Будулай казачьего рода

«Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай - под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь».
С. Есенин

Автобиографическая повесть

Я по натуре человек скромный, законопослушный, богобоязненный и для меня стало полной неожиданностью мое желание набраться наглости, сесть за стол и начать писать практически «житие мое». Что со мной случилось, трудно сказать, может быть, возраст, а может быть, пришло время созревшего плода.
Боюсь огорчить и огорчиться, что моё повествование получится очень грустным, что читатель (если такой будет) может подумать, что я жизнь прожил в сплошных муках, подвергался истязаниям или несправедливому отношению к себе со стороны родственников. Всякое было. Ни исправить, ни изменить тех событий невозможно. Плохо то было или хорошо, не мне судить. Я знаю точно, что плохого или хорошего в жизни человека не бывает. Происходящее событие - просто происходящее событие, и не более того. Такое событие, как восход солнца, для ночного сторожа - это хорошо, он сменится и пойдет домой, а для того, кому надо идти на работу с восходом солнца, хочется, чтобы восход задержался ещё на часочек. Но солнце всходит не потому, что кому-то пора на отдых, а кому-то на работу, кому-то хорошо, а кому-то плохо, а просто всходит. Это событие означает приход нового дня, и не более того. На этом примере можно убедиться в правоте данной формулы, стоит только подставить другие значения в «икс плюс игрек равно зет».
В своём повествовании я хочу в большей степени рассказать не столько о себе (это лёгкое лукавство), сколько о народе, который все знают, но о нём ничего не знают. Это приблизительно как быть знакомым с фокусником: знаешь, что обманывает, но как он это делает, непонятно.
Итак, пожалуй, начну…

...Июль месяц так раскалил землю, что не только деревьям, воробьям и людям, но даже солнцу было жарко. Оно готово было спрятаться за облачко, но облаков не было. Не было ни деревца, ни кустика, отбрасывающих тень, не было ветерка хоть немного охладившего бы землю. Ровная как стол степь до горизонта хвастающаяся своими миражами, вела по своей дороге одинокого путника. Нельзя сказать, что путник был уставшим или бодрым, грустным или весёлым, радостным или недовольным, он просто шел. Глядя на него со стороны можно было подумать, что ему безразлично идет ли он в жару, холод или в осенне-весеннюю распутицу, он просто шел по дороге из ниоткуда в никуда. Это был высокого роста мужчина, возраст которого определить было очень трудно, слегка вытянутое скуластое лицо было одновременно покрыто загаром, пылью и морщинами, глаза настолько светлые, что казались не то выцветшими, не то вылинявшими, нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы говорили о твёрдости характера и целеустремлённости этого человека.
А теперь, мой читатель, когда вы видите перед собой этого человека, перенесёмся в его прошлое.

