Муки творчества

МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Внезапно Орлов обнаружил, что обмишурился, сел на мель. Пришло вдохновение, острая готовность писать, а сюжета — не было!!
Вроде бы ведь были, маячили сюжеты, он помнил это. Ещё радовался, что подкапливается писательский опыт. Даже в специальной записной книжке делал заметки, чтобы не забыть. А сейчас ничего не всплывало выпукло и определённо. И записная книжка не помогала. В ней обрывки какие-то. По ним можно было вспомнить, о чём намечался сюжет. Но в чём соль сюжета — не вспоминалось. Это, подумал Орлов, похоже на то, как человек начал рассказывать анекдот и вдруг чувствует, что забыл, как там надо выходить на смешное.
Ну, вот, к примеру, в записной книжке в разделе «Сюжеты рассказов» такая запись: «Обидно» (так старался, уродовался, а никому не нужно)».
Орлов прекрасно помнил, о чём сюжет. И реальный прообраз героя прекрасно помнил. Старик в доме на своих шести сотках думает горькую думу. Сколько сил положил, чтобы это неудобье превратить в сад! Сколько средств! Жилище на участке, конечно, не шикарное, но своё, обжитое, уютное. Потому что сам строил. Каждый брус, каждая доска вот через эти руки прошли. И каждая на своё место не сама собой устроилась, а по его плану и по его умению. Вон потолок в серёдке заметно провисает. Его ошибка молодости: надо было перекладины не плашмя класть, а на ребро. С годами стало провисать.
Можно бы переделать, пока силы ещё есть. Да только зачем? На его оставшиеся годы и так сойдёт. Детей эти сотки и это жилище не больно манят. Хотя, конечно, когда бывают, умиляются. Здесь территория их детства и отрочества. Какие-то сантименты пробуждаются.
Да, а внуки — те уже и вовсе другие, незнакомые люди.
Ну, и так далее. Сюжет помечен как «Обида». Так, видимо, собирался назвать рассказ. Когда общался с прототипом и когда возник сюжет, это название казалось самым подходящим. А сейчас было не понять, на кого и за что старик должен обижаться. На детей? Так за что, собственно? У них своя жизнь, и их потребности и вкусы другие. Они этот участок не поднимали своими трудами, рук не мозолили. Это старику в домишке уютно, а для них — не то сарай с окнами, не то бытовка.
Вот можно старику, наверное, обижаться на советские власти. Ведь пока силы и средства были, мог построить что-то гораздо получше. Но — «Нельзя!» И выше пяти метров нельзя, и ломаную крышу нельзя, и печку нельзя, и из кирпича или бревна ; нельзя. Правильно сосед тогда сказал «Нельзя — это основной закон социализма». А можно — вот как получилось: не то сарай, не то бытовка.
Старик был реальный, таких много. Орлов его настроение тогда понимал, и это понимание отчеканилось в будущем названии «Обида». Но сейчас, хоть убей, название не жгло, не задевало. Можно об этом старике на шести сотках много чего понаписать, можно в его прошлое даже проникнуть. Но это будет не рассказ, а нудный «дискурс». То есть говорение, плетение слов, не пододвигающее читателя ни к какому для него откровению Рассказ — он ведь как доходит до читателя? Как откровение, как эстафета мысли. Писатель свою мысль облёк в образы, рассказ кончился, а мысль продолжается, но уже читателем. Читатель обращается, озарённый этой мыслью, к своему опыту, к жизненной реальности.
В «Обиде» такого возможного откровения Орлов сейчас не видел. Значит, и писать не следует.
Ну, ладно. Вот ещё заметка на память: «Добыча — твоя!» Тоже название рассказа. Сюжет приснился. Стараясь не проснуться окончательно, Орлов тогда записал сюжет. Контур такой: два сильных человека (не исключено, что братья) противостоят друг другу, отнимают друг у друга что-то для них крайне важное. Может быть, наследство; во сне не было отчётливо обозначено. В какой-то момент высшего напряжения борьбы один из братьев пересилил другого, но тут же ; вот что важно! ; пересилил и себя самого. «Добыча — твоя!» ; говорит он, предпочитая не поступиться чем-то ещё более для него важным.
Пока длится сон, воспринимаешь только само откровение: есть ценности, которые превыше всех иных ценностей. В этом роде откровение. А вот совсем пробудившись, бываешь обескуражен: сам-то сюжет, событийная канва, упаковка откровения — никудышние, неотчётливые. И не расскажешь толком, да и не дойдёт ни до кого, в чём, собственно, дело.
Значит, спасая дарёное во сне откровение рассказа, надо подвести под него сюжетное основание. Вообще-то подобное откровение есть в древней трагедии (или притче?). Там две женщины оспаривали друг у друга материнство, отнимали друг у друга ребёнка. И ни одна не могла пересилить. Обратились к царю, чтобы рассудил. Тот обеих выслушал, и обе показались ему искренними и правдивыми. Но двух родных матерей у ребёнка не бывает. И царь пошёл на жестокую меру, на высшую проверку. Он сказал, что ребёнка придётся разорвать пополам, чтобы каждая мать получила половину. Вот тут и случилось откровение. Родная мать согласилась отдать ребёнка, только бы его не рвали на части.
Вот это трагический сюжет с великим откровением. А у Орлова откровение было, но очень уж обобщённое. Его сюжетная канва было для сонной головы, а не для бодрствующей души. Подходящий сюжет надо было ещё нащупать в реальной жизни. Такая вот непростая задача.
Не о чем спорить: реальная жизнь — мать всех сюжетов. Жаль вот только, что они в ней не являются сами, как Богоматерь верующим. Они растворены в обыденных подробностях, завалены деталями повседневной суеты, нудности, зашторены мельтешением привычного. Попробуй выяви, откопай откровение!
Орлов перекинулся мыслью к недавним необычным, но реальным событиям декабря-мая. Болотная площадь, шествия, митинги… Забытое было общественное возбуждение. Что случилось? Всерьёз или понарошке, как поветрие? Об этом вот стоило бы рассказать. Но тогда вышел бы не рассказ, а исследование или прогноз. Или пророчество. Не только большое видится на расстоянии, но и главное, значимое ; тоже.
Орлов на марши ходил. Смотрел, разговаривал. Испытывал чувства, какие рождаются только у непосредственных участников событий. Удивлялся, что пока шли, было хорошо и радостно. А когда стали на митинг ; скучно и досадно. Вожди были пустые, ненастоящие ; видно, в этом было дело.
Сейчас, когда вспомнил, опять расстроился.
И писать больше не хотелось.
— Муки творчества, ; вздохнул Орлов. — Я-то что? Недалеко ушёл от графомана. Тем муки творчества, наверное, незнакомы. А каково большим-то писателям? Наверное, пострашнее ада, а?
Орлов искренне, по-человечески пожалел гениев.

29 мая- 18 июля 2013. Москва