Мёртвые думы. Том 2. 2ч. 2гл

2.
Вернувшись в странный городок, Блэк решил посвятить себя ознакомлению с его достопримечательностями и нравами местного населения, которое никуда не торопилось и вообще, как ему показалось, не было обременено никакими обязанностями, а в особенности, тяжким физическим трудом, являющимся в мире, из которого прибыл Блэк, индикатором чистоты человеческой совести. Как он убедился позже, в этом удивительном городе не было продуктовых магазинов, да и магазинов, вообще. Не было скоплений людей, а соответственно и однообразных, неизменно сопровождающих, эти самые скопления, разговоров о политике, коей, признаться, здесь тоже, похоже, не было. А потому, никого не занимала традиционно параноидальная мысль о том, кто же, на самом деле, круче всех. Все здесь, по — видимому, знали одно, что круче всех — только БОГ, подаривший обитателям этих чудесных мест, сие благостное существование.
— Привет, Сергий! — неожиданно услышал за спиной Блэк и, тут же, вспомнил слова Лайфы о том, что все знают о его прибытии.
Он повернулся и увидел перед собой улыбающегося человека, протягивающего, для приветствия, руку. Он был до благообразия сед и длинноволос, в долгополой, белой рубахе, расшитой разноцветными нитями и такими же, шароварами. Обувь на нём отсутствовала.
— Здравствуйте, — ответил Блэк и тоже протянул руку.
— Меня Ба;ха зовут, — представился человек и предложил, — Зайдём ко мне? Я хочу тебя угостить.
Блэк, с некой робостью, согласился и осторожно вошёл в калитку, искусно сплетенную чьими — то умелыми руками из прутьев, напоминающих виноградную лозу. Во дворе, в тени раскидистого диковинного дерева, был накрыт стол, на котором возвышался глиняный кувшин, обложенный вокруг, удивительной красоты, фруктами, которых Блэк, до сего момента, никогда и нигде не встречал. На углях, в очаге, на деревянных палочках жарилось и истекало соком, что — то похожее на мясо, источая на всю округу искушающий аромат. Гостеприимный хозяин вручил Блэку емкость, похожую на раковину неизвестного морского животного, поднял кувшин и наполнил её доверху. Потом наполнил свою, такую же емкость и они, молча, чокнулись. Пригубив красного, густого, похожего на кровь, вина, Блэк неожиданно вспомнил о существовании портвейна «Кавказ» и, ощутив разницу, чуть было не поперхнулся волшебным напитком Бахи. Баха достал из очага палочку с похожим на мясо яством и протянул гостю. Вторую положил себе и тоже, пригубив вина, поведал историю, которая показалась Блэку очень знакомой:
— Я виноград выращивал в Крыму, — начал Баха, — Селекцией занимался. Скрещивал, себе и скрещивал разные сорта. Никому не мешал… кроме Михал Сергеича и дружка его, убогого вино ненавистника Егорки. Пришли ко мне, однажды, люди от них, да и пустили под плуг всё, что я сделал за… тридцать… с лишним… лет. Я очень обиделся на них тогда и уехал… Навсегда… уехал… — и Баха, почему — то, изобразил на своей шее петлю, — Нижайший поклон Лайфе, за то, что она меня разыскала в тот момент и привезла сюда, горемычного. И вот теперь, я сам себе хозяин! Здесь, вообще — то, все, сами себе хозяева. Кто чего хочет, то и делает, в зависимости от таланта и потребностей. Лайфа сама всех сюда отбирает, из миллионов, и за ручку приводит. Вот и тебя тоже, выбрала…
— Выбрала? — переспросил Блэк.
— Именно… Выбрала… Поверь мне.
Блэк взял ещё кусок, и он тут же растаял у него во рту. Ничего, более вкусного и изысканного он раньше не пробовал. И то, что в его краях называлось словом «мясо», не шло ни в какое сравнение с продуктом, приготовленным гостеприимным Бахой. И вино, которое он сотворил своими гениальными руками, не приносило, до боли привычно — тупорылого состояния, а только распирало душу Блэка в разные стороны, наполняя её радостью и весельем, вместо традиционной, в таких случаях, депрессивной «мозгозагрузки». Он внимательно слушал Баху, боясь упустить детали, помогающие понять суть, происходящих с ним, событий.
— Вот, так и живём здесь, — продолжал Баха, — Каждый, делает то, ради чего живёт, а потом, делится произведённым с ближними, получая от них, взамен, всё необходимое для своего лучезарного и счастливого существования, в этом единственном, во всей Вселенной, месте.
