Улыбка ангела

                Пролог
 
Воздух проникал в лёгкие огненной струёй. С каждым вдохом казалось, что следующий - последний. Мучила жажда. Когда он бегал в последний раз? В детстве, наверное. С пригоршней вишен в ладонях удирал от старика-сторожа. А сейчас лёгкие вот-вот разорвутся. Но Фёдор не мог остановиться. Страх придавал сил.

Безлюдные улицы встречали холодом отчуждения. Ну хоть один случайный прохожий! Привлечь чужое внимание, позвать на помощь. Нет. В округе ни души.

Главное, не оборачиваться. Иначе страх проникнет глубже, проберётся под кожу. Не оборачиваться. Шанса на то, что преследователь отстал, нет: за спиной отчётливо слышалось гулкое эхо стука сапог по мостовой.

Вдруг – камень. Откуда взялся? Будто сам чёрт подбросил. Камень буквально вырос из-под земли. Или Фёдор проглядел его? Когда глаза слипаются от капель пота, когда дома отбрасывают длинные тени, когда в висках стучит и голова кружится, проглядеть можно и камень.

Так или иначе, левая нога с размаху налетела на шершавую поверхность. Тело повалилось, и Фёдор выставил руки, чтобы смягчить падение.

Всё.

Биение пульса ощущалось повсюду под кожей, особенно в голове. Шаги позади сделались медленнее.

На плечо легла ладонь.

Не оборачиваться.

Чьё-то горячее дыхание возле уха.

Не оборачиваться.

- Фебронио, - услышал отчётливо Фёдор.

Откуда?!

Откуда ему знать?

Фёдор повернул голову, чтобы увидеть лицо преследователя.

И только тогда понял, что о настоящем чувстве страха знал лишь понаслышке.


                Часть 1
 
                Где дух не водит рукой художника, там нет искусства.

                Леонардо Да Винчи
 
Ангелы на картине улыбались.

Они выглядели как настоящие люди. Словно вот-вот сойдут с холста и предстанут во всём величии. Глаз не мог оторваться от детально прорисованных контуров. Черты лица столь женственны, светлые локоны спадают на плечи, тога прикрывает тело – здесь царствовала красота. Неважно, мужская или женская.

В глазах одного ангела - умиление. Его улыбка, казалось, прощала тебе грехи и утверждала торжество истинной благодати. Выражение глаз второго говорило о бунте, насмешливом отрицании идеалов.

Ангелы смотрели вниз.

Внизу лежал он, человек. Сложив руки со свечой на груди, с закрытыми глазами и мертвенно-бледной кожей.

И непонятно: ждали ангелы его воскрешения для новой жизни или принимали смерть как должный конец сущего.

Но ангелы улыбались.

Они просто были.

А раз так, значит, есть ещё надежда.

Один лишь земной путь человека окончен.

                ***

Фебронио отбросил кисть в сторону. Готово. Теперь неясные образы больше не станут терзать воображение. Он выплеснул тревожные сны на полотно.

Улыбки дались сложнее всего. Хотя рисовать человеческое тело без самой натуры - нелегко. Ещё и рисовать как есть, соблюдая пропорции. Но Фебронио успел набить руку.

Когда-то давно учитель заставлял прилеплять масляную бумагу к рисунку, чтобы потом обвести краской и сделать копию. "Так и рождается умение рисовать".

Только сами эти рисунки, образцы, не нравились Фебронио. Уродливые подобия человека.

Уже много лет он не копирует с бумаги – берёт у природы.

Тем не менее нарисовать улыбку казалось невозможным. Она должна объединить двух ангелов, таких разных.

Когда видения переполняли голову, не являлось и мысли, чтобы возиться с приподнятостью уголков рта или выпячиванием губ. Лишь нечто абстрактное, как откровение.

Зато теперь он доволен. Художник сел напротив полотна и погрузился в созерцание. Последняя проверка. Фебронио отвлёкся от всякой посторонней мысли. И созданное поразило его до дрожи.

Фебронио повернул картину к стене, чтобы больше не смотреть.

Хватит видений.

Пришла пора подумать и о хлебе насущном.

Для того нужна чистая голова. И художник решил отправиться на вечернюю прогулку в сад.

                ***

Сад встретил свежим ветром. Не по-летнему холодный вечер опустился с неба, обходя преграду каменного забора и арочных ворот. Сумерки накрыли несимметрично разросшиеся клёны, лужайки, пересечённые тропами. Художник, сцепив руки за спиной, вышагивал по одной из дорожек.

