Адам Протопласт. Роман-эссе

                Ноль

Я начну постепенно, не спеша… Это ведь не столько роман, сколько разговор по душам. Пусть и с самим с собой.
Все мы, в конце концов, только с собой и общаемся по-настоящему, а подчас даже искренне. С окружающими – периодически и с фигой в кармане. Даже с близкими. Человек – экзистенция, это ещё деструктивные философы доказали.
С ними трудно не согласиться, потому что в те пятнадцать минут перед сном, на границе бодрствования и отключки, ощущение собственной потерянности и никчемности становится всеобъемлющим и истинным.
В эти тошнотворные минуты отчётливо понимаешь, что ни единому атому в этой равнодушной вселенной ты совершенно не нужен. Тебя слепили из какого-то сомнительного материала, бросили в водоворот времени, и когда бурление воды в унитазе стихнет, ты тихо растворишься в пустотах бесконечной канализации.
Абсолютно и бесповоротно…
Знаю, начинать так романы не стоит. Особенно в наше время, когда никому нельзя демонстрировать сомнения и слабость.
Хоть и нет здесь никакой слабости и уж тем более сомнений, но агрессивные бодрячки, которые окружают меня, да и вас тоже, причём со всех сторон, обязательно отыщут в подобных мыслях неприятный для себя упаднический момент.
Литература считается ими придатком к педагогике, а значит должна воспитывать и ободрять – и даже в самом возвышенном творческом угаре мне не найти ни одного веского аргумента против. 
Всё правильно: если ты вышел со своей писаниной на люди, то надо рождать для них вдохновляющие мифы, а не прибивать к земле холодными истинами, которые все они уже давным-давно пережили и впитали в каждый из своих ежедневных пятнадцатиминутных трипов на границе бодрствования и сна.
Искусство – общественное занятие, не надо превращать его в индивидуальную психопатологическую терапию. Она никому не интересна.
Таким похоронным началом практически на сто процентов сокращаешь собственные шансы быть опубликованным в литературных журналах и солидных издательствах.
В несолидных тоже.
Ну да меня это уже не волнует. Мне сорок три года, я злой и упрямый неврастеник, я себе на уме, у меня нет никакой литературной славы, лишь умеренная известность в очень узких кругах, крайне сомнительная репутация, а оттого терять мне совершенно нечего.
Зато выговорюсь. Уравновешу биение злости в груди с мировой энтропией. Это необходимо, чтобы немного продлить себе жизнь.
Я каждой повестью и романом продлял её. Заставлял себя поверить в то, что осталось незаконченное дело – и это понимание создавало платформу для сотворения жизненных смыслов, пространство для движения. Заканчивал одну вещь, потом заставлял себя родить другую – так и пыхтел.
Думал, до сорока не дотяну со своей испорченной нервной системой и гулкими патологиями сознаниями, абсолютно несовместимыми с жизнью, но нет же – вот уже пятый десяток проносится за окнами плацкарта, а я ещё квакаю.
Это, знаете ли, рождает некое подобие гордости. Типа, не сломался. Типа, стоек. Полная чушь, но временами приятно.
Всё-таки из того миллиона сперматозоидов, которые вырвались из папиной пиписьки и атаковали мамину матку, я был самым сильным и ловким. Я победил ещё на старте – и не вправе отказываться от той победы в угоду сиюминутной депрессии.

Это роман, потому что за этим жанром стоит масштабность и вескость.
Роман – потому что за ним прячется приятная книжная пухлость.
Роман – потому что совсем немногим по силам написать подряд столь много букв и далеко не каждому по силам терпеливо их прочесть.
В конце концов, роман – это показатель недюжинного ума, большого терпения и скрытой внутренней силы.
Так считает наш брат бумагомаратель, потому что ему, как и всем, тоже необходимо тешить себя какими-то иллюзиями.
В предыдущие годы материального существования мной было написано семь или восемь романов, в которых я до известной степени освоил ряд литературных приёмов, в основном модернистского и постмодернистского толка.
Самый базовый из них, основа всех основ – старый добрый defeated expectancy, поверженное ожидание.
В этом я хочу полностью отказаться от выкрутасов и вернуться к истокам романного творчества. Текст как он есть. Никакой завлекательности, интриги и дробления смыслов. Стандарт даже не девятнадцатого, а скорее семнадцатого века. Нудный, дидактичный трындёж. Жизнеописание индивида, его физических и духовных практик – по сути замаскированный под литературное произведение философский трактат.
Представляться не буду. Вы уже прочли моё имя на первой странице рукописи. Или даже на обложке книги. Хе-хе, я настолько наивен, что всё ещё верю в возможность появления этого труда в старом и добром книжно-фарисейском формате.
Представляться не буду, потому что никому по большому счёту дела до меня нет. Я – экзистенция, вы – экзистенции, какое нам дело друг до друга? Я могу быть немного интересен лишь тем, кто переживает похожую болезнь – все эти возвышенные симптомы болезненного литературного творчества с его красивыми психопатологическими ломками.
Что ж, пусть будут хоть они. Никаким читателем брезговать нельзя…

Начинаю я как-то рассеянно, чувствую себя неважно.
Понимаю, что нахожусь на границе противоречий, но так будет продолжаться все четыреста с лишним вордовских страниц. А я уже знаю, что их будет не менее четырёхсот. Каждый настоящий писатель обязан чувствовать объём произведения, на которое замахивается.
И с этим ничего не поделаешь. Противоречия – пища беспокойного ума.
Впрочем, несколько коротких фактов общего плана взявшемуся впервые за чтение моих вещей не помешают.
Я живу в Нижнекамске, городе на двести с небольшим тысяч жителей, что расположен в Республике Татарстан. Это в Российской Федерации, поясняю я для читателей заграничных, потому что и они могут забрести на мой тусклый огонёк.
Моё географическое пребывание имеет достаточно большое значение для понимания моего внутреннего мира, потому что по национальности я русский – как по отцовской, так и по материнской линии (лишь с небольшим, отдалённым по времени и не вполне доказанным документально вливанием цыганской крови) – а в республике проживаю национальной. Это, хочу я того или нет, накладывает целый сонм оттенков и комплексов на моё мировоззрение и оптику восприятия действительности.
Плюс ко всему, Нижнекамск – город предельно пролетарский. Он чужд искусству в абсолютной и бесповоротной степени. Он заставляет стесняться своих творческих устремлений, превращая их в нелепость и какой-то статистический казус.
Писатель из Нижнекамска – это звучит смешно и глупо, не правда ли? Я всю жизнь ощущаю на себе отчаянное давление пролетарского Нижнекамска, собственное несоответствие его природе, потихоньку научился ему противостоять и даже мириться с ним.
Что ещё необходимо добавить?
Пожалуй, лишь то, что я женат и у меня двое детей, которые для человека на пятом десятке лет совсем юны – старшая дочь пошла в четвёртый класс, а младшая посещает детский сад.
Это совершенно отчётливо свидетельствует о том, что женился я поздно. Сам этот факт, однако, не говорит по большому счёту ни о чём, особенно в наше время тотального бегства от ответственности и ненарочного, но совершенного явного увеличения периода молодости.
Я – тихий семьянин и вполне счастлив в браке.
По образованию я учитель английского языка, но вот уже тринадцатый год работаю корреспондентом в местной газете.
Журналистику я не люблю, в газету попал совершенно случайно, но понимаю, что нахожусь на своём месте. Нижнекамск – специфический город и социальная стратификация в нём особая. Можно даже сказать, что мне с ней повезло.
При этом категорически хочу подчеркнуть, что роман вовсе не обо мне.
Писать о самом себе – самая нелепая и ничтожная форма жалости из всех возможных в этом мире.
Нет-нет, не обо мне.
Хотя меня, вот этого субъекта, имя которого вы прочли на титульном листе, здесь будет много. В рассуждениях, в биографических фактах, в обидах на жизнь, в подлом выставлении напоказ своего эго и подобия ума – много.
Но, тем не менее, роман не обо мне. Ни в коем случае.
Я в принципе не люблю автобиографические произведения, у меня их попросту нет. Даже некоторые факты собственной жизни, подло пролезающие на бумагу, обычно смещаются мной немного в другую ось координат – если не фактологическую, то эмоциональную.
Здесь такие выкрутасы вряд ли получатся, потому что подобных произведений никогда раньше я не писал, но я постараюсь сдерживаться и не особо грузить вас едким пространством своей личности.
Конечно, если у меня это получится.

Несколько слов о названии.
Как известно, в оккультной космологии сотворение человека имело четыре стадии.
Адам Кадмон – человек первоначальный, равный вселенной и сопоставимый с ней по значимости.
Адам Белиал – человек зла, существования и одновременного отсутствия, искажённая фаза творения.
Адам Протопласт – духовное начало, прародитель человеческих душ.
Адам Адами – человек земной и воплощённый.
Нетрудно понять, что под Адамом Протопластом я собираюсь воплотить в реальность героя, который вознамерился подняться на ступень выше своей земной и материальной сущности.






                Один

Один. Он совершенно один. Сидит на диване перед работающим телевизором и стрижёт ногти изогнутыми маникюрными ножницами. Изогнутыми – потому что так легче стричь.
Вы представить себе не можете, как я мучился месяца два, а то и три, когда у нас в квартире пропали изогнутые маникюрные ножницы. Оставались прямые, но стричь ими ногти – сущая пытка.
Я всхлипывал как ребёнок, пытаясь подцепить ими все свои заусенцы.
Они, сволочи, так и норовят напомнить о себе после каждой некачественной стрижки. Всю жизнь от них мучаюсь – то в одном, а то и сразу в двух местах постоянно вылезают гадкие нарывы, и как ни состригай врезающиеся в мясо кусочки ногтей, они всё равно проявят себя.
Изогнутые ножницы потом нашлись – это старшая дочка Женя по своей девичьей беспечности упрятала их куда-то в ящики стола. А папа страдал.
Почему я не купил за это время новые?
Хороший вопрос. Очень хороший.
Ответ на него откроет вам частичку моей личности.
Я тяжёл на подъём и сходить в магазин для меня великая мука. Там людская толкотня, там неврастенички-продавщицы, которые бесплатно раздают окружающему миру свою сублимированную от несчастной жизни злобу.
Я сам шесть лет работал в торговле презренным продавцом, я прекрасно разбираюсь в психологии торгашей. Ничтожная покупка ножниц может обойтись вам в чрезвычайно гадкое воспоминание.
К тому же они денег стоят!
Покарай меня Господи, но я не единственный в этом мире с подобным комплексом! Нам миллиарды. Именно поэтому сейчас процветают интернет-магазины. Они избавляют человечество от презрительно-кислых физиономий продавцов и их неконтролируемой злобы.
Итак, мой герой стрижёт перед работающим телевизором ногти. Надеюсь, вы уже догадались, что речь идёт о нём. Стрижёт изогнутыми маникюрными ножницами, потому что я ему не враг и не желаю мучить его прямыми. Стрижёт на руках и ногах, аккуратно складывая состриженные частицы на клочок старой газеты.
Закончив со всеми двадцатью пальцами, он достаёт из маникюрного набора (в тёмно-синей коробочке, стильный – видимо он эстет, но мы ещё успеем в этом разобраться) элегантную пилочку и, палец за пальцем, обрабатывает ими все ногти.
Именно так, как это делаю я, только у меня маникюрные принадлежности хранятся не в голубой коробочке, а в картонной упаковке из-под каких-то лекарств.

Для справки. Вплоть до окончания школы я не умел стричь ногти на правой руке.
Потому что совершенно не владел левой. Не то чтобы вообще, но с ножницами справиться категорически не получалось. Ногти на правой руке стригли мне родители. Представляете: мне семнадцать лет, я здоровенный лоб с почти оформившимися усами, а мать стрижёт мне ногти на правой руке!
Мне эта деталь представляется важной, потому что создаёт вдохновенный диссонанс между реальным и воображаемым. Прочитав это замечание, вы можете решить, что я разнеженный отпрыск благородного семейства, советский барчук-выкормыш, мальчик-мажор, но всё ровно наоборот.
Я происхожу из такого простого крестьянского рода, что проще не придумать и не сыскать. Это сущая голь, беднота и голытьба. В Америке таких называют white trash, белая рвань. Крепостное крестьянство, порабощённое до глубины нервных окончаний, и что самое ужасное – остающееся в таком состоянии до сих пор.
Деревня Вилейка Сосновского района Нижегородской области – вот точка проявления этого рода на поверхность земли. Предки моего отца, Лукошины, и моей матери, Зудины, происходят именно оттуда. Из одной деревни.
Неграмотные, нехваткие и бестолковые деревенщины с тяжелейшим замесом векового крепостничества на собственных горбах, которое полностью их парализовало – вот краткие, но вполне достоверные характеристики моих предков и моих современных родственников.
Впрочем, надеюсь, вы понимаете, что приведены они мной с некоторой долей зловещего любования. Я не собираюсь отказываться от своего рода. Предков не выбирают.
Среди моих родственников нет не одного мало-мальски состоятельного и влиятельного человека. Сантехники, сварщики, подсобные рабочие – вот перечень профессий, свалившихся на них в этой жизни.
Я, невольно ставший журналистом, и мой брат Сергей, вполне осознанно выучившийся на инженера, смотрятся едва ли не глыбами социальной стратификации во всей моей многочисленной родне как по материнской, так и по отцовской линии.
Лишь в институте, в силу благословенной оторванности от родительских чакр, смог я выучиться более-менее сносно орудовать левой рукой и стричь ей ногти на правой. Но до сих пор стрижка ногтей вызывает во мне некоторое внутренне напряжение.

Анекдот в тему. Не могу удержаться, чтобы не рассказать его, хоть это и утяжеляет развитие сюжета.
Впрочем, никакого сюжета в этом произведении нет, так что я чувствую в себе разрешение пороть всё что угодно.
Поэтому анекдот. Я услышал его в студенческие годы и долго над ним смеялся. Видимо, таким хорошим был рассказчик. Я не столь хорош, особенно по части анекдотов, но тем не менее. Анекдот остроумен и в чём-то даже изящен.
Великая Отечественная война, год этак сорок третий. В советском окопе сидит молодой лейтенантик и пилочкой обрабатывает ногти. «Эй, рядовой!» - подзывает он солдата. – «Глянь-ка в бинокль, нет ли там у фашистов блондина с голубыми глазами?» Рядовой вскидывает бинокль и обозревает сквозь него вражескую линию окопов. «Нет, товарищ лейтенант!» - отвечает бодро. Лейтенантик меняется в лице. «Тогда огонь!» - вопит он высоким истеричным голосом, оттопыривая мизинцы на белых ладошках. – «Беспощадный огонь!»
Не смешно?.. А я смеялся от души. Просто ухахатывался…
В девяностые годы дело было – может, поэтому. Тогда нравы были посвободнее, а цинизма в людях больше. Спасительного цинизма…
Сейчас – повсюду агрессивный патриотизм. За подобный анекдот, гляди того, и посадить могут. Или как минимум устроить массовую обструкцию в социальных сетях.
А-а, чего вы не поняли?.. Был ли лейтенант голубым?
Ну, получается, что был… Откуда такие взялись в Красной Армии? Да ещё с белыми ладошками?.. Ей-богу, не знаю. На этом контрасте здесь и строится юмор. Так мне кажется.
Впрочем, не исключаю, что анекдот неудачный и рассказан мной совершенно не в тему.

К тому же мой герой уже пять минут как постриг ногти, выбросил все отходы вместе с клочком бумаги, помыл изогнутые ножницы вместе с пилочкой, снова уселся на диван перед работающим телевизором, а я так вам его и не представил.
Ну что же, знакомьтесь: Павел Сергеевич Тимохин, простой российский гражданин сорока пяти лет. Индивидуальный предприниматель – по крайней мере, именно так он представляет себя, когда на то случается необходимость.
Подождите, не напрягайтесь! Я понимаю, что среди моих читателей в основном примерно такие же циничные и отравленные ядом повседневной лжи неврастеники, как и я, которых воротит от словосочетания индивидуальный предприниматель.
Я и сам категорически уверен, что никому в целом мире не интересно читать роман о российском индивидуальном предпринимателе, причём мелкого пошиба.
Уверяю вас заранее и совершенно категорично: никакой он на самом деле не предприниматель и ничего общего с этим тошнотворным средним классом, который пытаются вывести на грешной российской земле, не имеет.
Это всего лишь прикрытие. Для анкет и прочих бумаг, которые иногда даже ему приходится заполнять.
На самом деле он – человек-невидимка.
Мало кто знает о его существовании, даже среди соседей по лестничной клетке.
Почему он стал невидимкой, станет понятно по ходу повествования.
По частям и паззлам, развёрнутым описаниям и скрытым смысловым вбросам – хотя, верьте мне, никаких долгосрочных загадок выстраивать перед вами я не собираюсь. Говорю искренне, что обязуюсь раскрывать их все по мере возникновения и в самой кратчайшей перспективе.

Немного об имени.
Я никогда не заморачивался на именах. Простые среднестатистические русские имена – их всегда мне хватало для рождения и существования героев.
Никаких говорящих фамилий – они ни к чему. Никаких зашифрованных смыслов.
Русские – потому что я сам русский и считаю своим долгом освещать физическую и духовную жизнь нашего горемычного народа. Никакой другой народ помимо русского я по большому счёту не знаю.
Признаюсь, было бы интересно написать роман о еврее или татарине, но, боюсь, из него получится исключительно лажа.
Нет, я согласен, что называть героев Ивановыми, Петровыми и Сидоровыми – это пошло и глупо. К тому же среди носителей этих фамилий сейчас на самом деле мало русских. А вот Ложкин, Коромыслова, Серов – это вполне нормально и естественно.
Признаюсь, порой, помимо моей воли, фамилии и в самом деле становятся говорящими.
Так, например, стало с Вадимом Серовым из романа «Владелец тревожности».
Всё серо, уныло – и вот вам, пожалуйста, Серов! Хотя, насколько помню, я вовсе не желал придумывать ничего говорящего.
Или Ложкин из «Человека-недоразумения», в котором вдруг я сам по ходу развития романа обнаружил вдруг не Ложку в качестве слова-образователя, а Ложь.
Или Коромыслова – такая тугая, скрипучая, многозначная фамилия получилась для одного из персонажей романа «Проникновенная история взлёта и падения ВИА «Слепые». Хочу я того или нет, но она кишит смыслами.
Ну да мы с вами понимаем: всё это игра элементов, на которой строится литературное произведение и вообще искусство как таковое.
Быть может, и в фамилии Тимохин мной или вами обнаружится страниц через сто пятьдесят нечто сакральное и загадочное – и я сам, противореча своим теперешним заявлениям, признаю в этом великую задумку.
Но пока я выдаю в свет простую, но не слишком заезженную русскую фамилию, чтобы обозначить ей обыкновенное снаружи, но весьма нестандартное внутри человеческое существо.
- Тимохин! – бросаю я в вечность свой призыв.
- Тимохин! – перевариваю я на вкус звуковые воплощения этой фамилии.
- Тимохин! – заклинаю я своего героя проявиться в материальном обличье и вонзиться в ваше сознание своим небанальным существованием.
Я придумал эту фамилию пять минут назад и совершенно не пытался быть оригинальным.
Живи, Паша Тимохин, и не пытайся радовать своим существованием окружающих!
Ты создан не для этого.
И да пусть возьмёт великая оторопь каждого, кто дочитает сие произведение до конца и узнает историю твоей жизни, мой Адам Протопласт!

А по телевизору идёт футбол.
Чемпионат мира в России.
Четвертьфинал: Бразилия – Бельгия.
Бельгийцы уже открыли счёт после автогола Фернандиньо и продолжают давить. Похоже, у хвалёных бразильцев нет никаких шансов на проход в следующий раунд.
Впрочем, Павел не болельщик в полном смысле этого слова. Сами по себе победы той или иной сборной или клуба ему не столь интересны, он не переживает за них.
Он – профессиональный игрок. Ставочник.
Я даже больше скажу: он живёт от футбола. Вот уже три года.
Он поставил на победу Бельгии десять тысяч рублей и готовится получить навар с коэффициентом, превышающим тройку – то есть двадцать с лишним тысяч в плюс.
Дело это сложное, рисковое, но пока у него получается. Более подробно о его дорожке к букмекерским конторам я расскажу в одной из следующих глав, а пока несколько слов о футболе как таковом.
Футбол, надо заметить, к благородным и благодатным темам искусства не относится.
Хоть за ним и стоят большие деньги, но, по сути, он остаётся пролетарской забавой. Мировое искусство так и не выработало притягательных для себя маячков в освещении на страницах книг и в рулонах киноплёнок темы футбола.
Нет, фильмов и книг на самом деле хватает, но возвышенности и экзальтированности, как при сближении с той же классической музыкой, в них нет. Фильмы про футбол одномерны и поверхностны, книги – туповаты. К тому же в большинстве это биографии, а не художественные произведения.
Я не собираюсь в этом романе подробно погружаться в футбольные перипетии и уж тем более выводить тему футбола на какой-то невиданный, вдохновенный уровень, но краешком по ней придётся пройтись, потому что мой Адам большой в этом дока.
Нет, он не занимался футболом, просто он умеет связывать воедино причинно-следственные связи.
И производить из этого определённую материальную выгоду.
Некоторое отношение к футболу имел и я. Причём самое непосредственное.
Я выступал в раннем детстве за дворовую команду «Затейник».
Да, была такая командочка в нашем микрорайоне. Зимой хоккей, летом футбол, в межсезонье – хоккей с мячом.
В какой-то момент там лучше пошёл хоккей, потому что Нижнекамск сам по себе хоккейный город. «Затейник» занял третье место в своей возрастной группе на знаменитой всесоюзной советской «Золотой шайбе» и его премировали поездкой на товарищеский турнир в Финляндию.
По тем временам, в середине 80-х, это было очень круто для маленького и убогого промышленного татарского города.
В той команде в основном играли мои одноклассники, многие из них выросли в профессиональных хоккеистов, но большими звёздами не стал никто.
Меня там не было, потому что в хоккей я так и не научился играть, да и кататься на коньках умею еле-еле.
А вот на одном из изводов существования того «Затейника», с теми же одноклассниками-хоккеистами мы какое-то время поиграли в футбол в городском чемпионате дворовых команд.
Признаться, в футболе я был неплох. Пожалуй, даже лучше, чем большинство одноклассников-хоккеистов.
Я чувствовал игру, умел контролировать мяч и делать точные передачи, много забивал.
Но дела в футболе у меня не пошли, прежде всего – из-за плохого зрения.
Я почти слеп с рождения на правый глаз, левый тоже стал терять остроту в школьные годы, а в любой спортивной секции требовали справку от врачей, которую эти презренные личности категорически отказывались мне выдавать. Так что футболом и прочими видами спорта я занимался подпольно, до первых непоняток и неприятностей.
Позже я подарил свою близорукость и историю детства герою романа «Проникновенная история взлёта и падения ВИА «Слепые» Саше Макарову (обратите внимание – ещё одна простая и нейтральная русская фамилия): он подделывает справки, ходит на кучу секций и кружков, стремится выбиться из круга повседневности.
И выбивается, в конце концов.
Правда, с трагическими для себя последствиями, но они были необходимы для драматического развития и завершения сюжета.
Павел Тимохин никогда футболистом стать не мечтал, прекрасно понимая, что ничего, кроме очередного уровня порабощения он бы ему не принёс, а футболом интересовался постольку поскольку, лишь как одной из ячеек в стене человеческого шума.
Видимо, поэтому, в отличие от меня, он умеет гораздо успешнее делать ставки на футбольные матчи.
С порабощением он борется всю свою сознательную жизнь. Его идеал и жизненная цель – абсолютная, неподвластная никому и ничему свобода.
Свобода не только индивидуальная, но и общечеловеческая.
Верьте мне, он к ней близок.

Я столь подробен в представлении героя, потому что читатель должен чувствовать его местонахождение во времени и пространстве. Откуда он родом, каково его окружение, в каком городе и в какое время он проживает. Каков его возраст и отношение к актуальным политическим событиям.
Впрочем, последнее можно опустить.
Все условности работают не на пользу автору и его произведению.
Надо обрисовывать героя – однако, художественными мазками, а это означает, что некоторые детали должны оставаться в тени и создавать объём.
Итак, возраст.
Как я сказал, ему сорок пять.
Эта цифра одновременно и случайна, и нет.
Ну, во-первых, мне проще писать о человеке примерно моих лет. В общем и целом я представляю, из какого теста он сделан.
Человек – биоробот, он сформирован из набора перфокарт, которые прокручивались сквозь извилины его личности, а весь перечень этих перфокарт за последние четыре десятка с лишним лет мне хорошо известен.
Вот он в кратком пересказе.
Советская действительность. Брежнев, Андропов, Черненко. Гонка вооружений и борьба за мир. Анжела Дэвис и Дин Рид. Алла Пугачёва и «Бони М». «Утренняя почта» и «Сельский час». «Семнадцать мгновений весны», «Любовь и голуби» и квас из общей кружки.
Горбачёвская перестройка. Депутатские съезды и шахтёрские забастовки. Рок-фестивали и брейк-данс. Чернобыль и «Адмирал Нахимов». Пустые полки магазинов и штаны-бананы. «Маленькая Вера» и «Асса». «Кино» и «Алиса». Серебро на чемпионат Европы по футболу и футбольное золото на Олимпийских играх.
Ельциновский макабр. ГКЧП и танки в Москве. Ваучеры и красные пиджаки. «Голубая луна» и беззубый Шура. «Loosing My Religion» и «Smells Like Teen Spirit». Криминальные разборки и первая чеченская. Компакт-диски. «Брат» и «Утомлённые солнцем».
Путинское безвременье. Взрывы домов и усмирение Чечни. «Бумер» и «Ночной дозор». Бритни Спирс и Леди Гага. Григорий Лепс и Елена Ваенга. Социальные сети. Присоединение Крыма и Новороссия. Маразматичный патриотизм и антироссийские санкции. Обманчивая сытость и вопиющая нищета.
И никуда, никуда нам не деться от этого. Даже если очень захочется.
Павлу сорок пять оттого, что он почти мой альтер-эго.
При этом мне хочется держать его на расстоянии. Вроде бы мой ровесник, но чуть постарше. Вроде бы я, но на самом деле категорически не я.

С городом местопребывания посложнее.
Помещать его в Нижнекамск я точно не буду, потому что это не город для героев.
Кстати, меня изредка спрашивают: есть ли у меня произведения, в которых действие развивается в Нижнекамске? Городе, в котором я живу сорок с лишним лет и который знаю лучше всех на этой планете?
Нет, отвечаю я.
На то несколько причин.
И самая главная из них – Нижнекамск никому не интересен. На условный среднестатистический российский город он не тянет, здесь слишком много национальной и промышленной специфики, а погружаться в описание его особенностей – значит, утяжелять и портить произведение.
Нижнекамск – значит, нужно поднимать татарскую тему, а я к этому не готов. Во мне нет необходимых для неё мудрости и спокойствия – боюсь, я просто захлебнусь в цинизме при столкновении с ней.
Нижнекамск – значит интеллектуальная ограниченность и криминальный базис, а мне нужны города с присутствием мало-мальски сообразительных и неординарных людей.
Нижнекамск – значит погружение в ничтожную городскую географию, ничтожную историю и не менее ничтожные особенности быта, которые никто за пределами этого города знать не желает.
В Нижнекамск я попал случайно и не по своей воле. Пусть для него родится другой певец. Я отказываюсь им быть.
Условный город – вот выход из положения.
Мне, должен заметить, понравился эксперимент с условным Травяновольском Дивноглядовской области из предыдущего моего романа «Проникновенная история взлёта и падения ВИА «Слепые».
Но возрождать этот город в других произведениях я вряд ли буду.
Фолкнер действие всех своих вещей поместил в условный округ Йокнапатофа и не парился. А я не хочу терзать из раза в раз условный Травяновольск. Он засветился однажды – и больше не стоит.
Признаться, я отчасти верю в теорию Даниила Андреева о том, что все литературные герои проживают свои жизни в некой параллельной реальности, и мне не хочется, чтобы в том же Травяновольске существовал кто-то ещё помимо моего вокально-инструментального ансамбля.
Поначалу я думал определить Тимохина в Набережные Челны. Нижнекамск соотносится с Челнами примерно как я с моим героем. Очень близко, но не одно и то же.
Но сейчас понимаю, что не стоит этого делать. Набережные Челны – это всё та же татарско-гопническая аура, а я не хочу её затрагивать.
На самом деле, прихожу я к пониманию, обыкновенный русский среднестатистический город тыщ на двести-триста жителей из средней полосы европейской части страны обладает всеми признаками города условного и одновременно обобщённого.
При этом мне не хочется конкретики. Не хочется узнаваемости. Она сопряжена с рисками.
Я знаю, что взяв в обиход город конкретный, опишу его достаточно достоверно: жизнь, по большому счёту, везде одинаковая.
При этом у каждого конкретного города есть свои особенности, свои вкусности, свои выпуклости. Они украшают текст. Без них он куда более пресный.
Так произошло с Воронежом из моего романа «Человек-Недоразумение». Там развивается детство и юность главного героя, Володи Ложкина. Воронежом, где я ни разу не был.
Так произошло с Владивостоком из другого моего романа – «Варварские строки». Владивостоком, где я тоже ни разу не был.
Города были выбраны конкретные, а описаны как условные. И это, как мне кажется, заметно. Это привносит пресность. Не хватает парочки вкусных штрихов, каких-то неброских, сделанных походя, замечаний о его географии и прочих особенностях.
Конечно, это не приговор. Воронеж с Владивостоком моей фантазии тоже получились знатными городами. Да и в целом я не любитель подробных географически-предметных описаний.
Но штрихов недостаёт.
При этом – вот ведь странное дело! – помещать героя в город, который я более-менее знаю (например, в Нижний Новгород) мне тоже не хочется. Наверное, потому, что я не вижу и не понимаю, чем по большому счёту Нижний Новгород отличается от тех же Набережных Челнов.
Ну, Кремль. Ну, метро.
В остальном – всё то же неприкаянно-пролетарское существование в узкой и шершавой матрице обыденности.
Хороший ход на будущее. Творческий ход. Назвать город Нижним Новгородом, потом, где-то во второй четверти текста, превратить его в Набережные Челны. В третьей – в Тольятти. В завершающей – в Дзержинск.
И никаких объяснений. Будто всё это само собой разумеется.
Город – как безликий фон ограниченной (а она только такой и бывает) жизни. Географическое смешение как концептуальная задача. Неопределённость места действия как философия.
И самое главное – в этом не будет никакой ошибки, потому что все российские города (а уж перечисленные выше и подавно) абсолютно похожи друг на друга.
Но это задача не для текущего романа.
Здесь я намереваюсь пойти испробованным способом с условно-придуманным городом. Но городом новым, «не засвеченным».
Пусть он называется Пирогов. Этакое русское, абсолютно условное и предельно всеядное название.
Город Пирогов где-то в европейской части России.
Средняя полоса.
Суровая зима, прохладное лето, дождливая осень, неприметная весна.
Самое то.

Итак, Тимохину сорок пять, он профессиональный ставочник из Пирогова. То есть официально безработный («официально» следует взять в кавычки, на пособие по безработице он никогда не вставал), неофициально – индивидуальный предприниматель. Живёт один в однокомнатной квартире, которая досталась ему после смерти матери.
Мать… Да, это многоликая и базовая тема моего творчества. У моих героев почти всегда мелькает где-то в стороне мать, и чаще всего она исполняет роль этакой фурии или как минимум персонажа сомнительного и несколько неприятного.
Я в очередной раз замечаю, что помещаю своего героя в уже опробованные семейные реалии: жизнь с матерью при отсутствии отца. Они то и дело проявляются у меня, раз за разом.
Видимо, это что-то фрейдисткое и вылезает из меня подсознательно. Должно быть, именно так я сам ощущал себя в окружающих обстоятельствах: доминирующая мать и чувство безотцовщины при формальном присутствии отца.
Я чувствую, что повторяюсь, но ничего менять не намерен. Раз эта тема вылезает – значит, он ещё болит и пока не обрела успокоение. Значит, надо пережить её в очередной раз.
Литература – лучшая в мире индивидуальная терапия и верный способ похоронить свои комплексы. Увы, приобретая взамен другие, но с этим уже ничего не поделаешь. Избавляясь от чего-то, неизбежно что-то приобретаешь.

