Жатва

1.
Тяжёлая музыка прорывалась из наушников даже сквозь раздражающий шум метро. Девушка с фиолетовыми волосами стояла у дверей и мечтательно глядела через плечо пассажира напротив. Её короткое чёрное платье и длинные гетры по колено то и дело вызывали возмущённый взгляд неопрятной женщины, кутавшейся в безвкусное пальто неопределённо-грязного цвета. Ещё больше внимания притягивало украшение в носу девушки – металлические шарики поблескивали в электрическом свете, бросая вызов всем вокруг и никому в частности. Губы с чуть смазанной коричневой помадой всё грозились изогнуться в улыбке, выдать с потрохами  предвкушение счастья.

«Дура влюблённая!» — пронеслось в голове женщины, пока она грузно поднималась и волочила тяжёлые сумки к выходу. Покидая вагон, она не удержалась от прямого взгляда в глаза наглой девице, посмевшей слишком ярко выразить свою личность, поддалась порыву сильнее задеть пакетом по коленке. «Ух, если ещё зацепка на колготках этой наркоманки останется!» — Василиса Юрьевна, гордо задрав голову, шла напролом сквозь толпу, чрезвычайно довольная своей мелкой пакостью.
Лена лишь чуть изогнула бровь и добавила громкости в наушниках: мужской голос то шептал, то рычал о страхах и сомнениях, любви и ненависти, богах и демонах. С каждой новой станцией сердце колотилось всё сильнее, и вот улыбку уже не стереть с тёмных губ.

— Привет! — спустя несколько минут она уткнулась носом в мужское плечо, радостная, лёгкая, почти готовая влюбиться.
Октябрьское солнце ещё пригревало, заставляло щуриться и чихать. Глаза слезились от ветра, тушь растекалась, остатки подводки то и дело попадали на линзы, поэтому Лена постоянно просила остановиться, утирала слёзы и смеялась.


***

— Ты в порядке? Что-то голос грустный.
— Конечно, Ольга. Всё хорошо, просто на работе устала.
Экран телефона погас, рядом со смартфоном — канцелярский нож, бутылка перекиси водорода и упаковка ватных дисков. На бедре — густой лес налитых кровью порезов. На губах — потрескавшаяся кожа и горький изгиб.
Взгляд упал на яблоко, которое пёс свалил со стола и загнал под диван. Лена дотянулась до фрукта и вонзила нож в его ярко-зелёный бок.
— Знаешь, Генрих, — обратилась она к дворняге, почёсывая его за ухом, — Иногда представляю боль как закатившееся под стол яблоко. Есть сорта, которые просто усыхают и сморщиваются. А есть те, которые начинают гнить. Если внутри сухо и прохладно, если ты умеешь не пережевывать обиду и молча идти дальше — яблоко просто морщится. А если ты чувствительнее, если внутри сыро и тепло, в первую очередь от горящей души, то постепенно оно начинает гнить. Отравлять тебя изнутри, пропитывать безысходностью и отчаянием.

Генрих фыркнул, ткнулся горячим влажным носом в подмышку девушки, придавил короткошерстной тушей, добавляя светлыми когтями глубокие царапины на её голых бёдрах. Пёс хотел гулять и играть, чтобы хозяйка снова смеялась, гоняя его по парку, чесала ему пузо и тихо напевала. А вместо этого она сидела на полу и ревела третий день. Сегодня снова начала свой ритуал, смысл которого Генрих понять не мог, но всегда переживал.
— Что, балда? Мы недавно гуляли, не строй мне глазки, — выдохнула Лена, пытаясь удобнее устроить на коленях вымахавшего за последние месяцы пса. — Как собаки справляются с таким, а? Как здоровые люди справляются? Как они не сходят с ума и не режут ноги в приступе ненависти к себе?

Собака подняла на неё взгляд маслянистых глаз, чихнула и свернулась калачиком, бестактно впиваясь когтями в и без того израненную кожу хозяйкиных ног. Девушка покачала головой, потрепала Генриха по холке и разблокировала смартфон — экран тут же затопило оповещениями. Горячая солёная капля упала псу на нос, отчего тот недовольно заворчал и ушёл спать в свой домик, занимавший добрую часть комнаты.
Как же хотелось кричать. Орать во всё горло, плакать, причитать, биться в истерике. Любым способом выплеснуть, вытрясти из себя скопившуюся боль, злость, желчь и агонию. Засунуть пальцы в розетку, прижать к животу вскипевший чайник, царапать лицо и выдирать волосы. Отвлечь себя от затягивающей трясины внутри. Разрезать этот мутный кокон и хоть раз вздохнуть полной грудью.

Нож призывно поблескивал рядом в свете гирлянды. Порезы пульсировали неприятной, тянущей болью. Сколько их сегодня было? Сорок семь? Сорок восемь? На каждый удар.
Лена горько хмыкнула и тихо рассмеялась, вспоминая пару часов, которые смяли её устоявшуюся было жизнь в комок и выбросили в помойку. Смех перерос в истерику, и вот она захлёбывалась вздохами, слезами, жадно урывая каждый глоток воздуха. В глазах потемнело, комната начала сжиматься, тени угрожающе поднялись из углов, потянули к ней свои страшные лапы. Сердце стучало всё громче: в голове плясали маленькие туземцы и соломенных юбках, но с огромными барабанами на животах. Бом-бом-бом-бом-бом-бом-бом! Быстрее и быстрее. А дышать уже нечем, дышать — легко разучиться, когда тебе не хочется это делать. И так страшно. Скользкий липкий ужас обнял её, обдал гнилостным дыханием, и это прелое облако не получилось прогнать, пришлось сгибаться пополам, корчиться на полу в агонии, трястись и бить себя в солнечное сплетение, пытаясь заставить лёгкие работать.
Так страшно.
Генрих заметил неладное, тяжело подбежал, его не грациозное тело тряслось на коротких лапах, как желе. Пёс цапал хозяйку за пятку, за локоть, за коленку, до которой ещё не успело добраться злое лезвие. Облизывал лицо, пока тусклые волосы девушки не прилипли к его длинному шершавому языку. Он крутился вокруг, требуя внимания, тихо скуля от страха, но хозяйка всё никак не могла вздохнуть. Лена забилась в угол за диван, царапая свои голые ноги и холодные стены.

Пёс впился короткими, но острыми зубами в её большой палец ноги, и от яркой хлёсткой боли девушка замерла и медленно, хрипло и прерывисто вдохнула. Стерев холодные слёзы со щёк, Лена схватила собаку в охапку, прижала трепетавшее мягкое тельце к груди и уткнулась в пахнущую травой и улицей короткую шерсть.

“В фильмах при взмахе кнута раздаётся тугой свист, заставляющий тело напрячься в предвкушении боли. А кожаный ремень в реальности глухой, низкий, как рокот самолёта, тяжёлый, как рука, его поднимавшая. И оставляет широкие, пылающие огнём полосы на бледной коже, зудящие, наполненные электричеством и позором.
Больше всего девочка боялась даже не боли — она пройдёт — боялась стыда. Эти чуть насмешливые тёмные глаза соседа-азербайджанца, выглядывавшего из другой комнаты, когда её наконец отпускали смыть с лица слёзы и сопли. Эта грузная соседка, неухоженная и побитая жизнью, равнодушно провожавшая её усталым взглядом. Отец, который никогда не мог окончательно принять чью-то сторону, слабовольно метавшийся между взъярившейся женой и рыдающим ребёнком. Мачеха, в приступе экстатической ярости вновь и вновь взмахивая ремнём, так крепко державшая её за руку, от громких криков распалялась ещё больше.

Сколько в этом было стыда и позора. Сколько жалости, “жалкости”, незаслуженности и недостойности. Если тебя наказывают, значит, ты этого заслуживаешь?
Но ремня никогда не было достаточно. Раз сесть она всё равно не могла, её отправляли “В угол”. Унизительный дозор в закутке под заполненной одеждой вешалкой, рядом с коробками кафельной плитки. Шум телевизора, показное равнодушие мачехи, горестно вздыхающий отец. И лишь через час: “Иди сюда”. Третий этап: извинения. Долго стоять, пытаясь понять, за что в этот раз тебе просить прощения, за что выслушивать поучения, не связанные с причиной наказания. Пытаясь выдавить из себя слова, когда в теле не осталось ничего, кроме звенящей боли в ягодицах и тяжести в голове. Лена так и не научилась называть Ольгу мамой.

Следующим утром она просыпалась зарёванная, с опухшими глазами, разбитая, с огромными разноцветными синяками на маленькой плоской попе, а взрослые вели себя, как ни в чём не бывало. Ничего же и не было, верно?
Стыд. Стыд никогда не позволит рассказать подружкам. Если тебя лупили ремнём, значит, ты этого заслуживала?”

Лена сбросила собаку со своих колен, подползла к кухонной стенке, перегнулась, и её стошнило в раковину. Боль пронизывала и раздирала изнутри, отзывалась призрачными следами на коже, покрывала ядовитой плёнкой с ног до головы.
“— Чего ты скулишь? Быстро вытерла слёзы, встала и пошла. Давай, подбородок выше, и вперёд! Многие такое переживают — и ничего. Ваше поколение — слабаки и нытики!”
От этой фразы мачехи, отчётливо прозвучавшей в голове, Лена вздрогнула и с усилием поднялась на дрожавшие ноги: стены крохотной студии сжимались, грозясь раздавить девушку своими бледно-голубыми тисками.

