Обрывок 21

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     Закрытый город Владивосток стратегически укрылся на берегах Амурского залива от нетихого нрава Тихого океана, а также от недружественного взора японоглазых соседей. Японоглазых после войны принудили к сожительству свободонесущие американские парни, и после этого они вместе нависли над всё ещё Дальним, но таким нашим Востоком, как СПИД над Африкой.
     Владивосток встал на их пути форпостом, грозной венной базой, наконец костью в горле, и стоит там до сих пор, чтоб им подавиться. Сила города - форпоста всегда была в его суровых военных людях, что несли здесь свою нелёгкую военную службу вместе с военными кораблями, самолётами, подводными лодками и береговой артиллерией.
     Военные люди много учились военному делу настоящим образом. Наш 51-й учебный отряд подводного плаванья имел место быть внутри города ; на неровностях каменистого пространства между бухтами Золотой рог и Малый Улисс. И, по секрету, на одной широте с городом Сочи, что живёт себе, вместе со всеми отдыхающими, практически в субтропиках. Но об этом во Владивостоке в военных кругах предпочитали не распространяться, дабы не расхолаживать личный состав.
     Учебный отряд, был классическим военным городком, со своими, внешне вполне гражданскими строениями; отгороженный от честных советских людей неброским и вполне преодоляемым каменным забором. Оскорбляющая взор честных советских людей, колючая проволока отсутствовала. Посему нелегальное хождение желающих через забор, чаще всего в удобное тёмное время ночи, происходило беспрепятственно, при небольшом преодолении лени.
     Главный корпус учебного отряда высотой в четыре этажа и размахом в два крыла располагался красивым главным входом ко всем туда входящим. Вход входящим облегчался пирамидой из широких ступеней, лежащими лестницей перед главным входом; что обеспечивало входу лёгкость и торжественность.
     Там, где на гражданских лестницах по сторонам лежат обычно львы;  тут стояли макеты рубок (надстройки) подводных лодок, да ещё и остроносых ракет. Это придавало торжественности ещё и уважительную грозность. 
     Необходимое присутствие природы в архитектурном ансамбле городка обеспечивали деревья из породы пацифистов, что дисциплинированно росли строем, перед всем фасадом главного корпуса. Их не подрезали до уродливой красоты, как это сегодня делается в угоду евромоде; правда и не поливали. Но они росли и зеленели совершенно бескорыстно.
     Они же обеспечивали приятную тень и вносили некую независимость в строгую атмосферу воинской части. Вообще, природа, что имела право быть среди асфальта, камней и кирпича на территории городка, привносила в нашу рутинную жизнь спасительные запахи, цвета и звуки из той вольной жизни. У меня случались приятные отключения, где-нибудь на посту в карауле: что я на воле среди природы, а военная обстановка вокруг только сон.
     Перед корпусом, ниже строя деревьев, располагалась красная площадь части - строевой плац. Не брусчаткой покрытый, но тоже достаточно неровный от старческих трещин и заплаток. Плац, в переводе с нерусского на русский, означает: место, площадь.
     Так вот это было место, до святости натоптанное строевым шагом поколений курсантов; место, где в торжественных и не очень случаях, собирался весь личный состав части; когда командир с высокой трибуны хотел зачитать очередной приказ, что-то архиважное сообщить, с праздником поздравить; да просто посмотреть как мы ходим.
     А мы в благодарность за это и из почтения к отцу-командиру, рубили мимо его персоны строевым шагом ротных колонн, и изо всех глоток орали ему песни. Радовали, так сказать отцовский взор и тешили отцовское сердце. 
     Личного состава у отца было много, больше тысячи человеков, поэтому плац по размерам был большой, вытянутой в длину, площадью. Его приходилось регулярно подметать, а сколько по нему шагать; так что я точно знаю, что он большой.
     Позади главного корпуса вверх по горе, уходила недлинная, но главная улица. По обе стороны главной улицы, стояли серого силикатного кирпича казармы; их было пять или шесть, стоящих нестройно, в основном двухэтажных. Там на каждом этаже жила своей уставной жизнью n-ная рота курсантов со всем своим хозяйством.
     В одной из казарм, напротив восьмой роты, на первом этаже находился камбуз. Камбуз - объект ужасно стратегический: нужно было три раза в день кормить сотни молодых организмов. Обеспечивать съедобными калориями согласно проднормам.
     Эти организмы ещё росли, вопреки всем тяготам и лишениям службы; есть хотели постоянно, и если бы по ночам не спали, то ели бы и ночью. Что, собственно, и практиковалось организмами при каждом съедобном случае. И спали, кстати, тоже при каждом, даже неудобном случае.
    Другим, не менее стратегическим объектом, антиподом камбуза, был большой туалет массового пользования; в основном "по большому". Вы не представляете насколько он был стратегическим. Он стоял за казармой восьмой роты на безымянной высоте, и страждующие штурмовали её как никакую другую высоту в истории штурмов.
