Выйти замуж за еврея или авитаминоз

               


                Перельмутов 
                Феликс Михайлович.


                ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ЕВРЕЯ
                И Л И
                А В И Т А М И Н О З.               
    
                киноповесть.

            


                Авторские права защищены в РАО.
                Тел.  8-916-232-1267.
                Почта: felikc43@yandex.ru
               



               


                М О С К В А - 2020.








      Из динамика на стене плацкартного вагона звучали позывные московского радио. За окном мелькали невзрачные пригороды сто¬лицы, а в воображении лежащего на верхней полке человека воз¬никал образ стоглавого града.
      Плыли и множились летящие в голубое небо золотые, звездные, расписные купола. Малиновый перезвон стройно и высоко раз¬ливался по необъятной шири празднично прибранной земли.
      Сказочным видением явилась девушка. Юная и воздушная, без¬звучно ступая по облакам, устремилась она к зрителям.
      - Здравствуй Антон, - прошептали её прелестные губы.      
      - Здравствуй, Юлька, - блаженно шепнули губы пассажира.
      - Москва, голубь! Просыпайся! - зычно провозгласила у са¬мого уха Антона дебелая молодая проводница, убирая со стола.
      Синим пламенем вспыхнули и рассыпались в прах купола. Дре¬безжание стаканов разрушило стройную фугу колокольного дива, погрустнело и растворилось в небытии прекрасное лицо девушки.
      Поморщившись и, обреченно вздохнув, Антон открыл глаза, от¬бросил одеяло, выпростал и свесил, облаченные в затертые джинсы, голенастые ноги, и, тоном приговоренного к повешению, поинтересовался у молодухи:
      - Чайком побалуемся, мать?
      - Побалуешься, отец, в буфете на Курском, - с профессио¬нальным садизмом в голосе, ответила проводница.
      Тройка пассажиров, ни на кого не обращая внимания, резалась в карты.
      - Не дай помереть, попои, - униженно канючил Антон.
      - Да выпили уже все, - не очень уверенно ответила проводница, с любопытством взглянув, на сгорбившегося между полками вихрастого парня, чем-то похожего на актёра Александра Абдулова.
     - Я загляну все же О’кей? - не унимался пассажир.
     - О'кей, ядрёна вошь, - осклабилась доведенная до грани
молодуха.


       Москва. Представьте на минутку, почти немыслимую картину -
 её улицы без уличного шума.
       Несется лавина машин, но без визга, треска и фырканья;
 не хлопают двери троллейбусов, не громыхают ящики у гастроно¬мов.
       Удивительно, но именно по такой Москве шел наш герой.
       Но, воистину, удивления достойно было другое: человек, ша¬гавший по Москве, слышал то, что нормальным людям слышать не дано.
       Вот молодая мать безуспешно пытается урезонить годовалого карапуза, а наш герой вместо рёва младенца слышит прозрачный, праздничный звон колокольчика.
       Юная девушка простучала каблучками по лестнице, ведущей к кинотеатру "Россия", а ухо нашего героя уловило, виртуозно исполненное арпеджио на ксилофоне.
       Маленький, весь помятый, автомобильчик неизвестной модели, виляя расхлябанными колесами, вырулил на проезжую часть, а до слуха нашего героя долетело жалкое поскуливание бездомного шпица.               
       Бедрастая "вамп" царственно продефилировала по улице, выз¬вав музыкальное видение солирующей виолончели, а человек в кургузом пиджачке вышагивал под, незабываемую, музыку Чаплина.   
       Мелькнуло улыбчивое и прекрасное в окне автомобиля девичье лицо - нежно и печально прозвучала и растаяла вдали флейта.
       И вдруг - мандолина. Как завороженный, шел Антон на её звук.
       На одной из скамеек, густонаселенного сквера, сидели двое: он и она.
       Это не смутило, захваченного музыкальным видением, нашего героя.
       - Можно я посижу, послушаю? - обратился он к молодым людям.
       - Что? - удивилась девушка.
       - Вас.
       - Фи, как глупо! - капризно скривила губы мандолина.
       - А, понюхать не хочешь? - сунув под нос Антону кулак, поинтересовался симпатичный хам, ее спутник.

       И сразу все пропало. Тарахтение, визг, грохот - озвученный мусор Москвы хлынул в уши, смазал яркие музыкальные краски.
       Антон вошел в метро и здесь вновь обрел утраченный дар.
       Дуэт влюбленных, нашедших уединение в давке метро, музыкой скрипок наполнил подземные своды.               
       А вот и скрипки в земном воплощении. Откуда такие! Две ботичелливские феи играли Вивальди. Рыдать хотелось от такой красоты. Публика слушала, но подавала мало. Антон выгреб карманы и поделился с феями в меру своих скромных возможностей.
      То весело, то печально звучали клавиши ступенек эскалатора,
в зависимости от того, кто выстукивал по ним свою партию.

      От метро на площади Ногина Антон вышел к проезду Сапунова,
обогнул ГУМ, и замер, восхищенный увиденным. Вот оно чудо!  Купола Василия Блаженного!  Башни Кремля!  Золотые маковки храмов!
      Музыка звучала над древним градом, который сам был музыкой. Волны прекрасного хорала негромко плыли над миром, и сотни колоколов согласно и дивно вторили высокой ме¬лодии...


      Телевидение.
      Небольшой оркестр в одной из студий готовится к записи.
Музыканты волнуются. Трубач то вставит, то вытащит мундштук, барабанщик рукавом пиджака трет и без того сияющую тарелку; пробует, срываясь на фальцет, голос солист. Парень, видимо, впервые на телевидении и со смешанным чувством страха и любопытства наблюда¬ет, как из боковой ниши, словно орудия на исходную позицию, техники выкатывают камеры.
      - Я петь хочу! - козлетонит он, прокашливается и снова блажит: - Ах, как я хочу петь!..
      Облысевший звукооператор, индифферентно, расставляет микрофоны.
      А вот и его антипод, наш герой - вихрастый, нескладный и сосредоточенный. Он, озабоченно, что-то объясняет то одному, то другому оркестранту, и, вдруг, резко повернувшись, вперяет пристальный взгляд в объектив.


      По длинному студийному коридору средним аллюром проносится помреж - красивая теледива с медальоном переговорного устройства на груди. Вот она торопливо постучала и распахнула дверь музыкальной редакции.
      - Входи, ничего не будет, - пригласили ее.
      - Начинаем, - озирая присутствующих, деловито бросила помреж.    
      - Ц-с-с, - зыкнула на вошедшую, азартная тощая девица, изогнувшаяся буквой "Г" в паре с крупным, средних лет мужчиной. Он был за¬нят: сосредоточенно и напряженно, так, что испарина оросила лоб, двигал по краю стола мясистым носом копейку.
      Несомненно, дух творчества царил в редакции. За столом с телефонами и факсом один из редакторов увлеченно тренировал спичечный коробок, пытаясь, щелчком из положения «лёжа», поставить его на «попа».
      - Не понимаю, - задержав взгляд на коленях помрежа, воскликнул он, - как может двадцатиминутный сюжет стоить сорок рублей?
      - Бедненький, ты думал здесь Голливуд, - съехидничала тощая, и изогнувшись ещё более, заглянула в глаза сопящему коллеге, – кончай филонить, Шурик! Ноздрей, голуба! Не губой!..
      - Начинаем, Александр Николаевич, - потоптавшись козочкой, обратилась к Шурику помреж.
      - Начинайте, начинайте, - не поднимая головы, пробасил Шурик, - включите монитор!
      - Безобразие! - громко сказал начальственный женский голос из аппарата, но со вспыхнувшего экрана на озадаченных зрителей уставилось недовольное лицо Антона.
      Шурик распрямился - лицо на экране смерило его взглядом. Шурик отошел в угол, сел в кресло - лицо осуждающе посмотрело ему вслед.
     - Безобразие, прошло уже три минуты прогона, а я не вижу ни Стеблова, ни Пенкиной! - грозно звучал голос из ящика.
     - Мы здесь, Луиза Львовна, - суетливо включив связь, проговорила помреж.
     - Где?
     - В редакции.
     - Чаи гоняете?
     - Нет, копей...  то есть... мы уже идем... 

     Режиссерская аппаратная.
     Луиза Львовна энергичная женщина средних лет, стриженная под мальчика, в одежде унисекс нервно пляшет у своего пульта, поминутно подбегая к стеклянной переборке, отделяющей аппаратную от сту¬дии. Залитая потоками света, населенная, беззвучно передвигающимися людьми и аппаратами студия, увиденная сверху, кажется гигантским аквариумом.               
     Операторы выбирают точки, и на мониторах беспорядочно возникают то лица музыкантов, то общий вид студии, то эмблема передачи.
      - Ну, работа, - сетует режиссер, - интересно, главный делает выводы? - И тут же, без перехода, включив студию, объявляет:
      - Внимание! Начинаем! Да, чуть не забыла, - двойка, Вадим! У тебя, дорогой, на общем плане слишком много пола.  Ты как-то реши эту половую проблему, добро!.. Ну, всё, поехали!
      Звучит музыка.
      В видоискателе камеры заставка: Фестиваль песни «Здравствуй столица».  Оператор нажимает кнопку коммутации, и картинка меняет¬ся: кларнетист, с очень грустным лицом, выдает немыслимо сложные рулады. Телекамера отъезжает, и на экране уже весь оркестр, захваченный магией музыки.
      - Так, очень хорошо, - воркует Луиза. - Пишем песню. Вадим, делаем, как договорились - панорамка по оркестру и крупняк на со¬листа. 

      - Раз, два, три, четыре, - Антон дал отмашку и ударил по струнам. Стройно вступил оркестр, но замешкался и чуть сбился с ритма незадачливый солист.
       - Стоп, стоп, стоп! - перекрывая музыку, возопила режиссер, - друзья мои, мы не на похоронах! Давайте без халтуры. Лебедев, что с твоим солистом? Разбуди его, дорогой.
       Антон подошел к флегматичному, чуть живому солисту, и что-то шепнул ему на ухо – тот, конвульсивно, дернулся и выпучил глаза.
       - Осламов, добавь пару киловатт на певца, -  попросила режиссер.
       Ожил, задвигался один из сотни софитов под потолком студии.
Выразительнее и глупее стало лицо солиста.
       - Нормально, так и держи, - командует Луиза, и обращается к зву-кооператору за соседним пультом:
       - Ты   готов?
       - Угу, - кивает головой звуковик.
Луиза бросает последний взгляд в студию и щелкает пальцами, - начали!

      В музыкальной редакции внимательно следили за записью.
      Старательно, вдохновенно, но нелегко работал певец.  Вот на экране его поясной план - бисеринки пота оросили напря¬женное лицо, затем в кадре поочередно - оркестр, руки гитариста, барабаны и снова певец.
      Но что это?!  Музыка звучит, а губы солиста плотно сомкнуты. Совсем спокойно, даже равнодушно, он смотрит перед собой и, в следующее мгновение медленно начинает падать на зрителя. Мелькнув макушкой на весь экран, певец исчезает из кадра.
      Растерянно замер оркестр. Недоумение на лицах сотрудников редакции. Сорвались с мест и засуетились музыканты.
      - Врача! Пригласите врача в третью студию! - включилась по селектору режиссер.

      Несколько человек, подхватив певца под руки, выводят его в коридор.
      - Матка-боска!.. Только обморока мне не хватало. Что за мужик пошел! - причитает, влетевшая в студию Луиза Львовна. Но пауза длится недолго.
      - Сделаем так, - ухватив Антона за пуговицу, говорит Луиза. - Песня твоя, ты и споешь. Под фонограммку пойдет за милу-душу.
      - Вы знаете, не пойдет, - вежливо заявил Антон.
      - Почему?
      - Никогда не пел...
      - Не лукавьте, Антон, - переходя на «вы» сказала Луиза Львовна, - я слушала ваши записи.
      - Я тоже, - не фонтан. Но под чужую фонограмму открывать рот я не стану.
      - Час от часу не легче.  Что же прикажешь? Всё переписывать?
      - От техники, простите, я далек. Видимо, не судьба быть мне известным и богатым.
      - Не знаю, как богатым, а знаменитым вы будете - это я вам обещаю. Только не упрямьтесь, голубчик. Давайте попробуем.
      Антон пожал плечами.
      - Сеня, давай микрофоны, - набросилась Луиза на звукорежис¬сера.
      Сеня, вульгарным жестом, сдвинул с запястья манжет, показал часы.
      - Спасибочки, удружил, - сплюнула Луиза, - но имей в виду, твой инфаркт у меня в кармане.
      Сеня чертыхнулся и пошел к микрофонам.

      Антон пел.
      Вначале незнакомо, несмело рокотнул его чуть хрип¬лый баритон, но вот, осмелев, затеял спор с оркестром и, наконец, окрепнув, почувствовав власть над мелодией, заиграл, замодулировал, повел задушевный разговор со вселенной.
      Байкал, Сибирь, Россия - простое и искреннее, как в стихах Есенина, чувство - признание в любви к Родине звучало в песне.
      - Недурно. Очень даже, недурно, - обращаясь к звуковику, обронила, повеселевшая Луиза и, включив связь, подошла к стеклянной переборке.
      – Спасибо всем.


      В поисках, телефона Антон зашел в муз редакцию. Она состояла из двух смежных комнат. В дальней - несколько человек о чем-то беседовали. Антон тихонько присел к столу и на¬брал номер. 
      - Алло. Здравствуйте. Извините, я уже звонил. Да, да, Юлию. Вот как! Огромное спасибо! Да, да, записываю. Спа¬сибо.

      В соседней комнате беседа перешла в дискуссию.
      - Я не понимаю, как опытный режиссер мог докатиться до столь безответственной акции, - гудел хорошо поставленный начальственный голос, - к тому же, уважаемая Луиза Львовна, должен заметить, на сей раз вам явно изменил вкус. Ваш, незаконнорожденный певец, прошу прощения за метафору, - он ведь, действительно, не был заявлен как солист, - внешностью и вокалом смахивает на пирата, в абордажной схватке. Я считаю, передачу в эфир давать нельзя.
      - Как вы смеете! - взвилась Луиза. - Да, будет вам известно,
мой пират имеет высшее музыкальное образование, и многие считают его восходящей звездой. Ну, а о фотогеничности не будем спорить, имеющий глаза, увидит!
      - Это ваше чисто женское восприятие, - возвысил голос начальник.

      Антон не дослушал окончания спора, подавленный и злой вошел в лифт.   
      - Стоп! Стоп! Подождите! - створки прищемили крупную ногу в заморском ботинке, затем разъехались и впустили крупноголового, жизнерадостного гражданина. – Подвезёте? - улыбнулся гражданин.
      - Садитесь, если по пути? - без энтузиазма, пригласил Антон.
      - Стенька Разин, - представился незнакомец, протягивая руку, - можно просто Станислав, - арт-директор Пургачёвой. Не знаете? Узнаете. Я вас видел. Нужно поговорить.
      Он достал визитку, что-то быстро написал на обратной стороне и протянул её Антону. Лифт остановился, Стенька вышел и растворился в гулком пространстве телецентра.
       

      В автобусе давка, на дороге пробка. Уже полчаса Антон офигевал в духоте сто семидесятого. За окном сумрак и серость, капли влаги стекают по запотевшим стёклам, лица стерты и серы. На люке над головой табличка: «Единственный выход – выдернуть руки и отбросить ноги.» 
      - Наверное, мозги опухли, – прокомментировал происходящее, невесть от куда возникший голос.
      Антон потёр виски, вгляделся пристальнее, прочел: «Запасной выход. Выдернуть ручки. Отбросить люк».
      - Интересно, всем ли так фигово? – продолжил внутренний голос, но уже от первого лица, - я-то хоть сижу.
      Нависая над Антоном, кадыкастый, плохо выбритый мужчина, сквозит мутным взглядом ему в коленки, нет – чуть левее – в коленки девушки, сидящей в соседнем кресле. Сидит, съёжившись, толи от озноба, толи под этим мутным взглядом глазастое чудо и теребит юбчонку в клеточку. 
     - Куда ты её тянешь, едрит твою горечь? – прогундел не бритый, – там тянуть нечего. 
     Девчонка вскинула глаза на непрошенного нравоблюстителя, и взгляд её полыхнул рыжим огнём.
     - Пошёл на хер! – негромко, сказала она.
     Мужик остолбел и пошел... бурыми пятнами...
     - Сыкуха! Да ты хоть видела, что это такое!?               
     - Если тебе на шею повесить всё, что я видела, ты стал бы ёжиком, - тем же тоном проговорила девчонка и, поднявшись, сверху вниз посмотрела на мужика.
     - Извините, - обратилась она к Антону с застенчивой улыбкой, и легко проскользнула к выходу.
     Ушла... Как ушла!.. Антон посмотрел на кадыкастого ёжика и представил его, танцующим папуасом, увешенного гроздями неприлично торчащих бананов... и рассмеялся.
     Легкомысленный мотивчик, типа ламбады, попытался пробиться в его истомленное сердце. Настроение улучшилось. Солнышко блеснуло, вспомнив, наконец, что на дворе май...


      Парк назывался «Волчий лес». Немного осталось в Москве таких не тронутых цивилизацией уголков. Когда-то здесь была зона отдыха. Осталось несколько столиков-грибков на высоких трубчатых ножках – их облюбовали шахматисты, и дощатая хибара без окон, без дверей – остатки избы читальни. Там, у широкого стола сгрудились картёжники.
      Антон, отрешённо бродил по неожиданно густому разнотравью в тени вековых вязов и тополей, кружил в безлюдье и тишине зелёного острова, окруженного бетонным похабством спального района. Что-то мурлыча, остановился у кудрявой берёзки и карандашом набросал несколько нот на белоснежном стволе, затем в тихом восторге, крестом раскинул руки, минуту так постоял, вслушиваясь в, зазвучавшую скрипкой, новорожденную мелодию и, приникнув к стволу, негромко продекламировал звучную абракадабру: 
      - Могу-ли я!.. Хочу-ли я!.. Магнолия!..
      - Берёза обыкновенная среднерусская, - исправил заблуждение Антона некто в шкиперской бороде и фуражке с крабом, очень похожий на актёра
Джигарханяна.
      Обнимашки закончились, и скрипка замолчала. Шкипер отсалютовал Антону поднятым кулаком, вынул из-подмышки шахматную доску и жестом пригласил к грибовидному столику. Антон всмотрелся в шахматиста. Нет, этого человека он не знал, но подошёл, поздоровался.
      - Эйдельман, - протянул руку шкипер, - Абрам Давидович.
       - Лебедев Антон Кириллович, - протянул руку Антон, – мы встречались?
       - Вряд ли...  Играете?
       - Только по-крупному, - грубовато пошутил Антон. 
       - Тогда к народу, - шкипер кивнул в сторону картёжников, – игра не замысловатая, но ставки, порой, солидные.
       Подошли к картёжникам.
       - Абрамыч! – вскричал, раскрывая объятья кряжистый, топорно скроенный, но симпатичный мужчина лет пятидесяти, чем-то напоминающий актера Николая Крючкова, - куда пропал, морозоустойчивый!
        - За что Вас так? – поинтересовался Антон.
        - Здесь все про всех знают, чужаков не жалуют, а я местный, с Ярославом, - шкипер улыбнулся Крючкову, - мы соседи. А прозвание флотское – единственный на северном флоте, морозоустойчивый еврей-подводник. Двадцать пять годочков, как один день. Служил бы ещё, - списали по здоровью...

         Подошёл Роберт – крупный, большеголовый субъект глупый и болтливый.
        – Роберт, сходи за водкой, – обратился к нему Ярослав.
        – Не, я не пью.
        – А тебе и не предлагают. Сходи, будь человеком, мужик ты али нет?
        – Нет.
        – Я так и думал, – подытожил Ярослав, и тут же зычно крикнул:
        – Валет, зараза, где ты бегаешь, собачий потрох?!
        Чёрная дворняга радостно подбежала к хозяину, совершенно не обидевшись на глупую брань.
        – Корми тебя дармоеда, а за водкой сбегать некому! На, мошенник, – протянул он собаке сторублёвку, – «Путинку» и сырок. Чё улыбаешься, не докумекал?
         Пес сторублёвку принял, но за водкой не побежал, уселся у ног хозяина.
         - Добавь на колбасу, - сказал Рыбак, средних лет мужчина с серьёзным среднерусским лицом, - иначе не пойдёт.
         - Странный народ, - вступился за пса внутренний голос, - только о себе и думают...
         Снова возник Роберт.
         – Ты Павлика не видел? – обратился он к загребавшему банк Ярославу.
         – Павлика Корчагина? Видел. Он всё ещё узкоколейку к Боярке строит. Шпалы – дрова, дрова - шпалы. Я и Зою Космодемьянскую помню, – пошёл вразнос Ярослав, – очень тесные отношения были у нас с нею. Павлика Морозова тоже помню – ещё тот иуда... Ахтунг, ахтунг! – перешёл он на немецкий. – Как есть ваш имя, Люба Шевцов? - Последовала длинная тарабарщина на немецком.

        Пока тасуют и сдают карты, Федя–диабетик интеллигентного вида колобок, успевает быстрой рысцой добежать до детской площадки и вернуться к столу – фитнес.
        - Ну и кто должен держать твои карты? – интересуется Ярослав.
        - Я камешек вместо себя оставил, - поясняет Федя, - сунь под камешек.
        - Скоро нас самих сунут под камешек.
        - Тебя, я слышал, в Кремлевскую стену.
        - Что ты, я – в мавзолей! В стене народ не тот, - бомбисты, террористы, марксисты. О чем с ними беседовать... о революции?..

       Антон с интересом наблюдал происходящее. Попросил карту и карту получил.
       - Здаётся мне, черные выигрывают, - поделился он своими соображениями со шкипером.
       - Не черные, а трефы, - сказал Копчёный – субъект безликий и, действительно, темноватый. Он перекрестился и пробубнел негромко:
       - Господи, дай пару тузов.
- От гавнюков заявления не принимаются. Тебе там большая сковорода ждёт.
       - Шоб тебя черти взяли, бык.
       - Не бык, а Быков Ярослав Игнатьевич. А с чертями у меня давно договор. Я тебе там по дружбе дровишек осиновых подкину.
       Копченый открыл туза, десятку и девятку в трефях. Рука его потянулся к кону.
       - Бросаешься как лев на теплое дерьмо, там денег-то на пол стакана - сказал Ярослав и открыл двух тузов.
       - Не выёживайся, открывай третью, - прогундел Копчёный.
       - Поговори, пока в сознании, - сказал Ярослав и открыл третьего туза. - Мне вашего не надо, мне чужого хватает.
       - Ну, гад! - прошипел Копченый и швырнул карты в отбой.
       - «Что наша жизнь!..» -  шаляпинским голосом затянул Ярослав, и на радостях обздался, раздал на семерых.
       - Совсем очумел! – злорадствовал Копчёный, - на шестерых, дурья башка!.. Банчок!.. Банчок доставь!..
       Ярослав матерился, доставлял банк, но следующая свара снова шла к нему. Он победоносно оглядывал присутствующих и начинал новую арию: «Люди бьются за металл...» Его посылали спеть в места известные и уединенные. На минуту он замолкал, но удача не оставляла его, он снова выигрывал и Копчёный, поблескивая новой челюстью, восклицал:
       - Во, чудо! Ты чё ел в детстве?
       - Известно, говно, - сходу парировал Ярослав, - потому и зубы целы, не как у вас, хер фюрер.

       Шкипер плотно вошёл в игру и три раза под ряд взял банк.
       - Не иначе, твой бог тебе помогает, предположил Копчёный.
       - Бог один, что у нас, что у мусульман, что у католиков, но я атеист, - тасуя колоду, спокойно пояснил шкипер. 
       - Нет, Абрам, ты не прав, - загорелся Копчёный, -  жидов..., то есть иудейский бог не наш бог!
       - Ты не смущайся, говори жидовский, - он не обидится, - подбодрил Копчёного Шкипер, - и меня называй жидом – коротко и солидно... Знаешь какие тиражи были у романиста Андре Жида?
       - У меня в роду тоже евреи, - сказал Антон, игравший рядом со Шкипером.
       - А по лицу не скажешь, - усомнился Копчёный.
       - И у вас тоже, - серьёзно добавил Антон.
       - Не гони! – обиделся Копчёный, - мы всю дорогу муромские.
       - Я имею в виду Адама и Еву, - пояснил Антон.
       - Нет мы не от них.
       - Тогда вы какой-то другой веры.
       - Вера у нас одна. Наша, русская.
       - У нас, у р-р-р-русских всё по-честному... Шоб ты сказывся, - зачем-то грассируя сказал Шлёп-нога, - квадратный человек лет сорока с крупной шишкой на лбу. - Подними карту, Копчёный, - добавил он.
       - Да ты чё, хохол, - взвился Копчёный, - какая карта?!
       - Семёрка пик, - сказал Шлёп-нога, доставая из-под стола карту.
       - Ничего не знаю, - кипишился Копчёный.
       - Прибить бы тебе её на лоб, сучёнок, - сказал Шлёп-нога, – доставь кон и уёб...вай, пока цел.
       - Да вы, чё, охринели! Не было у меня семёрки, - вопил Копчёный, - может она там три дня лежит.
       Щлёп-нога плюнул на карту и пришлёпнул её на лоб Копчёному. Тот, не раздумывая, отмахнулся и влепил кулаком Щлёп-ноге в нос. Завязалась потасовка. Дрались азартно, хотя сумма на кону была небольшая. Шкипер и Ярослав пытались угомонить членов «клуба». Антон тоже был среди миротворцев и потому поймал глазом чей-то кулак.
       «– Ну вот опять, в чужом пиру похмелье», – сказал ему внутренний голос, - ты, бля, в натуре, без пенделей, как Дунька без пряников».
       Тональность и лексика у голоса была лагерная, а тональность мотивчика, крутившегося в голове миротворца, была приблатнённо-шансонная.          Игра закончилась. Карты под свежим ветерком порхали по поляне.
       - Ой! Ой! - вскрикнул Ярослав.
       - Что, поясница? – спросил Шкипер.
       - Да нет, днище рвёт от ваших разборок... Водка заканчивается, а они: «быть - не быть, бить – не бить» ... Горбатого, и могила не исправит. Лучше бы сбегали, пока открыто.

       Распогодилось. От утренней хмари не осталось и следа. Вышли на воздух.
       - Не причастным главные награды, – посочувствовал Антону Шкипер. Крепко досталось?
       - Слегка, по касательной.
       – Вы не женаты? – вдруг поинтересовался шкипер.
       - На перепутье.
       - Очень осторожно нужно жениться в наших краях, - сказал шкипер, - легко можно нарваться на наследственный алкоголизм...



       Восхитительные ножки звонко простучали по асфальту. Мелькнули в проёме задней двери потрепанной «Девятки», на минуту расслабились и снова пришли в движение. Красивые полу шпильки уступили место видавшим виды кроссовкам, и, ничуть не потерявшие ножки, снова мелькнули в проёме двери; весело обежали машину и основательно утвердились на резиновом коврике у педалей.
       - Я готова, Виктор Палыч.
       Каштановая в рыжену шевелюра, открытый взгляд, чуть ироничная полуулыбка и руки на баранке. Двадцать три – двадцать пять нашей амазонке. Обалдеть! 
       - Я тоже, Ирина Михайловна, - не совсем уверенно ответил мужчина на штурманском месте.
       - Поехали? – спросила Ирина.
       - Поехали, - вздохнул и украдкой перекрестил живот Виктор Палыч - средних лет, вальяжный, знающий себе цену инструктор.
       Урчит мотор, всё уверенней и уверенней знакомые ножки жмут на педали, круг за кругом одинокая «девятка» утюжит опустевший автодром.
       - Перестраиваемся, поворотник, не торопимся, - монотонно наставляет Виктор Палыч, - смотреть только вперёд и в зеркала. Не так резко, хорошо, хорошо. Еще недельку и в ГАИ.
       Рука инструктора тянется к баранке и, подруливая, накрывает руку Ирины.
       Увереннее, ровнее идёт автомобиль.
       Спокойствие, и расслабленность в вальяжной фигуре бывалого водилы. И рука его уже не на баранке, а на коленке курсантки. А она вся в полёте, чуть зарделась от похвал и, кажется, совсем не замечает этой лёгкой вольности. Ан, нет – заметила... Толи протестующе, толи от щекотки нервно передернула ногу; на секунду отвлеклась от дороги, глянула на инструктора.
       Прибалдел, сердешный, полулежит в кресле, гегемон – всё трын-трава, и рука, настырно и неуклонно стремится вверх.
       И вдруг, - Бе-мц!!!  Удар, треск!  Ирина судорожно, изо всех сил жахнула по тормозам, - сидение не выдержало напора и опрокинулось. Автомобиль перекосился и замер. Ошалевший инструктор вцепился в баранку, и выключил зажигание.
      - Докатались... мать, рвать, метать! - Нет слов, одни междометия, и побледневшая физиономия инструктора.
       Ирина лежала в опрокинутом кресле, и ноги её красовались на панели приборов. Отходя от шока, она попыталась сесть, но, взглянув на обескураженного инструктора, вдруг нервно рассмеялась, и, вытянув ноги, снова упала в поверженное кресло.
      - Смешно, - спросил Виктор Палыч, - смущённо поглядывая на интересную ученицу в интересном положении.
      - Не то слово, мачо! – всё более расходясь, ответила Ирина. – Представляете картину: вы на мне, ноги на руле и два милиционера со, спущенными, штанами, в качестве зрителей...
      - Размечталась, - криво улыбнулся Виктор Палыч и открыл дверь.
      Колесо - в колодце ливнёвки. Треснувший бампер, разбитая фара дополнили картину. Виктор Палыч, припав на колено, пытался оценить урон.
      - Помощь нужна?
      Виктор Палыч поднял голову. Над ним стояли эти невозможные ноги.  Уже на каблучках.               
      - Издеваетесь.
      - Сочувствую и дико извиняюсь, как говорят в Одессе.
      - Ничё больше не говорят? – мрачно поинтересовался Виктор Палыч.
      - Говорят, - блеснула глазами Ирина. - Когда долго гладят колено и уже невмоготу, бросаются на шею и говорят: «Я нэ можу, я вся дрожу, я порву на вас одёжу. Мабудь дам...»
     - Дашь? – не поверил Виктор Палыч.
     - Угу, - серьёзно подтвердила Ирина. – Ногой под зад.
     - Верю, - улыбнулся, Виктор Палыч, и добавил, распрямляясь, -  вы не женщина - ураган!.. Я бы вас на руках...
     - Не надо, - остановила его Ира, - слишком горячие... 