— А кто вообще ничего делать не хочет? — шуткой поинтересовался Блэк.
— Так не бывает. Не хочешь ничего делать — пиши стихи, — на полном серьёзе ответил Баха.
— Я заметил, что у вас нет ни одного магазина. И банков нет. И ночных клубов, тоже, — не унимался Блэк.
— А зачем они нам, эти банки? У нас и денег — то, нет. Не нужны они здесь. Нет денег — нет зла, — терпеливо объяснял Баха.
— Да, нет уж… — возразил Блэк, — У наших… чем больше денег, тем они, почему — то, ещё злее становятся.
— Видимо, страх бедности одолевает, — согласился Баха, — А ночных клубов нет потому, что ночью, человек спать обязан. В такое время суток только нечистая сила беснуется, а у нас и её нет.
— Да у вас и заводов, никаких, я тоже не заметил, — продолжил Блэк свои перечисления, во имя установления истины.
— А чего выпускать то? Автомобили, что ли? Или поезда? Или самолёты? Или корабли? Куда ехать то на них? Куда лететь? Чего искать, когда здесь и есть тот самый, «хай энд»?! — терпеливо объяснял Баха. Ну, нет здесь людей, укладывающих шпалы. А всё потому, что в мире не найдётся ни одного человека, которому бы нравилось это делать. Здесь, всё — по призванию! И, ни нефть, ни металл — не в цене. Поэтому, нет и людей, которые их добывают. Нет ни одного автомобилиста, отравляющего газами окружающих, только ради того, чтобы ему побыстрее попасть туда, где его, может, никто и не ждёт. И врачей нет. Лечить, некого. Все болезни от напряжения, а здесь — никто не напрягается. Все живут, в своё удовольствие, на радость, рядом живущим, — Баха замолк и налил ещё вина.
Своим красноречием и убеждённостью, он чем — то напомнил Блэку друга Уайта, так внезапно оставленного им в той далёкой стороне, в которой всё — через жопу. Где люди тратят свои жизненные силы не на помощь друг другу, а на скорейшее угробление ближнего, ради собственного выживания. «И правда — подумал Блэк — Ну нахуя, спрашивается, такое количество банков и офисов, где сидит огромная армия, совершенно бесполезных миру, бездушных американообразных, женоподобных клерков, с неприкрытым пафосом пересчитывающих чужие деньги?!».
— Ещё, у нас нет армии, полиции, тюрем и соответственно, тех, кто их охраняет, — не унимался Баха, — А самое главное, нет тех, кто нами управляет. Мы сами… без них… знаем, что нам нужно и для чего. Без! Них! — повторил он и достал из очага ещё один смачный, истекающий соком, кусок.
С огромным удовольствием проглотив его, Блэк засобирался «домой», боясь заблудиться, в надвигающейся, на этот странный город, темноте. Баха, не смея задерживать гостя, тоже засобирался.
— Я провожу, — с готовностью промолвил он, — Может, зайдём ещё к кому — нибудь, по дороге…
Перспектива «зайти к кому — нибудь», Блэка, на данный момент, не очень прельщала, потому что ему захотелось, вдруг, просто побыть в одиночестве и всё, происходящее с ним, потихоньку осмыслить. И деликатный умница Баха, тут же, заметил: «…или не будем заходить. Но проводить тебя, я обязан». И они побрели по темнеющим улочкам волшебного города, искренне раскланиваясь со всеми, попадавшимися на пути. Подойдя к домику, Блэк пригласил Баху зайти, но тот вежливо удалился, оставив нового друга, наедине с его сумбурными мыслями, морем и величественным, странным светилом, медленно уходящим за малиновый горизонт.
Вспомнив слова Лайфы о странном способе общения без телефона, Блэк решил сделать «звонок» Уайту. Блэк закрыл глаза, нарисовал в своём сознании образ друга и начал мысленно излагать текст: «Привет, Серый! Пока не совсем понимаю, где я, и что происходит со мной. Не знаю, надолго ли, но возвращаться обратно, совсем не хочется. Не хватает только тебя. Скажу честно, здесь нет вообще ни… ху… я… кроме… нормальной человеческой Жизни. Жизни, о которой можно только мечтать. В условиях той местности, в которой ты имеешь несчастье сейчас находиться — такая Жизнь невозможна, ни при каких обстоятельствах! Связь у нас односторонняя, так что новости твои узна;ю от Лайфы. Надеюсь, она и тебя привезёт, когда — нибудь сюда, погостить. Огромный привет Дессе!»