У меня большие претензии к моим родителям. Большие обиды на них.
Во-первых, они подарили мне физический недостаток – врождённую миопию высокой степени на правом глазе, которая отсекла меня от кучи тропинок в жизни. От того же футбола, например.
Ну да чёрт с ним, с этим футболом! В конце концов, у меня две руки, две ноги и есть левый глаз, которым, прищуриваясь, я смотрю на мир.
Не в физическом недостатке кроется скорбь.
Во-вторых, и это гораздо важнее, они жили друг с другом ужасно.
Я даже не представляю, можно ли жить ещё хуже, чем они.
Всё моё детство – это дикие родительские вопли и ругань. Пьяный отец, валяющийся у порога, и визжащая до умопомрачения мать. Чудовищная нищета. У нас не было автомобиля, мы ни разу не ездили отдыхать на юг, денег едва хватало, чтобы оплатить коммунальные счета и питание.
Что из меня могло получиться с такими родителями?
Мечтательный неврастеничный тип с кучей комплексов и горячей ненавистью к людям. И это ещё не самый худший вариант.
Обычно из таких семей выходят забитые уголовники, которые отбрасывают коньки до сорока лет – либо от туберкулёза, либо от размозжённой в уличной драке черепушки.
В-третьих, они завезли меня в татарскую тьмутаракань, из которой я до сих пор не могу выбраться. Это чужая среда, чужой жизненный уклад – хоть и разбавленные русскостью, но всё равно остающиеся враждебными ей – они угнетают меня.
В-четвёртых, всеми своими недостатками они наградили и меня.
Я живу чуть лучше в плане материального достатка, но всё же недалеко от нищеты. У меня расшатанная до невозможности психика и абсолютная социопатия. На меня регулярно накатывают приливы дичайшей депрессии, от которой не существует никаких лекарств и терапевтических выходов.
Всё это сполна отображается на моём литературном творчестве, поэтому я считаюсь маргиналом и придурком.
Собственно говоря, я и есть маргинал и придурок… Высокой литературе нужны более позитивные авторы.
В-пятых…
В-шестых…
Я долго могу перечислять свои обиды на родителей.
На самом деле, я пытаюсь быть сильным, не выпячивать их и даже задавить без остатка, но куда я без этих персональных перфокарт жизни? Записанная на извилинах личности информация не подлежит стиранию, от неё некуда не убежать и не спрятаться.
Она всё равно тебя настигнет.
Впрочем, проклятое детство, в котором эмоции особенно горячи, давно миновало. Пылкая юность тоже канула в лету. Я взрослый дядька, которому в целом удаётся справляться с детскими обидами.
Сейчас я гораздо спокойнее. Я удачно женился – у меня непростая, но очень чистая, светлая и порядочная жена, две замечательные дочери; и относительное семейное благополучие немного уравновесило семейные ожоги детства.
Относительное…
В моей семье случается всякое, но в целом нам удаётся придерживаться правильного курса.
На собственные желания и стремления я фактически наплевал, живу исключительно ради детей и вижу в этом осмысленный и оправданный стержень, который удерживает на плаву здравого смысла и психической стабильности.

Помнится, я не испытал ни малейшего сожаления, когда узнал о смерти отца. Он умер в 51 год где-то на улице, пьяным. Под забором, как говорят в народе. То ли от холода, то ли от остановки сердца – врачи даже не смогли установить причину смерти.
Мы пришли с матерью в морг на опознание. Вразнобой – кто в железных выдвижных контейнерах, а кто просто на столах и лавках – валялись там пять-шесть трупов. Нам выкатили предполагаемое тело отца. Мы вглядывались в это почему-то раздувшееся, посиневшее лицо – и не узнавали.
- Вроде не он, – бормотала мать.
- Он, – выдал я. – Мочки уха нет и фаланги на мизинце.
Лишь так, по физическим последствиям давних производственных травм горемычного работяги-отца определили мы его личность.
Стоял январь. Я с двумя какими-то парнями, найденными для помощи, и странным мужичком, прицепившимся к нам в ритуальном агентстве, не смог закопать могилу, куда мы торопливо и почти без прощания опустили гроб.
На морозе куча грунта, выкопанная экскаватором, превратилась в ледяной курган. К счастью, кладбище в Нижнекамске современное и технически обеспеченное. Пыхтевший неподалёку бульдозер завалил могилу своим могучим и спасительным отвалом.
Сейчас с матерью у меня ровные, но достаточно холодные отношения.
Спасительным моментом стал для нас разъезд по разным квартирам – мы помогли купить ей однокомнатную, а она оставила мне нашу старую семейную трёхкомнатную квартиру, которой так недовольна, несмотря на осуществлённый мной капитальный ремонт, моя жена.
Ничего не поделаешь, дорогая Оля, это был лучший вариант из всех возможных.
Я регулярно прихожу к матери на обед, благо редакция газеты «Нижнекамская правда», где я тружусь, переехала пару лет назад по новому адресу – и это совсем недалеко от неё. Она привозит нам из огорода ягоды и овощи. Мы приглашаем её на день рождения детей, она нас – на свои. Всё благообразно, цивильно, но сдержанно-равнодушно.
С братом Сергеем у меня точно такие же ровно-прохладные отношения. В материальном плане мы не зависим друг от друга – и это освободило нас от всего излишнего церемониала и тягостно-плотных семейных уз.
Взрослым быть всё-таки лучше, чем ребёнком.

Я не хочу наделять Павла Тимохина похожими фактами биографии. К чему это? У моего произведения нет задач погрузиться в семейные неврозы и их последствия. Это не сюжетный роман в полном смысле слова, это роман воспитания. Воспитания чувств и взглядов на жизнь. Трактат о том, как лучше и как хуже.
Самое главное, что мать с отцом у него были – этого не избежать никому. Паша – единственный ребёнок в пролетарско-интеллигентской, типично советской семье. Отец, водитель по профессии, ушёл из неё рано, сыну было тогда пять лет. После этого он видел отца только раз, да и то как-то мельком, скомкано – в десятилетнем возрасте.
Павел помнит его очень плохо и не испытывает сейчас ни малейшего желания встретиться с ним. Хотя вроде бы отец жив и обосновался в каком-то южном российском городе – то ли Краснодаре, то ли Ростове.
Сведений о его смерти к нему не поступало. Впрочем, откуда им поступать? С новой семьёй (или сколько их там?) ни Павел, ни его мать никогда отношения не поддерживали. Знакомиться со сводными братьями и сёстрами – а они определённо есть – он не испытывает ни малейшего желания. Разыскать их ему даже в голову не приходит.

Забавный момент: у моего отца тоже был внебрачный ребёнок. Якобы он сделал его во время службы армии – а служил он в стройбате где-то под Красноярском в конце шестидесятых – начале семидесятых.
Моего бедового отца даже в нормальный вид войск не взяли – лишь в стройбат.
Узнал я об этом совсем недавно, от сестры отца тёти Оли. Даже не знаю, стоит ли воспринимать эти слова всерьёз. Тётка могла нафантазировать что угодно.
Он должен быть года на три-четыре старше меня. Мужчина эта или женщина – я не знаю. И не хочу знать. Мне это существо не интересно.

Всю свою жизнь Павел прожил с матерью, воспитательницей детского сада. В советское время она успела получить однокомнатную квартиру, что им двоим вполне хватало. Второй раз замуж мать не выходила и даже ни с кем не встречалась – по крайней мере, Павлу о таких случаях не известно. Его мать была тихой, неразговорчивой женщиной, которая молча тянула свою лямку и не ждала от жизни никаких откровений.
С Павлом меня роднит только одно – семейная нищета. Никаких автомобилей и даже велосипедов. Никакого отдыха в Крыму, на Кавказе и уж тем более за границей. Скромнейший выбор одежды и питания.
А вот детство было у него поспокойнее. Без пьяного отца и семейных скандалов. Так что психика у Тимохина, рискну предположить, более устойчивая.
Мать умерла три года назад. Павлу было уже за сорок, это не тот возраст, чтобы впадать в горькие терзания.
И вправду, он пережил кончину родительницы достаточно спокойно, хотя что-то такое жутковатое однажды накатило. Всё-таки, помимо своей воли, он был очень привязан к ней. От личностных перфокарт никуда не деться и ему, хотя всю свою жизнь он построил на избавлении от них.
После смерти матери Павел нашёл в одном из ящиков серванта тетрадку с её стихами. Наивная, глуповатая графомания с есенинскими переливами об ивушке под окном, лиловом деревенском рассвете и святой, благословенной Руси.
Находка привнесла какие-то новые смыслы в понимание этой женщины. Впрочем, радикально они не выходили за рамки того представления о ней, что гнездились в нём с раннего детства.
Пожалуй, смерть матери принесла больше облегчения, чем печали. Именно с этого момента он остался абсолютно один в этом мире – и это обстоятельство наконец-то позволило ускоренными шагами двинуться в сторону заветного и вожделенного освобождения.
Кое-какие родственники у Павла остались. Помимо отца-перебежчика и его незримых детей, это дядька и тётка – брат и сестра матери. С ними, правда, он никогда особо не роднился.
Павел никогда не был женат. И детей у него нет – даже случайных.
Собственно говоря – мне непросто ввести в повествование этот пикантный момент, но я обязан – он никогда не вступал с женщиной в сексуальную связь.
Смею надеяться, это не последствия жизненной пришибленности (которой на самом деле в нём нет и в помине). Это сознательный выбор сильного человека, который строит свою жизнь по особому сценарию. Ради особой цели.
Что это за цель, вы узнаете по ходу повествования.
Именно после смерти матери он, менявший места работы чуть ли не каждый год, окончательно решился уйти на вольные хлеба – в зыбкую реальность спортивных ставок.
Впрочем, ставки – не самоцель. Он с лёгкостью обошёлся бы без них, если б появился другой источник дохода. Ставки нужны исключительно для того, чтобы поддерживать в жизненных кондициях физическое тело и оплачивать коммунальные счета.
Плоскость его устремлений – намного шире и величественнее.
Внешность?
Она обыкновенная, ничем не примечательная. Пройди он мимо вас, вы даже не обратите на него внимания. Рыхлый, седеющий, какой-то разобранный мужичок с блуждающим взглядом.
Лишь самые внимательные и проницательные, более обстоятельно и бедово погружённые в рефлексию, заметят в его телодвижениях и мимике некоторую нетипичность, характеризующую его постоянную внутреннюю сосредоточенность. Он куда серьёзнее, чем обыкновенный среднестатистический человек, почти не улыбается – и это невольно настораживает окружающих. Он из тех, в присутствии кого невольно напрягаешься, сам не понимая почему.
Что касается цвета его волос и глаз – то вы сами додумаете их. Описывать их – совершенно пустое занятие. Я никогда не понимал авторов, которые тщательно и скрупулёзно передают в тексте детали внешности своих героев.
Читатель всё равно придумает свой собственный образ.
       


               
                Два

Я чувствую. Я всё чувствую… Эту скрытую неприязнь и брезгливость, которая успела зародиться у вас к Тимохину.
Поверьте мне, я ощущаю то же самое.
И вправду, кого могут вдохновить все эти придурки, имя которым легион, а перечень девиаций настолько широк, что не поддаётся каталогизации? Я сам перевидал их столько за свою жизнь, что не одну книгу можно написать. И никто из них не вызвал во не ни малейшей симпатии.
Обычно во всех этих душевных подвигах и попытках возвышения над бренностью нет ничего волнительного, праведного, истинного. Обычное бегство от жизни ограниченных людей.
Ну вот куда, как правило, пытается вырваться такой среднестатистический беглец?
Правильно, в религию! Или её подобие.
Мир ужасен, осознание его зыбкости и собственного неизбежного распада способно расплющить многих.
Собственно говоря, душевное здоровье удаётся сохранить людям не склонным к размышлениям и переживаниям. Здоровым, туповатым самцам и самкам, зацикленным на простых жизненных проявлениях. Семье, работе. Работе, семье. Семье и работе – на этом коротком списке перечень здоровых проявлений заканчивается.
Вот они трудятся, детей рожают, снова трудятся, ну там отдых где-то между, парочка невзрачных увлечений – что-то вроде рыбалки у мужчин и шитья у женщин – из этого полотна и формируется прочная, насыщенная, лишённая сомнений и каверзных терзаний жизнь.
И не дай вам Бог сорваться в сомнения. В мыслительную деятельность. В переживания.
Почему я живу в это время, в этом месте, с этими людьми? Почему я то, чем являюсь? Были ли какие-то шансы стать иным? А, быть может, они остаются до сих пор? Почему мне нехорошо и что нужно сделать, чтобы изменить это гадкое ощущение в груди?
Я далеко не первый, кто задался этими вопросами. И вы тоже. Собственно говоря, до нас с вами существовало несколько сот миллионов и даже миллиардов доморощенных философов, которые не только погружались в зыбкую трясину неудовлетворённости и сомнений, но и искали из неё благородные выходы.
Все религии созданы из неудовлетворённости и сомнений. Созданы из страха. И все дают некие умозрительные выходы.
Самый лучший пример для отслеживания религиозных погружений и зигзагов – я сам.
Итак…

Советский период прошёл у меня в благочестивом и праведном атеизме.
Советский атеизм я считаю наилучшей формой коллективной философии и организации общества.
Он честен, он ориентирован на науку, которая, как ни крути, единственный объективный метод постижения реальности, он спокоен, в конце концов. Да, все мы смертны. Да, все мы однажды превратимся в прах. Да, ничего после смерти не будет и не надо обманывать себя лживыми надеждами.
Но зато есть объективная жизнь, есть земная действительность, в которой ты человек, гражданин и профессионал своего дела. Отбрось страхи и нытьё, живи полноценной жизнью человека труда, люби и совершенствуйся. Жизнь коротка, но этим и прекрасна. Есть настоящее – и ничего более.
Ясное, отчётливое понимание своего места и роли. Никаких отслоений и надстроек. Никаких иллюзий.
Советский атеизм могуч и величественен. Он устранил Бога и поставил на его место человека – ни одной вшивой религии даже близко не удалось достигнуть таких высот.
Он правдив с человеком, он рассматривает его как равного партнёра. Как сильного и ответственного индивида, который не позволяет себе погрузиться в лживые переживания и неврастеничные страхи.
Советский атеизм прекрасен, потому что он освобождал для человека божественную власть. Он освобождал человека от рабства.
Никто не стоит над тобой, говорил он. Ты никому не обязан подчиняться в своём жизненном выборе. Ничего скрытого не существует, жизнь – вот она: то, что ты видишь перед собой!
Я ни секунду не сомневаюсь, что рано или поздно, под каким угодно названием и соусом советский атеизм возродится, потому что для смелого и ответственного человечества нет ничего лучше в качестве коллективной умственной и психологической ориентации.
Только убеждённые атеисты могут покорить дальний космос и найти человеку убежище на других планетах при неизбежном капуте Матери-Земли.
Есть ещё атеизм индивидуальный, но это несколько другое. Это смелый и ответственный выбор, но эта некая обособленность, а по нынешним временам даже бунт. В нём нет могучей коллективной организации, а потому по большому счёту он не приносит утешения.
Ныне я индивидуальный атеист, но чтобы прийти к этому состоянию, мне пришлось преодолеть несколько самых полярных стадий.
Советский атеизм был возвышен и правдив, а потому он не пытался избавить человека от страха смерти. Наоборот, он старался примирить его с неизбежным концом. Он хорош для сознания взрослого, но детское – моё ранимое сознание – он не защитил. Где-то в семь лет осознание смерти накрыло и расплющило меня.
Я отчётливо помню те сумасшедшие истерики, тот дикий страх смерти, которые переживал наедине с самим собой.
 
Лето 1982 года, через два месяца мне в школу, а из детского сада я уже выпустился. Стоит лето, самая нехорошая пора для крепости нервов, я один в нашей однокомнатной квартире на проспекте Химиков, 70г. Она на первом этаже и угловая – только моему бестолковому папашке могли дать такую. Потом появился второй ребёнок, мой брат, и жизнь в микроскопической однокомнатной квартире вчетвером стала совсем весёлой – но речь сейчас не о том.
Просто я понял, что однажды умру. Что меня когда-то не станет.
И не сам факт смерти страшит больше всего, а осознание времени, его продолжительности и неизбежности.
Вот оно бежит, это паскудное время, год сменятся годом, эпоха эпохой – а тебя уже нет. Вселенная бурлит, в ней рождаются новые звёзды и планеты – а тебя уже нет. Ты уже сгнил в какой-то заброшенной могиле, превратился в труху, в грязь.
И самое бурлящее, самое острое, самое пронзительное осознание заключается в том, что тебя уже никогда не будет.
Сейчас, в сорок три года я вполне спокойно рассуждаю об этой неизбежности, вполне спокойно пишу о ней и далёк от погружения в зыбкую неврастению.
Но тогда, тридцать шесть лет назад мой мозг был не в состоянии справиться с накатами жуткой истины, главной правды жизни. Я погружался в ослепительно пронзительную черноту осознания, я рыдал навзрыд, я бился в истерике, я кричал в потолок:
- Никогда!!!
Наивный, я пытался сопротивляться. Победить свой страх и саму смерть. Пытался успокоить себя мыслью о том, что к тому моменту, когда я вырасту, будет изобретено бессмертие.
Или – вот ещё вариант, на тот случай, если бессмертие не найдут – меня заморозят в криогенной камере до тех пор, пока оно не будет изобретено окончательно. И я целую вечность, всю праведную и неотмеренную бесконечность буду жить на этой земле в этом благословенном теле.
Тогда мне было ещё неведомо, что бессмертие и бесконечность страшнее любой смерти, любого конца.
Даже если бессмертие и вправду будет мне предложено, даже если его и в самом деле изобретут – я никогда не соглашусь на него. Я хочу тихо умереть в один из благословенных дней своего существования и больше никогда не появляться ни в этом, ни в каком из других миров.
Надо понимать собственное предназначение и не пытаться бунтовать против него. Человек создан смертным, потому что так надо. Потому что он ничто в этом мире, потому что он всего лишь биологический объект, временное сцепление костей и мяса, на которой Великой Причинности абсолютно наплевать.
Но тогда, в 1982-м, всё было иначе.
Шёл чемпионат мира по футболу в Испании – первое событие этого мира, за которым я внимательно следил и которое понимал. Сборная СССР в дебютном матче проиграла Бразилии 1:2, хотя открыла счёт и вообще играла прилично.
Я смотрел этот матч в утреннем повторе на нашем чёрно-белом телевизоре «Изумруд» (господи, сколько же раз он ломался!), смотрел и не верил в происходящую несправедливость.
Сборная СССР, величайшего и справедливейшего в мире государства, может проиграть? На самом деле!?
Так, значит, и смерть существует взаправду.
Я был неимоверно расстроен этим проигрышем, я плакал. А потом пришло осознание своей конечности вместе с гулким и липким страхом.

Много позже, уже в зрелом возрасте, я понял, что образ смерти и сопутствующий ему страх был навязан мне раньше времени моей неврастеничной матерью, которая прожила всю жизнь не только в жутком страхе собственного распада, но и самой жизни.
Это она, заглядывая мне в глаза, проверяла на моём детском сознании биение жутких истин, нашёптывая что-то про смерть и похороны.
Множество детей, если не большинство, не сталкиваются со страхом смерти до четырнадцати-пятнадцати лет. Рэй Бредбери писал – и почему я должен ему не верить? – что осознание смерти накрыло его в пятнадцать лет.
А меня – в семь.
Вся моя жизнь исходит из этой точки бифуркации, из этого откровения 1982 года.
Желание стать писателем – оно явно оттуда. Ибо что такое писательство, если не стремление сотворить себе вечность?
И хоть не существует вечности и даже подобия её в этом мире, падут города и цивилизации, и сама жизнь растворится в бесконечности мира, но человек подсознательно ищет выход. Творчество видится ему борьбой за вечность. Или, по крайней мере, продлением жизни, хоть и в нетелесной форме.
Уже через пару месяцев я взялся за написание своего первого литературного произведения – фантастической повести. Она внезапно завершилась на третьей или четвёртой странице ученической тетрадки и до настоящих дней не дожила (о чём я нисколько не жалею), но первый графоманский опыт мне полюбился. С тех пор я регулярно повторяю его – не только как способ выражения собственной личности, но и душевной терапии ради.
Помимо писательства моя личность стала искать выход и утешение в других формах и конструкциях. Естественно, рано или поздно она добрела до идеи о бессмертии души.
Пожалуй, все добираются до неё в какой-то момент своей жизни и, думаю, что большинство – явно или неявно – принимает. Что и говорить, она удобна и до определённой степени успокаивает.
Ну да, ты умрёшь, но не весь, а лишь твоя телесная, материальная оболочка. Самое главное, что внутри тебя имеется нечто бурлящее, нечто вечное, нечто неосязаемое и нематериальное – твоя душа. А она, дружок, вечна, она всегда была и всегда будет, а потому, по большому счёту, тебе нечего бояться.
Скитания души выглядят чуток страшновато, переселяется ли она в другое тело или же возносится в вечную обитель, но в целом успокаивают – самое главное, что моё Я не прервётся. Самое главное, что так или иначе я сохранюсь.
Ощущение своего Я – ключевой момент в истории человечества и каждого отдельного человеческого существа. Именно из-за него оно коллективно и индивидуально сошло с ума. Именно из-за него рождены все религии и философские теории, именно оно испортило трезвый и беспристрастный взгляд на мир.
Я осознаю себя – значит, я существую. Вот философский базис человека. Он верен по сути, но ведёт к неверным выводам.
В осознании себя нет ничего сверхъестественного и уж тем более божественного. С чего мы взяли, что осознание самих себя ставит нас выше всех во вселенной?
Ощущение своего Я – это наш тупик, которым мы измеряем этот мир и от которого строим все научные и философские теории. Мы считаем его, это ощущение, признаком высшей формации, а на самом деле всё наоборот – это показатель нашей ущербности и нижайшего положения во вселенской иерархии.
Человеческому сознанию, задавленному тисками собственного Я, тяжело вместить мысль о том, что в этом мире возможны какие-то иные формы существования. Но я уверен, что создания высшего порядка, если имеются они, живут по другим законам. Собственное Я либо вовсе отсутствует в них, либо присутствует в пёстрой комбинации с другими надчувственными плоскостями сознания – Мы, Оно, или что-то совсем иное.
Нечто, что умом и представить невозможно.
Человеческое сознание – столь ограниченный, кривой и посредственный отражатель мира, что доверять ему категорически нельзя. Плен сознания, в особенности чужого – самое ужасное, что может случиться с нами.
Но именно это непременно и случается – постоянно и неизбежно, потому что развиваться по-другому просто не получается. Наше представление о мире – это тугой и жестокий клубок наслоений, в котором проблески истинного хоронятся под тоннами шелухи, бездумной и безумной кривды.
Дерзкие, но наивные безумцы – о, их немало! – пытаются сотворить человеку вечность, но с тем набором мыслительных функций и искривлений сознания, что имеются у нас, она неумолимо превратится в кромешный ад.
Сказать по правде, я не считаю идею вечности утопией. На определённом витке технического прогресса мне видится вполне реальным выделение человеческого сознания в цифровую матрицу и помещение его в виртуальную реальность для вечной жизни.
Но что потом? Жить, жить, жить со всем этим бременем мыслей и эмоций, которые останутся на уровне мясной человеческой физиологии, жить бесконечно и бестрепетно, жить и жить.
Да это кошмар, сущий кошмар!
Или та убаюкивающая картинка, что рисуют нам некоторые религии. Всё та же благословенная жизнь на пажитях вечности, где всё абсолютно размеренно и спокойно – и так миллиарды триллионов лет.
Да от такой благости хочется броситься в петлю!
Нет, смерть придумана для человека не просто так. В ней высшая правда и высшая справедливость, она великий уравнитель и великий освободитель. Богач и нищий, мудрец и сумасшедший, властитель и падшая проститутка – всех она приведёт к единому знаменателю и всех наделит непреложной отмеренностью.
Нельзя опровергать смерть, не понимая законов этого мира. Кто знает, не создана ли она в утешение всем живущим?

Классический индуизм прошёлся по мне косвенно, а вот один из его изводов – кришнаизм – оказал большое внимание.
Шёл конец восьмидесятых. Страна, и я вместе с ней, отчаянно погружалась в глубины эзотерики и духовных истин. Кришнаизм наряду с ещё кучкой учений был на коне.
Я заказал в каком-то кришнаитском издательстве дорогущий (особенно для подростка) том «Бхагават-гиты», прочёл его от начала до конца и вскоре волшебным образом сумел убедить себя в том, что душа действительно вечна и что она проходит через цикл бесконечных реинкарнаций в различных телах – от насекомого до бегемота.
Так начался достаточно продолжительный религиозный период моей жизни, он длился лет десять-двенадцать. Под него попали старшие классы, институт и ещё кусочек после.
Я абсолютно серьёзно верил в то, что я вечен. Что прожил миллионы жизней в червях, бабочках и муравьедах, а затем, поднявшись в развитии до человека, – ещё несколько тысяч жизней в человеческих телах различных исторических эпох.
В те годы я стал вегетарианцем. Я считал, что поедаемое мясо отнимает у меня истинное зрение души и превращает в обыкновенное животное. Без мяса во мне должны открыться скрытые душевные качества, которые избавят от страха и принесут в жизнь гармонию.
Вегетарианство облегчения не принесло. Вера в бессмертие души – тоже. Жизнь всё так же казалась паскудной и бессмысленной.
И постепенно, годам к двадцати пяти, я опять скатился в атеизм, но уже индивидуальный и достаточно нервный. В те годы я переживал непростой отрезок, по несколько раз в год меняя работу и никак не находя себе место в жизни.
События жизни в гораздо большей степени влияют на мировоззрение, чем какие-то застывшие теории. Мозг отражает жизненные перипетии и находит на них адекватные, по его разумению, объяснения.
Меня снова накрыли липкие нашествия страха от осознания собственной конечности. Польза кришнаизма, надо заметить, состояла в том, что на несколько лет я от них избавился. А тут снова, как в детстве: ложишься спать – и тебя атакует чернота на фоне бесконечного бега времени. Чернота, в которой тебя уже нет, ты умер.
И всё-таки были те приливы страха уже не так остры. С возрастом мозг приноравливается к идее смерти, находит ей какие-то объяснения – а, попросту говоря, смиряется.
Человек в возрасте воспринимает смерть гораздо обыденнее. Практичнее даже. Накопить денег на похороны, переписать на детей квартиру и огород, наиграться напоследок с внуками…
Я ещё не достиг этой мудрой умиротворённой практичности – моё восприятие неизбежного конца всё ещё нервное – но уже приближаюсь к ней. Видимо, с появлением внуков достигну окончательного и бесповоротного смирения.

Человек религиозный вызывает скорее подозрение, чем симпатию и сочувствие.
Исключение – кино.
Там люди показаны гораздо более умными и ответственными, чем они есть на самом деле. Там снимаются красивые актёры с выразительными глазами, они изящно передают весь спектр человеческих эмоций – и даже самые низменные из них по-своему очаровательны.
В жизни всё по-другому.
Сходите в ближайшую церковь, и там, скорее всего, вам встретятся люди неопрятные и придурковатые.
Рассеянные старушки-одуванчики, которые в молодости задорно плясали и трахались, а с годами были испорчены неодолимым бегом времени и его тлетворным влиянием на плоть.
Полупьяные босяки-колдыри, которым просто податься некуда.
Пережившие душевные и физические трагедии люди средних лет – они прислоняются к вере в силу вековых традиций, это самый удобный и доступный способ прислониться хоть к какому-то стержню, когда тебя ломает жизнь.
Встречается и молодёжь, дисциплинированно следующая за наставлениями старших.
Да, есть и благородные спокойные интеллигенты, мудро и здраво рассуждающие о явлениях и процессах жизни. Слишком мудро и слишком здраво, потому что каждая их фраза есть повторение столетних трюизмов и глупостей.
Человек религиозный – опасный человек.
Его настроили на определённую программу, он видит массу недостатков в окружающих и невольно (а кто-то и вольно) пытается их изменить.
Человек религиозный при всём своём демонстративном смирении – агрессивный человек.
Любая религия и само религиозное чувство так устроены, что требуют экспансии, максимального распространения и приобщения к себе как можно больше паствы.
Человек религиозный, и это самый лучший из них, мудро вас выслушает, блеснёт огоньками понимания и сочувствия, а затем мало-помалу начнёт втягивать в своё братство.
Человек вместе со своим смертным телом и якобы бессмертной душой – всего лишь материал в борьбе за идеи.
Все мы служим какой-то идее, сонму идей, чаще всего даже не осознавая этого.
При капиталистах клерикалам дали определённую власть – так сколько дури из них полезло!
Чуть ли не каждый божий день в новостных лентах проскальзывают поучения какого-нибудь попа, имама, раввина на темы семьи, образования, государства. Поучения мудрые, божеские, но ужасно липкие и назойливые.
Нейро-лингвистическое программирование масс в действии.
Очертания выгодной кому-то действительности закладываются на уровне богоугодных истин. Не убий, не прелюбодействуй, не укради, голосуй сердцем, поддержи кандидата от правящей партии. Люби президента и капитал, стоящий за ним.

Есть ещё одна неприятная субстанция человеческого бытования – имя ей творческое сумасшествие.
Я заговорил о ней не за тем, чтобы вновь привести себя в пример – хоть без этого и не обойтись – а исключительно ради того, чтобы просветить и убедить: Павел Тимохин совсем не из числа перечисленных выше сомнительных группировок.
Он другой.
Он отошёл от стандартной сердцевины, на которую, как на шампур, нанизано большинство, но и не припал к дозволительным отклонениям и апокрифам.
У него всё радикальнее и весомее.
Что такое творчество по сути своей? Да всё тот же старый и добрый ритуал религиозного беснования.
Отход от серых стандартов ради воспарения над обыденностью и тщетой? Да, но это возвышенная, благородно-гуманистическая формулировка. А по сути, по правде?..
Всё то же самое подчинение окружающих, всё та же самое стремление к власти.
Пусть несколько опосредованное, поданное в симпатичном профиле, с возвышением вдохновляющих волн лучезарного вдохновения и как бы лучших человеческих проявлений, но ради чего оно и куда ведёт?
Ведёт (точнее, должно вести, потому что редко кого выводит) к хорошим деньгам. Не большим, но хорошим.
Ведёт к повышенному статусу.
Ведёт к поклонению. Пусть чаще всего посмертному, но и при жизни, бывает, кое-кому получается взобраться на иконоподобный пьедестал.
Ведёт к созданию племени почитателей.
Что же в этом плохого, спросите вы? Так жизнь устроена. Все мы ищем возвышения и все подчиняемся возвысившимся – по-другому просто нельзя. Это антропология. Таков человек.
Если вы действительно так думаете, то немедленно прекращайте чтение этого романа и переключайтесь на Пауло Коэльо! Или хотя бы на Стига Ларссона.
Потому что это роман о финальной битве против классической антропологии и против человека как такового со всеми его мудростями и слабостями. Это роман о сражении за человека первородного, за человека в его небесной интерпретации.
За Адама Протопласта.
Потому что человек, которого вы видите рядом с собой – это не человек, а животное.
Это скот.
Это обезьяна.
Это тварь дрожащая и пердящая.
Это ничтожество и мразь.
Это существо, не достойное жизни.
Я торжественно проклинаю человека земного, человека современного и вдохновенно творю человека небесного!
Человека возвышенного!
Человека истинного!
Человека, каким он должен быть по своему замыслу.

Я несчастен, я грешен…
Я творю человека небесного земными методами.
Творю паскудным литературным творчеством, которое по сути своей великая ложь и великий грех.
Творю в гордыне и тщете.
На что я надеюсь? Во что верую?
На то же самое возвышение? На когорту почитателей и последователей? На рождение собственной религии?
Быть может.
Но – видит придуманный Бог и истинная аморфность жизни – я готов отдать себя в заклание, в гулкую и беспросветную безвестность, лишь бы мой Адам Протопласт или слабое его подобие взаправду, на самом деле, проявился в этом мире.
Вначале было слово. И слово было у Бога и слово было Бог…
Из слова создаётся жизнь. Из слова рождается человек.
Новый человек. Человек будущего.
Мой Адам Протопласт.