       Наверное, этот эскалатор из книги рекордов Гиннеса - самый длинный и самый медленный. В меланхолической задумчивости Антон скользил глазами по серой перфоленте людского потока, стекавшего вниз.
       Сходя с эскалатора, налетел на замешкавшуюся женщину с сумкой через плечо.
       - Извините, - растерянно проговорил он, проходя вперёд, но через несколько шагов обернулся и замедлил шаги.
       Что-то торкнуло, привлекло внимание к этой женщине в нервной толпе. Во-первых, она не спешила, а во-вторых, заметно прихрамывала.
       - Ещё раз извините, - обратился Антон к женщине, - наверное, я наступил вам на ногу.
       - Вы это мне? - женщина мельком взглянула на Антона и, поняв причину внимания к своей особе, сухо добавила, - разнашиваю туфли.
       Дошли до следующего эскалатора. Антон стоял ступенькой выше и украдкой поглядывал на женщину. Ни маленькая, ни высокая, одета буднично, прическа без изысков - аккуратный греческий узел на затылке, да пара непослушных пшеничных завитков на висках. Но глаза!.. Нет, ничего особенного. Просто ясные, как у ребёнка, серые, задумчивые, живые. И   носик!..  Прелестный, с чуть заметной горбинкой.
       Антон невольно залюбовался попутчицей.
       - Простите, засмотрелся? – извинился он.
       - Неужели на меня?.. Какая радость! – подняла недоумённо брови женщина.
       Вышли на улицу.
       Интеллигентный старик, раздавал прохожим визитки. Улыбнулся и протянул Тане картонный билетик:
       - Вас ждут большие перемены, - пообещал он ей. - Позвоните, рад буду помочь.
       Антон его не заинтересовал.
       Весеннее послеполуденное солнце, отражаясь в витринах, слепило глаза. Женщина остановилась у магазина, посмотрела на нечаянного спутника, как бы вопрошая: «Вам тоже сюда?» и вошла в магазин.
       - Вон тот, пожалуйста, в голубую клетку, - обратилась она к продавщице, - да-да, мужской.
       - И мне такой же, - напомнил о себе Антон и направился к кассе, – я заплачу.
       - Нельзя, - спокойно, но строго возразила женщина, - плохая примета.
       Расплатившись, она отошла в сторонку и высморкалась в купленный платок.
       - Пардон, - извинилась она, и добавила, рассмеявшись, - сопливая, значит умная...
       Веселье вещь заразительная: смеялась продавщица, смеялась кассирша, восхищенно взирал на свою спутницу Антон.
       Дошли до автобусной остановки. Остановились у карты Москвы.
       - Там Венеция, - кивнул в сторону Чертанова Антон.
       - Но нам туда не надо, -  из вежливости, поддержала тональность незнакомка.
       - В Лианозово? - попытался угадать Антон.
       - Нам и туда не надо, -  уточнила женщина.
       - Я вас провожу.
       - И этого не надо.
       Она достала свой новый платок и добавила:
       - Плохая примета... знакомиться на улице.
       - А если это судьба?
       - До свидания, - сказала женщина и смешалась с толпой, сплоченно качнувшейся к подошедшему автобусу.
       - Где? Где свидание? – крикнул в отчаянии Антон.
       - В Тимирязевском Загсе, - весело ответил ему из толпы какой-то юморист.
       Автобус как левиафан, чуть не лопнув, заглотил толпу и, плотоядно причмокнув, сомкнул челюсти дверей.


       Клю¬чом с брелоком в виде груши, Антон отпер номер. Разделся, меланхолично, вошел в ванную и открыл вентили. Опустил крышку унитаза и поставил на нее транзистор. Сунул и, ойкнув, выдернул руку из наполнившейся ванны.
       Неотвратимо, как приступ у эпилептика, на него накатывалось вдохновение, то бишь, новая неприятность.

       В безлюдном вестибюле за стойкой спал портье. Ему снилась рыбалка. А, в это время, с ласковым журчанием, по лестнице текла вода. Открыв глаза, он с изумлением, посмотрел на свои мокрые тапочки и поднял ноги. Наконец, сообразив в чем дело, загудел иерихонской трубой:
       - Потоп, мать вашу! Валентина, Антонина!!! - и, пе¬чатая следы, подагрически, пошлепал на второй этаж.

       Из номера Антона лилась вода и музыка. Сунув транзистор в пластиковый мешок, он вместе с ним нырял в ванну и вслушивался в зву¬ковые метаморфозы. Эксперимент назывался гидромузыка - все звуки менялись, приобретая под водой неожиданную, почти неземную окраску. Это увлекало. Антон пробовал даже петь -  свернувшись калачиком на дне, булькал, шлепал ладонью над головой, стучал в борт ванны.
       Отверстие водостока было наглухо перекрыто полиэтиленовой шторой.
       После нештатного вскрытия номера, понурый и обнаженный, по щиколотки в воде, предстал Антон перед сонмом разгневанных гостиничных фей, флейты горничных и скрипки ключниц, виолончель директора и фагот администратора согласно вели прекрасную фугу. И только бас-профундо швейцара Дерябина несколько портил камерность вещи.



        Дверь была без ручки, но перед Ириной она отворилась, как по волшебству. 
        - Нам сегодня зубы рвут, - огорошила подругу Таня.
        Да, да – та самая, не очень общительная женщина с эскалатора.
        - Посиди, - сказала она Ирине, и выскочила в машинный зал. 
        Из-за приоткрытой двери доносилось:
        - Машина, как свиноматка, должна рожать, рожать и рожать!
        Сухонькая женщина в строгом сером костюме, держала в руках, сложенные гармошкой метровые листы перфорированной бумаги; единичками и ноликами на листах изображена была Мона Лиза с обнаженной грудью Софи Лорен.
        - Что это, Татьяна Матвеевна! - брезгливо поморщившись, спросила Таню начальница. - Откуда этот выкидыш?
        Серо-голубые блоки вычислительных машин безучастно помигивали зелеными глазками; техники, и прочий вычислительный люд, мужественно пережидали бурю за Таниной спиной.
        - Это наладчики, Вера Петровна, - оправдывалась Таня, - тестируют оборудование. Способные ребята. С юмором.
        - Считайте, юмор я оценила; за рулон бумаги вычтем из зарплаты. И еще. - Профилактика и смазка оптических осей - исключительно по выходным. Повторяю, ни минуты простоя! Машина должна работать, как...
        - Свиноматка, - не удержалась Таня.
        - Вот именно, - согласилась Вера Петровна, - и имейте ввиду, юмористы, ведомость на премию я ещё не подписала.

        Таня вернулась в свой закуток.
        - Чудный человек, - включая чайник, пояснила она. - Как весенняя гроза – налетит, пошумит и снова благодать. Любит нас, как родных... Ну, рассказывай.
        - У нас икра по рупь сорок, - вынула из сумки пару банок Ира.
        - А у нас сгущёнка по сорок копеек и тушенка по рупь десять, - Таня выставила по три банки того и другого. – Забирай.
        - Всё? – изумилась Ира.
        - Всё.
        - Коммунизм в отдельно взятом ВЦ.
        - Наша Вера, не только членкор. Мы и хозтемы для хороших людей прокручиваем. Сверх плана. Это Минсельхоз, - Таня кивнула на банки.
        - Растолстеем, замуж не возьмут.
        - Хочешь замуж?
        - Хочу счастья.
        - А ко мне в метро пристают...
        - И меня инструкторы лапают...
        - Как говорит Давыдыч - мой крестный, про своих дочерей – и лапають, и мнуть, а замуж не беруть...- правда, он выражается сочнее.
        - Бедненькие мы, несчастные, как яблоньки у дороги, - хохотнула в кулачок Ирина.
        - Один выход – бежать в монастырь, - улыбнулась Таня.
        - В мужской, - подсказала Ира.
        Подруги весело рассмеялись. И, словно получив отмашку, радостно засвистел, раздувая пары, чайник - скромный родственник паровоза.



       - Входи, - распахнув дверь, глаза и объятья, сказала Юлька.
       Да, та самая, что грезилась нашему герою в духоте плацкартного вагона. Антон узнавал и не узнавал в этой зрелой женщине свою мечту. Юлька привстала на цыпочки и чмокнула Антона в щеку.
       - Просто не верится! Совсем большой!
       Смущаясь, он вынул из портфеля вино, коробку конфет.
       В комнате стояла широкая современная кровать, кактусы - очень много кактусов - и рояль, ничего больше. Остальная мебель - стол и две табуретки - находилась на кухне.
       Выпили. Антон нежно тронул Юльку за руку.
       - Ой! - вскрикнула Юлька.
       Антон в удивлении поднял брови, и, чуть погодя, повторил попытку.
       - Ой! – снова вскрикнула Юлька и, выскочила из-за стола. 
       - Электричество? – спросил, недоумевая, Антон.
       - Да, ну тебя! - вздрагивая, словно в ознобе, ответила Юлька. - Сыграй, - как о пощаде попросила она, и с табуретом в руках направилась в комнату.
 
        Антон играл.
       - Я не везучий, - говорил он под грустный аккомпанемент.
       - Ты гений.
       - Но об этом никто не догадывается.
       - По-прежнему все звучит?
       - Звучит.
       - И девушки - флейты?
       - Иногда мандолины...
       - Ну, а я?
       - Ты - виолончель, - всё еще недоумевая, ответил Антон.   
       - А была скрипкой..., - посетовала Юлька. - Эх, времечко наше бабье!.. Знаешь, мне сон был про тебя... Снились валенки.
       - Тупой, как валенок?
       - Да, нет, обувь - это к смене пары…
       Антон играл…
       И музыка что-то сотворила.
       Юлька подошла и положила руки Антону на плечи. Он встал, и теперь покрепче обнял эту странную женщину.
       Словно в танце, не размыкая объятий, передвигались они по комнате. 
       Хмельной и влюбленный Антон с улыбкой смотрел на Юльку. Она отстранилась и, игриво, толкнула его в грудь. Он запнулся и упал... на кровать... Царица грез превратилась в тигрицу. Жадным поцелуем впилась она в губы Антона.

       Дальнейшее в этой сцене отдадим на откуп режиссеру. Будет ли это нечто Лелюшевское, под легким экспрессионистским соусом, или что-то в эстетике Феллини, решать ему.
      После, когда дым сражения рассеялся, продолжился диалог:
      - Пишешь?
      - Пишу, когда плохо.
      - А когда хорошо?
      - Живу. Как говорят, живем - и то праздник...
      - У меня сплошные праздники... Как твои колокола?
      - Слушал в Кремле и Новодевичьем. Звучат, когда рядом, а чуть отойдешь - шум.
      - Ты хороший.
      - Я провалился на телевидении.
      - Вздор, не грусти. Надолго в Москву?
      - Надолго! Есть у меня на белокаменную виды, пора выводить её в свет...
      - Правильно. Москва – женщина. Возьми ее.
      - Ты - моя женщина! Я искал тебя.
Юлька улыбнулась.
      - Слишком долго.
      - Почему?
      - Потому, что вопросов больше, чем ответов...
      - Я люблю тебя, Юля, - прошептали его губы...
 
      В коридоре прозвенел звонок.
      - Извини, кажется, муж, - набросив халатик, поморщилась Юлька и направилась к двери.
      - Какой муж? - рванувшись в ванную, искренне удивился Антон.
      - Не разобрала еще, двухмесячный, - ответила Юлька и щелкнула замком.

      - Здравствуйте, - вежливо поздоровался молодой человек с физионо-мией участкового.
      - А, это вы. Входите, -  казалось, Юлька была разочарована тем, что не муж.
      Человек сел, сложив руки на клеенчатой папке.
      - Зашел спросить, почему гражданин Бондарев до сих пор не пропи-сывается? - деловито, но не официально, сказал он.
      Это был молодой, средней крупности парень, лет тридцати. Чувствовалось, что хозяйка, квартиры ему знакома и не безразлична.
      Незадачливый любовник, потерянно, сидел на ребре ванны. Из душа на спину ему монотонно и беззвучно падали большие капли.
      - Он пропишется, не волнуйтесь. Приедет, я ему скажу, - негромко увещевала участкового Юлька.
      - Вы хорошо с ним знакомы?
      - Естественно, - несколько озадаченно, ответила Юлька.
      Участковому явно не хотелось уходить.
      - Он вам говорил, у него в Клину семья, ребенок.
      - Я все знаю.
      - Нормально ведет себя?
      - Нормально.
      - Ну, хорошо, - с неохотой вставая, сказал участковый, - пусть зайдет, как вернется.
      - Обязательно, - плотнее запахивая халатик под взглядом гостя, сказала Юлька.
       Антон встал и отвернул в сторону, жалобно скрипнувшую сетку душа.
       - Вы одна? - насторожился участковый.
       - Ну, что вы, - улыбнулась хозяйка, - с кактусами и друзьями тараканами.
       Участковый серьезно посмотрел на Юльку и уже у порога, добавил:
       - В общем, если что, заходите, поможем.
       - Фу! - захлопывая дверь, с чувством выдохнула Юлька.
 Из ванной выглянул Антон.
       - Какого дьявола ты впустила его! - осатанело влезая в штаны, спросил он.
       - Я же не знала, что это участковый, - святая наивность лучилась в Юлькиных глазах.
       Антон подошел к Юльке, обнял за плечи, спросил:
       - Кто он?
Она чуть иронично взглянула на него.
       - Да так, приблудился один.

       Снова раздался звонок. Антон вздрогнул.
       - Кажется, ему не терпится познакомиться с тобой, - сказала Юлька и пошла открывать.
       Антон безвольно застыл в ожидании. Без звука наблюдал он, как открылась, дверь и в квартиру торопливо вошла женщина.
      - Привет! - бросила она Юльке, и сделала два шага к кухне.
      - Ой! - вскрикнула она и, суетливо, попятилась к двери.
      - Да, постой ты! - пыталась удержать ее Юлька.
      - Я потом, извини, потом, - смущённо частила женщина.
      - Соседка, - сказала Юлька, когда дверь захлопнулась.
      - Да!..- только и вымолвил Антон. - Наверное, это у тебя от счастья...  Он прошел в комнату и, с раздражением, стал одеваться.
      - Знаешь, с твоим мужем я познакомлюсь в другой раз.
      - Уходишь?
      - Угу.
      - Оставайся, - дрогнувшим голосом попросила Юлька, - может, он вообще не придет... Хочешь, я его выставлю?   
       Антон нервно расхохотался.
       - Давай лучше его прикончим! - предложил он. - Знаешь, у тебя какое-то припадочное чувство юмора, дорогая, - доверительно сказал он, выходя из квартиры.
       - Позвони, - с искренней печалью сказала она, и глаза её были широко распахнуты, как у царицы его полудетских грез...



        Арбат. Публика, холсты, художники.
        На холщовый стульчик у стенда с портретами присела девушка. Сиреневые тени на веках, серьёзный, как у Нифертити макияж глаз. Возраст -  симпатичный, тип – южнорусский, состояние - я всех вас обожаю...
       Художник - крупный, похожий на Депардье в середине карьеры - прервал беседу с коллегой, выбросил бумажный стаканчик и взялся за кисти.
      - Я рисовал вас, верно? – спросил он, вглядываясь в модель.
      - Да, в прошлом году, в Бердянске, - подтвердила девушка.
      - ???
      - Теперь я хочу вот так, - бесстрашно посмотрев на художника, сказала девушка и распахнула кофточку.
       На живописца, не моргая, смотрели два великолепных розовых соска, венчавших крутые холмы роскошного бюста.
      - Крупные формы, крупный заказ, - мельком взглянув, на сгущавшуюся публику, как бы про себя, констатировал художник.
      - За деньги не волнуйтесь, - успокоила живописца Нифертити и слегка раздвинула колени.
      Белья модель не носила.
      - Так вы из Бердянска? - не смутившись увиденным, поинтересовался художник.
      - С Мариуполя, - усаживаясь поудобней, ответила девушка.
      - Морячка?
      - Ага. Пив бар на Приморской.
      - Вас интересует «Ню», я правильно понял, - уточнил художник, - обнаженка?
      - Правильно, Гриша просил, - словоохотливо подтвердила девушка, - я к нему на свиданку приехала.
      Холст оживал. Золушка превращалась в богиню. Неравнодушная публика соучаствовала, оценивая модель и картину.
      Чуть в стороне стоял Антон и смотрел на художника.
      На мгновение художник поднял глаза, и кисть его замерла. Машинально, он сделал ещё несколько штрихов, и снова взглянул на Антона. Отложив кисть, он повернул мольберт к заказчице.
      - Требуется вердикт, мадам, - обратился художник к модели, и снова посмотрел на Антона.
      - Ой, мама! - всплеснула руками модель и, судорожно, запахнула кофтёнку.
      - Ой, мама, - да! Или ой, мама, - нет! - уточнил художник, вставая.
      - Спасибо, родненький! - сияя очами, пропела Золушка, готовая бросится художнику на шею.
      - Саша, оформи, - обратился художник к коллеге у соседнего мольберта и, вытирая руки, направился к Антону.
      - Вас я тоже, кажется, рисовал, - как-то по-особому склонив голову к плечу, предположил художник.
      - Но не в Бердянске, - широко улыбнувшись, ответил Антон.
      - И, точно не «Ню».
      Друзья обнялись.  Кажется, легкий хруст разнесся над Арбатом... И ещё чувствовалось, что это не просто приятели, и встреча эта не из заурядных...


        Они уединенно сидели за столиком в открытом кафе. Нехитрая снедь, бутылка вина, разговор по душам.
        Борис слушал, а Антон, улыбался, разглядывая это чудо, по имени   Боря Багров.
        Внешне он антипод Антона и похож на большого белого кота. Крупная белая голова, белые брови, светлые глаза, короткая шея. Великан, но приятных для глаз очертаний. Глаза его лучили озорство, весёлость и добродушие. Всегда приятно было смотреть на этого человека. 
        - Мы глохнем, - говорил Антон. – Понимаешь, люди, как пни на болоте, не резонируют, перестали звучать!
        - Понимаю, - кивнул Борис.
        - Мы не слышим друг друга! А страна — это оркестр! Согласен? - горячился Антон.
        - Согласен.
        - А, как тебе оркестр, где все инструменты – отбойные молотки? А, ведь было, время – крестьяне пели, бурлаки пели...
        - И теперь поют, - Борис жестом обозначил роскошный бюст, - кому позволяет папин кошелёк. И мы щас споем...
        - Вечерний звон-н-н... - затянул Борис.
        Друзья чокнулись.
        Пара алкоголиков, за соседним столом, навострила уши, с намерением присоединится.
        - Знаешь, что такое «Малиновый звон»? - Антон легонько щелкнул ножом по бокалу.
        - Это, когда жена в гневе бьёт не нужную посуду.   
        - Не знаешь. И я не знаю, - задумчиво, произнёс Антон, - а старик Переяславцев ещё на первом курсе рассказывал нам об этом удивительном чуде - перезвоне московских храмов.
        - Мафусаил!..- удивился Борис.
        - Москва идеальный город для колокольной музыки, - с жаром продолжил Антон. - Представь, - три минуты тишины!.. Три минуты красного света!.. Заглушить моторы... закрыть глаза... и отворить уши!..
        Борис взял бутылку, понюхал зелье.
        - Неслабая табуретовка, - заключил он, -  на бабушкиных, поди, грибочках...    
        - Сам ты!.. – в сердцах, махнул рукой Антон. - Как ты не понимаешь! Шесть лет в Гнесенке – лучшее, что было в моей жизни! Не могу я видеть, как гибнет этот великий город!..
        Борис сочувственно покивал головой, а Антон продолжил:
        - Вот, скажи, что такое Мадрид?         
        Борис, очень похоже, изобразил быка. – Му-у...
        - Верно, -  коррида! А что такое Рио? – карнавал!  Зальцбург - Моцартовский фестиваль! А Париж!  А Венеция!  А Рим! Иссякнет нефть, закончится газ, а руины Вечного города до скончания мира будут кормить итальянцев.
       - Да, не переживай ты, прокормимся! – улыбнулся Борис. – Есть у нас, слава богу, еще Питер, Байкал, Соловки...
      - Ладно, давай по-другому. Представь, это как грандиозную музыкальную инсталляцию, и серьёзный социальный, да, да!.. социальный! бизнес-проект. - Весь мир приезжает в Москву послушать Малиновый звон!..
       - И взглянуть на мои творения...-  Борис привстал. - Друг мой, ты - Кампанелла! Давно, видать, не гулял ты по Садовому и Бульварному...  Не кольца, - круги ада... Город-симфония!..
       - Да, знаю, я, - не с Луны. Но это вопрос технический. -  Антон тряхнул шевелюрой и с жаром продолжил, - главное – идея!..  Семь холмов, как семь нот! Не Садом и Гоморра, не новый Вавилон, а, как пророчилось - Третий Рим!..
 
 
       Антон встал, шагнул к другу и негромко закончил:
       - Поверь, Россия поднимется. И Москва станет Москвой - успокоится, улыбнется. На Садовом зацветут сады, и ни одна машина не въедет в старый город!  Министры - на велосипедах, чиновники - на роликах... И мы с тобой, старик, у дома Булгакова вот так же будем сидеть и слушать Малиновый звон...
       Борис озабоченно, дотянулся до руки приятеля, пощупал пульс, произнес восхищённо:
       - Спасибо Всевышнему, что я не женщина! О, Заратустра! Только не дожить нам до молочных рек в кисельных берегах...  И, воще, женить тебя пора, а то сбесишься...
      - Ты циник, капрал!
      - Сержант, - благодушно поправил Борис. -  Ну, а насчет Москвы ты прав - славный городок, в каждом районе - по дурдому...  Дерзай, твои идеи найдут отклик...
       Борис поднял бокал.
       - За тебя, дружище! Таких, как ты нужно беречь пуще Римских развалин.
       - За нас, - согласился Антон.
       - За Малиновый звон!  И пусть до ста лет радуют нас скрипки и флейты.
       - И виолончели...
       Борис отвлёкся на проходившую даму:
       - Смотри, смотри какая мандолина!.. – и тут же, понизив голос, добавил:
       - Прости, брат, у меня что-то со слухом, - вблизи она балалайка...
       Антон, многозначительно вздохнул.
       Борис разлил остатки вина и провозгласил:
       - За колокола! - И, по-видимому, возвращаясь к ранее говоренному, закончил:
       - Ну, а невест в Москве, как в Туле пряников!.. Положись на меня!..


        Мастерская художника или скульптора. На стенах женщины, дети, собаки. Собаки выборочно, - только таксы. В простенках скульптуры - вожди, герои, боги...
         На мольберте - почти оконченное полотно: лесная поляна с неправдоподобно большими цветами, озером и нимфой у его глади. Все в неожиданном ракурсе. Написано энергично, модерново, с изыском.
         У декоративной, из корабельной пеньки, драпировки, девушка натягивает свитерок. Взглянув в зеркало, она поправила тяжелую волну пшеничных волос, подошла к окну. Ба! так это же наша знакомая, хромоножка из метро.
        С высоты третьего этажа - панорама строительства - древние пятиэтажки уступают место обморочно-вертикальным башням.
        К столику у окна подошел Борис с кофейником в руках.
        - Кажется, скоро и нам под бульдозер, - взглянув в окно, опти-мистично бросил он.
        - Не сегодня-завтра снесут, - откликнулась Таня.
        - Ну, что ж, - жить станем просторней. Как у тебя с углом-то?
        - С углом хорошо, без угла плохо...- присаживаясь к столу, ответила Таня.
        - Так и не уговорила своих?
        Таня промолчала.
        - Любят они тебя, лапа. Я бы тоже не отпустил.
        Таня слушала.
        - А, что ежели без затей, напрямую: «Мама, Папа, я вас очень люблю, но я уже совсем большая, мне необходим свой угол. Не разбивайте молодую жизнь, выделите».
        Таня допила кофе, перевернула чашку и, глядя снизу-вверх, на стоящего у окна Бориса, спросила:
        - Боб, ты ко мне как относишься?
        - Ты же знаешь.
        - Ну, смелее... Без затей...
        Борис почесал в затылке, и, улыбнувшись, произнес с расстановкой:
        - Таня, я тебя люблю, - при этом в слове «люблю» ударение он поставил на первом слоге.
        - Ух, ты! – воскликнула Таня, и с пустой чашкой в руках подошла к Борису. - Тогда я хочу сделать тебе предложение.
        - Давай.
        - Предложение руки и сердца...
Борис поперхнулся.
        - Да не пугайся ты так, -  успокоила его Таня, возвращаясь к столу. - Я понарошку...
        - Понарошку!.. А, вдруг у человека желудок слабый, - попытался отшутиться Борис. - Не тряси груши до срока. Созреют - сами упадут...
         - Говорю, пошутила. Дозревай... - разглядывая кофейные узоры, сказала Таня.
         - Меня поразило другое, - наморщил лоб Борис, - второй раз на дню встречаю человека со схожими порывами. Может, это весенний авитаминоз?
         - Не сомневайся, он самый, -  согласилась Таня. - Организм ослаблен, всякая пустячина цепляется, грипп, любовь...
         Таня открыла сумочку, вытащила платок и смачно высморкалась. Клиновым листком спланировал на пол квадратик картона.
         - Кстати, Тань, - Борис наклонился, поднял, визитку, - требуется сочувствие. Очень нужно помочь хорошему человеку, давнему моему приятелю. Понимаешь, у парня голубая мечта: распахать под грядки Садовое кольцо и сыграть, на московских колоколах какую-то фугу. Не то свою, не то Баховскую. Сама понимаешь, такую идею в два дня не пробьешь... Короче, нужна невеста.
        - Так она перед тобой.
        - Танечка, я серьезно.
        Борис подошел к окну. Разглядывая визитку, вопросительно вскинул брови, прочитал с пафосом:
        - Сумароков Феликс Михайлович, – и, взглянув на Таню, воскликнул:
        - Кто таков?!
        Таня протянула руку, жестом требуя вернуть визитку.
        - Весна, дорогой! - в той же тональности ответила она, -  авитаминоз...
        - Еврей?
        - Аналитик.
        - Тебе нужен психоаналитик? Господи, Ларина, ты ли это?!
        - Я-я! - Таня подошла к сияющей наготой нимфе. - И это я... совсем большая, - она снова высморкалась, - и сопливая...
       - Он старый?
       - Вежливый. 
       Борис поймал, вновь протянутую руку, порывисто, с чувством привлёк Таню к себе, и, подхватив на руки, закружил по мастерской. - Задушу, неверная! - прогудел он.
       Таня попыталась освободиться. Тщетно.
       - Поставь где взял, - строго сказала она.
       - Уу - у, - прорычал Борис, - аналитик тебе нужен?!..  Это мне нужен аналитик! Меня несчастного нужно жалеть и лечить! Не буди во мне мавра, женщина!..
       Встав на ноги, Таня по-щенячьи передернула плечами и, многообещающе, посмотрела на Боба.
       - Обожаю твои выходки, - почти серьёзно сказал Борис, - но долго не протяну... Придешь поплакать на могилку?
       - Приду и останусь, как Жанна Модильяни...
       - Отставить! - погрозил пальцем Боб, – черный юмор – привилегия хозяина, - он ловко швырнул в корзину смятую визитку. - Аналитиков из головы выбросить, нюни подобрать, и платок этот дурацкий выкинь, я тебе оренбургский подарю...
       Таня взялась за сумочку.
       Борис еще раз, у дверей, приобняв Таню за плечи, негромко сказал:
       - Не знаю за что, но прости. Не обижайся. Ты, ты же знаешь... ты для меня... Ты - моя муза!..
       - Бедный поэт и нищая муза...
       - Пигмалион и Галатея!.. Хотя, какая ты Галатея. Это я - воск в твоих руках.
       - Покажи язык, - неожиданно попросила Таня.
       - Борис вскинул брови.
       - Ладно, не надо, - вздохнула, взявшись за ручку, Таня, - и так знаю, без костей…
       Борис рассмеялся. - Хороша наша Танюша!..
       - Пока.
       - До скорого…. Да, Тань, не забыла?.. Ей, богу, нужно помочь. Поскреби среди подруг, а?..
       - Стоит ли?
       - Стоит. Он композитор. Из настоящих...  С музыкальным шизом.
       - Ты уверен, что с музыкальным?
       - Ну! Сама увидишь.
       - Сватовство - твое новое хобби?
       - Дорогая, помогать ближним мой старый порок...    

