Допрос в КГБ Ростова-на-Дону

Действующие лица:
-Здание Управления КГБ города Ростов-на-Дону,
-Н.Невростеник, О.Кочиев – сотрудники  УправленияКГБ,
 -Г.Молло – приехавший из Комрата оперуполномоченный КГБ.
Дата: 9 августа 1984 года

Войдя в длинную и неширокую, но с высоким потолком комнату, в левом углу стола я увидел суховато-желтого мужчину, возраста примерно 36 лет, с нездорово-нервными прожилками под глазами. Не обратив на меня никакого внимания, он, казалось, совершенно другими делами был занят и вовсе не собирался со мной беседовать (вернее допрашивать!), и будто бы не он меня пригласил сюда, в Управление КГБ, а я сам ему навязался, как это было полгода назад в Кишиневе, когда чуть ли не отворив дверь ногой, я самодовольно-нагло ворвался к ним в Управление, вызвав не просто удивление сотрудников, но и некоторое замешательство, ибо до начала беседы меня целый час продержали в “предбаннике”. И вот теперь, в Ростове-на-Дону, уже они, сотрудники КГБ, прибегнув к помощи «повестки», вызвали меня для прочистки мозгов, после того, как полтора месяца назад совершили внезапный погром-налет в моей комнате в общежитии, изъяв при этом мои личные дневники, стихи и много другой всякой макулатуры, а затем “завалив” на трех экзаменах, отчислили из института.

Я сел и поздоровался. Никто не ответил. Сопровождавший меня сюда молодой человек (вчера вечером вручивший мне в общежитии эту самую повестку) прошел мимо меня и сел с другой стороны стола, напротив своего коллеги. Позже я узнал: молодой (справа) - по национальности был осетин и звали его Олег Александрович Кочиев, а тот, что слева, так до сих пор и остался Неизвестным Нервостенником (не захотел себя назвать).

С моего согласил Нерван (так кратко я буду величать Невростеника) включил магнитофон и стал задавать вопросы, “доказывающие”, что все мои записи и дневники - есть сплошная клевета на советский строй. Я ответил, что мне с преступниками говорить не о чем, да и желания такого у меня не было. Несколько минут оскорблений в мой адрес (“сволочь”, “идиот”, “мерзавец”, ты своего лучшего друга Булгара, обманул, брал у него машинку печатать, не объясняя зачем берешь”, “...ты падлец, я бы на месте Булгара тебе шею свернул...”), но увидев деревянную мою морду, Кочиев встает и идет к двери.
Входят вдвоем:
- Здравствуй, Добров. Не узнаешь?

Я посмотрел на знакомое лицо и начал гадать:
- Кендигелян?  (гэбэшник из Бессарабки, МССР)
- Нет.
- Иванов? (гэбэшник из Вулканешт, МССР)
- Нет, не угадал. Моя фамилия - Молло. Мы с тобой жили в одном общежитии в ГПТУ - ты на первом этаже, а я на втором.
- А... вспомнил, только фамилию Вашу я почему-то не знал. Просто не интересовался.
- Ну как же так, такие дела наворотил, а мою фамилию до сих пор не знаешь, - с искренне-обиженным тоном говорил он. - Нехорошо получается.

Здесь, надо отдать им должное, - этот “трюк” с представителем КГБ из моего родного города, меня неожиданно сделал разговорчивым.
 
- Ну вот, Добров, в своих письмах вы часто нехорошо отзываетесь о Берии, - начал Нерван. - А знаете ли, что попадись вы сейчас к Берии в руки, с вами бы так дружески, как мы делаем, не говорили бы...

- Что-о-о... Берий!!! Вам нравится Берий? - меня словно обдали кипятком.
- А что?... Чем он вам не угодил? - бесцветным голосом, резковато ответил Нерван.
- Что-о, что-о!? - я не узнал своего голоса, - вам нравится Бе-ерий?

Тело мое стал отрываться от стула: глаза мои, как перед прыжком, округливши-покраснело-озверели (именно такое со мной случается перед нападением на свою жертву - об этим мне уже не раз говорили друзья); все мое существо заколотилось, мышцы сжались до боли. Я не знал, что мне надо предпринять в следующую секунду, но я твердо знал, что что-нибудь сейчас точно произойдет.