Ладовская балка

Начало весны - это всегда приятные хлопоты, а в сельской местности Ставропольского края - это уже подготовка к весенне-полевым работам. Благодатная земля этого края рано весной ждет своих крестьян. Она готова принять в своё лоно семена разных культур, чтобы осенью вернуть щедрым урожаем. Вот именно в это время в хутор со сложным названием Ладовская Балка въехал табор цыган. Табор небольшой - четыре подводы. Этот табор, перезимовавший, может быть, самую неудачную зиму, пытался почему-то перебраться из хлебосольного Ставрополья куда-то в район Среднего Поволжья. Такому решению трудно найти объяснение с точки зрения человека оседлого, живущего в своём доме, имеющего работу, своё хозяйство. Что же касается кочевого племени цыган, то у них своя логика выбора места жительства. Чаще всего они уезжали из тех мест, где совершали те или иные беды. Проще говоря, они, набедокурив, например, украв в колхозе лошадей или какую-то другую живность (чаще всего мелкую: кур, гусей, но если удавалось, то брали и коров, и молодняк, а самые отчаянные головы и сельмаги грабили), боясь преследования хозяев, бежали как можно дальше. А на самом деле за эти «шалости» их никто не преследовал, не было смысла гоняться за одним табором, если завтра приедет другой. А потом, что греха таить, многие селяне ждали приезда очередного табора. Председатель колхоза надеялся заполучить хорошего кузнеца, необходимо было оттянуть лемеха и зубья борон, подготовить мелкий сельхозинвентарь: лопаты, тяпки, грабли, сеялки, веялки, да мало ли в колхозе какого кузнечного ремонта. Но больше всех табор с нетерпением ждали и с радостью встречали русские женщины, колхозницы. Каждая свято верила, что цыганка придет именно к ней и за маленькую толику, в виде полмешка картошки, утки, а лучше гуся, хорошего шмата сала или курочки (уж очень муж цыганки любит курочку варёную), и вот за этот, в общем-то, бесценок, цыганка погадает на картах или по руке и расскажет (и откуда она только это знает), как зовут хозяйку, сколько ей лет, кто муж и сколько детей, в кого она была в молодости влюблена, почему вышла замуж не за того, а за этого, ну и прочие семейные тайны, которые в деревне «никто не знает».
Табор остановился на краю села в нескольких метрах от крайней избы. Это был флигель о двух комнатах с русской печью и холодным чуланом. Жила в этом доме семья, о которой я хочу рассказать подробно, так как с этого дома всё и началось.
Старшим из мужчин был дед лет 60-65, высокого роста, худощавый, обветренное скуластое лицо давно забывшее, что такое улыбка, еще сильные, жилистые, с мозолистыми ладонями руки, умеющие хорошо выполнять тяжёлую крестьянскую работу. Он был хорошим исполнителем, сказали - сделал. Не любил он конфликтовать или спорить, а тем более высказывать своё мнение. Зачем много говорить, проще дождаться, кем бы то ни было принятого решения, получить решение в виде приказа, точно выполнить, и всё - дело сделано. Жди нового приказа, выполни и никакой ответственности - кто приказал, тот пусть и отвечает, а ты гуляй казак. Поэтому в этой семье он был всего лишь старший по возрасту. Главой семьи была бабка лет 55, под стать деду, была высока, стройна и даже в свои 55 не утратила женской красоты. Сухое чуть вытянутое лицо имело приятный загар, который нельзя получить ни в Турции, ни в Греции, а только работая на колхозном току, вороша и подкидывая деревянной лопатой золотое зерно. Волосы когда-то цвета ворона крыла, покрыла лёгкая седина, глаза настолько были черны, что казались без зрачков. Строгий, пристальный из-под густых бровей взгляд никому не давал шанса оспорить её решение. Была у этих супругов единственная дочь- красавица. Звали дочь - Люба.
Я где-то слышал, что, нарекая именем новорожденного, родители предопределяют судьбу ребенка: как вы яхту назовете, так она и поплывёт. Я считал, что имя Люба от любви: к своим родителям, детям, родным и близким. Ведь когда мать (правильно МАМА) берёт на руки своего новорожденного ребенка, прижимая его к себе, этот маленький комочек сразу ловит ещё беззубым ртом сосок маминой груди. Деснами прикусывает, а губами жадно чмокая, старается не уронить ни капли материнского молока. Глазки от удовольствия закрыты, он слегка сучит ножками, а одной ручкой, больше похожей на лапку цыплёнка, пытается ухватить маму за титьку, ну или хотя бы ущипнуть. Так пьёт молоко до тех пор, пока у него пузо не будет похоже на барабан. Когда насытится, его ручка медленно сползет вниз, успокоятся ножки и ровное, тихое посапывание доложит маме, что ребёнок сыт и уже спит. Мама, еще какое-то время подержит младенца на руках: «Уж очень много поел, как бы не срыгнул», - подумает она. Но нет, всё хорошо, и она потихоньку уложит его в колыбельку. Постоит ещё минуту у колыбельки: «Надо бы спеленать, а то может ручками самого себя разбудить. Да ладно, - подумает она, - пусть спит, как ему хочется, вырастет, и у него этих ограничений разных будет достаточно. А сейчас, если проснётся, то я ему песенку спою, и он опять уснёт». Так или очень похоже, поступают почти все мамы, за это мы их любим и помним. Однако я отвлёкся. Так вот, Люба была похожа на родителей, она была высока, стройна с по-девичьи тонкой талией, другие части её тела были столь же красивы и ничего кроме восхитительных взглядов мужчин и зависти женщин не вызывали.
Работала эта женщина почтальоном. Ну, помните: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?». Вот так и она ходила с такой сумкой каждый день, разносила почту. Вечером она возвращалась домой по пыльной деревенской дороге, но ни в её походке, ни в осанке не было и намека на усталость. Она двигалась легко и мягко, такую походку называют кошачьей. Ровная спина имела приятный глазу изгиб, легкое покачивание бедер не делали её походку вульгарной, а наоборот подчёркивали её женственность. Местные мужики заглядывались на красоту этой женщины, на что их жены злобно ворчали: «Ты чё на неё уставился? Подумаешь красавица, подставляет всем и каждому, а потом рожает неизвестно от кого». И, к сожалению, эти разговоры имели под собой основания. Люба родила трёх сыновей не имея мужа, да и замужем она никогда не была. Люба действительно была не только стройна, но и красива лицом. Это был греческий тип лица, в меру смуглая кожа, прямой и тонкий нос, полнота губ была такой, что увидев их, было только одно желание - поцеловать. Глаза - цвета свежезаваренного чая с полуприщуром, были убийственны для мужчин и в основном мужчин, приезжающих на уборку урожая. Местные, зная репутацию этой женщины, связывать с ней свою жизнь не хотели. Да и сама она предпочитала чужих, приезжих: что взять со своего? Потискает где-нибудь в скирде, да и то по-быстрому, чтобы не дай бог кто то увидел, скандал дома и насмешки мужиков на работе. И зачем Любе такое счастье? Другое дело приезжие. Познакомившись с одним из понравившихся мужчин, можно не боясь с ним появиться и на улице, и в клубе, и домой привести тоже не страшно. И плевать ей было на то, что рядом за печкой лежали её родители и не спали, она это точно знала - всё слышали и терпеливо ждали. Папа, когда мужик устанет и на некоторое время затихнет, чтобы не мешать любовным утехам дочери, потихоньку встанет со скрипучей кровати и выйдет на крыльцо покурить. Если ночной гость был курящим, то тоже выходил на порог в одних трусах подымить папиросой. Так они молча стояли рядом и дымили. Дед тугим и плотным облаком домашнего самосада, и гость - дымком от папиросы, чуть заметным облачком утреннего тумана. Затем они заходили в дом, и каждый ложился на свою кровать. Так было почти всегда. Дед терпеливо молчал и ждал решения Бабки, а она следила за тем, чтобы гость ушел пораньше и желательно больше не появлялся в их доме. Но были случаи, когда Любе нравился какой-то из мужчин больше других, и ей хотелось с ним встречаться постоянно (ну, конечно, пока он в командировке). В таком случае они находили другое решение, заваливались «кувыркаться» то на сеновал, то в кабине автомашины, если он был шофёр, то где попало, лишь бы он сделал ей «хорошо». За это «хорошо» она могла пожертвовать всем, что у неё есть. Вот так они и жили: одна наслаждалась общением с мужчинами, «купаясь» в их неге, другой терпеливо молчал. Третья контролировала, но не мешала, пусть повеселится дочь, пока молодая. Вот только бы детей больше не рожала. Детей-то уже трое, пора бы и научиться.
Люба иногда задумывалась над проблемой своего семейного очага. Как получилось, что все её одногодки давно замужем? Ухаживали ребята и за ней. Даже дрались, но ей мать всегда говорила, что ребята из нашего села ей не ровня. Если уж падать, то с белого коня. Иначе говоря, если выходить замуж, то только за принца. А где его взять этого принца? Первый раз получилось в кабинке автомашины, а потом пошло-поехало. То машины стали меняться, то шофера.
А, что собственно произошло: ну, не была она замужем, не получилось, бывает. Родила троих детей, кто их отцы не знает, но зато сохранила и молодость, и фигуру, и блеск в глазах, а губы цвета спелой вишни любого могут свести с ума. Разве это не счастье? Жизнь у каждого человека только одна, и прожить он её должен так, как считает нужным, а не так, как учит мораль. «Да и что это такое мораль? С чем её едят? Вон наши бабы повыходили замуж, и что - работа, дом, пьяный муж, сопливые дети. Сами растолстели, обабились, только и радости, что у колодца посплетничать», - вот так размышляя, Люба шла домой. Дома ее ждали отец с матерью и три сына. Старший - семи лет, средний - пяти лет и младший, недавно родившийся, надо сказать, не ко времени, у которого ещё пуповина не отсохла, лежал в посылочном ящике на печке. А чтобы ребёнку было удобнее лежать, на дно ящика положили вату, вырванную из рукава старой фуфайки. Как я уже сказал, ребенок был в семье лишним, ненужным. Любе кормить маленького было некогда, целыми днями работала, почту носила, а бабке и те двоя надоели. «Вот где их сейчас носит, никакой управы на них нету, вот придут вечером, вместо ужина получат по мягкому месту веревкой с узелками, скрученной вдвое», - Бабка сама и узелки вязала, и веревку вдвое скручивала потуже, знала, как больнее будет хлестануть. Ну, а этот в посылочном ящичке, если не кормить, то так в ящичке можно и закопать. Доча, если нужно, то ещё родит, только кому это нужно? Ещё ни один отец не объявился, а мог бы хоть одного забрать, ведь всё-таки родная кровь. Так думала бабка, процеживая молоко только что подоенной ею любимой Бурёнки. Надо сказать, что третьего сына Люба назвала Серёжей, то есть «высокочтимый, ясный». И вот с таким именем он лежал в посылочном ящике на грязной вате со стеклянным пузырьком, в котором было разведено сухое молоко холодной водой. Бабка сама разводила сухое молоко, благо у них ещё с прошлого года осталось чуть меньше полмешка. А остальное телёнку скормили. Сухое молоко ей с фермы родственница привезла. Хорошая штука это молоко. И телок сытый, и коровье молоко расходовать не надо, так, чуть добавить для запаха, и телок пьет за милую душу. А молоко его мамки можно полностью перегнать в сметану, а сметану в масло. Возни, конечно, много, но зато масло потом покупают, что называется «с руками отрывают». Вот так бы и с младшим внуком, как с телком. Но он сам не пьёт из пузырька, а стоять возле него и кормить некогда. Надо бы старших заставить, да где они. Старшим сыновьям было значительно легче, они были уже самостоятельные, сами могли хоть что-то найти себе на пропитание. Чаще всего они из гнезда в курятнике забирали яйца, кусок хлеба добыть было несложно: Бабка не очень ругалась, даже если видела, что мальчики взяли по краюхе хлеба. Пусть берут и уходят с глаз долой бездельники. Вечером прибежали старшие внуки, получили порцию дежурной верёвки с узелками, поужинали тем, что нашли и залезли на печку спать. После ужина уснули и взрослые.
Не спалось только маленькому Сереже, он ещё не знал, что ему положен ужин в виде маминой тугой груди, налитой молоком, нежных поцелуев и чистых пеленок. Он всего этого не знал. Он не знал, что проводит последнюю ночь в этом доме, последнюю ночь где-то рядом с мамой и братьями, с бабушкой и дедушкой. Ничего этого он не знал, он просто хотел кушать. А ещё ему было холодно. Болела спинка от лежания на мокрой и грязной вате. Он мог бы заплакать, что бы привлечь к себе внимание, но он не плакал, у него просто не было сил, а взрослые, наверное, думали: «Раз молчит, значит он сыт, ему тепло и к нему можно не подходить». Спустя много лет, я наблюдал такую картину. В одном из частных домов во дворе лежала куча, штук двадцать, бревен, и хозяин попросил меня помочь перенести и сложить их в другом месте, чтобы не мешали. Но в этой куче дров окотилась их кошка. Так вот когда мы стали перетаскивать бревна, кошка, видимо, восприняла это как угрозу её котятам, стала их по одному, держа в зубах за шиворот, перетаскивать куда-то в другое, безопасное место. Кошка, по нашему мнению, глупое животное, живущее инстинктами, но она готова прийти на помощь своему потомству, если ему угрожает опасность, или пожертвовать собой, спасая своих малышей. Тогда как люди разумные, умеющие мыслить, анализировать, философствовать, считающие себя царями природы, могут быть жестокосердными? Как сердце матери может быть жестоким к тому, кого совсем еще недавно под этим сердцем носила. Нет, сердце оно мягкое, тёплое, нежное, оно помогает своею работой человеку жить, видеть, слышать, обонять и осязать окружающий его мир, радоваться тёплому летнему дождю, радуге в полнеба, осеннему золоту листвы, зимнему приставучему морозу, весеннему распеву жаворонка, нежному прикосновению любимого человека, курносой улыбкеи своего ребёнка, теплым и ласковым рукам мамы. В сердце не может находиться жестокость, это не так. В маленьком человеческом сердце живет только огромная любовь, ведь люди любят друг друга сердцем, любовью соединяются сердца. Сердцем любят, а не мозгами или ногами, а уж тем более не похотью. Жестокость живёт в другой части человеческого тела. Там, где есть толстые и прочные кости, ведь она должна быть надежно защищена, иначе до неё быстро доберутся, схватят за нечёсаные, давно не мытые патлы, заведут в дом, истопят печь, посадят её на деревянную лопату, с помощью которой вытаскивают из печи поджаристый, духмяный хлеб, и сунут внутрь, но не для того, что бы изжарить, а для того, чтобы искупать. Ведь жестокость, если её «отмыть» в трёх водах с щелочным, домашнего изготовления мылом, может, не сразу, но постепенно преобразится. Но если учесть, что жестокосердие всегда замешено на эгоизме, то отмыть его до бела невозможно, но до благодеяния попытаться можно. В бане на Руси не только парили и хлестали друг друга дубовым или берёзовым веником тело, но и смывали всю нечисть с души, из бани человек выходил как заново родившимся. В деревне лучшей баней была печь. Баня была не у каждой семьи, а печь в каждом доме, вот там и смывали с себя все грехи. Мама истопит печь, папа принесёт охапку ржаной соломы, обязательно ржаной, а никакой другой, от неё дух лечебный от всех хворей. Постелет на под натопленной печи, поставит внутрь тазик с водой, и айда первыми дети купаться. В печь лезли с удовольствием, а там начинали купаться, брызгаться, визжать, и просить у мамы еще тазик воды. Она добавляла им воды, и предупреждала: «Будите азаровать, возьму веник, мало вам не покажется». Но дети не боялись, знали, что мама просто пугает, не станет она их веником колотить. Этот веник последний, а следующий папа свяжет только осенью, из нового урожая проса, да и не размахнется она им в печи, поэтому «гуляй банда», и дети продолжали шалить. А папа сидит у стола на лавке и хитро улыбается. Скоро дети накупаются, и жена начнёт вытаскивать их из печи и передавать из рук в руки мужу, а он будет заворачивать их в простыни и сажать на печь, укроет одеялом и скажет: «Пусть вам сегодня приснится добрая сказка». Дети накупавшись, уснут быстро, а он подойдёт к жене и скажет: «Мать, пора и нам на боковую». Вот в таких семьях, где было взаимопонимание, дружба и доверие, жестокости, ненависти места не было. Да, в жизни всякое случается, семья сложная ячейка общества. Бывают и скандалы, и слёзы, и обиды, но никогда не бывает жестокосердия, ненависти, злости. Мама всегда учит своих детей добру.
«Мама» - первое слово, которое произносит человек в своей жизни. «Мама» - кричит человек, когда у него радость, «мама» - когда больно, «мама» - когда огорчается. Маме и радостно, и больно, и горько вместе с её ребёнком. Мамины ласковые, теплые руки всегда успокоят, ободрят, вылечат и рану, и душу. А разве есть что-то теплее маминых рук. Разве есть более проникновенные слова, чем слова мамы. Нет. И не может быть. А как быть тому, кто не испытал ни маминой ласки, ни тепла рук, ни единого глотка самого вкусного, материнского молока. Горько тому, больно и обидно и за себя, и за маму. Однако я вновь отвлёкся.
