Подрукавный хлеб, повесть

 Биография
Шелегов Валерий Николаевич родился 13 декабря 1953 года в городе Канске. После окончания средней школы №6  в 1969 году поступил в Томский геологоразведочный техникум. В 1972 году улетел работать в Магадан. На Крайнем Севере прошла вся жизнь. В 1996 вернулся на родину в Канск. Прозаик, поэт, публицист. Выпускник Литературного института имени  А.М.Горького в Москве. Первый рассказ «Санька - добрая душа» был опубликован в 1984 году в журнале «Дальний Восток» №4.  Автор книг: "Ленские подснежники", "Зелёный иней", "Пока горит костер Звезды небесной", "На Индигирке", "Оймяконский Меридиан". Книга прозы «Луна в Водолее» в 2008 году отмеченаСоюзом писателей России  национальной премией «Имперская культура» имени Э. Володина. Член Союза писателей СССР.  Живет и работает в
городе Канске Красноярского края.



ПОДРУКАВНЫЙ ХЛЕБ
повесть

1.Пастушок
 Пятнистый  красно-пегий телёнок  едва виден в зеленых овсах.  Бычок поджинает колоски живым розовым языком.  Мыкает мордой  в глянцевитые стебли овсов,  сочно перемалывает зелень. Зеленая  крупка мокро пузырится  в слюнявых губах теленка.
Бродит красно-пегий  бычок в зеленом море овсов  рядом с полевой дорогой.  Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку.
Ушел с тракта на колчеватый  проселок,  сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Проселок  прижимается к светлому  сосновому  бору,  тянется эта полевая дорога далеко,  до самых  покосов. Земля изрыта  копытами коров  деревенского стада.
    Бычок   покосился  в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых  ушей.  Вылупился  темными глазами в долгих белесых ресницах.  Потянулся к человеку, и  заревел - «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться.  Время к полудню и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно  прохладным  сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зеленка»  скотине смерть.  А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
       Я подобрал  сухую  ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом,  задрав хвост трубой, бычок скачками пересек  дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно  промятые  проходами  и копытами  животных,  и по следам стада пегий бычок  найдет свою матку. Сам в  этих местах  деревенское стадо  коров   пастушком водил. Как  же  это было давно.

    Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем  где-нибудь под березой сидим.  Полелей  пристает:
     -Дай квасу…
Фамилия такая у пастуха. Звать Николай.
      У него  свой квас в бутылке в холщовом пастушьем  пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу.  Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня  очередь нашего двора  помогать нанятому пастуху пасти  деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
    - У тя же свой есть квас?! - делаюсь я непонятливым.
    - Жалко? Значит, жалко,  - вздыхает  Полелей.
  А ешшо – племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек  он щедрОй!  Ложкой – муху вместе с шчами выплескнет.  Вот,  и батька твой: с чакушкой приедет, а неделю  бабкину самогонку дрищет...
      За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике,  гонит он скрытно первач  на древней  Павловской  заимке,  далеко в тайге,  хоронясь от  чужих глаз.  Отец приезжает в деревню раз в год: берет отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везет меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос.   И, конечно, с братом Володей  пьет. У Полелея в женах батина родная сестра Танька. Поэтому я  племянник  Полелею.
    - Дай махры, - подкатываюсь осторожно.  – Тогда и квас получишь!

     Все подпаски покуривают. Полелей, мужик  квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька  его не кормит. Зубы гнилые и черные от махры.  Нос вислый и с широкими ноздрями.  Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками,  округляя озорные и без того веселые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши торчком в разные стороны, шея зобастая, черная от загара и грязи под белесым пушком.   Редкая щетина на подбородке,  будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.   
      - Не жрамши  с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… - подкрадывается  Полелей  к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке  кукушка  кычет: «ку-ку», «ку-ку»,  горлом стонет зозуля.   Зуд от комаров  – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с. Полелеем:  ему мою  котомку, он мне  свой кисет с махоркой.
    - Свертать-то смогешь?! – щерится черными зубами. – На-а, гумагу-то!