 
         Детский сад. Таня с пакетом в руках вошла в вестибюль, затем в сиреневый блок старших групп.
         – Тихо, я сказала! – послышалось из спальни. Затем внушительное, до мурашек по телу, – чтоб ни звука, негодяйские морды!.. Быстро повернулись попками, к дедушке Ленину!
         Миновав кухню, Таня попала в розовый, малышовский блок.
         - Ну-ка давай ухи!..– подкравшись на цыпочках к сидевшей за столом воспитательнице проговорила Таня.
        Ирина удивлённо и радостно повернулась к Татьяне и прижала палец к губам.
        – Расти большой, не будь лапшой! – обнимая подругу, продолжила шёпотом Таня. 
        - Расту, расту... скоро в «Богатыре» одеваться буду.
        - Брось! Ты - пирожок с повидлом, видела я, как на тебя мужики смотрют.
        - Смотрют, кругами ходют, пробуют и добавки просят.
        - Ну, даёшь!
        - Извини... сама удивляюсь - от куда что берется?
        - А президент, говорят, не матерится.
        - Всему ты веришь.
        И развернувшись к зрителям:
        - Ну что ты прислушиваешься! Ты, ты - в пятом ряду! Матюгнуться нельзя!..
        - Хулиганка ты, именинница! 
        - Так я же ховринская, как ты знаешь. А, что такое ховринская? Это - выключи свет, дура, счётчик мотает. Какие книги? Зачем они тебе, идиотка? Посмотри, как ты ходишь!.. Смеёшься как-то по-старушечьи. Вон Валька уже бухгалтерский окончила, а что ты, коза на каблуках!.. В детстве я была страшно неказистой. Что смотришь? Намного неказистее, чем теперь.
        - Ужасная уродина!.. У вас тут в соседней группе такое же воспитание.
        - Ц-ц! – Ира приложила палец к губам, - никому ни слова!.. Там моя няня подменяет воспитательницу. У нас половина детсада гриппует.
        Ира поманила Таню за собой в спальное отделение.
        - Вот мой рыцарь, - она остановилась у кроватки белобрысого малыша и поправила сбившееся к ногам одеяльце, - Родька Горин - дьявол на шарнирах. Всем кишки вымотал: ничего не понимает, никого не празднует, а его все воспитатели боятся. Только со мной кое-как мирится. Вот тебе картинка: нянька моя, белоруска, отловила Родьку в раздевалки и кричит:
        - Тярпеть не могу! Всю одёжу веером расшвырял.
        - А ты тярпи, тярпи, корова, - отвечает ей Родька.
        - Разве так можно говорить, - подаёт голосок хорошая девочка Мила Чистюхина, - нужно говорить не ты корова, а вы корова...
         - Вот поеду, - продолжает Родька, - летом с папой в Кабарду, привезу оттуда саблю и всех вас порублю... Не хочу я вашу запиханку!..
         - Ну, как можно не любить такого забияку! Папа, к слову, фигура речи. За пять лет у него было пять пап...
       Слушай дальше. Я про Родьку два дня говорить могу. Группа рисует. Пришла заведующая, и давай мне выговаривать. Родька увидел, что меня   обижают, набрал на кисть краски, и как махнёт ею в заведующую. На светлом её комплекте – пятна от головы до пят... Что тут было! Глаза квадратные, орёт, голос срывается... А, Родька ей:
       - Фу, какая грязная, и ещё кричит. Сейчас позову Мойдодыра, пусть её вымоет...
       - Дон Кихот Ламанчский...
       - Московский... хороший человек с плохим характером...
       - Что с ним будет?
       - Если повезёт, если встретит, как я в юности, хорошего, доброго взрослого друга, всё будет хорошо, если нет – беда...
       Мне повезло. Когда я девчонкой дошла до предела, до грани, когда у меня развился комплекс, когда мне вот-вот переломиться, наступило спасение – я встретилась с женщиной, которая отнеслась ко мне по-доброму, с сочувствием. У меня был какой-то особенный случай боли – привычная боль... и от её доброты мне становилось ещё больнее. Она заставила меня говорить, и слушала, слушала...
       - Радость, - говорила она, - надо выговорить, а беду выплакать..., и она плакала вместе со мной. Я ей зачем-то была нужна. А потом я встретила его. Он вёл изо кружок в доме культуры. Учил рисовать, говорил о красоте, показывал картины. Когда он появлялся, всё невольно начинали улыбаться. Его молодцеватая фигура, его велюровая, неизменно набекрень, шляпа, его негромкий, врачующий голос творили чудо. Даже самых мрачных пессимистов он воодушевлял, потому что был безгранично щедрым человеком, любил людей.
        - Весёлый дух врачует сердце, - цитировал он царя Соломона, - а унылый дух сушит кости.
        Я хоть не рисовала, но мне страшно интересно было всё это. «Можно я посижу?», – говорила я всякий раз. Он странно смотрел на меня вначале, потом привык.
        - Учись понимать красоту, учись её создавать, слушай и постигай, и ты станешь красивее, - говорил он. Я запомнила это на всю жизнь. Это стало одним из моих стимулов.
        - Теперь я знаю, как стать красивой, от чего ты хулиганка и где твоя первая любовь, - улыбнулась Таня -
        - Глупости. Он на двадцать лет старше меня.
        - Удивила. Чаплин на тридцать лет старше своей Коломбины, - при этом, счастливый брак и пятеро детей... Ну, бывай. Доведзеня, как говорят французы. Созвонимся...


        Гнесенка.
        Не мог Антон не заглянуть в Альма-матер.
        Вот они, до боли знакомые стены, дух родного дома. Народ другой, но лица родные. Одна кровь - музыканты. И героя нашего, словно подменили - глаза потеплели, улыбка хорошая расцвела на лице.
         Да, он просто симпатяга!
         За дверью - фортепьяно. Антон прислушался, заглянул и, не удержался, вошел.
         У фортепиано - двое. Седая маленькая, элегантная женщина и статная шатенка с прической аля-Гаврош — классика и современность.
        - Настась Ивановна! - и перехватило дыхание.
        - Господи! Антоша! - всплеснула руками Анастасия Ивановна, -  и сразу повлажнели глаза.
        Только мать может так обнять, так поцеловать...   Мать, и еще любимая учительница.
        - Где ты? Как ты? Что ты? С кем ты?
        - Простите, без цветов. Мой адрес... не дом и не улица...
        - Почему не в Москве? Не женат!.. Засиделся, дружочек... Кстати, знакомься - моя аспирантка. У нее свой оркестр в музучилище. Вот, только из Нидерландов, с фестиваля.
        - Антон, - галантно поклонился Антон.
        - Лариса, - вежливо и сдержанно представилась девушка.
        - Дорогая, это тот самый мальчик, фугу которого мы разбирали в прошлом семестре, - обратилась к Ларисе Анастасия Ивановна, - помните?
         - «Колокола», - не так ли?
         - Да - да! - всё, более оживляясь, подтвердила Анастасия Ивановна.
         - Досталось ему в своё время: «Гаргантюа в музыке!..  Да, - широта, размах, вулкан идей... Но!.. Почему поперек традиций?..  Будто не было Баха, Рахманинова!..» -  Это я вспоминаю полемику на кафедре, - пояснила профессор. -  Рубка была страшная.  Да, мы-то не лыком шиты!
          Антон лучился. Любовался этой невероятной женщиной.  Завладел ее ладошкой, нежно обнял за плечи и, казалось, еще мгновение - подхватит на руки.            
         - Ты, что себе позволяешь, проказник! - весело возмутилась Анастасия Ивановна, - нет на тебя Грищука!
         - Ой, ребяты! - всполошилась Анастасия Ивановна, -  хорошо вспомнила, - у меня ж кафедра!  Пока!  Вечером, как штык, жду на блины. И уже с порога, - Лариса, присмотрите! 
         Лариса и так присматривала. Улыбаясь, смотрела на этих странных влюбленных.    
        - Вот так, - с корабля на бал, - чуть смущаясь, улыбнулся Антон.
        - На блины с повидлой, - уточнила Лариса. 
        - С повидлой -  это пирожки.
        - Страшная вкуснятина!  Страшнее только жареная картошка. ...Антошка-картошка, - задумчиво, промурлыкала Лариса.  И тут же огорошила Антона вопросом: 
        - Вы, часом, не еврей, товарищ Лебедев?
        - Опа!..  Ещё нет.  А где записаться? -  поинтересовался Антон.
        - Так мало осталось порядочных людей, - посетовала, то ли, шутя, то ли всерьёз, девушка.
        - Я понимаю: «Выйду замуж за еврея любой национальности», - в свой черед пошутил Антон. – У вас, что ортодоксальная семья?
        - Папа – да, а мама русских любит. Петра Степаныча Цибулю. Он ей пузырь удалял.
        - Тупичок.… А, вы – в папу, или в маму?
        - В пана Цибулю, - Лариса прыснула в кулачок.  Антон весело рассмеялся. Сел, придвинулся поближе.
         - Я вот, что подумал, - переходя на шепот, сказал он, - возьмем псевдоним. Например, Горфинкель. У меня друг Аба Горфинкель – чудный человек, и не жлоб. Посодействует... а после возьмем фамилию жены...
         - Веснина Лариса Аркадьевна, - протянула ладошку Лариса. – Смешно? И, потом, папу не проведешь, какой вы еврей?
         - Да, весело! Но не отчаиваетесь. Найдем выход. Дайте срок. И телефончик дайте, дайте, дайте!.. - донельзя развеселившись, попросил Антон.
        - Возьмите, возьмите, возьмите! - лучисто улыбнулась Лариса, и на листке нотной бумаги изобразила ключ и семь цифр, как семь нот, каждую на свой линейки.
        - А, что, если погулять, - предложил, Антон, - до блинов.
        - Гулять, гулять... не загулять бы, - чуть раздумчиво, проговорила Лариса и вскинула на плечо небольшой футляр на ремешке.
        - Инструмент? – поинтересовался Антон, протягивая руку?
        - И очень дорогой, - передавая футляр, ответила Лариса.   
        - Я аккуратно, - заверил Антон, и тут же, виртуозно, выронил... и на лету поймал футляр.
         Лариса ойкнула, всплеснув руками. Шутка удалась.
   
        Догуляли до гостиницы.
        Вино, фрукты, полумрак.
        - Мне нельзя пить, - отодвигая бокал, говорит Лариса, - у меня нестандартная реакция на алкоголь -  я моментально пьянею.
        - От бокала вина?
        - От напёрстка.
        - Завидую, но не верю. Не может такого быть! Я вас очень прошу!
        - И я вас прошу. Не настаивайте.
        - Но Лариса, дорогая! Бог, мой!..
        - Хорошо, - сдаётся Лариса, - пеняйте на себя.

        Диафрагма. Шторка, затемнение.
        И снова он, и она, но уже среди смятых простыней.
        - Я вас предупреждала!
        - А я не верил.
        - Ну и как?
        - Действительно уникальный организм, -  блажит Антон, обнимая Ларису. - Вы чудо!  И такие колокола! – Антон в восхищении сдёрнул простыню с изумительной груди девушки.
        - Да, с вашими фантазиями либо к врачу, либо к моему дяде, запахиваясь, сказала Лариса.
        - Ху из, дядя?
        - Вы, что не расслышали мою фамилию?
        - Простите великодушно. У меня тоже организм. Но сволочной. Я либо вижу, либо слышу, либо счастлив, либо нет. Всегда, что-то одно. Тогда я только видел. Сейчас – просто счастлив...
        - Где у вас включается слух? – поинтересовалась Лариса и в свою очередь сдёрнула с Антона простыню.
        - Эге! – воскликнул, расхохотавшись, Антон, и опрокинул навзничь любознательную консерваторку. - Предлагаю перейти на «ты».
        - Вот ещё!  - хохотнула Лариса, - пол дня знакомы...

        Разгоряченные организмы требовали влаги.
        - За тебя! – протягивая бокал, сказал Антон.
        - Но мне же нельзя, - принимая бокал, улыбнулась Лариса.
        - Льзя, льзя!  Пить и петь! Где рояль?
        Выпили. Антон щёлкнул клипсами и раскрыл футляр.
        - Боже!.. Труба!
        - А ты думал, шарманка?
        - Я думал, лук Дианы, – продолжил игру Антон.
        Он вставил мундштук и облизал губы. Лариса тоже провела языком по губам.
        - Неужели играете?!
        - С четырнадцати лет.
        - Непостижимо!.. Сыграйте, пожалуйста, - попросил он, снова переходя на «вы».
        - Ну, вот придумал, - профессионально перебрав клапаны, - сказала она.
        - Не перестаю удивляться!
        - Санта симплицита, - согласилась Лариса.
        - Ну, пожалуйста. Очень прошу! - не унимался Антон.
        Лариса обернулась в простыню, ещё раз облизала губы и уточнила:
        - Вы настаиваете?
        - Категорически.
        - Я вас снова предупреждаю, - нацелившись сияющим раструбом в Антона, пригрозила Лариса и поднесла инструмент к губам.
        Труба была в голосе!
        Трубачка - в ударе! -  на весь экран - губы, творящие музыку.
        Антон - в шоке! - самый крупный план.

        В дверь настойчиво постучали.
        - Я вас предупреждала, - проговорили прекрасные, с пунцовым отпечатком мундштука, губы, - пить мне нельзя.               
        - Потрясающее, глиссандо! -  выходя из нокаута, восхитился Антон.   
        - Это из Первого, Чайковского, - пояснила Лариса.
        - Двенадцать ночи! - пропел хор гостиничных фей за дверью.   
        - Комендантский час, - констатировал Антон.
        - На блины мы опоздали, - с грустью, подытожила Лариса, и добавила. - А, дядя - для тугоухих - заместитель мэра...


        Антон звонил из гостиничного номера:
        - Привет, Боб.
        - Куда пропал, бродяга? – прогудела трубка. - Приходи, познакомлю с же¬ной.
        - Со своей?
        - С твоей… 
        - Ого!
        - Никаких, ого.  Жду в восемь.

 

       И снова мастерская Бориса.
       - Так что у вас за мероприятие, метр? - переступив порог, поинтересовался Антон.
       - Помолвка, маэстро, - пожал ему руку Борис.
       - Решился? -  спросил Антон.
       - Да, это было трудное решение, но чего не сделаешь для друга!
       - Ты однообразно шутишь.
       - Какие шутки, неблагодарный! Сейчас невесты придут.
       - Понимаю, свадебные портреты.   
       - Дурочку не валяй. Я ведь, ты знаешь, не только портреты, но и монументы ваяю.  У меня на Никольском кладбище галерея стрелков. 

       Дверь распахнулась, в мастерскую вошел колоритный мужчина чем-то похожий на актёра Юрия Гальцева.  На вороте его синей лётчицкой куртки вместо воротника сиротливо торчал клок цигейки.
       - Боря, займи трояк, - заметно окая, сказал он вместо приветствия, - а то я твои планшеты к сроку не выдам, грунт закончился.
       - Ты, Вадик, как приглашение на партсобрание, во время попойки! Где воротник? - пожимая руку, поинтересовался Борис.
       - Я мог бы занять у другого, - продолжил Вадим, - но из уважения к тебе...
       - Тебя, что били?
       - На идиотские вопросы не отвечаю. Попался, понимаешь, хороший человек, дал червонец.
       - Садись, чертова кочерга, - покачал головой Борис, - ты же не плохим оформителем был, Вадим...
       - Был? Смотри сюда, чертов папаша, - Вадим подошел к верстаку и на куске картона, углем, не отрывая руки, единым росчерком изобразил профиль Ленина, затем Сталина, Маркса и Энгельса. Сел, посмотрел на Бориса тоскующим взглядом, потом встал подошел, пожал руку Антону.
       - Балаба, - представился он.
       - Лебедев, - представился Антон.
       Вадим обернулся к Борису.
       - У тебя чернила остались? – спросил он.
       - Посмотри в баре, - сказал Борис и вернулся к мольберту.
       Вадим нагнулся, пошарил под верстаком и извлёк початую бутылку коньяка, пошарил ещё и достал бутылку вермута. Коньяк водворил обратно.

        Вошла девушка с тубусом в руках, вступила в круг света и, мило сощурившись, сказала:
        - Здрасте, у вас тут открыто.
        - И откупорено, - в тон ей добавил Вадим, - булькая в граненый стакан. Из-под верстака он извлёк второй стакан и спросил, - будешь?
        Девушка, округлив глаза, озадаченно кивала, но с места не сошла. Вадим предложил стакан Антону, тот стакан принял, но пить не стал.
        Борис подошел к девушке.
        - Проходите, - сказал он, - вы вовремя.
        - Да? - покосившись на бутылку, пролепетала гостья, - мне сказали...
        - Все верно, раздеться можно вон там, за ширмой, - сказал Борис.
        - ?!
        - Как? Вы не натурщица?
        - Ну, знаете!
        - Жаль, у вас все данные. Вы, собственно, по какому делу?
        - Мне нужно нарисовать звезду.
        - С этим в похоронное бюро, или ко мне, - присоединился к разговору Вадим.
        Борис вернулся к мольберту. Вадим убрал бутылку и подошел к гостье.
        – Какое у тебя горе, пионерка? - поинтересовался он.
        - Комсомолка, - поправила Вадима девушка, - вот, взгляните, - она вытряхнула из тубуса холст.
        В свете киношной трёхсотватки праздничным сиянием засверкал иконостас Леонида Ильича. Гостья заглянула Вадиму в глаза и тоном, перед которым невозможно было устоять, проговорила, - пожалуйста дорисуйте вот здесь маленькую, маленькую звездочку, сделайте любезность.
        - Вам или ему?
        - Мне, и разумеется, не бесплатно.
        - Вы знаете тариф?
        - Слышала... говорят, вы неплохой живописец.
        - Вот она слава! - воскликнул Вадим, повернувшись к Борису, - и, понизив голос, продолжил адресуясь к даме, - гастроном за углом.
        - А, я захватила, - проговорила девушка и извлекла из наплечного баульчика водку.
        - М-да... – Вадим скосил глаза на бутылку, - это в половину ниже нашей ставки. Здесь же ни одной звёздочки.
        - Хорошо, - безропотно согласилась визитёрка.
        Борис работал. Мизансцена в предбаннике шла фоном. Антон отдыхал душой, вдыхая ароматы студии и этих полу богемных, отношений.
        Пока застенчивая визитёрка отоваривалась, Вадим управился с нежданной халтурой, дорисовал к трем Брежневским ещё две новеньких звезды.
        - Зачем две? - поинтересовался Борис.
        - В качестве бонуса - хорошая девчушка, не торгуется, - серьёзно ответил Вадим, - и потом ведь через полгода снова придёт...


       Гости удалились, разговор продолжился.
       - Кстати, о невестах, - Антон замялся и, в смущении, потер переносицу.
       - Не мнись, облегчи душу, - подбодрил его Борис.
       - Ладно, абстрактно в двух словах: Ей двадцать три.  Труба.
       - Чего?
       - Наш институт закончила. Духовые. 
       - Приводи. Поместим её между Софой и Пончиком, - он кивнул на галерею своих такс.
       - Слушай дальше. Через два часа после знакомства…
       - Трах-тиби-дох. Верно?
       - И никакой рефлексии.
       - Она не знает, что это такое. Я, и то, только догадываюсь.
       - Говорит: «я вас предупреждала, мне пить нельзя».
       - Счастливчик... Ты, верно, сторонник бородовского метода?
       - Как ты сказал?
       - Метод соблазнения такой, у южных славян, или у американских индейцев. Не помню. Они считают, что женщину нужно удивить. А, как?  Хватаешь её за щиколотки, рывком опрокидываешь и, пока она удивляется - делаешь своё дело.
       - Гей, славяне! - вскинул кулак Антон. - Слушай дальше, не до смеха. Девчонка – чума, песня!  Живая, с юмором. Но, как понять? Я же, не Челентано! 
       - Куда ему, грешному!      
       - Дети на соседей походить будут!    
       - Это, серьезно! Но многие привыкают.
       - Не понимаю, что с женщинами в Москве? 
       - Объясняю. Во-первых, не только у женщин коленки вместе не держатся, но и мужики рассобачились - сексуальная революция. Во-вторых, - эти хищницы за версту жертву чуют. А ты типичная жертва - половозрелый, заметный и сердце, как валенок.
       - Не пересаливай.
       - Бежать бы тебе, пока не поздно, к своим буряткам, не то укатают сивку московские горки, то есть девки... Ну, а на счет трубы, я так думаю: с такой профессией, много ветра должно быть в голове. Так, что, по всему – труба... Яркая девчушка, но не опасная.  Бойся ти-хо-нь, - с расстановкой сказал Борис, и подытожил:
       - Воще, не по уму вам артистам столько внимания. – Телевидение, радио, пресса, треск, блеск, сплетни, склоки!  Людям спагетти на уши под вашу сурдинку, а кукловоды под шумок Рассею обкусывают...   
        Антон слушал, хмурился и разглядывал картины.
        Неожиданно, из простенка на него посмотрел черт.
        Словно споткнувшись, Антон застыл на месте. Фу-ты! Это же Боб! – Углем по белой штукатурке, быстрым и точным штрихом, очень похоже, изображен был Борис. Ниже подпись: «Хозяину -33». Но, что за взгляд! Что за улыбка! И, что осеняет эту голову? Нимб, или рожки Вельзевула?         
        - Чувствуешь руку? - подходя, спросил Борис. - Митьки поздравили. Как тебе хозяин?      
        - Похож. Не к ночи будь помянут. 
        - Работа!..  Это, тебе не с Трубой целоваться!.. Развеселил ты меня, ей богу...   
        В дверь постучали.
        - А вот и невесты! - воскликнул Борис. -  Распуши перышки, может, попадется не драчливая...

        Вошли дамы.
        Антон не поверил своим глазам. Таня тоже на секунду опешила, но в следующую минуту пришла в себя и протянула руку:
       - Таня.
        Антон не сразу отпустил руку девушки, представился и поинтересовался:
       - Как туфли, не жмут?
       - Забавно, - улыбнулась Таня и, зачем-то достала свой носовой, в голубую клетку, платок.
        Борис разговаривал с Ирой и не обратил внимания на странный диалог между Антоном и Таней. Затем и Ира протянула Антону ладошку. Познакомились.

        Застолье находилось в той фазе, когда дежурные тосты уже
провозглашены и преодолена натянутость первых минут, когда дви¬жения приобретают раскованность, а разговоры непринужденность.
        Борис на правах хозяина, усиленно развлекал Ирину.  Антон беседовал с Таней.
        По-видимому, здесь будет уместно сказать ещё несколько слов о де-вушках.
        Мы уже знакомы с ними по нескольким эпизодам, но сегодня они чуточку другие - возбужденные, принарядившиеся, во всеоружии молодости и красоты, равно обаятельные и очень разные.
        Иру нельзя не заметить, не оценить, не подивиться ее вкусу и грации. Все в ней и на ней уместно, и ничего не хочется добавить или убрать.
        На Тане же самая прекрасная одежда кажется флером, ненужным пустяком, который поскорее хочется отбросить, потому что все это мельче ее неброского совершенства.
        В мире подмостков Ирина была бы звездой мюзик-холла, Таня - героиней драмы. Чуть задумчивая, с ясным взглядом больших зеленоватых глаз, она из тех женщин, которые поначалу кажутся холодными и в толпе не первыми привлекают взор, но однажды овладев вниманием, на всю жизнь становятся фактом вашей биографии.

        Итак, герои беседовали.
        - Как вы относитесь к сюрреализму? - внимательно изучая со-беседницу, спросил Борис.
        - Со скорбным вниманием, - не без ехидства ответила Ира.
        - А к Багрову?
        - Говорят, он делает чудеса, но я шью сама.
        - Пардон, мадам, Багров - ваш покорный слуга, - опустил очи долу Борис.
        - Ах, простите великодушно! Мне очень понравились ваши сэндвичи с салом. И название оригинальное - пыжи.
        - Я хочу вас рисовать.
        - А вот коктейль, простите, резковат.
        - Знаю. Просто беда! Почти невозможно достать хороший цве¬точный одеколон. Пришлось воспользоваться лосьоном...
        - Вот как! А мне почудилось кедровое масло.
        - Увы! Я даже грунт последнее время вынужден делать на синтетическом скипидаре. Тяжкие времена, скудеет природа…
        - Любите собак?
        - Только такс.
        - Из-за их уродства?
        - Из-за их трогательности и незащищенности. И, потом, такса - это в высшей степени неординарно. Они меня умиляют.
        - Как зовут вашу?
        - Я рисую чужих.
        - Как же так?
        - Просто мне нравится их рисовать. И потом, согласитесь, не обя-зательно держать в доме паровоз, если любишь рисовать локомотивы.
        - С женщинами, то же самое?
        - Совсем наоборот. То есть, я хочу сказать, что люблю их не меньше...
        - Чем собак?
        - Может быть, даже больше, но они у меня не приживаются, - Борис тяжело вздохнул, -  ну, так, как, Ирина? – простите, не запомнил отчества…
        - Просто, Ирина,
        - Относительно двух, трех сеансов живописи?
        - Натурщица обойдется вам дешевле.
        - За ценой не постоим. Оформим, по высшей таксе.
        - Как породистую таксу.
        - Ну, что за каламбуры!  Подумайте, чем бы был Мадрид без корриды, -   быстрый взгляд в сторону Антона, - а Париж без Джоконды? В Третьяковке есть Рублёв, но нужна своя, русская Мона Лиза...  Соглашайтесь!
        - Монорельс, моноблок, Мона Лиза…. Да, вы просто дьявол-искуситель!.. Я подумаю.
        - Подумайте, но помните, - промедление равно преступлению перед отечественной культурой...

        У Антона и Тани разговор был менее оживлен по двум причинам: с одной стороны, включившись в игру, Антон, решал головоломку -  кого же, в самом деле, он предпочел бы в невесты - пикантную Иру, или спокойную Таню. С другой стороны, Таня, не без ревности, прислушивалась к руладам старого ловеласа Боба.               
        В компании с Антоном Таня перелистывала великолепный, золотого тиснения, альбом Зураба Церетели – мозаика, скульптура, живопись, чеканка.
        - Мой друг, - сказал Антон, взглянув на Бориса, - такой же многогранный и мощный художник, но более тонкий. Он себя ещё покажет. Вот увидите.
        - Не сомневаюсь, - вздохнула Таня, и спросила:
        - А ваше дарование вам не кажется странным? Что действительно, каждая вещь наделена мелодией?
        - Да, всё звучит.  А насчет дарования, - Антон задумался, - скорее наказание...
        - Неужели, я тоже мелодия? – продолжила допрос Таня.
        - Баба - ба – ба..., – пропел Антон.
        - Дубинушка! – догадалась Таня.
        - Бах!.. Что-то космическое... музыка судьбы...
        - Действительно, наказание... - согласилась Таня. - А, стрессы здесь причём?
        - Ну, это, как в футболе: чем сильнее бьют по мячу, тем громче звук. У меня после серьёзных передряг – песня.
        - Чем больше испуг, тем выше гонорар?
        - Не верите?! Стукните меня!.. Ну, ну!.. Не рассыплюсь. 
        Засучив рукава, к месту схватки подошёл Борис.
        - Кого стукнуть? – поинтересовался он.
        Подошла Ира.
        - Не уговаривайте, она не станет вас бить, - сказала Ира, - у неё другая миссия - вытирать слезы и перевязывать раны.
        - Какая миссия, - возмутилась Таня, - просто не хочется начинать, вдруг понравится.
       Борис и Ира продолжили торг, а Таня спросила Антона:    
       - Скажите, а колокола это что, мода такая? Почему они вас занимают? Какая-то в этом поповщина.
       - А, я и есть попович, – улыбнулся Антон. – Дед был регентом, из семьи московских священников. Поэтому и оказался в Сибири. Генетика...
       - Так ваши корни здесь?
       - Корни там, а душа здесь... - Антон приложил палец к губам. - Я вам открою страшную тайну. Только никому...
        Таня в свою очередь приложила палец к губам. – Вы приехали за фамильными бриллиантами...
        - Почти... Я приехал спасти Москву...
        - Ух, ты! – восхитилась Таня. - Москва спасётся Сибирью! Ваша фамилия не Распутин?
        Антон улыбнулся, но сказал вполне серьёзно: 
        - Предсказано, и это не шутка!  Москва снова станет Москвой, когда Садовое кольцо вновь покроется садами!.. Представляете! Липовые аллеи, берёзовые рощи, море цветов, соловьи и Малиновый звон... Город сад!.. Мировая столица колокольной музыки... И ни одной керосинки.
       