Утром первой просыпалась Бабка. Она выходила на крыльцо, на минуту останавливалась, расправляла по-мужски крепкие плечи, осматривала двор - всё ли в порядке, и только убедившись, что всё хозяйство на месте, с нетерпением ждала прихода нового дня. Бабка, держа в одной руке подойник, а в другой черствый кусок хлеба, густо посоленный солью для своей любимой Бурёнки. Бурёнка была единственным существом в её хозяйстве, которое приносило пользу, была настоящей кормилицей. Все остальные обитатели этого дома, по её мнению, были лишь нахлебниками, которых надо было кормить, и которые не приносили никакой пользы. Дед? А что Дед, они с ним уже 30 лет живут, а толку? Всю жизнь проработал в колхозе трактористом, были трудные времена, довоенные годы, коллективизация, и все радости и трудности, связанные с этим событием, затем война, оккупация, правда не долгая, да и немцы в их село не входили, зато почти всех мужиков забрали на фронт. Деда в армию не взяли, у него была бронь. В трудные военные годы работали все от зари до зари. Всю мужскую работу выполняли женщины да дети. Дед со своим трактором дома не появлялся неделями. Об этом вспоминать неохота, тяжело, каждый раз, когда она об этом думала, её лицо становилось ещё более хмурым, губы сжимались еще плотнее, а на широких скулах играли желваки. А ведь когда-то в далёкой молодости она была совсем другой. Высокий рост, статная фигура, черная коса и сильные руки, она могла помериться силой с многими парнями, и к их позору они оказывались слабее. Но был один из парней, который тоже участвовал в поединках, в жиме на руках или борьбе на поясах. Правда, тогда он еще не был Дедом. Она его тоже борола, но при этом точно знала, что он ей поддаётся. Её это радовало и веселило, беда была в том, что она не умела ни радоваться, ни веселиться. Так вот и свела их судьба вместе, они постоянно боролись, она побеждала, а он поддавался. Сердце её еще больше ожесточилось после войны, в колхозе было мало мужиков, полегли сердешные в той кутерьме, а те, что вернулись, были инвалидами. Вот и получалось, что её Деду прямая дорога в председатели колхоза. Ну или сельского совета. Ей так хотелось, как в молодости, всех положить на лопатки, и стать женой председателя: смотрите односельчане и завидуйте, как я была на голову выше вас, так и продолжаю возвышаться. Но Дед не захотел даже стать бригадиром, будь он не ладен. Тот, кто привык поддаваться, никогда не станет первым. «Довольно дурных воспоминаний», - подумала Бабка и пошла в сарай доить корову.
Следующей на крыльцо вышла Люба, она сладко потянулась до хруста в костях, по- кошачьи прогнула спину, поправила на груди кофточку, одернула юбку, знала, что по дороге на почту на неё будут глазеть мужики, ох уж эти мужики, женятся на одних, а смотрят на других. Нет, это, конечно, приятно, когда смотрят, но Люба не могла понять, ведь когда смотришь на бабу на улице, разница видна: одна выше, другая толще, эта конопатая, а та кривоногая, но ведь когда ложатся в постель или завалятся на сеновал, или в скирде соломы в поле, в это время все бабы одинаковые. Ну что разве есть такие, у которых золотая каёмочка, или отделка соболем? Люба улыбнулась: «А хорошо бы чернобуркой прикрыться». Ох уж эти мужики, мужики...
Вот так думала Люба, стоя на крыльце своего дома. А в доме? А в доме на печи спали её три сына, три её кровиночки, три счастья, три продолжателя их рода, их фамилии. Есть семьи, где ждут рождения сына как чуда, как подарок судьбы, как господнюю благодать, а тут сразу три, три счастья, три наследника, три благодати. …Люба  спала во второй комнате у дальней стенки справа от входа на кровати-двуспалке, на пуховой перине и такой же подушке, было у неё и ватное стеганное одеяло, но оно было только для зимы, а сейчас лежало свернутое на сундуке. Бабка специально поставила Любину кровать в дальний угол, сама она с дедом спала в первой комнате на старой железной кровати, на ватном тюфяке, застеленном непонятного цвета покрывалом. Всё это она делала лишь для того, чтобы знать, во сколько дочь возвращается вечером из клуба, одна или с мужиком, мужик свой, сельский или приезжий. Если свой, то жди скандала, утром прибежит жена или мать, или и та, и другая и начнёт ругаться, обзываться, а чаще норовят за волосы потаскать. Но у Бабки не очень-то разгуляешься, не всякий мужик решится с ней драться, поэтому почти всегда всё заканчивалось просто скандалом. Если же приходил чужак, то надо было проследить, чтобы он ушел как можно раньше, и больше в их доме не появлялся, не надо приучать одного и того же, а то приживётся, да ещё и останется, мало ей своих нахлебников...
Когда Люба проснулась, сразу надела на себя юбку и кофту, знала , что в первой комнате на кровати сидит отец, прикрывшись красным одеялом, которое Бабка сшила из двух лозунгов-кумачей. Она их спёрла из правления колхоза, когда председатель попросил её убраться в правлении после очередного отчётно-выборного собрания. После того собрания все уставшие, охрипшие, но довольные разошлись по домам. «А чё орали, чё шумели, чему радовались? Тому, что много тонн зерна засыпали в закрома родины? Ну засыпали. А вам-то какая радость? В свои закрома что ли, нищеброды? - было мнение Бабки. - Зимой для своих коров начнут мешками да сумками таскать дроблёнку с фермы. А сейчас горлопанят, радуются...». Ну вот после этого собрания она и притащила два лозунга. Горлопаны, мол, сделают себе новые, а у неё старое одеяло всё порвалось, вата жёлтого цвета вываливается. Вот она обернула старое одеяло кумачом, простегала и получилось прилично. Укрыв ноги одеялом, сидел Дед на кровати и ждал, когда уйдет на работу дочь. Ему нравилось, когда она уходила. Тогда он мог выкурить самокрутку «козья ножка» без суеты, да и недолюбливал он её, вертихвостку. Люба вышла в первую комнату, даже не поздоровавшись с отцом, глянула на себя в маленькое, величиной с алюминиевую миску, зеркальце, поправила прическу и вышла на крыльцо. Глянуть на сыновей, ещё спящих рядом на печи, она даже не подумала. Некогда сегодня, на работу надо, почту привозят ни свет ни заря, приходится дежурить по очереди с заведующей. Сегодня почту принимает она. Так Люба вышла за калитку, глянула на луг. За домом - табор цыган суетился у своих подвод, цыгане устанавливали палатки. «Приехали черти, ну теперь держитесь уточки, курочки», - больше ни о цыганах, ни о ком другом она думать не могла, все её мысли были поглощены сегодняшним вечером. Эх, а вечером в клубе танцы под радиолу! Музыка такая, а особенно иностранная, что ноги сами идут танцевать. Она наденет свою клешеную юбку длиной до середины колена, чтобы были лучше видны её красивые загорелые икры ног. Сверху она наденет свою любимую цветастую кофточку, а верхнюю пуговицу как будто забудет застегнуть. Волосы она не станет собирать тугим кулем на затылке, как это делают бабы, а распустит чёрную смоль по плечам и закружится в бешенном ритме танца. На ножки она обует свои парусиновые туфельки на каблуке. Только их вечером надо будет начистить зубным порошком, смешанным с молоком. После такой обработки туфли становятся белее белого - красота. Мысли Любы оборвались, она пришла на работу. Стопки писем, газет, журналов лежали у неё на столе, она села на обшарпанный стул, такой же, как и стол, которые стоят в этом сарае под названием «Почта» со времён царя гороха. Начала сортировать письма. Ну, ладно просто письма: «Жив, здоров чего и вам желаю», а вот письмо председателю сельского совета, это же не письмо, а целый бумажный пакет. А что в нём? Листок бумаги с напечатанным на пишущей машинке текстом. Вчера заходила в сельмаг, купила себе двести граммов пряников, так продавщица свернула из серой бумаги такой маленький кулёк, что пряники выпадали. А тут такой конверт, в него полкило пряников влезет, а говорят -  нет бумаги. Бардак.
«Однако пора одеваться», - подумал Дед. Натянул на себя штаны когда-то серые в белую узкую полоску, а теперь просто грязно-серого цвета, синюю сатиновую рубаху, а сверху помятый пиджак от брюк, на котором ещё были видны те белые узкие полосы. Глянул на спящих внуков, заглянул в ящик: «Похоже, ещё жив», - подумал Дед, - Видно, как бьётся сердечко. Живучий». Стеклянный пузырёк с разведённым сухим молоком лежит целый, да как он может поесть, если пузырёк тяжелее его. Бабка как вчера положила между стенкой ящика и боком ребёнка, так он там и лежит, правую руку придавил. Вату бы в ящике поменять, а то уже дурной запах идет. Вон у поросят если день не почистить, то в сарае дышать нечем, а сколько этот ящик стоит. Да ладно, бабы сами разберутся.
С этой незаконченной мыслью он вышел на порог, сел на ступеньку крыльца, достал из кармана красный кисет, сшитый из куска того же кумача, что и одеяло. Шил сам, ни жену, ни дочь не допросишься, они всегда заняты, вот и пришлось самому мастерить. Зато кисет получился славный, ткань сложил в два слоя, шнурок приладил, хороший кисет получился, две жмени табаку входит. И табак Дед выращивал тоже сам. В дальнем углу двора, он каждую весну его сеял. К осени растение вырастало больше двух метров, а листья такие большие, что хоть ими от дождя укрывайся. А дальше - уборка под навес, сушка и самое приятное - рубка, измельчение, но не сильно, чтобы не было трухи, а то аромата не будет. Не спеша из прямоугольного куска газеты, благо дочь почтальонка постоянно домой газеты носила  (сами они газет не выписывали), в доме газеты всегда были. Он, прежде чем порвать газету на прямоугольники, читал её. Всё- таки образование - хорошая штука, пять классов, а как в жизни помогает, хоть газету прочитать, хоть вон в председатели предлагали, а теперь вот прочитал и всегда в курсе, что в мире делается. Свернул «козью ножку», самокрутки он крутить не любил, надо было в конце сворачивания слюнявить газету, чтобы склеить бумагу, а после облизывания газеты во рту оставался металлический привкус от букв и портретов, он мешал насладиться ароматным дымом сгорающего табака. Поэтому он крутил газету долго, пока свёрнутая в кулёчек она уже сама не могла развернуться. Затем этот кулечек надо было свернуть пополам, в верхнюю часть насыпать табак, аккуратно завернуть края кулька газеты внутрь и только после этого можно было прикурить от зажженной спички. Но полное удовольствие он получал только после двух- трёх затяжек, дело в том, что согнутая в гармошку «козья ножка», пропуская через себя дым во время затяжки, издаёт тихий шипящий звук, от этого звука и аромата табака Дед получал двойное наслаждение, и на душе у него становилось легко и покойно. Так сидя на крыльце и выпуская изо рта тугой и плотный, похожий на утренние облака, табачный дым, Дед смотрел на курицу- наседку, вышедшую от куда-то из-за кучи накопившегося за зиму навоза с пятью цыплятами. Что-то разгребая на земле когтистыми ногами, она на своём курином языке подзывала цыплят и клювом показывала, что нужно есть. «Дура рябая», - думал Дед, - нашла- ешь сама, а детки найдут, что им съесть, и вырастут сами, а когда вырастут , можешь не сомневаться, не только тебя не угостят, но ещё и у тебя отберут, ну если, конечно, к тому времени Бабка тебе бошку не отрубит и лапшу не сварит. Что значит «куриные мозги»…». Год начался как-то нехорошо, пожаловался Дед самому себе, курица рано цыплят вывела, ночью еще холодно бывает, лишние заботы, вечером весь выводок приходится загонять в сарай. А вывела бы на пару недель позже, и забот никаких, ночевала бы под крыльцом. Свинья Машка тоже дура, опоросила семь поросят, двоих задавила. Ну дура-дурой, третий год поросится, и никогда такого не было. Что за год такой! Цыплят – пять, поросят – пять. Хорошо хоть внуков меньше. А последний поросенок какой? Маленький, шерсть длинная дыбом стоит, хвост висит верёвкой, грязный, одно слово куршивый. Ну ничего, молоко своё выходим. Обрат после сипаратора, сыворотка от творога, всё им - выходим. Через пару месяцев молодняк продадим, одного себе оставим, и деньги будут. И к Рождеству кабанчик поспеет, это будет правильно, по-хозяйски.
Вот только с внуками не ладно. Что с ними делать, куда их девать? Первые двое растут как на дрожжах, будто это не дети, а опара для хлеба. Дааа, горячий хлебушек из печи да кружку молока из погреба… Дед не любил парное молоко, оно было тёплое, с пенкой и пахло коровьим выменем, другое дело из погреба, в крынке, сверху желтые, сладкие как мёд сливки, а под ними молоко белое, густое, прохладное, когда пьёшь, то внутрь вливается не только сладостное насыщение, но и ещё что-то. Наверное, это божья благодать, думал он, каждый раз выпивая желанную жидкость.
«Надо бы с Бабкой поговорить насчёт мальца, жалко, казак всё-таки. Вон как сердечко бьётся, видно, как часто - часто бугорком подымается на груди. Тонкая как папиросная бумага кожица. Да, кстати, о папиросной бумаге. Как-то завезли в магазин папиросы. Ну все сельские мужики бросили махорку, а стали курить «Беломор-канал», «Прибой», «Север». Кому что больше нравилось. Вот Дед и решил однажды попробовать казенного табачку. Попросить у мужиков одну папироску, чтобы попробовать, он не хотел. Попросишь, он не откажет, а потом он что-то попросит и тоже придется дать, а вдруг он попросит что-то ценное. Нет, лучше не просить, а пойти в магазин и купить пачку. Хотя зачем ему целая, хватило бы и пару папиросин. Сходил, купил, пришел домой, сел на порог, закурил. Выкурил одну папиросу, выкурил другую. «Ну что это за табак?», - возмутился Дед, - Я же деньги заплатил, а мне что подсунули? Таких папирос мне надо десяток за один раз, чтобы накуриться, а одна пачка вон сколько стоит, это где же денег столько набраться. Нет, лучше моего табаку ничего нет». Достал из кармана кисет, глубоко вздохнул, и подумал: «Дурит нас государство, во всём дурит». И вновь вернулся к прежнему рассуждению. «Нет и ещё раз нет, разговаривать с Бабкой если она уже приняла решение - бесполезно, можно только на скандал нарваться. Нет, о мальце ни слова», -  рубанул он это желание, как казачьей шашкой лозу на сборах, где, когда-то они, молодые казачата, учились джигитовке, вольтижировке. Эх, какие были годы! Он -  молодой, красивый, сильный, мало чем уступал своим ровесникам, а лозу и тыквы рубил шашкой на полном скаку так, что засмотришься. Да и побороться на поясах тоже мог, Бог силой не обделил. Многие девушки заглядывались на него, а ему нравилось только одна, самая красивая. Вечером на посиделки к колодцу она приходила, не так как все девушки, голдливой стайкой, одновременно смеясь, разговаривая и лузгая семечки, а отдельно, и всегда одна. Бывали вечера, когда она произносила не больше одного-двух слов, но сказанное ею никто не оспаривал. Если она сказала: «Не буду играть в «палача», то её больше за весь вечер никто из ребят не осмеливался пригласить ни играть, ни танцевать, ни тем более петь. Уходила с вечеринки она тоже всегда одна. Гордая, независимая. Одетая в длинную цветастую юбку, внизу оборки в два ряда, на ногах «румынки», такие высокие женские ботинки на шнурках, кофточка под стать юбке, тоже цветастая и тоже с оборками, спереди кофта застёгивалась на мелкие такого же цвета, как и кофта, пуговицы. Вот только этих пуговиц уж очень много, как клавишей у баяна. Интересно: как она с ними управляется? Это сколько же надо времени, что бы их застегнуть и не перепутать петельки. Вот посмотреть бы... У колодца, где днём собирались бабы, пришедшие за водой, «зацепившись» языками, сплетничали и перемывали кости односельчанам. Вечером собиралась молодёжь. Каждый раз с нетерпением он ждал вечера, чтобы снова увидеть её. Друзья-товарищи спрашивали: «Зачем она тебе, ведь это же не девушка, а верстовой столб, веха, каланча, её же наш плотник из одного цельного бревна топором выстругал». Да, думал молодой человек, из одного, топором, но потом обработал рашпилем и отшлифовал куском битого стекла. Она ему нравилась помимо других её достоинств своим поведением. Вот стоит в кругу таких же девчонок как и она, а всё равно обособленно. Все девчонки- хохотушки смеются по поводу и без повода, глядя на парней и о чём-то перешептываясь, и только она медленно поворачивала голову, скользила взглядом по объекту насмешек и снова становилась невозмутимой. И правда, как из полена сделали. Ну всё, хватит, вон Бабка уже вышла из сарая, в одной руке ведро- подойник, полное молока с пенкой по краям, в другой алюминиевый бидончик. В нём тоже молоко, не уместившееся в ведро. «Хорошая у нас корова, даёт больше десяти литров, хорошая», - подумал Дед. Он слышал за домом какие-то голоса, непонятную речь, суету. Встал, бросил под ноги докуренную «козью ножку», растоптал кирзовым сапогом и пошел к калитке посмотреть, что творится на лугу. Глянул через забор и увидел табор, который уже растянул свои треугольные палатки, а за ними паслись треноженные, по-цыгански связанные веревочными треногами лошади. «Приехали бездельники, теперь держи ухо востро», - так подумал и пошел управляться.

