сто лет добровольного одиночества

сегодня я дала себе обещание больше не выходить из комнаты без крайней на то необходимости.

я снова попалась в мной же расставленную ловушку, острые колья больно вонзились в мягкую плоть моей души, и оттуда полились горькие слезы. вновь я угодила в свой собственный капкан, и он отхватил у меня кусок живого и теплого мяса. когда-то давно я добровольно обменяла способность быть частью общества на возможность свободно развиваться и уплатила сокровищами дружеского тепла и человеческого понимания за крохотный шанс независимо сформировать личность, обрести специфику. вокруг себя я воздвигла прочную решетку великого одиночества, опутала свои владения – свое тело – колючей проволокой скрытности и высокомерия. будучи наедине с собой вольной, как осенний ветер, в безмолвных мегаполисах социальных норм я чувствую себя скованно и глупо, порывы моего буйного духа ударяются о бетонные стены безучастия, пустые окна глядят порой равнодушно, порой насмешливо. я бежала от мира на пустынный остров совершенной изоляции, где среди голых скал, мокрых от морской пены, покрытых тонкой пленкой гнилых водорослей, способны были существовать только друзья моей скудной фантазии да множественные воспоминания, безупречно точные и ясные, но неизменно печальные; некоторые из воспоминаний были опасны: в рукавах плащей он прятали тонкие заржавленные лезвия и больно ранили, когда я допускала их к себе. я так много времени провела на этом острове, что в мою кожу впитался запах тоски и моря, и где бы в дальнейшем я не жила, неизменно от меня исходил тонкий дух смертельной болезни, сырости и душевного разложения.

случалось, редкие птицы пролетали над моим пристанищем; в чем придется, я выбегала, поскальзываясь, на открытое пространство, и провожала взглядом прекрасное, истинно свободное существо. мне мечталось иметь одно подобное или самой стать птицей и разрезать плотным упругим пером воздушное пространство. ограничивая себя в и без того скромном пропитании, часть хлеба и зерен рассыпала я на вершине скалы, надеясь насладиться хотя бы созерцанием чайки; порой, они решались угоститься, но то ли моя пища не была достаточно вкусна для них, то ли отпугивали мои неловкие движения, птицы улетали, и почти ни одна из них не посетила меня вновь, не говоря уж о том, чтобы бывать у меня регулярно. тоска угнетала меня, и в теплые сезоны я не могла думать ни о чем другом, кроме как об их долгожданном визите, бывало, я сутками металась по острову, как горная серна заключенная в неволе, и, утратив последние силы, забывалась тяжелым сном без сновидений.

я успокаивалась, когда ничто не нарушало покоя моего одиночества, и пространство вокруг подвергалось полному оцепенению; даже море, к белому шуму волн которого так привыкло ухо, устав, обмякало, и становилось гладким и серым, как грандиозная свинцовая капля. когда сквозь прозрачный, очистившийся от  собственных переживаний и человеческой вони утренний воздух проникали и падали на черепицу моей утлой хижины первые солнечные лучи, приветливые и животворящие, словно маленькие дети, восходила заря и моего воображения; в гротах души просыпались невиданные и недоступные ничьему более разуму существа, которые готовились, пройдя через призму моего тела, обрести земную оболочку, стать реальными и понятными всякому, кто пожелал бы понять. но резкие, плачущие крики чаек разбивали хрустальное царство созидания, и мир снова погружался в душный хаос, я а теряла покой. чтобы удержать себя от пустых истерик и лишних тревог, я расставила ловушки, которые бы не погубили меня, но надолго приковали к постели. жестокость оправдала себя лишь отчасти, и вот, поддавшись рептильной и неудовлетворимой потребности быть выслушанным, я снова отправилась на вершину скалы, куда приземлилась птица неизвестного мне происхождения; она улетела, и на меня нахлынула черная меланхолия. быть может, та птица и вернулась бы, но я намеренно попалась в собой же придуманные капканы и была больно уязвлена пронзившими плоть острыми кольями и осознанием своей слабости.

сомнения, которые сейчас мучат меня, сильнее физических страданий, но я скоро усну. я знаю, что мне приснится тот же сон, что и ночь назад, и две ночи назад: я вижу континент, с безграничными плодородными равнинами, ароматными лугами, туманными махровыми лесами, наполненными тишиной, и другие леса, влажные, как потная кожа, с растениями всех цветов и форм; в этих лесах путника оглушает птичий хор; богатство их голосов напоминает о бриллиантах.