 Полелей достал из  нагрудного  кармана рубахи  складыш  из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато,  но козью ножку -  на указательном пальце,  скручиваю лихо.
    - Не сыпь на землю махру-то,  весь кисет изведешь… - ворчит Полелей. Он подтягивается на  руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
    - «Глок! глок! глок!» - глыкает горлом.
      Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
     - Зачем весь-то выдул? Договаривались,  на глоток, - отдаю Полелею  кисет.
      Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню  бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой,  история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
    - Дай твоего квасу, - канючу.
   – Ведь договаривались же, штаб не весь  мой квас. Выдул…- обиженно дуюсь.
     Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей  холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
    - Так моей махры, зато покурил, - доволен он. – Мне у бабки квасу нальешь? – просит Полелей. - Тогда дам квасу, хошь весь  пей.
       Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы, и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в  темных сенях, огромный,  деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой  клепки в рост детского человека, в старину в таких  хозяева  детей мыли, сами купались - «банились».  Квасу на все лето хватает: суровец!  Мне  без сахара квас пить невозможно, скулы сводит: ледяной,   шипучий!  Не оторваться от ненасытного,  терпкого  напитка.
     - Налью и табе квасу, - соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь,  далеко убрело. Коров  на водопой  пастухи к озерку гоняют, близко  к  деревне.  Полелей  пригонит  стадо  на водопой и без меня.  Рядом с покосами  много озерков в низинах лугов,  питаются  они подземными родниками;  вокруг озерков заросли черемухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные  для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы  коров не доят.  Все доярки  до синего вечера в летних гуртах, на  дойке  колхозных коров: в пять утра уезжают из деревни  в кузове грузовика,  в сумерках их привозят. Летние лагеря  коров у Апанских озер. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
    Бежать в деревню мне  лень, и я медлю. Полелей  валяется, расслабленно, на пиджаке под березой.  Козырек замасленного суконного картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет  нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая  в розовую клеточку давно не стирана,  худоба мужицкого тела  похожа на кожуру  печеной картошки. Моется Полелей  от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках  побывал. Танька мужу Николаю и рубахи  из-за этого редко меняет.
     Валяется Полелей  на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков.  Я и сам в рваных  братниных штанах, веревкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже  великоватая, но надежно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу  кепку  долгим козырьком назад.  Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем.  Мало  деготь спасает  от гнуса,  мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и черные от дегтя и пыли, как черти.
      Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят  к стаду, изведет коров  суетливой пастьбой,  набегаются буренки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик.  Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очередности от каждого двора, и по числу коров на каждом  дворе у хозяев.  Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр живет все лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову,  да десяток овечек.
    - Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.   
    - Бегу,…
     Гороховые поля легли  долу от зноя.  Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким  мышиным горошком,  который  краем поля воль  полевой дороги и цветет алым крапом. Поля кормового гороха   гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар.  Пространство  дышит степным вольным простором. В деревню  не миновать гороховое поле.  На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми  стручками  мошну под рубахой  до брюхатости. Рядом с усадьбой деда  дом его сын Володи мельника.  Детей там полная изба, есть кому гороху  радоваться: старший Володька - мой ровесник,  сестра  Люба еще только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
   С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
- Володька, сынок!  Слетайте с  избы, соколы! Молока надоила…
Днем мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов петлями и жарим их на костре. Коля еще мал с нами, а Ваську за дроздами берем в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжелые от смолы кедровые шишки.  Таскаем шишки братишкам домой, на дворе  сложена из кирпича летняя печь, в чугунке  варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает и орешки сами сыпятся в детскую ладонь.  Дети Вали Колесень и Володи мельника - это моя семья на всю жизнь.  Любимые мои сродные  братья и сестры. На речке дружки ждут: Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
   

2.Ах, как хорошо жить.
Ах, как хорошо жить!  По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От  гравийного большака я ушел порядком. За дальними зеленями, по низинам,  молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето.  Запах гретого мёда  разлит в позолоте  цветущих лугов, в  соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» - ощупывает цветочки  лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник  под сосной,  коровы  и телята обошли краем.  Мураши чекотят  травку,  бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки  в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу,  в Сибири не плодится жук ламехуза. В южных широтах  этот паразит откладывает личинки в муравейник. Ламехуза выделяет алкогольные трахомы!  Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи  «хмелеют»,  становятся банальными «пьяницами безродными»,  забывают свои дела в родном муравьином  королевстве,  и переключаются  откармливать личинки ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином,  царстве-государстве…   
Зеленая косынка полянки  полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают  пчелы  и шмели, божьи мухи подсаживаются на  бархатисто-лиловые «медвежьи ушки»,  исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
      Стрельчато-розовый  Иван-чай  шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара.  Пчела перерабатывает  этот нектар в мед в полете до улья,  своей  «мандибулой». Так зовется  пчелиная нижняя  «губа».
      У дороги вдоль бора  жмется, греется на солнышке,  развалистый от корня целительный подорожник,  матово зеленый и  широколистый,  ребристый прошвами по листу.
      Полевой межой шагаю  к дедовским покосам. Знакомая с детства старая береза  склонилась  над темной водой околка,  грузным  своим  меловым становищем накренилась от старости.  Крона березы высоко круглится  серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое  подземными родниками, зеленая ряска на водной глади проторена утками.  Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил  сено для коровы, которую мама держал, живя  в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой,  зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
     От цветов  на покосах  празднично.  Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки.  В воздухе зуд  от рабочей пчелы, шевеление пчелиное  на белых, синих, розовых  и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы  трубчатая сахарная  пучка, крепкая стволом  для острого ножика,  далеко видна пучка  огромным зонтиком  в виде огородного укропа.  Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розоватая,  наливается.
       Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночевкой  на сенокосе в прежние годы  люди  не оставались. Ехали мужики в телегах, когда еще солнце на востоке за кромкой тайги,  туман на речке и в деревне Егоровке идет ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились  по дворам,  прибирались  грабли косарями в таборе,  косы вешались литовками  высоко на  березовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли: «Шик – ой! Шик – ой…»
     Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие  лик  земной, они остаются в памяти нашей своими добрыми делами.  Из памяти не выкинешь отцовские  крупные руки. Надежные,  работящие руки отца, теплые  и родные  руки мамы.  И в смертный час,  когда отец, прибранный в домовину,  лежал дома,  руки  отца  остыли и стали  ледяными и каменно тяжелыми…
    Неумолчно, тонко  слышится  комариный зуд в разлитом  медовом  пространстве,  будто с небес он, покойный и мелодичный.  Музыка в сознании возникает глубинно, тихо  ширится охватом  застарелой тоской по отцу,  маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …
    За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между березняками.  Воздух наполнен маревом гретого мёда.  Звонко и с коленцем зорюют,  невидимые в густом подлеске, птички.  Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев  ближнего березового леска, время от времени, высоко взмётываются  парами дикие голуби  в дымчато-голубое высокое небо. И  рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берез.
     Уже и небо остыло  красками до  водной мутности. И  горизонт задымился  угасающей  узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час  на южном небосклоне  живым светом уже мигала яркая  первая звезда. А мне все вспоминалась минувшая жизнь людей в Егоровке.