Новые родители

Утреннее солнце ухватило первыми лучами горизонт так, как хватает перекладину турника солдат - первогодок, он старается не столько подтянуться на руках, сколько вытягивает шею, чтобы подбородок показался над перекладиной - для зачета. Вот так и солнце старалось как можно быстрее и выше показать над горизонтом своё красное от натуги лицо.
Табор из четырёх подвод в это время уже стоял на известном нам лугу. Мужчины деловито разворачивали брезент и доставали «баранда» (ударение на последнюю «а»), это трёх-четырёх метровые жерди, срубленные в посадке. Подростки распрягали лошадей, отводили их в сторону и там треножили. Женщины готовились к походу в хутор, на них возлагалась надежда на добычу скорого и вкусного обеда. Завтракали в таборе только те, у кого в запасе было сало, хлеб. Если продуктов было достаточно, то приглашали другие семьи, а нет, то остальные могли попить только чайку, предварительно разведя костёр. Но в этот раз женщин провожали с особой надеждой, табор был голодным, запасов продуктов после зимовки в том бессчастном хуторе, никаких не было.
Дело в том, что поздней осенью прошлого года этот табор, как и весь кочевой народ, становился на зимовку в каком-либо населённом пункте. «Цыганское радио» передавало от табора к табору, в каких хуторах лучше зимовать, а куда не стоит
заезжать.
Случилось так, что прошлой осенью пришлось зимовать именно в таком не гостеприимном месте. На совете мужчин табора было решено этот хутор объехать. Но произошёл ряд событий, которые изменили все планы цыган.
Стараясь быстрее проехать мимо этого хутора, цыган постигло несчастье - внезапно захромала лошадь у одной семьи, лопнула ось у другой подводы, чего никогда не случалось, и в довершение ко всему рассыпалась ступица заднего колеса у третьей телеги. Пришлось жердь от палатки подвязывать так, что она стала выполнять роль лыжи вместо колеса. Цыганки табора в один голос твердили, что их всех сглазили их же соплеменники. Уж очень удачным было для них прошлое лето. Сменяли почти всех лошадей табора. Во всех хуторах куда заезжали, легко находили временную работу для мужчин, а женщины, с такой же лёгкостью добывали продукты с помощью гадания, предсказания и снятия порчи. Словом, табору сопутствовала удача, или как они говорят, «бахт». При встрече с другими цыганами, где-нибудь на очередной стоянке, те с завистью осматривали справных лошадей с настоящими паспортами, т.е. «чачунэ», крепкие подводы, а в рептухах (это такие, приделанные сзади подводы, две жерди к которым привязывали брезент в виде мешка и туда во время движения сажали кур, уток, гусей, а некоторые и небольших поросят). Была разная живность. У каждой палатки горел костёр, на таганке которого исходила ароматным варевом внушительных размеров кастрюля. Женщины суетились каждая у своего костра, мужчины мирно сидели кружком, курили и о чем-то разговаривали. Дети шумной ватагой бегали между палаток. Одним словом, видно было, что табор живёт богато.
Поэтому, когда у них случилось сразу столько неприятностей, табор решил, что нужно «умыть сглаза». Одна из цыганок налила в гранёный стакан воды, прочитала замысловатую молитву, затем стала зажигать спички, чиркая ими о спичечный коробок. Продолжая читать молитву, горящей спичкой крестила стакан с водой, а когда спичка догорала до половины, бросала её в воду. И если спичка тонула, то это был верный признак того, что их сглазили. После этого она набирала в рот воды из стакана и через свои губы, сложенные в трубочку, выдувала брызги воды на людей, лошадей и телеги всего табора. Таким образом сглаз был смыт, и можно бы ехать дальше. Но хромая лошадь и сломавшиеся телеги всё-таки вынудили их свернуть с дороги и остановиться в ближайшем хуторе.
Это была центральная усадьба одного из колхозов. Уже издали было видно, что они въезжают в богатый хутор. По обе стороны улицы стояли добротные дома, в основном крытые тесом, с крашенными ставнями окон, досчатым забором и обязательным палисадником, в котором были видны уже сбросившие листья кусты сирени и одно- два дерева «раины», пирамидального тополя. В центре стоял «круглый» дом с красного цвета железной крышей и красным флагом у входа. Это была контора колхоза. Туда и направился наш табор.
На крыльце их уже ожидали трое: двое гражданских и участковый в форменной одежде, затянутой тугой портупеей с пистолетом в кобуре. По лицам этой «святой троицы», как мгновенно нарекли их цыгане, было видно, что гости здесь не желательны, а по опыту цыгане знали, такие «торжественные встречи» ничего хорошего не сулят.
Зимовка будет нелёгкой.
Председатель колхоза, а именно он с председателем сельского совета и участковым их встречали, сразу заявил, что кузнецы им не нужны, у них свой хороший кузнец и показал куда- то в сторону, откуда был слышен кузнечный перезвон. Другой временной работы в колхозе, по его словам, тоже не было. «Да ехали бы вы в другое место», - сказал участковый, - Здесь вам на постой устроиться будет трудно». Но осмотрев подвижной состав табора, находившейся в плачевном состоянии, «троица» разрешила остаться, но при условии, что цыганки не будут ходить по дворам гадать и выпрашивать еду или воровать, а если что нужно, то только покупать. Такие условия цыган огорчили: где вы видели, чтобы цыгане что-то покупали. Неудачно остановились, бессчастное село. Председатель сельского совета показал несколько дворов, где могут пустить на постой, а участковый, долго и придирчиво рассматривал паспорта вначале на людей, а потом на лошадей. Возмущался и ругался, всё спрашивал, почему документы так потрёпаны, а некоторые порваны, залиты густым чаем так, что прочитать ничего не возможно. Но страха перед участковым не было. И они знали, и он знал, почему паспорта в таком виде. Но доказать вину, а тем более кого-то задержать, участковый знал по опыту, невозможно. Вперёд выйдут женщины с детьми, подымут шум, гам и всё. В таком случае лучше всего попугать и оставить в покое, дать табору расселиться на зиму и проследить, чтобы они не беспокоили местных жителей. К тому же он точно знал, что из себя представляет местное население - «у них снега зимой не выпросишь», а стало быть и жить чужакам здесь будет трудно. Вот и хорошо, в другой раз не приедут.
Устроились с трудом. Да и только в тех дворах, где были летние кухни, в дом хозяева постояльцев не пускали. Значит, трубку надо было топить самим, дрова тоже надо было добывать самим. Продукты из рептухов расходовали экономно, потому что хозяева продавали картошку, мясо, солку втридорога, а сено для лошадей вообще не давали и не продавали. Лошади так и стояли под открытым небом всю зиму. Председатель разрешил брать солому из скирды в двух километрах от хутора, а тут еще участковый, так и ходит, так и заглядывает, чтоб его сибирка съела, как цыгане живут да чем кормятся. За ремонт подвод тоже пришлось платить, правда, намного меньше, чем запросил кузнец. Поторговались, уговорили, что- то сделали сами, но всё равно зимовка далась трудно. А тут ещё зима выдалась морозная. Поэтому с наступлением первых теплых дней табор снялся с места, и бодро погоняя кнутами исхудавших от пустой соломы лошадей, поехал куда глаза глядят, проклиная и этот хутор, и его людей, и затяжную холодную зиму.
Таким образом, опускаю мелкие подробности, через некоторое время наш табор оказался на лугу Ладовской балки. Рядом с домом Деда и Бабки с дочерью и тремя внуками.
Вот так, уважаемый читатель, мы и подошли к ключевому событию этого повествования.
Хоть наш табор приехал и расположился рано утром, но в это время начинать «подворный обход» с целью добычи пропитания, бесполезно. Главное «оружие» цыганок - это слово. А какая хозяйка станет разговаривать, если ей надо подоить корову, управить другое хозяйство: курочек, уточек, поросят. Накормить завтраком и собрать на работу мужа, выгнать в стадо корову. Нет, по неписанным цыганским законам встреча должна произойти именно в тот момент, когда словоохотливость женщин повышается. Это может быть либо выгон скота, либо колодец, куда женщины приходя, рано утром за водой и хуторскими новостями. Вот именно в это время цыганки и выходят на «охоту». Точнее подходят, чаще всего, к колодцу. Начать разговор для них ничего не стоит. Можно спросить, вкусная ли вода, или где магазин, строгий ли председатель, ну или ещё что-то ничего не значащее, лишь бы завести разговор. Далее вступает «тяжелая артиллерия». Пример. Цыганка: «Мы вот сейчас идём по улице, а там дом такой красивый, весь ухоженный, наверное, хозяйка хорошая, чистоплотная, её случайно не Катя зовут?». Русские женщины практически хором: «Кто? Вот та – чистюля? Да она ...». И начинают перечислять её недостатки. И зовут её не Катя, а Дуня, и она лодырь каких свет не видывал, а муж её Пётр под стать ей, они собрались два сапога пара, и трое их детей, называют их имена и возраст, всегда немытые и голодные, потому что она даже суп не умеет варить, у неё всегда получается подгоревшая каша, запах по всей улице чуток. Вот таким образом цыганки получают информацию об интересующих их дворах. Далее идёт безпроигрышный вариант гадания. Например, подходит ворожея ко двору, стучит в калитку, и если хозяйка сразу пускает во двор, то задача гадания упрощается, если же нет, то приходится потрудиться, а именно. Цыганка через калитку говорит: «Я знаю, как вас зовут, ваше имя состоит из четырёх букв». Женщина настораживается и спрашивает: «А как именно?». После этого вопроса цыганка с облегчением выдыхает: всё, эта женщина на крючке. С информацией, полученной у колодца, она из этого двора возьмет столько продуктов, сколько ей надо. Продолжая начатый разговор за калиткой, гостья называет имя хозяйки, её мужа, детей, ну и другие подробности её семьи, а когда убеждается, что хозяйка ей верит полностью, то есть приглашает зайти во двор, угощает тем, что есть в доме, спрашивает, откуда она так много знает про её семью. Неужели и правда цыганке сам чёрт нашептал что-то? Не верится. Но тут у гадалки в ход идут доказательства. Например, она говорит: «Твой муж работает шофёром, и его послали отвести груз в район, а ведь он говорил тебе, что ехать не хочет. Так ведь?» «Правда», - отвечает женщина, - Всегда его гоняют, как будто других шоферов нету». Цыганка подумала: «Как хорошо, что все семьи похожи друг на друга, и события, и разговоры одинаковые, только успевай угадывать да изгонять беса. Хороший сегодня будет обед. А серёжки в ушах хозяйки - золотые...». Далее, заинтригованную и слегка растерявшуюся женщину, гостья начинает пугать: «Твой муж не случайно не хотел сегодня ехать, сердце его чувствовало беду. Когда он будет проезжать балку». А разве есть в сельской местности дороги без балок? Вот тут цыганка вновь доказывает свою осведомлённость. «С ним может случиться беда». Русская женщина в шоке, просит помочь её мужу. «Ну, конечно, - отвечает гостья, - Нужно задобрить чёрта, чтобы он перестал зверствовать и не приносил людям беды». А завтра или послезавтра можно будет вообще выгнать его с их двора. Женщина согласна и спрашивает, что для этого нужно. Да собственно пустяки. Нужно в центре двора разложить по девять картофелин в девяти кучках и принести курицу черного цвета, черт любит черных кур, но если нету черной, то можно серую или рябую, или белую на крайний случай. Просто придётся дольше уговаривать нечистую силу принять такую жертву. Хозяйка приносит восемьдесят одну картофелину, а это как вы понимаете, полное ведро, ну и всё остальное, что требует гадалка. После нескольких манипуляций с курицей, нашептывания какой-то молитвы (просто любых слов на цыганском языке) ворожея объявляет, что проклятый сатана требует денег одной бумажкой, но с двумя на ней цифрами. Затем он просит сало, мясо и что там ещё есть, уж очень он голодный, давно его в этом доме не ублажали. Кстати, именно поэтому в доме часто возникают ссоры. И хозяйка со всеми доводами цыганки соглашается. Ведь действительно дети совсем от рук отбились, муж стал часто с работы приходить выпивши, воспитанием детей заниматься перестал. Цыганка говорит всю правду, как в воду смотрит.
Вот так или приблизительно так происходят гадание и изгнание нечистой силы оттуда, где её и быть не могло. Но так уж устроен человек, что он начинает верить во всё, в чем его можно убедить. Цыгане хорошо знали и передавали по наследству полученные практическим путём знания человеческой психологии. Я мог бы рассказать очень много способов, какими пользуются гадалки и ворожеи всех мастей, но тогда это будет не рассказ об одиноком путнике, а пособие по гаданию по руке, на картах и «надписи на лбу». Мы знаем, что у Остапа Бендера было много способов честного отбора денег, но в сравнении с цыганами он мальчишка в песочнице.
Возможно, я ещё расскажу несколько «честных» цыганских способов, может быть, они кому-то напомнят годы юности, а кому-то послужат «научным пособием».
А теперь продолжим. В то время как по хутору загремели ведра, а по улице началось движение, из табора вышли шесть женщин. Четыре взрослых и две юные девушки (девицы для того, чтобы перенимать мамин практический опыт). Одна из цыганок сразу же отделилась от группы и пошла к ближнему дому. Что её заставило принять такое решение, она сама не знала. Но как вы понимаете, это был дом Деда и Бабки.
Цыганка была двадцативосьмилетняя женщина невысокого роста, пропорционального телосложения. Круглое лицо, полные губы, голубые глаза никак не вписывались в облик кочевой цыганки, но тем не менее, это была чистокровная потомственная цыганка. Звали её Наташа, Наталья Павловна. Она родилась и выросла в полноценной цыганской семье, где кроме неё было ещё три сестры и четыре брата. Играла только с пацанами в мальчишеские игры, не боялась участвовать в драках, не плакала, когда появлялись синяки и ссадины. Отец ласково звал её чертом в юбке. Вот так прошло её детство и юность до шестнадцати лет. Затем появился молодой красавец по имени Иосиф, среди своих, Сюрка. Отец Наташи за муж её выдавать не хотел, считал, что она ещё молодая, да и любимая она у родителей была, не хотели они с ней расставаться. Но она росла бойкой, решительной. Вот она и приняла судьбоносное решение. Убежала от отца с матерью к Сюрке. Так появилась новая кочевая семья. Молодой муж тоже был настоящий цыган, потомственный кузнец. Он старался жить и содержать семью не лихостью, а работой. Нанимался кузнецом, а кузнец он был, надо сказать, от Бога.  Выковывал такие тонкие детали, как грабельный буравчик (это такое свёрлышко диаметром не толще женского мизинца). Лошадей ковал так, что вода между подковой и копытом не протекала, чем неоднократно выигрывал споры. Изготавливал сам подковы, шиновал колёса телег. И всё это он делал безупречно. Соответственно, ему хорошо платили за выполненную работу, поэтому молодая семья не бедствовала, жила в достатке. Повозка у них была новая, колёса перебирал сам, не боялся, что в дороге сломаются. Он единственный из табора, кто в прошлом году въехал в тот хутор на зимовку на исправной телеге и здоровых лошадях. Добрая палатка, армейского брезента, тоже честно заработанная. В полевых условиях сварил крепление рессоры у колхозной машины, за что и получил вознаграждение в виде этого брезента. Пара справных лошадей, для которых всегда в рептухе имелись пара мешков ячменя. Умение правильно рассчитывать силы своих лошадей, вовремя делать остановки для отдыха и кормления, осмотра и чистки копыт, а если требовалось, то и перековать или отремонтировать сбрую, знание всех этих мелочей, кочевого образа жизни и вовремя устранять возникающие неполадки позволяли им кочевать в любую погоду, даже в распутицу, когда повозка тонет в грязи по ступицы. Переезжали, сравнительно с другими членами табора, легко. Казалось бы, что ещё нужно молодой семье, вот так успешно начавшей совместную жизнь. Но, как часто бывает в жизни, в бочку мёда обязательно должна попасть ложка дёгтя. Вот и в этой семье была трудноразрешимая проблема. Дело в том, что Наташа, по каким-то женским причинам не могла иметь детей, а и ей, и её мужу очень хотелось ребёнка. Она хотела дочку, помощницу, а муж - сына, продолжателя рода, потомственного кузнеца. Сюрка не сомневался, что он из парня сделает настоящего мастера молотка и наковальни. Передаст ему свой опыт, свои знания, будет им гордиться на старости лет, но втайне от всех, глубоко в душе, он вынашивал мечту дать сыну хорошее образование, чтобы он стал начальником. Носил костюм, белую рубашку с галстуком и сидел в кабинете. Но эту свою мечту он никому не рассказывал, боялся спугнуть или сглазить. Родить своего ребёнка им была не судьба, вот они и решили взять чужого и воспитать как своего, да воспитать так, как мечталось. Имевших такое желание судьба привела их ранней весной в Ладожскую балку. Почему тем утром Наташа не пошла со всеми своими товарками в хутор, а постучала в калитку ближней хаты, она сама не знала, что её заставило, что потянуло именно сюда, постучать именно в эту калитку. Во дворе Бабка что-то разводила в железной кружке. Возле неё на пороге стоял пустой пузырёк, рядом лежала детская соска. Бабка повернулась на стук, увидела цыганку, недовольно буркнула: «Уходи, у нас для тебя ни чего нету». Наташа, увидев пузырёк и соску, спросила: «У вас есть маленький ребёнок?». Бабка медленно выпрямилась во весь свой гигантский рост и сказала: «Да, есть». В её глазах появились одновременно тревога, беспокойство и надежда. Она с невероятным для неё проворством пригласила, чего никогда не было, цыганку во двор, а затем в дом. Видимо, предчувствуя и радуясь где-то глубоко в душе возможности избавиться от этого ящика и мальца в нём, как радуется больной, которому удалили, беспокоящую его болячку. Бабка рукой указала цыганке на печь с ящиком. То, что увидела молодая женщина, повергло её в ужас.
Забегая вперёд, скажу: через много-много лет, рассказывая Серёже этот момент, Наталья Павловна всегда плакала. Увидела она вот что. На печи стоял посылочный ящик, а в нём лежал ребёнок. О том, что он ещё жив, можно было судить по бьющемуся сердечку да тяжёлому прерывистому дыханию. Послеродовую слизь с него не стёрли, и она высохшая, как картофельная очистка, свисала с тельца в разные стороны. Этой же засохшей слизью был закрыт носик, поэтому ребенок дышал только ртом. Вся полость рта и язычок были сухими и потрескавшимися, такими же были и губы. Ручки были вытянуты вдоль тельца и не шевелились, ножкам не хватало длины ящика, они были согнуты в коленях, видимо, от неудобной позы и длительного лежания они посинели. В уголках глаз, у носика скопился и высох гной, склеил собой реснички, поэтому ребёнок глазки открыть не мог. Верхние века были воспалены и припухли. Молодая цыганка с ужасом в глазах достала из ящика тельце, на спине которого уже были видны гнойнички и язвы, волосы на голове ребёнка были белого цвета, как степной ковыль, и трудно было понять, толи он родился с такими волосами, толи посидел за свою короткую, но такую необычную жизнь. Она вопросительно посмотрела на Бабку, на что та ответила: «А что, если он маме не нужен?» Наташа обтёрла завеской (это такой большой цыганский фартук) истерзанное болячками тельце, завернула в платок, снятый с головы, положила ребёнка опять на печь и сказала: «Пусть полежит, мне надо посоветоваться с мужем». В глазах у Бабки мелькнула тревога: «А что если откажется? И она вдогонку уходящей цыганки крикнула: «Если заберёшь, то каждое утро буду давать тебе по три литра молока». Вернулась в дом, взяла в руки уже пустой посылочный ящик, поморщилась от дурного запаха, исходящего из него, и вышла с ним на улицу. Вытряхнула в навозную кучу мокрую и грязную вату, посмотрела внутрь: фанера ящика тоже была мокрая и грязная. Бабка подумала: «Повешу-ка я его на колышек забора, пусть просохнет, а вдруг пригодится». Хотела заняться домашними повседневными делами, но у неё ничего не получалось, всё из рук валилось, а в голове только одна мысль стучала изнутри черепной коробки тяжелой кузнечной кувалдой: «Вернётся цыганка или нет, обманула бродяжка или правда заберёт?». Бабка подняла свою голову к небу, посмотрела в него черными, как ночь, глазами и подумала: «Надо бы помолиться с благодарностью во исполнении желания». Но за что благодарить, если никогда ни о чем не просила?. Да и молитвы она никакой не знала. Даже в детстве, подростком, когда мама с папой брали её с собой в церковь на Рождество или Пасху, она там умудрялась не слушать проповеди попа-батюшки или песнопение старушек, а кривляться и вертеться, за что получала словесные упрёки от мамы и подзатыльники от папы. Да как можно было всерьёз принимать посещение церкви, если с самой церкви сняли крест, а в помещении открыли магазин. Сама же служба проходила в боковой пристройке, где раньше хранилась церковная утварь. Поэтому во время службы, в этот маленький закуток набивалось столько народу, что там дышать было нечем. Одновременно пахло ладаном, горящими свечами, человеческим потом, стойким запахом самогонного перегара. Хоть батюшка и запрещал появляться на службе в нетрезвом состоянии, но какой казак не рискнёт пропустить одну-другую рюмку, ведь для него это сущий пустяк, он же никогда не пьянеет. Наблюдая за всем этим детскими глазами, она поняла, что в церковь ходят лишь для того, чтобы похвастаться новыми нарядами. Кто юбкой или шалью, а кто хромовыми сапогами да кубанкой. Такое её было детское впечатление от церкви. С возрастом её отношение не изменилось, а когда стала самостоятельной, вообще перестала посещать пристройку, тем более что её позже заняли под склад магазина, а церковные обряды проводили в хате одной ярой молельщицы только тогда, когда из района приезжал батюшка либо на отпевание либо на крестины. Ни на то, ни на другое мероприятие она не ходила, молитв не знала и к Богу не обращалась. Вот и сейчас она решила - что будет, то и будет. Заберут -хорошо. Не заберут - ну что ж, и на этот случай у неё уже было решение. Она пошарила глазами по двору в поисках Деда, но его ни где не было видно.  «Вот чёрт старый, всегда куда-то девается в нужный момент, никак не хочет принимать решений, всё сваливает на неё, был тряпкой и тряпкой остался. Ладно, сама всё сделаю, без Деда и дочери», - не спокойно было на душе у Бабки, всё-таки решалась судьба её внука. Видимо, что-то человеческое шевельнулось где-то внутри. Но нет, это только показалось. А тем временем во двор заходила та цыганка с высоким симпатичным мужчиной. «С таким бы побороться», - подумала Бабка, - Такой точно не поддастся, этот заломает так уж заломает, косточки захрустят, не то что Дед. Эх, где мои молодые годы?». Глаза её на мгновение сверкнули молниями львицы на охоте.
Первой заговорила «бродяжка», как уже успела её обозвать Бабка: «Мы забираем дитя». Что сказать и как себя вести в этот момент, Бабка не знала, она, может быть, первый раз в жизни растерялась, почувствовала облегчение и испытала радость. «Да, да, конечно», - засуетилась она, не узнавая себя. Вбежала в дом, показала цыганке на ребёнка, завёрнутого в платок, какбы говоря: вот он, куда ты его положила там он и лежит. Наташа бережно взяла свёрток в руки, и слёзы покатились у неё по щекам, ребёнок, впервые почувствовав теплоту и нежность женских рук, зашевелился. Слёзы сопереживания за истерзанное маленькое тельце, сменились слезами радости.
Вышла Наташа из дома с гордо поднятой головой. Слёзы на щеках, белозубая улыбка и радость в глазах говорили о том, что эта женщина безмерно счастлива: она стала матерью. Муж забрал с порога пустой пузырёк, соску и бидончик с молоком, и они молча, втроем, вышли за калитку. Так судьба Серёжи сделала крутой вираж, на котором он сменил не только маму, папу, родных и близких, но и имя, фамилию, возраст, дом, малую родину и всё, что имел. Он стал другим человеком. Он заново родился.

Глава третья. Сон.

Холодно. Стынут рука и бок. Но почему, ведь сейчас лето? Солнце светит, полдень. Должно быть жарко, а ей холодно. И почему она одна стоит на обочине дороги? Где табор? Где муж с повозкой? Что происходит? Вопросы крутились у неё в голове, как пчёлы возле улика, а ответов не было. Почему она стоит одна на обочине дороги? Дорога проселочная, пыльная, но ровная. От земли, она видит, подымается марево, значит, должно быть жарко. А ей - холодно. Она смотрит направо, вдоль дороги, налево, никого нет. Но вдруг из марева появляется человек, мужчина. Откуда он взялся? Она только что смотрела, там никого не было. А он идет твёрдым, уверенным шагом, человека не уставшего, а давно идущего. Усталый путник постоянно смотрит на обочину дороги, то на левую, то на правую. Он ищет удобное место, куда бы можно было присесть и отдохнуть, а давно идущий смотрит только на дорогу, обочина его не интересует, он не ищет места для отдыха, его цель - движение вперёд, к конечному пункту.

Таким образом, шагая, он поравнялся с Наташей, а это была именно она, стоящей сбоку дороги, прошел мимо, даже не глянув в её сторону. «Не заметил что ли?». И провожая его взглядом, она подумала: «Странный человек, идёт так, как будто хочет ногой, обутой в сапог, кого- то раздавить, а посох в правой руке двигается в такт шага и втыкается в землю с такой силой, что начинает вибрировать как струна на гитаре, только без звука». Мужчина исчез так же внезапно, как и появился, из марева вышел, в марево ушёл.

Наташа открыла глаза: «Слава богу - сон». Она поплотнее подвернула под себя одеяло, теперь ей стало понятно, почему во сне было холодно. Муж почти всё его на себя стащил. Но ничего, сейчас она согреется и снова уснёт, до рассвета ещё далеко.

Но уснуть ей в эту ночь так и не удалось. Из головы не выходил тот мужчина из сна. К чему такой сон? А сны под пятницу вещие, а сегодня именно пятница. И она стала вспоминать, что значит увидеть мужчину и дорогу во сне. Знать-то знала. Она часто сны толковала женщинам, к которым заходила погадать или изгнать беса из дома, а то и вернуть блудного мужа. Но это всё было как бы работой. Она старалась для кого-то. Там можно было говорить, истолковывая сон, исходя из ситуации, что желает услышать русская женщина (гачжи). Чем больше скажешь для неё желаемого, тем больше к тебе доверия, как к предсказательнице, толковательнице снов, как к «лучшему» другу семьи. Что же касалось данной ситуации, то тут надо было не много говорить, а правильно истолковать. Ведь это же для себя. Ошибку допустить нельзя.