     И не приведи господи, если туалет был закрыт дольше чем на наше физиологическое терпение: начиналась массовая паника и часть становилась небоеспособной без всякого вражьего воздействия.
     Однажды летом в городе Омске, когда я пробовал стать курсантом лётного училища, пришлось мне подобную панику испытать. В незнакомом городе, когда поблизости нет ни туалета, ни зелёных насаждений, зато прохожие на каждом шагу. Говорят, на этом погорело в Союзе много засранцев - шпионов. В смысле засланцев.
     И была ещё баня, котельная, санчасть и бог знает, что ещё, чем оброс отряд по- мере возрастания его важности. И что я так и не увидел за почти девять месяцев учёбы и службы в отряде. Или не побывал в качестве приговорённого к наряду.
     Для обслуживания всего этого серьёзного хозяйства неплохо существовала в отряде хозрота. Специалисты из хозроты в основном руководили на объектах отрядного хозяйства, а всю грязную и тяжёлую работу делали определённые в наряд курсанты. Вроде меня.
     А чтобы работа и служба шла веселей имелся в отряде ещё и собственный духовой оркестр. Во время отрядных сборов оркестр играл пару - тройку одних и тех же маршей, и барабан задавал темп строевому шагу. И по утрам на физзарядке. Но уже не весь оркестр, а не имеющие права поспать подольше.
     Имелся ещё и летний открытый кинотеатр, где курсантов нечасто баловали или концертом или фильмом. Курсанты обычно при этом простодушно кемарили, скрываясь за спинами впереди сидящих, но слушать слушали. Так делают старые люди, когда смотрят телевизор.
     Служба моя взяла своё начало в восьмой роте, второй школы отряда, 26-го мая 1970 года. В Москве проходил как раз какой-то комсомольский съезд, кем-то выбранных, отдельных комсомольцев страны. Но они нам никак не мешали начать службу. И в дальнейшем, про нас как комсомольцев, почти не вспоминали; хотя комсорги в штате имелись, но они вели, я бы сказал, политически неактивную жизнь. Изредка проявляя активность на плановых комсомольских собраниях.
     Начало службы было чисто бытовым. Всех вновь прибывших собрали в бытовой комнате роты, выдали нитки иголки, белой краски и хлорки. Нужно было подшить длинные рукава и штанины рабочей робы, а самое главное подписать хлоркой всё своё вещевое добро номером своего военного билета; трусы в том числе.
     С них я и начал. Сатинчик у трусов был жиденьким, хлорка густой, а я старательным. Подписал крупно, хлорки не пожалел: 6642020. Другие, глядя на меня, тоже не отстали. На халяву, говорят, и хлорка манка. Потом на месте надписи прожглась дыра размером с карман и пришлось эту дыру зашивать, дабы не смущать сослуживцев поутру содержимым кармана; "содержимое" это, имело известное свойство утром в карман уже не вмещаться.
     Одежды было много, нас особо никто не подгонял, работа двигалась не спеша и мы между делом приглядывались и знакомились. В казарме для сна получили во владение скрипучую койку с бывалым матрасом, одеяло из рыбьего меха, подушку-дистрофичку и две простыни; мне показалось: я уже получал эту многоразовую постель в плацкартном вагоне поезда "Новосибирск - Одесса". А кто из нас военножаждущих ждал других милостей от службы?
     При койке имелась прикроватная тумбочка: одна на двоих. В первую ночь я сложил туда свои нехитрые канцелярские принадлежности, в том числе и китайскую ручку с золотым пером. На другой день её уже там не было; я подумал, что кому-то очень нужно было ночью написать письмо домой и он взял ручку, а меня будить пожалел. И он обязательно положит ручку на место, как только напишет письмо.
     Ну не могут быть советские моряки нехорошими воришками. Возможно дело было в том, что вместе с нами в роте служили ещё ребята осеннего призыва; они заканчивали учёбу и должны были потом покинуть учебку и разъехаться по частям и флотам. И возможно кто-то из них простодушно посчитал: как на полгода старший по службе, он может взять у младшего без спросу.
     Потом я узнал, что и у других, только-что прибывших, тоже что-то взяли попользоваться, но так и не вернули; наверно не хватило смелости вернуть, или посчитали ненужным (обойдутся салаги). Тут явная недоработка в политическом воспитании личного состава.
     С того дня я клал свои драгоценности на ночь себе под подушку. Как в поезде. Дабы не вводить в искушение некрепких в заповедях и запущенных в политическом воспитании сослуживцев. Опять же, мне хотелось думать, что моими сослуживцами в будущем экипаже подводной лодки, будут, конечно же, люди со светлыми помыслами и чистыми руками.