3. Подрукавный хлеб
После смерти отца, далекой стала родина родителя. От усадьбы  деда в Егоровке сохранился к девяностым годам прошлого века лишь высокий  дом, темный бревнами,  черный тесовой крышей. Дом ставился первым от речки в улице, на солнечной стороне.  Дом младшего брата Демьяна Павловича тоже сохранился, стоит он около века -  за дорогой, супротив дедовского. Тоже первый двор к речке, изба высокая, окнами на север. Единственный  двор жилым  сохранился в Егоровке, не порушенный  за долгий век Демьяновскими  детьми и внуками. Остальная северная сторона улицы вся  в пустошь ушла. Умерли хозяева, потомки разобрали избы и вывезли срубами в Абан, в райцентр. Не схотели егоровские потомки жить на земле родителей.
 
     Для себя, внукам, бабушка пекла домашний  хлеб в русской печи, из магазина покупались сахар и соль, да «мануфактура».  От века так: картошки вдоволь накапывали с сорока соток земли, муку с мельницы в Зимнике привозили,  солонина в холодном погребе хранилась в достатке кормить большую семью.  Всё своими трудами добытое.  Когда бабушка сеяла в сите  муку для «подрукавного хлеба»,  невидимая для глаз  пыльца вдыхалась  медовым привкусом на губах. Мололась  рожь на мельнице в каменных жерновах.  Ржаная крупка, набранная из-под мельничного рукава,  на вид  серая и второсортная по качеству. Оттого и хлебы звались «подрукавными». На мельнице в Зимнике работал  бабушкин  сын Володя, средний брат моего отца. Он и привозил ржаную мучицу. У бабушки много внуков,  кроме меня. Рядом двор  сына Володи мельника, там еще пятеро ртов. Часто выпекала  бабушка нам  пироги из ржаной муки,  ливерные и рыбные.
      От речки Егоровки до Зимника прямой тягун.  Грязно красный тракт,  который отсыпали время от времен пережженной аргеллитовой щебенкой с Гагаринского карьера. Обочь дороги  дремучий  хвойный  лес,  пробитый людьми  давным-давно  узким  коридором.  Магазин у тракта  на горе виден.  Огородные жерди от крайней  избы, что напротив магазина,  светлеют за километр  хрупкими косточками в  огородном плетне, выбеленные временем.  Еще до Отечественной войны мужики артельно построили из плах лиственницы на речке Егоровке сливной  лоток под мостом, поверх плотины для запруды, для сброса родниковых  вод и ливневых дождей. Все ребятишки с Егоровки и Зимника любили купаться у этой запруды, лежать в струях воды на лотке. Пруд подле моста  глубокий. Брат Петр первейший рыбак. Он и привез с  Апанских озер  карасей и  запустил  в Егоровский пруд. Развелось рыбы много,  мальчишки  ловили карасей и гольянов корчагами,  рыболовные сетки ставить брат Петр запрещал, подростков гонял.
  От моста высокая насыпь дороги до дедовского дома, за ней  обширный заливной луг. Далее за огородами  вольная  тайга  уходит в  болото.   В окрестных лесах  до самой осени полно  различных грибов;  растут опята  на  мшистых  пеньках вдоль  просеки,  грузди в бору;  полно рыжиков.   
В старину тёс для хозяйских построек драли из сосны. Сосновый  «боров» раскалывался березовыми клиньями. Отщеп дранья легко поддавался плотницкому топору. И янтарная дранка, с треском  отщеплялась винтом по всей длине  «борова».  Я помогал брату в таких делах, укладывал драньё рядками на лежаки. Ярусами укладывал на брусочные  прокладки, чтобы проветривался тес и высыхал ровной доской. Плаха пилилась  в старину лучковой пилой,  с высоких строительных лесов. Такими плахами был застелен  пол низкой дедовской времянки, где дед дневал и ночевал за шитьем, скорняжил – мял и  выделывал  шкуры различных  зверей,  шил из шкур  медвежьи дохи, собачьи шапки,  конскую сбрую.  