Она повернулась на спину, проверила плотность подоткнутого под себя одеяла, сложила руки на груди и стала смотреть на медленно гаснущие на рассвете, как будто убегающие вдаль, звёзды. «Они убегают от солнышка», - улыбнулась про себя Наташа. - Наверное, как-то «нашкодили»? Вот и бегут».

Прямо как цыгане. Мы тоже часто куда-то убегаем». Так думала она, пытаясь как можно дольше оттянуть момент толкования своего сна. Ей и хотелось, и было страшно: а что если это дурной сон? Нет, дурным он не может быть. Потому что мужчина во сне - это всегда к прибыли. В семье должно что-то появиться, давно ожидаемое, но неожиданное. Желаемое, но не нужное. Близкое, но не своё. «Неужели моя «динимаша» (так называли русских, особо доверчивых женщин, в переводе «дурашка, глупышка») отдаст мне того поросёнка, который очень понравился? Чистенький, упитанный, с висячими ушами, сразу видно, мясная порода. Но нет, тогда дорога к чему? А дорога во сне всегда символизирует жизнь. Длинная дорога - значит и жизнь такая же. Неровная, ухабистая - жизнь будет сложная». В её же сне дорога ровная, длинная, проселочная, пыльная, а это значит, что жизнь будет долгая, ровная, но не без трудностей. «И что выходит?, - полушепотом сказала Наташа, - Я принесу поросёнка, и он у нас будет жить сто лет». Её эта мысль развеселила, и она тихо хихикнула. Муж, не оборачиваясь, спросил: «Ты чего не спишь?». «Сон видела», - ответила жена. «Спи, ещё один увидишь», - буркнул он и снова засопел. Полежав ещё немного, она встала, настрогала от вчерашних не догоревших головешек щепок, развела костёр, долила, или как цыгане говорят «досыпала», в чайник воды, поставила на таганок и стала ждать, когда проснётся муж. Они с ним напьются чаю, и начнут собираться, вместе с табором, чтобы переехать к новому хутору. Хорошая, заботливая женщина, жена и в последствии мать, Наталья Павловна, конечно же, заслуживала лучшей доли. Но, к сожалению, не мы выбираем себе судьбу, а идем по той дороге, которая нам каждому уже предназначена от рождения и до тризны. Это приблизительно как ехать по железной дороге в вагоне, из окна которого видны разные пейзажи- леса, моря, поля, красивые города и много чего еще. Если появляется желание остановиться, выйти из вагона с мыслью: «Вот здесь я и буду жить, вот то место, где я буду счастлив». Но, к сожалению, поезд-судьба везёт нас по рельсам только туда, куда они заранее, для нас проложены, неведомыми для простого смертного высшими силами.

Спустя несколько дней произошло известное нам событие. Наташа рано утром, вместе с мужем и сыном на руках, возвращалась из постылого дома Бабки к себе домой, в палатку (катуну). Она положила дитя в повозку на перину, и обернувшись к мужу, сказала: «А сон то в руку. И не какой это не поросёнок». Сюрка посмотрел на неё, и подумал: «Как бы с ума не сошла от счастья, только вот с этим счастьем что сегодня мы будем есть?». Он стоял у повозки, смотрел на лежащего в ней ребёнка, и смутное чувство тревоги охватило его. Как они теперь будут жить? Кто будет ухаживать за ребёнком- кормить, пеленать, стирать испачканное им бельё? Да мало ли каких ещё вопросов возникнет, пока жена будет ходить по хутору (тэ врасаре). Он про себя решил, что сам всеми этими вопросами заниматься не будет. Не мужское дело пеленать дитя да пелёнки стирать. И как теперь Наташа, сколько времени будет уделять ему? Вот где она сейчас? Кто пойдёт в хутор, кто принесёт продукты, будет варить щи (боршо)? «Что мы будем есть?» - хотел закричать Сюрка, но вместо этого он достал из кармана папиросы, закурил и пошел к пасущимся на лугу лошадям, делая вид, что проверяет, все ли там в порядке. На тот момент он ещё не знал, как поступить, чтобы было правильно.

А жена тем временем сбегала в ближайший двор, но не в тот, где жила Бабка. Не хотела она её видеть, уж очень неприятное впечатление оставила, отдавая внука чужим людям. Отдавала ведь не потому, что они были больные, хромые или голодные (видно, хозяйство во дворе было крепким), а просто так, лишним в семье оказался, «пол литра молока для дитя пожалела. «Злыдари бессчастные», - подумала Наташа, и за водой пошла в другой двор. Принесла воды, развела костёр, достала из повозки корыто, в котором она стирала бельё, и в котором они с мужем по очереди купались.

Если же поблизости была речка, то задача с гигиеной тела упрощалась. Там можно было не только искупаться, но и постирать бельё. Мужчины купались там же, где табор стоял у речки, а женщины уходили куда-то подальше, прятались за кусты или деревья. Но в любом случае они не должны были возвращаться к палаткам простоволосыми или полураздетыми. Такое было не допустимо и сурово наказывалось. Да ни одна женщина или девочка-подросток не позволит себе появиться в обществе соплеменников не причесанная или небрежно одетая. Такое поведение воспитывается с детства, на примере мамы, бабушки, прабабушки.

Предварительно отгородив часть палатки брезентом, которым накрывали рептух, первым она купала мужа, потом сама, а затем, чтобы вода не пропадала даром, кое- что по мелочевке простирывала. Вот в это корыто она налила тёплой воды, и первый раз в жизни купала своего сына, который в свою очередь, первый раз в жизни купался. Надо сказать, и она, и он свой экзамен на право быть матерью и сыном выдержали с честью. Не зная, что дальше делать, молодая мама налила (насыпала) из бидончика молока в пузырёк, надела соску, без привычки не сразу получилось, поднесла пузырёк с соской к губам младенца, он несколько раз чмокнул губами, сделал несколько глотательных движений и уснул, вытянув ножки во всю их длину и свободно сопя вымытым носиком. Видимо, искупанное тельце, утихшие зуд и боль, чистые пелёнки, свободное лежание на мягкой пуховой перине усыпили его раньше, чем он наелся. Спи, Серёга, у тебя впереди ещё много испытаний.

Я уже дважды упомянул слово «наливай» и исправил на «насыпай». Прошу прощения, уважаемый читатель, но чтобы объяснить, почему так, а не иначе, мне придётся сказать несколько слов, которых я не хотел бы произносить. Но как говориться, слов из песни не выкинешь. Дело в том, что к столу, за которым сидят мужчины, еду подают женщины. Если, к примеру, муж говорит жене: «Налей чаю» или просит борща, или какой-то другой продукт, то на цыганском языке это звучит как «написай» чай, борщ, или ещё что- то. Поэтому, избегая такого казуса, цыганские женщины, подавая блюда на стол, всегда в них продукты «насыпают».

Наташу полностью поглотило незнакомое ей состояние матери. Пока сынишка спал, она обошла палатки своего табора, поговорила со всеми цыганками, получила от них советы «бывалых». Теперь она знала, что загноившиеся глазки ребёнку лучше всего промывать грудным материнским молоком, но в её случае, когда нет такого молока, то можно промыть чистой тряпицей, смоченной в густо заваренном чае. Кормить ребенка тоже лучше грудью, на материнском молоке дети растут быстрее да и болеют меньше. «А вообще-то меньше беспокойся, - советовали они, - Лучше будет. Суждено выжить -выживет, а нет, ну не судьба, Бог дал - Бог взял». Самая старшая цыганка табора посоветовала: «Не давай на дитя смотреть посторонним женщинам, в том числе и из своего табора. Сглазят. А цыганки это делать умеют, тогда беды не оберёшься, дитё может заболеть, а то и умереть». Наташа слушала все советы, лихорадочно пыталась всё запомнить, для неё это была новая наука, которую она должна постичь, поскольку от этого зависела жизнь её сына. Но вот с кормлением ребёнка у неё возникли проблемы. Как кормить его, если своего молока нет, а коровье летом в жару быстро скисает? А если в дороге не удалось достать молока, что тогда делать? Но на этот случай тоже нашлись «советчицы». «Если нет молока, купи в магазине печенье, размочи в кружке тёплой водой и корми. Вырастет, куда он денется. Он же теперь живёт не в доме, а в палатке, на свежем воздухе, да у костра, вырастет настоящим цыганёнком». Не думала тогда молодая мама, что выполняя некоторые советы, она поставит под угрозу жизнь своего сына. Да разве могла она в тот момент думать о каких-то сложностях воспитания ребенка или семейного быта, взаимоотношениях с мужем или где взять хлеб насущный. Она была счастлива. Рядом с ней, в палатке на перине, спал её кроха, её сын, её радость.

Что же касается новоиспеченного папы (дадэ), то здесь было всё неоднозначно. Сюрка вдруг поймал себя на мысли, что теперь жена будет уделять ему меньше внимания, чем это было раньше, ведь они жили вдвоём, и всё её внимание было сосредоточено на муже: вкусно накормить, в чистое одеть и исполнять все его желания быстро и легко, а теперь как будет? Вот сегодня первый день, как у них появился ребёнок, а уже кругом беспорядок. Сама в хутор не ходила, продуктов не добыла, еду не варит, что будем есть, непонятно. Дитя положила в повозку, а сама бегает по бабам, что-то там шушукается. Костер у шатра догорает, а на костре ведро с водой парит, это все, что осталось от купания пацана. А где еда? Правда, как себя надо вести в такой ситуации, он не знал. Если начать ругаться, а ему хотелось именно этого, то, что скажут остальные таборные? Осудят или поддержат? Для него это было важно. Если сейчас он у всех вызывает чувство уважения, то как к нему будут относиться, если он устроит скандал? Да и начинать новую жизнь скандалом ему пока не хотелось. Потерпеть надо несколько дней, присмотреться, а уж потом принять решение как себя вести: «У меня не заржавеет», - прошипел он свою любимую фразу, что значило: «Я всё помню, никогда не забуду».

Тем временем в станице уже было известно, что Бабка отдала цыганам младшего внука с тремя литрами молока в придачу. Возмущению односельчан не было предела. Как только не называли эту семью, каких только проклятий не желали. Спрашивали друг у друга: «Как только таких тварей земля носит?». Станица гудела, как пчелиный рой. Самые сердобольные хвалили молодую семью. взявшую мальца на воспитание, желали родителям и их сыночку здоровья и долгих лет жизни. Некоторые женщины приходили к палатке, приносили кто картошки ведро, кто сала, солку. Принесли и уже общипанную домашнюю утку. Со слезами на глазах хуторянки, обращаясь к Наташе и Сюрке, просили: «Вы уж постарайтесь выходить парня». Только тогда Наташа поняла, что о тяжелой судьбе Серёжи знали все односельчане, но помочь ребёнку никто не мог или не хотел. Как бы там ни было, всё прошло, сын был в палатке и в безопасности, а на костре в кастрюле уже варилась жирная домашняя утка. Скоро проснётся сынуля и жизнь для его семьи потечёт по- новому, в новом русле.

Прошло с тех пор два месяца. Табор продолжал кочевать. Куда? Они сами толком не знали. Просто ехали, по зову бродячей души. Движение без цели - это движение в никуда. Это жизнь без будущего. Они двигались, казалось, всё время по одной и той же пыльной дороге. В одном и том же направлении. Они могли в любой момент повернуть налево или направо, ускориться или остановиться. Для них значения не имело. Проезжали станицы, хутора, останавливались, где-то гадали, где-то ковали, где-то станичники были приветливые, а где-то не очень. Проходили дни, медленно тянулись вёрсты, пейзажи на остановках отличались друг от друга только тем, что здесь деревья выше, а там река чище, а вот там все дома в станице соломой крытые.

Проезжая по улице одной станицы, увидели сельский совет. Молодые родители решили, что пора зарегистрировать своего сына, дать ему другое имя, день рождения и национальность. Так стал наш Серёжа называться другим именем. Но я по- прежнему буду называть его Серёжей потому что это его настоящее имя, его так нарекли при рождении. А то, что было написано в свидетельстве (метрике) - это кличка, прозвище. Хотя мама, называя его новым именем, думала иначе. Она верила, что новое имя родит нового человека. О судьбоносном вагоне и рельсах Наташа, видимо, не знала.

Так потянулись однообразные длинные дни и дороги. Пока табор двигался от одного населенного пункта до другого, у Наташи всё было хорошо, ребёнок был вместе с ней, но когда останавливались- возникала проблема: с кем оставить мальца, чтобы сходить в хутор за продуктами? Муж наотрез отказался ухаживать за дитём. Он не хотел кормить, а тем более пеленать. Как решить этот вопрос, Наташа не знала. Каждый раз она, оставляя ребёнка в палатке одного, пока она добывала еду, ее сердце «обливалась кровью». И почему муж отказывается ухаживать за ним, ведь он же согласился его взять, а теперь ведёт себя не понятно как. «Может быть со временем привыкнет», - Наташе хотелось в это верить. Ещё много- много разных мыслей заполняли её голову. Как результат, она была рассеянна, ходила по хутору быстро, ни где во дворах не задерживалась, чтобы быстрее вернуться «домой» в «катуну» к сыну. Следовательно, и добывала продуктов она меньше остальных своих товарок, что вызывало гнев и упрёки со стороны мужа. Ему хотелось, чтобы в их палатке достаток был не хуже, чем у других. На костре в кастрюле кипели бы наваристые густые щи, медный поднос украшали бы не только красивые

узоры восточной чеканки, но и хороший кусок мяса или варёная тушка курочки, уточки, гусочки. Всё должно быть так, чтобы не стыдно было пригласить соседей по табору к себе на ужин. После сытной трапезы мужчины бы рассаживались поудобнее либо в палатке, либо возле неё, курили и вели тихие разговоры о повседневности их жизни. Так хотелось жить Сюрке. Быть в центре внимания и всеобщего уважения.

Но табор жил своей жизнью. Иногда возникали какие-то споры, реже ссоры и тогда мирная беседа превращалась в шумную, многоголосую перебранку, больше напоминающую галдёж ворон на дереве, где все кричат и никто никого не слушает. Такие «беседы» проходили под лозунгом: «Кто громче крикнет, тот и прав». Но об этом чуть позже я расскажу более подробно, а сегодня у нас тихий спокойный вечер. Как я уже сказал, мужчины после ужина мирно сидят кружком и курят, дым в небо пускают, а женщины, убрав посуду со стола, поручив перемыть её девочкам- подросткам, начинают заниматься своим любимым делом. Они рассаживаются поодаль от мужчин, но всегда к ним лицом. Сесть к мужчинам спиной для женщин - цыганок, недопустимо. Это значит показать неуважение к ним. Мужчина в цыганском обществе для женщины - это почти божество. Есть муж, значит, будет семья, будут дети, повозка, палатка, ну и всё прочее, что там ещё нужно для благополучной кочевой жизни.

Одна половина женщин распускала волосы и клала косматые головы на колени к другим, сидящим на траве женщинам, чтобы те их «искали», то есть они должны были искать у них вшей в голове, перебирая волосы пальцами рук. При обнаружении «живности», ногтями двух больших пальцев вшу зажимали так, что она лопалась, издавая характерный звук, что означало её погибель. Так продолжалось, пока вшей в космах становилось чуть меньше. Затем цыганки менялись местами и характерные щелчки продолжали звучать привычной музыкой для их ушей. Но был и ещё один способ очистить волосистую часть головы. Для этого нужно было сесть женщине, по- цыгански поджав ноги под себя, на колени расстелить белый платок-«шальку», распустить волосы, нагнуть голову вперёд и перебросить их с затылка на лоб. Затем специальным гребешком, он назывался «вшивый», скрести мелкими и частыми зубцами гребешка по голове, нагнутой вперёд над платком, так, чтобы всё вычесываемое падало на белую шальку. Такое вычесывание нужно было повторять до тех пор, пока гребешок не переставал «высыпать» постоянных «жителей» из голов любительниц вольного ветра, дальних дорог и ночёвок у костра под открытым, только к этому племени людей благосклонным, небом. Платок после вычёсывания стряхивали над костром, раздавался лёгкий треск сгораемых бледных, но жирных тушек вычесанной «живности». Затем цыганки начинали петь любимый свой мотив или частушки с таким же ритмом. Например: «Ай-да- лю - да- лю - да-да» или: «Сыпала- посыпала, погода за погодою// Не гонись за красотой, гонись за породою».

