Интересная беседа и чем она для меня закончилась

Действующие лица:
-Нелля Михайловна Буткевич, врач-психиатр, заведующий отделением в СПЕЦ.псих.тюрьме.
-«Больной»  политик,   который  устал  числиться БОЛЬНЫМ
Время: Осень 1987 года

Перед уходом в отпуск Нелля Михайловна любила приглашать своих больных на беседу. Вот и сейчас, в конце июля 1987 года, я вхожу к ней в кабинет, полный свисающими цветами и залитый невидимыми лучами солнца, что всегда немного раздражает на фоне средневековых решеток на окне и колючей проволоки, виднеющейся вдали. Настроение у врача, по всему видать, «чемоданное», ибо каждый год в отпуск она уезжает на юг, к морю, и теперь, с видом деловой, материально не ущемленной женщины предпенсионной поры и совершенно не чувствующей своей вины на работе (да и есть ли перед кем? -  отделение все время образцово-показательное, а она каждый год замещает начальника медслужбы, когда тот в отпуску), она начинает свой привычный разговор:
- Как настроение?
- Плохое, - нетрадиционно ответил  я.
- Интересно, а что же мешает? - задав этот вопрос, она рассчитывала, что сейчас я начну проситься “на выписку”,  то есть домой, а она, еще раз почувствовав свою Верховную власть над несчастным существом, сидящим перед ней, с довольным и сытым видом пустит в ход свои далеко идущие, но никому из присутствующих не понятные разговоры о тяжелых - до ужаса! - психических расстройствах больных, совершивших тягчайшие преступления и которых невозможно выпускать на свободу, ибо они настолько все социально опасны, что...

- Ну, Леня, что же мешает вашему настроению, - с удовольствием переспросила она еще раз.
- Перестройка, - ответил  я  и  тут же по ее глазам понял, что говорить на эту тему она намерена без особого удовольствия, но с удивительной заинтересованностью.

- Перестройка?... Это интересно. ... Чем же она вам мешает? - она была в еще прежнем настроении.
- Перестройка, демократизация, гласность, нравственное обновление общества - все это у нас сейчас полным ходом набирает силу. И не это ли самое предлагал в свое время и я, за что, собственно, и был объявлен шизофреником и отправлен к вам, в психиатрическую тюрьму, - начал я давно мучавший меня / до сих пор/ разговорный конфликт.
- Не в тюрьму, а в больницу...
- Для вас, Нелля Михайловна, она, может, и больница, а для меня настоящая тюрьма камерного типа, где мы круглые сутки заперты без воздуха и движения, да еще под бдительным наблюдением санитаров, контролеров, сотрудников МВД и колючей проволоки, над которыми высятся вышки с автоматчиками...

- А чего вы нервничаете, ведь это уже признак нездоровья…
- Если бы вы, Нелля Михайловна, вдруг оказались на моем месте, то думаю, еще больше бы нервничали...
- Я никогда не окажусь на вашем месте! - это уже был приступ настоящего бешеного крика.

- Вот видите, вы тоже нервничаете, - поймал я ее.
- Но вы же нарушили закон, вот вас и отправили сюда, - выкручивалась она.
- В таких случаях отправляют на зону, в лагеря.
- Ну... комиссия, значит, вас признала.

- Не комиссия, а КГБ меня сюда упрятал, потому что, - будь  я на суде, не они бы меня судили, а я их, - продолжал я разжигать угли.
- Ну... все же... что-то вы, наверное, натворили, иначе бы...
- Ну, конечно. Два-три года назад я предлагал ввести те мероприятия, которые либо уже введены в год моего ареста, например для гагаузов уже введена кое-какая национальная культура, либо сейчас вводятся, например, демократизация и гласность.

- Вы думаете их ввели только потому, что вам этого очень хотелось? - не унималась она.
- Их ввели только потому, что для этого настало время...
- Вот-вот-вот. Все правильно.
- Но такое время настало потому, что все наше общество чувствовало свое разложение. ВСЕ, повторяю, общество это знало, в том числе и КГБ, в том числе и вы, Нелля Михайловна...
- Да, я видела...
- Вы все видели и все чувствовали не хуже меня и мне подобных, но в отличие от меня, вы молчали, потому что боялись потерять свое место, - кипение мое приближалось к пику.