Ну а что творчество? Оно – всего лишь дорога. Оно – метод к достижению цели.
Что вы выберете, гласил вопрос в каком-то зарубежном психологическом тесте, успех в деле (читай – в творчестве) или тихую счастливую жизнь с любимой женой?
Я без раздумий выбрал второе. Потому что творчество – дорога, а любимая жена – конечный результат.
Надо различать итоговое пристанище и тропинку к нему. Мне так кажется.
Адекватных творцов немного. Творчество – это прямой путь к душевному неспокойствию. Потому-то Павел Тимохин и отказался от него на самых ранних стадиях осмысления этого мира. Потому что ещё ребёнком понял тщетность и неэффективность этого метода постижения истины.
Иногда в моих произведениях кто-то из героев пишет. Случайный стишок или собрание сочинений. Мой третий по счёту роман «Варварские строки» целиком и полностью посвящён поединку двух писателей, один из которых – или сразу оба, точно не знаю – является творческим отражением, фантазией другого.
Так было нужно. В сюжете о писателях нет ничего постыдного. Любой сюжет хорош, если доносит до читателей идею.
Но в этом романе ничего подобного не будет. Павел Тимохин никогда и ничего не писал. Ни единого рассказа, ни малюсенькой миниатюры, ни малейшей поэтической строчки.
Это стоило ему некоторого усилия, потому что человек он от природы талантливый и запросто мог бы освоить тот нехитрый набор приёмов, на которых строится художественная литература. Он даже мог бы стать талантливым писателем – гораздо талантливее, чем я, потому что он мудрее и спокойнее, но не стал.
Он выбрал тихую, незаметную безликость ради более великого дела – сотворения из себя существа высшего порядка.
Согласитесь, это куда более величественная творческая работа, чем написание романа. Роман может создать каждый сотый. Ну, каждый десятитысячный. Сотворить же из себя Бога может только избранный.
В творчестве заключена великая иллюзия и великая ловушка духа. Ты считываешь его в своём искреннем детстве как бескрайнюю дорогу, как безбрежное пространство для манёвров мысли, как волшебное таинство соприкосновения с реалиями мира. Но едва ты делаешь шаг в сторону этой чудесной страны, как тут же неведомые руки пытаются накинуть на тебя удавку и заставить пастись на чужом лугу.
Всё отмерено и зациклено. Чаще всего и сам не замечаешь, как попадаешь в подготовленные для тебя капканы. Самый грандиозный из них – гуманизм.
«Гуманизм – это слишком медленно», – гласит девиз маргинального издательства Kollona Publications, рассылки которого время от времени приходят мне на почту. Красивое и изящное высказывание, не правда ли? Быть может, изящества в нём гораздо больше, чем смысла, но я не могу не отметить его как одну из редких попыток замахнуться на гуманизм. На его медвежьи капканы.
И вправду, вот для чего ты взялся за перо (пусть будет возвышенно, хотя какие сейчас к чёртовой матери перья!), человек пишущий?..
Ну, как бы для того, чтобы описать человека, его жизнь, терзания и сомнения, и…
Ну-ну, смелее!..
Ну, и путь в нечто светлое. Какое-то преодоление, выход из тупика.
Торжество жизни?..
Да-да, торжество жизни! Непреложность её и вечную правду.
А не знаешь ли ты, человек пишущий, что вас таких, гуманистов херовых, что всё про жизнь да про торжество, вагон и маленькая тележка? По экватору пять раз раком не переставишь? Тошнит уже от вашего торжества жизни.
Ну а как ещё иначе, скажите на милость? Смерть воспевать? Извращения и пороки?
А-а, так вот как у вас, у гуманистов, мысль работает! Если не про жизнь – то, значит, про смерть. Если не про чистую любовь – то обязательно про извращения.
Или искусство – не бескрайняя дорога? Или оно – не безбрежное пространство? Или – не волшебное таинство, где всё позволено?
Нет, позволено не всё. Для себя, или для кучки гиков в интернете – пожалуйста, строчи. Но дальше гетто тебя не выпустят. Если хочешь на просторы, в массы – прими обязательство. Работай на чужую идею. Продвигай группировку, братство, орден.
Там, в принципе, и какие-то сомнения позволить могут. И наезды на треклятый гуманизм – почему бы нет? Но Великого Отрицания всего и всех – человечества, жизни самой – никто и никогда.
Человечеству – а именно оно единица жизни в царстве Природы, забудьте о каких-то там личностях – необходимо выживание. У него в генах это заложено. Человечество – запущенная во времени идея.
Чего? Да кто ж его знает! Поэтому в качестве пограничных проявлений, в виде этакого шлейфа сомнения и проклятия в свой адрес оно примет. Как генеральную идею – никогда.
Я наивен, строя этот роман как великий поклёп на человечество и жизнь, как тотальное их отрицание. Человечество даже в самом ничтожном количестве никогда не приблизит подобные идеи к сердцевине своего существа. Оно не может поступить по-другому.
Что там терзания и жизненная неустроенность какого-то придурка из Нижнекамска? Человечество прокатится по времени и даже не поморщится от его потери. Уж сколько их было потеряно, подобных неврастеников и фантазёров, уж сколько их сорвалось в бездну!
Миллионы? Миллиарды?
Собственно, я уже вроде бы упоминал, что этот текст – скорее терапия для личного пользования. Высру на бумагу личные комплексы – и немного успокоюсь. Продлю жизнь. А другой цели придумать для него сложно.
Нет, конечно, она есть. Она величественна и красива. Она тревожна и крылата. Она чиста особой чистотой искренности и породившей её энергии то ли распада, то ли всё-таки жизни.
Отрицание!
Ниспровержение!
Отказ!
Так что буду придерживаться этой линии, потому что метаться от берега до берега невозможно. У придурка из Нижнекамска нет шансов закрепиться в истории человеческой мысли, а у его создания, могучего и бестрепетного Адама Протопласта – есть.
Идеи сильнее людей. Сильнее серебра и злата.
Только идеи ведут нас.

Сколько творческих существ доводилось видеть вам, мои дорогие немногочисленные читатели?
Наверняка хоть парочку пришлось, верно!?
Неприятные люди, правда?
И я ничуть не лукавлю, заигрывая тут с вами на эту тему. Я их сам жуть как не люблю.
В столицах они смотрятся ещё более-менее органично и раздражают не сильно, потому что для них отведены специальные ниши и зоны. Есть экономическая подоплёка к их существованию. Быть человеком пишущим в столице – это, в общем-то, означает быть человеком статусным и не совсем бедным.
Другое дело – провинция. Провинция индустриальная, где даже на уровне экономики пишущим (снимающим, рисующим и т.д.) людям никаких ниш не отведено. Они здесь находятся в статусе городских сумасшедших, над которыми можно лишь посмеиваться в кулачок.
Я никогда никому не рассказываю в родном (чёрт побери, уже родном!) Нижнекамске о том, что пишу. Почтительных удивлений хватит ровно на пять минут.
По истечении этого короткого промежутка времени добрые самаритяне тут же начнут накидывать на тебя удавки собственного бытования и опускать тебя до плоскостей своего нехитрого, но правильного существования. Они чётко знают, что все писатели, поэты и художники – душевнобольные люди, бегущие от реальности и ответственности за жизнь.
Как ни удивительно, сердцевина этой мысли верна. Наедине с самим с собой я чётко осознаю, что хочу убежать от этой гнусной, чужой реальности. Да и ответственности ни за собственную жизнь, ни за жизнь кого-то ещё мне брать категорически не хочется.
Всё так. Всё правда.
Но меня оскорбляет такое отношение. Почему меня равняют с каким-то бездарным поэтом? Ведь я многократно талантливее и глубже.
Им наплевать.
Почему меня считают извращенцем, если я употребил нецензурное слово или описал самое естественное человеческое действо – совокупление?
Почему я должен стыдиться своих мыслей и ощущений? Ведь я всего лишь частица большого человеческого организма. Во мне нет никакой неправильности, никакого порока и отклонений.
Если я появился на свет со всеми своими мыслями и образами – значит, так задумывалось Природой. Значит, ничего противоестественного в этом нет. Значит, я выполняю какую-то миссию, как и любой на этой планете.
Почему же в таком случае вы отрицаете мой мир, мой образ мыслей, мою сущность? Отрицаете с самого рождения, с первых часов моей жизни, отрицаете вот уже четыре с лишним десятилетия, отрицаете непрерывно и яростно?!
Чтобы сделать меня сильнее?
Что же, это удачное объяснение. Оно может успокоить. Я в него не верю, но приму его за основную версию. Надо же как-то примирять себя с действительностью.
Проблема всех сдвинутых на религии, творчестве или науке состоит в том, что им не хватает выдержки и чувства такта. Они отчаянно стремятся доказать окружающим их неправоту и ограниченность. Прямо как я вам сейчас.
Собственно, к чему все эти долгие рассуждения о творчестве и его девиациях? Они отслаиваются от меня и моей злости как некое оправдание и объяснение самого себя – не иначе. Павел Тимохин успешно их преодолел, за что честь ему и хвала.
Однако с раннего детства его накрыли другие ощущения.
Именно ощущения, потому что о мыслях в его отношении я поостерегусь говорить. Мне он представляется человеком уникальным, его мыслительная деятельность построена особым образом. Мне видится, что в его сознании вовсе не рождается цепочка тех слов и понятий, которыми оперируют обычные люди. Он рассуждает блоками образов, в каждом из которых находит некую правильную сторону и понимание, как лучше использовать их в этой реальности.
Моё желание сделать человека особенного, небесного, возвышенного существом абсолютно неприметным гнездится на твёрдом, едва ли не базовом понимании, что самые великие люди этого мира так и укрылись от глаз большинства.
Та картина, что мы наблюдаем в окружающей действительности, обманчива. Все эти мелькающие в телевизионных передачах и газетных статьях политики, финансисты, кинозвёзды и спортсмены – это лишь показная сторона жизни, которая призвана одурачить и замутить сознание простачка.
И я сейчас вовсе не намекаю на то, что за этими публичными людьми стоят более значимые кукловоды, дёргающие ниточки этой жизни. Быть может, и стоят, но не в этом дело. Не они соль земли, не в них гнездится истинное понимание мира и его законов.
Я убеждён, что самые великие люди в истории человечества – а было их, должно быть, немало – скромно трудились в каких-то затерянных городках и посёлках на самых неприметных и даже ничтожных должностях, но свойства их сознания, структура мысли и способы отражения реальности были наиболее чисты, прозрачны и органичны.
Они глядели на этот мир простым взглядом простого человека – и понимали его весь без остатка со всем его величием и ничтожностью. И понимание это заставляло их удерживаться от выпячивания, потому что любое возвышение, любое стремление к материальному богатству и людской славе – суть глупость и ничтожный эгоизм.
Павел Тимохин – из их числа.
Мне трудно сказать, отличается ли он в чём-то от тех величественных исторических безвестностей, но в своём роде он, безусловно, уникален. Как не существует в мире двух одинаковых бездарностей, так не могло существовать и двух одинаковых сверхлюдей.
Да простят меня читатели, вздрагивающие от этого пошлого ницшеанского термина, но употребить какой-то другой рука не поднимается.

С младенчества, если не с первых дней жизни, Паша понял, что с окружающей действительностью нужно быть настороже.
Она тревожна и опасна. Она наполнена агрессивными существами разнообразного строения, которые не прочь напитаться его соками. Не прочь поглотить и уничтожить.
И люди – самые опасные из них.
Все мы приходим в этот мир не просто так, а для удовлетворения чьих-то потребностей. Для чего появился на свет Павел?
Чтобы его тихой и пришибленной матери не так тяжело жилось в этом мире.
Чтобы вместе с рождением ребёнка в её жизни появился какой-то смысл. Или его подобие.
Чтобы быть как все, потому что давление общества велико и человека, не похожего на большинство, оно выталкивает на обочину.
Стандарт человеческой жизни – брачный союз и дети. Быть незамужней в молодости простительно, а вот затем становится тяжелее. Человечество – стая хищников, оно не любит одиночек. Особь, не нашедшая пару, для них девиация, угроза. Можно быть некрасивым на лицо, вовсе уродливым в телесном строении, но это куда более простительно, чем быть одиноким.
Не замечали ли вы, что ребёнок, который отсаживается от одноклассников за отдельный стол, чтобы молча проглотить свои макароны с киселём, вызывает у вас наибольшее внимание и беспокойство?
Что он, выше всех себя ставит? Или у него какие-то проблемы? Почему он такой серьёзный и насупившийся, когда все смеются? Не болен ли он?
Человечество трижды право, проявляя столь трепетную заботу о ближнем. Стая не может мириться с чужаком. С тем, кто разрушит её целостность. С тем, кто заразит её болезненными сомнениями в правоте вожаков.
Я даже не особо злюсь за это на человечество, хотя всегда ощущал себя именно таким одиночкой и гадким утёнком.
Я даже предполагаю, что подобным образом время от времени ощущают себя все без исключения люди.
Собственное Я неизбежно родит такое чувство, потому что Я всегда отторгает коллективную целостность. Но вынуждено с ней мириться ради общего блага и спокойствия.
На самом деле я тоже не Бог весть какой бунтарь, я тоже мирюсь с коллективной необходимостью. А как иначе?
Я вскочил если и не на последний вагон общечеловеческой правильности, то на предпоследний, женившись в тридцать с лишним и заведя на четвёртом десятке детей. В этом отношении мы с женой похожи – она тоже подзадержалась с выбором спутника.
Зато сейчас мы предельно правильная и образцово симпатичная семья: не потерявшие друг к другу уважение родители и две умные, красивые дочери. Мы вписались в парадигму и, хотя семейная жизнь порой накрывает своей монотонностью и назойливо-прозаическим бытом, мы с супругой понимаем, что так всё-таки лучше, чем барахтаться по отдельности.
На нас никто не смотрит косо и – что гораздо хуже – настороженно и жалостливо. Мы стандартные, среднестатистические, обычные – и в этой обычности истинное спасение и успокоение.
Мать Павла, а звали её Марией Анатольевной (в девичестве – Колтунова), тоже удовлетворила базовые потребности в семье и ребёнке, без любви выйдя замуж за Серёгу-водилу, парня из соседнего микрорайона, которого по большому счёту и не знала как следует.
Встреча на танцах, пара свиданий, скорая регистрация в загсе и большой подарок небес, розовощёкий карапуз. Ещё несколько десятков миллионов советских семейных пар могут описать историю своего вступления в брак и появления на свет детей именно так.
Жили поначалу у родителей мужа, всё честь по чести. Да, жилплощадь маловата, но у кого она в семидесятые годы прошлого века была большой?
Ну, ссоры с последующими милованиями, ну, определённые напряги со свекровью и свёкром, ну, пелёнки-распашонки и бессонные ночи – через это все проходят. Не все удачно, но здоровое, терпеливое и вдохновенно среднестатистическое большинство преодолевает трудности первых лет семейной жизни вполне сносно.
Мы с женой преодолели, хотя много чего можно вспомнить – три места жительства сменили как-никак.
Но по большому счёту всё это мелочи, которые только закаляют. Точнее, делают терпеливее, что самое главное в этой нервной и беспокойной жизни. Без терпения в ней никуда.
А вот Тимохины чего-то не вытерпели. И вроде Сергей не очень-то выпивал, и вроде родители его не больно-то докучали, а ребёнок, сынишка Пашенька, так и вовсе молчун редкостный и жуть какой дисциплинированный – ни разу не пискнул за всё младенчество – а всё равно не сложилось.
Собрала Маша как-то раз вещички, взяла в охапку сына – да и переехала к папе с мамой. Аккурат на соседнюю улицу, что в пятнадцати минутах ходьбы.
И Сергей потом за ней приходил не раз, а уж его родители так чуть ли не каждый день наведывались. Возвращайся, кивают ей, чего ты?
А она сидит в углу, в окно смотрит и не отвечает.
Постоят родственнички в коридоре, порой и чай попить не откажутся, снова бросят снохе – ну чего ты там вся из себя какая!? – и домой потопают.
А Мария всё молчит и молчит. Даже собственным родителям двух слов не молвила.
Теснота у Колтуновых не выразительнее, чем у Тимохиных.  Там пять человек на двушку, и здесь. У Маши старшая сестра Анна уже замужем, оперилась, отдельное жильё и твёрдая почва под ногами, зато младший брат Валерка ещё школьник. Пространство занимает.
Но у мужа теснота естественнее и с перспективой – молодая семья рано или поздно вырвется на простор. А здесь – надрывнее и глуше.
Но она – ни в какую. Не вернусь – и всё. Нажилась. Хватит.
Впоследствии Павел понял: вот эта тихая, но принципиальная гордость, что вынудила его отвергнуть человечество и возвыситься над ним ради его спасения, она у него от матери.
Та тоже себе на уме была. Если словит на что обиду – никогда не забудет и не простит. С сестрой Аней двадцать лет не общалась буквально из-за одного брошенного той слова – а какого, уже и не вспомнить – до собственной смерти.
Анна Анатольевна так потом толком и объяснить Павлу не смогла, из-за чего она с его матерью столько лет на ножах жила, без единой весточки и доброго слова. Сложилось так – вот и всё.
При всей своей рассудительности и проницательности за всю жизнь Павел так и не сформировал определённого отношения в матери. Сказать, что он её не любил – нельзя. Ничего плохого она ему не делала. Заботилась, как могла, растила. Сказать, что любил – тоже неправда. Потому что за всю жизнь они толком и не общались.
Чтобы вот так сесть, и час-другой проговорить о чём-либо, пусть о ерунде последней – такого не бывало. И пятнадцати минут не беседовали. Слово, два, три – что она ему, что он ей – и не более.
При этом он искренне уважает её за это невмешательство в собственную оболочку. За это величественное равнодушие.
Из-за чего мы так суетны и беспокойны о настоящем и будущем собственных детей? Да потому что они – мы сами. И каждый их взлёт – наш взлёт, и каждое их падение – наше падение. Их радости – наши радости, их боли – наши боли, причём многократно усиленные и помноженные.
Чёрт с нами, рассуждаем мы не вполне проявлено и косноязычно, плевать на наши ошибки и тупики, но пусть хоть дети без них обойдутся. И нервничаем, и суетимся, и на стены кидаемся от плохих новостей и невозможности подлатать жизнь своих чад, подштриховать её и сделать лучше.
А вот Мария Анатольевна имела то ли мужество, то ли просто природную глупость, чтобы держать единственного сына на расстояние. И об окровавленных коленках вроде как не особо переживала, и о двойках в дневнике. Посмотрит, подумает, не торопясь перевяжет ссадину, не торопясь закроет дневник – и единого слова не молвит.
То ли притворялась такой, то ли на самом деле была.
А, быть может, видела в сыне то, чего не замечали остальные? Мудрости, расчётливой обособленности, твёрдости духа и крепкого внутреннего стержня. Видела, понимала и не вмешивалась, опасаясь испортить.
Павел и сам не ответит на это наверняка: то ли ум и тактичность стояли за ней, то ли просто пришибленность, испуг перед жизнью и нежелание в неё вмешиваться.

Дядя Валера, в то время школьник, вот кто стал для Паши главным наставником и другом. Невольным наставником и необязательным другом. Именно благодаря ему Павел осознал необходимость сопротивления как основной жизненной парадигмы. Сопротивления людям, обстоятельствам, природным явлениям, научным и философским идеям, времени, пространству и каждому чужеродному атому в этом абсурдном мире.
Нет, дядя Валера не был злодеем и садистом. Обыкновенный пацан с самыми ординарными потребностями и развлечениями.
Простой. Туповатый.
Ну, накормил как-то раз Пашу какашкой – так ведь не своей собственной, а пашиной же. Это нормально. Некоторые всю жизнь говно хлебают – и ничего. Ладно бы собственное, так ведь чужое. Жуют и не морщатся. Ну а что – выживать надо как-то.
Ну, разрисовал Паше фломастерами физиономию – да так густо, многоцветно, размашисто, что потом три дня отмыть ребёнка не могли. Но это тоже рядовое детское баловство, не заслуживающее внимания и осуждения. Что-то подобное неизбежно происходит.
Зато отец, Пашин дед, знатно Валеру за тот случай выдрал.
Ну, ещё там разные ситуации были. Тумаки, пендали, подзатыльники. Но это тоже абсолютно естественно укладывается в горизонт событий многогранной семейной жизни в её детских отделениях.
Зато во дворе Валерка Павла защищал.
Семидесятые – время тотального гопничества. Криминальные авторитеты насаждают зоновские понятия на пацанву. А десятилетие спустя уже и на само государство покушаются, умело расшатав его устои, чтобы в девяностые окончательно подмять под себя все сферы жизни.
Те уличные гопники из семидесятых – они сейчас уважаемые бизнесмены и политики. Уголовный базар льётся с экранов телевизоров, зоновский кодекс – нравственные скрепы общества.
Ну а чему тут удивляться: мы живём в мире хищников. Мораль – для сосунков.
Валерка – он именно таким юным гопником и был. Маловат, чтобы большие дела творить, но достаточно взрослый, чтобы за племянника постоять. Пашка тогда совсем сопляк ещё, но и на таких свои дворовые паханочки найдутся – так Валерка молодец, в обиду его не давал. Даже дрался пару раз за Павла.
Правда, стратификация общества в последующие два десятилетия его подвела. Ни бизнесменом, ни политиком он не стал. Не тот замес, видать. Даже настоящий уголовник из него не получился, хотя по молодости одну условку он всё же словил. Мелкое воровство – ерунда.
Вырос дядя Валера в обыкновенного среднестатистического мужичка-работягу, каких миллионы. Трудится сварщиком в какой-то строительной конторе. Жалуется на здоровье. С тревогой следит за новостями о возможном повышении пенсионного возраста.
Дождался-таки! Подсунул ему президент сюрприз.
Двое детей, всё как положено. Максим и Настя – двоюродные брат и сестра Павла.
С дядей Валерой Паша видится сейчас крайне редко. Последний раз – лет пять назад. Да и то какая-то необходимость возникла, а так бы – ни в какую. С детьми его связь вообще не поддерживает и даже не знает никаких деталей их жизни.
Порой и родные братья-сёстры никакого интереса не представляют, а уж двоюродные – и подавно.
Так вот, хоть и была у Паши с дядей Валерой, школьником и балбесом, в те годы обыкновенная пацанская дружба по необходимости – в одной квартире жили, как-никак – Павел ей как-то не особо дорожил. Даже тяготился.
Он вообще странным ребёнком был. Другой к матери ручонки тянет, плачет, если та скрылась из вида. А Паша – никогда. Нет мамки рядом – так и не надо. Будет молча сидеть, как и прежде.
Ласковы обыкновенные дети и с окружающими – на предложение поиграть всегда отзовутся радостным бульканьем и экспрессивными телодвижениями. Но только не Паша.
Вот тебе, внучок, гостинец, придёт с работы деда Толя, и конфетку протягивает, а вместе с ней надувной шарик. Конфетку Пашенька из вежливости съест, а шарик потрогает – серьёзно, оценивающе – и потеряет к нему интерес.
А то баба Варя какую внуснятинку сготовит – подсовывает внуку, улыбаясь. А тот присмотрится, понюхает – да отодвинет ладошкой равнодушно. Или съест ровно так же, из вежливости, без малейшего удовольствия и благодарности. Ты смотри какой привередливый, злится бабка. И в кого только?
Неудивительно, что очень быстро у Пашиной родни зародились сомнения в его умственных способностях. Баба Варя, так та без обиняков, вслух на кухне дочери шептала: дурачок он у тебя, к врачу бы его! Деда Толя махал на неё рукой раздражённо, но частично с женой был согласен. А мать родительские шёпоты воспринимала стойко, без видимой реакции, но давлению семьи вынуждена была подчиниться.
Водили его к врачам, и неоднократно. Но – никаких отклонений те не выявили. Обыкновенный здоровый ребёнок. Несколько заторможенная реакция, но это ни о чём таком не свидетельствует. Говорить научился рано, цвета различает, времена года знает. Уже считает до десяти и выучил чуть ли не весь алфавит.
Читать Павел действительно научился рано. Задолго до школы.
Едва ему стукнуло пять, родители официально развелись и посещения родственников со стороны отца резко сократились. Лишь бабка с дедкой, папины родители, навещали его какое-то время – а затем, встречая холодный приём не только снохи и её родни, но и самого Паши, свели эти визиты на нет.
Отец и вовсе свалил куда-то за длинным рублём, новыми убогими впечатлениями и очередными молчаливыми бабёнками, одна из которых спустя какое-то время стала его женой. Павел воспринял это с облегчением. Люди его уже тогда тяготили, а родственники в особенности.
Вот ему лет шесть, он сидит на полу с какой-то толстенной книгой. Никак Анатоль Франс!
Тогда все советские граждане покупали толстенные книги – потому что это было модно и считалось проявлением не только высокой культуры, но и определённого достатка.
Покупать-то покупали, все полки в серванте были ими заставлены, а кто и отдельные книжные шкафы держал, но читали редко. Деда Толя открывал разок этого Франса, пробежал две страницы – и снова закрыл. Не пошло.
А Пашка сидит, вглядывается, страницы перелистывает. А то встанет, залезет на табуретку и другую книгу с полку снимет.
Неужели читает? Да не, вроде так только, листает.
Со стороны и вправду трудно понять, читает Павел или всего лишь делает вид.
У него странная манера чтения, сохранившаяся и по сей день: рассеянный взгляд, видимое отсутствие концентрации. Он специально её не вырабатывал, но в жизни она пригодилась. По крайней мере, в школе за умника-зубрилу не принимали, что сразу же вывело его из этой проблемной социальной роли и освободило от некоторого связанного с ней церемониала.
А читал он действительно много. Большей частью в детстве. Сейчас – если справочное только. Терминологию вспомнить и понятийные свойства.
К чему человеку, сформировавшему своё отношение к жизни книги, правильно? Они для тех, кто ищет свой путь, пытается разобраться в мире и его законах.
Цельным личностям книги ни к чему.
Я вот тоже резко снизил с возрастом потребление печатных знаков.
Самый бурный и любвеобильный период пришёлся на школьные годы, особенно на вторую их половину. Брал в библиотеке стопку из четырёх-пяти томов и за пятнадцать календарных дней, как положено по библиотечным условиям, даже без продления успевал всё прочитать.
Чего только не проглочено за эти годы! Большинство, говорю это со всей непосредственной искренностью, на какую способен, – хрень собачья! Мутные человечьи переживания и жалости, не достойные ни малейшего внимания.
Но немало и осело на стенках сознания. Боюсь, что даже больше, чем нужно.
Боюсь, как личность я целиком и полностью соткан из всех этих книг и царящих в них образах.
Боюсь вдвойне, а порой и просто ужасаюсь, что ничего своего, настоящего во мне и вовсе нет.

Конечно, это большой диалектический вопрос – что есть в нас настоящего, а не наносного?
И может ли вообще быть что-либо настоящее, если человек формируется исключительно под воздействием потоков информации извне?
Что записано на подкорку – из того ты и соткан.
Все черпают познания о жизни и окружающем мире из одной и той же информационной базы. Да, кто-то подходит к ней требовательнее, избирательнее и сумеет набрать сумму знаний на академика. Другой остаётся на уровне троечника-школьника.
Но далеко не всё от самого человека зависит.
Я никогда не смогу принять циничное буржуазное положение о том, что все мы творцы собственной жизни. Что получаем от неё по заслугам и усердию.
Во всех своих бедах вини себя сам!
Если ты такой умный, то почему такой бедный?
Эти и прочие похожие сентенции сброшены на несчастных людей исключительно для того, чтобы они сами себя поедали от своих неудач, нищеты и жизненной неустроенности. Чтобы принимали несправедливость жизни и кротко смирялись с ней.
Люди ни в чём не виноваты. Они входят в эту жизнь через определённые коридоры, и сменить рванину нищего на парчу короля невозможно. Слишком многое должно для этого сойтись.
В институте, видимо от необходимости погружения в многочисленные тома специальной учебной литературы, мой интерес к чтению достиг минимума. А чуть позже и вовсе обозначился период лет в десять-двенадцать, когда чтение вызывало во мне лишь агрессивную неприязнь. Выпадали целые года, когда я не читал ни единой строчки.
При этом я продолжал писать и превратился в довольно странный человеческий субъект – ненавидящего литературу писателя.
Противоречие здесь только видимое, на самом деле ничего противоестественного в этом нет. В литературе, пожалуй, более всего меня угнетало присутствие и давление чужого (чужой мысли, личности, жизни) и неспособность обнаружить в этих чужих реалиях самого себя.
Угнетала необходимость подчинения.
Прошу зафиксировать эту мысль более цепко, потому что у Павла Тимохина похожие ощущения и побуждения станут основой для его личностной трансформации.
При этом ещё раз подчёркиваю, что мой герой вовсе не является проекцией моей собственной личности и, смею надеяться, мы с ним совершенно разные.
Лет в сорок, как ни странно, я почти успокоился и уже совсем не так агрессивен к литературе. Я снова получаю от чтения удовольствие, как в годы детства, о чём даже и не думал мечтать.
Может быть, дело не столько в чтении как таковом, сколько в выборе авторов, к чему я отношусь сейчас гораздо требовательнее, чем раньше. Практически полностью исчезла с моей личной книжной полки сырая и неврастеничная современная отечественная проза с её неглубокой и малоталантливой фиксацией реальности. Читаю в основном авторов прошлого, большей частью зарубежных, и регулярно получаю от них успокоение и прилив сил.
Наверняка это сугубо психологические преломления, связанные с возрастом. Всё-таки прошла молодость, явилась зрелость. Хочешь того или нет, но мозг повзрослел, реакции притупились, пылкость вперемежку с эмоциональностью отходят на покой. Хочется внятности.
Собственно говоря, из книг можно вытащить куда более ценную информацию о мире, чем из повседневного проживания жизни. Именно поэтому они привлекли к себе Павла.
Именно поэтому продолжают привлекать меня.
Любая пытливая натура обязательно припадёт к чтению, потому что в письменности заключён самый простой и доступный способ передачи информации. В любой сфере жизни текст продолжает оставаться доминирующей формой распространения мысли.
Однако у Тимохина выбор чтения и сортировка авторов существенно отличались от моих. Я даже не уверен, была ли в них какая-то система.
Принципиальное отличие: Тимохина никогда не занимали сюжеты как таковые. Сама история, её развитие, особенно приключенческое, были ему малоинтересны. Более всего его занимала реакция автора и его персонажей на раздражители.
Вот встречает главный герой некоего человека или некое обстоятельство жизни (наследство, известие о смерти родственника, нищету) и принимает какое-то решение. К чему, ради чего? Почему воздействие чужого сгустка сознания или жизненных реалий оказывает на героя такое влияние? Убедителен ли автор в мотивации поступков?
Впрочем, это вопрос второстепенный. С мотивацией в литературе всегда имелись проблемы.
Скорее, так: что побуждает человека совершать жизненный выбор, что ведёт его за собой – внутренняя идея или всего лишь внешнее давление?
И даже острее, тоньше: что вообще такое человек?

Окружающая действительность тоже заставляла юного Пашу задуматься о раздражителях извне и сохранении внутренней целостности.
Вот вытащил его дядя Валера во двор, шарахается с ним по детской площадке и яростно, с неслышным, но явным урчанием разыскивает себе и племяннику развлечение. Павлу то ли пять лет, то ли шесть, но он отчётливо ощущает это дядино стремление ввязаться в историю.
Эту ясность понимания человеческих стремлений он сохранит и впредь.
Понимание это беспокоит малыша. Он чувствует, что сейчас, вот-вот, буквально через несколько секунд, дядя Валера начнёт не просто действовать, но подчинять своими стремлениями его, невинного ребёнка. Как, каким образом, пока непонятно – но это будет.
Стараясь избавиться от приближающегося воздействия извне, Павел бежит к песочнице, чтобы изобразить увлечённую возню с воображаемыми пирогами, но Валера ловит его за руку.
- Видишь ту девчонку? - шепчет он с кривой усмешкой, показывая взглядом на играющую в отдалении с куклами девочку пашиного возраста.
Павел выдёргивает руку, отбивается, ему не хочется выполнять пакостное поручение дяди, которое неизбежно последует через мгновение. Он освобождается и отбегает в отдаление, где тут же присаживается на корточки и пытается заинтересоваться торчащими из земли цветами – ромашки, одуванчики, они такие милые.
Валера срывается за ним: глупый племяш, ему бы всё возня да цветочки. Он не понимает, как весело может стать, выполни он поручение дяди.
- Подойди к ней сзади, - шепчет, настигнув Пашу Валера, - только так, чтобы она не заметила…
- Э-э-э, - издаёт Павел нечто нечленораздельное, вскакивает на ноги и вновь отбегает от дяди, уже к горке, заржавевшей и покорёженной.
Валера злится: развлечение ускользает. Некому задрать девочке подол платьишка и стянуть трусы.
Он мчится за племянником, настигает его на лестнице, снова хватает за локоть. Павел понимает: необходимо предпринять нечто более существенное и выразительное, чтобы не попасться в капкан чужеродных желаний. Он вдруг замахивается ладошкой, где виднеются полосы прилипшего песка, и лупит ей Валерку по лицу.
Пощёчина получается удивительно точной и сильной для столь крохотного ребёнка. Пятиклассник-дядя невольно отшатывается и даже вскрикивает. Паша, так и не взобравшись на горку, спрыгивает с лестницы и бежит куда-то вдаль со двора. Ему категорически, просто до ужаса не хочется подчиняться – ни Валере с его пошлыми шалостями, ни кому-то ещё.
Убегает он так далеко, что его приходится искать по микрорайону всей семьёй.
Успела опуститься ночь. Разгорячённые и раздосадованные известием о пропаже внука, деда Толя и баба Варя, схватив вялую и равнодушную дочь, которая, казалось, была готова ко всему, хоть и к погибели сына, надавав торопливых тумаков Валерке («Он сам сбежал! Я не виноват!»), бросились рыскать по округе.
Ребёнок нашёлся чуть ли не к полуночи – далеко от дома, аж за три автобусные остановки. Он стоял у бойлерной и ковырялся пальцами в шероховатостях кирпичей.
Каких-то особых выводов после того случая пашины родственники не сделали. Кто из детей не убегает со двора? А Валерка, получивший вслед за тумаками и хорошую порку, уже на следующий день обо всём забыл и вновь испытывал к племяннику самое добродушное расположение, приготовляясь к новым безобразиям.
Но для самого Павла это рядовое и малозначительное событие стало во многом определяющим. Природный талант понимания человеческих стремлений принёс вместе с собой огорчение. Ему стало вдруг со всей отчётливостью ясно, что за все краткие десятилетия топтания земли его именно так и будут использовать – кто для мелких, а кто для крупных пакостей.
Все последующие годы жизни только подтверждали этот постулат.
Но!
Примерно в этом возрасте и даже не исключено, что в этот самый день, дуновениями не мыслей, а каких-то душевных колебаний к нему пришло вдохновенное понимание: мир, который жесток, зол и агрессивен, может быть либо обманом, либо испытанием.
Ибо любое живое существо обязано не только стремиться к благости, но и находить её.
Более того, благость и успокоение, осознал Паша Тимохин, взаправду доступны ему, потому что в нём присутствует необходимое стремление к ним и силы для достижения.
Только ради этого и стоит жить в этой негостеприимной и обманчивой реальности.
Это ощущение, с которым рождаются все религии мира, заронило в нём его собственную веру и собственные методы достижения желаемого благословенного мира, в котором не будет ни боли, ни горести, ни разочарования.
Религии этого мира в качестве выхода из тупика предлагают образ подчинения чужой идее и смирения с её узами. Павел же – и это был для него единственный настоящий и воистину решительный метод – решил создать свой собственный мир и стать его божеством.
Для этого необходимо всего лишь избавиться от реалий этого мира. Его иллюзий.