Ольга настояла обустроить жилье в синей гамме, мол, “этот цвет успокоит твои припадки”. Конечно, будешь тут спокойной, когда тебя на протяжении жизни пытаются убедить в никчёмности. Мачеха всё делала из “благих побуждений”, пыталась вырастить из Лены благочестивую девицу, которой непременно нужно закончить престижный вуз и быстренько выйти замуж, чтобы никогда не работать. Сделать падчерицу такой, какой Ольга никогда не смогла бы стать сама. В этом неравном бою использовались всевозможные приёмы: от открытого насилия до ведических заговоров и одухотворённости.

“— Слушай, я хоть и сказал, что мне нравятся ненормальные, но ты же… — парень отсел от неё на кровати и натянул футболку. — Ты же просто конченая. Я не хочу ввязываться в это, мне и своих проблем хватает.”

Если бы каждый раз ей давали доллар, когда она слышала подобное в свой адрес! Сколько услышала в Тот вечер. Тогда бы, добавив деньги за “ты ничего не добьёшься, как художник”, она смогла бы купить билет в один конец до условной Аргентины и сбежать от них, от себя, от жалкого будущего.

— Генрих, тебе очень не повезло с хозяйкой, — хмыкнула девушка, подмигнула псу и скрылась в ванной комнате. — Но придётся иметь дело с тем, что есть!
Горячая вода снова ощетинила лес порезов на светлой коже, набухшей и покрасневшей. Лене нравилось чувствовать эту боль, пульсация напоминала, что она ещё жива. Бом. Бом. Бом. Бом. Сердце стучит размеренно, но девушка знает — оно в любой момент может предательски соскочить с привычного ритма.

Все они ничего не значат. Арахисовая шелуха, плесневелый хлеб, картофельные очистки. Ольга любила приговаривать, что именно из-за такого отношения к людям у Лены не складывается личная жизнь. Да что уж там личная! — никакая не складывается.
Завернувшись в старый, потрёпанный Генрихом халат, она вышла на промёрзший балкон, ступила голыми ступнями на ледяную плитку и тихо выругалась. Вернувшись в тапках, Лена разморозила пальцами два кружка на заиндевевшем окне, достала бинокль и принялась разглядывать соседнюю многоэтажку. Любимый ритуал — искать в чужих окнах тепло и любовь, которых у неё давно не было. Но судьба творилась за задёрнутыми шторами.

От долгой трели дверного звонка Лена вздрогнула и поёжилась, но с места не сдвинулась. Кто придёт в такое время? Но незваный гость всё не сдавался: к звонку прибавились глухие удары. Испугавшись преувеличенно возмущённой реакции бабы Шуры из квартиры напротив, девушка поспешила в прихожую и прильнула к дверному глазку.
— Я знаю, что ты там! Открывай!
Втянув голову в плечи, Лена приготовилась к грядущему шторму и повернула замок. Ей давно пора было привыкнуть, но каждый раз вид огромного рыжебородого мужика в пушистой шубе ядерно-зелёного цвета смешил её до икоты. А тут ещё и припорошенный снегом, в не соответствующих времени суток солнцезащитных очках, Марат смотрелся персонажем фильмов Уэса Андерсона.

— Дева моя, ты голову нигде не забыла? Я, бля, вконец перепугался, когда ты не отвечала несколько часов, —  бесцеремонно отодвинув Лену со своего пути, мужчина небрежно кинул шубу на вешалку, осыпав пол тающим снегом, и сбросил белоснежные кроссовки. — Где телефон?
— В комнате, — едва успокоившись, девушка была готова снова расплакаться. — Я просто не могла…
— Ты ела? — Марат поставил на стол две сумки, набитые едой, бросил на неё скептический взгляд и кивнул. — Не ела. Привет, братан! — это он обратился к Генриху, схватил пса в охапку и радостно прижал к груди.
Лена так и стояла в тесной прихожей перед раскрытой дверью. Вид другого человека вогнал её в ступор — последний раз рядом были люди неделю назад и причинили ей много боли.
— Ленка? Ты чего? — мужчина медленно обошёл её, закрыл входную дверь, но к девушке не приблизился, вовремя заметив приближавшийся приступ. Ему оставалось только с тревогой слушать неровное дыхание Лены, сорвавшееся на хрип, смотреть на трясущееся, как осина, тело. Он слишком давно её знал, поэтому дал время, не разрушил тонкую грань, за которой она могла упасть в пучину. Когда буря миновала, Марат сгрёб девушку в охапку, сжал изо всех сил и не отпускал, пока её дыхание не стало спокойным. Стерев слёзы со щёк Лены, мужчина чмокнул её в лоб и посадил на диван.

— Я понимаю, “художник должен быть голодным” и всё такоё, но, бля, Ленка, ты когда последний раз заглядывала сюда? — Марат заполнял купленными продуктами абсолютно пустой холодильник, в котором не завалялось даже старого соуса или луковицы.
— Не помню, — тускло отозвалась Лена, сильнее затягивая пояс халата, как в неё прилетела маленькая бутылочка хлоргексидина. — Это что?
— Для порезов, дура, — сквозь зубы произнёс парень, разогревая сковороду. — Знаю я тебя.
— И почему ты до сих пор со мной возишься? — весьма красноречивый взгляд в ответ заставил её пристыженно отвернуться.
Квартира погрузилась в напряжённое молчание, раздавались лишь стук ножа по доске и шкворчание еды на плите. Марат что-то невнятно напевал, заигрывал с псом, не оглядываясь на девушку, которая замерла на краю дивана, уставившись в одну точку.
— Как ты себя чувствуешь? — наконец произнесла Лена, удивляясь, насколько безжизненно звучал её голос. Прежде чем мужчина повернулся к ней, она успела надеть просторные штаны и растянутую футболку, надёжно спрятав следы преступлений.
— Жить буду, — мотнул головой Марат и тут же ляпнул: — Возможно.
— Марат!
— Дева моя, такими темпами ты откинешься раньше всех нас, даже если завтра в Землю врежется метеорит, — он разложил пасту по тарелкам и поставил их на крохотный столик у стены. — За меня не переживай: я живучий.
— Это не… — не договорив, девушка пожала плечами и села на раскрашенную радугой табуретку, подогнув под себя одну ногу. — Спасибо.

Марат очень странно посмотрел на неё и молча протянул вилку. Генрих устроился у него на коленях: другие люди такой чести не удостаивались. Лена ковырялась в тарелке, не в силах проглотить ни кусочка, несмотря на то, что желудок то и дело жалобно выл на всю комнату, моля о пище.
— А почему пирсинг сняла? — от гостя не скрылся страх, промелькнувший в глазах девушки, как её рука взметнулась к носовой перегородке, в которой раньше болталось серебряное колечко.
— Потеряла серёжку, и прокол зарос, — Лена с такой злостью запустила в рот полную вилку пасты, что зубы клацнули о металл. Она принялась агрессивно жевать, борясь с рвотными позывами. Вилка за вилкой, хозяйка квартиры справилась со своей порцией, вкладывая в это простое действие всю скопившуюся агрессию.
— Вот и молодец, — Марат поставил на стол тёмную запотевшую бутылку рома, сам достал два бокала и лёд из морозилки. — А теперь мы прикончим эту карибскую красавицу, и ты расскажешь, что случилось. И только попробуй увильнуть.

— Я не могу, — как зачарованная, Лена рассматривала кубики льда в янтарной жидкости, а внутри всё кричало от боли. — Марат, не могу. Не могу.
— Детка, я не собираюсь с тобой сюсюкаться и уговаривать. Или ты мне рассказываешь всё, как есть, или… — залпом прикончив свою порцию, он, не поморщившись, снова наполнил бокал. — Или сейчас же едем в больницу, где тебя кладут на обследование.
— Чего?! — фыркнула Лена, но лицо друга осталось серьёзным. — Марат, некоторые вещи…
— Пей.
— Что?
— Пей, я сказал. Я знаю, что ты бросила принимать свои таблетки, поэтому пей. Расслабишься, выдохнешь, может, ещё поревёшь.
От самоуверенности его тона Лена шумно хмыкнула и скорчила ему гримасу. Но затем покорно выполнила приказ и подставила свой бокал для новой порции. Повторила действие ещё два раза и после этого утвердительно кивнула:
— Только пообещай, что ничего не предпримешь.
— Вот уж нет, — он сразу нахмурился, пристальнее вглядываясь в лицо подруги. — Ленка, что, ****ь, случилось?