Не будь так сыро, он улёгся бы на ровно скошенную траву. Долгое сидение перед холстом и напряжённые часы работы заявляли о себе болью в суставах.

Впереди виднелся монастырь, за ним – собор. На западе граница монастырского сада упиралась в берег моря, а с других сторон соприкасалась с владениями графа Эрдкерского, фаворита королевы. Наверное, он ни разу и не появлялся в отстроенных для него хоромах. Интриги мешают скучно жить дома.

"Не буду думать! Не надо этого, теперь свобода! – решил Фебронио. – Завтра займусь росписью собора. Вспомню старые уроки и сделаю всё, как надо. Как правильно. Ведь им не докажешь... Нарисую несколько плоских фигур. С меня не убудет".

Побродив по окрестностям, художник отправился обратно в хижину на окраине сада, решив посвятить вечер хорошему сну.

                ***

Видимо, планы придётся менять: отец Венанцио ждал у входа.

- Добрый вечер, святой отец. Что привело вас ко мне?

- Добрый вечер, Фебронио, сын мой. Пришёл проведать тебя.

- Добро пожаловать в мою скромную обитель. - Художник отворил незапертую дверь, и они вошли. Фебронио упал на кровать, Венанцио смиренно сел на стул. Священник стал беспокойно озираться по сторонам. Казалось, хотел высказаться, но не мог решиться.

- Я готов начать работу, святой отец. Думаю, завтра на рассвете приступлю к первой фреске.

- Есть, есть работа… - еле слышно промямлил гость.

- Ну а я готов, я зайду утром.

- Мы ждали тебя. Думали, заболел…

- Нет, я здоров. - Фебронио присел на кровати в подтверждение слов. – Я работал, святой отец. Для себя. Для души.

- И чего жаждала душа, сын мой? Могу я взглянуть?

- Святой отец, боюсь, вам не придётся по нраву. Да и масляные краски не…

Фебронио поднял глаза и запнулся на полуслове: монах уже стоял около картины и пристально её разглядывал. Скрипучий стул не издал ни звука, половицы не дрогнули, покров с мольберта тоже сполз, видимо, беззвучно. Венанцио с довольным выражением лица гладил бородку.

- Кто ты, Фебронио? Признайся.

- Я живописец.

- Не просто живописец. Они так не пишут. Никто так не пишет. Ты рисуешь натуру - она вызывает чувство земного, не горнего. Она прельщает плотью, не духом. Живописец не решится украсить таким стены храма.

- Я и не собираюсь, святой отец. Я же сказал: это для себя.

- Для себя? – лукаво усмехнулся отец Венанцио. – Вчера мы беседовали с графом Эрдкерским, и я ненароком упомянул твоё имя, и глаза графа разгорелись от любопытства. Он жаждал видеть тебя...

- Я не… Прошу, скажите графу, что я не тот Фебронио, - испуганно бормотал художник. - Я просто Фебронио, не Фебронио Иносенти. Так и передайте.

- Судя по картине, что передо мной, ты лукавишь, - произнёс Венанцио и строго посмотрел на живописца. - Но я не выдам тебя, не бойся. Каковы бы ни были причины скрываться в стенах монастыря, не моё дело мешать. А тебе дам совет всё же запирать дверь на засов. Всякое и здесь случается.

Фебронио зевнул. Усталость навалила с прежней силой. Занудный священник стал утомлять. К тому же он напомнил о прошлой жизни. О славе, о разногласиях с церковью, о Летиции. Особенно тяжело было вспоминать её. Наверное, так же тяжело, как и забыть каждую линию лица, морщинки в уголках глаз, нежную кожу с золотистым загаром.

- Твоя картина… – начал вопрос отец Венанцио шёпотом, словно спрашивал о падших женщинах. – Если ты скрываешься, то зачем она?

- Она для души, - грубовато ответил Фебронио.

- Для души?.. – переспросил Венанцио, словно не понимая. – Душе нужна молитва, а здесь…

- Молитва? – в свой черёд переспросил художник с сомнением.

- Смирение – вот, что тебе нужно просить у Бога. Твоё сомнение в вере. Оно прохладным ветерком вырывается через полотно прямо в душу. В душу каждого.

- Через картины люди понимают меня, читают мысли. Я много работал, изучал…

- Познание ведёт ко греху.