Я столь подробно и столь внятно описываю философские выводы пятилетнего малыша, что, разумеется, в вас зародилось сомнение: да возможны ли столь сложные сентенции в неразвитом детском мозгу?
Не спорю – вряд ли.
Пожалуй, в качестве жизненных ориентиров накатившие на него в этом возрасте ощущения оформились существенно позже. Но талант Павла заключался в том, что каждое из этих дуновений он сохранил в целости и сохранности в тайниках памяти, не потерял ни одной искры из их очагов и сделал из них диковатые для рядового человеческого существа, но крайне логичные для просторов собственной незаурядной личности выводы.
А ещё он остро почувствовал в этом нежном возрасте структуру, из которой состоит мир и в которую вовлечена его собственная личность. Все эти миллиарды причинно-следственных нитей, из которых соткана реальность и её восприятие людьми.
И шаг невозможно совершить без напряжения этих бесчисленных струн.
А ещё реальность сплетена из человеческих отслоений, мыслительных и чувственных чешуек, что отваливаются от людей постоянно. Одна чешуйка падает на другую, за ними торопится третья – и вокруг уже не реальность объективности, а реальность отслоений, реальность кривых отражений и тупиков.
У каждой мысли, идеи и образа есть начало. Мы ежедневно используем в повседневной жизни миллионы паттернов, связанных с поведенческими функциями, мировоззренческими конструкциями, свойствами сознания, сумма которых сводится к формированию картины мира и представлений о собственном Я.
Но каждый элемент этого бурлящего сплава имеет свою собственную историю. Историю своего появления на свет и внедрения в человеческое сознание.
При желании, системном подходе и фанатичной усидчивости можно определить происхождение этих паттернов.
Вот ты ходишь в детский сад, потому что на самом очевидном уровне, оплетённом тугими нитями всеобъемлющих смыслов, это этап социализации и подготовки к вхождению в Общество.
На частном, семейном уровне – это возможность родительницы избавиться от тебя на время рабочего дня, отвлечься от обязанностей твоего воспитания и присмотра за тобой.
А есть ещё несколько личностных уровней, к которым ты тоже оказываешься привязан.
Уровень злости, в котором существует мальчик-забияка Антон, который постоянно отнимает у тебя машинку.
Уровень нежности, в котором живёт девочка-тихоня Вероника. Она умеет приятно улыбаться и никогда не отвергает твою компанию.
Уровень беспокойства с воспитательницей-злюкой Тамарой Евгеньевной, которая при объятиях любит просовывать ладонь в трусы и гладить тебя за попу, а в другое время неизменно нервничает и кричит.
И ты обязан реагировать на любое натяжение каждой из этих нитей – быть прилежным, послушным, исполнительным. Любой, даже самый ничтожный протест против власти этой паутины вызывает у неё – или у кого-то, кто стоит за ней – праведное недовольство: тебя укоряют, стыдят, наказывают.

От тебя требуют подчинения и исполнения воли паутины, пусть даже в каких-то действиях логика одной нити и её натяжения может радикально противоречить логике другой. Но никого это не волнует: будь изворотлив, научись сохранять баланс.
А что если, закрадывается к Паше дуновение, что если порвать одну из этих нитей?
Или все разом?
Станет мне лучше или хуже?
Ведь могу я если и не полностью развязать нить с забиякой Антоном, то хотя бы ослабить её. Игнорировать его, перестать общаться.
Ведь могу?
Так и с другими нитями – надо найти противодействие, точку сопротивления к ослаблению их влияния. А возможно – и к полному освобождению.
И тогда я стану самим собой.
Истинным.
Настоящим.
Стану ли?
Ну так кто помешает это проверить?

Через год, или даже раньше, Паша был избавлен от повседневного воздействия хулиганистого дяди. Мать получила однокомнатную квартиру.
Советские времена. Тогда даже воспитательницы детского сада имели право на отдельное благоустроенное жильё.
Переезд оказался ближним – в соседний район. Общение с родственниками матери полностью не прервалось, но существенно сократилось.
Все праздники и дни рождения всё равно приходилось проводить в кругу большой маминой семьи, но собственный угол, куда можно забиться и ни от кого не зависеть, родил что в Марии Анатольевне, что в её сыне наивное ощущение защищённости и почти идиотского счастья.
Тугие нити трепетной семейной вовлечённости значительно ослабли. Все вздохнули с облегчением и стали смотреть друг на друга с уважительной отдалённостью.

Разумеется, помимо той практически невинной истории с дядей Валерой, отыщутся десятки других случаев, происходивших с Пашей ежедневно и даже ежечасно, что повлияли на образ мыслей впечатлительного (так и есть, иначе не скажешь) ребёнка и сформировали его отношение к действительности.
Случай – это же не только столкновение с другим человеческим субъектом. Это внезапная мысль или стихийно нахлынувшее чувство, это совершенно неожиданное впечатление от просмотра мультфильма или странный вывод, сделанный от прочитанной детской книжонки.
Например, огромное воздействие на Пашу произвёл многосерийный советский мультфильм «Маугли» с неврастеничной и сумасшедшей музыкой Софьи Губайдуллиной.
Я пересматривал его недавно с детьми и поразился тому культу жестокости, который вложили в него создатели – и это в благословенные-то социалистические времена! Фильм чрезвычайно талантливый, он сообщает о жизни гораздо больше, чем любой философский труд.
Или кинокартина «Всадник без головы» с Олегом Видовым в главной роли. Она тоже оказалась в хит-параде культурных впечатлений, что находились в общедоступном режиме.
В светлые и рациональные советские времена она заполнила собой большую нишу простой человеческой жажды мистики, куда люди готовы свалиться по поводу и без, просто в силу своей душевной организации.
Его я тоже пересмотрел недавно – и был категорически разочарован той плоскостью и убогостью, с какой была подана зрителю эта история. И что только мы находили в этом посредственном кинишке в годы детства?
Стоит ещё упомянуть роман Клиффорда Саймака «Город». Он был прочитан Павлом то ли в первом, то ли во втором классе и надолго отложил в сознании если не сюжет (его я тоже вспоминаю с трудом), то гнетущее и одновременно светлое ощущение множественности коробок, в которых ты находишься.
Именно так: Тимохин представлял при просмотре фильмов и прочтении книг не героев и ситуации, а самого себя в рамках предложенных структур.
«Маугли» - это зигзагообразные коридоры. По ним долго приходится плутать, но выход неизбежно находится. Более того, стены не прочны и при желании можно расковырять то ли пластмассовые, то ли вовсе картонные заграждения ногтями и вырваться на простор из наброшенной на тебя структуры.
«Всадник без головы» - это и вовсе какой-то рыхлый заборчик из ржавой арматуры. Через него и перелезть можно, и протиснуться между прутьев.
А «Город» - это именно коробки. Строение более причудливое, чем обычно, но тоже решаемое. Надо всего лишь понять метод. Он не в постепенном преодолении пространств, а в стремительном опровержении их силой мысли. После пяти-шести коробок становится ясно, что они не бесконечны, не всесильны и рано или поздно закончатся.
Или вот песня «Трава у дома» группы «Земляне» - суперпопулярнейшее по тем временам произведение эстрадной музыки.
Не стоит обращать внимание на космос и виды Земли из окон иллюминатора космического корабля, о которых поётся в ней – песня совсем о другом. Она – череда металлических пластин, которые подвешены в безвоздушном пространстве (и только это роднит её с космосом) – пластин, на которых надо удержаться за те неполные пять минут, что длятся потоки звуков. Пластины колышутся, устоять на них непросто и необходимо перепрыгивать с одной на другую. Задача трудна, но выполнима, потому, преодолев все пластины, выходишь в свет и успокоенность.

Музыка, книги и фильмы рассказывали Тимохину гораздо больше об окружающей действительности, чем общение с людьми.
Человечество не просто так изобрело искусство. Непосредственное общение человека с человеком слишком трудоёмкий и малорезультативный процесс. А вот опосредованная передача информации через коды, заложенные в образах и звуках – это верный путь к пониманию.
Рискну предположить, что люди никогда не смогли бы организовать свою жизнь по определённым принципам и законам, если бы общались друг с другом исключительно вербальным путём. Им потребовалась музыка, живопись и литература, чтобы говорить о более сложных субстанциях, которые невозможно считать из уст ближнего.
При этом я не могу сказать, что Павел стал с юных лет изощрённым интеллектуалом. С некоторой гордостью сообщу вам, что я гораздо эрудированнее его в вопросах литературы, кинематографа и музыкального искусства. Даже в науке я имею больше познаний, чем он.
Так и должно быть: создатели всегда умнее своих творений.
Но в точности считывания образов он даст мне сто очков форы. Это касается даже не детективных фильмов, в которых он безошибочно угадывал преступника через пятнадцать минут просмотра (я – через полчаса, да и то не каждый раз), а понимания самих элементов, из которых соткано то ли иное явление.
Будь то человеческая мысль, будь то произведение науки или искусства, будь то событие жизни – у каждого явления есть структура, есть область происхождения, есть сфера применения и есть конечная, пусть и далеко не всегда различимая цель. Различать их и считывать – величайший талант. Именно им и наделён Павел Тимохин.
Причём сами участники явления обо всех окружающих его факторах могут не подозревать.
На песне это показать проще. Кажется, что она о космосе, а на самом деле – о преодолении внутренних шор. О том, что умирать рано, что детство не ушло, и всю жизнь будет управлять тобой, как безумный гонщик на ржавом, раздолбанном автомобиле.
В этом позитив, но и немалое огорчение – ты повязан с этим счастливым детством, в котором трава у дома,  мама будит на рассвете сочным поцелуем в щёку, а солнце во всё небо – но при этом чётко понимаешь, что от липкого счастья нужно избавляться. Потому что оно от лукавого, оно из сферы обмана. Паскудная чернота, за которой перерождение и погружение в иное, уже объяла собой всю бесконечную причинность. С ней предстоит битва не на жизнь, а на смерть. Битва ради того чтобы время от времени вспоминать мамин поцелуй и огромное солнце за скромными тюлевыми занавесками.
С общественными явлениями чуть сложнее. Разобрать их порой не столь просто. Но возможно.
Классический пример двойного дна в значимом общественно-политическом событии. Первый попавшийся из череды: приснопамятный референдум о сохранении Советского Союза.
Вроде бы честное и объективное высказывание граждан всей страны о том, нужно ли сохранять СССР, или нет. А на самом деле – изощрённый вброс, внедрение истины о неизбежности распада.
И вправду, изящно: подавляющее большинство граждан в едином порыве высказывается за сохранение СССР, а страна через восемь месяцев прекращает своё существование.
Потому что сам вопрос, все эти «да» и «нет» не важны. Важно то, что в голову каждого человека и в единое коллективное сознание страны впрыснута идея о том, что Союз может распасться, чего до этого не представлял никто.
Идея впрыснута, внедрена – жнецы собирают урожай и радуются взращенным плодам. Гнилым и мерзопакостным, но именно такие они и ожидали вырастить.
Никто из людей не в состоянии считывать все без исключения явления и процессы окружающей действительности. Даже в той её части, что касается какой-то там банальной общественно-политической жизни. На это просто не хватит нервных окончаний в головном мозге.
Но подойти к их пониманию на более-менее относительную близость кое-кому удаётся. Павел Тимохин – один из таких счастливчиков…
Хотя что это я, каких счастливчиков!
Несчастнейший из людей, потому что знание преумножает скорбь – а это одно из наиболее мудрых высказываний, запечатлённых в нашей материальной действительности.
Единственное, что он способен делать со своим талантом – огораживаться им от воздействия мира. Ничего другого просто не остаётся.
Ежедневная, постоянная оборона от людей, событий, явлений, научных истин и художественных достижений.
Оборона ради того, чтобы создать внутри самого себя царство гармонии и умиротворения.
Оборона ради последующей экспансии. Ради завоевания мира. Ради его радикального переформатирования.
Тревожный путь стоит конечного результата.

Пожалуй, мне скажут сейчас, что я описываю некое психическое отклонение. Невроз, у которого наверняка есть название и подробная квалификация.
Даже не сомневаюсь, что именно так оно и есть.
Но тут же возражу: если человек чем-то и интересен, то именно своими неврозами. Своей неправильностью. Здоровые и позитивные человеческие образцы невыносимо скучны. Бестолковые куски мяса – не более.
Бурление мыслей, столкновение эмоций, вулканическое рождение выводов – вот те процессы, с которыми человек обретает хоть какую-то ценность и привлекательность.
Ну и потом надо заметить, что Павел совершенно здоровая в психическом отношении личность, а те беспокойные выводы об окружающей действительности и, в особенности, о людях, что явились к нему в раннем детстве, не сделали из него замкнутого дебила со слюной на подбородке.
Знаете ли вы, что человеконенавистничество – ведущий стимул жизни?
Мы прячем свою натуру за добротой к ближнему, потому что постоянная демонстрация неприязни приведёт к существенным повседневным проблемам, но ткань наших личностей соткана именно из них, побуждений и стремлений хищнического порядка.
При советском строе, во главе которого стояли декларации о равенстве и взаимопомощи, ещё можно было довольно успешно не только казаться, но и быть человеком добросердечным, хотя и тогда злобы хватало с лихвой, но нагрянувший на нашу страну капитализм не оставил от добросердечия и подобия тени.
Оттого и низводит в такое уныние весь этот окружающий цинизм: на поверхности тотальный позитив, а в глубине, в сердцевине – буйство тьмы. Как спасаться от неё, куда бежать?
А некуда, потому что никаких спасительных ниш в общественных плоскостях не осталось.
Ну, дети могут порадовать, пока маленькие.
Ну, какие-то сохранившиеся воспоминания.
А в остальном – стискиваешь зубы и продираешься сквозь жизнь ради каких-то высших биологических целей, в которые не осталось ни веры, ни понимания.
Павел сильная и здоровая личность, он напоён природными соками жизни и талантами, он силён. Он просто понял, что надо сопротивляться и выстраивать из себя – да, из себя самого – существо иного порядка.
Возможно и не высшего – традиционная геометрия жизни подсказывает мне образы с существами высшего и низшего порядков, богами и монстрами – но определённо иного.
Вместе с огорчениями от осознания природы человеческих отношений, Павел понял, что можно сотворить из себя существо, которое будет вне их парадигм и векторов подчинения, вне их высоковольтных линий побуждений и эмоций.
Существо, которое будет защищено он воздействия жизни и вместе с тем целостно и органично в своей внутренней природе.
Существо, которое рано или поздно притянет к себе все остальные человеческие существа.

Почти сразу – сначала в неосознанном виде, а по мере взросления и вполне осмысленном – пришло и понимание методов борьбы. Практических техник, которые приведут его к победе.
Если обозначить их наиболее кратко и точно, то видится только одно словосочетание: отказ от иллюзий. Только с ним, с тотальным и всеобъемлющим отказом от окружающих человека иллюзий, понял он (а вслед за ним и я), можно выйти за пределы этой плоской жизни.
Секрет успеха заключается в ограничении. В обособленности от толпы.
Я сейчас говорю не о материальном успехе, потому что даже среди миллиардеров куча лузеров, а об успехе метафизическом.
Его, я убеждён, так или иначе ощущает каждый. Он приходит с чувством удовлетворения. С пониманием того, что ты чего-то добился в этой жизни и на тот свет можешь уходить с чувством выполненного долга.
(Если, конечно, это чувство возникает в полной мере. Проверю перед уходом в запредельность).
Успех, по большому счёту, – это ощущение внутренней гармонии. Когда в душе умиротворение и целостность. Или хотя бы их подобие.
Наверное, он приходит в первую очередь к людям ограниченным. Примитивным. Тем, кто не требует от жизни многого.
У человека деятельного, человека ищущего непременно останется недовольство собой и достигнутыми результатами. Но даже у него возникает понимание, что какой-то рубеж взят, а какой-то нет.
Впрочем, воздержусь от погружения в пошлую градацию между умными и тупыми, ибо всё в этом мире настолько относительно, что любые рассуждения на эту тему становятся жалкими и неверными. Ведь не считаем же мы взаправду, что ум – это знание кучи формул и способность рассчитывать интегралы?
У тупого человека определённо имеется масса преимуществ перед условным умником. Приспособленность к жизни, например. Правильный выбор линии поведения.
Что стоит за дешёвой демонстрацией умственных способностей? Желание удивить окружающих? Скрытая потребность в любви?
А тупой неброско, но верно совершает движение по реке жизни без явных огорчений и разочарований. Это ли не истинная мудрость? Пусть он неимоверно раздражает кого-то (меня – в особенности), но он последовательно движется в сторону своего дурацкого успокоения, а я, умный, всё дальше от него отодвигаюсь.
Поэтому я категорически воздерживаюсь от умственных определений в отношении моего Адама.
Я даже думаю отчего-то, что он счёл бы называться дураком с более глубоким удовлетворением, чем мудрецом. Да и встреть я его в реальности, то затруднился бы назвать его умным. По крайней мере, уверен, что впечатления такого он на меня бы не произвёл.
Тимохин никогда не пытается произвести впечатление. Он отделил себя от этого желания, чётко уяснив, что оно бесполезно. Он тихо, медленно и настойчиво строит внутри себя свой идеальный образ – и это воистину грандиозная работа.
В мировом искусстве образ замкнутого и отделившегося от общества человека, как правило, производит неприятное впечатление. Ему как минимум сочувствуют, но чаще осуждают. Человек в футляре… Жалкий, ничтожный тип, который не смог найти себя из-за собственной слабости…
А что, если всё ровно наоборот? Не слабость тому причиной, а могучая внутренняя сила. Умение удержать себя в себе, не позволить размыть окружающим силам и обстоятельствам.
Нетрудно заметить, что самые великие люди – чаще всего одиночки. Тотальные одиночки.
Гениальные учёные в людском презрении и отчуждении придумывали свои грандиозные идеи. Великие художники творили во всеобщем забытье. Могучие композиторы сочиняли великую музыку наедине с собственным одиночеством и тем, что агрессивное большинство предпочитает называть безумием.
Коллектив – это для посредственностей. Общение – для троечников. Ибо если желаешь создать что-то значимое и долговечное, если жаждешь победить смерть, если стремишься выйти за пределы – то необходимо отделять себя от человечества.
Это гордыня, да. И пусть все религии этого мира твердят, что гордыня – зло, но только она поможет тебе на дороге к божественной уникальности.
Это не просто гордыня, но и стремление прожить жизнь не напрасно. Всего лишь не напрасно, но и в этом ничтожном желании заключён могучий вызов всем силам Природы и всем царящим в ней законам.
Эти строки пишет человек в футляре. Ни в коем случае не сочтите моё признание как намёк на исключительность. Я знаю все свои особенности, грани безумия и пиксели соприкосновения с гениальностью. Как и с банальностью, увы. Это не подводка к дальнейшим глубокомысленным выводам, это констатация факта. Не очень-то для меня приятного.

Не было существа более общительного и открытого миру, чем я в светлые годы раннего детства. Я не знал, что такое страх, я был готов воспринимать жизнь во всех её проявлениях, а за проявлениями этими видел исключительно радость познания мира.
В младенчестве я был готов посидеть на коленях у любого, и даже самого гнусного педофила обратил бы в чистоту и осмысленность помыслов.
В детстве я был пытлив светлой жаждой истины и излучал лучи вдохновенного бурления формирующегося и необыкновенно требовательного ума.
В подростковом возрасте я был не по годам рассудителен и говорлив. С любым прохожим я жаждал затеять философский и творческий спор о свойствах жизни, материи и грандиозных тайнах запредельности.
Я сиял, я лучился, я извергал в эфир свечение, а быть может и сам огонь. Я не видел в этом мире никаких препятствий и даже не сомневался, что превращусь в абсолютную, ключевую, центральную фигуру современности.
Потом меня сломали.
Сломало всё это козье племя: окружающее человечество.
Впрочем, нет, это неправильное определение. Окружающее человечество – слишком размытое понятие.
Люди живут слоями. И есть слои, в которых позволяется сиять, светить и удивлять первых встречных философскими рассуждениями. Слой, в котором оказался я, под эти параметры не подходил: люмпен-пролетариат в национальной республике с полностью отключенными выходами в творческую запредельность и даже подобие её.
«Мудрый Аллегро» – так дразнили меня во дворе простачки-гопники, будущие водители фур и слесари-ремонтники нефтехимических предприятий.
Мудрый – понятно почему, Аллегро – производное от Олег.
Откуда взялось это словосочетание, особенно его вторая часть, мне трудно понять. Какое-то преломление раздающихся с экранов телевизоров высокопарных выражений ограниченным умом низового слоя общества.
Я был тогда слишком силён и слишком открыт миру, чтобы реагировать на подобные выпады. Более того, они мне льстили.
Должен тут же пояснить – ибо обо мне может сложиться впечатление как о рафинированном аристократе, затыкающем нос при малейшем дуновении с полей простого народа – что я целиком и полностью за пролетариат.
За бедноту и гопоту. За незатейливых человечков из глубин с их ограниченным мирком и убогими представлениями о жизни. Они – соль земли.
Я кость от кости такой же, просто меня захватили чужеродные демоны и обратили в свою обманчивую религию – искусство, красота, гармония. Они терзают меня всю жизнь, а я, уродливая гадина, оторвался от корней и потому не принадлежу больше своему простому и естественному слою, но и в свою секту демоны отказываются меня принимать. Оттого нахожусь в подвешенном состоянии, где видится лишь одно преимущество – свобода.
В детстве и юности заботливые окружающие с беспокойством следили за мной при чтении мудрёных книг и пытливо интересовались, не тронулся ли я с них умом. Нет, ещё не тронулся? Ну а уж зрение-то точно сгубил…
Верно, зрение сгубил! Одним глазом смотрю, да и тем через линзу.
Заботливые окружающие вскидывали ручонки, замечая во мне интерес к подозрительным фильмам. Как-как? Господи, да и пяти минут просмотреть эту мерзость невозможно! А тебе что, прямо нравится что ли?
Заботливые окружающие устало качали недовольными головами, вслушиваясь в ту музыку, что я слушал. И что, тебе вся эта дрянь симпатична?
И даже не в музыке, фильмах и книгах дело. Собственно, мало кто знает, что ты там по вечерам слушаешь и смотришь. Самое гадкое – это тотальное неприятие твоего образа мыслей, твоей личности.
Других, этих хранителей усреднённости и благочинности, пугает твоя непохожесть, твой азарт, твоя энергия, твоя ярость. Они понимают какими-то отложениями и дуновениями, что ты можешь разрушить их привычный мир и сладостную негу непричастности к жизни, её сердцевине, центру принятия решений.
Тревожные умы где-то там, за пределами досягаемости – это нормально. Но рядом с нами, в непосредственной близости – это мучительно неприятно и страшно.
Вместо того чтобы изучать двигатель внутреннего сгорания, сварочный аппарат или хотя бы математику – всё то, что может обеспечить стабильный кусок в жизни – я интересовался абсолютно непрактичным творчеством Уильяма Фолкнера, Пьера-Паоло Пазолини и Роберта Фриппа.
Ну, впрочем, выучился и кое-чему практичному – английскому языку.
Так вот ведь напасть – он мне ни разу в жизни не пригодился. Он меня не кормит.
Потому что для того, чтобы применять его на практике и при этом не в качестве школьного учителя, нужно переместиться в другой слой, но сделать это в моём случае не получалось.
Потому что мой, родной и заклятый слой бессловесного крепостного люмпен-пролетариата – он цепко проник своими щупальцами под кожу и не желает меня отпускать. И я не обладаю ни силами, ни гибкостью, чтобы измениться, подстроиться или хотя бы притвориться, что могу быть полезен другому слою.
Все мои проблемы – они от этого. От несоответствия моей личной жизненной целеустремлённости с моей социальной ролью, которая всегда оказывается выше и сильнее личности.
Вроде бы писатель, но при этом практически за бортом солидной публикабельной литературы.
Вроде бы интеллектуал, но при этом не приемлю интеллектуальные церемониалы.
Меня дико раздражают все эти сладенькие учёные, литераторы и прочие представители высокой культуры и истеблишмента. Почему-то я ощущаю в них угрозу. Мне неприятно с ними, некомфортно.
При этом ещё больше меня раздражают дубы из народа, работяги-гопники с их трёхкопеечным мировоззрением и копеечной правотой. Я отчётливо понимаю, что они внизу социальной пирамиды, что их имеют, и мне категорически неприятно уподобляться им.
Я горжусь своей неприкаянностью и независимостью, странным образом страдая от невозможности идентифицировать себя с какой-либо социальной прослойкой и стать полноценной её частью.

Наверное, я немного истерично сгустил здесь краски, выплакав разом какие-то обиды на жизнь. Однако это полезно – именно так, истерично, именно с плачем. Потом легче становится.
Наверное, нечто похожее ощущает множество людей в этом мире. Неприкаянность, оторванность от корней, потерянность и отсутствие чётких ориентиров.
При этом не бывает двух похожих историй и двух одинаковых плачей. Прошу зафиксировать это в своих протоколах.
Я много раз пытался превратить свою жизнь в нечто второстепенное, проходящее по борту, расширив сознание до границ хладнокровного понимания великих жизненных колебаний, но так и не смог обрести в этом осмыслении маломальского успокоения.
Горячая, метущаяся и обидчивая личность всё равно вылезает наружу и подаёт голос, как новорожденный ребёнок. С ней бесполезно бороться и бесполезно её усмирять.
Я нацепил футляр лишь как средство самозащиты. Он необходим для выживания. Для продления рода. Для сохранения собственной исключительности, потому что меня страшит коллективное единение и коллективное сознание.
Это какой-то сбой в системе, потому что живёт не личность, живёт вид, я знаю это наверняка, но по какому-то странному наитию отказываюсь подчиняться этой объективной истине.
Я банальная жертва ощущения собственного Я и меня тревожит это понимание. Почему я не могу возвыситься над этим чёртовым Я, почему не могу его преодолеть?
Быть может, корень зла и всей неправильности, что гнездится во мне – именно в этом?
Но я отказываюсь подчиняться логическим построениям и отдаваться во власть высоким и объективно правильным истинам, если и не произведённым мной самим, то принятым как данность. Я тихо пребываю в собственном футляре и наивно надеюсь на что-то лучшее.
На взрыв вселенной. На стук с другой стороны футляра. На признание.
У кого его нет, скажите на милость? У кого нет своего футляра?
Покажите мне открытого и искреннего человека, живущего без страха? Просто живущего, а не выживающего?
Поэтому, друзья (я полагаю, вы простите мне столь возвышенное и не слишком правдивое обращение)!.. Три-четыре: просовываем свои носы сквозь щёлки футляров и внимаем скучноватой, но поучительной истории.
Я искренне надеюсь, что она в состоянии кого-то обогатить и даже изменить. Как обогащает и меняет меня – с каждым новым предложением, словом и буквой.

Павел Тимохин – он спокойнее и сильнее. У него тоже достаточно обид на жизнь, на отдельных представителей рода людского и на человечество в целом, но он сумел сохранить их в середине лодки и не позволяет им перевешиваться за борт.
Поэтому, в отличие от меня, его сознание породило вполне отчётливую программу действий и сопротивления реальности, которая обязана – а иначе никак – вывести его в новую субстанцию жизни.
Благородная и величественная задача. Мне она видится именно такой.
Буду следить за ней пристально и вдумчиво. И вам предлагаю, если вы ещё дотерпели до этого момента.
Итак, первая иллюзия, от которой начал избавляться мой Адам – это семья.





                Три

Павел шагает по улице. Его путь лежит в ближайший продуктовый магазин – тот буквально в пяти минутах ходьбы от дома.
Время – полдень, лето в самом разгаре, день солнечный и тёплый. Приятно прогуливаться, смотреть на небо и просто дышать. Быть может, думает Павел, стоит пройтись чуть более долгим маршрутом, который займёт не пять, а десять или даже пятнадцать минут.
Столкновение с миром людей неизменно готово принести какие-то огорчения. Если и не фундаментальные, то частные.
У магазина обязательно встретится небритый колдырь с ввалившимися глазами и грязно-пепельной щетиной, который с жалостливо-омерзительным выражением лица и соответствующей интонацией попросит пять рублей.
При расчёте на кассе какой-либо из товаров обязательно не будет считан лазерной машинкой, и кассирша начнёт метаться по магазину, выясняя, сколько стоит булочка с маком.
Или случится что-то другое. Не найдётся сдачи – если ты рассчитываешься наличными. Произойдёт сбой при считывании пластикой карты – потребуется три раза вводить пин-код, а потом компьютерный агрегат задумается на пять минут, прежде чем провести операцию.
Я неизменно нервничаю на подобные ежедневные сбои и погружаюсь в тяжёлые раздумья о трагическом несовершенстве этого мира.
А Павел – сам верх спокойствия, он практически не реагирует на раздражители.
Колдырю, если в кармане находится мелочь, отсчитывает не пять, а десять-пятнадцать рублей. Если мелочи нет – молча проходит мимо.
Терпеливо ждёт, когда выяснится цена на булочку с маком и никогда не удивляется тому, что она оказывается дороже указанной на ценнике.
Стоически набирает три раза пин-код и не поддаётся на агрессивные выпады очереди, когда нетерпеливые граждане начинают набрасываться на него с упрёками:
- Мужчина, нельзя ли побыстрее!
Причём он здесь, разве он влияет на процессы?
Это я впадаю в беспокойство – мнусь, огрызаюсь. Порой и матерком могу бросить пару фраз кассирше или зарвавшемуся гражданину в очереди.
А Павел стоек. Он не поддаётся на провокации и иллюзии. После очередной заминки он лишь фиксирует в памяти обстоятельства неприятной коллизии, чтобы занести их в книгу памяти и сделать соответствующие выводы с необходимой корректировкой.
Он абсолютно одинок и нисколько не опечален этим фактом. Он благополучно избавился от многочисленных уз, навязанных миром, и не собирает связывать себя новыми.

Во время прогулки в магазин Адам выпил четверых людей.
Двое из них были детьми. Первый – карапуз не то трёх, не то четырёх лет, который убегал от мамы на детской площадке. Павел считал его почти мгновенно: по телодвижениям, по выражению лица, по возгласам и крикам.
Маленьких детей легко считывать и выпивать. В них нет никаких тайн, их внутренний мир – набор из пяти-шести эмоций и желаний. Пространство личности очерчено предельно выпукло и объёмно. Душа беззащитна.
Мать его выпить не удалось. Адаму показалось, что он близок к этому – молодая женщина имела грустное лицо с печатью усталости и раздражения, такие типажи считываются легче. Но структура личности оказалась куда более сложной, чем показалось на первый взгляд. Слишком много ответвлений и тупиков. Душа сокрыта в потёмках.
Он мог бы расколоть её за час. Может быть, за два. При разговоре – минут за десять. Но так, с ходу, мимолётно – нет.
Эта неудача вызвала в нём волну глухого раздражения.
Был ещё подросток лет четырнадцати, который сидел на скамейке у автобусной остановки, погружённый в смартфон. С таким возрастом зачастую бывают проблемы, но на этот раз Адам раскусил его за несколько секунд. Буквально за три стремительных взгляд.
Его внутренний мир оказался удивительно податливым и послушным. Почти никаких тайн. Гармоничный и туповатый пацан. Идеальный вариант.
В магазине он наконец-то вскрыл кассиршу, за которой наблюдал давно – и всякий раз ей удавалось ускользнуть из-под его щупалец. Но на этот раз, рассчитываясь на кассе, Адам исследовал её полностью – вдоль, поперёк и во всё глубину её внутреннего мира. Лёгкие затемнения, несколько завихрений, но в целом персонаж понятный.
Покинув магазин и почти добравшись до дома, он выпил старуху, что сидела на скамейке у подъезда.
Со стариками получалось по-разному: некоторые оказывались удивительно сложными личностями, весь объём которых за мимолётные секунды в понятных формах и конструкциях не укладывался. Это вполне объяснимо: старые люди имеют слишком много воспоминаний и слишком длинный список вариативных эмоций. В них трудно разбираться.
Но этот божий одуванчик оказался вполне понятной субстанцией. Чрезвычайно ровная, практически без шероховатостей личность. Крайне понятные мысли, желания и устремления. Он выпил её буквально за несколько секунд.
Адам был крайне недоволен.
- Всего четыре… Плохо! – ругал он себя. – Я не успею спасти их всех…

Некоторые знатоки оккультизма и каббалы наверняка уже костерят автора этого произведения за слишком вольную, если не сказать идиотскую трактовку термина Адам Протопласт.
Костерят и вертят пальцами у виска.
- Адам Протопласт не может быть человеческим существом! – восклицают они.
- Адам Протопласт – это вместилище человеческих душ, – объясняют они сами себе и имеющимся поблизости слушателям.
- Адам Протопласт – это коллективная идея человечества!
- Адам Протопласт – это форма жизни единого человеческого организма до его падения из нематериального мира в материальный.
Подождите, друзья мои, не гоните коней!
До конца романа ещё куча страниц. Здесь ещё много чего произойдёт и надумается.