        Таня с неподдельным вниманием слушала Антона, и с улыбкой посматривала на Бориса. Тот улыбнулся в ответ и сказал:
        - Берегись, Танюха, - экзальтированный тип... он хоть и музыкант, а Садовое точно перепашет...
        Антон пропустил мимо ушей иронию Бориса и снова обратился к Тане:
        - Говорят, математики любят необычные хобби.
        - Возможно. Что касается меня, то на досуге я составляю алгоритм подлеца, - доверительно, почти шепотом, сообщила Таня, - только об этом - никому.
       - О чем вы, Таня! - искренне удивился Антон, - что общего может быть у вас с подлецами!
        - Общими могут быть дети, -  буднично заметила Таня.    
        «Вот так тихоня»! - казалось, говорило изумленное лицо Антона.
        Улыбка тронула Танины губы.


        Мужчины, курили у окна.
        - Ну, что скажешь, бродяга? – поинтересовался Борис.
        - А, что тут говорить. Браво Багров! Вкус и выбор большого художника…
        - А, как твоя музыкальная душа? Не сделала выбор?   
        - Что ты задумал, чертушка? К чему ведёшь? Такое чувство, словно меня действительно сватают. Смотри, я человек стихийный, останешься с носом...
        - Давай без кокетства! И хватит меня чертить! - обиделся Боб. - Не придуривайся. Поверь, Москва стоит обедни... А с твоими идеями..., -
он хлопнул Антона по плечу, - пойдем, жених... 
               

        - А теперь товар лицом, - постучал по бокалу Борис. - Пред-ставляется претендент в качестве скромного соискателя и тапёра на собственной тризне..., простите, помолвке... Значит так, - продолжил Борис, - почти брюнет, приятной, сами видите, наружности, не женат, но влюбчив, не судим, но все мы под богом, вспыльчив и забывчив. Кажется, неучем, но имеется диплом... культпросвет училища..., - Борис взглянул на Антона и сжалился, - Гнесенка за плечами. Ну-ка пошевели плечиками! - Борис сам подернул плечами и продолжил, -  провинциал, но по духу - человек центральный, поскольку любит Москву, и серьёзно намерен сделать её третьим Римом, вторым Миланом и новым Зальцбургом...
      
        - Прекрати, - подал голос Антон, но Боб отмахнулся и пафосно закруглил:
        - Главное - гений!  И, несмотря на то, что композитор, играет и даже поёт.
        Борис передал Антону гитару.
        Антон, встал, показал тамаде кулак, опустил инструмент на освободившийся стул, сказал, смущаясь:
        - Не возможный человек... Извините...
        - Сыграй, артист, гонорар за мной, - в сою очередь показал кулак Борис.
        - Сыграйте, - попросила Ира.
        - Сыграйте, - поддержала её Таня.
        - Дамы просют, маэстро, - воздел руки Борис.
        Антон улыбнулся, обречённо забросил за голову ремень, негромко взял аккорд... второй..., перебрал струны, и неожиданно преобразился, уйдя в мелодию. А потом, словно опасаясь, что остановят, запел. Песня, как будто рождалась на глазах у публики. Он пел о человеке, взошедшем на Голгофу музыки:

                О, скрипка! - 
                Ад тоски, звучащей!
                Пленяющей и возносящей,
                Возьми меня!
                На - душу, вытопи на руны,
                А нервы вытяни на струны -
                Убей, любя! 
                ...Умру в петле тоски певучей,
                И проросту, плющом созвучий,
                В мир без меня...

        Последовали искренние аплодисменты. Расцвели улыбки, заблестели глаза. Звенели бокалы и звучали новые песни. Очень понравилась песенка о кошке фараона:
Гипнотизируешь опять,
Глаза персидские прищуря,               
Что знаешь, и не хочешь мне сказать,
Безмолвно в изголовии дежуря?
               
Так фараон,
Пять тысяч лет назад,
Постичь не мог
Твоих немых пророчеств;
И водрузил тебя на пьедестал,
И поклоняться стал
В священной роще.

...Мне женщину и кошку не постичь.
Приливы их фригидности и страсти,
Стихиям моря кажутся сродни -
В них мудрость, вздор,
И нежность в одночасье...               

       Хорошие песни, хорошие лица, хорошее настроение. Возникла идея сыграть в какую-нибудь игру.
       - В жмурки, - предложила Ирина.
       - Прекрасно! - подхватил Борис, - жених водит и ловит свою Жар-птицу. Я бы его усыновил, но органы опеки меня не поймут.   
        Девушки переглянулись.
        - А, что, - начал оправдываться Борис, - согласитесь, классный паренёк! Нам его будет не хватать.  Москва опомнится, но будет поздно. Так что голосуем!
       - За что? – поинтересовалась Ирина.
       - Не за что, а за кого. За Антона, - Борис поднял руку.
        Девушки благодушно улыбались и ждали продолжения.
       - За то, чтобы в Бурятии не потерялся,- уточнил Борис.
        Антон, протестующе, брякнул по басам.
       - Маэстро, - Боб строго вскинул палец, - вам уже было дадено слово. Голосуем. Кто против? Против никого...

       Пробка в потолок, вино в бокалы.
       - Твоё здоровье, дорогой! – провозгласил Боб.
       - Новых песен! – подняла бокал Ирина.
       - Пусть вам повезёт, – присоединилась к остальным Таня и, повернувшись к Антону, добавила: «Ваш друг большой ребёнок. Не давайте ему заиграться».
       - Я всё слышу, - весело прогудел Борис, - играть мы ещё не начинали.
       «Что наша жизнь?.. Игра!..» Молодость, эмпатия и вино... этого достаточно для поступков неординарных...
       - Подхвати, - обратился Борис к Антону.
       Вдвоём они лихо сдвинули стол, очистили пятачок, и через мгновение «жених» стоял с завязанными глазами.
       - Знаете, ребята, - взмолился Антон, - я так давно был маленьким, что, ей-богу, забыл, как играть в эту игру.
       - Жмурки! - объявил Борис и начал считалочку:
       - Антон, Антон, на чем стоишь?   
       - На камне, - глуповато улыбаясь, ответил Антон.
       - Что продаешь?
       - Квас.
       - Лови мух, а не нас! - выкрикнул Борис и громко хлопнул в ладоши.
        Ира от неожиданности, вскрикнула и подскочила козленком.
        Игра началась. Играли азартно, самозабвенно. «Жених» прислушивался к смеху «невест» и устремлялся к жертве. Борис взгромоздился на верстак и оттуда комментировал происходящее:
        - Это напоминает русскую рулетку, - философствовал он, - крутишь барабан, и ствол к виску! Правда, там всегда есть шанс, а здесь...
        - Неужели этот неуклюжий провинциал собирается с завя¬занными глазами покорить Москву? - увертываясь от водящего, ирони¬зирует Ирина.
        - Это неспортивно, претендентка, - строго одергивает её Борис. 
        Игра захватывала, но Таня умудрялась отметить то, с каким вниманием художник поглядывает на грациозные «па» ее подруги.
        Резко повернувшись, Антон налетел на кресло и потерял равновесие.
        Вряд ли случайно, Таня первой протянула руку споткнувшемуся «жениху».
        Победа и падение пришли к Антону одновременно. Поднявшись, он в правой руке держал Танину руку, а левой потирал ушибленное колено.    
        - Кажется, игра сделана, - с удивлением глядя на подругу, предполо¬жила Ирина.
        Борис, со смешанным чувством, следил за неожиданным поворотом со-бытий.               
        - Остается только выпить за новый прекрасный союз, - предложил он. 
        - Брачный, - по инерции, съехидничала Ирина.
        - Ну, что ж, - принимая вызов, подняла бокал Таня, - помогать ближним наш долг, - она задержала взгляд на сияющей физиономии Боба, - будем сообща на Садовом кольце грядки разбивать.
        - Совет, да любовь! – пожелала Ира.
        - Как странно, у вас в Москве развлекаются, - робко вымолвил взмокший «жених».
        - Ну почему?  И в Париже девушки выходят замуж, - заметила Ира, и многозначительно улыбнулась.

        После «жмурок» выпили. Завели музыку – старый добрый рок-энд-рол.
        - Прошу на танец, - реверанс.
        - Не откажите, - книксен.
        Стали в кружок.
        Рок, Рок, Рок! – устоять невозможно. К тому же, чувствуется - шампанское выстрелило не в холостую. И вот, в движениях уже раскованность, импровизация. Пульсирующая пружина рок-энд-рола всё стремительнее раскручивает свою спираль.
        На мгновение Антон взглянул на Сатану в простенке и тот, широко и поощрительно улыбнулся. Наэлектризованный событиями дня, изумив прытью даже себя, «претендент», разбежавшись, скакнул на стену и влепил каблук в наглую рожу насмешника.
        Пройтись по потолку не хватило сноровки, но встать на руки и пару раз подскочить в ритме танца – это ему удалось.
        - Я тоже так умею, - воскликнула Ира и, не раздумывая, встала на руки. Платье лёгким парашютом упало на голову, обнажив великолепный торс, и абсолютной ненужностью показался белый флажок трусов на загорелом теле.
        - Как стройнит человека белый цвет! – проронил восхищённый Борис. – В вас столько шарма Ирина!
        - Бог, мой! Это осы! – слегка смутившись, воскликнула Ирина и оправила юбку на своих восхитительных бёдрах.
        – Мне было пятнадцать, – Ира прошлась по мастерской, – вам интересно? – почти серьёзно спросила она.
        - Очень- очень! – за всех ответил Борис, - продолжайте, пожалуйста!
        - У бабушки в деревне, вот в такой юбке, - руки Ирины нарисовали огромный колокол, - пошла я в сад собирать крыжовник, и вдруг! - Ира распахнула глаза и шлёпнула себя по бёдрам, - я поняла, что у меня под юбкой пчелиный рой... В общем, голосок мой услышали в соседней деревне...
        - И Би-би-си раструбило о нашей Ирише на весь мир, - в тон рассказчицы продолжила Таня.
        - Не встревай! Здесь ирония не уместна.
        - Кошмар! – вырвалось у Антона.
        - Вот именно, - согласилась Ирина, и продолжила, - с тех пор на крыжовник смотреть не могу, а с одеждой вечная проблема – не стандарт...
        - Эксклюзив! – всё более воодушевляясь, воскликнул Борис. – Меня всегда изумляли пчёлы!..



        Центральный телеграф.
        Антон в телефонной кабине заканчивал разговор. Душно. Расстегнул ворот, ногой приоткрыл дверь.
        - Все хорошо, родная.  Не сердись… Обязательно напишу…  да, да, конечно, - чуть взволнованно, говорил Антон. -  Ну, что ты, мама, наоборот, растолстел!..  Пока, пока, мамулька, целую, пока, - кивал в ответ на слова из трубки Антон, - и я целую, и им привет! Байкалу привет!..
        Под впечатлением от разговора, Антон присел на дерматиновую кушетку у кабинки, вытянул ноги, прикрыл глаза, расслабился и, вдруг, услышал голос:
        - Вы Забайкалец? 
        И сразу началось...
        Этот глубокий, с бархатистыми модуляциями на низах голос, словно, включил самый интимный регистр совершеннейшего из органов.
        Волна удивительной музыки хлынула в зал, поднялась к сводам, заполнила пространство.
        Бах, Бог, Моцарт, или женщина рядом рождали эту музыку? Какая неведомая сущность заставляет вибрировать эту живую деку – грудь музыканта!?  В чём химия озарения, творчества, непостижимым образом, преображающая мир?..
        Женщина, негромко, рассказывала о службе в Забайкальском округе, о маме здесь, в Лесном городке, о шопинге, в преддверии возвращения в тайгу.
        Антон вслушивался в чуть сырую, но, несомненно, свежую Забайкальскую сонату, и тащил огромный баул – итог забега по московским магазинам.
       Строго говоря, контрапункт был прописан несмело, и струнным не хватало драйва, но под перестук колес электрички, вещь, непонятным образом обрела законченность.
       Потом был поздний ужин на старенькой даче. Нежные руки и стройные ноги гостеприимной хозяйки. Увы, только вприглядку:
       - У нас, деревенских, все не так быстро...
       Затем, многообещающий взгляд и, как слабое утешение, -  дружеский поцелуй в щечку на сон, грядущий...
       А утром его попросили помочь этим стройным ногам взобраться на крышу, а затем подсобить нежным рукам эту крышу покрасить.
       Как тут не вспомнить чарующие голоса сирен...

        Музыкант и капитанша на раскаленной крыше – работа для оператора.
        Цветущие вишни, яркое солнце, он и она, полуобнаженные, с кистями и краской на порыжевшем железе.
        Удивительна её невозмутимая деловитость.
        Забавна его реакция на новую издевательскую проделку фортуны.
        - Машуня! Ты где? – раздалось со двора.
        - Я здесь, маманя, -  эхом отозвалась Машуня.
        В очках и фартучке явилась старушка -  почти Машуня, экстраполированная лет на тридцать в грядущее.
        - Это новенький, или после вчерашний? -  протирая очки, поинтересовалась мамуня.
        - Здрасте, - поздоровался Антон.
        - Зачем нам старенькие, - махнула на старушку Машуня.
        - Таджик, что-ли?
        - Музыкант.
        - У таджиков шустрости поболе, - заметила старушка и удалилась.
        - Мне к трем часам в Загс, - несмело промолвил Антон.
        - Испугались работы, - рассмеялась капитанша. – Ни куда я вас не отпущу. У нас курёнок в духовке, а потом будет баня. Настоящая!  А шутка ваша не засчитывается...


        С плохо отмытыми руками, но с букетом дачной сирени появился Антон пред очами «невесты».
        - Черти тебя мордовали, болезный! – разглядывая пятно на рубашке друга, воскликнул Борис. – Сурик корабельный, - ковырнув краску, изрек он. -  Что будем делать?..
        - Закатаем рукава, - предложила Таня.
        - Сделаем безрукавку, - сказала Ира.
        - Утопим артиста, - кровожадно сверкнул очами Борис, снимая свой щегольской пиджак, -  но позже.

        Джинсы, темный - на пару размеров больше - твидовый пиджак и кроссовки.  Экстравагантно, но стильно смотрелся жених, и, кажется, невесту это не шокировало.

        И вот наши герои выходят из Загса.   
        Все совершенно буднично и только цветы в руках у Тани вносят в картину акцент торжественности.
        Девушки заметно взволнованы. Антон несколько смущен, Борис невозмутим, и даже праздничен в щегольской бабочке под подбородком.
        - Не понимаю, - открывая дверцу такси, - пожимает плечами Антон, -  кафешка рядом, воздух, шампанское, можно на трамвайчике по реке...
        - Я вас прошу, - говорит Таня, -  на часок! Пообедаем и свободны.
        - Мы вас просим, - присоединилась Ирина, -  нам голов не сносить, если не предъявим вас маме. Вы не знаете Ольгу Степановну!  И что такое «гусь с мочеными яблоками» не знаете! – у меня слюнки текут. Какая кафешка!
        - Ну, что, куда? – спрашивает таксист.
        - По машинам! – командует, утомленный разговорами, Борис, - у меня тоже слюнки. И живот к спине прилип. -  Смелей Антоний!  Не побоялся   завести жену – не убоись и тещи!..

        Неожиданно, визжа клаксоном, выписав лихой разворот, впритык к такси припарковался немыс¬лимо элегантный, открытый «Опель–адмирал» довоенно¬го образца.
        - Что это за псих здесь вышивает?! - возмутился таксист.
        - Не псих, а дядя Вован, -   улыбнулась Таня и вышла из машины.   
        Отмахнувшись от заступившего дорогу таксиста, к озадаченным молодоженам подлетел Владимир Ильин. Да-да, актер Владимир Ильин.
        - Ты кто такой? - не взглянув на Таню, накинулся он на жениха, - это что за фифи-ляля? Я тебя спрашиваю! 
        - Дядя Вова, - перехватив растерянный взгляд Антона, шагнула навстречу родственнику Таня.
        - Помолчи! Говорить, с тобой не хочу! -  бросил темпераментный Вован.
        - Дядя, Вова, дорогой, что случилось? -  встревожилась Таня.
        - Посмотри! Нет, ты посмотри, Авто! Она меня узнала! – апеллировал Ильин к своему спутнику - меланхоличному грузину с большим свертком в руках.
        - Дядя! Дорогой! - пародировал он Таню, - спроси, от кого я узнал о свадьбе, моей единственной племянницы?  От почтальона!  Вот! - пошарив по карманам, он извлек телеграмму и прочитал: «Дорогие Маша и Володя, Таня выходит замуж.  Свадьбы не будет. Не хочет. Целую Ольга».
         Ильин сделал «козу» и ринулся к Тане.
         - Негодная девчонка! - растроганно вымолвил он и привлек к себе улыбающуюся племянницу.
         Взглянув в сторону своего, спутника, Ильин сделал отмашку и грузин, ловко развернув сверток, передал Ильину великолепный букет роз.
        С законным браком, дорогая моя, - провозгласил Ильин и вручил букет Тане.  Затем, отошел, полюбовался невестой. - Пардон, - извинился он, подскочил, выдернул из букета цветок и, Щелкнув каблуками, с легким поклоном подал его Ирине.
         - Ильин, - представился он.
         - Ирина, - смущенно, ответила Ира.
         - Ильин, - артист протянул руку Борису.
         - Багров, - очень серьезно ответил Борис.
         - Ай-я-яй, - протягивая руку жениху, укоризненно покачал головой Ильин, -  Маша болеет, не смогла приехать... почему не сообщили раньше?  Она бы поболела в другой раз.
         Автандил, успевший мотнуться к машине, уже держал наготове бо-калы и бутылку шампанского.
         - Пью за новую семью, - поднял бокал Вован.
         Дружно выпили.
         - Опять твои штучки? -  всё более погружаясь в транс, зло шепнул на ухо Борису Антон.
         - Клянусь, я ни при чем! - растерянно пожал плечами Борис.
         - А теперь, домой! - скомандовал артист. - Да, простите, - обратился он к компании, - рекомендую – каскадёр Автандил Кипиани! Мы прямо со съёмки...
         Он, любовно, похлопал по крылу своего лимузина и перекрестился:
         - Ни жезла, ни гвоздя!..
        Опель газанул и, с каким-то неожиданным звоном, ткнулся в бампер такси, затем по крутой дуге сдал назад и, мощно стартовал под аккомпанемент шоферский ругани и визг тор¬мозов проезжающих машин...
        Автандил демонстрировал высший пилотаж. Таня, чуть живая, сидела рядом с водителем, остальные – сзади.
        - Вот так! - удовлетворенный мероприятием, оглядел пассажиров знаменитый артист.
        Даже видавшие виды москвичи с любопытством оборачивались, зави¬дев шикарный экипаж.


        На выезде из города, словно из-под земли, возник инспектор с жезлом наперевес. Машина затормозила метрах в тридцати, от милиционера.
        Не спеша, подошел капитан, уставший и грузный.
        Автандил, не обращая внимания на инспектора, безуспешно пытался завести заглохший мотор.
        - Ваши права, - не дождавшись внимания, обратился к водителю ка-питан.
        Автандил очень, выразительно посмотрел на инспектора, и тоном оскорблённой невинности поинтересовался:
       - Я что, нарушил?
       - Он что, нарушил? - подпрягся Вован.
       - Пожалуйста, предъявите права, - устало повторил капитан.
       - Дорогой, вы когда-нибудь женились? - со скрытым ехидством спросил капитана грузин.
        - Документы, пожалуйста.
        - А мама ваша выходила замуж? – поинтересовался Ильин.
        - Документы, – терпеливо повторил капитан.
        - Лучше бы она осталась... ладно... – вполголоса, как бы про себя пробубнил Вован.
        - Полегче, папаша! – довольно благодушно отреагировал капитан.
        - Тамбовский волк тебе папаша, – не совсем вежливо, парировал Вован, видимо памятуя поговорку: «лучшая защита – нападение».
        - Ты что, не видишь, здесь невеста! – поддержал атаку Автандил. – Знаешь, кто ездил на этом реквизите!
        - Сейчас выясним, кто ездил, кто ездит, -  взглянув на девушку с цветами, чуть потеплел капитан, - по-моему, «Опель» 1938 года.
        - Опель-поппель, - злился Автандил, -  если ты все знаешь, попробуй, заведи!    
        - У вас бензин, на нуле, - взглянув на приборы, предположил инспектор.
        - А на чем я ехал? На своей температуре?! - Автандил выразительно приложил руку ко лбу.
        - Не исключено.
        - Смеёшься! Заводи! - вспылил Автандил и, хлопнув дверцей, вышел из машины.
        - Сейчас посмотрим, -  капитан улыбнулся невесте   и включил зажигание.
        Автомобиль, не заводился.
        Инспектор обошел машину.  Отыскивая бензобак, повернул руч¬ку багажника. Крышка с грохотом взлетела, - прямо на капи¬тана сиганул огромный баран с лихо завитыми рогами.
        Бледный инспектор сидел в пыли на обочине. Рядом, изготовив¬шись к нападению, стоял одуревший от болтанки баран.
        Матерно шевеля губами, капитан приподнялся на четвереньки, и в тот же миг, получил мощнейший пинок в зад. Глупое животное грациозно красовалось, на фоне лимузина.
        На дороге слышались восклицания:
        - Ах, капитан! Ах, шашлык!
        Взвизгнула невеста, обреченно мекнул баран, хлопнула крышка ба-гажника.
        - Давай, давай! - сидя в машине, командовал Ильин жениху и тройке зевак, вызвавшихся подтолкнуть автомобиль.
        "Реквизит" задымил, судорожно дернулся, и помчал.
        Забытый жених маячил на дороге.
        - Антон! – в волнении махала рукой невеста.   
        Воровато озираясь, «жених» направился к остановке автобуса, но перед ним возник прихрамывающий капитан и, жестом, исключающим разно-чтения, пригласил в милицейский Жигуленок.

        - Погони не будет, - садясь за руль, - меланхолично, объяснил капитан, - куда он денется на этом экспонате.
        - Машина Геринга, - уточнил Антон.
        - Сотая на моём веку, - кивнул, соглашаясь, капитан. Можно подумать, немцы на лимузинах пропахали пол России.
        - По-моему, этот без тормозов, - поделился своими опасениями Антон.               
        -  Как вы сказали?
        -  Автомобиль без тормозов.       
        -  Водитель тоже, - выразительно повертел пальцем у виска капитан. И после паузы продолжил:
        - Судя по радостному виду, вы жених.
        - Фиктивный, горестно выдохнул Антон.         
        Капитан с любопытством взглянул на Антона, и через пару километров поинтересовался:
        - Служил?
        - Артиллерия, Су-180. 
        - Красивая..., - задумчиво, произнес капитан.
        - Зверь, - добавил Антон, - два дизеля, по двести пятьдесят.
        - Тут слабину, пушкарь, не давай... Заряжай сходу ей ляльку, - капитан, не понятно, чему улыбнулся, и азартно шлёпнул по клаксону, - а потом Ваньку! - и опять - азартно по пикалке.
        Жигуленок возмущённо взвыл и яростно засверкал всей своей милицейской иллюминацией.
        - Кряк-кряк, милицейский краковяк, - нараспев произнёс Антон.
        - Что вы сказали? – не понял капитан.
        - Вспомнил двух баранов на асфальте, - пояснил Антон, - и органчик в голове зазвучал... Песенка в фа мажоре про нелегкую жизнь городового.
        - Не любите милицию?
        - Это вы сказали, а песенка про городовых, которых в семнадцатом году на фонарях вешали. Не всех, а самых борзых.
        Жигулёнок снова, сам по себе, крякнул, но капитан, в сердцах бабахнул по клаксону и, наверное, навсегда лишил голоса несчастную машину.
        - Тоже не подарок, как женщина, - пожаловался, щелкая тумблерами, капитан. Видимо он был из числа тех не многих в милиции, кто не хотел бы повторить участь городовых, и предпочитал добродушно, без фанатизма пахать свою асфальтовую делянку. На подъезде к Малаховке, он взглянул на странного жениха, и, почти по-отцовски, сочувственно, закруглил:
        - Милые ссорятся, только тешатся...


        Улица. Дом. Дачная местность. 
        Строптивый Опель, как вкопанный, остановился у распахнутых ворот, из которых, как водится, появилась процессия с хлебом-солью.
        Грянул свадебный марш.
        Бориса об руку с Татьяной осыпали пшеницей, конфетами, мелкой монетой. Мигнул блиц фотографа. Фантасмагория продолжалась.
        - Да, не жених я, черти! – возопил Борис, и с трудом вырвавшись из объятий родственников, выскочил за ворота. - Вот, он жених! Ешьте его с хреном!
        Впавший в апатию жених, в глубокой задумчивости стоял рядом с капитаном.
        - А, что-ет жениха с милицией доставили? - судачили в сторонке кумушки.
        - Чтоб не убег, видать...      
        - Какие они, нонешние женихи!..


         Капитан, прихрамывая, отправился на поиски, как в воду канувшего, Автандила.
        Гости рассаживались за длинным, уставленным яствами, столом посреди двора.
        Антон огляделся, но Татьяны не увидел.
        - Прогавил невесту, растяпа, - вывернулся, как гриб из-под куста, плюгавенький старичок. - Готовь выкуп, молодец!
       - О’кей!  Портки мои хочешь? - взбрыкнул Антон.
       - Чё кипятишься? Закон такой, за невесту выкуп положен, - миролюбиво объяснил старик. 
       - Где Танька? - подлетел к Антону, подпоясанный полотенцем, Борис.
       - Стибрили твою Таньку, - меланхолично бросил Антон. - Выкуп требует, рэкетир, - кивнул он в сторону старика, - а у меня в кармане блоха на аркане…
        - Как, говорит наш председатель, разрешите, я вставлю, - Борис, вытащил бумажник и отсчитал несколько купюр, - держи.
        - Из гонорара за сватовство?
        Не бурбули, счастливчик!  У меня сердце заходится, как подумаю... Запомни, жену руками не трогать!               
       - Ладно, сыт по горло! - Антон спрятал деньги и добавил, - все, пока... - и   двинулся к калитке с явным намерением улизнуть.
        Борис загородил дорогу.
        - Высморкайся, - протянул он Антону платок, - говорят, помогает при слабоумии...


        Автандил и Вован в саду свежевали барана. 
        - А, капитан! - притворно возликовал Вован, увидев приближающегося инспектора, - всё в порядке, этот шашлык больше не будет бодаться. Примите в знак уважения, - и он, с ловкостью фокусника, протянул капитану баранью голову, - отличные рога!
        - Повесь их над своей кроваткой, - ответил капитан, -  не с того барана шкуру содрали.
        - Э, брось, дорогой!  Сегодня свадьба. Давай познакомимся, -  добродушно, предложил грузин.
         - Из-за этого я по всей Москве за тобой мотался.  Мой руки, пошли.
         - Не пойдёт!  Это не разговор! - Вован, в сердцах, швырнул голову под куст. - Автандил, дай человеку стул.
         - Отставить. Некогда рассиживаться, - строго сказал уставший инспектор. - В общем так, или вы едете со мной, или я вызываю эвакуатор.
         - Капитан-капитан! - разочаровано покачал головой Ильин, неужели вы меня не помните? А еще цветы дарили...
         - Цветы? - капитан озадаченно всмотрелся в лицо артиста.
         - Что-то с памятью моей... Ну-ка, ну-ка, - Ильин продемонстрировал капитану свой профиль. -  Меня зовут?..
         - Чиполино! - вспомнил капитан и, улыбнувшись, добавил:
        - Да, узнал я вас, Владимир Адольфович...      
        - Ну, вот!  А то – «арест, арест» ...
        - Ладно, -  вздохнув, раскрыл планшет инспектор. -  Не хочется портить настроение, - свадьба... Держите, - оторвал он квитанцию. - Благодарите невесту...  А с вами, гражданин гонщик, я думаю, мы обязательно встретимся... Не забудьте оплатить.
        Прихрамывая, капитан направился к машине...
        - Давно бы так, дорогой! - по-детски возликовал грузин. - Постой!  Эй, капитан, постой! Рога возьми!       
        Но капитан уже смешался с толпой во дворе.