Закончив «общение» и налив из старинного глиняного кувшина красного вина, Блэк уютно устроился в кресле и, закрыв глаза, явно, как на киноэкране увидел отчётливые изображения своего никчемного, до вчерашнего дня, безрадостного существования, которого, по большому счёту, жизнью назвать не повернулся бы, даже самый оптимистичный язык.
Картины детства, проплывающие в его голове, вдребезги разбивали всеобщее, незыблемое утверждение о его безоблачности и начинались, почему — то, падением с высоченных качелей в старинном парке и первым сотрясением головного мозга, видимо и предопределившим, впоследствии, категорическую отстранённость Блэка от окружающего мира. Тот незабвенный, первый полёт, мгновенно разорвал пуповину, крепко связывающую его с ним, и заставил лицезреть этот мир с позиции стороннего и довольно циничного наблюдателя за происходящим. Но, даже безумно пугавшие его, бесконечные ссоры, между, горячо любимыми, Матушкой и Батяней, не портили ощущения космоса, который он восторженно вдыхал в себя, лёжа на санках, под светом уличного фонаря, заставляющего неистово переливаться бриллиантовыми искрами, падающий на его лицо, снег. Уже тогда, окончательно и бесповоротно он устремил свой взор в небеса, категорически игнорируя всё, находящееся на уровне Земли.
В общество (а это были ясли) Блэк впервые попал в четыре месяца от роду, по причине постоянного каторжного и мало оплачиваемого труда родителей, во имя его, с любимой сестрёнкой Люсей, светлого будущего. Постоянные долги, являющиеся чьим — то проклятьем и протянувшие свои вонючие, липкие щупальца до сегодняшних дней, заставляли их единственную, родную маму, вручную, наживая болезни, таскать на очередные этажи строящихся домов, тяжеленные носилки с цементом, а Батю, водить «первобытные» и нереально раздолбанные самосвалы, с грунтом.
В детском саду, который посещал Блэк, на участке, тоже был самосвал, сколоченный из четырёх досок, но за то, с настоящим рулём от грузовика, держащимся на огромном гвозде, однажды, наградившем его, несмышлёного мальчишку, пожизненным шрамом на верхней губе. Совместные выходные выдавались редко. В основном, на большие праздники, и воспитанием Блэка занималась Люся, и без него устававшая от каждодневных, многокилометровых походов в далёкую школу, с единственной целью — выучиться и вырваться, наконец, из цепких объятий нищеты, вызванной не только, недавно закончившейся войной, а в основном, оголтелым долбоебизмом кремлёвских мечтателей.
В их небольшом посёлке, ставшем ныне безоговорочной негласной столицей всероссийского гламура, был старинный замок немецкой баронессы, которую советская власть заставила, однажды, сорваться с насиженного места и, бросив всё, бежать, сломя голову, непонятно за какой кордон, совершенно безвозмездно, «от чистого сердца», предоставив неподражаемое творение архитектуры, под поселковую амбулаторию и клуб, в котором огромная лестница, из морёного дуба, была тут же, безжалостно закрашена новыми хозяевами, чёрным лаком «Кузбасс». Там же, в каминном зале, с огромным гобеленом на потолке, на котором была изображена, чудом, сохранившаяся до наших дней, пророческая картина Всемирного потопа, под звуки советской, а в последствии, зарубежной попсы, проводились местные танцы, переименованные, однажды, велением времени, в дискотеку. Единственным, что сохранилось от стародавних времён в своём первозданном виде, до сей поры, так это, непонятно, откуда взявшийся в наших широтах, пробковый дуб, на бархатной коре которого, время от времени, все же, появлялись нехитрые признания в любви, типа: «Котя + Мотя».
Под огромным звёздным небом, под шелест волны Блэк созерцал, невесть откуда появившееся в сознании, отчётливое осязание прошлого, которое, почему — то, не вызывало привычной депрессии и негодования, а только лёгкой, светлой печалью опускалось на его плечи и обволакивало, несбыточным доселе, состоянием восторженного покоя.