Под полом времянки плодились  крысы. Осенью дед вскрывал полы, поднимал плахи  в своей времянке и уничтожал гнезда,  в которых я видел  махоньких молочно - розоватых  крысят. Иначе никаких запасов зерна не хватало на долгую зиму.  Крысы портили и конскую упряжь, жрали запаренную дробленку из корыта вместе с поросятами. К сенцам жилого дома была пристроена глухая кладовка,  где стоял мучной ларь,  хранились мешки с рожью и зерном, на стенах висели ружья, подсумки с патронами.   Кладовка замыкалась увесистым замком. Брат ставил в кладовке железные капканы для крыс,  мышеловку,  и круглый год  шла  война. Дверь в кладовку  подогнана плотно, без щелей, но крысы и мыши - ходы и выходы находили.
      Теперешние обитатели дедовского дома  раскатали надворные постройки, уничтожили  кузницу,  разобрали и вывезли  в другое место приземистую дедову времянку.  Убрали за ненадобностью  и присадистую крепкую баню. Разгромили гумно с высокими распашными воротами.  Крутился  там барабан молотилки,  веялось зерно  после отжинок до Покрова.  Покрутить барабан веялки и мне довелось  в осенние школьные каникулы.
Брат Петр в дедовом доме  жил до смерти  бабушки. Потом дом продал старикам Жерносекам, которые продлили век дедовской усадьбы до восьмидесятых годов.  Бабушка  Христина  любила внука Петра больше своих детей. Родила Петра,  старшая дочь Дуська, нагуляла  в девках,  началась война,  дочь бросила на руки матери грудного Петра  и подалась в Тайшет на лесозаготовки.  У бабушки Христины, молодой еще тогда женщины,   на руках тоже был грудной ребенок. Родилась в сорок первом  поздняя дочь Валя.  Выкормила бабушка грудью  внука Петра и дочь Валентину.
Вырос Петр  уважительным, видным  мужиком.  На людях бабушку звал «маткой».  Дуську Петр за мать не считал.  Степенный в речах и делах, силач,  на спор  валил  племенного жеребца,  в загоне конюшни. Работал Петр на колхозной конюшне  с детства конюхом.  Я приезжал на летние каникулы из Канска в Егоровку сразу же после школы,  для  меня брат Петр подобрал спокойного коня гнедой  масти, по прозвищу Бичук.  Катался  я на Бичуке верхом и без седла часто,  любил коня.  Помнил и меня Бичук после зимней  разлуки.  Верхом на этом коне я помогал брату Петру пахать деревенские огороды ручным плугом.  К шестидесятому году в деревне Зимник  настоящий клуб еще не  построили, электричество только тянулось проводами от столба к столбу.  Школа в деревне Зимник была восьмилетней, десятилетку оканчивали дети из Зимника и Егоровке в Апано - Ключах,  где для этого государство построило  при школе интернат.
Таинственно и  интересно было сидеть на конюшне в Егоровке, в конюховке,  при керосиновой лампе, рядом с братом, в компании взрослых парней и девчат. Брат подмигивал мне, требовал от своей  «распашонки»: «Научи братишку целоваться».  Кружились  девчата вокруг холостого  Петра липучками,  доверчиво «распахнутые»,  готовые  угодить мужику во всем. Оттого Петр и звал своих зазноб  «распашонками».  Доярки молодые – девки шальные, истосковавшиеся  по мужской ласке. И я стыдливо сопротивлялся  зрелым ласкам девчат, которые пытались меня обнять,  резко отстранялся от упругих девичьих грудей, увертывался от земляничного  девичьего поцелуя в губы. Брат довольно смеялся: учись, братишка,  девок любить.