- И я познал, что искусство - религия. Здесь, - Фебронио указал на недавно завершённое произведение, - моё Откровение.

- Познание ведёт ко греху, слава ведёт к гордыне, а гордыня ослепляет. Ты слеп, сын мой. Но вскоре ты прозреешь.

Венанцио ушёл, не оборачиваясь и не сказав больше ни слова.

Фебронио закрыл за ним дверь и сел, прислонившись к ней спиной. Священник словно изнутри читал его, пытливым взором высосал остатки сил. Что значили последние слова монаха?

Стало не по себе. Холодок пробежал по телу.

Художник неторопливо встал и запер дверь на засов.

                ***

В окна ворвалось сырое утро.

Еле слышный стук нарушил тишину.

Художник насторожился. К нему заходили редко, а тем более в такую рань.

На пороге - молодой послушник, весь сжался от утренней прохлады.

Молодое, с пробивающимися пушистыми усиками, прыщавое лицо с уверенностью выглядывало из-под капюшона.

Молодость как-то уживалась с аскетизмом, строгостью к себе, а значит, и к другим. Художник прочёл на лице неумение прощать. Наверняка юноша считал себя истинно верующим. Но понимал ли он смысл Писания, превращая его в догму?

- Вам велено пройти со мной! – сухо сказал послушник, не переступая порога.

- Хорошо, сейчас только оденусь. Ты проходи, подожди в доме.

- Я подожду здесь.

"Что им понадобилось от меня?" - художник недоумевал. Он причесался, надел старый плащ и пошёл вслед за послушником в сторону строений монастыря. Откуда-то издалека шли тучи – плохой знак для синевы дивного утра.

- Срочная работа? – поинтересовался Фебронио.

Послушник не удостоил ответом.

"Как будто с прокажённым идёт", - отметил Фебронио.

Стало не по себе. Что-то здесь не так…

Они прошли в келью настоятеля. Тот сидел за столом, листая страницы книги, словно находился в поисках ответа на незаданный вопрос.

- А, Фебронио, заходите.

Художник сел напротив, положил руки на колени. Он ждал. Конечно, работы появится много, а рисовать "как принято" не вдохновляет, но иногда приходится жертвовать интересами ради существования. Или сосуществования.

- Перейдём к делу. Я вынужден сказать, что аббатство не сможет нанять вас. К сожалению, ваша слава…

Фебронио открыл рот, но не нашёл, что сказать.

- Ваша слава повлечёт за собой неприятности собору. Люди приходят сюда, чтобы молиться. Вера должна укреплять их сердца. Истинная вера. Мы не можем довериться человеку, у которого нет веры. Который верит лишь в плоть…

- Вы всё знаете, да?

Настоятель кивнул.

- Мы не станем выдавать вас или предавать огласке ваше пребывание здесь. А грехи… Они останутся в душе. Но в собор вашей кисти двери закрыты. А завтра с рассветом вы покинете нашу скромную обитель. Это окончательное решение - не просите изменить его.

Он и не собирался просить. Фебронио вышел, не сказав ни слова в ответ. Не было настроения спорить. Конечно, с их точки зрения, он грешен.

Настоятель избавил монастырь от росписи Фебронио. Благое дело.

Завтра придётся снова собираться в бега. Искать работу, чтобы забыть о прошлом, продолжать скрываться. И в следующий раз получше заботиться об осторожности. Для начала хотя бы имя сменить…

В мрачном настроении он пошёл домой. Правда, хижина в саду останется домом всего только одну последнюю ночь. Надо поразмышлять о судьбе, выбрать новую дорогу…

Проходя мимо берёзовой рощи, Фебронио заметил молящегося человека. Руки сложены вместе на груди, ладонь к ладони. Голова наклонена вниз. Ноги широко расставлены.

"Как будто перед битвой, - мелькнула мысль, - или прощения вымаливает".

Монах поднял голову и посмотрел в лицо Фебронио. Взор, пронзающий насквозь.

Отец Венанцио. Он не двинулся с места, продолжал смотреть в упор на художника. Видел его, но ни одним движением тела не давал понять этого. Словно и не было никого вокруг.

Фебронио стало не по себе, и он ускорил шаг. Только не останавливаться. Человек, с которым недавно только откровенно разговаривал, вызывал тревогу. Сейчас Фебронио боялся даже не отца Венанцио, а его предательства. Наверное, монах вчера нашёптывал настоятелю:

"В нём мало веры. Он продал душу за деньги: рисовал на забаву. Он одержим плотской страстью".