Так пели взрослые женщины, а молодые девушки и пацаны-подростки пускались в пляс, выбивая босыми ногами замысловатые цыганские чечетки.

А цыганки уже подхватывали другую припевку:

«А какою ты была, а какою стала,

А какому дураку подчиняться стала».

Пляски захватывали всё большее и большее количество людей. Поддержать своих детей в танце, вскакивали и взрослые женщины, и пляски принимали соревновательный характер. Каждая семья хотела показать своё умение «бить» чечётку. Но такую, какую не умели соседи. Мастерство было секретом и гордостью каждой семьи. Отец таких детей, как глава, был всегда в приподнятом настроении, а выражение глаз говорило: «Да мы ещё и не так можем...». Внимание со стороны окружающих тешило его самолюбие. Гордостью любого отца было умение его детей танцевать, петь или играть на гитаре, баяне...

Так или почти так проходили вечера в каждом таборе. Ведь это были не только пляски, но и возможность посмотреть и присмотреться к какой-то девушке как к будущей невестке, а так же показать своего сына: мол, посмотрите какой черноголовый красавец вырос, готовьтесь, девчата, скоро придём сватать. А вот кого? Это вопрос. Старайтесь, девки, кому-то из вас повезёт.

Сюрке тоже хотелось стать таким отцом. Амбиций ему было не занимать. Да кто откажется от уважения и внимания окружающих? Ему этого так хотелось, что он готов был пожертвовать чем угодно и поставить на кон всё, что у него было. Но то что было? Кузнечное умение интересовало только некоторых председателей колхозов. А вот наличие сына — это уже настоящий товар, с помощью которого можно выйти в лидеры. Например, договориться с влиятельным цыганом о том, что он женит своего подросшего сына на его дочери и таким образом на много лет вперёд будет иметь серьёзную поддержку в лице будущего свата. Ещё один вариант выделиться из толпы, это вырастить парня, который бы танцевал, играл, на каком-нибудь музыкальном инструменте или пел. В конце концов был бы просто красив внешне, высокого роста, с черными кучерявыми волосами, острым на язык и в то же время учтив к старшим. Одним словом, молодой папа мечтал иметь идеального сына. А вот глядя на то, что они с женой взяли на воспитание, он всё больше склонялся к мысли: «Ничего из этого пацана хорошего не выйдет, если вообще он выживет. Не правильно я поступил», - продолжал он свою мысль, — Надо было взять дитя у цыганей, своего, своих кровей». Он даже знал, у кого можно взять. Тот пацан был уже трёх лет, чёрный как чугунок, и волосы кучерявые, такие, что ни один гребешок его расчесать не может. «Сразу видно, что умный будет», — так думал Сюрка, сидя у себя в палатке и глядя, как Наташа хлопочет возле сына. — Ну, что это за парень? Он на человека-то не очень похож, какой-то каркас, обтянутый кожей. А волосы на голове? Это же не цыганский цвет, они не черные и не белые, а какие-то серебряные, как седина у стариков. С таким сыном трудно будет с кем-то породниться. Ну кто захочет отдать свою дочь за такого урода?». Глядя на ребёнка у него появилась


надежда, что парень не выживет, и тогда они точно возьмут того кучерявого. «Вот из него вырастет то, что нужно. Не стыдно будет ни показать его, ни обручить с такой же девочкой с прицелом на перспективу дружбы с будущим сватом, сватовством и свадьбой». Такие мысли радовали его, лили бальзам на его сердце, а вот действительность огорчала и даже раздражала.

А что же Серёжа? А Серёже вновь становилось всё хуже и хуже. Вновь ручки и ножки свисали плетьми хмеля. Тонкая не по возрасту шейка ребёнка не могла удержать большую голову. Впалая грудь и большой живот, бледная кожа, больше напоминающая белое полотно, фиолетовые жилки, по которым видно было, как сердце проталкивает кровь — это был скорее маленький трупик, чем живой ребёнок. Наташа видела, что её сын угасает. Она была рядом с ним, но чем ему помочь, она не знала. Поначалу он кушал с удовольствием размоченные в воде печенья, но потом стал есть всё хуже и хуже, а последнее время совсем перестал. «И чем только живёт?», - переживала Наташа. У парня открылась страшная диарея, из него несло как из гуся. Муж мало того, что не принимал участия в уходе за сыном, но и ещё всё чаще стал говорить о другом приёмном, цыганском, пацане. Наташа и слушать не хотела. Ей никто не нужен, у неё уже есть сын. Вот только этот сын мог в любой момент покинуть этот суетный мир. «Что делать? Как спасти мальчонку?», — и Наташа принимает решение. Берёт на руки ещё живое, но уже недвижимое тельце и бежит в хутор, возле которого они затаборились. Она вошла в первый двор, не спрашивая разрешения, остановилась у крыльца дома с ребёнком на руках. Глаза — полные боли и слёз. Небольшой пес на цепи залаял, но без злобы, а скорее по привычке, ну отрабатывал свой хлеб. На лай собаки, на порог дома вышла женщина. Наташа не могло потом вспомнить как она выглядела, в каком доме жила, молодая или старая. Единственное, что ее тогда беспокоило, это спасение жизни её сына. Всё, что она могла в тот момент произнести, это « помоги», и держа на вытянутых руках, показала тельце ребёнка, завёрнутое в обычный женский платок. Вот и ещё раз над Серёжей костлявая с косой раскинула свой посмертный саван.

Мне абсолютно непонятно, кто первый «нарисовал» такой грустный портрет смерти? Ну что это такое- костлявая в чёрном балахоне с капюшоном, и с косой в руках? Во- первых, женщинам черное не к лицу. Черный цвет их старит. Во-вторых, зачем прятать лицо под капюшоном- боится что ли кого-то? Кого она может бояться, она ведь смерть? И пугать ей не кого. Тот, кто её увидит, уже больше ничего никому не расскажет о её внешности. А коса в руке... это ей зачем? Она что ею собирается добивать своих клиентов? Зачем? Они и так согласны следовать за ней. Каждый рассчитывает за свою покладистость попасть в рай. Ну а как иначе? Ведь он же практически безгрешен. Можно конечно и в ад, но только на должность истопника. Поддерживать огонь под котлами, в которых варятся настоящие грешники, не чета ему, у него-то грехов так, по мелочёвке кое-что. А дрова в огонь кому-то же надо подбрасывать. Не самим же чертям этим заниматься. В аду они — хозяева.

Нет, друзья мои, смерь - это красивая, средних лет женщина, с гладко зачёсанными назад волосами. Ровный пробор свидетельствует об аккуратности и пунктуальности этой дамы. Правильные, но трудно описываемые черты лица. Шея, плечи и руки бархатистые, нежно - розового цвета, ладошки рук никогда не знавшие физической работы, у неё, как у снежной королевы, нежные и холодные. Декольте на кофте глубокое, выглядывают две нежные, как новогодний студень, груди. Крутые бёдра и крепкие ноги — она придёт хоть куда, и всегда вовремя. Мужчины, увидев такую красоту, делают последний глубокой вдох и выдох, как бы говоря: «Эх, какая женщина, где мои двадцать лет?».

Женщины, увидев её, думают: « Уже припёрлась. Дома небось гора посуды немытой, грязь кругом, а она шастает по чужим дворам. Тоже мне красавица!». А смерть подходит тихо к своему «клиенту», дотрагивается до его лба, холодной, но нежной рукой и тут же уходит к другому. Вот такой портрет этой всеми не любимой, но всеми ожидаемой дамы, я предлагаю. Однако я отвлёкся. Продолжим.

Хозяйка двора спустилась с порожка, глянула на ребенка. Лицо её налилось кровью, кисти крепких крестьянских рук сжались в кулаки. Она подалась всем телом вперёд и, переходя с угрожающего шипения на крик, сказала: «Что вы за люди? Бродите по земле: ни кола, ни двора у вас нету. Посмотри вон, у собаки и то есть своя будка, и свой хлеб он зарабатывает честно, охраняет двор. Вы же живете только на то, что вам дадут, а если не дадут, то вы обманом заберёте, а нет, то украдете. За вами ведь тянется след из наших бабских слез, тех баб, которые вам поверили, а вы их обманули. А где были ваши мужики, когда наших убивали немцы? почему их с нашими мужьями в окопах не было? У вас под юбками сидели, «ароматами» ваших волосатых вшивых промежностей дышали? Вы и сами все, как вши у нас на загривке сидите. Ни сеете, ни пашете, только обманываете да воруете. Только лихостью живёте, будьте вы все...» . Полностью проклятие она произносить не стала. Видно было, что она высказала наболевшее. Долгие годы копившаяся боль вдовьей нелёгкой доли. И уже почти миролюбиво сказала: «Никого вам не жалко. Даже своих детей. Ты же мать, как ты могла довести своего ребёнка до такого состояния?»

Сама она подняла без мужа троих своих дочек. Помощниц и красавиц. Кормила не всегда сытно и одевала не всегда в новое, но зато все были здоровые, и все знают, как маме трудно достаётся каждая копейка, каждый кусок хлеба. Умными растут доченьки. Слава Богу. Много эта женщина видела на своём веку, не имея медицинского образования, знала почти всё о детских болезнях. Своих трое, всякое было. Но, чтобы дитя голодом морить, такого она не знала, последний кусок - детям, а сама уж как-нибудь. Больше всех в трудную годину страдают дети. Судьба, будь она не ладна, этих ангелочков привозит по своим рельсам к самому жерлу, в самое пекло, и без поддержки взрослых им не выжить.

Она ещё раз взглянула на цыганку, подумала: «Молодая, наверное, первенец». Подошла вплотную к пацану, лежащему на вытянутых вперёд руках матери.

Большим и указательным пальцами левой руки она сжала щечки ребёнка так, что у него открылся ротик. Ненавидящим взглядом женщина посмотрела на Наташу, и приказным тоном сказала: «Смотри». То, что увидела молодая мама, повергло её в шок. Первое, о чем она подумала: «Откуда у дитя во рту тряпки?». В следующее мгновение, а в глазах Наташи все происходило, как в замедленном кино, русская женщина указательным пальцем правой руки залезла мальцу в рот и оттуда вытащила сгусток из кожи, слюны и крови. Отряхнув палец и вытерев его о фартук, сказала: «У него цынга, он не жилец». Ещё раз открыла рот ребёнку, заглянула. Внутрии- язык, нёбо, щёки и дёсна были похожи на окровавленный кусок мяса. Цыганка всё это время стояла не шевелясь, она ничего не слыхала, никак не реагировала на окружающие её события и слова женщины, у которой она попросила помощи, она только поняла одно, её сын умрёт. Вся её сущность, всё тело, всё, чем она жила и дышала, всё это в миг взбунтовалось, вздыбилось, как не объезженная лошадь, как мать, закрывшая собой сына от летящей в него пули. В глазах Наташи, полных слёз, хозяйка двора увидела сердце матери, рвущееся на части от бессилия помочь собственному ребёнку. Только женщина -женщину, только мама- мать может понять без слов в такой критический момент. Она, совсем уже по матерински, сказала: «Подожди здесь». Вошла в дом, а оттуда вернулась с эмалированной чашкой средних размеров, в которой горкой лежали красные, круглые и упругие, аппетитные на вид солёные бочковые помидоры.

Деревенские, засоленные в деревянной кадушке помидоры это не то, что солка в стеклянных банках. Помидор из погреба это отдельное, самостоятельное блюдо. Такое блюдо можно есть просто так, а лучше им закусывать, чтобы к столу ни подали, если там есть бочковые помидоры вперемешку с огурцами или капустой, с грибами или арбузной мякотью, съесть можно всё, и даже собственные пальцы. У каждой хозяйки были свои секреты не только как солить, но и чем мыть и как парафинить кадушки изнутри. Угощая гостей, хозяйка хвастливо говорила: «Да ты покушай, покушай, ты же таких больше нигде не увидишь». И с удовольствием наблюдала, как гость берёт из чашки помидор, кусает так, что сок из него брызгает в разные стороны. Гость закрывает от удовольствия глаза и начинает жевать, чавкая и причмокивая. А хозяйка довольно подгоняет его: «Ну, что я тебе говорила, а?».

Поставив чашку с помидорами на порог, она взяла один из них, очистила кожицу и истекающий пенистым рассолом помидор поднесла к губам ребенка. То, что произошло в следующий момент, женщин и напугало и обрадовало. Несколькими судорожными движениями губ ребёнок всосал в себя весь помидор. Ручки и ножки его, висевшие безжизненными плетями, вдруг зашевелились и сам он как бы ожил. «Одного помидора пока достаточно», - сказала хозяйка. Затем из кармана фартука она вытащила головку чеснока, отломила один зубок, очистила его и опять поднесла к губам ребёнка. Трудно в это поверить, но он окровавленными беззубыми дёснами разгрыз и съел чесночину. Женщина ещё раз посмотрела на младенца, который судорожно открывал рот в надежде, что ему ещё дадут чего-то вкусного, взяла с порога чашку с помидорами, сверху положила три головки чеснока, сказала: «Корми парня тем, что кушаете сами, может выживет». Чашку отдала цыганке и не говоря больше ни слова, зашла в дом.

Как Наташа вернулась «домой», она точно сказать, если её спросили бы, не могла. Войдя в палатку она положила сына в повозку на подушки, поставила чашку с помидорами на стол, а сама схватила другую, свою, налила в неё, из кастрюли немного щей, раздавила ложкой и размешала кусочек картошки, убедилась, что не горячее. Взяла на руки сына и стала кормить его цыганским «боршом» . Дитё ел с таким аппетитом, что она не успевала ложку к его губам подносить. Молодая мама с облегчением вздохнула и первый раз за последние две недели как всегда улыбнулась от уха до уха.

Сюрка в это время подошёл к столу, взял из стоящей на нём чашки помидор, откусил шипящую упругую приятность и подумал: «Если и дальше так пойдёт, ничем хорошим для него это не кончится, пора браться за кнут, у меня не заржавеет».

Серёжа сразу же после сытного обеда уснул у матери на руках. Она его положила в повозку на подушку, укрыла платком, а сама ещё долго стояла, смотрела в пустой угол палатки. Не могла осмыслить произошедшего. Видимо, у судьбы были свои планы и расчёты. Для чего-то ей нужен был Серёжа, а вот «красивая с холодными руками» и на этот раз ушла от них ни с чем. Наташа перевела взгляд на выход из палатки, как бы провожая глазами, в которых уже не было ни слёз ни тревоги, «крутобёдрую».
Глава четвертая.