— Помнишь того… Того парня из “Тиндера”, с которым я недавно познакомилась? — от алкоголя её бросило в жар, мертвецки бледные щёки покрылись лихорадочным румянцем, но скрученные узлом нервы наконец стало отпускать. — Он представился Вовой.
— Д-да, — лицо Марата вытянулось, ему показалось, что он догадался, что сейчас услышит. — Это с ним ты в “Пойзоне” тогда была?
— Ага, — Лена закусила губу, чувствуя, что ром сломал преграду, и слова вот-вот вырвутся из неё подобно цунами. — Представляешь, он не знает, кто такой Джордж Майкл.
— Да ладно?! Не знать “ласт крисмас”? Ну что за мужики пошли! — искренне возмутился Марат, и, придерживая сонного Генриха, на полусогнутых коленях добрался до холодильника, взял апельсины и вернулся к столу. Привычный к таким перемещениям пёс даже ухом не повёл. — Ну, так и что дальше?
— Всё… Всё начиналось хорошо, даже очень. Знаешь, я ведь… Я наконец позволила себе расслабиться, довериться. С ним было так комфортно, так легко. Ему нравились мои рисунки, он ничего не говорил против моих тату. И…

— М-да, сейчас банальная вежливость воспринимается как флирт, что ты ещё хочешь? Дальше? — его взгляд задержался на светло-зелёных синяках на шее девушки, которые она тут же поспешила скрыть воротом халата, который опять накинула на плечи.
— Если ты перестанешь меня перебивать и не прекратишь наливать, то я всё расскажу, — сварливо отозвалась Лена, жуя кусок апельсиновой кожуры. — А неделю назад всё изменилось. Мы встретились в метро, съездили на выставку в “Эрарту”, потом поехали в гости к его другу, — голос Лены предательски сбился. — Мы с ним уже были знакомы, поэтому, конечно, я не могла и подумать, что стоит опасаться. Все собрались, ребята готовили бургеры, я играла с котом, всё было хорошо.
Она замолчала на долгие минуты, слегка вращая бокал в ладони, и кубики льда тихо потрескивали. Марат, закрыв лицо руками, сидел не шевелясь, боясь взглянуть на подругу, отчаяние и боль которой повисли в воздухе нестерпимым смрадом. Генрих насторожился, выглянул из-под стола, громко чихнул и, спрыгнув с колен молодого человека, поспешил к хозяйке.

— Почему… Почему ты не сказала раньше?
— Не хотела беспокоить. Я же жива, здорова, ну, относительно здорова.
— Сколько их было?
— Тебе в подробностях всё рассказать? — осклабилась Лена, с вызовом подняв голову, но Марат продолжал прятать лицо, слёзы просачивались сквозь его ладони. — Да ладно тебе, чувак. Я пережила, это главное. А что толку идти в полицию? Ты же знаешь, как они относятся к жертвам насилия. Я не хотела ещё раз переживать случившееся.
— Но…
— У одного из них отец работает где-то в правительстве. Как думаешь, как скоро бы всё это вылилось в преследование шлюшки, которая подставила хорошего мальчика? Более того…
—  Они что-то употребляли?
— И я с ними, — обронила девушка и втянула голову в плечи, стоило Марату опустить ладони на стол и вопросительно взглянуть на неё. — Это был один косяк, ничего такого. Но, если бы это вскрылось при расследовании, ты же понимаешь, что…
— “Сама виновата”? — вздохнул мужчина, покачав головой. Он потянулся было к апельсину в миске, стоявшей на столе, но передумал и взял Лену за руку. — Дура ты, Ленка. Надо было мне сразу звонить. И хорош заливать про “не хотела беспокоить”. Бля, друзья для этого и есть, если ты не в курсе.
— Я знаю, — ещё тише произнесла она, свободной рукой помогая Генриху запрыгнуть к ней на колени так, чтобы пёс не сильно потревожил израненные ноги. — Но мне было так страшно, так стыдно, что я не почувствовала угрозу раньше. Только не надо говорить, что я не могла этого предугадать, — поспешила девушка, стоило Марату открыть рот: — И давай закроем тему, — она опустошила свой бокал, бережно перенесла спавшего Генриха на диван и, не оглянувшись, ушла на балкон.

Марат повертел головой по сторонам: убранство квартиры было по-спартански простым, от бледно-голубого цвета стен хотелось выть. Лена выбросила даже ростовую фигуру Джека Воробья, подаренную ей на день рождения несколько лет назад. Сколько же вечеринок пережил капитан, и что победило его в этот раз?
— Ленка, давай тебе стены перекрасим, а? — Марат бесцеремонно подвинул девушку и прыгнул рядом на коврик, тихо ругаясь на холод. Отобрав у неё едва прикуренную сигарету, мужчина затянулся и, прищурившись, вгляделся в бледное лицо подруги: — Не знаю, давай в какую-нибудь фуксию или канареечно-жёлтый, а? Раньше я не обращал внимания на этот поганый цвет. Кого хочешь в психушку загонит.
— Это моя собственная палата. — хмыкнула Лена, доставая новую сигарету. — Думаешь, поможет?
— Хоть что-то, но надо сделать с домом. А то словно в каком-то гроте живёшь.
— Или в гробу?
— Так, дамочка, хорош этого сомнительного юмора! — театрально воздев ладони к небесам, Марат щелчком отправил окурок в приоткрытое окно и сбежал в сонное тепло комнаты, пропахшей грустью, апельсинами и ромом. — И куда ты дела Джека?
— Отдала брату, —  девушка сбросила халат и пристально взглянула на друга. — Помнишь наш уговор?
— Ленка, не надо, — опешил Марат и, споткнувшись о длинное тело пса, едва не впечатался носом в угол стола. — Твою ж мать! Лен, сейчас? — он оцепенело наблюдал, как хозяйка квартиры с самым отрешённым видом снимает одежду, открывая его взгляду татуировки, синяки и следы старых и свежих порезов.

— Марат… — еле слышно произнесла она, подойдя вплотную. — Пожалуйста, — обняв его за талию, девушка уткнулась носом в его блестящую футболку с велоцираптором. — Мне сейчас это нужно.
— Ох, малая, пролечить бы тебя месяцок в стационаре.
Марат сгрёб её в охапку, подхватил невесомое тело на руки и бережно опустил на кровать, смирившись с собственным поражением. А о нарушении условий их уговора они поговорят с утра.


2.


Василиса Юрьевна, грузно покачиваясь, с остервенением пробиралась сквозь толпу пассажиров вечернего метро. Пластиковый пакет, нагруженный незамысловатой едой, оттягивал одну руку, сумка, забитая рабочими документами, — другую. Женщина вкладывала в тычки локтями и активные движениями плечами всю скопившуюся за день злобу, смотрела только под ноги, словно лишь одна она спешила домой. Спешила поскорее закрыться в непритязательной квартирке в спальном районе, запереться на четыре замка, отгородиться от реального мира. Бутылка вина красноречиво звякнула, стоило Василисе Юрьевне поставить пакет на ступеньку эскалатора. Она воровато оглянулась: вдруг кто услышал и смотрит с укором, мол, ну кто же пьёт по вторникам? И, хотя люди вокруг были увлечены своими делами, женщина осталась верна себе и тут же начала мысленно оправдываться и огрызаться. К концу эскалатора она уже так накрутила себя, что тряслась от злобы и жалости к себе.
Её не любили коллеги, родственники, знакомые. Пропитанная желчью, Василиса давно не помнила себя счастливой, красивой, хоть чем-то довольной. Над ней потешались за спиной, её жалели и презирали. На работе держали лишь потому, что такую нудную монотонную бумажную работу больше никто не хотел делать. Повышения зарплаты или тёплого слова от начальства она ждала уже много лет. Мать не звонила месяцами, одногруппницы давно стали матерями и перестали общаться с нелюдимой одиночкой. Что же до мужчин… Кто взглянет на такую без содрогания?

Дом встретил запыленным воздухом, едкий запах кошачьей мочи слабо, но настойчиво пробивался в ноздри:
— Чёртовы капиталисты! Ну и где “защита от вони на неделю”! — заворчала женщина и пнула открытый пакет наполнителя, который тут же опрокинулся — полупрозрачные гранулы рассыпались по всему полу крохотной прихожей.
Набрав полные лёгкие воздуха, Василиса прижалась спиной ко входной двери, закрыла глаза и начала считать до десяти. Затем достала из пакета вино и села прямо там на кособокую табуретку. Тощая кошка Мыша, прозванная так за длинный облезлый хвост, выглянула из комнаты, и, как ни в чём не бывало, сунула нос в пакет с продуктами.
— Эй, Мыш, брысь, — хлебнув тёплого мерло, Василиса поморщилась и отставила бутылку, позволив глотку вина окатить гортань терпким теплом. — Когда ты научишься за собой закапывать, а? — шикнув на кошку, которая лишь лукаво взглянула на хозяйку и, поведя хвостом, с достоинство удалилась в спальню, женщина с кряхтеньем поднялась на ноги и взглянула в пыльное зеркало.