     Наша восьмая рота занимала второй этаж казармы, что стояла вдоль улицы на самом верху отряда . При слове казарма, несведущим должно представиться большое помещение с койками в два яруса по обе стороны от среднего прохода. Да, и ещё два ряда колонн по среднему проходу, что подпирают невысокий потолок этой самой казармы. Деревянный пол и много больших окон, как в школе. Зачем в казарме столько окон, когда обитатели использовали её большей частью только для спанья?
     В одном крыле у входа в казарму располагались: канцелярия роты, красный уголок, бытовая комната, баталерка(вещевой склад) и комната старшин. Тут же на входе стояла тумбочка дневального и при ней, сам дневальный. На стенах висели архиважные выписки из уставов. В другом, глухом конце казармы располагались: по одну сторону оружейка, по другую  кандейка -берлога старшины роты.
     На первом этаже, рядом с лестницей наверх, располагались: сушилка, где рекомендовалось ничего своего не сушить (усохнет бесследно). Дальше умывальная комната с четырьмя рядами краников и вечно холодной водой, где рекомендовалось ничего не оставлять (смоет водой); под краниками, длинные, выложеные белой плиткой плоские ванны со стоками. Умывальник был местом жертвоприношений: здесь обычно штрафники-нарядчики отдавали часть своей жизни в жертву бездушной чистоты.
     Здесь же за стенкой из стеклоблоков находился писсуарий, но писсуарить в нём не рекомендовалось: его же потом дневальным придётся драить. А как же быть, если ночью приспичит? Вот мы и летали первое время в трусах-парусах и ботинках-гадах по лестнице вниз и обратно. Потом научились терпеть до подъёма.
     Потому что заразы дневальные, чтоб особо там пол не топтали, сыпали в писсуар ядерную дозу хлорки. Там дышать было нельзя и глаза открыть тоже. Пока спросонья нужду справишь - от химической атаки весь сон напрочь проходил. Так лучше потерпеть - затем армия и существует.
     Совершенным диссонансом ко всему этому, на первом этаже располагалось помещение почты, где работали гражданские люди. Несколько совсем неинтересных нам женщин. В годах и несимпатичные совсем, а одна из них вообще инвалид. Где их только откопали. Наверно специально отбирали, дабы не совращали личный состав. А может и к лучшему, а то бы шастали на почту все кому не лень. Пол топтали.
     На улице за казармой, по дороге к туалету, чуть вверх в гору - большая курилка. Общая для близлежащих казарм. Время на перекуры много не давали; только раскуришься - уже орут противным голосом (убил бы иной раз) :"Выходи строиться!".
     Но всё равно курила большая часть воинской части: курилка, это было пожалуй единственное место, где курящий отключался от постоянного напряжения и хоть несколько минут принадлежал сам себе. Сам я не курил - отец ремнём не разрешал, - но несколько раз посидел со всеми в курилке и почувствовал эту краткую сладкую раслабуху, и решил тоже начать дымить.
     И уже старался взатяг, но мой "козерогский" организм упёрся всеми рогами и отторгал чужеродную напасть. Меня тошнило, болела голова - ни кайфа, ни расслабухи. Уступил я своему "козерогу" и бросил я эту затею, и по сей день не переношу табачного дыма.
     Курево курящие покупали в небольшом магазинчике военторга, что находился через дорогу от казармы восьмой роты, в одном этаже с камбузом. Некурящие, вроде меня, покупали там конфеты или вафли; они требовались организму, чтобы глушить горечь тоски по дому.
     На эти расходы мы получали от родного государства карманные деньги: три рубля и аж восемьдесят копеек в месяц для рядового. С повышением звания повышалось и денежное (у)довольствие. Если случались переводы из дому, тогда можно было в офицерской столовой разговеться пирожками, или ещё какими вожделенными ватрушками из меню буфета; и хоть немного почувствовать себя в прошлой домашней жизни.
     Но это всё было впереди, потому как было ещё только начало. В эти последние дни мая в роту продолжали поступать последние кадры весеннего набора химиков - дозиметристов. И когда с подгонкой одежды было закончено; с росписью хлоркой по ткани тоже - мы сдали в баталерку на хранение всю лишнюю свою военную одежду.
     Приказали снять все лишние волосы на голове - мы послушно подстригли друг друга и так уже стриженные свои головы под "ноль". Приказали бы побрить в "курятнике" - побрили бы. Кстати, я был из числа тех, кто ещё не брился и это немного облегчало мне жизнь при постоянных больших и малых смотрах. Но на третьем году службы я побрился насильственно: надоело носить на лице целомудренный пух.
     Последним штрихом была подковка ботинок. Помучившись с инструментом сапожника, мы набили подковки на каблуки своих ботинок: путь начинающего воина обещал быть тернистым, поэтому обувь должна соответствовать. Подковки эти стёрлись уже через два месяца: набили новые, но и они выдержали не дольше. Железо не выдерживало, а мы держались.