Проявившиеся воспоминания постепенно привели Блэка к порогу школы, в которой его, первоклашку, помимо душевной, первой учительницы Марии Ивановны, «гостеприимно» встретил, профессиональным пинком под зад физрук Анатоль, которому Батя Блэка, подвалил за это, откровенных и совершенно справедливых ****юлей, после которых «пан спортсмен» больше не имел к Блэку никаких претензий, в течение остальных десяти школьных лет. Блэк смотрел в звёздное небо и вспоминал, как попав однажды, как на заклание, в руки кровожадной сталинистки Антонины, учительше истории и на грех, его классной руководительницы, познал страшную тайну о том, что истоки коммунистической партии, оказывается, брали своё начало, аж в далёком, первобытно — общинном строе. Но, честно говоря, благодаря бесконечной муштре, из года в год истязающей их многострадальный «А» — класс, в угоду неоспоримым первым местам, на всевозможных конкурсах строя и песни, строевые занятия в армии, в последствии, казались Блэку сущей ерундой. А незабвенные уроки математики, на которых, каждый Божий день, из — за учительского стола вырастала, вымощенная нечеловеческой злобой, чешуйчатая фигура невменяемой «кобры», с «названием» Софья Романовна, нарезавшая, за свою долгую, педагогическую практику, тысячи шрамов на чувствительных детских сердцах. «Чтоб, ты завял, собака! Чтоб, у вас дети уродами были!», слышалось ежечасно из её аудитории и в противоположенную от доски, стенку, с грохотом впивался огромный деревянный транспортир, предварительно, пролетев над головами испуганных учеников. Единственной отрадой для их класса, были уроки английского, на которых, парторг школы, незабвенная Ида Зиновьевна, интеллигентно и убедительно вдалбливала в головы учеников чужеземную речь, явно намекая на то, что она им, может быть, когда — нибудь, очень даже пригодится. Суть её намёка Блэк отчётливо осознал немного позже, когда, окончательно выпустив на свободу их класс и послав к едрене фене, возглавляемую ей, школьную парторганизацию, она спешно покинула Советский Союз, с одновременным переездом на ПМЖ в далёкую Канаду, чем безмерно обескуражила товарищей по партии, получивших, впоследствии, за свою политическую близорукость, немеряных ****юлей от вышестоящего руководства. Находясь в состоянии необычайного благодушия, Блэк всё больше и больше углублялся в воспоминания, как ни странно, беззлобно, а иногда и просто, по — доброму, посмеиваясь над различными жизненными инсинуациями, приводящими его, когда — то, глупого мальчишку, в шоковое и почти беспомощное состояние. Оказавшись, сразу же после школы, в рядах, навеки породнившей, эстонцев с узбеками, Советской Армии, Блэк глубоко осознал все преимущества высшего образования, дающего счастливое избавление от двухлетнего, обязательного общения с непробиваемо тупорылыми долбоёбами, коими являлись «отцы» командиры, готовые буквально на всё, ради выбивания из любой свободолюбивой башки, остатков головного мозга, посредством круглосуточного «взъёбывания» личного состава. Он вспоминал, как все семьсот тридцать дней его ратного труда проходили под знаком непроходящей тоски и беспросветного ожидания «дембеля», который, как потом выяснилось, принёс новые проблемы, связанные с обыденной гражданской жизнью. Поскитавшись, после армии по многочисленным рабочим местам, Блэк окончательно укоренился в мысли, что коллективный труд — не для него. Скольким трудовым коллективам он принёс ощутимую пользу своим неучастием в их делах. Обнаружив в себе, однажды, тягу к самовыражению, Блэк совершил непростительную ошибку, удовлетворяя свои творческие амбиции сочинительством песен о России в неком контексте, совершенно не устраивавшем тогдашнюю власть. Сей шлейф влачится за ним до сих пор, активно преграждая дорогу к долгожданным гонорарам, при активном участии этого таинственного, явно масонского словечка «формат». Когда он слышит это слово, ему сразу же представляется худосочный, прыщавый юноша, с очень распространённой, по нынешним временам, сексуальной ориентацией и с комсомольским билетом в кармане. Являясь апостолом этого медийного ада, он зорко стоит на страже своего бездушного пространства, до краёв наполненного однополым ****ством и вазелиновыми слезами.
И, однажды отчаявшись, а скорее, наплевав на всё это с высокой колокольни, Блэк сложил свои «нетленные» опусы в стол (стыдливо не уподобляясь великому поджигателю Гоголю) и забыл об их существовании, посвятив своё свободное время, откровенному мечтательному тунеядству. В общем… то, что он умел, стране не пригодилось, а держать лопату в руках он не научился и до сих пор.