Еще в детстве я много раз слышал от своего отца о преступлениях Сталина и Берия. Потом, взрослея, я не раз невольно оказывался возле тех, кто проклинал Сталина за высылки и заключения, которым он подверг массу людей у нас в Комрате и в районе. Из отправленных в лагеря в 1941 году наших земляков целыми составами, в живых осталось и вернулось домой только трое. Один из них, дядя Ваня, был мой дальний родственник, а другой, дядя Влянчу, жил со мной по соседству. Мой родной дядя Коля в 1941-44 годах, во время пребывания у них на квартире немецкого офицера, быстро выучил язык и общался с ними на немецком. В 44-ом году, с приходом русских, дядю Колю на 7 лет отправили в лагеря “за политику”. Было ему тогда 16 лет. Все их  рассказы о положении заключенных в лагерях были такими впечатляющими и страшными, что все время потом меня знобило, когда речь заходила о репрессиях Сталина и Берия.

И вот теперь передо мной был защитник Берия.
Нет, передо мной сидел САМ   БЕРИЙ!

Да, да, это был Берий!
Я уже сообразил, что другой такой возможности расправиться с кровопийцей народа у меня больше не будет - передо мной реально сидел мой враг!

Эта мысль окончательно утвердила меня: надо мстить. Я должен был, нет - ОБЯЗАН БЫЛ отомстить за все те злодеяния, которые Берий совершил, уничтожив миллионы ни в чем не повинных людей, уничтожив мой родной язык, заточив тысячи инакомыслящих в психбольницы, о которых в последнее десятилетие говорили на всех перекрестках, и за тот террор, что они натворили против меня и моих друзей в последнее время.

Самое интересное то, что я уже знал, как и чем я его завалю. Я знал, что удар должен быть ОДИН (два удара я не успею сделать, ибо другие сидящие перехватят меня)... один, но смертельный.

Теперь оставалось последнее. Завалить его в таком растерянном виде невозможно. Нужно его вначале разозлить, чтобы взбесившись от моего последнего вопроса, он навел бы во мне такую же, но более ненавистную злобу, которая и решит его судьбу. И я процедил сквозь огненно-заледенелые зубы:
- Тебе, падла, нра-а-вится Бе-е-рий?

- Нет. Не нравится... - услышал я детско-наивный голосок Нервана и тут же рухнул на стул.

Что со мной случилось в данный момент, объяснить почти невозможно. Я, секунду назад уже почти нанесший смертельный удар моему кровавому врагу, теперь сидел в полной растерянности, окончательно расслабившись и, самое интересное, ни капли звериных чувств, готовые в клочья растерзать свою жертву, сейчас я не испытывал.
Был полный паралич опустошенности.

Наконец очнувшись и внимательно взглянув в глаза Нервана, я понял, что произошло.

Он сидел там же, на своем месте... но это УЖЕ БЫЛ НЕ ОН. Это был мертвый преступник, только что казненный мною. Без единого удара.
Я понял, что победил. Эта победа была настолько эмоциональной и уничтожающей, что если бы даже мне и удалось вдруг на самом деле его убить, и находясь теперь над трупом моего заклятого врага, то, поверьте, никакого торжества победы я бы не испытывал. Наоборот, я бы почувствовал свое ничтожество перед невинным трупом (невинным, потому что все мертвые, в конечном счете, невинные существа).

Да, это была моя победа над всей системой ЗЛА и поэтому победа эта была для меня неоценимая.
Пока я так думал, они, очнувшись от неожиданного потрясения, чем-то мне опять угрожали, опять оскорбляли...
Насытившись до конца удачной победой, я, наконец, вернулся в реальность и услышал:
- Вы почему нас везде называете преступниками, Кто вам дал на  это право? (Это был Молло).
- Вы мне дали такое право, уничтожив мой родной язык, совершив погром в моей квартире, отчислив из института и многое другое.

Затем началось непонятное. Они зачитывали отдельные выражения из моих дневников и писем, доказывая, что этим самым я совершил тягчайшее преступление, но тут же к этим выражениям я добавлял другие примеры из жизни, доказывая: что они, сотрудники КГБ, - и есть истинные преступники. И не просто я доказывал, а весьма эмоционально жестикулировал, даже временами вскакивал со стула, чтобы уйти, выражая тем самым свое пренебрежение к такой “беседе”, однако легкой, но уверенной рукой по плечу, меня тут же усаживали на место. Наконец, что для них было крайне нестерпимо, я все время кричал на них своим мощным (в скандальных делах) голосом.