В тусклом свете лампочки отражение выглядело ещё более помятым и несчастным: давно отросшие корни невнятного цвета отдавали сединой, отёкшее лицо и синяки под глазами, презрительно поджатые губы и погасший взгляд. Василисе было всего сорок, но чувствовала она себя на все шестьдесят-семьдесят. Ни амбиций, ни желаний, ни-че-го.
— Я словно пробка от самого дешёвого вина, — прошептала она, и на глаза навернулись слёзы. — Мыш, кушать будешь?
Наступило её любимое время: время жалости к себе. Василиса Юрьевна сидела на шатком стуле у старого холодильника, пила тёплое мерло прямо из горла бутылки, жевала засохшую вчерашнюю чиабатту и тихо плакала от ненависти к своей жалкой жизни. Мыш заглянула в миску, меланхолично похрустела кормом и, неграциозно запрыгнув на пыльный подоконник, уставилась в тёмный переулок.
Желудок протяжно завыл, требуя нормальной пищи, и Василисе пришлось со вздохом подняться на ноги, чтобы разобрать пакет с продуктами. Пока она жарила яичницу, обильно посолив её собственными слезами, кошка успела сбегать в лоток и, как обычно, не сподобилась закопать свои грязные делишки. Поэтому, когда к запаху жареных яиц примешалась вонь кошачьих экскрементов, Василиса Юрьевна не выдержала:

— Ах ты, жалкая дрянь! Да я тебя на улицу выкину! Прямо в окно! — ярость нахлынула жгучей волной, заставила схватить несчастное животное, ткнуть его носом в лоток, прямо в ещё тёплую кучу. Мыш отчаянно сопротивлялась, всеми силами впиваясь когтями и клыками в руки хозяйки. От боли женщина пришла в себя, с презрением отбросила кошку и с помощью лопатки присыпала горку раздора. Она схватила аэрозоль и добрых минуты две жала на кнопку, орошая себя и прихожую приторным запахом химической сирени. Аппетит пропал, истерзанные ладони саднили и кровоточили.
— В какой момент всё пошло … к чертям? — выдохнула Василиса, приподнявшись и вновь взглянув на себя в зеркале. Даже в одиночестве, даже в собственной голове она всё ещё боялась ругаться по-настоящему, искренне. Каждый раз перед глазами всплывал образ пьяного полоумного деда, который размахивал пустой бутылкой дешёвого портвейна и матерился так, что интеллигентная мама Василисы хваталась за сердце и затем ещё полчаса отпаивалась валерьянкой. Правда, стоило старику помереть, как и Маргарита Васильевна пристрастилась к различным настойкам, в которых спирта было больше, чем трав.
Ненароком вспомнилась та девица в метро, размалёванная, вся в серёжках и обмотанная кожаными ремешками. Её острые коленки, возмутительно мечтательный взгляд и непотребно громкая музыка из наушников.
— Когда-то и я была такой, — прошептала Василиса, обернувшись на цокот длинных когтей Мыши по ламинату. — Прости, родная, — почесав негодяйку за ухом, женщина решительно открыла дверь кладовки, откуда на неё тут же вывалилась охапка пыльных новогодних “дождиков”.

В самой глубине захламлённого угла притаилась большая коробка, обмотанная скотчем так, что наверно не пропустила бы и рентгеновские лучи. Бережно положив её на пол в центре кухни, хозяйка квартиры схватила нож и уверенными движениями открыла хранилище. Раз в год-два она то и дело возвращалась к этому “сундуку Пандоры”, который так легко выпускал всех демонов прошлого.
Из забитой доверху коробки посыпались рисунки, эскизы, задания из художественного училища. Разные стили, разные техники и сюжеты — каждый пожелтевший лист с потрёпанными краями хранил в себе сотни часов слёз и унижений. Но, только держа в руках карандаш или кисть, юная Василиса чувствовала себя живой, настоящей, даже счастливой. Куда это всё делось? Куда пропала та девчонка с тонкими косичками и в заляпанной красками рубашке?
Так она и сидела на холодном полу крохотной кухоньки, с нежностью вглядываясь в каждый рисунок, вспоминая себя двадцатилетнюю, опоённую творчеством, идеями, новыми знакомствами, забыв про вино и остывшую яичницу. Мыш бродила вокруг, мягко ступая прямо по вороху листов.

— Васька, открывай! — в тишине, наполненной лишь мягким бормотанием холодильника, резкий стук в дверь показался богохульством. — Васька, это я!
Содрогнувшись всем телом, женщина затравленно оглянулась: Игоря она выгнала недели две назад за беспробудное пьянство и постоянное ****ство. Невысокий, худосочный, с кривым носом и жиденьким чубом, мужчинка он был самый непримечательный, но каким-то образом умудрялся охмурять падких до любого внимания одиноких дам. К нему выражение “прилип как банный лист” подходило как нельзя кстати. Они были знакомы несколько лет, а жалкое подобие романа поддерживали лишь последний год.
Игорь не переставал колотить, так что Василисе пришлось на затёкших ногах доковылять до  прихожей и открыть дверь. Сначала она увидела изрядно помятый букет гвоздик, следом повеяло изрядным перегаром, потом показался сам мужичок. Тяжело вздохнув, женщина пропустила нежданного гостя, а сама вернулась на кухню собирать рисунки. Вернувшееся было хорошее настроение было вконец испорчено.
— Васька, ну ты чего? — поставив на стол початую бутылку дешёвого коньяка, Игорь потянулся к Василисе, чтобы обнять, но она отстранилась и подвинула к нему тарелку с яичницей.
— На, ешь. Небось твоя очередная баба тебя не покормила, а?
— Вась, — разочарованно протянул мужчина, но послушно сел за стол. — Ну не начинай, я ж не хотел обидеть.

— Ага, конечно. Хорошо устроился — побираться сразу по нескольким бабёнкам, — хмыкнула она, замерев у окна и обхватив себя дрожавшими руками. — Чего явился?
— Соскучился, — невнятно произнёс он, жадно накинувшись на еду. — А хлеб есть?
— Ну ты и хамло, Игорь, — бросив на стол пакет с чёрным хлебом, Василиса взяла коробку и понесла обратно в кладовку, твёрдо решив следующим вечером ещё раз в ней покопаться. Это обещание она давала себе из года в год, но так и не делала этого. Стоило дешёвому мерло выветриться, как все надежды на возвращение к творчеству угасали.
— Чё сразу “хамло”? Васька, ну хорош тебе. Мы ж давно это обсуждали. Ты сама меня прогнала.
— Вот именно.
— Ва-а-ась, я те обещаю!
— Что наконец оставишь меня в покое? — отозвалась она из коридора, переглядываясь с кошкой, которая с нескрываемым презрением обнюхивала стоптанные ботинки гостя. — Денег опять надо? — её взгляд упал на пожухлые гвоздики. — А веник где взял?
— Я сам заработал, между прочим! — с гордостью заявил Игорь, разливая коньяк по кофейным чашечкам. — Слышь, Васька, иди сюда.

— Сколько раз просить, чтобы ты не называл меня так! — вспылила наконец женщина, схватила жалкий букетик, ворвалась на кухню и принялась дубасить им незадачливого любовника. — Сколько раз говорить, что ненавижу эти мерзкие гвоздики! Похоронные цветы! Да их на Девятое мая на могилы солдат кладут! А ты мне их под нос суешь постоянно! Иди к своей Любке, ей таскай с Пискаревского такие презенты!
Привычный к таким вспышкам гнева, Игорёк прикрыл лицо руками и ждал, пока Василиса перебесится. Почувствовав, что она начала выдыхаться, подхватил грузное тело своими жилистыми, на удивление сильными, руками, закинул на плечо и утащил в комнату. Там опрокинул женщину на старую тахту, ловко стянул с неё джинсы и принялся елозить по бледным рыхлым бёдрам. Женщина послушно поддавалась его грубоватым ласкам, торопливым движениям, подсмотренным в порно. Пока он без особой фантазии пыхтел над ней, Василиса глядела в потолок и лишь постанывала в нужные моменты.

Вдруг перед внутренним взором возникла та девушка из метро: её коричневые губы, колечко в носу, коленки, обтянутые трикотажными чулками. И пьяный от влюблённости взгляд. Неожиданно для себя самой Василиса Юрьевна вздрогнула, раз, другой, и разряд электричества пробежался по всему телу до кончиков пальцев ног, взорвался в промежности фейерверком. Она приглушённо всхлипнула, задрожала, запульсировала, спихнув с себя дрыгавшегося Игоря. Волна за волной накрывали её с головой, как предштормовое Чёрное море смывало её в детстве. Мужчина оторопело глядел на трансформацию, никогда прежде не видев Василису в таком состоянии. Как ему догадаться, что все те “оргазмы”, которые она с ним “испытывала”, были лишь уловкой, чтобы не ранить хрупкое мужское эго. Да ни одна женщина в постели с ним так не извивалась, так не впивалась ногтями в простыни, не рыдала, судорожно хватая ртом воздух.

— Дай мне сигарету и проваливай, — наконец смогла выговорить она, едва шевеля онемевшим языком. — И чтоб я тебя больше не видела.
Мужчина возмущённо посмотрел на обычно такую нерешительную Василису, затем на свой, всё ещё эрегированный, член, и не шелохнулся, надеясь, что она сейчас придёт в себя, извинится и доведёт его наконец до оргазма.
— Ты ещё здесь? — Василиса, разнеженная, расслабленная, потянулась, словно большая кошка, размяла плечи, и, даже не подумав прикрыться, ушла на кухню. Там, приоткрыв окно, хлебнула вина, поморщилась и достала из заначки пачку сигарет. Выключив лампу, она позволила призрачному свету фонарей окутать её невесомой вуалью. Глядя на себя в отражение в окне, Василиса тихо плакала от счастья: впервые в жизни она чувствовала себя красивой, достойной. Великолепной. Что-то в ней сломалось, громкий треск резонировал по всей кухне. И из разлома выглянули свежие лепесточки нового, ещё неизведанного ранее чувства.
— Вась, я не понял, это чё было? — прошлёпав босыми ногами по холодному полу, Игорь зашёл на кухню, его сморщенный пенис болтался настолько нелепо и жалко, что женщина не сдержала снисходительный смешок.

— Вали отсюда, Игорёк, — с дымом выдохнула она, смерив его презрительным взглядом. — Прямо сейчас. Видеть не могу больше твою мерзкую рожу и вот это... — ткнув пальцем на его промежность, покрытую блёклыми завитками волос, Василиса отвернулась к окну. — Кстати, любовник из тебя никакой. И на что бабы ведутся? А я на что повелась?
Смутившись, он не смог ей парировать и сбежал одеваться в комнату. Уже стоя в прихожей, переминаясь с ноги на ногу, Игорь попытался что-то сказать на прощание, но женщина даже не оглянулась, лишь коротко махнула ему рукой:
— Захлопни дверь за собой.