- Я работала...
- И я работал. И учился тоже. Но вместе с тем я проявлял свою гражданскую и политическую активность.
- Но вы же не член партии, поэтому не имели права этим заниматься, - неожиданно обнажила она здесь свое невежество.
- К вашему сведению, Нелля Михайловна, государственными делами у нас должны заниматься не только партийные, но и каждый гражданин, потому что общество наше называется “общенародное”, - не стесняясь, поучал я ее.

- Но не могли же вас направить сюда, не соверши вы ничего противоправного, - она смягчила голос.
- Вот именно...- за это меня сюда и отправили, потому что я не совершал никакого преступления. В противном же случае они бы мне дали года три лагерей, и я бы отделался легким испугом. А у вас здесь они могут держать и пять лет, и все 15. Здесь же срока нет! Ведь у вас здесь - бессрочно.

- Ну, почему же... Профессорская комиссия решает... и вы это знаете, - умышленно соврала она.
- При чем тут комиссия? Вы лично решаете. Вы предоставите на выписку - комиссия выпишет. Не предоставите - не выпишет. А в отношении политических - и даже вы лично не в силах чего-либо решать, пока не получите указание спецорганов.
- Вы, Леня, ошибаетесь. Нами, психиатрами, никто не может командовать, - ее лицо порозовело, - даже сам Горбачев.
- Ну, ну... Здесь вы, Нелля Михайловна, немножечко переборщили...
- Я вполне серьезно, - убеждала она меня, вернее, себя, - сам Горбачев прикажет вас отпустить, а я, находя, что вам еще необходимо подлечиться, не выпишу. Не имею на это морального права.
- Нел-л-я Михай-лов-на, - ехидно-издевательским тоном нажимал я, - уж коль звонок поступит ОТТУДА.., то в этом случае... Давайте-ка лучше замнем это дело.

 Уж очень мне тут хотелось - аж горло чесалось - вспомнить ей судьбу другого политзаключенного, моего тезку Леонида Плюща, которого за одно мгновение - был больным, а теперь оказался здоровым - вывезли из нашего СПЕЦа, посадили в самолет и отправили за границу, обменяв на какого-то нашего разведчика. Хотелось ей об этом напомнить, но передумал вовремя: не стоит ей портить таким неприятным для нее лично сообщением весь отпуск  (ведь, в свое время,  именно она была лечащим врачом Леонида Плюща).

- Ну, хорошо, - после некоторой паузы начала она. - Вы утверждаете, что вы психически здоровы и что не совершали никакого преступления?
- Именно это я и утверждаю, - я стал готовиться к новым неожиданностям.
- Ну, хорошо. Вот у меня на столе лежит ваше “Личное дело”, - она взяла в руки довольно увесистую папку. - Давайте вместе перелистаем ее.
- Давайте, - поддержал я новую игру и с интересом приготовился слушать, так как до сих пор я и представления не имел о ее содержании.

- Так, так, так, - начала она, перелистывая папку. - Ага.., вот... Вот те слова, которые я записала из вашего рассказа при первой нашей с вами встрече. Помните? Это было в декабре 1985 года.
- Да разве все наши беседы можно запомнить? Не помню, конечно, это так давно было.
- Ну, то, что не запомнили, это не так уж и страшно. Я тоже, признаться, не помню ее, - настроение Нелли Михайловны поднималось заметно. - Но я сейчас прочту вам те слова, что тогда я записала из ваших уст. Вы не против?
- Пожалуйста.
- Вот.., послушайте:
«…Я уверен, что те мероприятия, которые я предлагал в области демократии и нравственного облагораживания страны, в скором времени начнут вводиться в жизнь, ибо без этого...”
Нелля Михайловна подняла голову и с нескрываемым удивлением в упор посмотрела на меня и рассматривала так долго, будто бы впервые сейчас обнаружила мое присутствие в своем кабинете, после чего я вынужден был ее потревожить:
- А что, Нелля Михайловна, это и есть признаки моей болезни или тягчайшего преступления?
- Нет, нет! Здесь вы весьма неплохо выразились. Но... пойдем дальше. Вот: вы предлагали реформировать комсомол. Так? - опять оживилась она.
- Да, так. Но почитайте газеты. Сейчас это же самое многие предлагают. Хотя я говорил в свое время, что комсомол сначала надо очистить от прилипшего к нему чванства и высокомерия, прекратить насильный прием в его ряды и тем самым оставить бродить в собственном соку до тех пор, пока он не самоочистится или же не самоликвидируется.
- Ну... хорошо... Пусть будет так, - тень самоуверенности не исчезала с ее лица. - Пойдем дальше. /Перелистывает страницы/... Так, так, так. Да, но вы же печатали на машинке письма?
- А что, я должен был нанимать платную секретаршу! – съязвил я.
- Ну, как же? Разве можно на машинке свои письма печатать? - весьма откровенно и вполне серьезно удивилась она... но тут же спохватившись /увидев на моем лице издевательский смешок/ и сообразив, какую ересь несет, быстро перевела разговор на другое.