- Да прекратишь ты на нас сегодня кричать, или нет... Или сейчас же мы вызовем прокурора и ты отправишься за решетку. Ведь ты еще не знаешь, что такое гомосекс... там тебя научат?! - откровенно бесился Кочиев. (В будущем, потом, когда мне надо было положить сотрудников КГБ на лопатки, я постоянно пользовался их выражением - “гомосексуалисты из КГБ”).

От всего этого я пуще расходился, до невероятности усиливал тембр своего голоса и все время повторял: “Как и Берий, вы скоро понесете такое же наказание!”
- Не ты ли нас собираешься наказывать? Ха-ха-ха! - все  весело смеялись.
- Найдутся те, кто вас накажет, не беспокойтесь. Уж об этом я позабочусь. Для этого я не пожелаю сил. Я добьюсь того, что вы у меня будете гореть ярким пламенем. Запомните, смеется тот, кто смеется без последствий. Ваши последствия будут трагически не смешны!
 
Магнитофон давно уже был выключен за ненадобностью: разве можно своему начальству прокрутить ленту, где слабые голоса трех работников Управления безмерно утопают в крике озверевшего “клиента”. Длинный, задумчивый взгляд Молло меня насторожил.
- Откуда у тебя такая уверенность, что когда-то ты сможешь нас наказать? Ты что... собираешься стать... членом Политбюро, - ехидная его улыбочка стремительно возрастала и вот-вот грозила разорваться в неистовом смехе.

Я понял, что в эту секунду я оказался на вершине какой-то удивительно таинственной волны, откуда одинаково можно и упасть, заразив окружающих таким смертельным для меня смехом, что вся моя предыдущая ПОБЕДА обернулась бы в прах, в ничто, но одновременно сейчас появилась возможность и взметнуться в заоблачно-недосягаемую высь, которая окончательно уничтожит сидящих здесь насильников и навсегда закрепит МОЕ ПРЕИМУЩЕСТВО перед целой Системой Усмирения.
-... Члено-о-м Политбюро?!?? - издевательски, более ехидно, чем Молло, вверх самоуверенно, наконец членораздельно выговорил я, предвкушая азарт УДАРА. - ... Наивные вы ребята. Я стану... не членом Политбюро, а... (в это время в воздухе разорвалась абсолютная тишина)...  ПРЕЗИДЕНТОМ  СТРАНЫ.
- ?.... !

Минуту назад, готовые разразиться в уничтожающем меня смехе, теперь они сидели насквозь прозрачные от БЕССИЛИЯ И ОЖОГА. В уплотненной комнате, где мы находились, я “услышал” красноватый запах застывшей крови и, внимательно взглянув на шею Молло, я заметил, что в его венах заледенела какая-то жидкость, наподобие крови, но это была не кровь. Вся кровь вышла неизвестно как и теперь в воздухе невыносимо пахло псиной. Я понял - это была агония.

Все, в том числе и я, были в шоке.
 
Я понял, что я победил ПОЛНОСТЬЮ. ОКОНЧАТЕЛЬНО И БЕЗПОВОРОТНО.

Я понял, что это была больше, чем победа и поэтому она меня не столько ублажала, сколько возмущала:     я был возмущен чрезмерным торжеством над моими врагами и их полнейшим крахом (у них в этот момент не оставалось ни грамма достоинства и чести, а с полностью уничтоженным врагом невозможно сражаться, хочется, чтобы противник был достойный...).

 Как выйти из этого мерзкого положения, я не знал, да и особо не старался знать. Меня теперь волновал другой вопрос: случайно ли я сказал, что в будущем  стану Президентом?   Ведь я никогда об этом не думал.
 