4.Усадьба моего деда
Какое счастье - жить.  Просто жить. Жить в неведении о жестоком мире;  быть  молодым, не зная еще ничего о жизни!  Все еще впереди,  надеяться и жить.  Прожить достойно  короткий свой человеческий век.  Трудно избавиться от горького привкуса, который оставила минувшая эпоха. Нет и дедовской усадьбы.  Сохранился  лишь  сруб глубокого   колодца,  из которого черпалась дедовским  ведром земная вода   колодезным   журавлём. Сохранилась дедовская изба,  раздетая от построек усадьба теперь зияет открытым полем на семи ветрах. Во дворе под навесом была  кузница с наковальней на высоком сосновом пне столетней давности.    Просторный тесовый навес, крытый сосновым драньем от дождей и снега,  оберегал от ненастья  треть двора – это пространство от кузницы  до пристроенной к сеням  дома кладовки.  Под навесом сохранялись кошевые сани, гнутые расписные дуги и дедова бричка. Коня в личном хозяйстве при советах запрещалось иметь.  Петр работал конюхом. Конюху разрешалось  брать  любого коня для работы в колхозе. С  улицы, в воротную верею  вколочен стальной штырь с ухом, в которое продето   кованое   кольцом  для уздечки и вожжей. Саврасый жеребец часто стоял там под седлом. Брат приезжал.  Петр  позволял кататься в седле на этом жеребце.  Окликал Петр  меня «братишкой», старше меня  он  на двенадцать лет.  И шел ему тогда двадцатый год.  В августе мы с братом таскали мешками кедровые шишки из кедрача, который  высился могучими стволами на дальнем болоте вдоль реки.   В августе кедровые шишки, еще фиолетовые,  тяжелые от липкой  прозрачной смолы.  Но после варки  в чугунке,  орехи  в шишках становятся мёдовыми. Мешки с шишками поднимались братом  на потолок избы, там кедровые шишки высыпались на брезент.  Кедрового ореха хватало до нового урожая. На осенних каникулах, приезжая к бабушке в Егоровку, первым делом я забирался  по скобам в бревнах, из темных сеней на потолок избы за кедровыми шишками.   
Старик Жерносек и его бабка умерли. Дети продали усадьбу заезжему коммерсанту с Кавказа.  Ныне на месте  усадьбы временная пилорама. Пришлые мужики пилят шпалу на продажу китайцам,  лес везут «черные лесорубы» с Бирюсы.  Дом без хозяина сирота, не обжит по-людски, используется как временное  жилье  для рабочих.  Даже и не верится, что этот дом строил мой знаменитый дед знахарь  век назад. Не верится,  что в этом доме родились пятнадцать детей…   
Трудно представить теперь, что на базах и в хлеву плодились и водились овцы и свиньи, вздыхала уставшая от  трудов корова,  целыми днями над усадьбой кружили голуби в голубом небе.  Стаи скворцов  пересыпались черной ордой на пашню огорода, не опасаясь пахаря. Брата Петра  скворцы и голуби не шугались,  будто ведали птицы,  кто их покровитель,  кто мастерит  им скворечни и гнезда. И теперь все это осталось только в моей памяти.  Из пятнадцати родившихся, выжили шесть ребят и двое девчат.  Всех своих детей дед  принял от жены Христины во время родов   без посторонних глаз.  Новорожденным младенцам  - всем завязал пуповину суровой ниткой и обрезал от матери, давшей жизнь.
Разошлись по миру дети бабушки Христины и Василия Павловича.  Прожили достойно жизнь на земле в трудах и войнах за  державу, в заботах о потомстве своем. Ныне  уж из  бабушкиных детей мало кто остался  на земле. Чернявая казачка Валя одна из всего рода и живая.
   В сумерках вечера я стою у Демкиной избы,  смотрю за дорогу  на дедовский дом. За пилорамой  огородная  пустошь, наваленная бревнами, обрезками горбыля. Земля разворочена тракторными гусеницами. И нет ни в чем порядка и толку. А главное – смысла…
    Особенно многим числом  над усадьбой  деда высились  когда-то скворечники. Высились они на высоких жердях  по периметру  уличного забора, над заплотом между усадьбой деда и сыном Володи мельника.  И парили  эти игрушечные  домики-кораблики -  словно невесомые они и плывут  в небесной дали  навстречу облакам, будто в сказке со счастливым концом. Весной селились в скворечниках беспокойные  скворцы, черные пером до угольного блеска,  птицы.  И жизнь двора наполнялась каким-то особенным смыслом.  Плугом за конем пахался братом Петром огород.
     Брата я любил. К нему  тянулся в деревню из города в подростках. Брат  научил  обращаться с  ружьем, заряжать патроны,  по чернотропу  брал в тайгу искать  белку,  учил обдирать  белок и зайцев чулком, напяливать эти  шкурки на правило,  после просушки шкурок  учил снимать мездру, выделывать шкурки зверьков.  Ставили с братом мы и проволочные петли на заячьих тропах, зайцев в те годы водилось много вокруг Егоровки.  Научил брат и птиц ловить, показал, как мастерить из сосновых лучин птичью клетку.  На усадьбе  водилось  много голубей. Гнезда из досок, ячейками, рядком  крепились  под застрехой дедовской  времянки,   под амбарной крышей.  Дух захватывало, когда стая голубиная   взбивалсь  высоко в  небо.
Дед во всем порядок любил. Пьяных дед не терпел, сам не пил самогон и водку,  но для гостей первач не жалел.  Курил дед самосад из табака, который сам сеял в огороде и убирал осенью, сушил на вешалах под крышей времянки.  Брат Петр этот табак рубил секачем в корыте, просеивал  самосад на сите от табачной пыли. Из-за этого самосада брат  Петр и не стал курильщиком. Дед же смолил самосад  беспрерывно,  не выпуская  мундштук люльки из прокуренных до ядовитой желтизны зубов.  Знахарь  Василий Павлович Шелях  жил хлебосольным   человеком.  А вот  с родными детьми сурово обходился.  Знахарем дед мой был известным и староверам  в деревне  Федино на реке Бирюсе, и в Красноярске.  Вечно кто-то в доме деда жил на лечении, приезжали больные издалека. Одно лето привезли родственники на руках  изможденную женщину: «кожа да косточки - посчитать можно». Больница  краевая отказалась принять на излечение от непонятной болезни.  Дед  поднял на ноги эту женщину  на моих глазах. Утром и вечером усаживал ее напротив себя за кухонный стол. Выпроваживал всех во двор. И шептал на колодезную воду в литровой медной кружке. Сидел я в такие минуты тихо,  дед никогда меня не гнал,  насупливал лишь кустистые брови. Шептал он на воду вкрадчиво, сухо поплевывал на пол, себе на колени.  Больная выпивала немного водицы, остальную воду нес в кружке на двор и выливал в кастрюльку старой суке.  Сука лакала эту воду. И так каждый день. Бабушка поила  больную женщину  парным молоком.  Парили березой  больную женщину по субботам.