 
        Антон, Борис, тетя Клуня - беспрерывно тараторящий ком женского естества, и старик Малявин - всем кум и всем родич, шли вдоль забора к соседнему двору. Борис с кошелкой Клуня - с авоськой.
       - Ты им перво-наперво объясни, - внушала Антону тетя Клуня. - Мол, девка порченая...
       - Эт точно, - согласился дед Малявин.
       - Не встревай, всякой бочке затычка! - цыкнула Клуня на деда и продолжила. - Девка порченая, баба меченая и бумагу эту брачную - под нос. Ну, они, знамо дело, покуражатся ма¬лость, тут ты им и налей по мерзавчику. 
       - По мерзавчику мало, - возразил Малявин, - и говорить не станут. Там одни Жиляки чё стоють. Вон, уже набычились...
       - Чё стоють, то и получут, - зыркнула на деда Клуня.
       Подошли к мужикам.
       - Здрасте вам, дорогие соседи, - выкатилась вперед Клуня.
       - Здрастя, коли ня шутитя, - ломая язык, перекривил старушку Жиляк-старший.
       Предвкушая потеху, ко двору подгребали зеваки.
       - По-соседски хотим дело покончить. Вот жених слезы льет, невесту, пропавшую никак не найдет. Не забрела ли наша овечка в ваш огород, - сыпанула речитативом тетя Клуня.
        - Может и забрела, так ворочать не резон, - ломался Жиляк, - Тут потрава на мильён...               
        Антон с тоской смотрел на комедию.               
        - Ну, чё молчишь? - ткнула его в бок Клуня.
        - Это..., мужики..., овца-то паршивая, - без энтузиазма начал Антон. - У меня и свидетельство есть.
        - Слышь, Витек, что про Таньку говорит? Паршивая!  Зачем, брал? - обиделся Жиляк.
        - Как понимать паршивая? - дыхнув перегаром, шагнул к Антону чернявый красавец Витек.
        - С одной стороны, вопрос резонный, а с другой - куда деваться? - скучающе про¬должил Антон. - Вон и Клуша говорит то же самое.
        Кто-то хохотнул. Заблестели глаза у зевак.
        - Спроси, спроси, как раз по адресу, - подначивали Антона из толпы.
        - Ну-ну, петухи!  Не за тем сошлись! Давай водку, Малявин, - вмешалась Клуня.
        - Хороша была Танюша, лучше не было в селе, - принимая стограммовик, грустно продекламировал Антон.
        - Ты кто такой? - взъерепенился, остывший было при ви¬де водки, Витек, порываясь дотянуться до жениха.
        - Этот вопрос ему уже задавали сегодня, - вмешался в перепалку Борис.
        - А ты, кто такое? - входя в раж, зыркнул на Бориса Жиляк старший.
        - Колобок. Что дальше?
        - Ну и катись к едрене-матрене, колобок!   
        - А как же невеста? - невинно, поинтересовался жених.
        - Фиг тебе! Дыши глубже, -  паясничал Витёк.
        - Все! Лавочка закрывается! Держи! - Борис сунул кошелку в руки старшему из братьев. - Показывай где невеста! - и он решительно направился во двор.
       - Э, мальчик, не при рогом, ты же не бульдозер, так ведь и по болтам недолго, - попытался ухватить Бориса за рукав Витёк.
        - Повторяю для тугоухих, кина не будет. - Борис остановился и стряхнул Витькину руку. - Где Татьяна?
        - Смотри, хамит, - пьяно удивился Жиляк-старший. - Ты куда наладился, красавец, на свадьбу али в лазарет?
        - Не от таких убегали! - оживившись, вышел вперед Антон.
        - Свадьба будет без жениха, - наступая на Антона, пообещал Витек.
        - Ой! - взвизгнула Клуня и повисла на Витькиной руке. - Вы что же делаете, сучьи дети! 
        Витька выскользнул из объятий Клуни, и та, грузно, шлепну¬лась, взвихрив облачко пыли.
        Жиляк-старший занес руку, пытаясь дотянуться до загривка Бориса.
        - О,кей, - удовлетворенно констатировал Борис и молниеносно провёл короткий прямой по корпусу. Жиляк, глухо охнув, кулем свалился к ногам перепуганной Клуни. 
        - Караул! - возопила женщина!   
        Витёк медведем облапил Антона, приподнял и готов был обрушить в лопухи, но тот выскользнул ужом и, входя в раж, крепко боднул противника в сопатку.
        Оживление в толпе достигло апогея.
        - Матвеич! Матвеич! - семеня вдоль забора, визгливо, взывал дед Малявин. - Зятя мнут! Слышь, Матвеич!

        Когда Таня подбежала к дерущимся, схватка перешла в партер. Витёк оседлал Антона и, небезуспешно, пытался его задушить, наматывая галстук на кулак.
        - Витька! – крикнула Таня, - отпусти, гад!
        - Щас, - зло пообещал Витька и покрепче прижал противника.
        - А в глаз!
        - Да пошла ты, - зыркнул на Таню Витька и, не успев окончить фразу, получил обещанное.
        Меткий удар маленького кулачка решил исход поединка.
        Антон вывернулся, и, казалось, не очень сильно двинул локтем под ребро младшему Жиляку, но тот, не в силах выдохнуть, безмолвно, стал оседать, намертво зажав в огромном кулаке галстук противника.
       Выдернув, превратившийся в тряпицу галстук, Антон, снял его и небрежно перебросил через плечо, присевшего у штакетника Жиляка.
       Полными ужаса глазами, Таня смотрела, на суженого.
       - Странные манеры у ваших ребят, - разминая плечо, улыбнулся Антон, - попросили, я бы и так отдал, хоть и без батьки нажит... Выкуп есть выкуп...

        Крупной рысью, далеко опередив деда Малявина, к месту схват¬ки приближался мосластый тесть.
        - Это всё они! Всё они! - крутилась под ногами у прибы¬вающих, Клуня.
        - Пошли, - взяв Таню за локоть, сказал Антон.
        - А, это куда? - приподняв кошелку, поинтересовался Малявин.
        - Утешь братьёв, - бросил Борис.
        - Я те дам! - кинулась на Малявина Клуня, - роги им поотби¬вать, а не выпивку. Мы к ним, как к людям, а они!.. Тьфу!.. Урки!..
        Притихшие братья, плохо соображая, помо¬гали друг другу подняться. Толпа разбредалась.
        Изловчившись, Борис выхватил бутылку и, упреждая Клуню, под¬нес палец к губам:
        - Ц-ц!.. Алконавты тоже человеки, - подошел к братьям, и поставил поллитровку на кочку.
        - Хряпните за здоровье невесты, чудики, - предло¬жил он.


        - Горько! - кричали захмелевшие гости.
        Жених с кислой миной слушал настойчивые крики. Невеста, смущаясь, украдкой косила на жениха.
        - Горько! Горько! - уже скандировали, гости. Молодые встали.
        - Что будем делать? - склонившись, к Татьяне, спросил Антон.
        - А, что остается? - лукаво, вскинула брови невеста.
        - Целоваться?!
        - А вы умеете?
        Рядом с Антоном вырос Борис.
        - Не вздумай! У тебя ангина.
        - Какая ангина? - не понял Антон.
        - Острая, фолликулярная! - округлив глаза, громким шепотом сказал Борис.
        Шквал возгласов на минуту стих.
        С любопытством следила за происходящим Ирина.
        Антон, с подчеркнутым удивлением, посмотрел на Бориса, хохот¬нул и поцеловал Таню. Она скосила глаза на Бориса и рассмеялась. Тот резко, так, что у Антона дернулась голова, потя¬нул его за рукав.
        - Да сядь ты, тебе говорят!
        Молодые сели.
        - Нет! Так не пойдет! - встал дядя Вован. 
        - Горько! Горько! - снова зашумели гости.
        Не без готовности Антон привстал, но тут же снова плюхнулся на место, почув¬ствовав на плече, тяжелую руку друга.
        - Жених просит прощения, - стараясь перекричать жажду¬щих зрелища, громко начал Борис. - У него ангина. 
        - Пусть не филонит! Симулянт! Горько! – возмущались гости. 
        Дядя Вован, деловито, закатывая рукава, протискивался к моло¬дым.
        - Покажи горлышко, дорогой, - взяв со стола ложечку, попросил он Антона.
       - Не надо, папаша, он очень впечатлительный, -  вежливо, но решительно сказал Борис и, повернувшись к Антону, захлопнул ши¬роко раскрытый зев «больного».
        - Стыдно, молодой человек, - не унимался Вован. Затем он вывел Таню из-за стола и крепко поцеловал её в губы.
        - Вот как нужно целовать, невесту, молодой человек! - нази-дательно поднял палец, негаданный учитель.
        Гости одобрительно гудели.

        - Горько, - невпопад прокричал пьяный, безликий гость, бе¬зуспешно пытающийся выловить окурок из бокала. Осознав тщетность затеи, он поменялся посудой с соседом. Некоторое время спустя, ситуация с окурком повторилась, но в обратном порядке.
        Покачиваясь, с явным намерением продолжить целование, к молодым, пробирался дед Малявин.
        - Не, не так! В тридцатом годе моя Ульяна - мы с ней как раз сошлись об ту пору. На Покрова свадьбу наметили, - дед ик¬нул и замолчал, потеряв нить воспоминаний.
        - Садись, выпей, - подал Малявину стопку Автандил.
        Дед согласно кивнул и выпил.
        - 0х, горяча была Улита! - дед Малявин рас¬троганно шмыгнул носом. - Молодежь ноне не та... Стариков не чтут, где им чё уметь...
        - Ты, верно, сказал, патриарх! - возбуждаясь, вскочил с места Вован, - Ольга, Матвей! - обратился он к родителям, - где комната молодых?  Затем он вывел молодожёнов из-за стола и повел в дом.
        - Поучись целовать жену, дорогой, - приоткры¬вая дверь в одну из комнат, строго напутствовал Антона тамада. - Здесь вам никто не помешает.
        - Да рано еще! - выскочил вперед Борис, - пусть весе¬лятся!
        - Автандил! - позвал Вован.
        Появился Автандил.
        - Поговори с этим молодым человеком.
        - Нет. Мы с ним споем, -  с готовностью ответил Автандил и нежно обнял Бориса. - «Я могилку милой искал...» - вывел он, с неподдельной печалью... 

        ...Когда взлохмаченный Борис вновь появился среди гостей, дверь в комнату молодых была подперта массивным буфетом. За столом старики умильно пикировались:
        - Внук, говорю тебе, внук, и не спорь!
        - Внучка, разве плохо?
        - Очень хорошо, конечно. Но поверь моему слову, нянчить те¬бе внука!

        Отсутствие виновников торжества, никоим образом не сказа¬лось на ходе веселья. Те, кому надоело закусывать, танцевали, бродили по саду.
        Ирина на открытой веранде, уютно устроившись в кресле, смотрела телевизор.
        Подошел Борис.
        - Э, да вы никак скучаете, уважаемая дружка?   
        Ирина, рассеянно, взглянула на Бориса.               
        - Не знаю, как правильно, дружка, подружка, свидетельница, - продолжил Борис.
        - Свадьбы или фарса, - довольно желчно подхватила Ирина,
        На экране стрелка часов добралась до цифры "11".
        - Взбодритесь! Сейчас дадут новости. Хорошие...,- объявил Борис.
        - Отсутствие новостей - хорошие новости, говорят англичане.
        - Но мы не англичане, и у нас всегда хорошие новости. И мы все исключительно хорошие. Вот я, например, своими руками выдал замуж любимую женщину.
        - Скажите лучше, - сбагрил с рук.
        - Я вижу, вы не верите в любовь.
        - Какое грустное, несостоявшееся слово... Да и есть ли она?.. Была ли?..
        - Как можно сомневаться, Ира! Пойдемте на воздух, к звездам, я по¬пытаюсь развеять ваши сомнения.
        Боб оседлал своего конька и снова ожил.


        - Что будем делать? - поинтересовался жених, оглядывая брач¬ное ложе. - По-моему, на двери амбарный замок.
        - Спать, разумеется, - ответила невеста.
        - После всей этой кутерьмы поспать, действительно, будет не лишним, - согласился Антон, и, заглянув невесте в глаза, спросил, - Зачем вы все это устроили, Таня?
        - Я знаю, вы не поверите, но для меня самой свадьба - пол¬ная неожиданность. Простите. Это все мама...
        - Да, приключеньице!..
        - Давайте о чем-нибудь другом, если можно.
        - Скажем, о том, что вам идет роль невесты.
        - А вам - роль жениха.
        - Только мы уже не жених и невеста, а муж и жена... Вернее, партнеры по преступному сговору.
        - Говорят, ничто так не сближает, как преступление...
        - Оставьте.  Преступление – провоцировать людей на подобное. Я человек нормальный, но не идиот, - заметно возбуждаясь, сказал Антон. - Даже прадеды мои не были крепостными. Поймите, Таня, в Забайкалье мои фуги слушать некому, а петь в читинском кабаке – увольте!  Для этого необязательно Гнесенку заканчивать.
        Антон помолчал, оценивая реакцию «супруги», и продолжил:
        - Мне нужен этот город, и я нужен ему, потому, что он гибнет и я, простите за нахальство, имею намерение поучаствовать в его спасении.
        - Я тоже хочу в тимуровцы, - вскинула руку в пионерском приветствии Таня.
        - Подумаем, товарищ, - кивнул Антон и продолжил. - Всё рухнет, если человека лишить свободы выбора, выхолостить, как мерина. Объясните мне, Таня, почему в такой стране, - Антон раскинул руки, - всем тесно?
        - Это только в Москве. Понаехали тут, - улыбнулась Таня.
        - Потому, что в России, как известно, «две напасти, - внизу власть тьмы, вверху - тьма власти».
        - А, дураки и дороги? – вспомнила Таня.
        - А, зима, весна, лето? - дополнил Антон. - Задачи архиважные, товарищ! А вы - алгоритм подлеца...
        - Но это же, на досуге, - уточнила Таня.
        - Да..., - вздохнул Антон, - но главная проблема на сегодня - как отсюда выбраться?
        - Вряд ли это возможно... Придется вам, дорогой, муженек, коротать эту ночь со мной, увы...
         - Почему увы? Вполне приличные условия для таких негодяев, как мы, - он кивнул в сторону пышной кровати.
         - Ответьте и вы, если можно, откровенно, -  доверительно, обратилась к Антону Таня, - как вы, такой рассудительный, решились на подобное? 
         - Заигрался в жмурки, - почти серьезно ответил Антон, - и после паузы добавил, - и потом, согласитесь, не всякому так везет - попасть в руки такой очаровательной подельницы.
        - Беспечный вы человек, ей богу, - многозначительно сказала Таня.                               
        - Берите выше. Я личность героическая...
        - Посмотрим...
        - Да, должен вас предупредить, я сплю только у стенки.
        - У противоположной, - ловко отодвинув к дальней стене коврик, парировала Таня.
        - И, иногда, простите, вслух.
        - Одну ночь вытерплю.
        - Значит, на коврик?
        - Что делать? У нас, деревенских, все не так быстро, - по¬яснила Таня, сделав акцент на слове «деревенских». - У нас снача¬ла «моргушки», - продолжила она и показана, как моргают в деревне, потом - кино, леденцы, и можно подержаться пальчиками, -  Таня показала, как это делается, - а потом... и потом...       
        Антон рассмеялся.
        - Судьба насмешница! Слышал я эту деревенскую сонату и совсем недавно... Забавная ночка...
        Он снял висевшую над кроватью гитару, тронул тихонько струны.
        - Я вам не помешаю? -  спросил он у Тани?               
        - А я вам? – вопросом на вопрос ответила вежливая Таня.
        - Все у меня навыворот, - пожаловался, уходя в астрал, Антон.
        - Не только у вас, - утешила его Таня.
        - Нужно бы задуматься, посерьезнеть, а меня уводит не понятно куда. 
         Он перебрал басы, прокашлялся и словно выдохнул: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах» ...
         Негромко, но проникновенно, так, что мурашки по телу, рокотал его хрипловатый баритон.
        - Вот, песня! - с огнём в глазах, воскликнул Антон. - Сочинить такую - и умереть не жалко! -  И, погрустнев, он добавил, - в ней Россия, которой больше нет... и Москвы нет...
       -  Но есть московская прописка, - вкрадчиво, подсказала Таня.
       -  И много прочей фигни, во имя человека, о чём в старой России не знали. Сколько надежд разбилось об эту фигню!..
        -  Ситуация..., - с грустью согласилась Таня, и, как-то по-новому посмотрела на Антона.    
        - Думаю, одним испугом здесь не обойдется, - заключил Антон.
        - Будем ждать новый хит, - почти серьёзно, сказала Таня.
        - Название я уже, кажется, придумал: «Деревенская подмосковная».

 
        Вован только что закончил очередной тост. Изрядно хмельные гости с аппетитом закусывали фаршированным гусем.
        Дед Малявин, управляясь с гусиным крылом, обратился к Автандилу:
        - Слышь, Автомобил.
        - Не автомобил, а Автандил. Понимаешь, Автандил! - красивое грузинское имя! - вспылил грузин.
        - Ты тоже красивый!  Не обижайся!  Я, что хочу сказать: помру я скоро...
        - Э-э-э, зачем об этом говоришь! - отмахнулся Автандил, и наклонился к толстушке справа.
         - Мадам, водочки? 
         - Мерси, - зарделась молодуха, - и с готовностью   подставила стопарик. Чокнулись, выпили.
         Автандил галантно пододвигал соседке закуски.               
         Старик толкнул грузина: -  Послушай, кацо, что я говорю - помру я скоро...  Умные люди - заметь - долго не живут...
         Снова чокнулись. Теперь втроём. Толстуха закусывала, приговаривая:
         - Ах, селедочка!  Ой, помидорчики!  Ой, грибочки!  Бедная моя печень! Слягу, как пить дать, слягу!..
        - Послушай! - Снова обратился к грузину Малявин, - голубые, это которые без баб живут?  Типа, баба на корабле не к добру.
        - Э-э-э, дорогой! – отмахнулся грузин.
        - Сам-то женатый?
        - Командированный.
        Вдруг, из комнаты новобрачных послышался негромкий говор струн, тихая песня. Гости удивленно прислушались.
        - Чем они там занимаются? - пошатываясь, направился к двери дед Малявин.
        - Тихо, не мешай! - остановил его Вован. - Человек поет, понимаешь! Я тоже пел, когда женился первый раз... Давайте выпьем за то, чтобы всегда после поцелуев звучала песня.


         Антон спал беспокойно. Ворочался, вскрикивал, сучил но¬гами. Его мучили кошмары: 
         На огромном кактусе висел китель и портупея капитана ГАИ. Вован, встав на четвереньки, угрожающе наступал на барана. Юля в фате невесты, очаровательно улыбаясь, изо всех сил пыталась утопить в ванне задыхаю-щегося Антона. Неукротимая Луиза, по-ковбойски, вскочив в Опель, яростноно отстреливаясь, уносилась в пер¬спективу улицы. Братья Жиляки, вкупе с Клуней, в щепу раз¬носили белый Юлькин рояль, а невеста, приплясывая, хохотала и хлопала в ладоши.
        - Как ваше ФИО? - скандируя слоги, вопрошал капитан, облаченный в тогу из покрывала, - ФИО! - гневался капитан.
        - Тося, - жалобно промямлил, свернувшийся клубочком на коврике, Антон и проснулся в холодном поту. Над ним, опустившись на колени, стояла Таня. - Что с вами, Тосик? - спросила она, ласково приглаживая его вихры, - вам плохо?
        Антон встал, попытался улыбнуться, но то, что мелькнуло на его лице, улыбкой назвать можно было едва-ли.
        Подойдя к двери, он мощно двинул её плечом, за дверью что-то грохнуло, и она подалась. Антон протиснулся в щель и вышел.

        Светает. Розовеет утреннее небо. Кружится свадебная карусель.
        Увертываясь от пьяных объятий, Антон пробрался на задний двор, ту¬да, где деревья, где воздух.
        Перед ним - скворечник бани. Толкнув дверь, он вошел, машинально заперся на задвижку, в полумраке влез на полку и, замер, подперев голову руками! 
        Затравленно глядя в одну точку, он пожимал плечами, хмурил в неразрешимом вопросе брови. Выдернув из петлицы матерчатый цветок, углубленно и сосредоточенно помял его и швырнул в угол.
        Кто-то шумный подошел и дернул дверь, вероятно, спутав надворные постройки.         
        - Занято! - раздалось с улицы.
        Антон, испуганно вскочил, больно стукнувшись о балку, и с грохотом скатился вниз. Затем открыл дверь и виновато произнес:
        -  Нет, нет, свободно! 
        Но рядом никого не было. Он потеряно сел на ступеньку.  Минуту-другую посидел неподвижно, потом пра¬вая нога его, непроизвольно, пришла в движение и начала тихонько отстукивать ритм. На Антона накатывало. Уже в следующий момент он медленно начал раскачиваться, и губы его что-то шептали. Светлая, негромкая песня рождалась и выплескивалась из переполненной эмоциями души музыканта, но выглядел он, как боксёр после нокаута… 


       ...Бежать, куда глаза глядят. Забыться, отойти от кошмара невероятной действительности...
       Не разбирая дороги, шёл он на зарю, в новый день. Припекает. Перед глазами река, мурава на пригорке. Упасть, уснуть, не просыпаться...
        Оставим нашего легкомысленного героя в тени прибрежных ив. Пусть, родная земля подзарядит его батарейки, а спасительный сон, освежит непутёвую голову...
       Через реку - подвесной мост. На крутом берегу село, избы в тени вековых ветел и лип.  На лугу, у реки – стадо; крестьянки идут на дойку. А эта, ладненькая, чернявая, уже с молоком. Ну, как не подсобить такой лебёдушке! Поди нелегко с полным ведром по тропинке в гору.
        Подсобил. Дошли до избы на краю села.
        - Пусти на постой, кареглазая, -  без надежды на успех, попросил Антон.
        - Чем платить будешь? – стрельнув глазками, поинтересовалась молодуха.
        - Колыбельную на ночь спою.
        - Молочка хочешь? - спросила весёлая селянка.
        - И не только, и так что скулы сводит...
        - Ну ладно, жди, - вон там, на сеновале, - кивнула она в сторону риги на задворках, - только не кури. Ни-ни!..

        Сеновал. В щели решетчатого фронтона рвется неистовое солнце. Лучи веером падают на гору подсыхающего клевера, лютиков и ромашки.
        Антон с былинкой в зубах и крестьянкой в руках, разбросался, на копёнке свежего сена. Живописно, как на полотнах Ренуара отдыхают эти двое. 
        Бом-м-м!.. - словно с небес, донесся дальний удар колокола. И снова: бом-м-м, бом-м-м!..
        - В Костине, новая церква, - позевывая, объясняет сдобная, пухлогубая крестьянка. - Какой-то пасечник построил. Говорят, собор Парижской Богоматери...  Вот, те и пчёлы...
        - Нюрка! – неожиданно и властно донеслось со двора.
        - Аиньки! – вскрикнула Нюрка и, в ужасе, прихлопнула рот.
        Антон вскочил и больно ушибся головой о стропила.
        - Не сверни ригу, чёрт тебя занёс! – громыхнуло уже рядом, и сходни лестницы жалобно заскрипели.
        - Нюрка бухнулась в сено, и в ту же минуту, у её босых пяток взошла нечёсаная голова. Два глаза – один хмурый, второй серый, внимательно прострочили разомлевшее тело женщины. Голова обрела плечи, затем руки и ноги. Статуей Командора кудлатый возвысился над распростёртой Нюркой.  Казалось, лучи солнца стрелами из глаз пронзили, ставшее маленьким, тело женщины. Внезапно, руки Командора сомкнулись на Нюркиных лодыжках и в следующее мгновение ее пятки взметнулись к стропилам.
        - Опять за своё! - громыхнул Командор.
        - Так жара же, Федя, - пикнула аппетитная, как цыплёнок-табака, Нюрка.
        - Говорю, последний раз: трусы не сымай – надует.
        Командор минуту подержал женщину на весу, пока веселый халатик окончательно не слетел с Нюркиных плеч, затем швырнул тело в копёнку, расстегнул и выдернул брючный ремень. Минуту помедлил, с ремнем наизготовку, но, вдруг, припал, к сжавшейся в комок Нюрке, и принялся неистово исполнять супружеский долг.
        Незадачливый любовник ни жив - ни мёртв, наблюдал экзекуцию из дальнего, забитого сеном, закутка риги.
        - Во, дела! – негромко, казалось про себя, посочувствовал Нюрке Антон.
        Кудлатая голова сбилась с ритма и, повернулась в Антонову сторону.
        - Кто там? - поинтересовался хозяин.
        Нюрка обмерла и покрепче ухватила мужа за шею.
        - Зорька, кто ж ещё, - успокоила она мужа.
        Во дворе загремело ведро, и раздался детский крик:
        - Мама!
        - Аинь..., - огромная ладонь прихлопнула раскрытый Нюркин рот.

        В тени крыльца, пятилетняя хозяйка пыталась сделать мамину работу. Из подойника в ведро, покрытое марлей, она, натужившись, переливала молоко. Трехлетний её братик, в паре с весёлым барбосом, помогали ей, и при этом, увлечённо по очереди лакали молоко из алюминиевой миски...

        ...С Антоном случилась беда - у него вырос хвост и, помимо воли хозяина, вертелся пропеллером и громко стучал о доски пола. Антон пытался прекратить безобразие, но никак не мог поймать совершенно отвязавшуюся часть тела. Изловчившись, он ногой прихлопнул эту змею, но конец её не успокоился и сворачивал хозяину дули. Антон не пожелал оставаться в долгу и, в свою очередь, показал хвосту дулю. Хвост не унимался, и Антон сварганил вторую фигу, а затем, войдя во вкус, соорудил на каждой руке по две фиги.
       - Что б ты пропал! – в сердцах, топнул ногой Антон.
       - Да нету его, успокойся! – снова появилась Нюрка. - Тебе бы бежать, я как на иголках, а ты чертям дули раздаёшь.
       - Не знаешь, не ври.
       - Не вру, видела... Артист!..
       - Слушай, чертовка, ты мне, случайно, не снишься? Что я здесь потерял?
       - Скажи, что ты здесь искал! – обиделась Нюрка. -  И не чертовка я, это сено такое - ромашка, да мята...



