомжа. В голове у меня мелькнула мысль, что было бы правильным прекратить борьбу и устро- иться не по специальности – хотя бы подсобным рабочим на строительстве нового химкомбината. И я представил, как потеряв окончательно связь с прошлым, останусь навсегда в барачном домике в глухомани и буду читать по вечерам «Клуб самоубийц» и как Ленка, смущаясь, объяснит мне по телефону, что такая жизнь ее не устраивает.
         Предвкушая отдых – наконец-то душ и постель, я вошел в прихожую. Модильяни, подвязанный старым маминым фартуком с орнаментом  (фар- тук казался на нем крошечным), выглянул из кухни, приветственно кивнул и скрылся. Было слышно, как на сковороде у него что-то шипело и бры- згало.
        Когда я вытряхивал куртку, на пол упал голубой колокольчик, помятый, привядший, но еще живой. Я налил воды в узкий высокий стакан для коктейля, и цветок, сорванный мной на счастье, погрузился туда с головой.