Баню дед рубил из сосновых бревен,  будучи молодым хозяином.  Срубил  сруб  для бани с низким потолком.  Высокий и широкий полок  разместил  вдоль глухой восточной стены;  южная стена бани выходила низким оконцем на  двор усадьбы,  за  влажным стеклом  виделся во дворе колодец и  железная труба от  колодца к бане.  Семья большая, ведрами воду для стирки и мытья на руках не натаскаешься, подавалась вода в баню самотеком.  Журавлем  доставали воду из глубокого колодца кованым  ведром,  в которое умещалась вода равная полному корыту рядом с колодцем. Из корыта пила скотина и голуби, курицы и воробьи, гуси,  купались в корыте утята.  У колодца крепилась к трубе широким раструбом воронка. Вода из ведра выливалась в воронку.  В бане  вода заполняла огромный чан из кедровой клепки.  Чан старинной работы режимными мастерами  куплен в абанской артели еще до Гражданской войны в двадцатом.  В баню этот чан привезли, когда она  была еще срубом без потолка и пола,  ни в одну дверь такой  чан потом не впихнешь.  По настилу из толстых плах  закатили мужики чан на стену и опустили  внутрь будущей бани на землю, рядом с  намеченным окном.  Пол бани из сосновых плах подняли высоко над землей,  чан на половину остался под полом, без труда  черпай ковшом холодную колодезную воду.  Дед звал  меня с братом Петром в баню. Парил спину деду  брат Петр двумя березовыми вениками.  Дед кряхтел от обжигающего пара, лежал на груди,   вниз лицом на полке.   Я стоял на деревянном теплом полу, зажмурившись,  терпел горячий пар, прижав кулачки к груди. Привыкал к пару, кожа влажнела. Брат Петр давал мне веник, пока дед отдыхивался на полке.  И я понемногу приучился  париться  березовым веником, полюбил  это занятие на всю жизнь. После парилки  мы остывали  на лавке в прохладном предбаннике.  Потом мы мылись  в теплой бане  вехотками из рогожи,  намыливаясь  хозяйственным мылом, обливались из таза  летней водой. Брат Петр выставлял меня в предбанник, закутывал в  белую простынь и отдавал на руки бабушке, которую кричал через двор.  Бабушка укладывала меня  в горнице на перину,  и я засыпал на кровати брата в высоких пуховых подушках.

За долгую жизнь парильщика я больше нигде такой бани «по-чёрному» не встретил.  Печь под чугунным котлом осажена ниже пола на полметра, без труда можно брать черпаком с деревянной ручкой  горячую воду из котла, отодвинув деревянный круг на котле.  Сам кузнец,  дед Василий склепал для бани  печь из стальных пластин  и толстых железных листов  на манер  русской печи с дымоходом из камней, обложил дымоход речными валунами до самого потолка, где имелась  из жести вытяжка дыма, как в кузнице  над горном.   Пламя из печи раскаляло речные валуны из песчаника внутри дымохода. Дед сделал  топку под чугунным котлом ниже пола бани,  из огнеупорного кирпича  выложил  в топке  печи под. Камень вокруг печи оберегает от возгорания бревенчатые стены.  Перед  печкой зияет пространство метр на метр – на полметра ниже пола бани.  Внизу  земля перед топкой  печи, которая   без обычной дверки, вместо нее  жестяная заслонка,  с  железной ручкой на заклепках.
Баня топится березовыми  поленьями, угли прогорают и зола выгребаются из топки – чтобы избежать угара.  Под печки  подметается от золы голиком из березовых прутьев. Задвигается длинной палкой  вьюшка  в  квадратной жестяной вытяжке  под потолком, чтобы пар не вылетал в трубу.  Баня топится «по черному», бревна  темные от дыма и копоти. Тетка Валя еще не замужем,  живет в доме деда с бабушкой и Петей. Верткая, подвижная как цыганка в танце, чернявая красавица, вылитая лицом в свою мать  казачку.  Как две капли воды похожая лицом на  любимую бабушку Христину.  Валентину я люблю за красоту, за певучесть, за озорство с парнями, за трудолюбие. Работящая будет жёнка.  Валентина уходит в баню мыть  стены от копоти, шоркает рогожей бревна, моет их теплой водой.  Баню надо выдержать, стены должны обсохнуть.  Каменка нагревается к вечеру, как любит дед. Смолистая дымка тонко щекочет  ноздри. Я помогаю Валентине прибирать баню.  Первым всегда идет в сумерках париться дед Василий.
 