        Гранитная мастерская.
        Борис заканчивал надгробие. Полуобнажённый атлет со взором Байрона, скульптурно выступал из мраморной плиты. У ног его, сидел волк, а на плече ворон.
        - Любо-дорого, Борис Николаич, чтоб ты был здоров! – Румяный сангвиник, лет сорока, любовно оглаживая взором то художника, то скульптуру, вынул из кармана листок и обратился к Борису, - слушай эпитафию:
                Я был стрелок... и редко мимо цели
                Мои свинцовые послания летели,
                Но пуля – дура, вышел рикошет,
                Ты на земле, братан, а я уж нет...
        - Не плохо, Сан Саныч, – зашкуривая бицепс атлета, одобрил Борис, - растёшь на глазах.
        - Талант не пропьёшь. Три курса литинститута, - ни хухры-мухры…
        - Тогда послушай и сравни:
                Идёшь на меня непохожий,
                Глаза опуская вниз.
                Я тоже была, прохожий,
                Прохожий, остановись...
        - Ну, брат, - обиделся Сан Саныч, - как можно сравнивать! Цветаева - гений!
        - И погибла в нищете! А твои строчки сразу на мрамор, и, заметь, не по хилому прейскуранту. 
        - Ладно, цензор, послушай ещё:
                Я жил из жизни народясь.
                Я жизнь любил, я жизнь дарил,
                И даже глиной став сейчас,
                Я счастлив, что я был...
        - Саша! – воскликнул Борис, обнимая директора, - это же про меня! Подари!
        - Не могу, – с трудом высвободившись из объятий, воскликнул Сан Саныч, – для себя заготовил.
        - Жмот ты, Саня! Имей в виду, увижу не на твоей могилке, обижусь всерьёз.
        Борис вернулся к надгробию, по-докторски простучал грудь атлета, затем приложил ухо и снова постучал.
        - Как наш заказчик? – поинтересовался он.
        - Клиент серьёзный, – успокоил Бориса Сан Саныч. – Такой камень, сам понимаешь, везут не для того, чтобы подарить Александру Македонскому, - Сан Саныч ткнул себя в грудь. Затем обошёл вокруг надгробия, и, прощаясь, протянул Борису руку:
        -  Вопросы есть? Вопросов нет... Да, - вдруг, развернулся он. - Слушай анекдот. Приезжают вчера на «Пазике» изделие забирать.
        - В смысле гроб?
        - Ну да. Выкатывают его мои архаровцы, а оно в автобус не лезет. Померили – два семьдесят!
        - В чем дело? – спрашивает клиент.
        - Ничего не знаем. Все правильно, вот заказ-наряд.
        - Ну и что теперь делать?
        - А, что хотите. Можно с горки катать, можно так закопать.
        Сан Саныч вынул платочек и любовно обмахнул волчью морду.
        - Представляешь, работнички!..  Я этого, Маловичку, когда-нибудь за... язык повешу!
        - Ты лучше за ним записывай, пригодится.
        - Слушай дальше. Стали разбираться - покойник действительно не стандарт – два двадцать. Всю жизнь мучился: кровать, обувь... Ну родственники и заказали ему мебель попросторней – два пятьдесят. А этот, хрен с ушами, добавил, по нашим нормам, ещё двадцать сантиметров.
        - Веселая у тебя работа, дорогой.
        - И нужная.
        Бесшумно появился круглоголовый, голубоглазый, со складным метром в руках Маловичка.
         - Покойник прибыл, шеф! - громогласно доложил он Сан Санычу.
         - Иду, – поморщился Сан Саныч, взглянув на бригадира, - не можешь без фокусов? Скажи Христорадному, пусть принимает.
         Сан Саныч подошёл к Борису, тронул его за пуговицу.
         - Кстати, у нас акция, сумасшедшие скидки на венки. Не возьмёшь парочку?..

        В дверь постучали. Вошел высокий, озабоченный блондин в косоворотке и бороде а-ля - рус.  Поздоровался с Сан Санычем, подошел к Борису.
        - Ты у меня до какого на больничном? – пожимая руку, обратился он к художнику.
        - Кормилец, ты наш! – как родному, обрадовался Борис, - неужто деньги появились?
        - Представь, себе. Сможешь быстренько собрать «своё ничего»?
        - По какому случаю переполох?
        - Подробности письмом, - грустно пошутил блондин, - бери аванс, Балабу и срочно в Егорьевск.
        - Балаба молодая? - поинтересовался жизнелюбивый директор кладбища.   
        - Балабе пятьдесят, и на нём худ фонд держится - плотник, бетонщик, сварщик, формовщик.
        - Художники по вызову - двойной гонорар, - напомнил блондину Борис.
        - Бери, - согласился блондин, - только, Боря, не тяни, дело серьёзное.
        - Во, поперло, - пробурчал Борис, - и машину дашь?
        - Бери... мою «Волгу»
        - Да, что случилось, Потапов?
        - Давай выйдем, - предложил Потапов.
        Направляясь к выходу, Борис тронул Потапова за рукав:
        - Кстати, тебе венки, не нужны? У Сан Саныча сумасшедшие скидки.
        Потапов ответил совершенно серьёзно:
        - Я думаю, нас похоронят без отпевания, если не поторопимся.


        Здание Моссовета.
        Кабинет крупного чиновника. Хозяин кабинета - лощёный, фотогеничный, большой, в кресле за огромным столом. В конце длинного приставного стола – Антон.
       - Так вы, из оркестра Ларисы? - откидываясь в кресле уточнил чиновник.
       - Я член её кружка..., - ответил Антон фразой из бородатого анекдота, но про себя. А вслух сказал:
       - Нет, мы однокашники.
       - Занятно, - приманивая Антона пальцем, сказал чиновник. – Малиновый звон к Семидесятилетию Октября…
        Чиновник потер руки и, пассами, похожими на команды сигнальщика, принимающего на палубу авианосца истребитель, пригласил Антона садиться.
        - Купола, колокола, соловьи и сады, на Садовом – это, как нынче выражаются, круто!  И ни каких машин, только пешеходы...  Да!.. Особенно хорошо – малина и крыжовник прямо с куста, – без тени улыбки, сказал чиновник, - а зимой блины, тройки, и всемирный забег конькобежцев - «Московское кольцо»!  Представляете, как хлынут к нам японцы, французы и прочие шведы. - Он ловко настучал десяток нулей на калькуляторе, щелкнул по клавише.
        - Два процента, два процента, - промурлыкал он, и посмотрел на Антона поверх очков.
       - Семидесятилетие курирует Старая площадь, – чиновник повернул калькулятор к Антону. Антон взглянул и в изумлении протёр глаза.
       - С такой мелочью, выходить на пленум не серьёзно, –  раздумчиво, проговорил чиновник, и добавил:
       - Французы предлагают лазерные инсталляции на Кремль, ГУМ, ЦУМ, МГУ. Размах скромнее, но в валюте...
       Чиновник вздохнул и поинтересовался:
       - Ваша организация с космосом как-то связана?
       Антон недоумённо приоткрыл рот.
       - Ах, да!..  Лариса!..  – вспомнил чиновник и закруглил, – ладно, подумаем... Идея безумная, но чем черт не шутит, – он поднял глаза и палец к потолку, –  время сшибать маковки, время золотить маковки... Телефон вашего диспансера, то бишь гостиницы, у меня - да, да, записан.
       Чиновник снова проделал руками палубные пасы, и отправил Антона в обратный полёт.


       Невероятные события последних дней, кошмарным сном, преследовали Антона.  Словно пришиб¬ленный, бродил он по Москве. Шум, суета, давка в метро, усталые, безрадостные лица.  Все реже звучали флейты, всё чаще - басы и ли¬тавры! Потухла позолота куполов. Москва оглохла, поглотила себя в хаосе невыразительных, немузыкальных звуков. Белый шум плыл над городом.
       Потерянно, бесцельно кружил Антон по городу. Вновь очутился в Волчьем лесу. Подошел к картёжникам.

       – Ты не забыл, у тебя с прошлого года должок, - подлетел к Антону, протягивая вспухшую лапу, Макара-бандит, - тип оголтелый, шумный, непредсказуемый, - тыща рублей не деньги, братан, - наступал он на Антона, - дружба дороже, давай рассчитаемся. 
        Опешивший «должник» на минуту утратил дар речи, разглядывая застарелый фингал на широком лице Макара.
         - А поджопник не желаешь? - выручил Антона, стоящий рядом, высокий, ладный пятидесятилетний мужчина в куртке нараспашку. По-видимому, горячая кровь бурлила в его жилах, потому, что между брючным ремнём и лёгким свитерком видна была часть голого живота. Откликался он на имя Мареман. Сегодня он не играл, был трезв и грустен, потому, что вчера был не его день
         – Не везёт в картах, повезёт в любви, – попытался утешить его Лёха-визажист, - весёлый и симпатичный, как все причастные к погребальному делу парень лет тридцати.
         – В любви мне везёт, но с мужиками, – грустно ответил Мареман.
         – Тогда давай бороться, – предложил Лёха, - армрестлинг, - и продемонстрировал свой бицепс.
         – Бороться не умею, - сказал Мареман, - умею только бить.
         Макар, умерив амбиции, снова подступил к Антону. - Ладно, брат, - сказал он, - удружи полтишок, трубы горят.
         Антон пошарил в карманах и одарил жаждущего горстью пятаков, и тот сходу присел на ярко-зеленую, свежеокрашенную лавку, добавив зелени на выцветшие, времен застоя, джинсы.
         - Брючки того..., – просветил Макара Мареман.
         - Писец!.. Ирка убьёт, - загрустил Макар, но ненадолго. – Я, знаешь, теперь у Ирки Зайцевой живу, а свою сдаю, - поведал он.
         - А родительскую трёшку профукал, - сказал Мареман. - А, как двушку пропьёшь, Ирка тебя отошлёт за сто первый километр.
         - Да брось ты, пойдем по пиву, - пригласил Макар, и не дождавшись ответа, удалился отсвечивая изумрудным задом.
         - Я, когда на флот уходил, Ирка меня провожала, - поведал Мареман, - вру не одна, их две было, школьные подружи. Валя была влюблена в меня, а Ирка - в весь белый свет. Обе плакали. Мать, царство небесное, спрашивает: «Ты, что с обеими?»
          - Так вышло, - говорю.
          - А почему плакали? – спросил визажист.
          - Ирка с перепоя, а невеста Валя от тоски после разговора со мной. Я ей сказал:
         «Ухожу на четыре года, не жди». А она: «Я не с кем кроме тебя не буду».
          - Да кому ты нужна, - говорю. - После этих горьких, но правдивых слов, рыдали все присутствующие дамы. Думал, утону в слезах, не доехав до моря...
          - Ну, пока. – Мареман помахал костылём и, прихрамывая, двинулся к выходу.
          - Пошёл по бабам, - пошутил визажист.
          - Нет, я по девкам, - серьёзно ответил Мареман.          
               
          С тяжелым пакетом к Ярославу подошел Саша-голубятник, круглоголовый крепыш лет пятидесяти. Он никогда не играл, но, отмахиваясь от табачного дыма, часами наблюдал за играющими.
          – Принёс! Спасибо, дорогой! –  вскочил, отвлекаясь от игры Ярослав, - возьми на пиво, - протянул он Саше мятую полусотню.
          – Не надо. Дерьма не жалко, –  с достоинством отказался Саша.
          – Ну ладно, рассчитаюсь огурцами, - пообещал Ярослав и тут же объяснил любопытствующим, - это бомба, голубиный помёт. Я, как делаю: высыпаю пакет в столитровую бочку и через пару-тройку дней литр этого настоя - в ведро воды и поливаю. Огурец, помидор прёт, как на дрожжах...


          Сверкая хромом и свежей полировкой к парковке у кафе подъехал серебристо-серый представительский Мерседес с Нигерийским флажком на крыле.   
           - Коля приехал, - объявил, улыбаясь, как новогоднему подарку, Валера-рыбак.
           В костюме под цвет машины, появился Коля с алюминиевым стульчиком под мышкой.
           - Я на минутку, - объяснил он, - отпустили масло поменять.
           С достоинством человека, жизнь которого удалась, Коля обошёл стол, пожимая всем руки, затем вынул из портфеля заморскую бутылку и водрузил её в центре стола.
           - Посол угостил, - пояснил он, - накапай, говорит, жене перед сном.
           - Да, у тебя, что жена, что машина, –  загляденье! –  Ярослав взглянул на початую бутылку и закончил, - а в мою два батона хлеба не входит... В пятницу на дачу ехать, ума не приложу, как их всех грузить – кошку, жену, собаку?.. Поверишь, у меня там анаконда живёт. Прошлым летом укусила, сволочь. Так я пописал вначале на руку, потом на змею, - кожа слезла и с руки, и с кобры…
        - Балабол ты, Слава, - сказал дипломат, откупоривая бутылку.
        - Что за бурда? – поинтересовался Ярослав.      
        - Бурбон. Будешь?
        - Будешь, не будешь... Стоишь, как над покойником. Наливай!
        Разлили в бумажные стаканчики, но Коле ни выпить, ни поиграть не довелось, – возникла безупречная и молчаливая жена дипломата, обликом и непреклонностью похожая на Игоря Сечина, и Коля, в мгновение ока, сложил стульчик, подхватил портфель и удалился.
        – Слава, у тебя есть мечта? – спросил, тасуя колоду, Рыбак.
        – А то, – откликнулся, всегда готовый хохмить Ярослав, –  хочу, чтоб меня похоронили в Кремлёвской стене.               
        – А чё не в мавзолее?
        – Там кондиционеры, а у меня нет тёплых носков, - пояснил Ярослав, а вообще, если серьёзно, хорошо бы послали меня посланником на Таити, там все нагишом ходят…
        – Даша тебя вчера послала, мало?
        – Эх, Даша!.. Не понимает, кого обижает… У меня же сердце...
        – Как валенок...
        – Сам ты лапоть белорусский... большое и горячее.

                Антон осторожно раздвинул карты.
                - И тебе скоро повезёт..., но в любви, - шепнул ему, долго молчавший внутренний голос, а затем воскликнул: - Эх, люди русские! Какие же вы разные! Как много хороших, как много несчастных! Как много среди вас душевных, доверчивых, тонких! Как прекрасны русские женщины! Как много негодяев, развращенных беззаконной, аморальной властью. Всех вас люблю, жалею, но иногда ненавижу!.. Здесь в лесу, подойди к любому, улыбнись, заговори и он легко откроет душу, до донца выплеснет самое сокровенное. В Волчьем лесу люди одинокие...
               Струнный квартет негромко сопровождал сентиментальной фугой, прочувствованный спич внутреннего голоса...
               


        Москва. У входа в кафе, что-то знакомое коснулось ушей Антона. Он толкнул дверь в полуподвал и оказался в небольшом уютном зале. На невысоком подиуме пятерка за¬бойных лабухов в клочья рвала его песню. Ту, что исполнил он на телевидении.
        От столика у эстрады поднялся и подошёл к Антону Стенька Разин - в заморском замшевом пиджаке.
        –  Узнаёшь? – улыбнулся он, протягивая руку. – Тема твоя, аранжировка наша.
        Разин представил Антона оркестрантам. Усадил за пианино. Но¬вая мелодия - подарок свадебной ночи, рвалась из-под сильных пальцев музыканта…



        Телевидение.
        На столе   муз редактора, знакомого нам по эпизоду с игрой в копейку, гора писем.
        Влетает запыхавшаяся Луиза Львовна.
        – Дай сигарету, – предынфарктным тоном, обратилась она к Шурику.
        - Плохо с сердцем?
        - Угу, - жадно прикуривая, промычала Луиза.
        Блаженно затянувшись, она плюхнулась в кресло.
        Загасив спичку, Шурик привычным жестом щелкнул по коробку, тот, как ванька-встанька, встал на попа. Ещё щелчок и снова победа.
        - Тебя уже можно в цирке показывать, - похвалила Шурика Луиза. – Какие новости?
        - Как в воду канул. Хоть подавай во всесоюзный розыск, – меланхолично ответил Шурик и снова щелкнул по коробку.
        - Не играй с огнем, Шурик! Ты меня знаешь, -  возникая из обла¬ка дыма, приблизила к Шурику лицо Луиза. -  Обращайся хоть в Интерпол, а к двадцатому мне Лебедева выдай!


       Таня рыдала.  Безутешно, взахлёб, обильно орошая грудь подруги.
       Ни ласковые утешения, ни минералка не способны были погасить взрыв отчаяния и обиды.
       Да успокойся ты, наконец, идиотка! – брызнула из горсти в лицо Тане Ирина, – уймись! – Хлебни, вот «кошачьей радости»!      
       - Что? – всхлипывая, спросила Таня.
       - Лекарство от любви, валерьянка. Да, пей ты, господи!  Хуже нет влюбленных старых дев! – ворчала Ирина.
       Таня поперхнулась и отстранилась от подруги.
       - Ты права, – успокаиваясь, сказала она.  Дура я, дура!  Идиотка деревенская! Скоро тридцатник – пора бы поумнеть, а я всё жду чего-то – уши развесила: «Ах, глазки! Ах, губки! Печенка-селезенка!..» -  Тьфу! – и снова слезы.
       - Правильно, плюнуть и растереть! – поддержала подругу Ирина. – И перестань ты вспоминать свое счастливое детство! – двадцать лет в Москве.
       - Это, все женское воспитание, – продолжала исповедоваться Таня, – мать с отцом геологи, по северам алмазы для страны добывали.
       - Для Гали Брежневой, – не удержалась Ирина.
       - Социализм и семейное счастье строили, –  а мы с бабкой и коровой ждали их, как манны небесной.  Отец в доме – праздник!  Сосед - старый хрен Малявин, зайдет – гость, потому, что, какой-никакой – мужик... 
        - Ну, хватит! Много чести козлам! Марш на кухню. Чай вскипел! – скомандовала хозяйка.

        Разговор продолжился за чаем.  Умытая, посветлевшая Таня внимала Ирине.
        - Не могу понять, как можно чего-то ждать от такой легкомысленной затеи?
        - Я ж, объяснила – деревня, безотцовщина, дебильное развитие…
        - Глупая, глупая! - аспирантка матфака!..
        - Не выражайся.
        - Скажи, тебя по-прежнему обсчитывают в магазине? –  попыталась переломить настроение Ира.
        - Как сказать, – успокаиваясь, ответила Таня. – И, потом, я математик, а не арифметик...
        - То-то, и оно. Заучилась ты, подруга. Пора выбирать - карьера или...
        - Что или?
        - Или «уа-уа» ...– Ирина комично изобразила мамочку.
        - Как говорит Малявин: –  Одной рукой две цицки не ухватишь, – согласилась с подругой Татьяна.
        - Правильно, поматерись, полегчает. – Ира протянула Тане баранку, – закусывай.
        - Оставь... Давай про счастье.
        - Позолоти ручку.
        Таня возвратила Ирине баранку и улыбнулась:
         – Это аванс.
        Разглядывая ладошку подруги, Ира, неожиданно, посоветовала:
        - Ты плачь почаще. У тебя после этого глаза, как у семиклассницы. Ты же «Прекрасная Анна»! Твой Борис говорит: «Такие глаза умели рисовать только Рафаэль, Ренуар и Я». 
        - Какая Анна!.. Ню!.. Обнажёнка!.. Ненавижу!
        - Да-а-а..., – сочувственно покачала головой Ирина.
        - Думаешь, безнадежно?
        - Зависит от гонорара... Догадываешься в чем твоя проблема?
        -  Не проблема, а катастрофа... В том, что я женщина.   
        -  Вай-вай!  Совсем глюпий! – неизвестно кого, пародируя, просюсюкала Ира. – Быть женщиной – счастье! Проблема в том, что ты влюбляешься, как в последний раз. С мужиком так нельзя. 
        - Умная ты, Ирка!  И ни каких проблем.
        - Ни синь пороха! Первая любовь в четыре года. Снежинка плюс зайка – любовь... Фотографию показать?
        - Ладно...  Снежинка-перехватчица.
        - Бог мой! Тань! Ты, что ревнуешь?
        - Уже нет, что с воза упало...
        - Поверь, просто хочу портрет. Пусть будет внукам в назидание. Согласись, меня можно еще выпускать на пляж!..  А Багров неплохой художник.
        - Сволочь он хорошая... И живопись для него – хобби. Деньги он зарабатывает на кладбище, не кистью, а молотком.
        - ?
        - Ваяет надгробия.
        - Многостаночник, как Пикассо.
        - И такой же бабник.
        - А, чё рыдала?
        - Перепила...  К кому не зайдешь – чай, чай, чай... И, потом, по-твоему, и порыдать больше не по ком.
         Сеанс психоанализа, по-видимому, закончился. Ира наклонилась и сняла с Таниной юбки нитку.
         - Кто это у тебя на букву «А», - хохотнула она, - Аркаша?
         - Абраша, – рассмеялась Таня.
         - Антоша! – воскликнула Ира и обняла подругу.
         - Смешно! Умираю! – покачала головой Таня и потянулась за сумочкой.


         На дробное стаккато вагонных колее накладывается упругая мелодия лейтмотива.
         Мелькают названия станций. В клиповые кадры выступлений бригады Стеньки Разина вплетены виды городов. Афиши с лицами музыкантов, среди них Антон. Опять верхняя полка и знакомое видение: плывут и множатся летящие в голубое небо золотые, звездные, расписанные купола, малиновый звон растекается над страной, над миром...             
         Возникла Юлька, но заместилась Таней. Увиделась финальная сцена игры в жмурки: Антон сомкнул руки, но поймал пустоту.
         Борис пантомимой комментировал сцену – крутил у виска барабан револьвера. Когда невеста выскальзывала, щёлкал курок – осечка. Еще щелчок, и снова осечка.   
         Но вот, раскрыв объятья, сказочным видением Таня сама идет к Антону, и он весь – любовь и порыв, протягивает к ней руки и...  упирается в багажную полку.
        Отгоняя видение, Антон тряхнул головой и свесил ноги.
        Публика внизу резалась в карты. Антон потянулся, и из ниши над дверью достал гитару.
        Над головами картежников, под перезвон гитарных струн, ритмично болтались босые ноги. На клочке нотной бумаги появилось размашистое: «Таня».


        По каменистой, горной тропе карабкаются люди. Но на альпинистов они не похожи. Да и тропа какая-то странная - вьётся среди аспидно-черных камней. И еще странность – не обыкновенные звуковые метаморфозы: то едва уловимая мелодия, то гул громовых раскатов. Но вот вершина и ситуация проясняется. Мы на старом, поросшем кустарником, терриконе, а под нами, как на ладони, стотысячный стадион, и здесь, как боги на Олимпе, избранные, те, кому не по нутру и не по карману глянец пластмассовых сидений. Их не избалованные зады вполне устраивает обрубок сосновой чурки, или, нагретый солнцем, кусок породы. У этих «випов» всё включено: согревающее, закуски, бинокли и даже костерок с шашлыками.
         А на стадионе – чёс. Группа сменяет группу. Публика ревёт. Вот и наш Антон с новой песней. Неплохо принимают.
        Наконец, то ради чего народ давился у касс и карабкался на террикон. Заключительное отделение и звезда, удивительно похожая на известную примадонну.
         

        Снова звезда, но в кроватке, в шикарном номере. Любовь, а, может быть, релаксация.
       - Дорогой, ты меня сбиваешь с такта, – томно, тянет она.
       - В сексе важнее ритм, – устало возражает он, – давай попробуем в ямбическом ключе.   
       - Чего?
       - Я говорю: в ям-би-чес-ком! Слушай:
                А ну поддай, корова,
                Быстро, быстро! 
                Ворчал мужик, влезая на министра.
                Мужик был сам министр, и потому,
                Держал в узде державную жену...
       - Что за намёки!
       - Не намёки, а ямб. Помнишь: «Однажды в студеную зимнюю пору» ...
       - У кого-то, чего-то поднимается в гору, – продолжила просвещённая звезда, – Пушкин! Его бы сюда!
        - Некрасов.
        - Тьфу, ты! Нет, его не надо. А в начале, чьи стихи?
        - Михалыча.
        - Твой автор.
        - Да.
        - Раздолбай, вроде тебя?
        - Покруче, он мой наставник.
        - По-моему, сегодня не твой день. И ни ритм, ни такт, не помогут...
        - Помолчи.
        - Что?
        - Слышишь?
        - Не слышу и не чувствую.
        - Ляля, ляля, ля-ля, ля-ля-ля-ля, - пропел он, - это твой образ, мелодия звезды. Твоя мелодия.
        - Охринеть! И что бабы в тебе находят, Филя?
        - Не путай меня с оглоблей, Света!
        - Какая Света?
        - Слезай, я не Филя.
        Действительно, это был не Филя, а Антон. Тень звезды его заслонила.


        Неожиданно, дверь с грохотом отворилась, в номер влетел запыхавшийся Стенька Разин.
        - Атас, лабухи! – прокричал он, – меня чуть не убили.
        Обнаженная звезда его не смутила. Он готов был взорваться, как перегретый самовар.
        - Грёбаные шахтерики, за копейку голову откусят!
        Он бухнул на ампирный столик увесистый кейс, тот соскользнул, деньги потоком хлынули на ковёр.
         Звезда, обёрнутая в простыню, встала на четвереньки и судорожно начала уборку.
        - Помогай! – скомандовала она Антону.
        - Да брось ты! - потянул её за руку Разин, – срочно, звони Дегтярю! Иначе – вилы!..

         

        Таня жарила картошку. В дверь позвонили.
        Мгновение спустя, маленькая прихожая заполнилась цветами, цветистыми извинениями и цветущей фигурой Автандила, того самого темпераментного грузина из свадебного эпизода.
        - Мир этому дому! - с порога провозгласил грузин, галантно припадая к руке хозяйки.
        - Что вы, что вы! Я стряпаю, - смутилась Таня.
        - Прекрасно! – поводя носом, пропел грузин.
        - Как вы меня нашли?
        - Кто ищет, тот найдет! С новосельем вас! -  Автандил широким жестом вручил Тане цветы.
        - Спасибо. Когда это было, я уже о ремонте подумываю: потолок от пробок скоро рухнет... Ой! – спохватилась Таня, – у меня ж картошка! – и, неловко развернувшись, налетела на обувную тумбочку. – Проходите, – потирая колено, улыбнулась она, – можно на кухню, здесь теплее.
        - И вкуснее, -  как бы завершая преамбулу, проговорил Автандил и водрузил на стол шампанское.
       - Так, как же, все-таки, вы меня нашли? – массируя колено, спросила Таня.
       - Общие знакомые…
       - Узнаю дядю Вована. Дождется он у меня.
       - Что вы! Он любит вас, привет посылал.
       - И вы пришли ко мне с приветом... Как семья?
       - Я в командировке, – чуть запнувшись, доложил грузин.
       - Гуляй, пока молодой…
       - Танцуй, пока молодой, – уточнил цитату Автандил, и, взглянув на потолок, осторожно откупорил вино. 
       - За вас, – поднял бокал Автандил и расправил плечи.
       - Взаимно, – улыбнулась и пригубила вино Таня.
       По телевизору передавали новости.
       - В интересное время живем, – кивнул в сторону экрана Автандил.
       - Вот-вот, - согласилась Таня, – бабы не рожают, зато страна все время в интересном положении.
       - Вах!  - восхитился грузин, – у меня тоже имеется два слова на эту тему, – и он поднял бокал. – Очень хочу с вами дружить! Не поверите, я сразу разглядел в вас изюминку!
       - Маленькую, черненькую, сморщенную, – блеснув глазами, вступила в игру, чуть оживившаяся, хозяйка. Вернувшись к плите, она ловко перемешала картошку.
       - Ну, разве это не прекрасно! –  взглянув на Таню, воскликнул темпераментный гость.
       - Женщина со сковородкой у плиты! – подхватила Таня.
       - Красивая русская женщина! – все более возбуждаясь, уточнил грузин и встал из-за стола. – Как ваша нога, Танюша?
       - Надеюсь, гипс не понадобится, – Таня потрогала, едва заметный синяк.
        Автандил всплеснул руками, – это моя вина! – и, вдруг, наклонившись, поцеловал Танино колено.
        - Таня! – неожиданно ожил, ушедший на второй, план телевизор.
        Нож, со звоном, выпал из Таниных рук. Она, в изумлении, опустилась на стул. Из телевизора на неё смотрел Антон.
        Грузин распрямился и отступил назад.
        Антон посмотрел ему в след, а затем снова на Таню.
        - «Таня», - так называется новая песня, которую дарит вам композитор и солист группы «Пилигримы» Антон Лебедев, – закончил представление диктор за кадром.
        Вступил оркестр, но «сюр» продолжался. Казалось, Антон тоже опешил, – пора вступать, а он, словно в трансе, не может отвести взгляда от Тани. И она, вдруг зардевшись, непроизвольно, вскинула руки, поправляя прическу.
        Антон пел о парадоксах насмешливой судьбы, которая «шельму метит» и в наказание тем, кто играет с любовью, посылает муки неразделенной любви. Он пел о девушке, которая, несмотря на свой модный облик, любить предпочитает по бабкиным заветам, о чуть грустной и насмешливой дикарке, чей образ днем и ночью бередит его душу.
        Отзвучала песня, а Таня всё сидела, пока не запахло горелым. Спохватившись, она выключила газ, взяла сковородку и, меланхолично, сунула её под струю воды.
        - Вот, такое наше еврейское счастье, –- печальным взглядом проследив за сковородкой, промолвил грузин.
        - Вы, что еврей?! – удивилась Таня.
        - Крещеный.
        - Значит, выкрест, – догадалась Таня.
        - Да, нет. Не обрезанный, даже наоборот... Просто, поговорка такая...   
        - Автандил! – о чем-то догадавшись, воскликнула Таня. – Автандил на букву «а»!  Не Аркаша, не Абраша, а Автандил! Права была гадалка!..
        - Какие буквы? Что с вами Таня?!
        - Это, вы сохните по мне, правильно?
        - Совсем усох!  Шкура и арматура! – вновь ожил незадачливый гость, и потянулся к бутылке.
        - Наливайте! – взмахнула рукой Таня. – За любовь!
        - За любовь!
        - А теперь – на посошок, за всё хорошее!
        - За вас!
        - За хороших людей!  За семью!
        - За семью!
        - Приходите в гости. С женой! Будем дружить домами! Ну, а с картошкой – простите... в следующий раз расшибусь...