Прямо в окно полетел веник помятых гвоздик. Вылив в раковину вино и остатки коньяка из кружек, Василиса схватила ножницы и зашла в ванную комнату. В годы студенчества она жила в общаге вместе с девочкой, которая однажды попросила её подстричь, что в итоге стало их многолетней традицией делать друг другу причёски. Хоть Вася давно этого не делала, но пальцы сами крепко держали ножницы. Под старой чугунной ванной нашлась коробка краски для волос, до которой у женщины всё не доходили руки. Давно забытое чувство удовольствия собой бурлило в ней открытым шампанским, пузырьки почти осязаемо щипали в носу и покалывали на кончике языка.
Когда спустя час из зеркала на неё посмотрела достаточно молодая женщина с дерзкой короткой стрижкой, холодный тон каштановых волос подчёркивал стальную серость глаз, кровь прилила к щекам, на которых то и дело показывались ямочки от упоительной улыбки, Василиса не узнала себя. Мыш заглянула к ней в ванну и недоумевающе мяукнула, когда хозяйка подхватила её на руки, прижала к груди и принялась зацеловывать усатую морду.

— И что, это всё из-за какой-то девчонки?! Мыша, как так-то?
Василиса внимательным взглядом прошлась по своей крохотной квартирке, такой же невзрачной, какой она сама была ещё сегодня. И, когда, спустя два часа, взмыленная, разгорячённая, женщина вновь огляделась, то от всей души расхохоталась. В коридоре сгрудились мешки всякого хлама, копившегося все эти годы, одежды не по размеру и возрасту, воспоминаний, связанных с болезненными моментами. Полупустые шкафы старой “стенки” призывно раскрыли щербатые рты, дешёвое синтетическое покрывало леопардовой расцветки лежало у стены, едва различимое под клочьями грязно-коричневых обоев.
— Так, Мыша, ремонт мы оставим на выходные, окей? — довольно выдохнув, женщина подхватила майку и пошла в душ смыть с себя приятный пот после плодотворной работы. Но, уже стоя в ванной, сорвав с крючков старую плесневелую шторку, она повертела в руках душевой шланг и широко улыбнулась своей хулиганской идее. Когда её накрыл такой мощный оргазм, по сравнению с которым тот, переломный оказался маленькой искоркой, и она чуть не упала носом в раковину, она не смогла сдержать громкий протяжный стон. Каждая клеточка её тела пела, кричала, билась в конвульсиях: “Жива! Жива! Жива!”.

Что же послужило стартом для всех этих невероятных трансформаций? Сколько раз она копалась в коробке с рисунками, но заканчивала пьяным сном в обнимку с пустой бутылкой вина? Сколько раз выгоняла Игоря и пыталась прибраться, чтобы избавиться от любого напоминания о неудачнике-бывшем? Почему именно сейчас? Что за ведьма та девчонка, которая, даже не взглянув на Василису, перевернула ей всю жизнь?
Похвалив себя за предусмотрительно застеленную свежим бельём кровать, Василиса рухнула без сил и мгновенно упала в крепкий сон. Полночи она спала мертвецким сном, но под утро начали сниться тошнотворные кошмары:

Она одна, ещё молодая и стройная, комната почти не видна за сигаретным дымом, и чужие грубые руки, множество мужских рук, хватают её, гладят, забираются под одежду, оттягивают лямки белья, стаскивают трусики, несмотря на отчаянное сопротивление. Пальцы, впивающиеся в её щёки, засунутые ей в рот по самое горло, прерывистое влажное дыхание в ухо, склизкий горячий язык на рёбрах и внизу, там, куда ему нельзя. И грубая хватка в волосах, боль в коленях оттого, как резко и сильно её заставили опуститься на пол. И слишком много оголённой возбуждённой плоти, которую так отчаянно тыкают ей в лицо. И крики, которые никто не услышит за пределами квартиры на последнем этаже. И чувство полнейшего бессилия, страха, цепенящего, превратившего её в послушную тряпичную куколку.

Василиса подскочила со звоном будильника, ревя в голос. Женщину колотило от ужаса и отвращения — она едва успела добежать до туалета, и её долго рвало. Что это было? Предупреждение, чтобы не зазнавалась? Но это были не её тонкие ручки, не её острые коленки, не её умолявший остановиться голос.
— Что это был за… — Василиса осеклась, беззвучно пробуя на губах ругательство, и как разразилась нецензурным монологом, используя весь запас, что долгие годы хранила в память о жестоком деде-женоненавистнике.
Когда женщина зашла в отдел, держа в руках бумажный пакет, доверху заполненный ещё тёплой выпечкой из пекарни, воцарилась, да, именно воцарилась, тишина. Коллеги повскакивали со стульев, не веря своим глазам. Каким-то чудом собрав из невзрачного гардероба вполне симпатичный образ, с дерзкой стрижкой, с яркой помадой (спасибо забывчивой приятельнице, что оставила её на комоде), Василиса Юрьевна выглядела абсолютно другим человеком. Громко поздоровавшись со всеми, каждому протянув открытый пакет с соблазнительно пахнущими круассанами, она так заразительно улыбалась и смеялась над их недоумением.

— “Служебный роман”? — глупо хихикнула секретарь Юлька, молоденькая деваха лет двадцати, которая частенько любила позлорадствовать за спиной у Василисы.
— Теперь я буду ходить так всегда, — в тон ей подмигнула женщина и села за свой стол, купаясь во всеобщем изумлении. — Что же вы, коллеги, угощайтесь.
Смесь новой, свежей “Я” и отвратительного сновидения взбодрила Василису лучше любого энергетика, и за несколько часов она переделала заданий больше, чем за неделю. И каждый день с ней случалось и случалось очередное открытие и чудо. Юля легко согласилась помочь подобрать новый гардероб, мужчины из инженерного отдела на выходных справились с лёгким ремонтом в её квартире, за что Василиса накормила всех борщом и фирменными крылышками под сыром. А симпатичный паренёк из юрфирмы ниже этажом, спустя неделю любезностей в лифте, неожиданно позвал её на свидание.
Платой за невероятные изменения были сны. Кошмары, вновь и вновь воссоздававшие ту ужасающую ночь, то отвратительное несчастье, случившееся с незнакомой ей девчонкой. Василиса вглядывалась в лица девушек в метро, но так и не находила ту самую, что, сама того не ведая, кардинально поменяла её жизнь. Что-то подсказывало женщине, что это ещё не конец.

— Эй, Васька! — послышались удары ботинка по двери и шуршание пакета. — Вась, ну, открой!
Всего на секунду она представила, что вернулась обратно, “обнулилась” до того жалкого состояния, до которого умудрилась довести себя за последние годы. Что нет той подтянутой красотки, что пышет уверенностью и негой, притягивает взгляды мужчин и некоторых женщин, уверенно вышагивает, чуть покачивая бёдрами, обтянутыми новыми джинсами.
— Ну нет! Не в мою смену! — улыбнулась она, подмигнула юристу Ромке, что стеснительно сидел на краешке дивана, мучительно краснея под её изучающим взглядом, и вышла в прихожую. — Игорёк, я тебе что сказала?
— Но я же… Я же… — покачиваясь, распространяя плотный перегарный запашок, отвалил челюсть, глядя на новую Василису во все глаза. — Охренеть! Вот это да! Васька, ты ли?
— Ты чего пришёл?
— Соскучился, — глупо ухмыльнулся он, тараща глаза в глубокий вырез её синей блузки. — Хы, а мне нравится.
— Игорёк, — устало вздохнула женщина и покачала головой, — Иди-ка ты… Нахуй.
Захлопнув дверь, она совсем по-девичьи запищала от удовольствия. Как же ей нравилось быть такой дерзкой и настоящей.

— Ромочка, мы на чём остановились? — прислонившись плечом к дверному косяку на входе в спальню, она соблазнительно выгнула бедро. Парень едва не уронил бокал вина, подскочил к ней, запнулся о длинное тело Мыши, недовольно мяукнувшей, и, осмелев, привлёк женщину к себе. — Мне нравится ход твоих… Мыслей.
Такие перемены требуют больших жертв и ещё большей работы над собой. Чтобы взрастить новый урожай, надо сначала выкорчевать старые пни и валуны, избавиться от борщевика детских комплексов, который обычно стойко переживает все попытки от него избавиться. Василиса же и не пыталась анализировать свою трансформацию, торопилась поскорее поймать все удовольствия, в которых отказывала себе долгие годы. Флиртовала с барменами, шутила с начальством, ходила с девчонками из других отделов по барам, где с лёгкостью болтала с иностранцами и частенько оставалась ночевать в их гостиничных номерах. Фитнес, вкусная еда, красивая одежда и салоны красоты стали для неё Откровением. А что, можно было получать удовольствие от себя самой?

Возвращаясь поздним вечером от Ромки, Василиса резко остановилась под ярко-розовой вывеской секс-шопа. Сколько лет она стеснялась себя и телесной, чувственной стороны жизни? И тут, пожав плечами, женщина уверенно потянула ручку двери, и над ней мелодично звякнул колокольчик.
Спустя месяц на подтянувшейся коже её бёдер вырастет первый белёсый лесок из шрамов. Но это малая цена за вновь обретённую себя.