Когда я поднимал гагаузский “скандал”, то все наши деятели искусства и науки, к которым я обращался за помощью, успокаивали меня тем, что я - НИКТО, ни имени, ни звания, ни даже института за плечами нет, и что все мои выкрутасы, мол, в лучшем случае оценятся властями как психическое заболевание, ибо такие вопросы должны исходить из “головы” и решаться тоже “головой” и ни в коем случае не Добровым. Выслушав множество таких болезненных, как мне казалось, советов, я пришел к Великому Открытию:
- Если гагаузский вопрос не решу я, то этого не сделает НИКТО. Именно эта мысль, что Автономия целого народа уперлась теперь в одного меня, заставила отбросить в сторону сладко-самолюбивую причастность себя к некоему БУНТУ, которыми занялась... даже КГБ (предел сладкомыслия), и в кратчайшие сроки, форсируя пробел знаний в национальном вопросе, прежде всего, и в других, более глобальных проблемах (здесь я исходил из того, что, познав механизм Всесоюзных проблем, а также мировых, мне легче будет сориентироваться в своем  КРЕДО, в национальном вопросе), я становился уже на путь осознанного и непримиримого горения. Я понял, что без моего личного участия не решится «гагаузский вопрос», а значит, будет торжествовать несправедливость и зло над целым народом, и произойдет это только потому, что  Я  НЕ ЗАХОТЕЛ,   ПОЛОМАЛСЯ,   УСТАЛ…

   Все это окончательно утвердилось во мне, когда однажды  М.Колса, сообразив, что «гагаузским вопросом» я занялся не для бахвальства, как это ему раньше казалось, осторожно меня предупредил:
- Ты должен делать все так, чтобы тебя они не смогли арестовать. Если же тебя упрячут в тюрьму, то гагаузскую проблему больше никто не решит. Всем гагаузским деятелям, есть чего терять, а тебе, в принципе, больше нечего.
 
Так случайно ли я сказал, что в будущем возглавлю ЧТО-ТО ГРОМАДНОЕ?

- Послушайте, Добров, - услышал я жалкий голос Нервана и опять вернулся в эту реальность. - МОЖЕТ БЫТЬ, ПРИДЕТ ТАКОЕ ВРЕМЯ, И ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТАНЕТЕ БОЛЬШИМ ЧЕЛОВЕКОМ, ЗАНИМАЯ  ОТВЕТСТВЕННЫЙ ПОСТ. И вот тогда, если вы нас вызовете и что-то будете говорить нам, то мы вам обязательно подчинимся. А сейчас, пока мы старше по должности, вы обязаны нам подчиняться.
 
...Да, это был предел ничтожества. С таким противником невозможно не то что сражаться, но даже рядом находиться.

В комнате почему-то опять противно запахло псиной. Вонь становилась невыносимой, и я, чтобы как-то покончить с этой вонючей пустотой, закричал во весь голос.
- Вам подчиниться?. Подчиниться  преступникам и бандитам?
- Да прекратишь ты нас сегодня оскорблять или нет? - Кочиев трясся в лихорадке. - Иначе, я не знаю...

О, слава тебе, Господи, подумал я, кажется обстановка нормализовывается. Кажется, они уже очухались от последнего потрясения. Кажется, сейчас опять пойдет “деловой” разговор.
И я не ошибся.

 - Ну, хорошо...,  гагаузский вопрос ты поднял..., допустим, ну это понятно, - уже твердовато  наступая на слова, возвращался из  «потустороннего» мира Молло, - только вот зачем ты перешел на другие проблемы. Зачем ты стал “демократией” заниматься? Зачем тебе нужны “проблемы Мира”? А твоя эта философия о “Душе” и какой-то “Энергосистеме”... Поверь, все это уже действительно попахивает шизофренией.

Здесь я с удовольствием поддержал такую игру, основная цель которой была - хоть как-то развеять паралич, в котором мы все пребывали несколько минут назад, и улыбнулся:
- Так я же у Ленина этому научился. Он всегда говорил, что плох тот революционер, который из узконациональных проблем не поднимается до общенациональных и интернациональных.
- Вы себя революционером  считаете, - проснулся наконец Нерван.
- А почему бы и нет...
Молло стал зевать, спрашивая:
- Ты мне вот что скажи, зачем ты обманывал своего лучшего друга Булгара? Разве это честно?
- Я его никогда не обманывал, я его постоянно дезинформировал, потому, что допускал, что рано или поздно он расколется перед вами и, вероятно, я не ошибся.

Нерван:
- Вот вы в своих дневниках пишете, что наши войска применяют в Афганистане отравляющие газы. А дальше вы пишете, что Международная комиссия проверила эти факты и почему-то мол “ничего не подтвердилось”. Откуда вам известно, что наши применяют газы?
- Из первых рук.
- Из каких?
- Ребята, которые служили там и применяли их, рассказывали.
- Значит, вы - сплетник... Слухами пользуетесь.