Сволочь.

Нет, он не посмотрит ему в глаза. И говорить с ним тоже не сможет.

Потому что не сумеет простить.

                ***

Вечером зашёл послушник. С кислой миной осмотрел жилище, не говоря ни слова. Фебронио захотелось чем-нибудь поддеть гостя, чтобы смыть наглое выражение самоуверенного лица, словно плевком в лицо смыть.

- Пришёл помочь собраться?

- Нет, - прямодушно ответил послушник, не распознав иронии. – Слежу, чтобы вы собрались.

- Как видишь, я готов. И, знаешь, не стану ждать утра - уйду сейчас. - Фебронио нагрузил небольшую тачку с пожитками. Теперь вот заворачивал в непромокаемую бумагу последнее произведение.

- Вы чем-то недовольны? – с неподдельным интересом спросил послушник. Словно находил странным поведение живописца. Решение отца-настоятеля не вызывало и тени сомнения в правоте.

- Нет-нет, я доволен. Но не могу здесь оставаться. Предательство, лицемерие, ханжество – это вы хотите замазать фресками, да? Пусть рисунки заставят прихожан думать о вечном… Потому что вы не в силах, так ведь?

- Я не понимаю! – возмутился послушник. – По-моему, приходить в святую обитель без веры истинной – вот кощунство. Просить работу и быть недостойным её – вот ханжество.

"Недостойным! - Слово вызвало вспышку гнева. – Недостойным. Говорит юнец обо мне, известном художнике. Юнец, который всю жизнь лишь молился – просил чего-то у бога. Юнец-попрошайка".

Фебронио бросил в сторону картину и сделал два шага к послушнику. Потом схватил со стола подсвечник, повертел им в руке, словно силясь понять его предназначение.

– Действительно, недостойное поведение, - сказал он вслух, обращаясь то ли к себе, то ли к юноше, то ли к отцу Венанцио. - Куда лучше говорить по душам, чтобы потом доносить.

- Я не говорил с вами по душам, – отчеканил послушник.

- Я не о тебе. Отец Венанцио вчера целый вечер говорил со мной, будто мы друзья, а потом выболтал мои слова настоятелю.

- Откуда он?

- Кто?

- Ваш отец Венанцио.

Фебронио оцепенел. Снова повеяло холодом. Послушник должен был по-другому отреагировать. Не так явно лгать. Ну или хотя бы отпираться, оправдывать доносы необходимостью. Но что значат его слова?

- Я про ВАШЕГО отца Венанцио, ты что? Хищные глазки, такие чёрные, как у коршуна. Борода длинная… - Фебронио хватался за соломинку. Послушник только качал головой.

- В аббатстве нет отца Венанцио. Поверьте, я знаю всех наперечёт. Может, вы были пьяны и говорили с собой?

- Решили меня одурачить?! – Фебронио не знал, что и думать. Наверное, обман. Точно обман! Как же ещё? Он схватил парня за плечо. – Я не такой. Слышишь?!

- Пустите! – закричал послушник и вырвался. – Да, я залезал к вам, пока вы гуляли. Я картину вашу видел. Такие не пишет никто. Отец-настоятель сразу понял всё. Хотя я и раньше про вас много чего говорил, он и не слушал. А тут… Он услышал.

Фебронио опустил подсвечник на место, закинул картину в тачку и дрожащими руками стал проталкивать скарб к выходу. Перед самой дверью перекрестился. Вздохнул.

Не глядя на послушника, взял вещи и шагнул через порог.

                ***

Начиналась гроза. Солнечное утро, не предвещавшее такой погоды, обмануло ожидания. Только поворачивать обратно не хотелось. Ветер тоже дул не по-летнему. Вдали зарождался ураган. Дождь моросил. Луна скрылась за полотном туч.

Фебронио вышел за пределы аббатства и теперь пересекал некошеное поле. Слева чернел лес. Сверкнула молния. Фебронио зажмурился. Быть убитым молнией он никогда не боялся. Дойти бы ещё немного - скоро деревня. Просто надо пересечь овраг. Осторожно спуститься, стать бесшумной тенью, а дальше – всё, начнётся новая жизнь. Прижал картину ближе к телу: в тележке она нормально не лежала, всё время вываливалась.