3.


Крохотная комнатка, отделённая от гостиной после ремонта, выкрашена в яично-жёлтый. В большое, недавно вымытое, окно льются кристальный апрельский день и трели птиц с деревьев вокруг дома. Запах краски и свежего дерева ещё висит в воздухе, будоражит новизной и ожиданием. Оксана, мать Оли, вместе со своими студентами разрисовала стены персонажами мультфильмов, Борис — отец — собственноручно, любовно и нежно, смастерил кроватку, долго полировал и покрывал лаком каждую деталь.

Семья, затаив дыхание, ждала, сердца бились чуть быстрее, чем обычно. Ходили вокруг Оли на цыпочках, баюкали, гладили, никак не могли перестать поглаживать округлившиеся плечи и выпуклый живот. Максим так и вовсе чудачил, одуревший от радости, ходил спотыкаясь, мечтательно задрав подбородок. Коллеги посмеивались над будущим папашей, который сам недавно был едва оперившимся птенцом. Даже кот Лёва, гордый сиамец, независимый недотрога, ластился и мурчал, как котёнок.

А Оля замерла, затаилась, не убирая беспокойной ладони с живота. Прислушивалась к себе и маленькому пассажиру, тихо разговаривала, читала вслух книжки и трепетала. Не тревожилась, не беспокоилась, а именно трепетала. В свои двадцать она была совсем ещё девчонкой, когда познакомилась с Максимом, и поженились они спонтанно, по велению горящих сердец. Родители помогли с квартиркой и все три года невзначай, да спрашивали, когда же… Когда же. Ольга не рассказывала, что уже несколько раз… Тут она каждый раз останавливала себя. Нет, важно только то, что впереди.
Беременность протекала спокойно, без тошноты и причуд, врач поначалу вызывала Олю каждую неделю, но потом отпустила, успокоив, что теперь правильное время, и бояться нечего. Но они и так исключили все активности, все риски, перестали ходить по друзьям, Максим не включал дома ни компьютер, ни приставку, мол, а вдруг излучение навредит? Оксана, моложавая ещё, бойкая преподавательница, невысокая, пухленькая, через день заставляла мужа ездить на другой конец города за свежими фруктами и овощами для дочки. Борис вечерами пропадал в гараже, где, обустроив маленькую мастерскую, всё пилил и стругал мебель, игрушки, безделушки. А Оля молчала и перечитывала Жюля Верна и Генри Хаггарда, когда мама отобрала все книги про генетические заболевания.

Олькина одноклассница — Вася —  бывшая студентка Оксаны, смешная девчонка в вечно испачканной красками одежде, частенько заезжала к ним в гости, во все глаза глядела на счастливую семью. Неуверенная, недолюбленная, она упивалась их отношениями, как своими, и всё набивалась Оле в лучшие подружки.
— Вась, говорила ж я тебе, что ничего не выйдет. Поберегла б ты себя, — тихо утешала её Оля, утопая в большом кресле, едва видная за ворохом покрывал и подушечек. — Сразу было понятно, что он кобель.
— Но так хотелось поверить! — всхлипнула Василиса и жалобно взглянула на подругу: — А так хочется, чтобы как у вас!
— Всему своё время, Вась, — уже не скрывая усталости, твердила девушка, одной рукой поглаживая живот, другой почёсывая пушистый подбородок Лёвы. — Тебе всего двадцать два, вон, мои родители поженились, когда маме было лет тридцать.
— Правда? — Вася настолько вжилась в роль причудливой художницы, что за пределами мольберта плохо разбиралась в чём-либо, а уж тем более —  в мужчинах.
— Правда-правда, — тяжело вздохнула Оля, выкарабкиваясь из своего гнезда. — Возьми Лёвку, я в туалет опять. Надоело уже бегать писать! Даже в парк не выйти — там туалетов нет.

Василиса не ответила, проводив увеличившуюся фигуру подружки долгим тоскливым взглядом. Оля не выпячивала своё счастье, но и не скрывала его, а от этого становилось ещё хуже. Получается, ничего толком не просив, она получила всё, чего так отчаянно желала Васька: любящие родители, своя квартира, муж, который с неё пылинки сдувал, и ребёнок! Как же Вася сама мечтала о такой жизни — так и представляла себя с ладонью на круглом пузе, выбирающую ползунки и подгузники.



Митя был случайным плодом ошибки и слабости. Само его существование служило постоянным напоминанием низости матери, её предательства и малодушия. И Василиса никак не смогла полюбить некогда столь желанного ребёнка, в каждом движении, в каждой черте узнавая отца, который о нём даже не знал. Первые одиннадцать лет жизни мальчик прожил на попечении у бабушки — пахнущей детским мылом и “Красной Москвой” Маргариты Васильевны, скромной крохотной женщины с печальным взглядом за толстыми стёклами немодных очков. Дед Вася, ярый поклонник военных фильмов и портвейна, к тому времени тихо помер на даче, но его матерные частушки ещё долго эхом гуляли по крохотной квартирке его самых нелюбимых женщин — дочери и внучки.
Бабушка почти никогда не повышала голос, ещё реже проявляла нежность и интерес к Мите, который в итоге рос почти беспризорником. Василиса навещала очень редко, раз в пару месяцев приезжая с пакетами продуктов. Они садились на кухне, и мальчуган рассказывал новости, но женщина почти не слушала и никогда не смотрела ему в глаза.

Близких родственников у них не осталось, новых мужчин в семье не появлялось, и Митя, к удивлению бабушки, начитавшись приключенческих романов, проявлял не свойственные его возрасту мудрость и силу воли. За ним всегда стайкой ходили одноклассники, ученики младших классов глядели на него с восхищением, а девочки так и норовили сесть ближе. Но за показной бравадой и стойкостью скрывалась глубокая печаль и травма, поэтому каждый, кто заикался о неполноценности его семьи, сразу получал по зубам. Эта вспыльчивость и стремление защитить всех слабых привели к тому, что Маргарита Васильевна всё чаще заходила к директрисе выслушивать гневные тирады, а районный участковый шутил, что мальчуган ему уже как внук.

К шестому классу Дима немного успокоился, с головой уйдя в учёбу: после посещения павильона “Космос” на ВДНХ летом он так увлёкся космосом, что вовсю замечтался пойти в космонавты и торжественно пообещал бабушке впредь учиться на одни пятёрки. А вот участковый — Георгий Романович — стал частым гостем, сначала оправдываясь заботой о мальчике, затем нашел силы признаться, что давно был очарован скромной Маргаритой Васильевной. Так в его тонком морщинистом лице в очках в стальной оправе Митька неожиданно обрёл отеческую фигуру. Маргарита Васильевна в качестве поощрения за прилежную учёбу смогла выбить ему путевку в лагерь в Пятигорске на весенние каникулы, даже не спросив мнения дочери, которая появлялась всё реже.

В предпоследний день учёбы перед отъездом, на удивление солнечный, Митя с одноклассником и закадычным другом — Лёшкой — решили погулять по району, попугать голубей и погоняться за одноклассницами. Чтобы попасть в парк неподалёку, нужно было пересечь шумный проспект, по центру которого гремели и дребезжали старые трамваи, неповоротливые и душные. Один такой как раз подъезжал к остановке, когда мальчики спешили по нерегулируемому пешеходному переходу. Митька, как всегда, бежал первый, в расстёгнутой куртке, с шапкой в руках, большой грязный портфель болтался за спиной. Он оглянулся на друга, громко рассмеялся, почти поравнявшись с замедлявшимся трамваем. Митя решил в шутку изобразить, будто ударяется головой о металлический корпус машины и отскакивает мячиком, покрасоваться перед Лёшкой. Не слыша пронзительных сигналов машиниста, он с разбегу впечатался лбом в бок трамвая, не рассчитав сил. Глухой звук удара показался приятелю оглушительным, затмившим шум оживлённого проспекта.

— Вась, тебе нужно срочно приехать, — еле выговорила бабушка сквозь рыдания. — Митька… наш Митька!
Хоронили мальчика в закрытом гробу: от лица почти ничего не осталось. Это стало последней каплей в и без того натянутых отношениях между Маргаритой и Василисой. Они винили друг друга в случившейся трагедии, проклиная и обвиняя, выжигая остатки тепла и привязанности. Отцу Мити никто не сообщил о смерти сына, как никто в своё время не сообщил и о его рождении. Жизнь мальчика вспыхнула и исчезла, не оставив ничего, кроме ужасающей боли, пустоты в сердцах женщин. И Василиса, раньше скупая на проявление эмоций, теперь совершенно отгородилась от мира, отрезала себя стенами из презрения, махнула рукой на все амбиции и желания. “Ради чего жить?” - задавалась она вопросом, забывая, что почти никогда не проявляла материнской заботы, любви и нежности к Митьке. Не сумев отстоять любимого мужчину, теперь Василиса потеряла другого, который должен был быть единственным, сокровищем, чудом, оберегаемым и обласканным.