        Из-за кадра – грохот отбойного молотка.
        Борис, обнаженный и чумазый, как стахановец первых пятилеток, обливаясь потом, крушит неподатливую твердь. Камера отъезжает, и мы видим живую скульптурную группу: тесно спаянные, как сиамские близнецы, Борис и Балаба в четыре руки, держат вибрирующий бур.
        Из окна на двенадцатом этаже обкома, розовой скалой нависшего над зелёным сквером, видна обширная, центральная площадь. В обрамлении цветников, облицованный гранитом, возвышается подиум и на нём нелепая конструкция из щитов, брезента и досок. 
        На минуту грохот прерывается и теперь слышен настойчивый, прерывистый зуммер телефона.
        С высоких мостков Борис спустился вниз, и нашему взору открылась невероятная картина: десятиметровый Ленин, с рукой в призывном жесте, стоит на постаменте, как будто без штанов. Нижняя, филейная часть вождя вместе с пальто отсутствует. Бур на длинной штанге торчал чуть пониже спины, и куски арматуры уже обрисовывали контур нового облачения.
       - Слушаю, - проговорил, прокашливаясь, Борис.
       - Какая нужна помощь, Борис Николаевич? – поинтересовался человек у окна на двенадцатом этаже, лицом и комплекцией – типичный первый секретарь.
       - Пока каркас не укрепим, никто не поможет, Николай Борисович, - ответил Борис. - На этапе бетона понадобятся плотники.
       - Хорошо. Успеете к празднику?
       - Не успеть нельзя. Успеем.
       - Ну, добре. Звоните. Для вас я на связи круглосуточно. Да, забыл, - я послал вам приглашения. Это вечером, небольшое мероприятие для своих. Приходите, не пожалеете. Машину я пришлю.
        - Спасибо, Николай Борисович.
        Борис попил воды, передал бутылку напарнику. Тот вылил воду на свой багровый затылок, повернулся к Борису, спросил:
        - Скажи, зачем, штаны тому, у кого нет зада?
        - Балаба, не балаболь! Если эти штаны упадут во второй раз, оторвут нам не только то, что в штанах, но и голову, - вставая к отбойному молотку, сказал Борис, и нажал на гашетку.

        Подъехал «Москвич-каблучок». Водитель распахнул дверцы, извлёк алюминиевый, переносной столик, и сноровисто установил его рядом с рабочим верстаком у цоколя монумента. Появилась со скатертью и посудой миловидная женщина в весёлом передничке и косыночке на чернявой головке.
        - Прошу к столу, - пропела она и приветливо улыбнулась.
       
        Пообедали.
        - Ели попотели, работали озябли, - блаженно отдуваясь, сказал Балаба, принимая из рук кормилицы чашку с компотом. – Спасибо, спасибо, - поблагодарил он и поинтересовался:
        - Завтра тоже ваша смена?
        - Моя. Отметьте в меню, что вам заказать.
        - Очень понравились биточки. Сколько они стоят?
        - Не волнуйтесь, всё оплачено по перечислению.
        - Тогда мне две порции. И вообще, мне всё у вас нравится. Можно я останусь у вас навсегда?
        - Милости просим, – улыбнулась женщина.
        - Между прочим, я холостой, – сообщил Балаба.
        - И зарабатывает не плохо, – предчувствуя потеху, добавил Борис, – правда двум женам на пятерых детей алименты платит.
        - Не правда ваша, Борис Николаевич, на троих...  Вы не смотрите, что я страшненький, – обратился Балаба к женщине, - меня вполне можно полюбить.
        Женщина перестала возиться с корзинкой и, взглянула на шутника.
        - Вот как можно целоваться, - продолжал паясничать Балаба, - накрываешь лицо платочком и целуешь, – он вынул из кармана, довольно помятый платок и прикрыл им лысину и глаза, а губы сложил сердечком.
        Борис наслаждался клоунадой, а женщина неожиданно прыснула в кулачок и, отвернувшись, зашлась заливистым смехом.
        Вошёл водитель, и, заражаясь всеобщим весельем, широко улыбнулся.
        Полевая кухня закрывалась. Женщина с корзинкой направилась к выходу. Балаба подхватил корзину, тронул женщину за локоток.
        - Так, мы вас ждем, не забывайте.
        - Не забудем.
        - Какие биточки! – снова восхитился он.
        - Вам две порции, я помню. И еще будут сырники и кулебяка, - пообещала, зардевшаяся кормилица.
        - Караул! – воскликнул Балаба, – и, наклонившись к уху кормилицы, прошептал:
         - Ну скажите сколько же они стоят?
         - Та, дались вам эти биточки! Тринадцать копеек.
         Балаба развел руками, и, обалдело, раскрыл рот.
         - Тогда три порции!..

         ...Бетонный Ильич молчаливо возвышался над суетой и, вытянутая вперед рука, с нижней точки, казалась грозной дланью Командора.


        Звучит прелестный классический марш в исполнении симфонического оркестра. Сияют трубы, валторны, тарелки.
        Камера отъезжает, и мы видим, что музыканты расположились на лесной поляне.
        Встал и отыграл, на пределе возможного, свою партию флейтист.
        С высокого, голубого неба, эхом прозвучал ответ гениального жаворонка.
        Вдохновенно, одухотворённое лицо дирижера, лебедиными крыльями взлетают его руки, полузакрыты глаза.
        И вдруг: - Ку-ка-ре-ку!.. - донеслось с ближней околицы.
        И вслед за этим, восторженный женский голос:
        - О, дорогой! Ты лучше всех!
        В дребезги разлетелось хрустальное диво мелодии. Рухнула магия музыки.
        - Кто!!! – взревел, мгновенно превратившийся в мавра, утонченный маэстро. -  Какого дьявола!..  Мать!.. драть!.. долбать!..
        Из кустов, одергивая концертное платье, выпорхнула пианистка, и, едва ли не по-пластунски, рванула к роялю; вслед за нею прополз контрабас и, вырастая из-за своего инструмента, утвердился босыми ступнями на рабочем месте.   
        Вместо русских слов в монологе дирижера – «пики». В гневном припадке он сломал палочку и, комично, взмахнув фалдами, рухнул с пенька. Барахтаясь в пыли и сквернословя на всех европейских языках, он сбросил с себя фрак, и остался совершенно голым, не считая кроссовок. Но и они ему теперь не нужны. Повернувшись к оркестру спиной, он выразительно хлопнул себя по тощему заду и, удаляясь в сторону реки, с остервенением швырнул кроссовку в ненавистных музыкантов...
       - Неужели топиться!? – воскликнул Антон и проснулся...

       ...Сон прошел, мелодия осталась. Правда, только барабанной дробью. Антон встал, подошел к окну. На плацу рота солдат в замызганном хэбэ, чеканила строевой шаг. Хмурый лейтенант стоял на газоне и рукой прикрывал ухо, обращенное к барабанщику.
       Антон подошёл к пианино, одной рукой подобрал приснившуюся мелодию, затем присел и сыграл марш двумя руками.
       - Ай, да Лебедев! Ай, да сукин сын! – похвалил он себя, и набросал на бумаге несколько нот.
       И вдруг:
       - Подъём! – не по-военному весело, прозвучала команда, и коренастый, круглоголовый полковник, с судками в руках, переступил порог.
        - Кушать подано! – радостно приветствовал он Антона, – докладывай, как спалось?
        - Как десять лет назад вон в той казарме, без задних ног.
        - Вспоминаешь службу? – спросил полковник и, тут же добавил, – знаю, вспоминаешь, иначе не заехал бы на наши кулички.
        - В снах вижу, - ответил Антон. – Вас вспоминаю, товарищ капи..., простите, полковник, тридцать суток гауптвахты и лучшую в мире библиотеку вспоминаю... Кстати, как здоровье Виктории Павловны?
        - Виктория в Евпатории, – полковник кивнул на судки с едой. – Я, как видишь, холостяк. Скоро месяц.
        - Аппетитно дымился борщ, полковник выложил котлеты и достал из шкафчика коньяк.
        - Как дети? – поинтересовался Антон.
        - Дочура, Антонина, – на глазах расцветая, доложил полковник, – девять лет. Вся в музыке. Не пойму в кого.
        - В меня, – серьёзно предположил Антон.
        Рука с бутылкой на секунду замерла, но потом уверенно наполнила стопари. Полковник расхохотался и передал коньяк гостю.
        - Тогда помогай. Ей прямой путь в консерваторию.
        - Не вопрос. Присылайте, усыновлю...
        - Давай за мой тыл, за моих женщин, – не замечая подтекста, – предложил благодушный вояка.
        - Давай! – поддержал хозяина гость, – за наших женщин!
        С фотографии на полковника и солдата смотрела, по-матерински улыбаясь, Виктория Павловна...

         ...Ожил за окном барабан, и повёл солдат мимо штаба к столовой. У клуба барабанная дробь зазвучала, как танго и один солдатик, покинув строй, повернул налево, прошёл вестибюль, вошёл в библиотеку и попал в объятья Виктории Павловны.
        - Антоша, Антоша, непутевая голова, – ерошила, вздыхая, солдатские вихры Виктория Павловна, – опять ты без обеда...
        Видение прошло. Антон отвёл глаза от фотографии. Хозяин не твёрдой рукой наливал чай в тонкие стаканы в серебряных подстаканниках. Печенье и варенье, тоже в серебряных вазочках. В этом был стиль, в этом была она.
        Зазвонил телефон. Полковник поднял трубку.
        - Лебедева?..  Минутку... – Полковник, картинно и пьяно, щелкнул каблуками, передал трубку Антону, – Вас, центральное телевидение.
       Антон в недоумении вскинул брови, взял трубку.
       - Здравствуйте, Антон! Вы что же делаете! Ни слуху, ни духу!  У меня вторую неделю мигрень. Двадцатого запись. И не дай вам бог опоз-дать!..
       Казалось, трубка раскалилась от темпераментного наскока неукротимой Луизы.
       - Луиза Львовна? – искренне удивился Антон, – как вы меня нашли?!
       - Потом... Об этом потом... Пришлось познакомиться с вашей милой женой.
       - Какой женой?
       - Вашей.
       - ???  Извините, нет ли у вас ее телефона?
       - Что?.. Ладно!.. Шутить некогда... Берите билет, жду!
       Трубка пропела отбой.
       Полковник пребывал в лёгкой прострации. Распахнув рубаху и закатав рукава, он вышагивал по комнате.
       - Восемнадцать лет!.. Представляешь?..
       - Представляю.
       Полковник достал вторую бутылку.
       - Ни хрена ты не представляешь! – с чувством произнёс он, – Потапиха – жопа на карте России, а моя часть дырка в этой жопе.
       - Краснознамённая, гвардейская, – добавил Антон.
       - С собственным свинарником и духовым оркестром... И она, – полковник взглянул на фото, – как пристяжная, тянет со мной эту лямку... Вся часть в неё влюблена, и она вас жалеет по-матерински. Что ж мне ревновать её к вам сыкунам?!  Отставить чай! -– скомандовал полковник и, со звуком «пам!» лихо откупорил вторую бутылку.
       - И запомни, – он поднял палец, – отец не тот, кто родил, а тот, кто воспитал!


       На сей раз, в мастерской у Бориса все было вверх дном. На столах стопы книг, на полу - куски исчерканного картона. У стены, на планшетах дюжина законченных эскизов – малые скульптурные формы.
        - Входи, входи, – ползая на четвереньках, пригласил Антона Борис, –  я сейчас.       
        Из кучи почеркушек он выбрал одну и, по-турецки, при¬сев на пятки, принялся внимательно ее изучать.
        - Неплохо выглядите, уважаемая знаменитость, – окинув Антона озабоченным взглядом, сказал Борис, – и ноги у вас сегодня не кривые. 
        - Ты, о чем?
        - Уже задаешься. Свел с ума всех редакторш на телевидении и еще спрашиваешь.  Я засыпаю и просыпаюсь под твои песни.
        - Что делать!  Как говаривал именитый московский художник Багров, – хочется быть слабым, а приходится быть сильным...
        Антон сердечно пожал руку друга.
        - Как, ты, дорогой?
        - Все хорошо, в общем. Просто пришлось потолкаться в очереди к корыту.
        - Догадываюсь, – кивнул на эскизы Антон, – работа по профессии.
        - Ремесло... – Борис включил чайник и продолжил. – Когда мне сказали: «Шеф y нас человек простой», я сразу насторожился.  Не люблю простых человеков на ответственных постах. Клянусь, сделал неплохие эскизы. Казалось бы, о чем речь! Нет, лезет в душу. «Мне, хочется понять, – говорит, – в чем ваше кредо».
        - Ну, я и говорю: если откровенно, то, как можно чаще зашибать, как можно больше и, как можно реже общаться с дураками.
        - Однако!
        - Согласен, глупо! Но, не поверишь, пронесло.  Неделю промурыжил, но потом, видимо, мне в пику, утвердил. Так что имеем повод...
        - Легко отделался.
        - Вот именно. Пообретаешьея среди таких простаков и начинаешь понимать, что все мы волки, за исключением детей и юных сентиментальных барышень из хороших семей.
         - Ну, а если   серьезно, – спросил Антон, –  считаешь без этого, как его, «кредо» жить можно?
         - И ты туда же? Тебе-то что?  Тот клиент, он деньги платит.
         - Бесплатно не умеешь?
         - Умею, но не по заявкам. Знаешь, о чем я мечтаю.
         - О ней, наверно.
         - Не угадал. Мечтаю дожить до времени, когда народ   на стенках туалетов начнет писать сонеты, а не избранное из медицинской анатомии.
        - Не получится, – присаживаясь к столу, возразил Антон, - Это как надо покушать, чтобы так долго какать! Питание не то...
        -  Можно, конечно, - продолжил Борис, - если ты себя окончательно вычислил, прожить, честно выращивая репу, но нельзя халтуру возводить в Абсолют, потому, что маслица на хлеб хочется. Помнишь у Талейрана: «Лучше говорить правду, чем быть министром».
        - Мне у него больше нравится про кофе – вранья меньше: «Кофе должен быть черным, как ночь, горячим, как любовь, сладким, как грех и крепким, как проклятье». Какой кофе у вас?
        - Для гостей – растворимый.
        - Тот случай, когда в доме пахнет ананасами, а подают селедку...

        Борис соображал на стол.
        Антон подошел к портрету Тани.
        - Как жена? - поинтересовался Борис, – сто лет её не видел.
        - Я тоже.
        - Ты, серьёзно?
        - Со свадьбы.
        - Как понимать? - изумился Борис.
        - А что тут не ясного?
        - Да... Танька дама семь бубей..., - Борис почесал затылок. Он вспоминал...
      

       
         ... Они встретились у входа в ее институт.
         - Тебе не кажется, что игра затянулась?  -  поцеловав Таню в щеку, спросил он. -  Почему не заходишь?
         Она не отстранилась, но холодно взглянула на него.
         - Игра сделана, Боб.    
         - Оставь, Таня. Ты же умница.
         - Ошибаешься. Не умна, не современна и злопамятна. И еще, сделай одолжение, не звони.
         - Да ты, никак, влюблена!
         - Бай! – вместо ответа, по-брежневски, из стороны в сторону, помахала рукой Таня, и добавила, - не провожай, пожалуйста.


        Антон разглядывал нимфу у озера. Подошел Борис.
        - Хочешь, заверну? – спросил он.
        - Шутишь?
        - Не шучу. Дарить, так дарить...
        Он снял и бережно упаковал картину.
        - А вообще, – Борис возвратился к началу разговора, - правда-матка делает только очень крупные биографии и то раз в сто лет. Для прокорма сей продукт жестковат... Привет жене, – сказал он, вручая подарок.
 

       С цветами в руках шел Антон по новому тротуару, к новому дому. Поднялся на нужный этаж, подошел к двери и остановился в нерешительности.  Минуту помедлил, взглянул на цветы и, не без волнения, нажал кнопку.
       Дверь отворилась. С глаз спала пелена.
       Вот она - нимфа озерная!..  В халатике и шлёпанцах на босу ногу. Знакомая и не разгаданная, случайная и неотвратимая, как   капризная муза поэта.
       - Здравствуй, - выдохнул Антон и протянул цветы.
 
        Полумрак, тихая музыка, уют небольшой современной гостиной. За столом - он и она. 
        - Можно я сяду поближе, - говорит он.
        - Я вас хорошо вижу, - говорит она.
        - А я вас только представляю... Есть предложение станцевать.
        - Я - за.
        Они танцевали, если можно назвать танцем эти робкие объятья под музыку.
        - Как вы относитесь к комплиментам? - спросил он.
        - Положительно, но... 
        - С того дня, как мы познакомились, меня не покидает вдохно¬вение. Вы моя муза, Таня!
        - Еще бы! Такая передряга...
        - Становлюсь фаталистом. Начинаю верить, что браки действительно, совершаются на небесах.
        - А как же игра?
        - Игра продолжается... Горько, - чуть слышно шепнул он и жадно поцеловал Таню в губы.


         Утро.
         Антон, обернувшись полотенцем, вы¬шел из ванной. Таня, уже одетая, торопливо допивала кофе на кухне. Увидев Антона, она улыбнулась и жестом пригласила следовать за собой.
        - У меня сюрприз, - открывая дверь, сказала   она. -  Вот твоя комната. Не удивляйся и обживай. Думаю, это честно.
        Таня подошла к пианино.
        - Ничего, если мое имущество постоит у тебя? - спросила она. - В детстве я подавала надежды... Ну, всё, опаздываю, -  на ходу бросила она, -  ключи на столе, кофе заваришь сам.
       Антон, в замешательстве, оглядел комнату.      
       Стол, шкаф, кровать, два стула, коврик на полу, цветы, веселенькие шторы.
       - Шикарный капканчик!.. -  невольно, вырвалось у него.
       Таня уже открыла входную дверь. Фраза, брошенная Антоном, резанула слух. Словно споткнувшись, она перешагнула порог и захлопнула дверь.
       - Таня! – кляня свой язык, воскликнул Антон, но дробь каблучков уже растворилась в подъезде. 


       Ночь.
       Тот же дом в новом районе.
       Еще не везде висят шторы и вместо занавесок - газеты, а то и вовсе - жизнь нараспашку.    
       Кто-то клеит обои, кто-то вешает люстру. Там за окошком - пе¬ленки, здесь - семья у телевизора.
       Но Антона, неторопливо прогуливающегося вдоль дома, занимают три окна, темнеющих на третьем этаже. Он ждет. Все меньше прохожих, все глубже сумерки и вот уже гаснут последние огни. Задумчиво, он входит в подъезд и поднимается по лестнице.


        У магазина «Вино-водка» неспокойная очередь. В похмельном возбуждении, извиваясь, она вползает на тесное крыльцо и там бьётся в конвульсиях, в предвкушении близкого счастья. Антон шел за хлебом. Неожиданно от очереди отделился человек и метнулся к Антону.
       - Здорово, – как к старому знакомому обратился нему хороший, но плохо одетый человек, похожий на артиста Баталова, – я на двоих занял, – прикрыв рот, доверительно сообщил он Антону, – дают по две в руки. Через пол часика подходи...

       Между пивным и хлебным ларьком очередь поменьше.
       На ящиках весы. В бочках - селедка и килька.
       - Сколько? - спросила Антона продавщица.
       - Грамм триста, - возвращаясь к реальности, ответил Антон и поднял глаза.
        Перед ним, в замызганном халате, стояла дебелая молодуха - проводница из первых кадров нашего повествования.
        - Здрасте, – удивленно и радостно промолвил Антон.
        - Привет, – без тени удивления, ответила, молодуха, – чего триста?
        - Килечки, – потухая, ответил Антон.
        - Рупь семьдесят, – снимая с весов розовую миску, объявила продавщица.
        - Вы не ошиблись, – отсчитывая деньги, поинтересовался Антон.
        Молодуха, мельком, как на идиота, взглянула на Антона и, поддернув нехилую грудь, ответила:
        - Я ошиблась один раз в шестнадцать. Больше не ошибаюсь.  Куда тебе?
        - В кулёк.
        - Я ж сто раз говорила, – нет кульков.
        - Как же быть? – спросил Антон.
        Очередь волновалась: «Ты, что в любви объясняешься! Давай быстрей!»
        - Ну, берешь? – теряя терпение, спросила продавщица.
        - Во что?  Сюда, что ли?! – раздражаясь, Антон сдернул с головы замшевую гэ-дэ-эровскую кепочку.
        - Пойдет, - одобрила молодуха и, в мгновение ока, вывалила, аппетитно серебрящуюся кильку, в картуз.
        - ???.
        Сердобольная старушка подошла к остолбевшему Антону.
        - Возьми сумочку, сынок, - сказала она и протянула бедняге мятый пакет, – бери, бери, сердешный, у меня бидончик есть.
       - Э-э-э, родная! - осклабился Антон, - держи! - и он   вывернул кильку в пакет. – Угости кошку, моя хорошая.
       - Что ты! – вскинулась бабулька, – больно жирно будет.
       Оживилась, повеселевшая очередь, но через минуту от лирики снова возвратилась к прозе.
       - Кило в руки, - кричали дальние.
       - Не переживай, все равно не хватит, - утешали передние.
       Антон подошел к коробке с мусором и бережно опустил в нее истекающую соком кепочку. Продавщица посмотрела в его сторону. Что-то, похожее на сочувствие, мелькнуло в ее взгляде. Впрочем, мы ошиблись.
       - У вас, часом, родственница не работает на железной дороге? – поинтересовался Антон.
       - Во-во! Сестрица! Софи Лорен! – от души гоготнула продавщица, привычно поправляя свой монументальный бюст, – шпалы укладывает, ядрёна-Матрена!..


       Жизнь и приключения, то бишь, неприятности, продолжались.
       Насмешливая муза снова настигла своего любимца. Ритм его, убыстряющихся шагов, редуцировался в мелодию, душа его трудилась, укладывая кирпичи впечатлений в фантастическую постройку, замысел и облик которой неясны были и самому творцу. Вместе с мелодией возникли слова, парадоксальным образом перпендикулярные настроению:
                Маргаритка! Красу твою вешнюю
                Изомну в обожании, бешенном!
                Губ твоих колдовских пламя алое
                Выпью я, в поклонении пламенном...


        Снова вечер и снова сиротливо темнеют Танины окна. Нервничает, ждет, поглядывая на часы, Антон.
        Во дворе, на веревке, среди наволочек и рубашек, сушится плю¬шевый мишка. Он трогательно покачивается, глядя на мир немигающи¬ми глазами, в которых укор людям, прищемивших его за уши.
        Антон вошел в квартиру. Неуютно, пусто. Что-то скрипит на балконе.
        В холодильнике   початая бутылка вина. Выпил, завел будильник. Снова что-то скрипнуло. Вышел на бал¬кон, взглядом самоубийцы посмотрел в мрачную глубину и, неожиданно, влез на перила. Побалансировав, схватил металли¬ческий прут, торчащий откуда-то сверху, и отогнул его в сторону.


        И вновь мастерская Бориса.
        Знакомая ситуация: на мольберте почти оконченное полотно, только теперь не Таня, а Ирина застегивает пуговицы на лифе платья. Затем она уходит за драпировку и возвращается с кофейником.
       Появился с вымытыми кистями Борис и, утомленно, плюхнулся в кресло.
       Ирина подала ему кофе и устроилась рядом на подлокотнике.
       - Божественно! – отхлебнув глоток, с чувством выговорил Борис. – Девушку, которая умеет варить такой кофе, пора выда¬вать замуж! Как вы относитесь к этой мысли, сударыня, – тоном радетельного отца произнес он.
       - Идеи витают в воздухе, –  ответила Ирина, и добавила, – я уже и жениха присмотрела.  Кстати, мэтр, как вы относитесь... к детям?
       - Хм! –  Борис встал, прошелся по комнате, с каким-то новым любопытством посмотрел на Ирину, прислонившуюся к стеллажу.  Она на детский манер скрестила ноги и по-детски держала пальчик во рту.  Весь ее вид говорил: «я такая отчаянная почемучка»...
       - Детей мужчина должен заслужить, –  с многодумным лицом начал Борис. –  Это дар любящей женщины любимому мужчине. Она должна почувствовать, когда он созреет для этой награды... Где-то так, в общих чертах.
        - Какие зрелые мысли! - умилилась Ирина, - в них так и светится твоя незамутненная душа.  Постой, постой, - остановила она Бориса, - дай доскажу.
        Знаешь, сейчас не очень верят в искреннюю мужскую наивность, а зря. В век тотальной феминизации, это безусловный факт, поэтому нам  женщинам, все чаще приходится принимать мужские решения.
       Он сидел и, с неподдельным вниманием, смотрел на этого философствующего чертенка в юбке.
       - Недурно!  - согласился Борис. – И, заметьте, при этом - красавица и такой кофе! О каком женихе речь?
       - Жених, как жених, других не хуже. Немного - Иван, немного – Иванушка, но эмансипированный донельзя.
       Ирина подошла к мольберту и, взглянув на своё модерное изображение, продолжила с подчеркнутым безразличием. -  Когда ты собираешься ее закончить?
       - Картина, в общем, готова.
       - А не мог бы ты эту парочку дорисовать через полгодика?
       - Что с тобой, любовь моя? 
        Резким движением пальца Ирина прочертила по, свежепрописанному, холсту крутую дугу в области девственного живота красавицы.
        - Лучшее твое творение увидит свет месяцев, эдак... через шесть, - с вызовом бросила она.
        Борис напоминал боксера в нокдауне.
        - Что с тобой, радость моя? -  силясь улыб¬нуться, проговорила Ирина. - Ты не рад награде? - и, теряя остатки самообладания, она закрыла лицо руками.         
        - Бог мой! - воскликнул Борис. -  Полундра! Спасайся, кто может!
        Он бережно усадил Иру в кресло и, отведя руки от повлажневших глаз, крепко её поцеловал.
        - Какую картину испортила! - с ласковой укоризной сказал он. - Кстати, я совершенно не представляю тебя беременной.
        - Я тебя тоже, - приходя в себя, улыбнулась Ирина и спросила. -  Что мадонн с младенцами теперь не покупают? 
        - Знаешь, я полагал, что мои творческие пристрастия определились, как фасон моей прически.
        - Увы, дорогой, все течет - все меняется... как, впрочем, и твоя прическа. -  Ира, почти по-матерински, чмокнула его в наметившуюся лысину.
        - Воистину, никогда не знаешь, чем окончится политика, карье¬ра и любовь! -  философично заметил художник.

 
        Еще издали Антон увидел, что заветные окна освещены.
        В волнении, он открыл дверь и столкнулся с Татьяной, собравшейся уходить.
         - Здравствуй, - сдерживая радость, сказал он.
         - Здравствуй, - бестрепетно ответила Таня.
         - Я ждал тебя.
         - Я у мамы.
         - Хочу попросить прощенья. Я кретин. Извини, бога ради.
         - Ничего не случилось. Какие извинения.
         - Ты уходишь? 
         - Да.
         - Потому, что я здесь? 
         - Ну, что ты, помилуй!
         - Я тоже уйду. - Антон метнулся в ванную, взял бритву, зуб¬ную щетку, бросил в портфель. Порылся в кармане, достал ключи.
         - Держи, - сказал он   и, с силой вложил их в руку Тане. 
         Рука в руке – глаза в глаза. 
           - Ну, хорошо, - примирительно сказала Тана. - Давай пить чай.
         - Как любящие супруги?  - улыбнулся Антон.
         - Как добрые соседи, - поправила его Таня.               
         - Японцы считают, что чай способствует поиску истины, - раздеваясь, поведал Антон.
         Таня, молча, направилась на кухню.


         Ночь.
         В потоке света из своей комнаты Антон преодолел ничейную
полосу коридора, постучал в приоткрытую Танину дверь.
        Таня читала, устроившись в уголке дивана.
        - Танюша, прости, не спится.
        Антон присел у Таниных ног.
        - К сожалению, чаепитие не приблизило нас к истине, - проговорил он, заглянув Тане в глаза. - Мне думается, ближе всего мы были к ней в ночь но¬воселья. Скажи, была та ночь или нет?
        - Что из этого? - ответила Таня.
        - Если да, то я пошел за подушкой.
        - Ты собираешься спать в моей постели?
        - Я собираюсь сойти с ума, или снова попасть в твои объятья, - Антон ткнулся лбом в ее колени.
         - Ну и что? – тихо спросила она. – Ты способен овладеть женщиной, которую не любишь, и которая не гонит тебя из вежливости?
         Антон отрезвел. С болью в голосе он спросил:
         - Та ночь тоже была долгом вежливости?
         - Та ночь не в счет.  Если хочешь, считай ее наградой за песню о наивной дурочке по имени Таня.
         Антон встал, потер в оцепенении виски, медленно прошел к себе в комнату, но через минуту вернулся одетый.
         - Прости, -  сказал он, и вышел.
         Застывшим взглядом смотрела Таня на закрывшуюся дверь.
         Помедлив, прошла в ванную, открыла воду, умылась.  С полотенцем в руках подошла к зеркалу.
         - Не поймешь, вас бабы, - сказала она своему непросохшему отражению. - Следующий хит будет о злой, бессердечной уродине...