 Водила в горячую баню больную женщину Валентина.  Так требовал дед. Молитвы деда, колдовство над колодезной водой,  парное  молоко  и жаркая  баня, исцелили в течение месяца  женщину с севера,  уехала  она вполне здоровая в Норильск. Вскоре пришла посылка из заполярного города Игарки. Подарки: теплая рубаха деду,  бабушке отрез на платье, Валентине нарядная заграничная блузка. И много шоколадных конфет. Дед Василий любил кисленькие леденцы.  Денег  не брал дед за целительство. Домочадцев же держал в ежовых рукавицах. Однажды сын Володька напился,  утром просит:
   - Батька, дай самогонки похмелиться. - Дёгтя ему, старуха, налей, а не самогонки, -  рассердился на сына Василий Павлович.   
Володька заплакал:
  - Батька! Ты – хуже Берии! Чужим людям все за так отдаешь, а мы, голодными из-за тебя выросли.
 Внуков дед Василий любил. Дед всех внуков привечал, со всеми ласковый был. На майские праздники выдавал каждому внуку и внучке по синей пятирублевой бумажке.  Лечил дед  любые людские хвори.  В то памятное лето жил я восьмой год на земле. Приехал на лето к бабушке в конце мая.  Пришла пора  пахать землю под картошку  в огородах колхозников.  Петр  трудился за ручным плугом, я верхом на гнедом коне  Бичуке натер всю задницу до крови.  Искупался после горячего дня в запруде у моста.  До Ивана Купала в речку лезть запрещают  родители.  В деревне мне некому запрещать  купаться в холодной речке,  возле запруды под мостом, рядом с братом Петром.  Простудился,  пошли чирьи. На спине, на ягодницах,  на бедрах.  Страх божий, сколько высыпало прыщиков на теле за несколько суток. От боли спать перестал.  Кажется, уже и с ума сходить начал от болючих чирьев.  На рассвете бабушка пекла хлеб,   будит меня ласковым голосом: «Иди, дед зовет».  Вышел я на крыльцо к деду. Редкий туман, постройки смазаны. И ударил первый луч солнца над тайгой с востока. Бабушка вынесла горячий каравай ржаного хлеба, вынутый только что из русской печи.
     - Сымай портки», - повернул меня дед спиной к солнышку.
    - Нагнись…
Переломил дед хлебный ржаной каравай,  дышащий  жаром. Выщипнул  жаркий мякиш из хлебного каравая. Скатал  мякиш в ладонях,  забормотал, заплевал по сторонам, обкатывая хлебным шариком каждый чирей. Хлебные катыши кидал  старой суке, что жила в будке  под огородным забором. К вечеру все до одного чирьи засохли и перестали болеть.  Вылечил от чирьев родной дед Василий на всю оставшуюся жизнь.  Сука во дворе одна.  Щенков кобельков дед  растил для мяса и собачьего жира, лечил  больные свои  легкие,  из шкур шил  шапки «кубанки».  Серая сука, которой он скормил хлебные катыши, уже полуслепая жила на десятом году,  старше меня была. Скормил дед суке  хлебные шарики по числу чирьев.  От хлебного каравая одна корка поджаристая осталась.  Ржаную корочку хлеба, с парным молоком,  по сей день люблю.