Дождь припустил сильнее.

"Эта картина… Может, всё из-за неё? Откуда взялся Венанцио? Неужели я схожу с ума? Или монахи решили меня извести?"

Сверкнула молния.

В её блеске он увидел тень.

Среди деревьев кто-то стоял. Наблюдал.

Фебронио поёжился, укутавшись плотнее в промокший плащ. Шёл, пытаясь быть уверенным, сильным. Долго так идти он не смог. Нервы не выдержали, и художник побежал. Не видел перед собой межи, бежал, ломая стебли высокой травы и шлёпая по жидкой грязи. Он потерял направление. Лес, поле и овраг слились в одну, незнакомую местность.

Куда идти? Где деревня?

Лес был слева, а теперь - впереди. В темноте не видно границ чёрного леса. Овраг вдруг остался за спиной.

Зная, что путь деревню лежит через овраг, Фебронио повернул обратно. Ощущал чьё-то неусыпное внимание. Его преследовали. Его загоняли в овраг. А ведь тот возник из ниоткуда. Появился сзади, прямо на месте, где художник недавно шёл.

Фебронио взревел от безысходности. Отбросил в сторону тележку, прижал к груди картину и что есть мочи рванул к оврагу.

Перед самым краем его глазам открылась бездна. Это даже и не овраг. Пропасть, ведущая в ад. Наверное, за его безверие. И гордыню. Говорят, падшего ангела низвергли с небес за гордыню.

Ноги сами несли вперёд и остановились у края. Тело по инерции продолжило движение, улетая во мглу.

                ***

Утреннее солнце резало глаза. Невозможно же так спать. Фебронио очнулся. Вроде бы снова на поле: трава, деревья, кустарники. Никаких ям и котлов, бесов и чертей.

Хотя нет. Это не поле. Скорее, сад: вдали виднелся узорчатый забор и ворота. Рядом зелёная скамья. Не такая, как в монастырском саду. Около неё мощёная дорожка. Неужели люди графа Эрдкерского схватили его и привезли в имение? Впрочем, поработать на графа куда лучше, чем на лицемеров…

"Отец Венанцио мне приснился," - решил Фебронио.

Взгляд художника упал на картину, завёрнутую в непромокаемый материал.

"А где мои вещи? Картину-то я держал в руках. Она со мной".

Фебронио попробовал встать. Получилось. Руки и ноги двигались. Осмотрев себя, остался недоволен: измятый плащ, ещё и рваный, сапоги в грязи, волосы спутаны. В голове тоже полная путаница. Странное место, странные события, странные люди.

Главное - картина. Она с ним. Граф купит её. На эти деньги можно безбедно жить несколько лет. А дальше…

- Дядь, сигаретки не будет? – вдруг раздался голос, словно с небес. Фебронио поднял голову. Перед ним стоял невообразимого вида юноша: красного цвета волосы подняты вверх, как у петуха, глаза закрыты чёрными очками, только почему-то прямоугольной формы, в одном ухе – серьга; одежда мятая, грязная.

- Простите, не понял сути, - промямлил Фебронио.

- Да какая, на хер, суть, ты чё? – Юноша присматривался к живописцу. – Ты чё-то странный. Типа ролевик? Мечи, топоры там, да?

Фебронио встал и понёсся прочь из заколдованного сада. Нельзя такое терпеть! Либо он сходит с ума, либо весь мир. На выходе его чуть не сшибло металлическое чудище на колёсах. Вылезший из него мужчина начал кричать. Художник оглянулся. Все дороги забиты чудищами. Они двигались с невероятной скоростью, так что не убежать. Дома походили на огромные коробки с тысячей глаз. Люди, нелепо одетые люди, переполняли улицы, будто спешили на ярмарку или церковный праздник.

- Куда дьявол меня забросил? Где я? – подумал Фебронио, теряясь в суматохе искусственных огней, звуков и людей.
 
                Часть 2
 
                Рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора.

                Ролан Барт
 
Борис досматривал новости. Он следил за событиями. Сын часто твердил, что в Интернете это делать куда удобнее и быстрее. Но Борис по старой привычке сидение перед монитором и щелчки мышью не любил. Предпочитал лежание перед ящиком и щелчки пультом. Во время просмотра мухе запрещено пролетать мимо.