Скоро, когда все иллюзии отпадут, Павел познает себя и окружающую действительность в истинном обличии.
Важный момент. Избавление от иллюзий не стоит смешивать с бегством от действительности.
На самом деле окружающая действительность никому из нас не нравится. И никого в полной мере не устраивает.
Даже не думайте спорить, это непреложная истина. Все мы в той или иной степени от неё уклоняемся и пытаемся проскочить по жизни в более-менее благополучном коридоре.
Если есть возможность не идти на завод, где придётся работать в три смены, а получать деньги в другом месте с более комфортабельными условиями труда – человек на завод не идёт.
Если есть возможность жить не в городской квартире с проблемными соседями, а в загородном коттедже – человек живёт в коттедже.
Если у девушки есть возможность выйти за состоятельного гражданина, с которым можно называться домохозяйкой и не работать вовсе – она предпочтёт именно его бедному студенту.
Если у парня есть возможность жениться на дочери начальника, который подыщет ему тёплое и денежное место – он предпочтёт её красивой, но бедной простушке.
Никто не хочет связывать свою жизнь с нищим или инвалидом. Никому не нужны чужие проблемы и горести.
Это некрасиво, но нормально.
Ну да, случаются исключения. Которые лишь более выпукло подчёркивают правила.
Есть особая категория граждан и гражданок – имя им розовые идиоты. Они находятся в тепличных условиях в силу рождения или каких-либо жизненных обстоятельств, но принимают их как должное и даже склонны считать, что добились всего своим непосильным трудом и терпением.
Популярный у нынешней буржуазии и её подданных термин человек, который сделал себя сам – он из этой степи.
Себя сам… Кого вы обманываете, клоуны?
Бегство от действительности может принимать радикальные и даже психопатологические формы.
У высшего класса оно легализовано и красиво именуется дауншифтингом. Они типа богатые, деятельные, счастливые, но отказываются от ежедневной круговерти ради жизни на Гоа (или где там они ещё живут?), потому что круговерть эта даже им, счастливым и деятельным, жуть как неприятна.
У низшего класса, к которому принадлежу я, бегство от действительности принимает другие формы, гораздо более трагические.
Уйти в себя мало кому удаётся без последствий для психики – нет для этого пространства даже во внутреннем космосе.
Тюрьма или прыжок с балкона – весьма популярные формы бегства от жизни.
Хорошо если спрыгнул насмерть. А остался калекой – вот тебе новый виток страданий в этом прекрасном и вдохновенном мире.
А ещё можно рожать одного за другим – троих-четверых-пятерых детей. Женщины и сочувствующее им общество представляют производство людей как жизненный подвиг, но на самом деле это ещё одна форма бегства от реальности. Пусть лучше с кипой детей дома, пусть даже в стеснённых условиях, чем на поганой работе в ненавистном коллективе.
Хорошо если есть куда бежать.

Мне – некуда.
Я повязан низкой зарплатой. Повязан браком и семьёй, и избавляться от неё не собираюсь ни при каких условиях. На себя я почти забил, живу исключительно ради детей – семья медленно, но неумолимо убивает меня, потому что я не способен с ней ни на малейший манёвр, в которых и заключено хоть какое-то разнообразие жизни.
Я не могу уволиться с работы, хотя она мне ненавистна: нечем будет кормить детей.
Я не могу сорваться на край света ради каких-то новых невиданных впечатлений: нет на это денег, да и дети без отца загнутся.
Я даже полезные и здоровые хобби не могу завести – отматывать круги на стадионе, ходить на лыжах, играть в футбол или посещать бассейн: нет времени.
Я тешу себя надеждой, что когда дети подрастут, у меня будет больше свободного времени и что-то в моей жизни изменится.
Наверняка напрасно.
Мне всего сорок три, но я чувствую, как во мне зарождаются хронические заболевания, а неврозы, явившиеся в раннем детстве, с каждым годом многократно усиливаются.
Постоянно ноет сердце – и вовсе не от того, что оно нездорово, а от ощущения тяжкой ответственности за будущее своей семьи. Последнее время оно не просто ноет – оно отчаянно болит день за днём, остро отзываясь на каждое огорчение и неприятность. И никакие лекарства ему не помогают.
Впрочем, лекарства я практически не принимаю, потому что убеждён – любая химия чужеродна и вредна.
В последнее время наметились проблемы со спиной. Она постоянно даёт о себе знать. Иногда боли могут длиться непрерывно в течение нескольких недель. А порой прихватывает так, что я не могу разогнуться и пошевелиться.
Во мне сидит какой-то гадкий  неистребимый вирус, потому что каждое утро я провожу в пятнадцатиминутной сессии чихотни. Чих накатывает за чихом, я как эпилектик в припадке мечусь по квартире и лишь успеваю подставлять под рот носовой платок. Сопли бегут ручьём, но стоит высморкаться, всё становится только хуже – новая стадия чихотного припадка, красные от непроизвольно выступающих слёз глаза и головокружение. Иногда начихаться можно так, что поднимается температура и начинает мутить.
У меня хронический насморк – я сморкаюсь непрерывно круглый год. Я болезненно реагирую на каждый сквозняк, но как назло жена и коллеги по работе так и норовят открыть нараспашку все окна. Видимо, затем, чтобы сократить мою жизнь, которой и так наверняка суждено длиться недолго.
Я понимаю, что все эти проявления носят не столько физический, сколько ментальный характер. Я категорически не ощущаю себя вписавшимся в этот мир, нашедшим своё место в жизни, обретшим душевный покой. Если сознание ещё порой удаётся обмануть, то тело прекрасно чувствует собственную нереализованность и выдаёт фортели, отыскивая в окружающей безбрежности близкие и доступные заболевания.
Если ещё пять-семь лет назад я осознавал себя крепким и волевым человеком, то сейчас с каждым новым днём растекаюсь всё шире и вольготнее, как кусок сливочного масла на ярком солнце.
Если раньше образ скорой и внезапной смерти был мне абсолютно чужд – я понимал, что это не моё и не для меня – то сейчас он выглядит вполне реальным. Резкий сердечный приступ или что-то ещё в этом роде отнюдь не кажутся сейчас чем-то отдалённым.
Возможно, я всего лишь вступил в новую возрастную фазу, перейдя от молодости к зрелости, и все физические реакции вкупе с душевными переживаниями – необходимые и неизбежные новообразования, которые в той или иной форме посещают всех без исключения в этом возрасте.
Но догадка эта нисколько не радует.
Я понятия не имею, как это объяснить с точки зрения традиционной медицины, потому что целенаправленно уклоняюсь от посещения больниц и свиданий с докторами.
И вовсе не оттого, что меня сопровождает какой-то панический страх по отношению к ним. Просто современная медицина, павшая жертвой червя-капитализма, что был насильственно внедрён в тело нашей страны, превратилась в какую-то дичайшую несуразицу. Она в состоянии лишь подсаживать человека на тревогу, сосать из него деньги, а затем выбрасывать на обочину неизлечимым калекой или оформившимся трупом.
Даже обязательного медицинского осмотра, который я вынужден проходить на работе где-то раз в три года, хватает для того чтобы понять: уровень профессиональной подготовки граждан в белых халатах сейчас настолько низок, что ничего хорошего от общения с ними ждать не приходится.
Я лихорадочно просчитываю, хватит ли мне зарплаты на оплату коммунальных счетов, на детский сад для младшей дочери, на школьное питание и музыкальную школу для старшей.
А недавно свалилось ещё одно счастье. Жена вознамерилась вывести семью на новый уровень и отучилась на водительские права. Мы взяли в кредит народный автомобиль «Лада Гранта» (ну а какой ещё?!), и каждый месяц я возвращаю по четырнадцать с лишним тысяч заёмных средств.
И это я, ярый враг всех мировых банков и кредитных схем!
Я, который всегда с сожалением и долей презрения взирал на простонародье, подсаженное на кредитную иглу.
Я, считавший себя хоть в этом успешно сопротивлявшимся мировому финансовому злу.
И вот – такой печальный и банальный исход.
По пальцам можно пересчитать те эпизоды, когда я ездил с женой на машине. Я всячески уклоняюсь от этой перспективы. Жена крайне неуверенный водитель, и я дико нервничаю, находясь с ней в салоне. Она, чувствуя мою нервозность, нервничает на меня ещё больше.
Сам я не собираюсь получать никаких прав. Я слепой  и психованный.
Пока я не вижу в автомобиле ни малейшего послабления от жизненных тягот. Лишь новый геморрой.
Я бы запросто мог обойтись без машины. Я сорок с лишним лет обходился без него.
Но чего не сделаешь ради жены… Ради детей… Ради нового уровня…
Я не до конца понимаю, как буду выплачивать кредит. Моя зарплата – двадцать тысяч. Я нищий провинциальный лох. Искренне прошу прощения у вас, могучие успешные люди, за то, что осмелился выступить со своим мнением о жизни.
Я прикидываю, можно ли отложить на счёт лишнюю тысячу рублей – для того, чтобы встретить Великое Западло, которое неизбежно явится – хоть с какими-то сбережениями. Я не могу не содрогаться при воспоминаниях о тех восьми годах безвременья, которые провёл сторожем по детским садам и продавцом по магазинам. Меня ужасно пугает перспектива вновь оказаться в подобном положении.
Я безумно радуюсь внезапно открывшейся возможности заказать на Дискогсе пару виниловых пластинок или несколько стареньких книг на Озоне, хотя знаю, что жена с осуждением смотрит на подобные траты.
День за днём я, неистовый атеист, повторяю одну и ту же мантру:
Господи, не дай мне упасть!
Не дай мне превратиться в кусок говна!
Не сделай из меня посмешище!
Дай мне сил и терпения!
Не дай навредить своим детям и превратить их жизнь в разочарование!
Господи, пусть я ещё немного продержусь! Каких-то лет пятнадцать, пока дочери повзрослеют и встанут на ноги. Тогда можешь делать со мной всё что хочешь – лишать меня здоровья и даже жизни. О тихом покое на пенсии я уже не мечтаю.
Я хочу лишь самую малость – чтобы дети мои вошли в жизнь легче, чем это сделал я, и были избавлены от тех страхов, которые сопровождают в ней меня.
Пусть они будут счастливы!
Должен добавить, что под Господом я имею в виду не столько Бога Всемогущего На Небесах, а само мироустройство и тяжёлую её поступь.
От иллюзий, в отличие от моего героя, мне избавляться чудовищно страшно, потому что не знаю, найдётся ли что-то вместо них. Что-то совместимое с жизнью.

Павел тоже совершил бегство от действительности, дав стрекача от ежедневной проклятой работы в мир спортивных ставок, который пока кормит его. Но это случилось относительно недавно. А от иллюзий он избавляется с раннего детства.
И это не бегство. Это другое.
Я радикально разошёлся с ним в жизненных векторах. Если мой путь можно определить как движение к семье, то его – наоборот. Это несколько странно, потому что маленькая семья Тимохина в его детские годы существовала относительно спокойно, а моя – настолько нервно и злобно, что погружаться в семейные отношения вновь категорически не хотелось.
Тем не менее, каким-то не вполне объяснимым образом я преодолел скорбь и тягостные впечатления детства, сумел создать собственную семью и вполне доволен этим обстоятельством. По большому счёту у меня в жизни не осталось ничего, кроме семьи. Литературное творчество к достижениям и жизненному стержню отнести я не могу. Это слишком зыбкая субстанция.
Наверное, просто-напросто я не столь силён, чтобы отказаться от семейной иллюзии и сохранить внутреннюю целостность без тепла – пусть порой и обманчивого – близких людей.
У Павла другая дорога. Он целостен и сосредоточен. Он спокоен и целеустремлён. Он отметает иллюзии в сторону, как сор.
Он Адам Протопласт.

- Тварь ****ая! – лупит меня по лицу пьяный отец.
Да, с такими воспоминаниями тяжело вступить во взрослую жизнь гармоничным человеком. От них никуда не убежать и не спрятаться. Они непременно настигнут и раздавят.
Чёрт возьми, что же такого я, двенадцати или тринадцатилетний пацан (вроде бы столько мне было) мог тогда сделать и сказать, что заслужил в ответ столько ненависти, столько животной ярости?
Как типичная жертва стокгольмского синдрома я пытаюсь отыскать какое-то логическое объяснение этим выходящим за рамки здравомыслия действиям человека, породившего меня, как-то даже оправдать его. Но не нахожу никаких объяснений, никаких оправданий. И не чувствую никакой жалости и никакого прощения.
Быть может, лишь одно: он, мой отец, испытал на своей шкуре гораздо больше побоев и унижений, чем я.
Повседневный обиход русской деревни: нищая многодетность и абсолютная бесцеремонность в отношениях с близкими. Порка до посинения, мат до изнеможения.
Зато из таких простых русских деревень (возражает мне сейчас кто-то сбоку и, по всей видимости, это я сам в какой-то язвительной и изощрённо философствующей своей инкарнации) выходили настоящие богатыри. Неподвластные эмоциям титаны, одолевшие Наполеона и Гитлера. Не то что вы, кисейные цуцики современности, только и умеющие, что высирать на страницы детские обиды.
Ну-ка приободрись, нытик!
Отец поступал так не по наитию, а чтобы сделать тебя сильным! Как сделал его сильным собственный отец.
И отец его отца.
Это жестокая, но крайне действенная традиция – передавать из поколения в поколение силу и терпение. А ещё – самое что ни на есть глубинное понимание жизни и объяснение того мира, куда ты, победитель-сперматазоид, сдуру залез.
Отец просто готовил тебя к настоящей, взрослой жизни. Потому что чужие бьют гораздо больнее.
Всё так. Всё истинно так. Говорю без малейшего жеманства.
Необходимо, спасительно необходимо пройти в детстве или ранней юности короткую (желательно короткую) школу жестокости, чтобы как прививка от полиомиелита, она берегла тебя на протяжении всей оставшейся жизни.
Лучше пройти, потому что разочарования взрослого существования без надлежащей детской инъекции окажутся гораздо страшнее, чудовищно страшнее, чем разбитая родным отцом морда и выплеснутый на тебя ушат матерных помоев.
Чужие бьют сильнее.
Или это я, жертва стокгольмского синдрома, защищаю сейчас свою поруганную целостность, свою безвозвратно потерянную лёгкость восприятия жизни, свою любовь к ней и безрассудное желание погрузиться в неё без остатка? Защищаю напускным цинизмом и бреднями о необходимости жестокой прививки?
Как знать, как знать…

Несколько лет спустя, когда я подрос и окреп, я отплатил отцу сполна за то и многие другие унижения. Я бил его долго и изощрённо, руками и ногами, а он смиренно, словно понимая и принимая все переливы реальности и то наказание, что воздаёт ему Господь Бог в моём лице, кротко и терпеливо их сносил, даже не пытаясь ответить ударом на удар.
Однажды я едва его не убил. Он валялся у порога в луже крови и мать, которая постоянно науськивала меня дать ему отпор, защитить её, бегала по квартире и вопила:
- Олег, у него череп пробит! Он не дышит! Что делать-то, что делать?..
Череп, слава Богу, оказался цел, и способность дышать отец не потерял, так что отцеубийцей я не стал.
Я не знал с ним других отношений, кроме постоянной ненависти, постоянных унижений и злобы, поэтому даже глазом не моргнул, когда узнал о его смерти.
Помнится, мы даже хохотнули с матерью при этом известии.
Я воспринял его смерть как избавление от обузы. От проблем. От гнёта прошлого и настоящего. Смерть отца пусть и не сразу, но всё-таки позволила мне немного расправить крылья.

Когда-то в детстве, после очередного унижения и побоев от родителей (мать тоже любила прикладываться ремнём) я дал себе что-то вроде клятвы, торжественного обещания: никогда не бить собственных детей.
Скорее всего, я просто не был уверен в тот момент, что когда-нибудь у меня появятся собственные дети.
Скорее всего, я на полном серьёзе рассматривал вариант пожизненной холостяцкой жизни как наиболее приемлемый для себя вариант.
Но клятва была произнесена.
И я её не сдержал.
Своих детей я тоже лупил. Порой я прикладываюсь к ним и поныне, хотя сейчас, надо отдать им должное, они дают всё меньше поводов к этому. Я тешу себя надеждой, что лупил и луплю их совсем не так, как это делал со мной мой отец и даже не так, как мать, но факта не изменить – я тоже взошёл на эту зыбкую и сомнительную тропку вакцинации жестокостью.
Особенно часто доставалось старшей дочери, Жене. Младшая, Катя, – она спокойнее и послушнее, а вот старшая себе на уме. Она всё делает назло, словно испытывает мир и меня вместе с ним на прочность.
И я, элемент многовековой биологической цепи со всеми её болезнями и сдвигами, что нисколько меня не оправдывает, терял спокойствие и мудрость, чтобы поркой доказать неразумному ребёнку его заблуждения и  собственную правоту.
Но, видит Господь Бог Всемогущий, я никогда не произносил ей подобных слов, что выливал на меня мой отец!
Никогда.
У меня с ней тёплые и дружеские отношения. И мне вовсе не кажется, что я себя обманываю – они действительно такие. Мы друзья и соратники. Однако я не знаю, вынесет ли она обо мне тот светлый образ, что хотелось бы сохранить в ней. Поймёт ли она мои немногочисленные срывы и не затаит ли на меня злобу?
И не напишет ли она спустя тридцать лет роман, повесть или даже эсэмэску, в которой выскажет такие же грозные претензии, какие я высказываю сейчас моему собственному отцу?
Я ко всему готов, всё приму с пониманием и благодарностью. Буду так же кротко и стойко, как делал это мой отец, ловить удар за ударом – реальный и виртуальный. Я абсолютно заслуживаю это.

Мать Павла, безропотное и тихое существо, после избавления от мужа и обретения собственного жилья и вовсе погрузилась в пустынную бестревожность, молчаливую и кроткую. Бестревожность, за которой, на самом деле, стояло полное поражение перед миром и абсолютное смирение с его реалиями.
Таких людей полно. Тихих, с виду спокойных. Безмолвно сидящих в очередях к врачу, смиренно шагающих по самому краю тротуара, молчаливо взирающих на душераздирающие телевизионные новости. Их ничем не удивить, ничем не вывести из себя.
Их невозможно оскорбить, потому что любое оскорбление они воспринимают как данность. Их невозможно обрадовать, потому что они не верят в радость. Они отсекли в этой жизни крайности, как самый верный способ сохранения целостности, и смиренно плывут по течению в ожидании неизбежного распада.
В их скомканности и бестрепетности заключена то ли великая сила – потому что подобная линия поведения очень неплохой вариант сжигания лет – то ли абсолютная слабость. И любая из точек зрения верна, потому что ничто в этом мире не имеет идеала и канона, в нём отсутствует верх и низ, в нём никогда не водилось ни добра, ни зла.
Я не вполне уверен в том, что именно ломает (если это слово допустимо) подобных людей, но думаю, что всё-таки отношение к смерти. Впитав однажды её неизбежный образ и поняв с абсолютной определённостью, что от встречи с ней не укрыться, они сжимаются, насколько это возможно, в пределах своего внутреннего кокона, осознают до кончиков нервных окончаний, что всё в этом мире бессмысленно и добровольно превращаются в биологических роботов, зомби-ходунков с отключенным сознанием и двенадцатиступенчатой защитой от внешних воздействий.
Не у всех получается закрыться полностью. Порой и они срываются в эмоции, в неудовлетворённость и жалость к себе. Но бывают совершенно идеальные экземпляры, которые за всю свою жизнь не допускают ни одного сбоя.
Мария Анатольевна Тимохина, в девичестве Колтунова, была именно такой. Её собственные родители всегда считали её если и не полной дурой, то в значительной степени ограниченным человеком. Учёба и поведение в семье лишь многократно подтверждали это предположение.
В школе Маша была тихой троечницей, дома – тихой невидимкой. Вроде есть она, сидит где-то в углу, а вроде и нет – потому что никого не беспокоит и никому не надоедает. Идеальный ребёнок. Пусть и злит периодически своей вялостью, но зато послушна и исполнительна. Ни от чего не отказывается, слова поперёк не скажет.
Отец Маши, Анатолий Семёнович, так тот и вовсе удивился, узнав, что у дочери завелся жених.
- Да кому она сдалась! – говорил он супруге.
И неизменно добавлял на её «Да ладно ты, не порть дочери жизнь!» какое-либо веское сомнение в крепости машиных отношений с будущим мужем.
- Всё равно разбегутся! – примерно так звучало оно.
И хотя Варвара Ильинична отмахивалась на неуместную проницательность мужа, словно пытаясь отогнать наваждение, ей и самой виделось, что крепкой и полноценной семьи у тихони-Машки никогда не получится.
Так оно и вышло. Совершив несколько визитов к родителям мужа и погоревав какое-то время для приличия, родители Маши тихо смирились с разводом дочери и необходимостью кормить два дополнительных рта, её и маленького Пашку.
Какая-то жалость к пусть взрослой, но ещё бестолковой дочери, у которой не складывается жизнь, в них ещё жила, и они, повинуясь засаленной людской мудрости, решили, что всё к лучшему.
С мужиками не везёт – это да, это на лбу у неё написано, ну да и пусть. Зато теперь у девки есть сын, а значит – смысл жизни.
Однокомнатная квартира, предоставленная справедливым советским правительством матери-одиночке, и вовсе разрешила досадные бытовые напряги, нет-нет да и возникавшие в переполненной людьми и живыми эмоциями родительской обители. Машу торжественно спровадили по новому месту жительства, до которого рукой подать, что не могло не радовать родителей: банки с вареньем и огурцами таскать недалеко.
И началась взрослая, тихая, размеренная жизнь.
Варвара Ильинична роняла порой слезу за дочь, но вслед за мужем прекрасно понимала, что нового мужчину Марии не найти, а то, что есть у неё сейчас – сын с отдельной квартирой – это очень даже приличные жизненные достижения, за которые нужно держаться.

У женщин больше возможностей закрепиться в жизни, чем у мужчин. Пусть на малооплачиваемой работе, зато в не вызывающем сомнений статусе.
Для мужчины даже учительская профессия – повод к жалости. За те два месяца, что провёл я в учительской должности, не было и дня, чтобы какой-нибудь сердобольный человечишка, хоть та же коллега-учителка или какой встречный знакомый, не выражали мне сочувствия и искреннего пожелания «сбежать из этого безденежного болота ко всем чертям собачьим».
Они по-своему правы, но на самом деле говорить такие вещи в лицо – апофеоз бестактности. К сожалению, хочешь ты того или нет, подобные недружелюбные выпады выбивают из колеи и заставляют подстраиваться под общественное мнение, которое априори ложь и насилие.
У Марии Анатольевны, отучившейся в местном педагогическом училище на детсадовского воспитателя, никаких проблем с самоидентификацией и внешним воздействием не возникало. Более того, все подряд, начиная от родителей и заканчивая немногочисленными знакомыми, считали, что профессия эта идеально подходит ей.
Это тот редкий случай, когда люди абсолютно правы. Воспитатель – единственная ниша, куда она могла присунуться. Ни в какой другой профессии она не продержалась бы и недели.
Странное дело: она совершенно не любила детей, даже собственного сына не баловала ни лаской, ни вниманием, но работа за присмотром и воспитанием чужих чад давалась ей на удивление легко. Она с первых месяцев сформировала хорошее о себе мнение и за все последующие годы ни разу не позволила в нём усомниться. Все были ей искренне довольны.
Главное достоинство Марии Анатольевны заключалось в её абсолютном спокойствии и непробиваемости.
Работа воспитателя, как и любая другая, основанная на ежедневном взаимодействии с людьми, колючая и нервная. Дети кричат, пачкаются и писаются, родители упрекают воспитателей в недосмотре и грубом отношении: только раскройся, дай повод – и пойдут качели из истерик и выговоров. Но Маша Тимохина сама кротость, само почтение, сама исполнительность.
Вот вызвала её к себе в кабинет заведующая детсадом после каких-то нелепых родительских жалоб и отчитывает полчаса без перерыва. Мало кто устоит и не вспылит, тем более что обвинения абсурдные и несправедливые, а Маша застыла, понурив голову, и кивает, кивает, кивает на любое замечание начальницы.
И родительницам неврастеничным, что берут на себя смелость поучать её жизни и профессиональным навыкам, о которых не имеют ни малейшего понятия, тоже кивает и кивает. Даже самые злобные тают и смиряются перед таким непротивлением.
Лев Николаич, дружище, ты бы непременно порадовался на этот человеческий экземпляр!
Такое смирение и мудрость такая – они от скорбного понимания, что ничего лучшего в этой жизни её не ждёт. Всё, что сейчас имеется – это максимум.
Ну а что, скажу я вам, далеко не самая худшая жизненная философия. Она формирует невесёлые очертания внутреннего мира, зато в социальном плане создаёт из человека полноценного муравья-труженика. Напоённый функциональностью атом общественного устройства.
Такие индивиды худо-бедно, но всегда выполнят взятые на себя обязательства: и на работе детям попки подмоют, и дома сына на ноги поставят.
Если на работе, скрываясь за служебными полномочиями, Мария Анатольевна довольно успешно строила взаимоотношения с детьми – ей до последних лет жизни звонили благодарные воспитанники и их родители, пусть изредка, но зато искренне – а вот с собственным сыном впадала в совершенный ступор. И поговорить с ним толком не умела, и приласкать никак не получалось.
Да и не хотелось, сказать по правде.
Странноватым он ей казался, сын Павлик, чужим каким-то. В отца, что ли. Серьёзный, отстранённый, высокомерный. Нет, не колтуновская порода.

Вот пришёл он из школы, сидит на кухне за столом, уроки делает – и косится на мать нехорошо, пока та за плитой ужин варганит. Даже спина горит от его пристального взгляда.
Обернётся Мария – так и есть: пронзает её Павлик булавками глаз, да так пристально, требовательно, словно претензии за всю жизнь выдвигает, её и свою собственную. Для чего ты на свет произвела меня, женщина? Для чего сама родилась?
И так неуютно от этого взора становится, так тревожно – аж жуть. Господи, за что мне такое наказание?
А у Паши другой взгляд на действительность, другие мысли.
Мать вернулась с работы – и ему ни слова. Ни кивка, ни приветствия, ни ласкового касания по голове. Пришла – и сразу за плиту.
Он всё ждёт, что она сейчас спросит его о чём-нибудь – о школе, о домашнем задании, о дурном физруке, который заставляет наматывать круг за кругом, хотя вся задыхаются, языки высунув – ну разве можно загонять так детей во втором классе-то!
А она молчит. Она в делах и заботах. Она стесняется себя и своего ребёнка.
Он чувствует её буквально, всеобъемлюще. Он внутри неё. Он смотрит на мир её глазами, видит самого себя и с абсолютной точностью ощущает все переливы её эмоций по отношению к нему.
Переливы эти пугают.
Как можно жить с такой пустотой, невольно спрашивает себя Паша, как можно быть такой плоской и одномерной?
Погружения в личность матери нисколько не удивляют его. Ему кажется, что такой способностью обладают все без исключения люди.
С возрастом он начнёт понимать, что это не так.
Что, быть может, он один-единственный на Земле с такой способностью. С такой силой проникновения…
Ага, наконец-то поели, можно отвлечься на телевизор. Многосерийный фильм про композитора Баха. Очень интересно. Даже увлекает.
Мама сидит перед моргающим телевизором – опять сломается вот-вот, снова в ремонт везти! – а Павлик на полу с книжкой. То ли читает, то ли фильм смотрит. Такой же странный, как обычно.
Вдруг он встаёт с пола и делает к ней три шага. Ровно столько, чтобы подойти вплотную – однокомнатная квартира в пятнадцать квадратных метров позволяет совершать очень сдержанные передвижения.
Что с ним? Чего хочет?
Губы шевелятся, глаза сверкают чем-то нехорошим.
Чего задумал, а?
- Мама! – прислоняется он к ней и неумело пытается обнять. – Я так тебя люблю!
Сердце её замирает от стыда и беспокойства.
Ты чего, Паша? Заболел что ли?
Вроде нет. Лоб холодный. Здоров.
Ну так присядь, присядь. Что там за книжка у тебя? Недочитанная? Ну так читай, читай. Или фильм вон смотри. Это полезно – про композитора. А я про посуду забыла. Немытая. Пойду-ка перемою быстренько.

Чувство защищённости, о котором стрекочут праведные психологи, у Паши в юные годы не возникало, да и не могло возникнуть в принципе. Все школьные и уличные неурядицы он сносил стойко, никому не жалуясь.
Отобрали деньги, разбили губу, украли сменную обувь – лишь затаит обиду и волочется домой. Досадно. Удар по самолюбию. Но, в целом, ничего страшного. Мать не заругает. Лишь молча воспримет информацию о потерях, тихо вздохнёт – но не заплачет.
С одной стороны хорошо, никаких домашних истерик. А с другой – никто за тебя не вступится. Не защитит.
Как-то раз, ещё в младших классах, Паша рискнул по старой памяти обратиться за помощью к дяде Валере – какая-никакая дружба с ним ещё поддерживалась – но тот, согласившись поначалу, вдруг резко пошёл на попятную, заметив среди пашиных обидчиков взрослых пацанов.
Вроде бы и не настолько взрослых, чтобы не справиться с ними физически, но каких-то слишком уж крутых по дворовым понятиям.
Этот случай окончательно развеял в юном Павлике остатки иллюзий о взаимовыручке, крепких родственных узах и человечестве в целом.
Каждый за себя, а Бог против всех – сентенция, выраженная в названии одного из фильмов Вернера Херцога, как нельзя лучше подходит к обрамлению тех ощущений, которые посетили Пашу в беспокойные, но всё же относительно счастливые детские годы.
Справедливости ради надо заметить, что приходит эта сентенция ко многим, но выводы из неё делаются разные.
Меня она приплющила и озлобила. А Тимохин, пока непроизвольно, стал вырабатывать средства защиты и преодоления.
Самое первое из них – держаться от людей подальше.
Средство это, надо сказать, сомнительное с точки зрения защиты и уж совсем ненадёжное для преодоления тупиков, как мысленных, так и объективных, жизненных.
Я тоже – впрочем, непроизвольно – ступил на эту тропу и до сих пор не определился, принесла ли она мне хоть какую-то пользу.
На самом деле человек живёт связями и добивается чего-либо в жизни исключительно благодаря им. С другой стороны – эти самые связи могут радикальным образом изменить тебя, потому что отношения здесь двусторонние: ты отдаёшь и ты впитываешь. А это уже риск потери целостности.

Про целостность и её потерю.
Читал недавно в интернете о признаках шизоидного расстройства личности. Страх потери целостности там едва ли не на первом месте. Да и ещё по некоторым пунктам я вполне попадаю под признаки этого заболевания. Например, уход от реальности в мир фантазий.
Никак не собираюсь объяснять для себя эти совпадения. Выводы в обе стороны будут одинаково дёшевы и примитивны.
Признать в себе наличие психического расстройства – значит, в какой-то мере (если не в полной) снять с себя ответственность за собственную личность.
Впрочем, для творческого человека это завлекательно и создаёт определённый мистический шлейф. Но лишь опосредованно: в повседневной жизни соответствующая запись в медицинской карте принесёт исключительно проблемы и настороженное отношение окружающих.
Поэтому никогда не жалуйтесь психиатрам на какие-то свои мысли и ощущения – если они возьмут вас в оборот, мало не покажется. Медицина существует не для того, чтобы излечивать от болезней, а для того, чтобы избавляться от паршивых овец.
Пусть психиатры умирают в бедности. А лучше – идут на завод слесарями.
Оно, к тому же, расстройство, ничего не объясняет и не даёт никаких направлений к движению. Ну и что теперь – лечиться, приобщаться к мировой гармонии, полюбить человечество? Превратиться в добродушное растение, которое со всем согласно и всему радо?
Отрицать в себе расстройство (что очень хочется, потому что меня пока не уверили в существование эталона нормальности) – тоже скользкая дорожка.
Почему я вообще должен вступать в эту придуманную кем-то дихотомию нормальности-ненормальности? Почему должен доказывать, что я не верблюд?
По большому счёту мне вовсе насрать, что обо мне подумают. Я втихаря решаю собственные ребусы. А они, чёрт меня подери, гораздо интереснее, чем какое-то там мифическое спокойствие и гармония с окружающей действительностью.