    «Ильин день давно прошел, а вода  теплая. Хороший пруд сделали колхозники, земляной платиной перегородили балку, весеннее половодье наполнило её талой водой и вот вам, пожалуйста, поилка для всей колхозной живности, летом купалка для местной детворы. Их из воды вытащить не возможно, у них наверное скоро хвосты вырастут как у рыбы. Да и рыбакам есть где душу отвести. Вон на том берегу сидит кто то, нахохлился, наверно хочет поймать вооот такую рыбину».
Так размышлял наш молодой папа (дадэ) сидя на берегу пруда не далеко от табора. Этой ночью он плохо спал, не смотря на то, что предыдущий день работал в колхозной кузнице, оттягивал лемехи, шиновал колёса и ещё кучу кузнечных дел, устал как чёрт,  проснулся ни свет, ни зоря. Усталости не было, вчерашняя  работа, дело привычное, а вот, что, то из нутра беспокоило. Вчера вечером, жена постелила ему в повозке на перине, а сама хотела лечь внизу, между колёс. Там она расстелила ковёр, накидала ещё чего то, положила большую подушку, одеяло, но он молча лег в низу, жене буркнул «С детём ложись в повозке». Поступил он так не потому, что заботился о них, а потому, что из повозки, ночью, при естественной необходимости, сойти было не так, то просто. Нужно было выкарабкаться из «объятий» мягкой пуховой перины и подушки, сбросить с себя одеяло и только после этого перевалившись через борт, да так, что бы, не наступить на, внизу лежащих жену и сына, можно было свободно выйти из палатки. Такие цирковые трюки были не в его характере, он всё же взрослый, солидный глава семьи и вести себя должен с достоинством, а не скакать «козлом» во круг них. Ещё его напрягало то обстоятельство, что после трудового дня, он хотел бы  ночью получить свою законную награду. Жаркие объятия супруги, как это было раньше, когда они жили вдвоём. Разгрузиться накопившейся за день похотью, после чего усталость как рукой снимало и спалось, крепким безмятежным сном. Появление в семье мальца разрушило его представление о крепких семейных узах. Наташа всё свободное время уделяла сыну. Нет, нельзя сказать, что она плохо вела хозяйство. В палатке всегда прибрано, носильные вещи всегда, чисто выстираны, вечером его ждал вкусный и сытный ужин, но вот, что делать с тем, что жена с ним не спала. Как тут быть? Для него это было очень важно. Да как для каждого молодого, здорового мужика. Ведь совсем ещё не давно, они  тешились ночью в своей палатке, сколько им хотелось. Могли и днём повторить, пойти в ближайшую посадку или рощицу, как будто за дровами для костра и там на свежем воздухе, на зелёной травке, получать удовольствие столько сколько они хотели. Теперь же, она была постоянно занята сыном, а как ему сымать  усталость, её эта проблема видимо совсем не беспокоила.
Вот именно по этому, Сюрке этой ночью плохо спалось. Поёрзав в постели, и несколько раз перевернувшись с боку на бок, встал, натянул штаны, в кальсонах выходить за пределы палатки он не хотел, хотя это было вполне допустимо, но, то ли стеснялся, то ли добирал важности. Так в исподней рубахе, штанах и босиком, он по мокрой, от прощальных слёз лета траве, пришел к пруду сел на не высокий берег и опустил босые, огромного размера ступни в воду. О чём то конкретном думать не хотелось. Посмотрел ещё раз на рыбака на том берегу, «надо сделать себе удочку, всё равно не сплю, так хоть будет польза, поймаю вооот такую рыбину». Пошевелил пальцами ног в воде и вдруг вспомнил, о чем вчера в кузнице разговаривали русские мужики.
Говорили они о любви. Сюрке эта тема была знакома, но все равно много было не понятного. В цыганском языке есть такое слово (любисарав) но оно имеет другую смысловую нагрузку, чем в русском, и у цыганей оно звучит скорее как оскорбление или ругательство, чем как признание. Русские же парни (раклэ) рассуждали так, что только женившись  на  девушке по любви получалась хорошая, крепкая семья. Кузнец, молча, примерил эту формулу на себя и, что получается? Они с Наташей живут без любви, что ли? У них как было? один раз увиделись, второй договорились, третий сбежали. Ни каких слов объяснений или признаний он не произносил, цветов не дарил. Да если бы он такое сделал, его бы засмеяли, да, что там засмеяли, живьём в гроб загнали бы насмешками.
Вот так сидя на берегу пруда он решил, пустопорожними размышлениями отвлечь себя от тяжелых дум, о дальнейшей судьбе своей семьи.
«Так, что там вчера про любовь говорили?»
По ихнему выходит, если парень ухаживает за девушкой, дарит ей цветы, гуляет с ней до первых петухов, говорит разные умные и не очень, слова, предлагает выйти за него замуж, а когда она соглашается, он её ведёт к себе домой, укладывает в постель, и то, что происходит дальше все знают.  Получается – это по любви. Но если парень цветы не дарит, ни каких слов не говорит, а сразу ведёт девушку к себе домой, укладывает её в постель и дальше все знают, что происходит, то это не любовь. Но ведь через девять месяцев и первая и вторая девушки родят детей. Спрашивается, если результат одинаковый, то какая разница между любовью и не любовью. Не много подумав, он в слух сказал: « если по любви то родится красивый мальчик, а если, без любви – то страшненькая девочка, а если любить будет только кто то один – то двойня». Обрадовавшись, столь удачному умозаключению, внезапно родившемуся в его голове, он расхохотался и довольный собой подумал: «      Хватит, нельзя так использовать мозги не по назначению, если ко мне в голову постоянно будут приходить такие дурные мысли, а я буду думать их, расходуя свой ум, то так, чего доброго, я совсем останется с пустой «кубышкой». На которой только и можно будет, что носить картуз. Мозги это как курной уголь для горна, если расходовать бездумно, то можно остаться ни с чем, а в самый ответственный момент, ни горн развезти, ни подумать будет не  чем».
         Посидев ещё минутку, по бултыхав босыми ногами в воде, поднялся во весь рост, посмотрел на рыбака, подумал: «не, не буду делать удочку, нету здесь вооот такой рыбины». Послушал разноголосье утренних петухов в хуторе и пошёл к палатке, пора было собираться на работу.  Ему нравилась такая размеренная, осёдлая жизнь. Утром на работу, вечером домой, целый день занят. Помимо хороших трудодней, ещё уважение и благодарность, за хорошую работу, людей . Целый день в центре событий колхозной жизни, постоянно кто, то из жителей приходит с просьбой, что, то отремонтировать, починить или сделать за ново,  обращаются по имени отчеству, благодарят за работу, словом происходит именно то, что ему больше всего нравилось. В таборе  такого признания и уважения, добиться не возможно, а тут ещё председатель предлагает остаться. Обещает работой обеспечить на всю зиму, выделяет пустующий дом, как служебное жильё, для отопления дрова. Условия хорошие и Сюрка стал в серьёз задумываться, что бы отстать от табора.
         Пака никому ни о чем  он своих мыслей не высказывал. Но уже сегодня вечером собирался поговорить с женой и с соплеменниками.
У палатки  хлопотала Наташа. Согрела чай, приготовила не хитрый завтрак, что, то завернула в полотенце с собой на работу. Ей тоже нравилось, что муж целый день на работе, домой возвращается уставший, но довольный. За ужином рассказывает, о каких-то событиях произошедших за день, что делал, с кем общался. Её это радовало, она надеялась, что в их семье начинает налаживаться взаимопонимание. Вечером, когда муж сказал, что они остаются здесь на зиму, Наташа с радостью одобрила его решение: « Что нам табор, у них своя жизнь, пусть едут куда хотят. Им надолго задерживаться на одном месте нельзя».
Дело в том, что подавляющее большинство цыган- мужчин не хотели служить в армии, а воевать, тем более, что бы избежать призыва они уничтожали свои паспорта, выписывали левые справки с изменённой фамилией, именем, отчеством и годом рождения. За тем эти справки заливали густым чаем, мяли, рвали. Делали всё возможное, что бы прочитать, а тем более, рассмотреть фальшивую печать было бы не возможно. Одним из способов не быть  разоблаченными, часто переезжать с места на место, (тенаше) так что бы, участковый не успевал проверить. Был и ещё один, очень надёжный метод, избежать призыва в армию, особенно в годы великой отечественной войны. Это было членовредительство. Два пальца правой руки, указательный и средний, клали на наковальню или на обух топора, а сверху били молотком. Суставы фалангов дробились, распухали, боль была адской, пальцы после выздоровления не сгибались и это было причиной по которой их не призывали в армию. Объяснение у всех было одно и тоже: «работал в кузнице случайно ударил по пальцам». Таким образом они сохраняли свою  «драгоценную» жизнь. Были и ещё способы, все перечислять нет смысла. Но некоторые, напомню. Молотком разбивали коленную чашечку, в результате нога переставала сгибаться, топором или лезвием опасной бритвы отрубали те же два пальца, или разыгрывали «спектакль» с энурезом. Несколько месяцев подряд, пока наблюдались, врачами, «пудили» каждую ночь на матрац и на нём же спали в «собственном соку», что бы утром врачи убедились, что он не контролирует себя во время сна, а причина: «Они у нас все дети больные, спят в палатке, простывают, болеют, а лечить нам их некогда вот и страдаем все». Вот так легко решался вопрос с призывом.   
У Сюрки, такой проблемы не было, у него был настоящий паспорт с настоящей фамилией. Фамилией его предков, чем он, не мало, гордился. Он, как все нормальные мужчины, служил в армии. На дальнем востоке, участвовал в японской войне 1945 года, был ранен, контужен. Домой вернулся в 1947 году с осколочным ранением головы, о чем свидетельствовал шрам на лбу, медалью «за победу над Японией», хромовыми сапогами и отрезом какой-то цветастой материи на юбку жене. Поэтому он проверок, со стороны милиции, не боялся, а на оборот, охотно показывал паспорт, военный билет, медаль и особую гордость – грамоту «за участи в боевых действиях» подписанную Сталиным.
Разговор в таборе был коротким, он остаётся, они уезжают. Может быть там куда они едут будет лучше, чем здесь, но там «журавль в небе», а тут «синичка, но в руках». Семья Иосифа Михайловича, а его теперь только так называли хуторяне, переехала, в отведённый им дом. Начались хлопоты по обживанию не привычного жилья. Ведь у них не было ни кровати, ни стульев, ни стола,  был столик, низкий, за которым можно было сидеть только на полу по-цыгански. Да мало ли чего ещё нужно в доме, но всё это были приятные хлопоты, к тому же помогали сердобольный односельчане, кто табуретку принесёт, кто двуручную пилу на время выделит, так общими усилиями, не богато, но жить можно было. Первый раз за всю кочевую жизнь, Сюрка остановился на зиму, за долго до холодов.
Казалось бы всё налаживалось, но его всё чаще и чаще раздражало поведение жены и сына. Они, как ему казалось, жили отдельно от него. Детё, а ему было уже полгода, на руки шел только к матери, при виде отца начинал плакать. Такое их поведение было не допустимо. Он, по прежнему хотел к себе больше внимания, как на работе на пример. А приходя домой видел, что здесь он всего лишь на втором месте. Допустить такого пренебрежения собой он не мог. Раздражение  переросло в ненависть, а за тем в агрессию, как результат он стал всё чаще и чаще применять свой метод воспитания «у меня не заржавеет». Ведь в доме не в таборе, здесь, ни кто ни чего не видит и не знает, по любому поводу, на пример заплакал сын в то время когда он ест или они играют с Наташей в карты и ей нужно встать успокоить ребёнка или перепеленать. Его это приводило в бешенство и тогда он бил жену кулаком кузнеца в голову, всегда старался попасть ближе к уху, когда она падала на пол, он в ярости, начинал бить её ногами, куда придётся, без разбора. Сняв с себя таким образом стресс, он говорил стонущей от боли жене: «если он ещё раз громко заплачет, убью, у меня не заржавеет, ты знаешь, на улице, что бы не болтала бабам. Перестань стонать и плакать, что бы я этого больше не видел, сделай морду весёлую и садись, доиграем». Играли они всегда в 66, если Наташа выигрывала, это тоже было поводом получить в «ухо». Жена, не однократно, просила его: «не бей по голове, она у меня потом долго болит». Но эти просьбы его только заводили, и каждый раз он старался попасть именно туда где больнее всего. Наташа, когда уже было не в мочь, брала сына на руки заворачивала в какую ни будь одежину выходила на улицу и придерживая одной рукой дитя, другой держась за голову рыдала молча, так, что только вздрагивали плечи, головой трясти было очень больно, а ссадины и синяки на теле ею вообще не считались за побои. Она боялась не за себя, а за сына. Если с ней, что-то случится, потому, что от побоев, голова сильно болела, и она могла попасть в больницу или совсем уйти из жизни, то ребёнку без неё не выжить. Прижав к себе сына, тихо всхлипнула, утерла слёзы и пошла в дом. «Надо терпеть». Другого выхода не было.
После нового года к ним приехала сестра мужа, привезла с собой мешок ваты и много, каких, то разноцветных лоскутков. Спальное место для себя она определила на сундуке, где раньше спал Серега, там мама сделала ему, что то вроде колыбели. Расстелила одеяло, а по краю сворачивала его тугим валиком, так дитё ночью упасть из «колыбели» не мог. Но с приездом золовки, стал вопрос, где будет спать ребенок?
И Наташа нашла ему еще лучшее место, чем сундук. В доме была печка, так называемая, группка, это такое сооружение из красного кирпича и глины, на котом с верху ложили  чугунную плиту с вьюшками, это кружки мал мала меньше. С их помощью готовят пищу, по размеру кастрюли или чугунка. Так вот между группкой и стеной был такой припечек, куда отставляли посуду с приготовленной в ней пищей. Вот туда, убрав, если там была что то, из посуды, она стелила, свернув в несколько раз одеяло, слава богу, у неё их было несколько, а сверху ложила уснувшего ребёнка. Там ему было тепло и безопасно, упасть он не мог. С одной стороны была стена дома, а с другой, всегда тёплый, дымоход печки.
Казалось бы, всё хорошо, полноценная семья, дом, работа и даже нянька приехала, а что ей ещё делать? Старая дева, ни чего своего нет, чистой воды перекати поле, сиди в доме да нянчей племянника. Но это только казалось.
Золовка, звали её Настя, сразу же заявила, что она приехала к ним жить, а не работать, их проблемы это их проблемы. А она будет делать то, что ей хочется. Для Наташи и Серёжи начались ещё более трудные дни, чем были до этого. Сюрка сестру ни в чём не ограничивал, по сути дела он оставлял её надсмотрщиком в его отсутствии. «Дева» пользовалась этим правом в полной мере. Она целыми днями сидела на сундуке и сшивала, прямо, через край, привезённые лоскутки. Наташа у неё была в качестве прислуги. Подай, принеси, убери, помой, подмети и так далее, и так далее, и так далее. Вечером, с работы возвращался брат и она во всех подробностях рассказывала, не стесняясь приврать, что не так делает в доме его жена. Иосиф Михайлович, не сразу, но накопив, за несколько дней жалобы сестры, взрывался очередным мордобоем. Настя в это время сидела на своём любимом месте, на сундуке, абсолютно равнодушная к происходящему, пила чай или сшивала свои тряпки. Глава семьи натешившись над женой, кулаками и ногами, отлично понимал, что этим самым доставляет огромное удовольствие своей сестре. Она заказывает, он исполняет.
Настя, была старшей сестрой Сюрки, судьба обделила её добродетельностью, но наградила хитрым, изворотливым умом, жестоким характером и ненавистью ко всем красивым и счастливым женщинам. Сама она, высока ростом, с фигурой не имевшей ни чего общего с прелестями женского тела, грубые черты лица, большой крючковатый нос, глаза на выкате под черными лохматыми бровями, на голове же наоборот, волосы были редкими, короткими, так, что их не возможно было, ни заплести в косичку, ни собрать в куль на затылке. Словом внешний вид этой женщины не вызывал у мужчин желания посвататься или украсть её. Но не смотря на не качественное отношение к ней со стороны злодейки судьбы, она всё же была влюблена. Любовью всей её жизни был только один человек. Звали его Илюха. Кто такой, как он выглядел, где жил, чем занимался, этого ни кто не знал.  Но Настя периодически уезжала к нему, каждый раз утверждая, что на этот раз навсегда. Где то пропадала по нескольку месяцев, за тем вновь приезжала к брату, жила у него до тех пор пока её яко бы вновь не приглашал к себе Илюха. И так продолжалось до конца её дней. Умерла она, в чужой палатке, у колеса чужой повозки. Но до того много бед и не приятностей она сделала для семьи своего младшего брата.