Работа позади: восемь часов отлопатил от звонка до звонка. Жена на кухне - где же ей ещё быть? И ладно бы, ужин готовила. Купила себе маленький ящик и сидит, пялится в него - смотрит сериалы. Сказки для взрослых.

Новости закончились. Пиво выпито. За новым идти лень, да и не лезет. В юности пил крепкое или портвейн: денег мало, а хотелось, чтоб вставило. Теперь уж несолидно. А простое пиво и в голову не ударяет так, чтоб сорвало башню и побежал бы в магазин за следующим. Перекусишь, так и вообще не тянет.

Интересно, что там насчёт перекусить?

- Мать, есть охота. Ничего не приготовила? – Когда сын родился, Борис перестал называть жену Дашей, Дашулей, Дарьюшкой. Она стала Мамой, потом Мамкой, теперь коротко – Мать, как у Горького. Сын в девятом учится, а не читал ни Горького, ни Фадеева.

- Купаты есть в морозилке, - раздался раздражённый голос с кухни. – Погреть?

- Их сначала обжарить надо, - Борис с усилием поднялся и поспешил к жене, чтоб та не испортила полуфабрикат, - потом варить.

Завернув за угол прихожей, Борис вместо звуков сериальной болтовни услышал реальную. Жена распивала чаи и мило беседовала с нахлебником. От возмущения внутри всё закипело.

Нахлебник появился вчера вечером. Дарья встретила его на улице. Чего уж там он ей наплёл с три короба, Борис и догадаться не мог, но жена с настойчивостью уговорила оставить нелепо одетого и нелепо ведущего себя человека у них пожить на время, пока с работой не определится.

Как будто такие люди вообще могут определиться с работой. Через неделю придётся выставлять вон. Терпеть в своей квартире бомжа Борис не собирался.

- О чём кумекаем? – как бы невзначай встрял в разговор хозяин.

- Об искусстве, - бросила жена, чтобы отделаться от нежеланного собеседника.

- Конечно, о чём же ещё… - Дарья в молодости увлекалась живописью, закончила художественную школу. Только теперь работает в гипермаркете на кассе. Что ж, судьба. Нахлебник же утверждал, будто он великий художник. Он вообще много чего лишнего, странного говорил. Из психушки, что ль, сбежал. Но не похож на шизика. – А кроме рисования, у тебя, Фёдор, навыки работы есть? Ты, друг, на моей шее долго сидеть не будешь.

- Я не знаю ничего о вашем мире, - чересчур нежным для мужчины голосом ответил Фёдор. – Он не тот. Я жил в разных городах, в монастыре. А здесь словно в аду. Мёртвый мир... Или я умер?

- На вид – живой, руки есть, а с головой что-то надо решать, однозначно! - Борис достал из холодильника водку: предстояла необычная беседа. И купаты. Кивнул жене, чтобы ставила воду, а сам приготовил две рюмки. Подал одну Фёдору, но тот отказался. Настораживает. Редкий бомж от угощения откажется.

- Зато здесь ты гений, - рассказывала под шум наливавшейся в кастрюлю воды Дарья. - Твои картины в Лувре, Эрмитаже… Ты попал в школьные учебники.

- Ты чего, мать, всерьёз веришь, что этот бродяга… - начал Борис, но жена перебила его.

- Борь, ты только взгляни, послушай. Либо нас скрытая камера снимает, чтоб в шоу показать, либо он прав. Ни один бездомный так не… Да ты на картину его глядел? Ангелы… Из Лувра словно украл.

- В это проще поверить, - не унимался Борис. – Путешествия во времени невозможны с научной точки зрения. Если б ты нормальные передачи смотрела, а не лабуду всякую, тебе б мозги не пудрили. Да и говорить художник должен на латыни, по крайней мере, а не по-русски.

- Простите, но я и сам ничего не понимаю. Я словно во сне и проснуться не могу. Хочу, но не могу, - прошептал Фёдор и спрятал лицо за широкими ладонями. Борису вдруг тоже почему-то стало жаль беднягу. – Сотворить подобное подвластно лишь Ему. Но за что?

- Вот и я бы думал, за что? Будь даже ты великий художник. Почему богу есть до тебя дело? Я вот не верю в бога! Могу триста раз крикнуть. А никто не придёт, не утащит меня на пятьсот лет вперёд.

- Успокойся, Боря.