По ряду признаков Павел Тимохин тоже вполне подойдёт под определение шизоида.
Даже больше скажу: он шизоид и есть. С точки зрения традиционной медицины.
Но вся эта традиционность, что в медицине, что в образе мышления… Она плоть от плоти охранительной окраски.
Соблюсти некую здравую сердцевину в мыслительных операциях. Выработать приемлемую линию в поведенческих функциях. Очертить более-менее разумное пространство, которое устроит большинство.
Точнее, не будет его пугать.
Это правильно, это нужно, это позволяет выращивать подрастающее поколение в устоявшихся коридорах. Формировать единый и понятный для всех людей алгоритм существования.
Высшая идея рода человеческого – продолжить своё существование максимально долго. Значит, надо чем-то жертвовать, отсекать крайности. Чтобы здоровая середина относительно спокойно продвигалась по шкале времени.
В будущее, в будущее!
Но человек думающий, пионер и естествоиспытатель, неизбежно станет перешагивать грани дозволенного. Неизбежно пересекать границы нормальности, искать скрытые тропинки и тайные смыслы. И не только потому, что так интереснее жить.
На самом деле нормальное и здоровое большинство, что относительно спокойно передвигается по времени и крутит пальцем у виска над любой странностью, вполне явно, хоть и не вполне официально санкционирует исследование скрытых троп придурками-одиночками, которых не жалко потерять.
Потому что в один ужасный день может статься, что одна из этих троп окажется самой что ни на есть столбовой дорогой, которую  ленивое и капризное большинство выберет для дальнейшего барахтанья во времени.
В мировой истории полным-полно примеров того, как человечество металось, давилось в сомнениях и истериках, но всё же сворачивало на какие-то невзрачные тропы, ещё вчера казавшиеся тупиковыми и безумными, чтобы определить их в качестве генеральной линии развития.
Собственно говоря, вся история человечества и есть один сплошной пример отказа от прежней матрицы существования и перехода в новую реальность.
Порой переход происходил болезненно, как порабощение религиями или же общественно-политические революции. Порой – вполне гладко и даже незаметно, как перемены в музыкальной моде или способах распространения информации.
Человечество, эта безликая, но живая субстанция, на самом деле отрицает любые эталоны и прибивается к тем или иным стержням лишь по мере необходимости. Как способ выживания, разумной усреднённости, продолжения своего существования.
Поэтому нет в этом мире ложных дорог и неверных решений. Всё позволено, всё реально, всё достижимо.
Мир – волшебный ящик Пандоры. Подбери ключик, доставай из него любое чудо и используй по собственному усмотрению. Глядишь, и остальное человечество к тебе подтянется.
Если же нет – тоже не беда. Быть может, творить свой собственный мир в одиночестве ценнее и почётнее.

Павел Тимохин вполне сносно учился в школе, закончил её без троек и, по отзывам учителей, был вполне умным и приличным мальчиком. Он выпустился из школы года на три раньше меня, этак в 1989-м, а потому последним классом для него стал не одиннадцатый, а десятый.
Если мне не изменяет память, именно в 1989-м советские школы перешли на одиннадцатилетний цикл обучения, который на первых порах оставался обманчивым в своей нумерации. Большинство училось всё равно десять лет. Можно было не оправлять ребёнка в школу в шестилетнем возрасте, а сразу пускать во второй класс уже в семь лет. Я же в ту пору из седьмого класса сразу перескочил в девятый, окончив в итоге одиннадцать классов при десятилетнем сроке обучения.
Будет преувеличением сказать, что собственную философию о необходимости превращения в живого Бога Тимохин выработал в школьные годы. Скорее, в детском и подростковом возрасте в нём сформировались лишь зачаточные представления, о том, кем необходимо стать в этом мире, чтобы успешно ему противостоять.
Однако кое-что, выходящее за привычные рамки, с ним всё-таки тогда происходило. Начало этому положило происшествие, случившееся в третьем классе.
Он угадал четыре номера из шести в популярной советской лотерее «6 из 49», одном из двух подвидов знаменитого «Спортлото», в котором хотя бы раз попробовали сыграть все без исключения советские граждане. Да что там раз, наверняка старшие товарищи меня сейчас поправят и скажут, что десяток – это самый предельный минимум.
Не буду особо спотыкаться на том, что это была за штуковина. Все вы её прекрасно помните. Два вида лотерей: «6 из 49», превратившаяся в середине восьмидесятых в «6 из 45» для увеличения вероятности выигрышей, и «5 из 36», которая существовала всё отмеренное ей время без изменений. Лотереи возникли в 1970 году (это я сейчас в Википедии вычитал) и прожили вплоть до постсоветских времён.
Вроде бы, в каком-то извращённом виде они существуют и поныне.
Ну, вы знаете, в «6 из 49» надо было угадать минимум четыре цифры, чтобы выиграть деньги, в «5 из 36» – минимум три. Какое-то время за отгадывание максимума в каждой из лотерей – по шесть и пять номеров соответственно – выплачивали ровно по десять тысяч рублей.
В советские времена это была своего рода магическая цифра, ей определялся уровень настоящего богатства.
В перестроечное безвременье максимальные выигрыши стали варьироваться по суммам. Хотя я этот момент плохо помню, могу и ошибаться.
На выигрышах в меньшем количестве номеров выплаты определялись в зависимости от призового фонда и количества победителей. Иногда за три угаданных номера в «5 из 36» можно было получить максимум полтинник (что вообще-то тоже неплохо по советским временам). Иногда – тысячу с лишком.
В «6 из 49» выигрыши всегда были больше, даже на минимальных четырёх номерах. Однако в ту осень 1981 года выигрыш по четырём номерам лотереи «6 из 49» оказался достаточно скромен – всего по четыреста с чем-то рублей на каждого угадавшего.
Впрочем, должен тут же оговориться: скромен по сравнению с тысячными выигрышами, на которые можно были приобрести автомобиль или хотя бы мотоцикл, но просто огромен по меркам зарплаты воспитательницы детского сада.
Помнится, Мария Анатольевна даже что-то вроде удивления изобразила в тот момент, когда Павлик преподнёс ей самостоятельно купленный и заполненный билет. Он и денег на него не просил у матери. Набрал по микрорайону пустых молочных и пивных бутылок, чем забавлялась тогда вся детвора (и не только), сдал – и вот вам, пожалуйста, получите выигрыш.
Это была одна из немногих прорвавшихся сквозь её броню эмоций. Немногих за всю жизнь.
К удивлению сомневавшихся бабки с дедкой («Э-э, да неправильно что-нибудь Пашка заполнил, вот увидишь!»), деньги Марии в Сберкассе выплатили все разом, до копеечки. А она, чистое советское создание, тут же, не выходя из здания, лишь засунув в сумочку червонец на продукты, положила оставшуюся сумму на книжку.
До Пашиного совершеннолетия.
Червонец благополучно был истрачен в близлежащих магазинах, а оставшуюся сумму, которая к моменту распада СССР выросла на порядок, ни Мария Анатольевна, на сам Павел никогда больше не увидели. Она сгорела в приснопамятный период обесценивания денег.
Но дело не в этом. Дело в том, что Павлик почувствовал тогда за собой нечто особенное. Талант – не талант, дар – не дар, но что-то такое, чем можно ковыряться в пахучей туше вечности и изымать из неё некоторые преимущества вместе с правдивыми определениями реальности.
Вслед за тем успешным случаем внезапного зарабатывания больших денег последовало несколько десятков неуспешных, после чего, разумное и ответственное существо, Павел Тимохин прекратил выбрасывать деньги на ветер.
И даже вовсе не потому, что разочаровался в лотереях. Ему, сказать по правде, уже в том возрасте стала казаться отчаянно глупой функция денег и необходимость строить свою жизнь в порабощённом к ним отношении.
Он попросту не понимал, что будет делать с этими самыми деньгами.
Вот, допустим, не положила бы мать те четыреста с лишним рублей на книжку, а отдала бы ему – и что? Он мучительно прокручивал эту мысль в голове и так и эдак, но с какой-то совершенно отчаянной пустотой осознавал, что потратить ему их совершенно не на что.
Однако сам факт неожиданного выхода за рамки обыденности, подчинения каких-то высших и вроде бы неподвластных сил, засел в его головушке более чем крепко. Смутно и неосознанно, но настойчиво и дерзко пробивались в нём ростки понимания: окружающий мир совсем не так многолик и шумен, как кажется на первый взгляд. В нём есть свои закономерности, свои явные и скрытые правила.
Что ими, этими закономерностями и правилами, при большом желании можно научиться управлять.

Я сейчас описываю мыслительный, а скорее даже подсознательный процесс в достаточно ясных формулировках и сам ощущаю, что некоторым образом противоречу себе. Что можно лишь пожелать своему герою стать особенным – и он непременно им станет. Покорит все стихии мира, разгадает все тайны и перекуёт себе в сверхчеловека.
Разумеется, на самом деле всё происходит не так.
Погружаясь в процесс письменного отслеживания мыслей, эмоций и побуждений ты заведомо начинаешь творить обманчивую матрицу псевдореальности, в которой всё более-менее логично, органично и взаимосвязано.
В действительности мы мыслим и рассуждаем иначе. Вспышка-образ, вспышка-звук, вспышка-ощущение. Относительно правдиво её можно передать технологией потока сознания, чем я сам неоднократно занимался в предыдущих своих произведениях, но лишь относительно. Любое словесное описание мыслительного процесса, пусть даже самое авангардное и вычурное – лишь блеклый оттиск того величественного и изящного бурления, что рождает наш мозг.
Впрочем, мозг ли?
Мне кажется порой, что изобретение речи вовсе не расширило возможности человека, а неимоверно сузило их, ибо даже миллиардами слов не передать все оттенки мыслеформ, которые проносятся по нашему сознанию.
Слово произнесённое есть ложь. Эта не мной придуманная сентенция абсолютно верна не только с философской, но и с медицинской точки зрения.
В рамках этого произведения мне не хотелось бы впадать в авангардные навороты потока сознания, потому что, во-первых, не хочу повторяться, а, во-вторых, они всё равно не выразят и малой доли тех образов, что проносятся в голове столь неординарного человека, как Павел.
Поэтому буду лишь скромно и поверхностно фиксировать некоторые из промежуточных итогов наблюдений, рассуждений и выводов, которые приводили к каким-то либо изменениям в Пашиной жизни.
Быть может, это примитивнее, но зато честнее.
Итак, ежесекундный процесс отражения окружающей реальности и её преломления в детской, но пытливой голове длился неустанно. И в какой-то момент, где-то к средним классам школы, он начал приносить плоды.
В частности, Паша с крайне высокой точностью стал определять, за каким углом его поджидает опасность. Развязные гопники с неумолимым желанием отобрать деньги, безумный и, вероятно, пьяный мотоциклист, отчаянно лающий и кидающийся на прохожих пёс.
В основе своей этот талант развился в нём из способности наблюдать и подмечать. И заострился врождённой харизмой складывать цельную картину из отдельных фрагментов.
Если первая смена в школе заканчивается около часа дня, то, ясное дело, наплыв гопничков у ближайшего магазина произойдёт где-то после часа. Вполне реально определить и места, куда затем они будут рассасываться.
Мотоциклов в микрорайоне немного. При желании их можно запомнить по внешнему виду и по характерному для каждого двигателя шуму, определить места дислокации, прочертить в голове примерный маршрут движения и его время.
С псами то же самое: их можно запомнить, выучить по лаю и внешнему облику, а также приметить, в какое время хозяева выпускают их на улицу.
Другое дело, что неприятности в жизни гопниками, мотоциклами и собаками не ограничиваются. Необходимо фиксировать абсолютно всё происходящее, подмечать любую деталь и что самое главное – делать из неё верные выводы.
Человеческому сознанию это не под силу.
Обыкновенному – да, но только не сознанию Павла Тимохина. Он обнаружил способность вмещать в себя весь мир, целиком и полностью, со всеми его шумами, запахами, мерзостями и приятностями, со всеми его значительными и незначительными деталями.
Причём для этого ему вовсе не требовалось наблюдать за ним двадцать четыре часа в сутки.
По озабоченному выражению лица проходящей мимо женщины он моментально понимал, что у неё семейные проблемы.
В другой раз он фиксировал пьяные крики и подмечал небритого мужика, матерившегося с балкона того самого дома, в котором скрылась три месяца назад та грустная и озабоченная женщина.
А ещё через полгода он встречал её на улице снова: мужчина рядом был трезв и весел, но Павел безошибочно узнавал в нём того самого пьяного буяна, что так витиевато матерился с балкона.
И потому для него не виделось ничего удивительного в том, что ещё через год он встречал у того самого подъезда милицейский «бобик», а рядом карету «скорой помощи».
В карету выносили тело, прикрытое брезентом – лишь выбивавшаяся из-под него женская рука свидетельствовала о половой принадлежности, а на землю стекала струйка крови. В «бобик» в это время сажали едва державшегося на ногах мужчину, вновь небритого и мертвецки пьяного.
Примерно так всё это работало. В общем-то, ничего удивительного и сверхъестественного. Лишь фиксация деталей, правильная их сортировка и приведение к логическим выводам.
Наверняка, каждый из нас производил за свою жизнь не одно похожее мыслительно-дедуктивное путешествие с чертовски правильными выводами. Но для каждого из нас подобная детализация мира с верными предсказаниями будущего становилась лишь краткими эпизодами, а для Паши с определённого момента, лет этак с десяти, она превратилась в полноценный и непрекращающийся процесс.
И давался этот процесс ему легко, непринуждённо, естественно.
Он глядел на человека – и вмиг понимал о нём если не всё, то очень многое. Понимал, устанавливал связь с другими явлениями – от погодных до политических – и формировал чёткое представление если и не о будущем этого существа, то о его внутреннем мире, побуждениях, желаниях и терзаниях.
Впрочем, делать правильные выводы у него получалось не всегда.
Вот он свернул в подворотню, повинуюсь сложной цепочке наблюдений и выводов, замешанных на сильном предчувствии – свернул, чтобы избежать встречи с гопотой – и вдруг эта самая гопота, причём в количестве человек шести, облепляет его как рой назойливых мух, выворачивает все карманы и щедро раздаёт тумаки.
Побитый Павел без денег, а значит и без молока с хлебом, которые ему вменялось приобрести, бредёт домой и отчаянно анализирует обстановку, мучительно отыскивая в реальности фрагмент, который подвёл его. Показался не тем, что есть. Заставил прийти к ложному решению.
Иногда он находит такой фрагмент – и безумно радуется находке. Она делает его опытнее и сильнее.
Иногда фрагмент не находится – и Павел погружается в депрессию. Чёрную и клокочущую, из которой крайне тяжело выбраться. Его отчаянно злит коварство мира, который не желает открывать перед ним все свои стороны.
Тем не менее, к старшим классам Тимохин настолько хорошо развил в себе способность предугадывать агрессивные проявления реальности, что практически не попадался ни гопникам, ни милиции, ни другим злым и неадекватным силам.
Для него это превратилось в некий автоматический определитель маршрута и линии поведения. Какой дорогой пройти, к какому человеку обратиться, какие выбрать слова – всё это рождалось в нём совершенно естественно и почти неосознанно.
При этом наедине с самим собой он понимал, что устраняется от мира, уворачивается от его ударов и потрясений, а потому вроде как грешен и недостоин в нём находиться.
Эта трагическая мысль сопровождает его с тех пор постоянно, и почему-то он не находит в себе сил перебороть её или хотя бы отстранить.

Если разбирать кругозор его суждений, сформированный в школьные годы, с научной, так сказать, точки зрения, которая подразумевает некую обобщённую понятийную пунктирность, то можно отметить следующее.
Первое: в нём сформировались вполне определённые и устоявшиеся представления об окружающей действительности. Носили они в целом, осязательно-защитный характер и призывали относиться к миру с величайшей осторожностью. А на уровне чувств формировали к нему, миру, значительную долю недоверия и неприятия.
Второе: первичные и неизбежные побуждения устраниться от окружающей действительности путём самостоятельного завершения собственной жизни были в нём успешно преодолены. Желание покончить с жизнью посещало его лишь на уровне крайне отстранённой теоретизации и ни разу не вылилось в реальные действия.
Третье: несмотря на некоторые эмоциональные ожоги, как то холодные отношения с матерью, отсутствие отца (степень ожога сомнительная) и полное отсутствие друзей, а также обязательная череда подростковых огорчений, расстройств и обид, в нём присутствовало маленькое, но плотное и цельное ядро понимания, состоявшее в следующем: этот мир ему по силам. Он, Павел Тимохин, выше, шире и больше его. Он вполне может вместить в себя все его истины и не подавиться ими. Он силён и стоек.
Откуда в нём рождалось это умозаключение, мне не вполне понятно. Особенно принимая тот факт, что Тимохин выглядел как крайне тихий и неприметный субъект, который никогда не выпячивался и не стремился понравиться окружающим.
Ну да я и не должен этого понимать. Я лишь наблюдатель его жизни и некоторых мыслительных коллизий.
Сделаю предположение, что степень управления окружающей действительностью лишь возрастала в нём с возрастом, что приводило его к мысли-ощущению-побуждению о способности не подчиняться ей, действительности, а существовать параллельно, как бы на равных.
О подчинении мира собственной воли он тогда не помышлял.
Что касается его взглядов на этот вопрос сейчас, то однажды мы приблизимся к ним.
Ограничусь тремя этими пунктами. Остальные не столь существенны.

Законченная десятилетка подразумевала поступление в институт. Высшее образование и благородная кабинетная работа (так всё это виделось) представлялись для него одним из этапов к ослаблению уз жизни. Ему казалось, что рабочий человек гораздо более несвободен в своих поступках и жизненных суждениях, чем человек интеллигентной профессии.
Но буквально в десятом классе он резко изменил отношение к этому вопросу и вместо вуза поступил в расположенное неподалёку от дома профессионально-техническое училище на специальность «повар».
Помнится, в моём детском сознании тоже присутствовала этакая элегантная иллюзия о собственном бестревожном будущем. Она была внедрена в меня матерью.
Ей, выходцу из деревни и бухгалтеру по профессии, почему-то крайне привлекательной виделась юриспруденция. И она отчаянно внушала мне этот вариант развития событий: ты будешь юристом.
Да-да, юристом! Ну а кем тебе ещё быть, если не юристом, правильно? Юрисконсультом на заводе. Хорошая работа, высокая зарплата. Уважение и почёт.
Она не знала ни одного заводского юрисконсульта, да и просто юриста в любой формации, понятия не имела о его обязанностях и заработной плате, но отчего-то родила в себе эту иллюзию и всеми силами проецировала на меня.
Я так и отвечал на все вопросы о том, кем я хочу стать:
- Юристом! Разумеется, юристом!
Тогда, на приличном отдалении от реального воплощения эта профессия действительно виделась мне спокойной и гармоничной. Но по мере взросления идиллическая картинка меркла.
А однажды и вовсе сморщилась.
- Юристом? – переспросил меня кто-то из одноклассников. – Мусором что ли?
- Ну почему мусором? – непроизвольно сжавшись от вторжения в мой светлый Эдем этой чужеродной бандитско-ментовской реальности, горячо возражал я. – Юрисконсультом на заводе. С документами работать, договора отслеживать.
- Ну, это если возьмут, – хмыкнул одноклассник. – А вообще юристы в ментовке оседают. Или в прокуратуре.
Примерно так жестокими и приземлёнными людьми разбиваются хрупкие мечты фантазёров. Но тот одноклассник молодец, я благодарен ему за урок.
Надо принимать явления во всеобъемлющей полноте – это избавляет от пустот и недопонимания. Недаром говорят: дьявол в деталях. Если упустишь даже незначительную – она тебя накроет.
Он был чертовски прав, этот простой, но мудрый одноклассник, имя которого я не помню. Юриспруденция – вшивое направление жизни, чтобы там ни врали голливудские кинофильмы, где все юристы богаты и надуты. Для него нужна определённая тупость, крайне сдержанная эмоциональность, а лучше и вовсе её отсутствие, и полное смирение с предложенной повесткой жизни.
Да и заводской юрисконсульт – крайне нервная и геморройная профессия. Особенно по нынешним временам.
Я категорически не подходил для этой профессии. Она категорически не подходила мне. Господи, благодарю тебя, что избавился от этого насильственного внедрения ещё до окончания школы и не сломал себе жизнь поступлением на юрфак!
Как бы между делом замечу, что далеко не все мои фантазии были разбиты жестокими и приземлёнными людьми. От самой главной и самой дикой – стать писателем – я не отказался. Хотя в плане реализации и практического воплощения она несоизмеримо труднее, чем превращение в промышленного юрисконсульта.
Со стороны матери в адрес Паши почти никаких внедрений не отмечалось. Даже стоит сказать более определённо: совсем никаких. Она тихо и безропотно тянула свою лямку и, похоже, просто не в состоянии была предложить сыну ни одного варианта будущей жизни.
А вот бабушка с дедушкой, родители матери, которые продолжали играть для Павла достаточно заметную роль, варианты предлагали.
Баба Варя, которая была в этом вопросе более активной, да и более разумной, надо заметить, рисовала ему образ высшего технического образования. Её идеалы тоже были связаны с заводскими гудками и сварочными всполохами, но в более практической плоскости – ей хотелось, чтобы внук стал инженером.
Политехнический институт в Пирогове присутствовал – кстати, это был единственный городской вуз – так что вариант с получением профессии инженера-строителя выглядел очень даже вероятным.
Тем более что бабка с дедкой сами были строителями.
Деду Толе, однако, виделся чуть более экзотический вариант: мастер по ремонту телевизионной аппаратуры. За этим, как и в большинстве случаев нашей жизни, стояло нечто личное.
Всякий раз, вызывая на дом телевизионного мастера для починки своего «Горизонта», он клял себя за то, что никто не подсказал ему в юности о существовании подобной профессии.
Вот он какой чистенький этот телемастер, спокойненький. Пришёл, снял с телевизора заднюю крышку, поработал паяльником – и до свидания. Сейчас зайдёт в пивную, выпьет кружечку перед следующим визитом. А я и в дождь и в снег под чистым небом всю жизнь кирпичи клал. Сколько болезней себе заработал! Спина не разгибается!
Да, профессия телемастера виделась дедушке Толе идеалом.
Новость о поступлении в ПТУ на повара мать восприняла без эмоций, а дедушка с бабушкой, после некоторого первичного удивления, очень даже положительно.
- Ну а что, хорошая профессия! – решили она. – Всегда сыт будет. Э-э, а соображалка-то работает у Пашки!.. Не, нормальная профессия, нормальная…
Павел вполне прилежно отходил в училище год и получил удостоверение повара.

Неожиданным образом этот вроде бы случайный рывок в иную плоскость жизни принёс ему некоторые дивиденды. В сентябре девяностого его забрали в армию, Тимохин даже на работу устроиться не успел. Или просто не стал из разумных рассуждений – не суть важно. Как бы то ни было, человек со специальностью повара советской армии оказался нужен.
Служил Павел на Дальнем Востоке в войсках связи. Поваром. Место службы – приемлемое, род войск – тоже. Другое дело, что время для службы оказалось самым что ни на есть негодным. Уходил он служить в советскую армию, увольнялся в запас – уже из российской.
Перестроечная реальность сотворила из армии ад на земле: такой она представлялась в фильмах и газетных публикациях, примерно такой и была на самом деле.
Явление жизни и наше представление о нём – они теснейшим образом взаимосвязаны. Если вам внушают, что в армии вас ждут кошмары и истязания, именно это вы там и встретите. Потому что хоть сон разума, хоть его бодрствование порождает химер. Миллионы напуганных пареньков погружаются в армейскую реальность и творят из неё именно те образы, которые им были внушены.
Унижения, избиения – через все эти красоты пришлось пройти и Паше. Впрочем, чуть в меньшей степени, чем рядовому солдату тогдашних лет. Постоянная занятость на кухне в значительной степени избавляла от общения с себе подобными. Сейчас, спустя четверть века, он понимает, что пара выбитых зубов и пара сломанных рёбер – далеко не самая страшная плата за два отданных государству года.
На службе он держался обособленно, одиночкой – что, в общем-то, не самый лучший вариант. Одиночек и в повседневной жизни не любят, а в шакальей стае, по образу которой устроен армейский быт, не любят вдвойне. Однако были в том и свои плюсы: например, на втором году службы, когда большинство его сослуживцев из терпил превратились в зверьё, он этого соблазна избежал и не запятнал собственные воспоминания картинами ответных унижений.
На самом деле они, эти ответные выпады насилия, не приносят ни успокоения, ни самоутверждения, они лишь погружают тебя в животный цикл и явственно доказывают, каким говном ты являешься. Каким говном является всё человечество.
Сослуживцы над Пашей посмеивались, он считался среди них слабаком за неспособность подчинить себе кого-либо, но в то время Тимохин решал уже куда более серьёзные задачи своих взаимоотношений с реальностью, чем вся эта подростковая и диковатая бредятина о мужественности.
Служба в армии дала ему прекрасную пищу для размышлений о природе жестокости и методах противостояния ей. Пожалуй, это были лишь пассивные рассуждения и почти столь же пассивное выстраивание линии обороны.
Но осознание явления и источников, из которых оно проистекает, – уже немалое достижение. Большинство человекозверей проживают всю жизнь в беспрекословном подчинении условиям реальности и царящим в ней нравам, беспрекословно принимает их и, более того, выводит из этого подчинения некую жизнеутверждающую философию.
Павел далеко не всегда мог внятно и чётко отреагировать на предлагаемые ему обстоятельства, но он никогда не принимал их как неизбежную данность. Протест – пусть робкий, пусть не вполне осознаваемый им самим – жил в нём постоянно.
Да, пожалуй, это дорога к душевному неспокойствию, но жизнь сама по себе крайне неспокойная вещь: она всё равно выдавит из тебя все соки и всё самоуспокоение, вопрос лишь во времени. Так что лучше ей хоть в чём-то сопротивляться, чем принимать полностью и безоговорочно.
Все явления жизни взаимосвязаны – эту истину Павел уяснил ещё в раннем детстве. Если тебя бьют в туалете ногами два пьяных сержанта, значит за этим стоит долгая – наверняка, вековая – дорога из сонма взаимоотношений, явных и неявных ритуалов, проникновений и внедрений поведенческих инстинктов, стандартов сознания. Этот эпизод рассказывает о человеке гораздо больше, чем все учебники по истории и психологии.
Он даже не вполне удивлялся жестокости как таковой – в конце концов, человек лишь часть животного мира и обязан быть агрессивным ради выживания – но для чего его учат жестокости в такой обильной и концентрированной форме? Вот вопрос, который не давал ему покоя.
Да, я вполне могу стать таким же, рассуждал он, клыкастым и яростным, мне это по силам, я чувствую в глубинах личности осязаемое пространство для принятия подобной поведенческой матрицы. Но при этом я понимаю, что в повседневной жизни она не принесёт мне никакой пользы. В обыкновенной стабильной реальности агрессивность и жестокость смогут привести лишь в тюрьму. Они воспринимаются обществом как угроза, как бунт, как выпадение из нормы. Почему же их столь настойчиво внедряют здесь?
Ответа действительность не давала. Но подтверждение своих сомнений Тимохин находил постоянно, уже после того, как годы службы превратились в воспоминание.
Ни с кем из сослуживцев контактов он не поддерживал, ни на какие совместные встречи не выезжал, но новости то об одном, то о другом вольно или невольно постоянно долетали до него.
Особенно много их стало в нулевые, когда Павел приобрёл компьютер и погрузился в интернет-реальность. В эпоху интернета новости не сдерживает ничто. Вот один сел в тюрьму. Другого убили. Третий повесился. Четвёртый разбился на машине. И все – самые прыткие, самые агрессивные. Принимавшие правила жизни сполна, во всех гулких ответвлениях и жестоких проявлениях.
Лишь тихонькие да неприметные тянут лямку до самой глубокой старости.
Павел уверен, что может протянуть лет до восьмидесяти, а то и до девяноста. Он научился укрываться от реальности, она почти не задевает его. Он сможет.
Вот только перед ним стоят большие задачи, которые он обязан решить за годы материального существования. Решить, не затягивая. И решение может подразумевать в том числе отказ от физического воплощения.
К чему оно, если больше не останется вопросов?

На месте моих личных комментариев к армейской действительности я вынужден оставить небольшую, но всё же звучную лакуну. В армии я не служил.
Весной 1993 года, в восемнадцатилетнем возрасте, после прохождения суровой медицинской комиссии я получил на руки военный билет, в котором чёрным по белому сказано, что такой-то такойтович снят с воинского учёта и не подлежит призыву ни при мирной жизни, ни даже в случае войны.
Вот такое сильное впечатление на призывную комиссию произвело моё полуслепое зрение.
С тех пор я не раз задавался вопросом: смогу ли я претендовать со своим недоразвитым зрением на получение инвалидности?
Согласитесь, стабильный ежемесячный доход для такого жеманного неврастеника как я, у которого всегда имелись большие проблемы с трудоустройством и социализацией как таковой – это, в какой-то мере, выход из положения.
Однако я ни разу не делал никаких практических шагов к приобретению этой самой инвалидности. Что-то подсказывает мне, что статус инвалида не решит мои проблемы, а лишь усугубит их. Он скорее отрежет от целой кучи жизненных дорожек и, вполне вероятно, принесёт сонмы необязательных и тяжёлых психологических переживаний.
Особых комплексов по поводу отсутствия в моей биографии армейской службы и недополученной в связи с этим мужественности я вроде бы не испытывал. По крайней мере, не фиксировал их за собой. Да, в полицию и пожарные уже не возьмут, но не больно-то и хочется. Ну а образ какого-то там братства, армейского или любого иного, вызывает у меня лишь отторжение.

По возвращении на гражданку Тимохин с профессией повара не расстался и поступил на работу в одну из столовых, где вполне прилежно отработал года полтора. Столовая принадлежала городскому автотранспортному предприятию.
На работе к нему в целом относились нормально, да и справлялся он с обязанностями вполне сносно, но, в конце концов, ему пришлось уйти. Его сломали бабы.
Повар – в значительной степени женская профессия. Кроме него самого в патэпэшной столовой мужчины не значились. И хотя в общении с ними Паша нисколько не нуждался, но женский коллектив – формация специфическая, в ней выжить нелегко.
Павел был молчуном и человеком малоэмоциональным (что и позволило ему продержаться целых полтора года), но бабские неврозы вкупе с общей совершенно тяжкой бессмысленностью рабочего процесса всё же вынудили его задуматься о смене обстановки.
В своё время я примерно так же обломался о женский коллектив в школе.
Сказать по правде, я не собирался идти в учителя по окончании педагогического института, прекрасно, отчётливо, всеобъемлюще понимая, что это совершенно не моё и что мне там не выжить.
Но нижнекамская реальность не предоставляла ничего взамен, год я просидел дома в тщетных и наивных попытках устроиться переводчиком, мать пилила и обрабатывала моё всё ещё неокрепшее сознание, никак не помогая в трудоустройстве практически, но в бесчисленных количествах рождая причудливые иллюзии о моём трудовом будущем. И, в конце концов, я сдался, решив попробовать смирение как вероятный жизненный вариант.
Мол, мир мудрее, а жизнь выведет на верную дорожку. Раз у меня есть диплом учителя, то к чему уклоняться от судьбы?
Ага, чёрта с два! Выведет тебя этот грёбаный мир, держи карман шире!
Выведет в смирившееся, но отнюдь не тихое, а даже очень нервное подразделение человеческой расы, которое работает за копейки и делает ближнему своему больно, потому что само получает кучу болезненных уколов со всех сторон.
Все выпускники педагогических вузов так или иначе опасаются детей. Этих жестоких и неразумных варваров. Но гораздо более удручающее впечатление на меня произвели коллеги. Все эти училки-неврастенички, ограниченные и туповатые стервы, готовые затеять скандал по любому поводу. Или, по меньшей мере, по любому поводу готовые залезть тебе в душу с нравоучениями, пояснениями и лживыми жалостями.
Ну и зарплата, конечно. Стыдно работать за те деньги, что платило мне в школе государство. Поверьте мне, в конце девяностых, а именно на этот период приходится моё практическое погружение в школьные реалии, зарплата для новичка без стажа была там поистине смехотворной.
Я продержался в благородной педагогике всего два месяца и никогда не жалел о том, что сбежал из неё. Да, впоследствии в жизни было полно говна, но в школе на мою долю его пришлось бы ничуть не меньше.

Я непроизвольно чувствую, что несколько отклонился от темы этой главы, погрузившись в перипетии трудовых реалий своего героя и свои собственные. Всё-таки эта часть романа посвящена семье и всем аспектам, связанным с ней.
Поэтому, без особого сожаления сворачиваю подробное описание трудового пути Павла Тимохина. Тем более что большого интереса он не представляет.
Замечу лишь, что он сменил ещё семь или восемь мест работы, в числе которых значились такие распространённые среди неквалифицированного населения и поистине вдохновенные профессии как разнорабочий, сторож и агент по продажам.