    Прожил дед Василий  на земле  до обидного мало. Умер от болезни легких. Умирая, наказал бабушке Христине:
  - Всю скотину продайте. Иначе, вся скотина передохнет…
   Не поверила бабушка. Так и вышло, как дед сказал.  Падеж  скотины за полгода опустошил двор. Пришлось покупать стельную телку,  брать у деревенских родственников  ягнят. Птицу падеж не коснулся. Таким и запомнился родной дед Василий Павлович Шелях: высокий и крупный в кости; глаза карие, маленькие и колючие  под крутым породистым лбом;  брови мохнатые вечно насупленные, будто жил человек неудовлетворенный  людскими делами;  запомнился дед  в  собачьей «папахе» из рыжих щенков, которую он не снимал зимой и летом. Запомнился опрятный и подметенный двор дедовской усадьбы.  Корова, многочисленная живность, каждой твари по паре. Речка рядом и утки, и гуси водились. После смерти деда в шестьдесят шестом, бабушка отпустила всех собак с цепи. Куда кобели ушли в тайгу, не известно. Но и в деревне их больше не видели люди. Старая сучка не покинула двора, и пришлось опять посадить её на цепь, чтобы не кидалась на скотину.
     Издохла сука при мне, когда гостил на осенних каникулах. Петру  я привез в подарок  породистого сеттера,  рыжего щенка. В ноябре белковать, а собаки у брата нет, ушел и промысловый кобель со двора после смерти Василия Павловича.
 Брат не мог нарадоваться смышленому  сеттеру.  Дал ему имя Туман. Охотился на уток  Петр с  Туманом  пять лет,   погиб пес под колесами лесовоза.  Брат с горя  запил, чего никогда с ним не случалось до этой потери. Привез я брату щенка такой же породы. Но брат уже второго Тумана не полюбил.


До Ильина  дня 2 августа бабушка не вздувала огня в доме. Пользовались в темное время керосиновой лампой в «десять свечей». Стёкла к лампам берегли. Бабушка мне, попыху не доверяла вздувать огонь. Вечеряли на кухне при открытом окне на двор.  В лучах закатного солнышка над тайгой на западе.  Снедали за кухонным столом в просветленном сумраке  старого дома. Под шОлканье ходиков на кухонной стене, при темных образах и горевшей под ними лампадкой в красном углу горницы. Бабушка Христина – родовитая казачка,  дочь казачьего старшины Антона Пушкина из села Никольское.  Веру православную в советское время в таежных деревнях сохранили люди. С верой в Бога, с Божьей  помощью лечил людей и дед.
     Утром усадьба пустела от скотины, выгнанной со двора в стадо пастись.  Гуси паслись на травке за домом на лугу, утки купались в корыте у колодца. Гуляющих по двору и под навесом  куриц,  дед не  терпел рядом с кузницей. И бабушка отпускала куриц  на волю  в огородчике.  Наша скотина никогда не бродила по деревне бесхозной. В обычае деревенских   выпускать и свиней, и гусей, и куриц на летнюю волю. Наши вольно и беспризорно не гуляли.  Пасти на лугу гусей, смотреть за молочным теленком, который привязан на длинную веревку к колышку,  доставалось мне. И после смерти деда порядок сохранялся. В жару и голубей не видно.
      Вечерком воздух синел и в лампадном свете угасающего дня, в настежь растворенное кухонное окно, со  двора тянуло сухим теплым воздухом от построек, прохладой и сыростью из близкой тайги, слышался от хлева до  крыльца сытый вздох подоенной коровы, успокаивались курицы, голуби под карнизом.


      В такие вечерние часы зрелого лета, воздух горницы наполнен мёдом и ладаном,  дымком отдает  от чугунков  на загнетке русской печи за цветной шторкой.  Пахнет на кухне парным молоком из кринки  и спелой рожью от хлебов на столе; свежим огурцом и сладкой морковиной.
    Замирает тайга. Отходит ко сну таежная деревня. Отдыхают от трудов великие труженики  брат Петр и моя любимая бабушка Христина Антоновна,  чернявая  сибирская казачка.  Пора и мне на сеновал. Двор светел, видится с сеновала  до  городьбы   огородчика, полного зеленой морковной ботвы,  зреющими  помидорами на кустах, под забором на земле грядка огурцов; весной бабушка кидает в сырую землю и семечки: подсолнухи на долгих былинах солнечными блинами светятся в сумерках. По-хозяйски строено, по-людски век содержится усадьба: не повалено, не мурьёй.
    Жил я у бабушки каждое лето. Косил сено, пропалывал и окучивал тяпкой  двадцать соток картошки, пастушком гонял  общественное стадо коров, когда подходил черед нашего двора.   
     Прошла годами Революция. И Гражданская война партизанским фронтом в деревню Бойню упиралась в двадцатом годе.  Бойней  до двадцатого года звался Зимник. Побили тьмы народа в Великую Отечественную войну с немцами.  Обезлюдели без мужиков деревни сибирские.  Ушли бессмертные сибирские полки в вечность. Ушло  в вечность  столетие. Закончились два тысячелетия от Рождества Христова жизни людей на земле.
   Минул век людской стороной и своим порядком. Своей мерой и своей правдой. Ушли своей чередой, будто и не жили на земле, прадеды и деды, наши отцы, преображавшие лицо земли и «губившие» жизнь. Дурная и добрая кровь времени. И этот красно-пегий теленок  в зеленях, словно пришёл в день текущий из века прошлого. И не осмыслить, не собрать воедино Замысла Божьего  нашего присутствия на Земле.