      Телевидение, муз редакция. Летучка. Представительный, пятидесятилетний телевизионный начальник с не раскуренной трубкой в руках, вышагивает по кабинету.
      - Согласен, - говорит он авторитетно, - в вульгарном смысле, в этом нет политики, но это не повод для шизофрении на телеэкране.
      - А мне даже возражать вам не хочется, - горячится Луиза Львовна, - посмотрите, в какую мерзость превратилась Москва! Я к дому подойти не могу, даже на тротуаре машины!  Лебедев в своих песнях пробуждает надежду, а вы – шизофрения…
      - Ну, и, что прикажете, картошку на Лубянке сажать?
      - Нет, только яблони, вишни, берёзки и осинки, и не Лубянке, а на Садовом, - включился в разговор Шурик, и щелкнул по спичечному коробку.   
Начальник сделал выпад и поймал коробок.
      - Хочу заметить, уважаемый Александр Николаич, - сказал он, пряча коробок в карман, - у меня с политической редакцией меньше проблем, чем с вами.
 Луиза Львовна с сигаретой в руках решительно подошла к шефу и поинтересовалась:
       - Материал будем смотреть, или в корзину? – и, заглянув начальству в глаза, добавила, –  Женя, прошу, дай закончить! ...и прикурить.
       Начальник, обескуражено, чиркнул спичкой, и, заодно с Луизой, раскурил свою трубку.
       - Кто кого здесь... командует? - запнувшись, спросил он.
       - В смысле, кто сверху? – поинтересовалась Луиза, и ответила:
       - Ты, дорогой, ты!  Но прошу!..  Ты меня знаешь!..
       - Ладно, черти... Помогай вам бог... Но без шума, - он тряхнул коробок, положил его на стол и щелчком отправил к Шурику. – Предложения жду завтра... по пожарному варианту, - пожевал чубук и, уходя, добавил:
       - Не пойму, чем вас купил этот новоявленный мессия. Кстати, где он сейчас?
       - Завершает кантату… - соврала Луиза.


        Визажистка работала над лицом. Уточнила губы, наложила тон на щеки, причесала брови. Лицо ожило и заговорило:
       - Ночь... тишина... выплыли мы на середину озера, чувствую в лодке полно воды.
       Камера отъехала – лицо превратилось в голову; голова получила на макушку милицейскую фуражку и продолжила повествование:
       - Вдруг, егерь выхватывает из воды эту снасть!.. И на меня вываливается какая-то мерзость...
       Камера отъехала ещё немного, и голова обрела плечи и милицейский китель.
       Оператор, поправил фокус и обратился к визажистке:
       - Лиз, у тебя ещё остался мордячный цвет? Сделай морду поментовистее...
       - Ну, это уже будет депутат, или браток, - возразила гримёрша.
Милиционер поднял руку с жезлом и воскликнул:
       - Чувствую, конец! Лодка тонет, и по мне какая-то гадость ползет. Хватаю её, а она меня, – милиционер сделал страшное лицо, и схватил визажисту за руку, – рак!!! – воскликнул он, - вот такой!..
       Женщина, от неожиданности, вскрикнула и выронила кисть.
       - Мент поганый! – выругалась она и нагнулась за кистью.
       Камера отъехала до общего плана, и обнаружилось, что милиционер без штанов – в семейных трусах и носках.
       - Снято! – сказал, похохатывая, оператор.
       - А штаны? – поинтересовался милиционер.
       - Не переживай, - сказал оператор, - ты у меня на крупном и суперкрупном, как и положено большому артисту...


       Луиза Львовна монтировала видеоряд. На мониторах - улицы, светофоры, люди, пробки. Возникло лицо розовощёкого милиционера.
      – Стоп! – скомандовала она видеоинженеру, и добавила:
      – А Венька молодец. Профессионал и без режиссера снимет нормально... Тебе я тоже, кажется, не нужна... Присобачивай мульт, и до завтра…
 
 
         Зал концертной студии в Останкино.
         - Антон Лебедев! -  пафосно объявил ведущий.
         Бурные аплодисменты, и Антон в белом.
         Вступил оркестр. И возвышая голос, ведущий добавил: Баллада - «Колокола»!
        Незнакомые, прекрасные и торжественные звуки заполнили пространство телестудии, зазвучали в домах, избах, комнатах и комнатёнках, где мерцали телеэкраны.
       Антон пел о том, что в шуме городов и в горной тишине, в лесах, полях, во сне и наяву чудится ему, то вечевой, то набатный, то «малиновый» звон колоколов. Но более всего бередят его душу ко¬локола молчащие. Они - как люди, лишенные языков.
         Высок и могуч призыв колокола, но не услышать его, отвыкшим ценить тишину, разучившимся вслушиваться в себя, бегущим в никуда людям...
         Тысячи лет звучащая медь отгоняла нечисть, будила людские души, напоминала о Боге. 
         Остановитесь! - призывал слушателей певец.  Дайте слово колоколу!

        Луиза Львовна шаманствовала у режиссерского пульта.
        - Внимание всем! – раздаётся её прокуренный голос, – даю видеоканал.
        За спиной певца вспыхнул огромный экран. Мигнул и яростно зардел красный глаз светофора. Замерли, с жезлами по команде «стоп», постовые на забитых машинами, перекрестках Садового кольца.   
        Движение остановилось...
        Картинка вдруг дрогнула и начала замещаться другой - яркой, лучезарной. Возникли зелёные скверы с фонтанами, уютными кафе и морем цветов.
        Плыли и множились, летящие в голубое небо, золотые, расписные, звездные, купола. Стройно и широко разливался над Москвой, над страной, над миром "малиновый звон".
        Весёлые люди поднимали к небу светлые лица, и блаженно внимали, льющейся с небес, неземной музыке...
 
        Закончилась баллада. Антон вышел к рампе. Поклонился.
        Цветы, улыбки, аплодисменты. Слышны возгласы: «Браво! Таню! Таню!»
        Взволнован певец. Подрагивают в полуулыбке его выразительные губы, а обращенный к зрителям взгляд, ищет кого-то в глубине бурлящего зала...

        Титр: ПРОШЛИ ГОДЫ…

        Яркое пламя азартно набросилось на берёзовую чурку, отразилось в глазах бородача, присевшего у отворённого зева печки-каменки. Не узнать нашего героя. От природы смуглый, в деревенском облике, с бородой до глаз, он казался лесовиком.
        В это время к дому под соснами подъехала тройка всадников, и вслед за ними открытый экипаж, запряженный парой кауровых рысаков.
Гости казались персонами из позапрошлого века: бородатые, в сапогах.

        Антон услышал весёлый гомон, вышел из бани.
        - Жена! – крикнул он, –  смотри, кто пожаловал!
        Борис, Стерлингов и коренастый человек, похожий на Юрия Лужкова, спешились.
        Из коляски, опираясь на руку Бориса, вышла величавая, на сносях, дама с выводком белобрысых, мал-мала меньше, ребят.
        Расцветая, как солнышко, появилась Таня, продемонстрировала своё семимесячное брюхо.
        - Вот тебе и моргушки..., – пытаясь почеломкаться, сказала Ира.
        - Вот тебе живопись и мадонна Лита..., – обходя сбоку безразмерную подругу, - проговорила Таня.
        Не без труда подруги расцеловались.
Завертелась весёлая карусель: объятья, восклицанья. Из дома, горохом навстречу гостям, сыпанула востроглазая, черноголовая мелюзга. Обширный двор ожил, запестрел красками. Лошадей отвели в конюшню. Под красавицей липой образовался стол с мороженным для детей и запотевшим графинчиком для взрослых.

         И тут же - баня. Женщины с детьми плескались в бассейне. Мужчины блаженствовали в парилке.
        - Эх, и банька! – воскликнул Борис, поддавая пару, – подходи, кто не пробовал пихтового веничка! Кожа после него, как у младенца!
       А если кожа крокодилья? – поинтересовался человек похожий на Лужкова.
       - Тогда массаж. Разомну, отожму и выглажу. Мама не узнает...
       - И никто-то не узнает, где могилка моя..., - пропел, похожий.
       Беседа продолжилась в просторном предбаннике.
       - Герман, - обратился похожий к Стерлингову, – как тебе хозяйство нашего министра культуры? – он кивнул в сторону Антона.
       - Баня хороша! Усадьба, поля отлично! А вот с детишками - недобор. Так до статуса столицы не скоро дорастём.
         Антон поскрёб в бороде:
        - Вообще-то, я –  музыкант по основному профилю, да и детей, слава богу, трое.
        - Бах, если помните, тоже не муку молол, а детишек насочинял целую дюжину. Москва-Дальняя должна рожать, рожать и рожать, как..., - Стерлингов подыскивал сравнение.
      - Как свиноматка, - раздалось из приоткрывшейся двери. - Сами бы попробовали, - Таня хлопнула в ладоши, – обед, господа роженицы.

         В корзинке сидел мальчик четырёх лет. Под попой и за ухом у него торчали гусиные перья, а между ног покоилось куриное яйцо.
       - Что ты делаешь, Боренька? – спросила Ира.
       - Высизываю чиплёнка, – объяснил мальчик.
       - Ты, что квочка?
       - Я мальчик.
       - А ты знаешь, как долго нужно сидеть?
       - Пока клюнет...
       - Серьёзный ботаник, – восхитилась Ира, и потянулась к сумке за подарками.
       Таня тронула Иру за локоть:
       - Ц-с, – приложила она палец к губам, – ему спать пора, не могу уложить... непоседа...
       - Есть в кого.
       Боренька, солово, заморгал глазками, и подруги перегрузили ребенка из корзинки в кроватку.


       Огромный, ярко расписанный автобус - ПТС пылит по просёлку, мелькает в тени дубравы и останавливается перед дорожным указателем: «Москва-Дальняя». Оператор, с камерой на плече, отснял панораму с наездом на табличку.
        Изрядно поседевшая Луиза Львовна, с микрофоном в руках на штурманском месте. Комментария её мы не слышим, поскольку эту сцену наблюдаем с опушки леса.
        Натужно взревев, тяжелая машина тронулась и скрылась за деревьями.


        Палач в красной рубахе выбрал из охапки прутьев розги поувесистее, и, страшно замахнувшись, закричал:
        - Держись, ожгу!..
        На лавке перед ним лежал, бородатый мужик со спущенными штанами. Камера отъехала, и мы увидели дощатый помост, с плахой в центре.
        Мигнул блиц. Мужик натянул штаны и вместе с палачом спустился с помоста. Фотограф посмотрел на снимок и передал камеру, коренастому человеку с кепкой блином на голове - тот возглавлял группу, респектабельных людей в строгих костюмах и резиновых сапогах. 
        - Как считаете, Леонид Михайлович, не слишком ли мы приземлили лобное место? - разглядывая снимок, обратился к начальнику Герман Стерлингов, – на Красной площади оно повыше.
        - Ну, там масштаб другой, и никакой практической перспективы, – сказал начальник. – Думаю, нормально.
       Группа, осторожно ступая по неприбранной строительной площадке, переместилась на десяток метров влево, и картинка разительно изменилась: За лобным местом вставал, сияя, свежерассписанными куполами, храм... Василия, Блаженного...
       За храмом спуск, чуть покруче Васильевского, за ним - река, но не Москва - широкая, величавая, и берега неоглядные, холмистые, со стадами коров, табунами коней. Вдали тенистые дубравы, и леса от горизонта к горизонту…
       - Что решили с Кремлём? – спросил начальник.   
       - Строить будет Сильвио Монтичелли-Попеску.
       - Итальянец?
       - Да, из Кишинёва.
       - Крепкий архитектор?
       - Крепкий. На кулачках нашим не уступает.
       - Приглашаю всех на отметку шестьдесят пять, - поднял руку начальник, указывая на купола. 
        Вдоль дорожки к храму стояли городовые в медвежьих папахах, при саблях, и с нагайками в руках. На портупее, у левого погона у них поблескивали рации фирмы «Сони».
        - Что со священником? – обратился к Стерлингову человек в кепке.
        - Есть один на примете. Бессребреник, многодетный, из дальних. Стихи хорошие про Русь пишет.  Но о переводе нужно московских князей просить, а к ним подходить боязно – от брильянтов глаза слепнут...
        - Вы мне записочку о попе дайте, подумаем.
        - Возьмём его без приданого. Жемчугов на ризу не обещаем, а дом и корову дадим. Пусть побольше крестит, да поменьше отпевает. 
        - Начальник слушал, согласно кивал. У храма снял кепку, перекрестил лоб.
        Как гриб из-под земли, явился юродивый с протянутой рукой:
        - Подайте Христа ради...
        Начальник порылся в карманах, нашел черствый сухарь, разломил пополам, подал нищему:
        - Прости, брат, второй храм строю...
        Нищий упал на колени, бухнул головой в землю:
        - Спаси тебя Христос, милостивец!.. А как, скажи, мне спасти душу?
        Начальник снова обнажил голову, пристальнее всмотрелся в нищего, тот, как близнец был похож на него. Начальник перекрестился и, дрогнувшей рукой, протянул нищему вторую половину сухаря.

        Парк, в котором люди не мешают деревьям. На живописной поляне, обнесённой полицейской лентой, ещё не оконченная скульптура: толи птица, толи бабочка, а может быть женщина в страстном порыве преодолеть земное притяжение, раскинула руки-крылья. Модерн, Роден, динамика и экспрессия - в спиральном развороте необычной, деревянной композиции.
        Борис, сидя на загривке скульптуры, работает стамеской. Балаба, орудуя топором, трудится над оперением крыльев. Зеваки почтительно наблюдают за работой.
        Звонит мобильник. Балаба влез на лесенку, передал трубку Бобу.
        - Привет Багров, - слышим мы голос из трубки, - узнал?
        - Сан Саныч? – удивился Борис и отложил стамеску.
        - Узнал!.. Слушай шедевр:
                Душа моя, спи мирно...
                Очень скоро
                Я позвоню у твоего порога.
                Хоть ты на небесах, я рядом, я с тобой.
                Ты – дома, я – в пути,
                Ищу свой путь домой...
          Борис поскрёб в затылке, приложил мобильник к другому уху.
          - Ты предупреждай в следующий раз, – сказал он, – а то я чуть на Балабу не упал...
          - Балаба молодая?
          - Не бурбули, говори, что нужно.
          - Заказ.
          - Не могу.
          - Серьёзный.
          - Опять стрелок? Ты ещё не всех похоронил?
          - Типун тебе! И так, в последнее время не густо.
          - Ты в курсе, где я?
          - В курсе. Но хотят только тебя. Выручай.
          - Месяц потерпят?
          - Не вопрос. С вечностью мы договоримся. Привет Балабе. 
          Борис взялся за стамеску.
          Приподняв ленточку, подошёл, зевака с пивом в руке.
          - А где у неё груди? – нахально поинтересовался он.
          Балаба, не выпуская топора, подошёл к непрошенному гостю. Борис сосредоточенно крушил дерево.
         - Тебе чего? – спросил Балаба у нахала.
         Нахал вынул из глазницы фарфоровый глаз и протянул его Балабе, тот невольно попятился.
         - Дарю, - сказал нахал, - присобачь ей. У меня еще четыре дома.
         - Ну и шутки у тебя, косой, - сказал Балаба.
         - Я не косой, я одноглазый, - спокойно пояснил нахал, –  и снова спросил, - так где у бабы груди? 
         - Это не баба, – пояснил Балаба, – это страус, и у него не груди, а яйца. – Балаба закинул топор на плечо, – хочешь, покажу.
         Нахал перехотел и, довольно быстро, ретировался.
         - Эй, мальчик! – крикнул вдогонку ему Балаба, – хорошие груди в общаге на Лесной.          


         Антон отворил калитку и попал в лапы к добродушному волкодаву. Слегка помяв друг друга, они двинулись к дому. Обошли похрапывающего поросёнка, спугнули мордоворота кота Кузю, побарахтались вместе с курами и чумазыми детишками в куче песка. На террасе поочередно, вначале волкодав, а потом Антон попали в объятья хозяйки.
        Дом – корабль, терраса – палуба и эти двое, – мужчина и женщина – среди безбрежного и прекрасного, зелёного моря весенней земли стоят, обнявшись, словно спасая друг друга от надвигающейся бури. Не размыкая объятий, смотрели они на весёлую возню чумазых ребятишек.
        - Будем отмывать, или новых нарожаем? – спросил Антон. 
        - И отмоем, и нарожаем, – Таня чуть выпятила своё прелестное брюшко.
        - И пить будем, и гулять будем.
        - Но в меру, - предупредила Таня.
        - И только свою, - уточнил Антон.
        Антон привлёк к себе Таню, уткнулся носом в пшеничную волну волос, блаженно закрыл глаза.


        - Телевизионная передвижка, словно осьминог, разбросала в стороны кабели-щупальцы телекамер, ощетинилась тарелками антенн.
        Луиза Львовна в привычном амплуа, – у мониторов главного пульта.
        - Спутник готов, - докладывает инженер.
        - Микрофон готов, связь в норме, – говорит звуковик.
        Луиза Львовна включила микрофон:
        - Москва, Москва! Я ПТС двенадцать из Москвы-Дальней. Примите картинку.


        Расписным пасхальным яичком, первозданной свежестью стен, и куполов сияет новый храм. Хоругви, иконы, кресты, духовенство в праздничном облачении. Сановные лица, известные политики в окружении князей церкви. Кого-то ждут.
        Пауза. Негромкий обмен мнениями, и начинается чин освящения нового храма…
        В отдалении, на пригорке, под сенью старого клёна, небольшая группа селян, те, кому не достало места за новой церковной оградой. Чуть обособленно трое: человек похожий на Лужкова, его зам, и Антон.
        - Не дождались, – говорит зам, кивая в сторону процессии, – начали без вас.
        - А я дождался, – говорит человек в кепке. – И это счастье... Им не понять... Вы правильно поступили, молодой человек, перебравшись в наши края, –  обратился он к Антону. – Не поверите, но я помню безумную вашу записку. Это, как учение Христа, во времена библейские. И я верю - свершиться по реченному!.. Но не при них, – он повернул голову к храму, – и не в Москве, а здесь на русском просторе, где целой Европе тесно не будет. Здесь место новой столицы... Придет время вашей утопии. Всё будет – фонтаны, парки, тихая музыка, светлые лица, велосипеды вместо машин, и детский смех под тихий перезвон колоколов.
        Человек в кепке замолчал и, смущённо, нахмурился.
        – Простите стариковский пафос, – извинился он и протянул Антону руку. – Нам пора. Рад буду видеть вас у себя... С женой, – добавил он, – от вашей Антоновки до наших Лужков полчаса ходу. Приезжайте. Настоящим мёдом угощу...
        Верный зам опального мэра, в свою очередь, пожал Антону руку, и, удаляясь, вновь, как в прошлый раз, отсемафорил палубно-авианосную команду «вперед», но теперь для себя.
        – С женой!.. – многозначительно напомнил он, и проследовал указанным курсом.


        Гостиная в доме у Тани.
        - Вот и снова мы строим светлое будущее, – присаживаясь, раздумчиво, проговорила Ира.
        - А меня в Москву не тянет. – Таня сложила руки на животе. –  Лес, река, воздух, коза Маня. Что еще нужно...
        - Для счастливой старости, – вставила Ира.
        - Для нормальной жизни, чтобы дети не выросли психами.
        - Деревня, подруга, у тебя в генах. Как же, карьера? Тебе, я помню, кафедру предлагали.
        - Вот моя карьера, – Таня кивнула в сторону кроватки, – подниму детей, глядишь, наши Нью-Васюки столицей станут... Да и в сети, нынче работы, хоть отбавляй – была бы шея... Когда в такой вот хреновине, – Таня щёлкнула enter на ноутбуке, – вся цивилизация, задыхаться в столице не обязательно.
        - А, Антон?
        - Антон... Антон – глас вопиющего в пустыне... И колокола его, поверь, не блажь, а набат. Содом и Гоморра тоже вначале разучились слышать... А, вообще он в делах по макушку. В горсовете на культуре сидит, в гимназии учительствует. После второго сыночка блажь про сады на Садовом прошла.  А песни... они, как дети, сами выбирают, когда и от кого родиться... На телевидение, снова приглашают.
       Таня швырнула на диван, попавшийся под руку телевизионный пульт. За спиной у женщин тихо засветился голубой экран.
       Ира наклонилась, сняла нитку с Таниного платья.
       - Аркаша, Абраша, Антоша, – начала она свою считалочку.
       На слове Антоша телеящик пробудился и огласил комнату праздничным перезвоном. Заканчивалось освящение нового храма. Ризы, кресты, хоругви, нарядная толпа. Камера панорамирует, а затем наезжает на колокольню.
       Черный, с проседью, факел Антоновой головы вспыхивает и бьётся в просветах колокольных арок, и в контражуре весеннего света, кажется не медный язык, а голова музыканта рождает торжественный благовест...


       
       И снова Волчий лес. У карточного стола те же лица.
       Подошла Ира, местная утица, молча заглянула в карты рыбаку.
       - Не уходи, - попросил её рыбак, с тобой мне прёт. Потом он вообще передал ей карты и выигранные деньги. – Играй, - сказал он и ушел к алкоголикам за соседним столом. Ира увлеченно повышала ставки на волне фарта и победоносно посматривала на мужиков.
       - Ир, - обратился к ней Ярослав, - спорим на сотню, что ты мне не дашь!
       - Спорим, что дам, - сгребая ребром ладошки деньги, невозмутимо ответила Ира, и выждав паузу добавила, - долго вспоминать будешь!
       - И долго лечиться, - не удержался Леха-визажист.
       Ира, поглощённая игрой, пропустила дурацкую реплику мимо ушей. Потом фарт кончился, и она в минуту спустила всё выигранное. Возвратился поддатый рыбак и, убедившись, что трест лопнул, взял игру в свои руки. Ира разочарованно ушла.
       - Молодец бабец, разгрузила рыбаря! – ожил Ярослав, – ты почаще заходи, крикнул он вслед женщине, - и подумай над моим предложением.
       - Ладно, облапошили бедную женщину, - почесывая сильно вдавленную, как у плохого боксёра, переносицу, - проговорил рыбак.
       - А ты думал она тебе на квартиру выиграет.
       - Нельзя равнять бабу с мужиком, - вступил в дискуссию Саша-голубятник. - Что у бабы есть? Две ляжки по трояшке, две цицятки – по десятке, темное пятно – двадцать одно, да пуп – на рупь. А у мужика только кончик на мильёнчик!..
       - Это, точно, - подтвердил Ярослав, - ставь на кон...

   
        Антон и Таня вышли из машины, прогулялись по набережной благоустроенного, с причалами для водных велосипедов, озера и вошли в рощу, ещё не ставшую парком.
        - Вот он Волчий лес, дорогая! Удивительно, почти не тронут, - с ностальгией в голосе сказал Антон.
        - И где-то здесь поющая берёза, - улыбнулась Таня.
        - Да, у меня тогда бумаги не нашлось, а мелодия волшебная, как у Моцарта.
        Взявшись за руки брели они по просыхающим тропинкам в тени старых вязов, ясеней и дубов. Вот огромная, как баобаб ольха, кусты бузины и стайка берёзок.
        - Нет, - говорит Антон, - эти слишком юны.
        Остановились ещё у нескольких деревьев и вышли на поляну, к сильно обветшавшему, павильону картёжников.
        - О, Антоний! – вскричал, раскрывая объятья, Ярослав. – Сколько лет, сколько зим! Вон смотри, и Давыдыч здесь! Два еврея, третий
жид!..
        - А кто третий? – поинтересовался Антон.
        - Я, конечно! Ты не знал? Здрасте, - Ярослав церемонно, с поклоном пожал руку Тани. - У нас для женщин лучшие места, - сказал он, – рядом со мной.
        Таня, со смешанным чувством наблюдала эту буффонаду. Антон весело подмигнул ей и пожал руку Абраму Давидовичу.      
        - Знакомься, Танюша - Абрам Давыдович, тот самый морозоустойчивый   капитан.
        - Наслышан, - поклонился Абрам Давыдович.
        - Наслышана, - протянула руку Таня и, после паузы, добавила, - удивительный лес, открытия на каждом шагу. Только что узнала, что вышла замуж за еврея, да ещё и картёжника...
        - Выйду замуж за еврея любой национальности, – хохотнул Антон, – модное поветрие...
        - Приходите через недельку, – улыбнулся Шкипер, – Ярослав и остальных членов клуба перекрестит в иудеев...
 
       Небо совсем очистилось. Тепло почти по-летнему. Детишки в песочнице, мамы с колясками. Втроём отошли в сторонку.
       - Как ваша берёзка? - спросил капитан.
       - Подросла, наверное, - сказал Антон, - но по-прежнему прячется.
       - Я думаю, перспективное направление на запад. От песочницы румбов на двадцать вправо.
       - Абрамыч! – раздалось от стола картёжников, – куда пропал, морская душа? Фарт пошёл!..
       - Извините, – сказал капитан, направляясь к картёжникам, – клубные дела...
       - Да тут не повернуться, – пожимая руки, вновь прибывшим, сказал капитан, – тесновато.
       - Минутку! – Из-за стола вышел Шлёп-нога, - ну-ка, взяли! 
       Четверо встали по углам железного стола, сваренного вместе со скамейками из трёхдюймовых труб. Этот монстр весил килограммов сто. Уцелел, потому, что неподъёмный.
       Вдруг: «Стоп! Минуточку!» К столу подошел капитан, жестами оттеснил публику, присел, одной рукой ухватился за стойку, ухнул, рванул и эта махина, как детский табурет выпорхнула из сарайчика на газон.      
        - Ни фига себе!.. – синхронно выдохнули картёжники, а шкипер даже не запыхался. Стоит себе, совсем ни гигант, чернявый, чуть с проседью, горбоносый.
        Денис, молодой хлопец из начинающих, присел у стола и взялся за стойку, поднатужился, поднапружился и... издал громкий неприличный, звук... губами Шлёп-ноги.

       - Чудеса! - сказала Таня, - одно слово - Волчий лес!
       - А то! Знай наших...
       - Да... чего еще я про тебя не знаю...
       - Не всё сразу, дорогая, женщину нужно удивлять...

       Возвратился капитан.
       - Вот Русь, - сказал Шкипер, - водка, авось и пофигизм... Как вам, друзья, такая кричалка на лобовом стекле Жигулей: «Нас невозможно сбить с пути, нам по фигу куда идти».
       - Интересные характеры в вашем клубе, - заметила Таня.
       - Хочется верить, - продолжил капитан, - что крепкие гены и укоренённость в этой земле спасут этот народ от катка глобализации.
Я иногда захаживаю сюда, Ярославом полюбоваться, – сказал шкипер, - бриллиант, один на тысячу! Алкоголик, матерщынник, и юморист от бога. Голубиная душа и позор семьи. Жена – очень милая, интеллигентная женщина, дочь спокойная, крепкая, симпатичная, а внучка так вообще красавица, недавно вышла замуж. Они по очереди приходят за ним, и вы бы видели, как он преображается, конфузится и ласково уговаривает их не волноваться, когда не пьян, и безропотно покоряется, когда готов, в смысле не стоит на ногах. В картах ему обычно везёт, но весь выигрыш пропивается. Человек он бывалый – служил, мыл золото и три года отсидел за драку с милиционером. Тот огульно обвинил его в хищении драг металла и получил по морде. Металл нашли, но Славу всё равно упекли, но по другой статье, за рукоприкладство. Сейчас в сторожах на автостоянке.

       Шкипер вернулся в «клуб», а Антон с Таней двинулись дальше. Снова тропинки, весёлая игра солнечных бликов, алмазные искры в каплях росы.  Вдруг Антон замер, сделал шаг и воскликнул: «Вот она!..», порывисто, приобнял Таню и увлек её к стройной берёзке в окружении ёлок и осин.
       - Смотри! Смотри! - выдохнул он в радостном волнении, - сберегла!..
       На бересте, едва различимо, проступали иероглифы нот. Влага блеснула в глазах музыканта и губы, как молитву, что-то прошептали. Тихо-тихо зазвучала флейта, потом скрипка чуть громче пропела мелодию, и вот уже целый оркестр наполнил изумительной музыкой поляну, лес, планету, космос... И в центре этого прекрасного мира, как воплощённый Абсолют, стояли, обнявшись эти трое - он, она и прекрасное юное дерево... 

                К О Н Е Ц.