Жениться Павел так и не сподобился. Как я уже упоминал, он до сих пор девственник.
Кто-то из вас смеётся? Зря. Девственность – самое естественное состояние для десятков миллионов человеческих особей.
Значительная часть населения Земли не в состоянии заниматься сексом из-за врождённых или приобретённых увечий и болезней.
Потом всё-таки ещё сильны традиционные ценности, когда вступление в половую связь без брака осуждается обществом или как минимум воспринимается настороженно. Многие женщины в самых разнообразных странах, не сумев найти вторую половину, так и проживают всю жизнь, ни разу не попробовав плотской любви. И вовсе не склонны стесняться этого факта.
Среди мужчин тоже немало особей, которые так и не вкусили женских прелестей. Комплексы это, психологические сдвиги или жизненные убеждения – не суть важно. Они есть – и это факт.
Так что не печальтесь, милые юноши, если вы не оприходовали ни одной девки. Вы не одни такие в этом мире!
Ну а уж девушкам и вовсе не стоит горевать о нерастраченной девственности. Она вам к лицу и свидетельствует о высоких нравственных устоях!
С ходу могу вспомнить пару произведений искусства, где фигурируют девственники.
Ну, например, фильм Ларса фон Триера «Нимфоманка». Роль пожилого девственника исполнил там Стеллан Скарсгард. Он впускает в дом героиню Шарлотты Генсбур, которая ещё та давалка, терпеливо выслушивает на протяжении двух серий её порнографические исповеди, а в финале кинокартины, раз уж гостья такая доступная, решает посягнуть на её тело. Не умирать же девственником!
Но неожиданно давалка оказывает сопротивление и вроде как убивает старого онаниста из пистолета. Вроде как – потому что не вполне понятно, чем там всё заканчивается.
Старуха-девственница появляется в поэме Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в рай шла». Поэма вкусная, угарная и возвышенно-пошлая. Этого сочетания, надо заметить, мало кому удавалось добиться, особенно в советской литературе.
Умирает старуха. К ней вызывают разбитного попика. Старуха признаётся, что ещё ни разу и ни с кем. Попик утешает старушку и обещает ей моментальное попадание в рай.
Однако на том свете случается загвоздка: очередь в рай переполнена праведниками. Старушонке удаётся прорваться за стены Эдема лишь с помощью обозного кашевара Петрухи, убиенного вместе со всей 14-й дивизией но полях Первой Мировой.
«Ну, неча пущать понапрасну слезу, полезай на передок, я тебя в рай провезу! – утешил кашевар несчастную старуху. – Сойдёшь за полковую потаскуху!»
Смешно. Не, на самом деле смешно.
Отсутствие стремления к женщинам было для Павла самым естественным проявлением его личности. Секс и всё, что скрывается за ним, стали понятны ему ещё в юные годы. Особого возбуждения и даже интереса этот физиологический аспект человеческой жизни в нём не вызывал.
Пожалуй, если разбирать личность Тимохина в психиатрическом аспекте, этот пункт можно истолковать как ещё одно доказательства его шизоидной сущности, но мы уже договорились не реагировать на эти дешёвые и ничего не объясняющие медицинские термины.
Как водится, он прошёл в детстве через все стадии интереса к запретному: фотографии голых женщин, порнофильмы, анекдоты и скабрёзные сальности в разговорах одноклассников. Всё это он уяснил, впитал, сделал определённые отметки на полях восприятия действительности – и двинулся дальше, не посчитав этот аспект заслуживающим большого и пристального внимания.
Человек как таковой настораживал его, а женщина – в особенности. Иная физиология, несколько иной образ мыслей – от этих существ стоило держаться подальше. Быть стойким и не унижать себя стремлением пощупать их тленную плоть, которая состоит из тех же самых веществ, что и твоё тело.
Однако даже в его выдающейся и праведной жизни имелся эпизод, когда к браку он оказался чрезвычайно близок.
Звали его возможную подругу жизни Светланой. Он познакомился с ней в тот период, когда работал агентом по продажам в местной телефонной компании.
В советские годы это было обыкновенное районное управление электрической связи. В постсоветские организацию приватизировали и сделали филиалом какой-то не то федеральной, не то региональной компании. Помимо традиционной телефонии она стала предлагать услуги сотовой связи и кабельного телевидения. Именно продвижением этих направлений призваны заниматься агенты по продажам.
Работа была тупой и нервной, как практически всё, что имеется ныне на трудовых рынках победившего капитализма. Надо было обзванивать горожан и впаривать им сомнительные услуги своей организации. Расписывать сотовую связь и многообразие кабельных каналов. И получать в ответ людское раздражение.
Существует психопатологическая точка зрения, что подсознательно мужчины выбирают в жёны копии своих матерей. А женщины, в свою очередь, – копии своих отцов. И совершенно не важно, нравятся тебе твоя мать или отец, ты можешь и вовсе их ненавидеть, но всё равно будешь искать их образы и подобия.
Такова человеческая участь. Такова программа, записанная на подкорке сознания. Человек в течение жизни не вырабатывает ничего оригинального, он только копирует установки и стандарты окружающей действительности.
Я с этой теорией целиком и полностью согласен. Потому что вижу её отражение в собственной жизни.
На первый взгляд, моя жена – категорический антипод моей матери… Но если приглядеться попристальнее и разобраться в деталях, то окажется, что между ними изрядное количество совпадений. Я вполне верю в предположение, что положительно отреагировал на мою будущую супругу именно из-за того, что обнаружил в ней нечто, что было присуще матери.
Даже не могу облечь в словах что именно это было, но какие-то нити и струны, какой-то душевный настрой определённо совпадали.
Примерно так воспринял Светлану и Павел. Среди агентов телефонной компании она была самым неприметным и самым безропотным сотрудником. Тихо плыла по жизни, не имея в ней никаких целей, да и самого понимания её не имея.
В советские времена такие тихони устраивались бухгалтерами, делопроизводителями или секретарями в многочисленные конторы и спокойно дорабатывали до пенсии без особых душевных терзаний и необходимости делать неприятные жизненные выборы.
Победивший капитализм резко сократил уровень спокойствия у таких особ. Нет, розовых идиотов остаётся предостаточно, но все они как бы блатные. А человеку без связей устроиться на приличную работу с хорошей зарплатой крайне тяжело. Приходиться торкаться во всякие там телефонные компании на нелепые должности, где выплачивают крохотный минимум в качестве оклада, а остальное – проценты с продаж.
Весьма хреновеньких, надо заметить, потому что и возможности у компании объективно ограниченные, и цены завышенные, да и сама должность вызывающе-раздражающая по своей сути. Кто хочет – он и так подключит кабельное телевидение. А того, кто не хочет, уговаривай, не уговаривай – не заставишь.
В этом месте хочется сделать восклицание, которое категорически не согласуется с моими политическими и жизненными убеждениями.
Спасибо тебе, ****ый капитализм, за то, что ты учишь дураков! И насрать, что среди этих дураков оказался я сам.
Светлана была не просто копией пашиной мамы. Она была её олицетворением на новом уровне развития. В новом поколении и с новым функционалом. Но, по сути – носитель тех же самых жизненных ценностей.
А каковы они? Да в том-то и дело, что их нет. Безропотное подчинение реалиям жизни, полное их приятие и тихое скольжение к могильной яме.
Павел мог взять её без всякого сопротивления. И физически, и морально. Просто позвать за собой – и бедная Светочка, которая уже отчаялась в свои тридцать три найти мужа, без малейших раздумий отправилась бы за ним.
Подавляющее большинство семей создаются именно таким образом – случайно. Любовь, похожая на сон, испепеляющие страсти, невозможность существования без любимого человека – это всё бабкины сказки.
Их поддерживают в живом состоянии по двум причинам. Первая – биологическая: необходимость продолжения человеческого рода. Вторая – коммерческая: кино, литература и песенные тексты густо замешаны на мотивах любви, которая считается человекообезьянами проявлением чего-то высшего в их ничтожной реальности. Образ любви способствует успешным продажам.
Всё иллюзия, всё тлен. Есть только биология и социология. Есть необходимость создания себе подобных и борьба за лучшее место с лучшим куском хлеба.
Павел прекрасно чувствовал биологию с социологией, он в абсолютно полной мере представлял всё пространство физиологических инстинктов и психологических побуждений, на которых замешаны стремление к ближнему. Ему заранее были видны все тупики и сбои, которые могут случиться на этом пути.
Он никогда не искал в окружающих ласки и понимания.
Он не то что не верил в них, он просто знал, что никто не сможет наделить его несуществующим.
Однако…
Несколько раз они целовались. Павел трогал её за грудь и попу. Вступление в брак стало бы естественным продолжением этих скомканных и невнятных отношений.
В этом месте стоит заметить, что тогда, в тридцать с небольшим, он вовсе не был железным человеком, в которого почти превратился в сорок пять. Его одолевали варианты и сомнения. Ему хотелось попробовать на вкус разнообразие, чтобы определить его природу собственной кожей, собственным сердцем.
Где-то в глубине души он ещё сомневался в своём жизненном выборе, в своей индивидуальной философии, своих методах обороны. Его крайне смущал один момент.
Если я пришёл в этот мир, думалось ему порой, если этот мир создан для меня – значит, в нём должно быть что-то разумное, что-то удобное, что-то нужное.
Быть может, я просто не разобрался в нём?
Быть может, я просто не нашёл искомое?
Как человек думающий и в высшей степени разумный он понимал, что человек, существо биологическое, живёт материальными проявлениями. Живёт физиологией. Значит и он, исследователь и мыслитель, обязан физиологию вкусить. Погрузиться в неё. Прочувствовать и осознать.
Иначе грош ему, теоретику, цена.
Да и есть ли резон столь явно и броско противопоставлять себя обществу? Столь отчётливо выделяться неприкаянностью и тем же безбрачием? Столь категорически отпадать от него?
Общество давит, подчиняет и обрабатывает. Общество выплавляет из заготовки удобную для себя деталь. Общество даже милосердно в этом тоталитарном стремлении: быть похожим на всех – значит, легче прожить жизнь. Значит, меньше тревог, волнений и сбоев.
Оно старается помочь, неразумный ты отщепенец!
Незримое, молчаливое, но постоянное давление осуществляла на него мать. Павел поражался порой – как это у неё получается. Молчать, не смотреть в глаза, вовсе казаться невидимой – и при этом обрабатывать, при этом выражать свои пожелания и стремления.
Он отчётливо чувствовал, что мать хочет его женить. И вовсе не оттого, что она такая грамотная и понимающая, что желает ему добра. Просто так нужно. Так делают все.
А то останавливают, бывало, у подъезда соседки и спрашивают: «Ну как там твой Паша? Не женился ещё? Нет? А он не больной, случаем? А то странный какой-то, взгляд дикий».
И матери плохо. Матери тяжко. Она и слова не скажет, да и на сына не взглянет – а всё равно сумеет передать ему послание, в котором расписано всё от и до: что от него требуется, как вести себя и к чему стремиться.
Послание ложное, нелепое, он отрицает его и не может согласиться с ним ни в одном пункте, но вынужден как-то переваривать и непроизвольно реагировать на него.
Стать обыкновенным. Жениться. Обзавестись детьми. Что в этом плохого?
Вот я, пишущий эти строки, ступил на эту тропу и как бы даже вполне доволен. Стало теплее, сытнее, уютнее. Гнёт мыслей не разрывает на части. Неврозы утихли. Миссия понятнее. Жизнь спокойнее.
И он, Павел Тимохин, вовсе не подозревая о моём существовании, тоже не мог не рассматривать подобный вариант как своеобразный выход из тупиков мысли, в которые постоянно загонял сам себя. Выход из тупиков существования, которое требует стать чем-то большим, чем он является.
Женитьба выглядела самым идеальным способом погрузиться в человеческое, унять молчаливые запросы матери и попробовать стать обыкновенным.
Но в какой-то момент он ударил по тормозам. И не просто оборвал эту глупую интрижку с девушкой, к которой не ощущал никакой симпатии, но и в очередной раз уволился с работы.
Секса не случилось.

Сам я лишился девственности довольно поздно – в двадцать один. Но при таких вкусных обстоятельствах и в такой романтической локации, что ради этого стоило потерпеть.
Произошло это в июне 1996 года в Крыму, где я работал вожатым в пионерском лагере «Кастель», что расположен под Алуштой.
«Кастель», как меня заверили, второй по величине пионерский лагерь Крыма после «Артека». Я был студентом Елабужского педагогического института и в южный пионерлагерь попал через друга-крымчанина, который вместе со мной учился на одном курсе факультета иностранных языков.
После третьего года обучения полагалось пройти практику в пионерском лагере и, конечно, вариант с Крымом выглядел чрезвычайно привлекательным. Особенно если учесть, что до того времени я ни разу не бывал на юге.
Крым тогда был украинским, и весь корпус вожатых состоял из студентов украинских педагогических вузов – Киевского и Нежинского. По крайней мере, моя память сохранила названия именно этих городов.
Помнится, украинские ребята искренне удивили меня своей активностью и горячей вовлеченностью в политические события. Аккурат в тот самый период, в июне 1996 года в России проходили приснопамятные выборы президента, в которых Зюганов имел реальнейший шанс обойти Ельцина. И вроде бы обошёл, как признаются сейчас некоторые высокопоставленные личности.
Так вот, я, россиянин, относился к тем выборам совершенно наплевательски, а украинцы – они горели, переживали, жили ими. Соберутся в кружок – и обсуждают. Постепенно переходя на собственные дела и вставляя при этом какие-то совершенно незнакомые мне факты из украинской действительности: отставки министров, бегство премьера, политические программы партий.
Стою рядом с ними – и чувствую себя неуютно. Блин, думаю, вы в Крыму, рядом море и доступные девушки – а вы про Ельцина с Зюгановым!
Ничуть не удивился, когда впоследствии начались все эти украинские майданы. Тот заряд активности, что бурлил в украинских студентах в девяностые, не мог просто так раствориться в мировом эфире.
Тот едва ли не первый выезд в мир для меня, нижегородского крестьянина и татарского пленника, прошёл по внутренним ощущениям несколько нервно, но в целом в высшей степени позитивно.
Я оказался излишне замкнут и диковат, но держался бодрячком. На самом деле я до известной степени всегда был открыт миру, ибо от природы любопытен и наивен. Я открыт ему даже сейчас, вот только мир отчего-то никак не желает предоставлять мне шансов для взаимного удовлетворения.
Где-то на исходе первой недели лагерной смены гарные украинские дивчины взяли меня в оборот. Видимо, застенчивый и не безобразный паренёк имел на этом рынке товаров и услуг определённую ценность. Признаться, я даже особых усилий не прилагал к тому, чтобы подцепить девчонку, они как-то сами по себе стали возникать на пути.
Конечно, причина такой благосклонности вовсе не в моей внешней и внутренней привлекательности, которые в принципе отсутствуют, как сто двадцатый элемент в таблице Менделеева (надеюсь, его ещё не откроют до того, как будет опубликован этот роман). Просто сама атмосфера крымского лета располагает к сексуальной раскрепощённости. Особенно студентов.
Девушки возникали, поцелуи и объятия множились, но до самого главного дело как-то не доходило.
Одна из вожатых, с которой я встречался вечеров пять, с удовольствием помогала мне расслабиться, теребя пипиську и даже пару раз сделала торопливые минеты, но по-настоящему вступать в связь почему-то отказывалась, ссылаясь то на эти самые дни, то ещё на что-то.
Впрочем, была она страшновата на лицо и грубовата на повадки, так что я искренне рад, что не она стала моей первой женщиной.
А потом на меня обратила взор девушка Таня из Нежина. Именно она взяла меня, а не я её, не буду себя обманывать.
Да, шумевшее в голове вино сделало из меня Дон Жуана, я порой умею перевоплощаться из задрота в сексуального героя, но настоящая инициатива, точнее благосклонность, принадлежала именно ей.
Она была великолепна. Просто великолепна. Черноволосая красавица с короткой эффектной стрижкой и роскошным телом, изгибы которого даже под одеждой сводили с ума.
Она могла с лёгкостью взять любого самца-мачо, которых среди вожатых-студентов было предостаточно, но почему-то остановилась на мне. Впрочем, я не исключаю, что самцы-мачо имелись в её послужном списке той лагерной смены и до меня, и после.
Мы провели вместе лишь два вечера. В первый, на пляже, у самой кромки моря она сделала мне глубочайший и огненный минет, проглотив все выделения моего организма.
Я, провинциальный лох, конечно же, ошалел от такого обхождения и вознёс мою девушку, по крайней мере, мысленно, на заоблачные, почти недостижимые высоты.
Во второй вечер мы совершили довольно дальнюю ночную прогулку к посёлку Утёс, где, взобравшись на мыс Плака (это такая возвышающаяся над морем скала, местная достопримечательность), предались любви. У меня имелся презерватив, и Таня оказалась не против естественного совокупления.
У меня мало что получилось в ту ночь, член-предатель упорно отказывался стоять (я до сих пор так и не научился заниматься любовью в презервативе), но на какое-то время я всё-таки сумел просунуть его в заветное отверстие и совершить несколько лихорадочных толчков.
Божественная Таня всё поняла и, стянув презерватив с опадающего члена, продолжила любовный акт ртом, завершив его, как и в предыдущую ночь, проглотом.
На мыс Плака может подняться любой желающий, но непосредственно в минуты нашего соития ни одна живая душа, да и мёртвая тоже наше вдохновенное наслаждение не побеспокоила.
В моём описании всё выглядит пошловато и у кого-то может сложиться впечатление, что моя первая девушка оказалась какой-то матёрой шлюхой-профессионалкой. Но это не так. Была она совершенно обычной. Быть может, чуть более раскрепощённой, чем стандартная представительница женского пола.
Фамилию её я не помню. Скорее всего, я даже не интересовался её фамилией. Знаю лишь, что она училась на факультете иностранных языков Нежинского педагогического института.
Чудная Таня из города Нежин, ты навсегда осталась во мне как одно из самых ярких и светлых впечатлений жизни! Спасибо тебе за встречу и твою ко мне благосклонность.
Что с тобой сейчас, чем ты занимаешься, сколько у тебя детей?
На самом деле я не хочу знать ответы на эти вопросы, я задаю их просто так – для динамичности и эмоциональной насыщенности повествования.
Южный берег Крыма, тёплая ночь, плеск моря о скалы, звёздное небо над головой… Ваш первый раз был таким же?
Я показал себя неважным любовником, но всё же смог занести это событие в личную копилку впечатлений как настоящий половой акт и потерю ненавистной девственности.
Возвращаясь под утро в лагерный корпус, где меня ждала койка, я пытался проанализировать собственное состояние и почувствовать те изменения, что произошли со мной после смены статуса. То ли к сожалению, то ли к радости, никаких особых эмоций я не испытывал. Пожалуй, лишь позже я стал наполнять то событие будоражащей возвышенностью и неуместной романтикой.
Отбывая из лагеря через пару дней, я не смог попрощаться с Таней. Или не захотел – точно не определю. Собственно говоря, никаких обязательств перед ней я не испытывал. Даже намёка на продолжение отношений после Крыма наши мимолётные встречи не содержали. Всё происходило по ветреному и обоюдному согласию на дружеский секс.
Пожалуй, такая приятная ветреность возможна только в молодости. Сейчас, когда мне уже за сорок, я на неё не рассчитываю. Да, собственно говоря, и не стремлюсь к ней. Какие там к чёртовой матери приятности и ветрености! Детей надо кормить на что-то.
С тех пор и вплоть до вступления в брак мои сексуальные связи носили крайне редкий и нерегулярный характер. Я избегу описания прочих своих актов, они совершенно не интересны. Упомяну лишь о том, что расстояние между ними достигало порой нескольких лет.
Чего я нисколько не стесняюсь, да и сожалений об этом высказывать не собираюсь. Я никогда не стремился к сексу ради секса. Ну, почти никогда.
Я воспринимал его всегда крайне серьёзно – как мистический, вселенский акт смешения кровей, личностей и судеб. Как выход в запредельность. Как соприкосновения с рычагами реальности, от которых шестерёнки этого мира начинают вращаться иначе.
Ровно так относится к сексуальному соитию и мой Адам Протопласт. Хотя что там ровно – он относится к нему гораздо, просто несоизмеримо серьёзнее. Ибо считает, что подобный обмен энергиями с кем бы то ни было может навсегда уничтожить в нём природный дар распознавания и подчинения окружающих.
Избегу описания прочих актов ещё и потому, что текст этот может прочесть моя жена, и крепости наших семейных стен это явно не поспособствует. Я и без того разболтал слишком много, за что, вероятно, ещё поплачусь в той или иной форме.
Могу сказать обожаемой супруге лишь одно: дорогая, горячо и нежно любимая Оля! Всё это случилось до тебя, когда ещё ни один образ твоей сущности не проявился предо мной в этом мире.
Ну а после того, как я надел на палец преподнесённое тобой кольцо и поставил подпись под документом, скрепляющим наш союз, ни одна женщина этого мира не была осквернена прикосновением моих чресл. Ты – моя жизнь, моя судьба и моё откровение! Никто больше не нужен мне в этом паскудном мире.

Как бы между прочим замечу, что по иронии судьбы я учился со своей женой в одной школе. У неё был номер 10, она располагалась в нижнекамском микрорайоне, который в народе носил название Китай. Учился на класс выше, и наверняка мы с ней неоднократно сталкивались в школьных коридорах.
А вот познакомились и сошлись лишь тогда, когда нам перевалило за тридцать.
При желании из этого небольшого казуса тоже можно выжать романтическую начинку.
Это уточнение я привожу не просто так, а с глубокой целью продемонстрировать социологическую подоплёку всех событий нашей жизни, которая на самом деле детерминирована до такой степени, что рассуждать о случайностях и каких-то чудесах в ней совершенно не приходится.
Вот взять нас с супругой. Жили в одном микрорайоне, учились в одной школе. То есть формировались в абсолютно одинаковой среде со всеми её внутренними колыханиями, нелепостями и коллективным бессознательным.
Оба русские. О своей цыганской примеси мне рассуждать не с руки – я принадлежу к этой сомнительной нации лишь на одну шестнадцатую. Пра-пра-бабка, нижегородская крестьянка, якобы родила от какого-то проезжего цыгана по залёту, что добавило чернявости моим предкам по материнской линии, ну и мне отчасти. А ещё – босяцкой неприкаянности и лютого презрения к любым проявлениям истеблишмента.
Оба русские – значит, в принципе, обладаем схожим инструментарием сознания.
Русские в окружении агрессивной национальной среды – это тоже наложило схожий отпечаток на отношение к действительности.
Разница в возрасте – чуть больше полутора лет, что явственно свидетельствует о том, что выросли мы в едином культурном слое. То есть слушали одни и те же песни, смотрели одни и те же фильмы, читали одни и те же книги.
Отсюда вывод: мы идеально подходим друг другу.
Подходим именно по социологическим параметрам, а всё остальное (любовь, привязанность, общие жизненные цели) нам помогут родить или выдумать окружающие нас культурные реалии, сама матрица человеческого сознания, которая на протяжении тысячелетий затачивалась под продолжение рода.
Вот отсюда и берётся пресловутая любовь. Социологическая совместимость плюс сформированные в сознании установки и устремления. А всё остальное – от лукавого.
Поэтому если семья, союз мужчины и женщины, вдруг по какой-то причине не складывается, то это происходит только по двум причинам: либо нет социологической совместимости, либо отсутствуют идентичные установки и устремления.
На первый взгляд может показаться, что различных установок у людей в принципе быть не может. И в основной, генеральной, вековой линии это действительно так: все стремятся к продолжению самих себя.
Но вот нюансы, оттенки, те самые детали, в которых гнездится дьявол, различаться могут кардинально. И с ходом времени – всё сильнее и больше.

Внедрение.
Вот одна из ключевых технологий, по которой существует и, так сказать, развивается человечество в своей мыслительной деятельности.
Как ни странно, в наиболее яркой, доступной и популярной форме она была презентована совсем недавно. А именно в 2010 году в голливудской кинокартине Inception (что и переводится как «Внедрение») талантливого режиссёра Кристофера Нолана.
На русский её зачем-то перевели как «Начало», что радикально уводит зрителя от сути раскрываемой в нём темы. И это при том, что сам термин внедрение в фильме употребляется многократно.
«Начало» для отечественного зрителя – это «Цыганочка» вокально-инструментального ансамбля «Поющие гитары» (она же в оригинале -  Mystery Man британской группы Shadows) на танцплощадке в одноимённом фильме Глеба Панфилова с Инной Чуриковой и Леонидом Куравлёвым. Американское «Начало» от Нолана вносит на фоне того, советского «Начала» только обильную путаницу в кладовые памяти.
Итак, внедрение.
Это когда ты приходишь в мир, где царит определённый набор ценностей, взглядов и установок, методик анализа и наблюдения за окружающей действительностью, и вдруг в процессе жизни в твою стройную картину мира раз за разом начинают подкидывать какие-то новые, порой противоречащие друг другу истины.
Да, старые тоже были сформированы в результате внедрений, но процесс их погружения в человеческое сознание был неторопливым, постепенным, он мог занимать несколько поколений, и люди, сами того не понимая, естественным образом принимали их и впускали в свой повседневный мыслительный и поведенческий обиход.
Но вдруг, в результате технического прогресса, политических катаклизмов или чего-то ещё, скорость внедрений многократно усиливается.
Ярчайший тому пример – трансформация человека советского в человека постсоветского.
С середины восьмидесятых (а на самом деле, ещё раньше) в сознание гражданина Советского Союза было вспрыснуто столько чужеродных внедрений, что он, бедняга, переродился в нечто совершенно противоположное к своему предыдущему социальному статусу. И, самое главное, к пониманию своей собственной роли в обществе и на Земле в целом.
Что такое рыночная экономика, если не агрессивное внедрение?
Любой честный экономист прекрасно знает, что никакого рынка в чистом виде нигде не существует. И не существовало никогда. И не будет никогда существовать.
Но эту иллюзию в наше сознание весьма успешно внедрили, и сейчас мы вынуждены жить с ней, даже не фантазируя о том, что возможны какие-то другие экономические механизмы организации общества.
Что такое выборность главы государства на четыре-пять-шесть лет, если не агрессивное внедрение?
Когда-то человечество не могло даже представить иной формы существования, кроме монархии, но эту установку в сознании успешно расшатали, и мы уже отмеряем функционирование государства именно как череду выборов.
А на хрена, собственно, нужно так часто менять самого главного?
Что такое, в конце концов, этот великий и ужасный интернет, если не агрессивное внедрение?
Причём внедрение не столько техническое, сколько именно в сферу сознания, в образ мыслей, в чувственно-побудительную моторику. Сейчас уже трудно представить, что когда-то мы обходились без него, а ведь обходились очень даже ловко и грамотно.
Любая секретарша в сельсовете при свете керосиновой лампы могла выписать вам необходимую справку, но сейчас – о, Боже! – если у неё вырубился интернет, то всё, жопа, трагедия, кирдык: она бессильна.
Любой инженер на пару с чертёжником могли рассчитать на логарифмической линейке и деревянных счётах, а затем оформить в предельно точном чертёжном отображении сложнейшие детали приборов и устройств, вплоть до тех, что относятся к космической отрасли.
Сейчас же – о, Боже! – если они не обладают сверхсложной и дорогостоящей компьютерной программой, они ромбик с окружностью не смогут рассчитать и начертить.
Любая статья о любой сфере жизни с небольшим усилием и некоторой тратой времени отыскивалась в ближайшей библиотеке.
Сейчас – о, Боже! – если не работает интернет и не открывается Википедия, ни один школьник не напишет реферат, ни один журналист не подготовит статью, ни один спичрайтер не сможет сотворить доклад для своего босса.
Более того, все эти и сотни других сомнительных внедрений сопровождаются Большим и Всеобъемлющим Внедрением о расширении нашей свободы, объёме наших знаний, о серьёзном понимании и проникновении в тайны вселенной.
Мы стали свободнее?
Да с какого хрена! С тоталитарностью якобы свободного интернета ничто не может сравниться в истории Земли.
Мы стали умнее?
Держи карман шире! Советский троечник – это золотой медалист современной российской реальности. Троечник дореволюционный – нынешний профессор и доктор наук.
Мы досконально объяснили вселенную?
Ну, кому-то кажется, что так оно и есть. Только не мне. Напротив, картина мира ныне предельно, до шизоидного помутнения запутана.
Да, она в принципе не может быть понятной в силу ограниченности человеческого сознания, но нагромождение теорией не способствует душевному спокойствию и осознанию вектора нашего движения.
Более подробно на технологии внедрения я остановлюсь в главе, посвящённой мировоззрениям и устройству вселенной, а теперь возвращаюсь к семейным узам, где, кстати, тоже можно перечислить целый сонм внедрений, заявивших о себе в последние десятилетия.
Однополые браки и супружеский договор – это только вершина айсберга. Помимо них, есть куча мелочей, которые оказывают постоянное влияние на семейное благополучие.
Классическая домостроевская картинка: родители подобрали за сына невесту. Женили его без любви, сволочи. И вдруг увидевшие друг друга лишь на свадьбе супруги вполне счастливо живут вместе до самой смерти и производят на свет дюжину здоровых детей.
Для целей человечества это – замечательно. Но для царящих в обществе установок – оказывается, вовсе нет.
Счастливая и прочная домостроевская картинка ныне безвозвратно расшатана многочисленными внедрениями и наносами.
Свобода.
Свобода личности, поступков и мыслей.
Всё ради неё, всё во имя её.
Человек – абсолютно несвободное в своей генетической программе существо, абсолютно угнетённое собственной формой и физиологией существо, абсолютно зависящее от бытующих в сознании установок существо – вдруг родило себе иллюзию о какой-то безответственной и безотчётной свободе.
И – видит Бог и слуга его, Сатана – это такая дешёвая, импотентская, коллективно рождённая гламурная свобода, суть которой заключается исключительно в бегстве от ответственности. В пользовании, когда это удобно и выгодно, кнопочкой вкл/выкл.
Их много ныне, бегущих от ответственности человекотараканов. Бегущих в стороны воображаемых щелей и тихих заводей. Бегущих в силу невыносимости бытования наедине с самим собой и ближними своими.
Чёрт, да мы все в той или иной степени такие бегунки!
Люди…
О, недаром тот период, в котором мы живём, в индуизме считают Кали-югой, временем упадка! Недаром все более-менее грамотные учения говорят о современном человеке как о человеке падшем.
У человека обыкновенного может быть только одна функция и только одна свобода – способность выживать. Больше ничего в этом мире ему не дано.
И снова о семье.
Любили друг друга, любили – и вдруг, нате вам, разбежались! И с чего бы это?
Ах, да, как оно там звучит… Вот-вот, не сошлись характерами.
Удобное и всё объясняющее объяснение.
Скользкое и бессмысленное объяснение.
А надо всего лишь сбросить налёт интеллигентной безответственности и заиметь мужество объяснить причины развода биологическими и социальными причинами.
Супруги разных национальностей?
Всё, ждите рано или поздно сбоя. Потому что установки сознания разные, взгляды на жизнь иные.
Супруги сильно отличаются в возрасте?
Ждите рано или поздно сбоя. Культурные различия, сформированные в детстве, рано или поздно себя проявят.
Супруги разного уровня образования или занимаются существенно непохожей деятельностью?
Ждите рано или поздно сбоя. Все мы ищем в этой жизни подобия себя и не хотим принимать что-то чужое.
В браке всё объясняется через социологию. Плюс немного через биологию. Абсолютно всё.
Все ваши сложные личности, которые не могут сойтись и понять друг друга – хрень собачья.
Вы не владеете вашими личностями, они сформированы и записаны на подкорку мозга за вас.
Да что там в браке!
Абсолютно всё в нашей жизни объясняется социологией и чуть-чуть биологией. Про психологию я молчу, потому что она производное от первого и второго. И про экономику молчу, потому что она вполне органично входит в поле социологии.
И про все стальные науки тоже молчу, ибо все они лишь дополняют социологию с биологией.