Серёжа к тому времени выглядел вполне нормальным мальчиком, шустрым, весёлым, хоть и худеньким. Он уже научился ползать. Правда передвигался  своеобразно. Левую ножку он поджимал под себя, как бы садясь на неё, опирался на ручки, и отталкиваясь правой ногой и перебирая руками двигался по деревянному полу дома. Как всякий ребёнок его возраста, он был любопытен, ему до всего было дело. Но поскольку игрушек у него не было ни каких, то он подползал к печке, возле которой всегда лежали нарубленные дрова, там же стояла железная кочерёжка и такой же совок, вот им он и играл. Пытался их поднять, передвинуть, ну или хотя бы содрать кору с берёзовых поленьев, уж очень они аппетитно выглядели, а зола высыпавшаяся из поддувала, это был деликатес, как  и глина от печки, побелённая мелом. Словом «развлечений» у Серёги было достаточно, двигать паленья и грызть печку ему ни кто не мешал. Отец на работе, мать по заданию золовки ходила где ни будь по хутору, выпрашивая, то солёного арбузика, то помидорчиков с капустой и грибами, то моченого терна, уж очень заловка его любила. Да мало ли, что нашей «красавице» с утра взбредало в её лысеющую, не по-женски крупную голову. В доме было достаточно продуктов, мясо, картошка, свежая капуста, лук, свекла, всё это можно было получить на колхозном складе за заработанные, Иосифом Михайловичем трудодни.  Но Настя, любила разносолы, и повод пожаловаться брату, как сноха её голодом морит. Наташа рано утром, до света, вставала. Выгребала из печки вчерашнюю золу, вновь разводила огонь, бежала к колодцу за водой, ведро ставила на печь согреться, что бы утром муж и золовка могли умыться, а второе выливала в кастрюлю, бросала туда кусок мяса, с таким расчетом, когда она вернется с исполненным заказом для Насти, мясо уже сварится и она сможет закладывать остальные продукты, составляющие наваристость и неповторимый вкус цыганского борша. Но надо было ещё и с детём разобраться. Поднять, переодеть, накормить и оставить его дома так, что бы он, в её отсутствии не плакал. Не раздражал «ухо» тети, иначе вечером скандала с мужем не избежать. Молодая мама, уже приобрела кое какой опыт в воспитании сына. Она считала, только так, сын её и больше ни чей и все трудности и не приятности она вынесет и стерпит только ради него. Прежде чем уйти из дома, она кормила сына, одевала, сшитую её руками, из наволочки подушки, длинную рубашку. Сшита рубаха была не очень красиво, но за то практично. Если на детя одеть трусики или штанишки, то в случае когда он их намочит, а сменить их в её отсутствии не кому, «красота не наглядная», этого делать не станет, то ползать он будет  постоянно в мокром, печь хоть и топится, а на полу всё равно холодно. Длинная рубашка в таком случае намокнет только с одной сторон, а её длинный подол всё равно будет прикрывать от холода  ножки. Так Наташа приспособилась, и уходить, и сына максимально оградить от контакта с тетей и холода.
Настя тем временем, из сшитых ею лоскутков, получила огромное цветастое полотно, надо сказать, что сшивала она  очень умело и подбирала цвета так, что полотно получилось красивым. Она его расстелила на полу, сверху положила ровным слоем, привезенную в мешке, вату, свернула полотно пополам, сшила края, простегала, и у неё получилось, на удивление, красивое, лоскутковое одеяло, чуть ли не произведение искусства. Много лет спустя, Серёжа, почти такое же в Ленинграде, в музее  видел.
Странные сооружения эти музеи. Собирают под крышей или без неё, разные достижения изощрённого ума человека. Мы ходим с удовольствием рассматриваем выставленные экспонаты, чаще всего это оружие, близких или далёких войн.  Пушки, автоматы, пистолеты, сабли, арбалеты (до чего дошел, стихами заговорил). Радуемся, если свой арбалет стреляет хуже, чем вражеский, огорчаемся, почему это, он, наших ратников не только убивает, но ещё и сотнями калечит. И тут же начинаем проектировать собственный, ещё более мощный, ещё более  смертоносный арбалет, при этом забывая, что делаем оружие убивающее себе подобных, по какой то причине ставших нам врагами или по тому, что мы так считаем.
 В последствии выставим это оружие в музей и будем туда приводить своих детей, внуков и им рассказывать, сколько же мы из этого арбалета врагов, людей себе подобных, убили. Или вот тот музей, с лоскутковым одеялом, зашел взрослый мужик, посмотреть экспонаты, порадоваться за наших мастеров, за умение из ни чего создать шедевр, а получилось, увидел одеяло, засунул руки поглубже в карманы брюк, а по щекам потекли слёзы. Поймите правильно, я не за то, что бы всё закрыть и ни кого «не пущять». Я за то, что бы музеи воспитывали, человеколюбие, доброту, желание не разрушать, а созидать, не плакать, а смеяться, не отталкивать, а обнимть. Я опять за своё, как лысый за расческу. У кого, что болит тот о том и говорит.
Всё продолжим. Мать ушла выполнять прихоть золовки, а Серёга перебрав все паленья, погремев кочергой и совком, направился к тётке, простёгивающей, на полу, своё произведение искусства.  Она действительно хотела, не просто простегать одеяло продольными швами, чем то напоминающие матрац, а прошивала, кругами от центра к периметру. Старалась сделать, что, то вроде узора и у неё это получалось. Мастерица была.
Серега, передвигаясь «специальным» способом, сидя на одной ноге, добрался до неё. Уж очень интересно ему было, «чем это она там занимается?», а рядом с ней  стояла какая то коробочка, в которой были катушки с нитками. Ну разве можно было удержаться, что бы не исследовать такую интересность.  Вот собственно с этой миссией он и приполз к ней.
У Насти ни когда не было своих детей, чужих она не любила, а уж взятого на воспитание просто ненавидела. По этому, когда пацан потянулся за катушкой с нитками, она ни чего другого не придумала, как уколоть его в руку иголкой, которой в то время расшивала узоры на одеяле. Серёжа от острой боли отдёрнул ручку, посмотрел на неё, не поверил, и снова потянулся за катушкой, и снова обжигающая боль руку. Он посмотрел в глаза женщине надеясь увидеть улыбку на её лице, протянутые к нему руки, подымающие его с пола, и усаживающие к себе на колени, объятия, ласковые слова, теплоту её тела которое согреет замёрзшие его ручки и ножки. Но Настя даже не посмотрела в его сторону, а когда она уколола его в третий раз, детё хотел заплакать, но услышал устрашающее «цыц», это значило, он уже знал по опыту, сей час ему сделают ещё больнее. Серёга в плаксивой гримасе выпялил нижнюю губёнку, всхлипнул внутрь себя. По щекам потекли слёзы, нос стал совсем мокрым. Глотая всю эту влажность, боль, обиду, унижение он отполз в угол между стеной дома и печкой, где и уснул. Когда Наташа вернулась домой, поставила перед золовкой её заказ в чашке. Взглядом нашла спящего в углу в мокрой рубашке сына, взяла его на руки, сняла мокрое и положила в тёплую его «колыбельку». Сестру мужа в этот момент она готова была растерзать, но глубоко вздохнув, подавив желание заплакать, она ещё раз сказала себе «вытерплю всё».
Так продолжалось ещё пару недель. Но однажды утром Настя сказала брату: «отвези меня на станцию, я  уезжаю к Илюхе». Свернула тугим рулоном, сшитое ею одеяло, засунула его в мешок и не простившись, вышла из дома, села в повозку, которую подогнал к калитке брат. Свистнул в воздухе кнут над крупом запряженной лошади и они умчались по дороге, ведущей к железно дорожной станции.
Наташа с облегчением вздохнула, взяла на руки сына, подбросила его в верх, улыбнулась, прижала  к груди и молча пошла, заниматься повседневными домашними делами.
С отъездом «дорогой»родственницы, взаимоотношения в семье наладились. Сюрка стал приходить домой в хорошем расположении духа, как и раньше, после ужина они с Наташей садились играть в 66, он, что, то рассказывал про работу и деревенские новости и даже не раздражался, если жена вставала из за стола, что бы накормить или укачать сына. Так продолжалась до самой весны. Но случилось одно событие которое, удивило и озадачила нашего кузнеца.
Рядом с кузницей было помещение столярной мастерской. Работал столяром там, дед Михей. Сколько ему было лет ни кто не знал. Одни говорили, что он ровесник генералиссимуса Суворова и, вместе с ним переходил через Альпы. Другие утверждали, что он участник ледового побоища на Чутском озере, было и такое предположение, что он покушался на Чингисхана из лука со снайперским прицелом. Как бы там ни было, дед был действительно древний, ещё отцы отцов тех кто сей час пытался установить возраст его, уже тогда знали его как «деда Михея». Ценным человеком был он, зам бога по столярному делу, хоть оконную раму связать, хоть стол, тумбочку, полочку, дверь, хоть в сарай, хоть в дом собирал без единого гвоздя. Всё делал безупречно, быстро и качественно, ни когда, ни кому не отказал в помощи. Все пацаны станицы катались на лыжах, санках, самокатах – изготовленных его руками. « Оружие» для войнушки, детям, делал тоже он.
Если над ним кто из мужиков подшучивал по поводу его возраста, то он просто отмахивался как от назойливой мухи и продолжал творить добро. Не смотря на свою древность, ( а может быть это всего лишь кто то пошутил по поводу его возраста) у него было хорошее зрение, а увлекался он чтением книг, газет, журналов и всего того, где было напечатано хоть одна слово. Особенно ему нравились научно – фантастические романы. Всё, что было в колхозной библиотеке, он давно перечитал, а некоторые книги по нескольку раз. Библиотекарша, если встречала его на улице то спешила обойти «десятой» дорогой. Если же ей убежать не удавалось то «пытки» было не миновать. Он её всегда мучил одними и теми же вопросами: «когда ты поедешь в район, а луче в область?, когда привезёшь нужные книги?, и почему в библиотеке, образованному человеку(он имел в виду самого себя) нечего почитать, что бы повысить свой интеллектуальный уровень, а может быть сделать открытие».
Библиотекарша охотно кивала головой, в тысячный раз обещала съездить и привести нужные книги, а сама бочком, бочком пыталась куда ни будь  убежать или провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этого ветерана всех известных истории воина.
В редкие возможности собраться мужикам(прошу прощение казакам), в обеденный перерыв в кузнице, где на всегда горящем горне, можно было принесённый с  собой обед, разогреть, вскипятить, пожарить и тут же на верстаке, сидя на скамейке, по обедать. Вот в это время из своей столярки приходил дед Михей и начинал рассказывать до, чего он сам додумался: «да вы только посмотрите вокруг себя, что творится, вы посмотрите сколько на свете баб, а вы знаете сколько их сожгли в Европе на кострах, а сколько утопили, а чума и разные холеры, ещё были» продолжал дед: « женщины воины, амазонки назывались, те тоже много воевали, а мужиков то у них не было, спрашивается от куда они брали пополнение, ведь их же тоже во время боёв уменьшалось, а меньше их не становилось и были они сущим наказанием, для всех воинов и солдат». Михей делал паузу, окидывал взглядом сидящих за верстаком казаков, размеренно жующих свой обед, и не обращающих на него внимания, разочарованно хмурил брови, переводил взгляд на кузнеца, который слушал, в отличии от других, его с удовольствием. Сюрка, ни когда ни чего не слыхал ни о кострах в европе, ни тем более о женщинах амазонках. Деда это вполне устраивало Хоть один слушатель у него, да есть и он с ещё большим запалом продолжал высказывать своё почти открытие. « вот и получается, казаки, что бабы которые живут с нами и на которых мы женимся, вовсе не наши. Ну вы что не понимаете? Их нам завезли с другой планеты, называется она Марс. У них там этих баб девать не куда. Они у них не рождаются, а выращиваются на грядках, как мы выращиваем рассаду. Только у них эти грядки называются пробирки. Так вот, выращивают до определённого возраста, а потом сажают их в корабль, ну это такая машина вроде нашего автобуса, только у него вместо колёс три ноги, и привозят к нам». Рассказчик  перевёл дух, посмотрел на казаков, они уже по обедали и мирно курили. Дед  глянул на Иосифа Михайловича, остался доволен слушателем  и продолжил. «Вы почему думаете наши бабы так много пудрятся и кремом мажутся, а особенно молодые? Да по тому, что кожа у них не наша, а марсианская, другого цвета вот они ее и замазывают, что бы мы ни чего не заметили. Правда с годами у них кожа становится как у нас, ну на нашем то солнышке, да на току или в поле, это им не их Марс. У нас любая кожа становится загорелая, ровная, гладкая – дублёная.  « Вы оболтусы» обратился он  к казакам: «читали про царевну лягушку, так вот все сказки из жизни берутся, вот и она прилетела к нам в зелёной коже, а тут с Ваней познакомилась, шуры-муры, пожила, по обтёрлась и кожу с себя сама стала стаскивать, понравилось ей спать с ним раздетой.  Так оно и понятно, хоть и в пробирке родилась, а против нашего мужика устоять не смогла – разделась». Дед произнёс последние слова таким тоном, как будто лягушка передним раздевалась. «А ещё эти приезжие». Продолжал Михей: «гипнозом нас  травят. Надумает какой парень себе жену в избу привести, а она уже тут как тут, глаза ему в сторону отводит, он вроде смотрит на неё, а видит  другую, красивую. Так вот и живёт всю жизнь, смотрит на эту, а видит ту. Я по чему прошу библиотекаршу привести мне две, три книги». Продолжал он, уже более спокойным голосом. «нам надо своих девок выращивать, хватит обнимать да ласкать разных залётных, мы, что дурнее Марсианских мужиков, или у нас земли мало, таких грядок наделаем, что они нам позавидуют. Правда у нас пока нету колбочек да пробирок, ну это ничего, первое время мы их под стеклянными банками выращивать будем. Хорошие девчата выйдут крепкие, кругленькие, приземистые. Для работы то, что надо». Закончился обед, казаки молча встали, поблагодарили кузнеца за уютный  «ресторан» и пошли каждый заниматься своим делом, а дед задержался ещё на минуту, посмотрел грустными глазами на Михалыча, и сказал: «мне бы две, три книги и я бы сделал открытию.»  Сюрка ни когда ни чего подобного не слышал и первый раз, за всё время работы в этом хуторе, подумал: «быстрее бы заканчивался день, приду домой Наташке расскажу».
Так в суете и хлопотах прошла зима, и наступила пора весёлой капели, шустрых ручейков да трели жаворонка. Пришла весна. У колхозников работы выше крыши, рабочих рук не хватает, специалистов, так в двойне. Но разве может удержать настоящего цыгана, мольба председателя колхоза, остаться у них на постоянное место жительства. Вступить в колхоз, работать кузнецом, жить пока в том же доме, а через год, обещал председатель: «Отгрохаем тебе такие хоромы. Ну куда ты едешь, кто тебя там ждет? Ты же герой, воевал, кровь свою пролил, защищал нас, ну зачем тебе эта бродячая жизнь». Забегая вперёд, скажу, что в последствии, Сюрка не однократно вспоминал те слова и жалел, что не остался.
Трудно сказать, что заставляет цыган, каждую весну, сыматься с насиженного за зиму места, и ехать в не известность, практически в ни куда. Может быть весеннее солнышко пригревает им голову не там где всем людям, а там где у ни расположена та часть мозга которая отвечает за бродячий образ жизни.  Может быть свежий весенний ветерок сдувает с них пыль осёдлости, и они, как пух одуванчика, летят ганимые ветром навстречу судьбе. Но возможно они верят в то, что под трель жаворонка, карканье вороны, или распевки соловья, можно доехать до горизонта и заглянуть, за край земли, туда куда ещё ни кто не заглядывал.
Какой бы причина не была, но Иосиф Михайлович, не поддаваясь, ни на какие уговоры, колхозного руководства, с первыми весенними лучами солнца, запряг свою любимую пару лошадей. Сложил в повозку, не хитрый скарб кочевой жизни, посадил сверху жену и сына, поблагодарил хуторян за оказываемую помощь, взмахнул кнутом и сытые, застоявшиеся за зиму кони, легко понесли их прямо к горизонту, туда, где утром розовеют облака.
Так переезжая с места на место, вновь потянулись длинные, долгие, иногда пыльные, иногда грязные, но всегда просёлочные дороги. Серёже исполнилось три года. Его семья в то время была уже в южном районе Сталинградской области. Вышел указ правительства о становлении цыган на места. Для отца и матери это не было удивлением. Их это даже обрадовало, можно было, в конце концов, начать жить постоянно в доме. Как отец говорил: «на одном месте даже камень мхом обрастает». И его семья влилась в один из колхозов. Так закончился очередной этап Серёгиной жизни. Превратился из кочевого в осёдлый. Насколько это жизнь лучше или хуже  покажет время, а пока всё.