- А вам откуда известно, что их там не применяли? - спросил я.
- Известно!
- Откуда?
- Например, из газет...
- Значит, вы - ТАКОЙ ЖЕ СПЛЕТНИК, - парировал я.

Всем стало весело.
Ну а дальше... все повторялось, только уже вокруг новых тем. Под конец Молло посмотрел на часы:
- О... - уже пять часов мы беседуем. Пора заканчивать.
...Я вышел на улицу. Стоял теплый, продуваемый южным ветерком день. Центральная улица была наводнена, как и в любое время года, красиво разодетыми людьми и разнообразным транспортом. Чувства, которые я испытывал сейчас, разумеется, никого из прохожих не волновали, да и не могли волновать. Да и меня, признаться, тоже не волновали их переживания...
Все было так, но не совсем... так просто всё было!

Всматриваясь в те, уже исторически далекие дни сегодняшней моей ситуации (когда я нахожусь теперь в Днепропетровской СПЕЦ. тюрьме. и ежесекундно, наряду с выведением ЭТИХ СТРОЧЕК, с опаской посматриваю на окошко в двери, чтоб, не дай Бог, кто-то из сестер или санитаров не заметили, что я занимаюсь писаниной, имея при себе ручку и бумагу), я оцениваю тот день ДОПРОСА-БЕСЕДЫ в Ростовском КГБ как эпохальное для моей судьбы.

Да, многое после того дня я натерпелся от сотрудников. И все последующие мои трагедии, вплоть до сегодняшней, они мне учинили только потому, что в тот самый день на допросе они не только не смогли расколоть меня, а наоборот, сами получили пулю в лоб, пулю, которая не уничтожила их сразу, но ежеминутно грозит это сделать в Будущем. Эта пуля замедленного действия, я уверен, как червь будет точить не только тех троих участников допроса, но и остальных сотрудников Молдавского и Ростовского Управления КГБ, ибо они наверняка уже все знают о моих угрозах им в Будущем. Конечно, сначала они просто посмеются от таких моих слов, другие не обратят внимания вначале на столь дерзкое покушение на них, всемирных и всемогущих господ Вселенной, - но так или иначе, они все это БУДУТ   ИМЕТЬ   В ВИДУ...

А это уже нарушение их спокойствия. Это уже нервозность и кое-какие неосознанные желания взглянуть на мир более реальными и трезвыми глазами.

То есть, это и есть начало того Великого Наказания, которое отныне им будет мерещиться на каждом углу. И кем бы я ни стал в Будущем, и какие бы адские казни я ни предпринял в отношении моих бывших врагов, врагов всего честного и трудового народа,  я вовсе не уверен, что удовлетворюсь от такого массового потока крови бывших моих казнителей. Те будущие казни уже ни в какой мере не явятся торжеством ОЛИМПИИ СПРАВЕДЛИВОСТИ по отношению к некоему ЗЛУ.

Зло оно тогда зло, когда оно в данный момент излучает свою энергию, и тогда оно истинное наказание получает, когда окружающие его оппоненты вселяют в него ужас неизбежности Наказания. Если ж он, преступник, уже казнен, то в нем зла уже нет, но тут же появляется новое ЗЛО - зло тех, кто только что казнил бывшего злодея. И этот заколдованный круг неизбежно породит новое ЗЛО, которое ничем не будет отличаться от предыдущего.

То есть. Если к тебе в квартиру ночью ворвался бандит с надеждой, что он поиздевается над твоими детьми и женой, то ты, как хозяин, ОБЯЗАН оказать ему самое отчаянное сопротивление, дабы защитить своих родственников. Если же ты смог нанести ему сильный удар и бандит упал к твоим ногам, и если дальше ты начнешь над ним издеваться или еще хуже, будешь добивать его, то именно здесь ты начинаешь совершать собственное зло, которое рано или поздно обернется тебе еще большим злом. “Лежачих не бьют” - величайшая мудрость Человечества.

Эти мысли я вынашивал давно, но окончательно утвердился в этом, когда недавно написал стихотворение “Всепрощенчество”, где я, задавая себе вопрос - стоит ли мстить моим оппонентам, которые упрятали меня в “психушку”, - прихожу к величайшему для себя открытию:

ХОТЬ  И  ПРЕСТУПНО  ИМ  ПРОЩАТЬ, 
НО  ПУСТЬ  ИХ  БОГ  ПРОСТИТ!

+++