- Ах... во-о-т... Но вы же пользовались псевдонимом!
- А это что, преступление, или болезнь, - не унимался  я  в подколочках.
- А что-о, у нас разве разрешается... я знаю... псевдоним брать.... ну... известным писателям... или же...
- У нас всем разрешается написать письмо, например, в редакцию и подписаться псевдонимом, - отрезал я.
- Да? А я почему-то... А что означает ваш псевдоним “Ар Кардаш”?
- “Тяжелый Брат”.

- Мда-а... Ну ладно. Давайте посмотрим, что же у нас там дальше...
Перелистав последние листки “Дела”, она с трагически недовольным лицом прикрыла папку, повела глазами по столу, посмотрела на окно, на пол, на меня.
- Нелля Михайловна, вы мне до сих пор не сказали, в чем же заключается мое преступление и где моя болезнь, - победно торжествуя, начал я.
- Я сама вижу, что вы нездоровы. Поверьте, я психиатр с опытом и безошибочно могу определить состояние любого человека.
- А разве психиатры не ошибаются никогда??
- Бывает, конечно, но... Ах да.., но вы же подошли к иностранному посольству, а это уже, простите, политика.

Здесь уместно вспомнить, как с первого дня моего пребывания здесь и до сих пор, Нелля Михайловна пресекала всякую мою мысль, где я пытался называть себя “политическим заключенным”, или хотя бы, когда я просто на это намекал. В таких случаях она обычно расплывалась в дежурной улыбке и трагически молвила: “Да какой же вы, Леня, политический?” В таких случаях я всегда ей удивлялся: “Ну, а кто же я - убийца, вор или насильник?”, - на что она отвечала:
- Вы просто заблудшийся молодой человек, немножечко наивный, немножечко больной..

И вот теперь, ухватившись за соломинку, она восклицает:
- Вы же к посольству подошли, а это уже, извините, - ПОЛИТИКА.
В таких случаях, - я уже давно этому научен - с ней просто бесполезно спорить.

На прощание она мне решила серьезно пригрозить:
- Да, вижу я... долго вам здесь придется лечиться с таким характером.
- Я знаю, что долго. А сколько приблизительно? Лет пять... семь, - гадал я вслух.
- Не могу сказать. Не знаю.
- Да все вы, Нелля Михайловна, знаете, только вот говорить не желаете, - почти полушепотом сказал   я  и вышел, оставив в ее кабинете теплоту наэлектризованной пустоты.
Следующий день была суббота. День писем. В этот день все желающие писать письма выпускались из своих камер в столовую, где  медсестра, в присутствии санитара-уголовника, каждому под расписку выдавала ручку, лист бумаги и чистый конверт. И тут же в столовой надо было сесть, написать письмо, вложить в конверт, подписать его и в открытом виде   (еще врач обязан прочитать и не найти там ничего недозволенного, только потом письмо отправлялось на почту)   сдать на стол сестре, при этом вернув ручку, о чем сестра делала в своей тетради отметку: “сдал”.