— Макс, я что-то нехорошо себя чувствую, — Оля неловко прошаркала на кухню в пушистых тапочках-зайцах и громко икнула. — А сейчас Васька должна зайти, оставить какую-то посылку для мамы.
— Что болит? Тянет внизу? Врача вызвать? — муж сразу бросил полотенце, забыл про картошку, которую собирался варить, кинулся к Ольге, усадил в мягкое кресло, ради которого холодильник из маленькой кухоньки перенесли в прихожую.
— Не суетись, — махнула она на него рукой, — Хочу “Фанту”, прям не могу. И кальмаров сушёных, — Оля с трудом подвинулась, чтобы пустить Лёвку запрыгнуть рядом и лечь к ней на колени.
— Так, вот солёное тебе запретили, поэтому держи только “Фанту”, извращенка моя, — поставив перед ней стакан напитка, который Максим предусмотрительно вытащил недавно из холодильника, он чмокнул её в лоб. — Ничего, уже скоро. Только представь!

— Перестань так радоваться, это не тебе баскетбольный мяч рожать, — хихикнула девушка, когда Макс нежно прижался щекой к её животу и закрыл глаза. — О, вот и Васька! — и в следующую секунду раздалась мелодичная трель звонка.
Василиса, взбудораженная и взъерошенная ещё больше, пришла похвастаться красками, которые получила на почте. Она увлеклась новой техникой живописи и не могла дождаться возвращения Оксаны из поездки в Сочи, чтобы обсудить. Оля, успокоившаяся после стакана любимой газировки, пребывала в добродушном настроении и вскоре сама с упоением делилась с подружкой переживаниями и впечатлениями от последних месяцев беременности.
Немного погодя улыбка сползла с побледневшего лица Василисы, и весь энтузиазм сошёл на нет. Ольга не замечала жадный взгляд, пожиравший её огромный живот, уютную кухоньку и громко мурчавшего кота. Своим свечением и благодатью она пробудила в душе несчастной Васьки что-то такое тёмное и завистливое, свербевшее внутри неумолчной дрелью.

— Вась, а хочешь потрогать? Ксюха пинается, ох, чувствую, набегаемся мы с ней!
Приложив дрожавшую ладонь к тугому пузу подруги, Василиса замерла, вся обратившись в чувства: дитё толкалось и ворочалось, посылая ей через кожу столько тепла и энергии. Девушка разрыдалась от переполнивших её ощущений, уткнулась давно немытой головой в колени Ольги, которая опешила от такой реакции.
— Васька, ты чего? Ну что же ты? Перестань, всё будет хорошо, — Оля нежно гладила девчонку по макушке и вздрагивающим плечам, внезапно почувствовав неловкость за своё неприкрытое счастье. — А хочешь быть крёстной? — это предложение её саму удивило, но показалось в этот момент самым правильным.
Василиса успокоилась и тут же начала строить планы, сидя на полу у ног Ольги. Размечталась о крестинах, о платьях, похожих на заварные пирожные, о первом дне в детском саду...
— Так, подожди, я на минуточку, — переваливаясь в разные стороны, как гусыня, Оля поковыляла в сторону туалета, — Мучение сплошное, не могу просто! Васька, не смейся! А то я засмеюсь и наделаю лужу прямо в коридоре!
Раздался щелчок щеколды, губы , что-то стеклянное блеснуло в её неухоженных руках, сухих от воды и красок. Кот Лёва настороженно мяукнул со своего поста на шкафу, когда вернувшаяся хозяйка залпом выпила очередной стакан “Фанты” и довольно крякнула, стоило пузырькам ударить ей в нос.




В лучших сказочных традициях Ольга терпеть не могла свою падчерицу. Лена казалась ей слабой, избалованной, взбалмошной девицей, которую нужно держать железной рукой. После того, как попытки родить своего ребёнка провалились, Ольга приняла решение вырастить из девчонки нормальную уравновешенную женщину — гордость родителей. Одна незадача — Лена упорно не хотела становиться “нормальной”. Она пропадала в художественной школе, красила волосы в яркие цвета, якшалась с неблагополучной компанией, отказываясь встречаться с приличными дочерьми Ольгиных подружек. Всех достойных молодых людей из обеспеченных семей она отвергала, раз за разом взрываясь истериками, мол, замуж не пойдёт, а будет художницей.

Оля никогда не рассказывала новому мужу подробностей о жизни до встречи с ним, о предыдущем браке. Её родителей он видел лишь раз — на свадьбе, и то, Оксана с Борисом коротко поздравили молодожён и быстро ушли после официальной церемонии. Уточнять Виталий не стал, позволив супруге выстраивать жизнь с чистого листа. Однако, подсознательно он чувствовал, что когда-то случилась трагедия, сломавшая Ольгу без надежды на исцеление. Поэтому Витя не горел особым желанием встревать в бесконечные ссоры своих женщин, предпочитая оставаться в скромной роли “добытчика”, не понимая всей глубины их переживаний. Решимость и твёрдость характера оставались за порогом квартиры, в которой всегда витал дух непонимания и взаимных упрёков. С дочерью Виталий никогда не был близок, а схожесть девочки с его первой женой была настолько сильна, что порой ему проще бывало занять позицию беспристрастного наблюдателя. Даже когда Ленка ревела в углу, отхлёстанная ремнём так, что ещё две недели не могла сидеть. Даже когда сбегала из дома, резала руки, когда бросила учёбу в академии МВД и отстригла длинные волосы. Он купил ей студию на другом конце города, помог обустроить и регулярно, против её воли, переводил деньги на карту, словно ежемесячно отмечаясь в графе “родительские обязанности”. С тех пор атмосфера в его собственном доме стала намного более благодушнее, и Виталий смог спокойно выдохнуть и признать, что жизнь удалась.

— Знаешь, я же хотела тебе лучшего, — начинала Оля, пока шли гудки, но стоило падчерице принять вызов, как просыпалась та её злая часть, что вечно стремилась перекроить Лену под себя. Сколько раз хотелось поведать ей историю про Ксюшу, маленькую Ксюшу, которую она даже успела подержать на руках. Про первого мужа, который не выдержал горя и ушёл, про подругу, которая пропала без объяснений прямо накануне трагедии. Подарить всю нерастраченную нежность и тепло, в которой девочка остро нуждалась. Но все эти сожаления проходили, исчезали, как плохой сон.



С появлением социальных сетей Вася довольно долго не поддавалась соблазну разыскать Ольгу. Они не виделись больше пятнадцати лет, и женщина долго не могла заставить себя напечатать даже её имя. А с Максимом Василиса не виделась с той самой чудовищной ночи, когда он приехал к ней пьяный в хлам, рыдающий, что-то невнятно бормочущий. Те несколько часов она запомнила на всю жизнь и часто воспроизводила вплоть до минуты. Его яростный стук в дверь поздно вечером, боль в каждом движении, разбитые в кровь костяшки пальцев после того, как он колотил стену от бессилия что-то исправить. Спасти. И своё неловкое тело Вася предложила только для утешения, для отвлечения, даже не думая о том, что раздевала мужа подруги, которая в это время, по его же словам, лежала в больнице. Или же… Кого она обманывала? Именно этого и добивалась.

Ей удалось найти Ольгу через её мать: Оксана вела активную жизнь даже на пенсии, подрабатывая репетиторством, рисуя в своё удовольствие. Они с мужем часто путешествовали автостопом, собирали большие компании. И Василиса каждый раз не могла сдержать ностальгических слёз, глядя на их счастливые лица. Спустя время она пересилила себя и зашла на страничку бывшей подруги, но информации там было мало: другая фамилия, старое фото, почти никаких записей, по которым можно было понять, чем сейчас живет Оля.
Лишь после своего фантастического преображения Василиса достаточно осмелела, чтобы написать и выдержать томительное ожидание ответа. К её удивлению, Ольга откликнулась с энтузиазмом, предложила приехать в гости, расспрашивала о годах, что они не виделись.


— Лена, я хочу, чтобы ты приехала и познакомилась с моей старой подругой. Мы много лет не виделись, она тоже художница, училась у твоей ба… у моей мамы.
— Ольга, извини, я не могу, — что-то в тусклом голосе девушки насторожило даже обычно равнодушную к ней мачеху. — Мне нужно закончить к следующему четвергу, и…
— Хотя бы на час, пожалуйста. Лена, я редко тебя о чём-то прошу, — в ответ раздалось еле слышное скептическое фырканье. — Лен, давай не будем ссориться.
— Я даже не начинала, — огрызнулась та, прикуривая очередную сигарету. Через минуту молчания всё же сдалась: — Когда?
— В субботу, к пяти вечера. Я приготовлю твою любимую картофельную запеканку.
— Только без печёнки, — устало выдохнула Лена, и Ольга представила её дрожащую, укутанную в старое одеяло, на балконе, с тёмными кругами под запавшими глазами на исхудавшем лице. — Помните наш уговор? Я больше не хочу выслушивать, какая я дрянь, что бросила академию.

— Леночка, это давно в прошлом, — попыталась успокоить её женщина, но сама поняла, насколько фальшиво звучала: — Хорошо, я поняла. Главное, приезжай. Поговорите с Василисой, может, ты снова вернёшься к рисованию.
— Ольга, откуда такой внезапный интерес к моему творчеству? Насколько помню, это “жалкое занятие тунеядцев-алкоголиков, которым самое большее можно заниматься в свободное от нормальной работы время”.
— Давай договоримся, чтобы и ты держала себя в руках. Жду тебя в субботу, — чувствуя подступающий гнев, Оля отключила вызов и отбросила телефон на диван. — Невозможная девчонка!

