75. Границы

За окном проплывает осень. Степной полустанок подмигнул зелёным глазом светофора, а стрелочник как старый добрый знакомый махнул нам на прощание рукой. Светлая даль уже вторые сутки кружится вместе со всем горизонтом по одному огромному кругу.

Кончается моя последняя поездка в Киргизию. Прощаюсь со степью, которая мне стала родной. В Киргизии жили наши родственники. Каждый год мы ездили к ним в гости. Чаще всего летом. Степь в это время дышит зноем. Ветер врывается в открытые окна и заполняет весь вагон сухим степным духом. Через терпкий настой разогретой под солнцем полыни едва пробивается лёгкий дымок далёких казахских кочевий.

Из Киргизии вся родня уехала в Германию. Последний раз еду на поезде по этой степи, угадываю названия станций, вспоминаю прошлые встречи со степью. Всё кажется здесь знакомым и родным, хотя ничем не напоминает мне мой родной Алтай.
Эта бесконечная степь была когда-то частью моей огромной Родины, а люди, ехавшие со мной в поезде, были когда-то моими согражданами.

На полке против меня сидят престарелые казашки, надо мной дремлет турок, на второй полке против него храпит рыжий сибиряк. Они оба до этого где-то в другом вагоне долго вместе пили. Через проход на продольных местах играют в нарды корейцы, в соседнем отделении мужской интернационал играет в карты и травил анекдоты про тёщу.

В вагоне вместе со всеми едет на север группа людей без национальности - разношёрстная толпа недавно освободившихся зеков. Они разговаривают меж собой на своём жаргоне. Каждое слово понять можно, а предложение - нет. Казашки купили на станции манты и не притронулись к еде до тех пор, пока не уговорили меня съесть хотя бы одну штуку- таков их обычай...

Проснувшийся утром зек заорал на весь ещё спящий вагон:
- Козлы, вы когда мне чаю принесёте?!
Казашки испуганно по-казахски шёпотом запричитали, корейцы оглядываются. Послышался женский голос:
- Да кто же тебе, милок, в такую рань кипяток приготовил? Чаю ему в постель подайте.

Парень заткнулся, вагон замер, втихушку хихикнул и стал под стук колёс подыматься с постелей. За окном просыпается всё та же бескрайняя степь. Осенний ветер гонит к горизонту перекати-поле. Смуглый раскосый мальчонка выгоняет отару овец из кошары. Его брат седлает коня. Где-то там вдали, за этим горизонтом, в Кокчетаве, живёт ещё моя родня. Тоже собрались уезжать.

В Киргизии сейчас в покинутых усадьбах с глухим стуком опадают на землю яблоки, а в родной деревне на берегу Катуни в саду у матери уже осыпался с яблонь первый снег. Он искрится на солнце. Мать ведёт корову к роднику на водопой, как и прежде люди идут на работу, в школу, уводят в садик своих ребятишек. Как и прежде идёт по степи этот поезд. Многие, как и я, едут по этой степи в последний раз.

Всё вроде бы как всегда, как и прежде, только мы уже все теперь совсем не те, что были раньше. Те, кто ехали на поезде, и те, от кого они ехали, и те, к кому они ехали, были уже гражданами разных государств. По дороге из Фрунзе в Барнаул я пересёк две государственные границы. Кому-то очень сильно надо было, чтобы эти границы возникли.

Мне эти границы были ни к чему и тем, кто в поезде ехал, они тоже были абсолютно не нужны. Не нужны они были и моему другу Алексею Мохову, который был потрясён гостеприимством степного народа.

Мой сибирский друг и коллега учитель географии Алексей Павлович Мохов ездил в Казахстан хоронить свою мать. Все похоронные расходы взяли на себя соседи матери, почти вся улица вложила свою лепту: русские, немцы, уйгуры, казахи. Сосед-уйгур сказал на другой день Мохову: „Я ухожу на работу. Дом мой открыт, еда на столе, заходите в любое время.“

Вот и последняя казахская станция. Раскосые мальчишки вышли из вагона на перон и гурьбой двинулись к вокзалу. Они мне сильно напомнили мою учительскую юность и моих первых учеников. Моими первыми учениками были дети чабанов-алтайцев. Я учил их математике в сельской школе, а они учили меня алтайскому языку и трепетной любви к родной природе.

Поезд тронулся. Впереди была государственная граница. Вагон стучал и стучал на стыках своими колёсами, а я силился понять того, кто решил, что всем этим людям, что ехали со мной, нельзя было и дальше жить вместе.