Я уже не сомневался, что за вчерашнее мое свободомыслие, где мною было доказано, что психически я не больной и что преступления не совершал,  Нелля Михайловна обязана будет теперь увеличить мне дозу лекарства, как больному, у которого “изменилось состояние”, и поэтому сегодня, в субботу, я решил написать брату  Федору  письмо и изложить ему некоторые свои соображения по поводу НРАВСТВЕННОСТИ человека и общества. Эти мысли тайком я уже изложил месяц назад в двойном листке бумаги и носил ее все время в кармане, так как в камерах частенько делали “шмон”, т.е. обыск,  и, не дай бог, у кого-то найти бумагу или ручку, то ему, без сомнения, грозили новые мучения в виде увеличенной дозы лекарств.

И вот сегодня я решаюсь изложить в письме к брату, заранее зная, что врач такое письмо никогда не отправит адресату, а пришьет в “Дело”, как яркий показатель болезни, те самые мысли о нравственности, которые я носил с собой.
Почему на это я пошел?

Во-первых, я знал, что столь интересные мысли о Нравственности, как я считал тогда, переправить как-то на свободу я не смогу и поэтому, чтобы хоть где-то их сохранить  (а “Личное дело” у врача - это надежный архив для будущего), я решаюсь под видом письма к брату, все это изложить врачу. За это, конечно, полагалось усиленное добавочное лечение (“изменилось состояние”), но так как мне за вчерашнюю беседу тоже полагалось дополнительное лечение, то я решил, воспользовавшись благоприятным моментом, вместо двух отдельно взятых доп. лечений получить одно.

Так оно и произошло. Письмо мое было подшито в “Дело”, а мне через день Нелля Михайловна, поняв мой маневр, сообщила:
- Что-о... О нравственности врачам стали писать? О душе..? ...Будем лечиться. Я вам назначила капельницу.

Душа моя в это мгновение, конечно же, екнула, затрещал посередине живот, но, подключив Разум, я стал себя успокаивать: “Тише, мальчик, тише. Успокойся! Ты сам этого жаждал. Уже третий месяц тебя на легком лекарстве держали, вот ты и возбудился...”

Да, действительно, уже три месяца я более-менее себя сносно чувствовал, а до этого, в течение полутора года, я регулярно падал в обморок, чего со мной ни разу не происходило в жизни до ареста. Падал я от сильно действующих наркотиков, чем меня пичкали не стесняясь. Падал я много раз, очень много раз.
После каждого обморока меня долго откачивали всевозможными методами, но отменить лекарства полностью никто не осмеливался. В апреле этого, 1887 года, во время очередного обморока я сильно ударился головой о бетон и Нелля Михайловна тогда, сжалившись, заменила нейролептики на какие-то простые, не  нейролептики, и обмороки сразу же прекратились.
Ну, а сейчас, как уже было сказано выше, я сам нарвался на нейролептики.

И вот начались капельницы. Боже упаси, никогда я не думал, что в мои вены можно ввести аж... полтора литра какого-то бульона! И куда она только вся вместилась? Неужели наши вены имеют свойство до такой степени расширяться? Поразительно!
Как и полагается в таких случаях, после капельницы из раствора, где, разумеется, был и галоперидол, меня начало трясти и лихорадить, крутить шею, голову и язык, мозги разбухли, словно их на сковороде поджаривали, была сильнейшая неусидчивость - ни лежать, ни ходить невозможно...
Как и полагается в таких случаях, я опять рухнул на бетонный пол, и опять меня откачивали, но капельницу не отменили, лишь видоизменили состав. Но и от нового состава мне легче не стало, и проделав пять дней из семи назначенных, вынуждены были все же отменить - здоровье мое дальше не позволяло.

Но легче мне и от этого не стало, так как вместо капельницы мне тут же назначили галоперидол в каплях и кое-что другое, которые я обязан был теперь выпивать.
 
- Тебе детскую дозу даем, - успокаивая меня, говорила  медсестра.

Но эта “детская доза” два месяца, пока Нелля Михайловна была в отпуску, так меня крутила, что мои эти мучения могут описать только очевидцы, и в частности - Ильченко Анатолий, мой собрат по несчастию, который призывал меня повиноваться и не перечить врачам, ибо они угробят мое здоровье на всю оставшуюся жизнь и ничего этим я никому, мол, не докажу.