- Нет, подожди. Я горбачусь по восемь часов в сутки. Меняю время на деньги. Пускай приличные, да, они нужны семье. Работаю и жду, когда смена закончится. Отдыхаю и боюсь, что выходные кончатся. А гениям хорошо. Вам и так всё дано! Картинку написал или песенку спел – любимым же делом занимался, не батрачил у станка, - и тебе слава, бабло. Даже боженька, вместе с миллионами фанатов, станет бегать за тобой.

- Зря ты так, Борь, - укоряла Дарья.

- Даже бог одних любит, а других – нет. С самого рождения. – Борис опрокинул рюмку и поставил на подоконник.

- Прекрати, Борис, - тон жены превращался из будничного в обиженно-раздражённый. – И хватит пить!

- Чем я виноват перед вами? – глаза Фёдора встретились с озлобленными на весь мир глазами Бориса.

- У меня есть знакомая, - начала Дарья, чтобы сменить тему и избежать конфликта. – Она художница, посещает разные курсы и сама преподаёт в школе искусств. Надо бы с ней созвониться. Может, получится с вашим талантом, ну, пробиться, рисовать на продажу. Чтобы начать новую жизнь. Здесь...

- Спасибо, я буду очень благодарен, - с признательностью, но без радости ответил Фёдор.

- Да-да, я созвонюсь сегодня же. Она, думаю, меня помнит. Только вы не рассказывайте о себе, ну, своё имя и прошлое, просто попросите работу, покажите картину.

- Не беспокойтесь.

– Видно, миссия у нас такая: чудикам помогать, "материалом" быть, - о чём-то своём рассуждал Борис, понуро свесив голову.

Он даже не видел, что его купаты уже разварились, и кожура из кишки полопалась.

                ***

На него исподлобья смотрела женщина в очках, недоверчиво и, как показалось Фёдору, свысока. Пришёл он вовремя, одежду Борис ему одолжил – единственный пиджак для торжеств. А вот женщина… Одного только взгляда на её узкие тёмно-синие брюки и коротко стриженные каштановые волосы оказалось достаточно, чтобы ещё раз убедиться: этот мир перевернулся с ног на голову.

- Ага, значит, это вы и есть? – закончила оценивание личности хозяйка. – Что ж, проходите. А я та самая Мэри, к которой вас направила Даша. Будьте как дома. Присаживайтесь, угощайтесь. Чай, конфеты, сигареты – всё к вашим услугам. Только, боюсь, не смогу сказать этого о себе. Даша немного напутала с моей специализацией. Я не занимаюсь раскруткой эммм… начинающих талантов, я и сама невеликий мастер. Так что буду бесполезна в вашем деле. Впрочем, могу дать пару советов. На будущее. Ну, не стесняйтесь же, угощайтесь. И расскажите о себе. Что любите рисовать? Вижу, принесли первый шедевр. Покажите пренепременно.

- Я Фёдор, - робко начал художник. – И я… И я рисую не как все. Я отошёл от канонов, по которым в школах учат мастера, отошёл от копирования. Хотя в этом мире, то есть сейчас, то есть… Хочу сказать, что мои находки могут слегка вызвать недоумение.

- На кого же вы равняетесь? – резко спросила Мэри.

Фёдор задумался. Что ответить? Назвать имя наставника? Вряд ли его знают…

- Фебронио, - Фёдор назвал своё настоящее имя, рискуя многим.

- Вы бы ещё "Рафаэль" сказали, - женщина усмехнулась, резкость в голосе пропала – появилась ирония. – Давайте уже картину показывайте. Сгораю от любопытства.

Фёдору пришёлся не по нраву её тон. Срывать покров с того, что было когда-то в видениях, а потом воцарилось на холсте, пропало желание. Но пристальный взгляд хозяйки квартиры заставил-таки слезть с обитого кожей кресла и приоткрыть завесу тайны.

Мэри никак не отреагировала. Спокойно отпила глоток чая, вытащила из кучи сладостей круа-сан и, рассматривая картину, наслаждалась вкусом французского лакомства.

- Вижу, от Фебронио вы взяли неумение изображать человеческое тело в правильных пропорциях. Поучитесь этому… у Леонардо.

- Я рисовал с натуры… - начал оправдываться Фёдор, только разговорчивая Мэри не дала ему и шанса.

- Все рисуют с натуры. Все хотят стать гениями, едва научившись изображать домик и человечка. Но этого недостаточно, друг мой. Нужна техника, нужно долго учиться, читать, изучать. Не знаю, станете ли вы тратить на это время… в ваши годы. Фебронио, конечно, был гением. Своего времени. Он вроде как колесо изобрёл. Ему честь и хвала. А вам-то зачем колесо изобретать, когда есть Интернет?

