Слезинка Ворёнка

Сценка из русской истории



– Куда меня везут? Куда меня везут? Мамка! Мамка! Где мамка?

– Откуда он мать-то помнит? Их летом, поди, разлучили!

Трескучий мороз. Толпами валит народ. Глазеют. Сани. Вокруг на лошадях казаки.

– Неужто и взаправду тот царевич?
– Быть нельзя!
– Да сколь их, перехожих, навидались!
– Нынче, слава-те-господи, уж наконец свой, сыздетства знаёмый, да туда же, птенец ещё. Благослови нас грешных, Господи!
– Тише говори!
– А что птенец? Годом младше полячишки, но не таков уж, как сей!
– Маринкину ж отродью будет, поди, годика четыре?
– Не, сказывают три!

Народ прибывает, топчется, толкается на тесных улицах. Изо ртов валит пар.

Медленно продвигаются по Замоскворечью.

– Кончать с ворьём, да и весь сказ. Натерпелись. Досыть!
– А где?
– Да за Серпуховскими...
– Чего ж не на Пожаре?
– Чего, чего! Богопротивно это! Иоанна Димитриича царевича...
– Цыц, дурень, уймись. Опередишь ещё мальца у той петли!
– Тогда почто не в темнице удавили, как Феодора-царя, Годунова сына?
– Глупой, хто ж за тем Федорцом назвался бы? Брякнул-ить, царь! А этого как удавишь потайно, так вдесятером подскочуть! Спаслися, дескать. А Маринка нешто не признает? Да она трёх мужей за единого Димитрея признала!
– Да жива ли ноне та Маринка?
– А бох ея весть!

Толпы движутся, снег сеет.

Тишь.

Серпуховские ж, вот они. А вот и снова голосочек, ай-яй-яй! Из санок, с рук на руки, туда, под самый сруб ворот. Где с вечера прилаживали петлю.

Тут и попик, крест золочёный суёт в свёрточек дёргающийся, вопящий.

– Хрещён-та малец в правой вере, поди ж ты!

Дьячина тут, верста, какой-то новый с Разбойной избы, не из царских. Столбец розгортает...

– Царь-государь и великий князь Михайло Феодорыч всеа Русии, божией а не людскою... повеле... вины твои те читать... и ты, нарекоше ся тым имянем чюдным и небывалым... яко Ыванец того клятого Гришки сын и самый убо тать...

Всё творится сугубо, трегубо проворнее против обычая. Свёрток в охапку, да и на козлы. Шубейка, одёжки, даже чеботки, – всё долой. Тельце в белой рубашонке и портах, босенькие ножки так и мелькают, мелькает пурпурное, вспухшее, захлёбывающееся надсадным визгом личико.

Тут же и в петлю его. Приладили, натянули. А сама верёвка, поди, с ту шейку толщиной будет!

Увязали, скинули за край.

Повис.

Уф! Отпрянула толпа.

– Не, не! Гляди-ка, дёргается, ручки-то, ножки сучат...
– Чё, дурни! Чего уставились? Ишь! Эко чёртово отродье! Кровопивец, от кровопивцев и вырожден! Да поделом выб[ля]дку! Пошли-ка, пошли, хода!

А всё ж не оторвать взгляда. Живуч! Вишь, что в петле вытворяет! Чу, крёхает, нешто дышит? Не передавила верёвка горлышка, толста знать!

– Ай батюшки, глянь! Ай глянь! Благословляет нас! Глянь, правой-то, правой ручечкой!
– Дура, Авдотья! Тьфу, дьявол в глазах у тебя пляшет!
– Хода, хода, назад!
– Ха-ха-ха, глядите, обдулся! Ей-ей!
– А-ха-ха, ага, текёт со стервеца!
– А ну, как не помрёт?
– Спятил! До полудня замёрзнет, даром что ль выпростали!
– Назад, по домам, черти окаянные, кому говорят! Ходу!

К обеду притих, помер. То ли просто замёрз, то ли шейка вытягивалась-вытягивалась, да и вытянулась, перекрылось дыханьице. Так Никитич наш сказывал, а старик он умный, многое повидавший, считай что с самой опришнины...

Люди давно разошлись. Сумерки сгущаются, снег валит.

Тельце на вратах висит, покачивается, под ветерком поворачивается. То туда, то сюда. Верёвка скрип да скрип.

Так и стоять России до века на слезе этого ребёнка.