В назначенный день Лена, кое-как замазав все синяки, скрыв порезы слоями чёрной одежды, с ярким макияжем, за которым незаметно безжизненного взгляда, приехала в квартиру отца, заранее купив себе бутылку вина. Ольга пила только красное полусладкое, а девушка не собиралась оставаться трезвой в такой тяжёлый вечер. Заблаговременно принятые седативные приятно расслабили её нервы, но для общения с мачехой этого никогда не хватало. Стоило ей переступить порог, как она натолкнулась на папу, готового к выходу:
— Привет, пап, — неловко позволив себя обнять, Лена вопросительно взглянула на него: — Уходишь? — как она ненавидела его за эту слабость и неспособность постоять за неё хоть раз.
— Д-да, малыш, на работе ЧП, нужно съездить в офис. Но я постараюсь скоро вернуться, не скучайте.
— Ага, конечно, — скривилась девушка, стягивая длинный шарф. — Вот и пообщались, — последняя фраза ударилась о закрытую дверь и осыпалась острыми осколками.
— Вот и Лена! — Ольга пристально оглядела падчерицу, держа за плечи на расстоянии вытянутых рук, а затем неожиданно притянула её к себе и обняла. — Хорошо, что ты приехала.

У мачехи случались периоды нежности и относительной адекватности, когда она не впадала в размышления об эзотерике и связи душ. Тогда Ольга пыталась всячески восстановить общение с падчерицей, скупала ей сомнительные вазочки и шкатулки, привозила еду и часами гуляла с Генрихом. В тот тёмный период, пока Лена лежала в клинике, их отношения были настолько близкими и заботливыми, насколько это было возможно между такими разными людьми. Надо отдать Ольге должное: тогда она ещё верила врачам и понимала, что одной “силой воли” падчерица не выкарабкается. Однако месяцы шли, девушке не становилось хуже, депрессивное расстройство не отступало, и Оля начала верить, что это лишь игра на публику и бунтарская блажь. Она воспринимала это как личное оскорбление: ну не могла она так просчитаться и вырастить такую слабую неудачницу.
— Здравствуйте, — Лена протянула симпатичной незнакомке, сидевшей на кухне, тонкую ладонь, — Приятно познакомиться.
— Привет… — Женщина глядела на неё во все глаза, словно увидела призрака, и не сразу взяла себя в руки. — Прости, у меня ощущение, словно мы уже виделись.
— Может, у Оксаны на кафедре? — пожав плечами, девушка взяла штопор и принялась открывать вино, не дожидаясь разрешения Ольги, но той хватило такта сдержаться. — Вы что пьёте?
— О, я принесла с собой, — и Василиса со странной усмешкой, откинув с глаз прядку каштановых волос, указала на открытую бутылку красного сухого. Точно такого, как в руках Лены. — Художники мыслят схоже, — хихикнула она совсем по-девчачьи.

Спустя часа полтора пространных обсуждений общих знакомых и основных жизненных достижений, Василиса наконец отставила бокал и уже без улыбки задала давно мучивший её вопрос:
— Оль, а где Ксюша?
Лена, до этого пропускала болтовню мимо ушей, разглядывая старые фотографии времён их юности, вопросительно взглянула на мачеху, чьё лицо болезненно исказилось. Она всегда знала, что в предыдущей жизни Ольги было что-то такое, за что приходилось расплачиваться именно ей — несчастной падчерице.
— Ты разве не знаешь? Помнишь нашу последнюю встречу? Тем вечером, вскоре после твоего ухода, мне стало очень плохо. Я попала в больницу с подозрением на… — на памяти Лены такой ранимой и беспомощной Ольга ещё никогда прежде не выглядела. — Мне дали её подержать немного, попрощаться.
Резко подскочив на ноги, пошатнувшись, женщина как могла, с достоинством удалилась в комнату, оставив после себя гнетущий смрад скорби и сожалений. Лена, закусив губу, нахмурившись, о чём-то сосредоточенно задумалась, крутя в руках вилку над едва тронутым куском запеканки.

— Видимо, поэтому она была такой паршивой мачехой, — наконец ядовито выплюнула девушка, но слеза, прочертившая влажный след на слое тонального крема, выдала её настоящие переживания. — Она же не всегда была конченой тварью?
— Оля была ласковой и заботливой, — Василиса не хотела причинять боль девчушке, к которой уже прониклась глубокой симпатией, но не могла ей соврать: — Когда они с Максимом поженились, это была самая красивая пара института. Я… Я должна была стать крёстной.
— Почему ты пропала? — бледное лицо Ольги из полумрака коридора выглядело, как посмертная маска, покрашенная флуоресцентной краской. — Почему крёстная моего будущего ребёнка исчезла в тот же вечер, когда я его потеряла?
— Я не… — Василиса медленно поднялась из-за стола, поправила пиджак и откинула с лица волосы: — Я, пожалуй, пойду. Мне не…

— Ты не отвечала на звонки, — продолжала настаивать Оля, подходя ближе. Лена хотела было скрыться от этой безобразной сцены, но тяжёлая рука мачехи легла на её плечо. — Не навещала, не поинтересовалась, а родилась ли уже твоя крёстная.
— В чём ты меня обвиняешь? Стала бы я… Стала бы я появляться спустя столько лет, если бы… — судорожно выдохнув, Василиса покачнулась и схватилась за спинку, прижимая ладонь к груди, где бешено колотилось сердце.
— А как ещё объяснить?! — хватка на плечах Лены стала невыносимо болезненной, но девушка сидела, не шелохнувшись. — Даже Максим сбежал из больницы, пока я… Пока я рожала нашего мёртвого ребёнка!
Оля дёрнулась, как от пощёчины, колени подкосились, и, если бы не подхватившая её падчерица, упала бы на холодный, безупречно чистый пол кухни. Пазл сложился в отвратительную картину, настолько мерзкую и невероятную, что Лена едва успела достать мусорное ведро, в которое Ольгу и вытошнило. Вася, бледная, покрытая испариной, съёжилась у батареи, прижимая ладони к лицу.

Обняв мачеху, Лена чуть покачивала её, баюкала, вытирая беззвучные слёзы, шептала бессмысленные утешения, в один момент простив ей все бури и срывы, все жестокие методы воспитания. Девушка знала её слишком хорошо, поэтому не стала спрашивать, почему та не рассказала об этой трагедии раньше, почему вместо этого отгородилась стеной высокомерия и холодности.
— Спустя девять месяцев я родила сына, — подала голос Василиса, дотянувшись до вина и сделав солидный глоток. Помешкав, протянула бутылку Лене и кивнула на Ольгу. Девушка заставила мачеху приподняться и чуть ли не с силой влила ей в рот напиток. — Я так и не смогла полюбить Митю, хоть и всегда мечтала о своём ребёнке, ты должно быть помнишь.
— Ему должно быть сейчас сколько? Пятнадцать? — чуть успокоившись, Оля села, прислонившись спиной к стене, не выпуская из рук холодные ладони падчерицы.
— Было одиннадцать, когда случилась… авария, — женщина медленно выдохнула и смахнула слёзы. — Ничего, я отгоревала. Мы с ним ещё встретимся, и тогда я буду чаще говорить, как люблю его.
— Пожалуйста, скажите, что этого Максима жизнь наказала, — прокашлявшись, хрипло произнесла Лена и, бросив пустую бутылку вина в мусорку, заглянула в шкаф. Прежде такая дерзость была бы тут же наказана грубым окриком, но Оля лишь подсказала, с какой полки достать бутылку эстонского бальзама. — Я так понимаю, он в последний момент испугался отцовства?

— Думаешь, он на самом деле мог… Мог что-то сделать, отравить меня?
— Одного того факта, что в ту ночь он поехал пьяный к твоей подружке, уже говорит не в его пользу. Василиса, вы же поэтому боялись потом показаться Оле на глаза?
Виталий медленно подходил к дверям квартиры, ожидая с лестничной площадки услышать крики и ругательства, но из-за двери раздавалась музыка и женский смех. Когда он заглянул на кухню, то так и замер с открытым ртом:
Три женщины сидели вместе на полу, изрядно пьяные, хохотавшие во весь голос над видео, которое Лена показывала со своего телефона. Под раковиной красовался ряд пустых бутылок разного алкоголя, стол завален обёртками конфет и апельсиновой кожурой.
— О, муж! — хихикнула Ольга и послала ему воздушный поцелуй: — Иди посмотри, тут кот пытается… Ой не могу! Пытается запрыгнуть на стол и не может! Вить, я хочу котика! Девочки, поехали завтра в приют?
Им потребовалось много сил, чтобы уложить разгулявшуюся Олю спать. Лена с Василисой, отказавшись от не очень убедительного приглашения Виталия остаться переночевать, вместе вышли на открытый балкон у лифта. Помешкав, девушка достала пачку сигарет и протянула её своей спутнице.

— Только маме не говори, — шепнула Вася и вновь захихикала, чувствуя себя совсем молодой и обновлённой. — Ох, как же хорошо было об этом поговорить вслух.
Она окинула долгим изучающим взглядом притихшую девицу, успевшую смыть остатки макияжа, изрядно испорченного слезами. Затем подошла и крепко обняла её, поцеловала в макушку и не отпускала добрых минут десять, а их едва зажжённые сигареты успели истлеть до самого фильтра.
— Всё изменится. Поверь, достаточно будет одного взгляда.


Спустя два месяца тело Лены найдут на подъездной дорожке у её дома. Окно студии на пятнадцатом этаже было распахнуто настежь. Генрих в это время сидел на коленях Марата в приёмной ветклиники в ожидании планового осмотра.



Сезон жатвы окончен. Кровожадные боги природы приняли подношения.