- Ваши картины… - Фёдор уже давно их рассматривал и ужасался. Нелепые образы, геометрические фигуры, безумное буйство красок и линий - всё сплеталось в изображении чего-то… Только чего? – Теперь это образец, с которого копируют?

- Вряд ли "копируют". Просто пришло время. Искусство тоже стареет. Оно было ребёнком в античности, потом, как в "Гарри Поттере", родителей убили и явились злые дядя с тётей, заперли в подвале Средних веков. Далее – юность, Возрождение. Попытки стать серьёзным в классицизме. Мечтательная молодость романтиков. Зрелый реализм. Метания кризиса среднего возраста и стремление к эзотерике в модернизме. И вот теперь – старость. Понимание того, что всё уже сказано, написано, придумано. Искусство состарилось, Фёдор, оно в предсмертной агонии, мечется из одной крайности в другую. И, наверное, мы даже будем свидетелями того, как оно умрёт.

- Я мало чего понял из ваших примеров… И вашего искусства мне тоже не понять. Словно вы ненавидите людей, создаёте шифр, чтобы отгородиться от них.

- Думайте, как хотите. Право ваше. Об одном прошу: не рассчитывайте, что с религиозной мазнёй вас запишут в гении. А то разочаруетесь на всю жизнь и сопьётесь.

Фёдор поспешно поднялся. Давно, очень давно его так не унижали. Даже монахи. Он взял картину и пошёл к двери.

Спускаясь по лестнице парадного, художник остановился в одном из пролётов, бросил картину на подоконник и с силой сжал её, словно пытаясь сломать деревянную рамку.

Там обвиняли в безверии, здесь – в вере. Что могло измениться? Почему никто не понимает его ни в прошлом, ни в будущем? Не понимает, что он хотел выразить. Дарья говорила: здесь Фебронио считают гением. Того Фебронио. И при этом его же картину называют бездарной мазнёй. Мир сходит с ума!

- Познание ведёт к греху, слава ведёт к гордыне, а гордыня ослепляет. Ты слеп, сын мой. Но вскоре ты прозреешь.

Венанцио, или кто бы он ни был, пошутил жестоко.

Фёдор посмотрел на "шедевр" ещё раз, вгляделся в лица. И оцепенел от ужаса. Человек, над которым кружили ангелы… Почему он сразу не узнал его?

Отец Венанцио – это он!

Фёдору показалось, что сейчас монах улыбался с картины.

Послышались поспешные шаги по лестнице. Художник обернулся. С площадки этажом выше сбегал человек с надвинутым на лицо капюшоном. В руке нож.

Пора бежать.

Насколько хватало сил, Фёдор поспешил вниз, к выходу.

"Что такое творится в этом мире?"

Выбежал на улицу. Дороги казались незнакомыми, хотя час назад он шёл сюда, запоминая каждый переулок, каждый дом.

Фёдор побежал вперёд, не оглядываясь.

Но чувствовал, что человек с ножом тоже прибавил ходу и следует именно за ним.
 

                Эпилог
 
…На плечо легла ладонь.

Не оборачиваться.

Чьё-то горячее дыхание возле уха.

Не оборачиваться.

- Фебронио, - услышал отчётливо Фёдор.

Откуда? Откуда ему знать?

Фёдор повернул голову к преследователю.

- Отец Венанцио! – вырвался из горла крик.

- Ты усвоил урок, Фебронио? – прошептал из-под капюшона монах.

- Да! – сам не свой ответил художник. – Да! Но зачем? Зачем ты всё это делаешь? Кто ты такой?!

Словно повинуясь высказанной просьбе Фебронио, лицо, спрятанное под капюшоном, стало высвечиваться фосфорическим блеском. Поступили контуры носа, подбородка, худых щёк.

- Я тоже старею, Фебронио. Я в агонии, я умираю - прошептали губы. – И я шучу, играю. Я улыбаюсь. Так же, как и ангел на твоей картине. Сейчас ты вернёшься обратно, к себе. Я вдоволь насладился шуткой.

И тогда удалось заглянуть ему в глаза. В них Фебронио узнал два других образа с его картины.

А также тех, кого рисовали на стенах храмов все живописцы.

Он узнал Его.