Теория теорией и социология социологией, а на практике в семейной жизни необходимо нечто метафизическое для того, чтобы все ингредиенты спаивались в единое целое.
Нужна смазка. Некий духовный параметр, который будет обеспечивать точное функционирование разнообразных механизмов.
Этот параметр именуется силой воли.
Моя собственная семья держится исключительно на моей силе воле. Она родилась благодаря моему желанию, им же она и поддерживается в активном состоянии.
Разочаруйся я однажды, впади в уныние, поплыви по воле волн – ничто бы не удержало семью в целостности. Ничто и никто. Только я сохраняю её спаянной – своей злостью, своим нежеланием оказаться в роли пассивного наблюдателя за событиями.
На самом деле за годы семейной жизни я пережил кучу разочарований, а падений в уныние и вовсе не счесть, но что-то всё же сдерживало меня от опрометчивых шагов.
Жена воспринимает все семейные перипетии то ли легче, то ли равнодушнее. У неё низкая самооценка (как и у меня, впрочем), и она никогда не ждала от жизни ничего хорошего. Она была готова прожить её в одиночестве старой девой, потому что по большому счёту никогда не верила ни в любовь, ни в привязанность.
Быть может, она крепче стоит на ногах, чем я. Но для того, чтобы облечь жизнь в более-менее приятные формы, необходимо наделять её иллюзиями. Иллюзиями счастья, например. Семейного благополучия.
Она запросто может позволить себе то, чего я даже не представлял в самых дерзких фантазиях. Например, бросить мне в негодовании: «Да мы и не семья вовсе!» Со мной тоже бывают всякие состояния – усталость, злость, уныние – но я никогда не позволял себе таких откровенных фраз. Потому что я ценю свои жизненные завоевания, понимая, что ничем равнозначным не обладаю.
Я точно знаю, что она не хочет от меня уходить, что все её обиды и фразы – это психологическая разрядка, но мне категорически не понятна всё эта несдержанность. Всё это желание внимания и жалости.
- Перестань себе жалеть! – эти слова я повторял ей миллион раз, они приводят её в форменное бешенство, но даже после миллиона раз я не уверен в том, что она понимает смысл, который я вкладываю в эту фразу.
Самое досадное, что её выводит из себя элементарное. Обыкновенный быт, необходимость совершения самых банальных и естественных действий: приготовление обеда, мытьё посуды, уборка квартира, поход в магазин. То, что делают все без исключения женщины.
- Я вам не служанка! – орёт она мне и детям.
В этом определённый минус девушек, которые до тридцати с лишним лет живут с мамами. Они входят во взрослую жизнь не вполне к ней готовыми.
Мне трудно объективно судить, какие минусы у парней, которые входят во взрослую жизнь в тридцать с лишним. Наверняка, их тоже предостаточно. Моя жена наверняка поведала бы вам о паре дюжин на моём примере.
Мы могли разбежаться раз сто, будь я чуть более вспыльчив и горяч. Миллионы семей так разбегаются – и ничего. Находят новые пары, разбегаются снова, воспитывают своих и чужих детей – и особо не парятся.
Лайф из лайф. Течение вынесет. Главное – плыть.
А я – человек старой школы. Я заглушаю свой гнев, своё непонимание ситуации, своё раздражение. Я не могу представить своих детей вне собственной жизни – одна мысль об этом превращает меня в бессмысленный для существования кусок мяса. Чтобы какой-то чужой дяденька их воспитывал? Или мать-одиночка? Ну нет, не бывать тому!
Наверное, именно дети и сдерживают нас. Плюс – какое-то ещё не потерянное уважение друг к другу. О любви говорить уже вряд ли приходится, хотя это как посмотреть. Любовь – скользкая для определений штуковина. Она может прятаться и за взаимным уважением, и за желанием вырастить счастливых детей.
Я всё-таки считаю, что не надо отказываться от образа любви, если нет на то особых причин. Если даже она будет самообманом. Таковы свойства человеческой личности – творить внутри себя обман и верить ему.
Я не исключаю, что когда-нибудь мы с женой разбежимся.
Но, во-первых, не раньше, чем на ноги встанут дети. Мы оба слишком сильно привязаны к ним.
А во-вторых, это произойдёт только в том случае, если нам позволит освободиться друг от друга материальное положение. При том уровне доходов, что мы имеем сейчас, расстаться практически нереально. Семейная экономика повязала нас по рукам и ногам, не позволяя совершить ни единого вольнодумного шага.
И жить будет негде, и жить будет незачем.
При этом я отчётливо понимаю, что мне жутко повезло в браке. Что мне досталась крайне порядочная и ответственная девушка. Девушка, которая приняла меня таким, какой я есть, и почти не требует измениться. Девушка, которая понимает мои слабости и относится к ним терпимо. Девушка, которая согласилась связать свою жизнь с моей и, пусть ворча порой, но мужественно идёт по этой тропке, не пытаясь свернуть в сторону.
Спасибо тебе, дорогая Оля!

Растворение, потеря себя – самое болезненное переживание в горизонте эмоций моего Адама. В признаках шизоидной личности этот момент значится как один из ведущих при определении диагноза, но мы уже договорились, что не будем использовать на пространствах этого текста поверхностные медицинские суждения.
А то что получается: если человек осознаёт собственное несовершенство и ущербность всей человеческой расы – значит, он душевнобольной. А если идёт по жизни припеваючи, без рефлексий и переживаний – то здоровая и целостная личность.
Умный и думающий – больной, а розовый дурак – здоровый?
Очень удобное объяснение.
Ну да чему тут удивляться: капитанам этого мира жизненно необходимы дураки. Для того чтобы было кем управлять. Для того чтобы было чем наслаждаться.
В Тимохине, однако, обнаружилась сила воли, чтобы противостоять этим тягостным душевным позывам. Он убеждал себя – и не без успеха – в том, что он не просто человек, прожигающий жизнь, а её исследователь, учёный, каталогизатор и пловец против течения.
Людям нужно общаться. Нужно вступать в контакты – половые, ментальные, интеллектуальные и всевозможные иные, чтобы заполнять пузырь осмысленности, болтающийся у них то ли в голове, то ли где-то в области живота.
Без осознания движения, без рождения смыслов, пусть и категорически обманчивых, человеческая жизнь превратится в гулкую пустоту.
Сказать по правде, в детстве Павел почти не занимался онанизмом. Почти не занимается им сейчас. Любой современный доктор скажет вам, что он необходим – и я с ним полностью согласен – если и не как чувственный эксперимент, то как физиологическая потребность избавляться от застаревших сперматозоидов.
Но Павел рассуждал иначе. Он видел в удовлетворении собственной физиологии путь к предательству себя настоящего, себя духовного. Ему явственно казалось, что он вступает в подчинение каким-то иным, чужеродным силам, которые пытаются удержать его в подчинении, а точнее говоря – в рабстве.
Мне до его высот далеко. От власти секса освободиться не удалось. Мы занимаемся им с женой регулярно.
Впрочем, в последние годы не слишком часто. Раз в неделю. Или даже в две. На самом деле после сорока не так уж и хочется, да и работа с повседневными семейными делами отнимает слишком много сил.
Жене я не изменяю, мне это ни к чему. Слишком проблемно, да и дорого заводить бабу на стороне.
Жена, полагаю, тоже верна мне.
Нет, не полагаю, а уверен. У неё просто нет времени на левые повороты.
Сексуальных ласк от жены мне хватает, а в душевном общении с иными личностями я, в общем-то, никогда не нуждался. Стремление сблизиться с другим человеком – это на самом деле проявление слабости. Я далёк от своего героя в проявлениях силы, но и не настолько потерян, чтобы зарываться в души и плоти каких-то случайных женщин.
Я им не нужен. Они меня не утешат и не успокоят. Как и я их. Так что нечего обманывать себя.
Способность выстраивать от каждого явления дорожку к первопричине, умение вычленять главное и откладывать второстепенное, талант воспринимать всю окружающую реальность в целостности, в единой связи всех наполняющих его элементов довольно скоро открыли Павлу глаза на собственную природу и сущность этого мира.
Из несостоявшегося брака он торопливо выбрался словно из густой и плотной паутины – ещё более жестоким и равнодушным по отношению к окружающему миру и ближнему своему. Пожалуй, будет правильно сказать, что семейная привязанность как физиологическая функция организма окончательно в нём умерла.
Именно Светлана стала одним из первых человеческих существ, которых он выпил и поместил во внутреннее хранилище. Она до сих пор болтается там, и в любое мгновение он может погрузиться в переливы её невзрачной личности. Павел старается избегать этого, но любое существо, поглощённое им, так или иначе напоминает о себе. Погружения в них не приносят никакого удовлетворения – лишь тяжкий гнёт и жуткое бремя ответственности.
Тимохин вызывает у меня порой тихий ужас и абсолютное непонимание.
Да, он несомненно силён, определённо стоек, но это какая-то нечеловеческая сила. Какая-то механическая стойкость, за которой лишь чистый разум и полное отсутствие эмоций.
Разве можно так?
Разве человек создан для этого?
Однако Павел давно не считает себя человеком. Он – Адам Протопласт, вместилище душ и идея единой человеческой жизни.
Он выпивает человеческие души каждый день. Выпивает ради их спасения. Он стремится вместить в себя всё человечество без остатка.
Если он успеет сделать это до кончины собственного физического тела, то единое человечество вырвется из плена материального мира и продолжит существование в мире нематериальном.
Там, где ему и суждено пребывать всю бескрайнюю вечность.




                Четыре

По плану в этом месте должна стоять глава о дружбе. О преодолении этой человеческой слабости моим героем.
Я от плана не отказываюсь, глава будет, однако чувствуется мне, что получится она крайне короткой.
Уж всяко короче, чем предыдущая.
Собственно говоря, рассуждать о Павле, моём Адаме, в связи с теми отношениями, что именуются в мире людей дружбой, как-то даже нелепо.
Друзей в его жизни не было.
Никогда.
Впрочем…
При желании я могу назвать подобием дружбы те отношения, что сложились у него ещё в детсадовском возрасте с каким-то конопатым мальчишкой, что посещал с ним группу и даже вроде бы спал на соседней койке.
Имя его Павел не сохранил, да и события тех лет остались в памяти таким мутным и непроявленным пятном, что восстановить из них какую-то последовательность и логику представляется крайне сложным делом. Не то что мне, стороннему наблюдателю, но и ему самому, владельцу этих воспоминаний.
Подобие дружбы сложилось и с мальчишкой Игорьком, одноклассником. Этого он запомнил и даже имя удержал в памяти. С ним он учился то ли два, то ли три года в начальных классах.
О нём стоит порассуждать подробнее. Потому что его образ достаточно чёток, да и те эмоции, ту линию поведения, что являл он собой, – они типичны для человеческих воплощений.

Но сначала несколько мазков к образу успешной, состоявшейся, гармонично развитой личности.
Итак, краеугольный камень – семья. Крепкая, дружная, с эмоционально насыщенными отношениями. Здоровый папа, здоровая мама. Пара-тройка детей. В принципе, возможен и один, но лучше два-три. Потому что если один, то сразу закрадываются вопросы: а почему всего один? Не смогли второго или что?
Дальше материальный достаток. Не обязательно уровня миллионеров, нет. У них-то как раз, как объясняет нам жёлтая пресса и разного рода развлекательные телепередачи, с семейным благополучием всё очень и очень напряжённо. Скандалы, истерики, рукоприкладство. А то и настоящие трагедии с летальным исходом.
Поверим жёлтой прессе и развлекательным телепередачам. Ведь должны они в чём-то быть правы?
В общем, нормальный такой материальный достаток. Как у среднего класса, во! У нас ведь какой сейчас самый главный ориентир? Правильно, в усреднённость! Средний класс как идеал общественного устройства. И на философском уровне успокаивает – достаточно быть посредственностью, и на материальном – пусть не богач, но и не голытьба, правильно?
Общество среднего класса, общество троечников – это самый верный идеал человеческого устройства! Ничего лучше не придумано. Ну, было там когда-то социалистическое общество равных, но сейчас надо быть откровенно наивным человеком, чтобы мечтать о его возвращении, а мы не такие, так что у общества среднего класса определённо нет конкурентов.
С материальным достатком разобрались.
Дальше – что-то из сферы духовной жизни. Увлечения, хобби. Ну, не будем оригинальничать – на рыбалку выбраться, футбол позырить, кинишко посмотреть.
И обязательно должны иметься какие-то друзья. Или их подобие. Они отчасти пребывают на том же уровне, что и хобби, даже скорее как некое дополнение к ним, но в целом – и это круче! – допускаются как чистые объекты духовной жизни.
Настоящий друг!
Друг, которому можно всё рассказать. С которым по жизни в одной упряжке. Который как бы продолжение тебя. Ну, в известной степени, потому что лучше, конечно, чтобы как бы продолжением тебя были жена и дети.
Наличие друзей – показатель успешности. Горе тому, кто признается в их отсутствии.
Как, у тебя нет друга?
Или подруги (вопрос представительницам женского пола)?
Блин, да ты какой-то (какая-то) недоразвитый (ая)!
Наличие друзей – это социальный статус. Это медицинский диагноз, если хотите. А в нынешней компьютерной реальности – и нечто большее.
У тебя в Фейсбуке всего четырнадцать френдов? Фу, отстой!
Наверняка вы сталкивались с чем-то подобным. Когда я вёл блог в Лайвджорнале, я тоже вынужден был переживать по этому поводу. Я же не Адам Протопласт, я подвержен слабостям. Если живёшь в обществе, то вынужден подчиняться его законам.
Помнится, френдов у меня набралось человек двести. По мне так вполне нормально, но и не тысячнег ведь, правильно? А оттого – переживания, метания, сомнения.
Ну чем я хуже?
Ну почему меня не любят?
В конце концов, я оборвал эту патологию одним-единственным взмахом руки, удалив весь аккаунт к ядрёной фене.
Прийти в социальные сети, подчиниться их фашистскому укладу, поверить в искренность и естественность общения посредством компьютерных ящиков изначально было моей огромнейшей ошибкой. Я долго, очень долго не решался завести свой собственный блог, потом лет пять мучительно изображал в нём восходящую звезду мировой литературы, крайне умную, но диковатую и неоднозначную личность – и всё ради этого убогого суррогата внимания и дружбы.
Какая в ****у дружба, господи всемогущий!
Если немного отстраниться от эмоций и глубокомысленных выводов, то на самом деле получается зацикленность: я изначально считал социальные сети говном и помойкой, и они в итоге ответили мне говняно-помойным обломом.
С чем пришёл – то и получил обратно.
А потому что это реальность розовых балбесов.
Там надо быть именно таким – свято верующим. В компьютерную дружбу, в серьёзность фраз при всей их несерьёзности, надо верить в реальность того, где ты находишься.
А я, видите ли, верил не совсем.
Ну, и без особых сожалений свалил. Ибо вести в интернете дневник – это такая несусветная глупость, что даже верные слова не подбираются для описания.
Да и обо мне никто не плакал.
Дружбы не случилось. И без неё замечательно.
Но это я пока рановато к такому выводу пришёл. Потому что надо эту мысль ещё поразвивать, поразвивать…
Поэтому на данный момент несколько сузим и ограничим мудрость предыдущего высказывания.
Не случилось виртуальной дружбы.
И без неё – однозначно замечательно.
Как бы то ни было, была в моей жизни и дружба реальная, и я нисколько не собираюсь спорить против большой и значительной социальной подоплёки, который содержит в себе этот человеческий феномен. Да, это факт и фактор. Да, это объективная психологическая реальность. Да, это явная величина и ценность человеческого мира.
Причём ценность этакая как бы не вполне уловимая, но без сомнения чрезвычайно много значащая для душевного здоровья человеческих индивидов и органичности их пребывания в сообществе себе подобных.

Возвращаясь к Павлику и его однокласснику Игорьку, с которым у него сложилось в начальных классах некое подобие дружбы…
Да пусть даже назовём это самой настоящей дружбой! Нам ведь не жалко, правда (я сейчас обращаюсь к вам, милые и дорогие читатели)? Это же тонкая грань – где там подобие, а где истина. Потому что золотого стандарта человеческих отношений как бы ещё не отлили, эталон вроде бы очерчен, но он слишком зыбок и без отклонений никогда не обходится.
Дружба была, остановимся на этом. Простая и бесхитростная мальчишеская дружба.
Они за одной партой сидели. Вместе шагали из школы по домам – благо жили в одном и том же микрорайоне (да и кто в советские времена посещал школу в чужом микрорайоне?) Порой – так и из дома в школу. Обсуждали что-то там, заданные уроки или просмотренные накануне кинофильмы. Тогда ведь с этим было замечательно: показали по телевизору фильм – так его вся страна смотрит. Не то что сейчас с сотнями бестолковых каналов, которые как ни листаешь, нигде не можешь остановиться.
Смотрели, обсуждали, дружили.
Паша даже домой Игорька приглашал. И Игорёк Пашу. Наверное, последнее обстоятельство дружбу и сломало. Потому что там всплыла Игорёшкина мамаша с какими-то странноватыми хотелками. А герой мой, как вы поняли, жутко не любит все эти хотелки со стороны человечества в свой адрес.
Не, хотелки на самом деле, если переводить на наш с вами более-менее объективный язык, были самыми что ни на есть обыкновенными.
- Павлик, у тебя хорошо математика идёт? А ты с Игорем не позанимаешься, а? А то он дуб дубом, до сих пор складывать и вычитать не научился. Э-э, бестолочь! Уроки бы его посмотрел, задания домашние. Вдвоём-то веселее, да ведь?
Сказать по правде, не таким шизоидом и социопатом был Павел в детстве, чтобы моментально прятаться в песок при первых признаков вторжения извне. Без них в любом случае не обойтись – это он довольно рано и довольно крепко уяснил. И даже научился под них подстраиваться. А то бы его давно в психиатрическую больничку отправили.
(У него, замечу в скобках, на всех медосмотрах фиксировались абсолютно нормальные показатели психического развития. Без малейших отклонений. Уметь надо).
Потому что как же иначе общаться с учителем, а позже – с начальником на работе, если не подстраиваясь, если не виляя? Раз есть голова на плечах и какое-то понимание вектора, идеи, к которой движешься, задачи, которую решаешь, то некий алгоритм действий всё же выработается, даже если туговат и лишён самых минимальных талантов.
Так что не очень-то и в западло было для Павлика сделать домашнюю работу с одноклассником. Ничего страшного.
Но ведь мамашка Игорька – она не унимается. Она с какого-то хрена про Пашину маму начинает расспрашивать.
- А кто она такая? А где работает? А почему на родительских собраниях всегда грустная?
И про отца зачем-то вспомнит.
- А что, папа с вами не живёт? Отчего же? Что случилось? А ты с ним видишься? Нет? Да что же это за отец такой? А алименты он платит? Не знаешь?.. Ну делайте, делайте домашнюю работу, мальчики.
Вот эти вторжения в собственные интимные зоны Паша простить уже не мог. Назовите это комплексами, назовите несформированными переживаниями и отсутствием здорового отношения к событиям собственной жизни, но его эти врывающиеся сквозь силовое защитное поле слова и образы ужасно беспокоили.
И вовсе не потому, что были они бестактными. В конце концов, бестактности в жизни каждого из нас хватает. Бестактности со стороны окружающих. Бестактности и со своей собственной стороны – кто там нас контролирует внутри? И всегда ли?
Павел видел в этих вопросах нечто иное.
Желание – бессознательное или вполне осознанное, что для него совершенно равнозначно – ворваться в его царство личности на разгорячённом коне с томагавком в руках и безжалостно вырубать направо и налево всё, что там встречается. Коварное внедрение (вспоминаем об одной из основополагающих техник человеческого взаимодействия) в пространство своего Я. Сладостно-садистская попытка подчинения воли, жизненных чакр, тканей и волокон его вселенной.
Павел отлично помнит, каким оплёванным и жалким вышел он в тот вечер из квартиры друга. Помнит, как клокотало у него всё внутри от этих расспросов и его собственных – омерзительно-податливых, честных – ответов.
Пожалуй, именно тогда он со всей отчётливостью понял, что просто-напросто не выживет в мире этих бестактных, обманчиво-внимательных, но таких разрушительно-жестоких двуногих.
Что надо выстраивать им линию противодействия.
Надо создавать отпор.
Систему ценностей.
Защитный смысловой и образный кокон.
Философию и даже науку.
Собственную религию, в конце концов.
Потому что исчезать из этой реальности без боя, исчезать проигравшим он не желал.
Общение с Игорьком продолжилось, не так-то просто прекратить контакты с одноклассником, но посещения квартиры друга Павлик самым решительным образом прекратил.
А вскоре он и вовсе выпил Игорька. Целиком и без остатка.
Игорь стал первым, кого он поглотил осознанно. Почти осознанно, потому что механизмы этого процесса он ещё не понимал до конца.
Первым осознанным и вторым, после собственной матери, по счёту.
После этого никакой дружбы в его жизни не было. Он всячески избегал любых компаний, любого сближения и любой попытки проникновения под собственную кожу.

В школьные годы сделать это сложновато. Человек незрелый, коим является школьник, ещё не накопил тяжёлый груз досадных разочарований, быстро забывает обиды и нацелен, вольно или невольно, на бурление в коллективной реальности.
Пожалуй, она, эта самая многоголосая реальность, определённым образом подпитывает его, предоставляет информацию о мире и позволяет в нём лучше разбираться. Пожалуй, функции и задачи её вполне позитивны. Избавить от ошибок в будущем, подготовить к ожогам. Научить распознавать близкого по духу от крайне далёкого.
Но Павел в столь раннем возрасте настолько отчётливо уяснил законы человеческого общества и всей той конструкции, в которую ему угораздило попасть, что ни в каких дополнительных пояснениях и эмпирических опытах не нуждался. Оттого что понимал, знал и прекрасно представлял себе весь сонм ответов, которые может получить при взаимодействии с ней. Эти ответы уже хранились в нём.
На самом деле вовсе не обязательно прожить до глубокой старости, чтобы понять нацеленность человечества и сущность жизни как таковой. Они прекрасно проявляют себе при самых первых проблесках, в самые ранние годы человеческого существования.
Просто не надо обманываться. Не надо затуманивать голову всякими наносными образованиями, вроде гуманизма, любви, той же самой дружбы. Надо оставаться предельно холодным и предельно расчётливым – тогда абсолютно всё о жизни и людях станет ясно буквально к пятнадцати годам.
Да, в пятнадцать Павел знал о жизни всё. И о людях тоже.
Весь последующий опыт не принёс ему ни грамма нового понимания. Пятнадцать – вот тот предел, до которого он ещё развивался и как-то познавал этот мир. После этого возраста – ничего нового. Лишь эксплуатация полученного, продуманного, представленного.
В школьные годы ему приходилось притворяться. По мере сил, конечно, потому что по большому счёту он не считал мимикрию такой уж необходимой функцией выживания.
Да, приходилось порой смеяться над чужими анекдотами и даже покуривать за школой в компании прыщавых и отчаянно матерящихся подростков, но дальше этакого опосредованно-коллективного бурления он себя не отпускал. Никакой личной привязанности, никакого раскрытия пор, ни малейшего подобия симпатии к человеческому индивиду.
В армейские годы притворяться тоже пришлось. Попить водку в компании хохочущих сослуживцев, поорать песни в обнимку.
Павел это умел. Он вовсе не остолоп. Он гибок, подвижен, он даже смог бы произвести на вас приятное впечатление при первом знакомстве, случись вам встретить его. Ему вполне по силам вместить в себя радикально противоположный одинокой и пришибленной задумчивости набор чувств и поведенческих функций.
В конце концов, он не просто Павел Тимохин, греховное человеческое существо.
Он Адам Протопласт, вместилище человеческих душ, а значит –  чуть ли не сам Бог в человеческом обличии.
Ну, или его подобие.
По мере того, как юность оставалась за плечами, притворяться приходилось всё меньше. Трудовые коллективы – гораздо менее заточенные на дружбу и симпатию образования.
Ну да, человеческие особи в коллективах собирают деньги на дни рождения коллег, ходят на корпоративы и даже порой в гости друг к другу на праздники и юбилеи. Но при небольшом усилии всё это без особого напряжения душевных сил можно перевести в автоматический режим, а от кое-чего без особого труда избавиться.
В советские времена люди могли работать на одном месте всю жизнь, общение с коллегами, хочешь ты того или не хочешь, выходило на совершенно новый уровень, соратники по трудовой деятельности превращались чуть ли не в родственников. За них искренне переживали, их удачам радовались, несчастьям огорчались.
Ну да, вы правы, правы… Разумеется, в известной степени.
Всякие были коллективы и всякие люди. Конфликты случались и тогда, непонимание частенько паслось поблизости.
Но в целом, в генеральной своей линии, человек был привязан к сослуживцам крепкими нитями и не особо сопротивлялся этому. Дружба с коллегами по работе – явление очевидное, правдивое, настоящее – оно присутствовало в жизни, оно являлось его частью.
А сейчас что? Мало кто работает на одном месте даже пять лет подряд. Сама общественная структура вкупе с нестабильной экономикой вынуждает людей совершать лихорадочные телодвижения из одного рабочего места в другое.
Все эти шарашки, которые именуются ныне акционерными обществами и прочими странноватыми терминами, настолько подвижны, вариативны, зыбки, а отношения между людьми настолько подчинены идиотской сиюминутности, что текучесть кадров – самое распространённая и непреложная очевидность.
Такой дружбы, какая имелась в советских коллективах, сейчас нет и поныне. Вот и слава Богу! Нам с Павлом легче.
Правда, он, сволочь, смог сбежать ото всех коллективов, нашёл изящный экономический выход, стал на практике использовать свой врождённый талант проникновения в сущность вещей. А я, раб лампы, всё ещё барахтаюсь в каждодневной трудовой реальности капиталистических шарашек. И ума не приложу, как от них избавиться и какой выход придумать.
Может быть, кривизна закралась в самое начало? Пролезла в виде иллюзий в широкое русло многообещающего детства? Подарила ощущение возможных побед – жизненных и творческих?
Может быть, надо было так же, как Павел, с самого начала замкнуться на себе, выработать жёсткую форму отношений с человечеством и реальностью как таковой?
А-а, обман всё!
Ложные дихотомии.
Причудливые, но невыполнимые вариации.
Я и так замкнут на самом себе. Закрыт на двенадцать замков. Укутан в семьдесят два тулупа. Да, это защитная реакция и я отчётливо понимаю её необходимость. Всё то, что я могу назвать своими завоеваниями, я добыл лишь благодаря ей.
Творчество, которое не родилось бы без сосредоточенности и отказа от соблазнов мира. Без отказа от мира…
Семья – она тоже в значительной степени завоевание самоограничения и дисциплины. Я не кидался на первых попавшихся бабёнок, пытаясь удовлетворить физиологические потребности, я выжидал, я терпел, я был готов вовсе отказаться от семейной жизни, от любви и даже её подобия.
Но, в конце концов, я дождался нужного момента. Я взял самую верную девушку, самую близкую и понятную из всех, к которым реальность предоставила мне доступ.
Я отчётливо понимаю, что все предыдущие, претендовавшие на звание суженой, и все другие возможные были не тем, чем надо.
Я вытерпел и дождался самой правильной. Той, что подходила мне.
За моей спиной нет метаний, побегов от бабы к бабе (и выставляемой напоказ лживой гордости от этих побегов), вязких воспоминаний от погружения в чужие неприятные личности и горестных сожалений от невозможности уберечь себя от них.
Я доволен тем, что самоограничение сберегло меня от россыпи ошибок. Но пугаюсь того, что всё могло сложиться в принципе иначе, если бы оно не превратилось в какой-то момент в мой жизненный принцип.
Понимаю, что это не так, что на самом деле со всем своим жизненным опытом я мудрее всех возможных вариантов, но в качестве этакой фантазии, управляемой иллюзии что-то неприятное всё-таки вылезает порой наружу и заставляет задуматься о других возможностях.
Наверное, именно к дружбе они и относятся. К той сфере, что располагается за этим термином. К лёгкости отношений с людьми, которая на самом деле открывает куда больше дорог, чем самоограничение и суровая дисциплина.

В детские годы я был безумно общителен и ярок. Звезда двух детских садов и начальных классов среднеобразовательной школы. Всё вертелось вокруг меня. Вся жизнь маленьких коллективов, все её устремления и позывы, все события и дуновения.
Если бы я происходил из аристократической среды и вслед за школой меня ждал какой-нибудь Гарвард или Йель (да пусть даже ВГИК или МГУ), подобная линия поведения с поддержкой аристократических и влиятельных родителей неизбежно вывела бы меня в блистательный мир искусства, а моя способность оказываться центром внимания компаний непременно сослужила бы добрую службу.
Но я пребывал в пролетарско-гопнической реальности провинциального промышленного городка, да ещё с вкраплениями татарского национального колорита, который на таком фоне проявляется исключительно как ограничивающий и осаждающий фактор. Поэтому яркость, нестандартность, ощущение близкого родства с искусством стали работать против меня.
В каждой компании, в каждой кучке людей, с коими мне приходилось оказываться рядом, неизбежно отыскивались экземпляры, кого я жутко раздражал. Праведная беспечность детских лет позволяла не обращать на них внимания, но с возрастом их негатив и совершенно явные попытки осадить меня становились всё болезненнее.
Ладно бы я просто не нравился им, и они молча держали бы это отношение при себе. Но нет, они вылезали с ним из себя, они пытались задеть, уколоть и опустить меня до своего уровня.
Наверное, они были мудры в своей сермяжной приземлённости. Они понимали, что у сына пролетариев, таких же, как их собственные родители, нет никаких шансов пробиться наверх – куда-то туда, где и протекает настоящая жизнь с духовными свершениями, политическим событиями и историческими поворотами.
Их длань до сих пор на мне. Да, я никуда не пробился. Я до сих пор барахтаюсь рядом с ними. В вони их обыкновенности, в болоте их усреднённости, в духоте их практичности и жизненной мудрости.
Такие романтичные, помешанные, устремлённые ввысь индивиды вроде меня обычно не доживают до сорока. И даже до тридцати.
А мне уже пятый десяток и я всё ещё скриплю. Всё ещё собираю себя в цельность и даже верю в вероятность каких-то светлых прорывов. В скромную славу, в спокойную зажиточность, в тихую и почти счастливую реальность, в которой хозяином положения мог бы стать я сам.
Вовремя включённые тормоза, таившаяся где-то в позвоночнике способность зажигать иную окраску спасли меня от жестоких потрясений. Сохранили жизнь. Не позволили наложить на себя руки.
Но я всё равно воспринимаюсь как крайне странное существо. Я всё равно испытываю болезненные уколы от всех, кто видит во мне отстранённого и высокомерного гандона.
С возрастом их всё меньше – просто в силу того, что я научился скрывать свою истинную сущность – но они всё равно отыскиваются.
Да, я высокомерен. Но высокомерность – она от слов высокая мера. Высокая мера для окружающих. Высокая для себя. Я мерю себя высоко, но и в людях хотел бы видеть соответствие самым высоким из возможных мер. И ужасно огорчаюсь, когда не нахожу в них этого соответствия.
Я сжат и сдавлен противоречием между своими устремлениями и фактическим положением. Каждая минута жизни даётся мне с трудом. Я с ужасом жду момента, когда окончательно сломаюсь и шагну в темноту – или же паду до положения бездомного обоссанного бомжа.
Все варианты возможны.
Дай мне спокойствия, Господи! Или кто ты там, управляющий мной?!
Просто спокойствия. Просто смирения. Просто возможности кротко и мудро воспринимать жизнь и себя на её фоне.

У меня нет друзей. Я в них не нуждаюсь. Друзья для взрослого женатого мужчины с детьми – скорее обуза. Впрочем, не будь у меня жены и не будь детей, друзья тоже вряд ли бы появились.
Сущность дружбы, если всмотреться в неё более внимательным и непредвзятым взглядом, абсолютно лицемерна. Дружба – это разновидность социального статуса и частной собственности. Дружат не просто так, дружат ради чего-то. Успеха в жизни, положения в обществе, психологического утешения.
Дружба напрямую подчинена сословным и клановым законам. Ни один министр не дружит с дворником и каменщиком. Ни один владелец предприятия не дружит с деревенским счетоводом. Ни одна оперная знаменитость не дружит с ресторанными певичками. Ни одна звезда Голливуда не дружит с актёрами Урюпинского театра юного зрителя.
Способность некоторых людей быстро и безболезненно заводить уйму друзей всегда меня настораживала. Особенно, если эта дружба приносит им продвижение по карьерной лестнице или выводит в славу.
- Да просто он умеет дружить, – слышался мне ответ на мои сомнения, причём порой отнюдь не гипотетический и воображаемый, а вполне явный, артикулируемый и эмоциональный, – а ты нет!
А я – нет… Ну да, ну да.
Друзей почти не было у меня и в детстве. Да и в юности. Я то ли подавлял их, то ли отпугивал…
Разве только Дима… Дима Васин.
Пожалуй, единственный настоящий друг. Единственный, к кому я испытывал большую привязанность. Чёрт подери, единственный, в ком я видел странное превосходство над собой.
Странное и необъяснимое до сих пор.
Мы сошлись с ним на третьем году школьной учёбы. Или четвёртом. Он был из параллельного класса, и я знал, что он второгодник.
Забавно, что второгодником мог стать такой интеллектуально ориентированный человек, как Дима. Человек, у которого отец работал преподавателем в единственном нижнекамском институте – филиале Казанского химико-технологического. Человек, который безумно любил читать. Человек чрезвычайно неординарный не только для Нижнекамска, но и для любого мирового культурного центра.
Виной всему болезнь. Название её мне не ведомо, но я знал, что время от времени он терял сознание. Из-за болезни он остался однажды на второй год, благодаря чему и попал в ту же самую параллель, что и я.
На самом деле он был ненамного старше меня. На полгода. Максимум – на год.
Я тоже отправился в школу не со своим возрастом. Почему-то в те годы наблюдался переизбыток первоклашек и осенних детей 74 года рождения переместили в поток с теми, кто был рождён в 75-м.
Признаться, я склонен думать, что этот лишний год, на который задержалось моё обучение в школе и, соответственно, её окончание, вполне серьёзно повлиял на мою жизнь. Всегда лучше быть молодым да ранним, чем поздним, но зрелым.
Я был прекрасно подготовлен и запросто смог бы учиться не только со своим годом, но и с параллелью выше, если бы кто-то позволил мне отправиться в школу в шестилетнем возрасте.
А так я отправился в первый класс почти в восемь лет. Школу окончил не в 91-м, когда был ещё цел Советский Союз, а в 92-м, когда он уже распался.
На самом деле при тех событиях, что переживала страна, 91-й мало чем отличался от 92-го, но определённые нюансы присутствовали. В 92-м жителя Татарстана готов был допустить до вступительных экзаменов уже далеко не каждый институт.
Татары во всеуслышание заявляли о себе как о независимой стране. Они даже акт о государственной независимости приняли, о чём сейчас не любят вспоминать, заслонив тот акт документом о принятии более покладистого суверенитета, который понимается крайне расплывчато: вроде бы в составе России, но при этом сами по себе.
Да и символизм сформировался совсем иной. Уместить все десять лет учёбы в историю Советского Союза – это как бы одно, а вдруг разложить их на два неравнозначных периода, отдав какие-то месяцы новообразованной и непонятной формации под названием Российская Федерация – это другое.
Случайно или закономерно, но в 92-м я не смог поступить в институт и сделал это только год спустя – в 93-м. В институтском потоке учился уже с ребятами 76 года рождения, став таким образом как бы дважды второгодником.
Два потерянных года… Наверное, и вступление в брак по этой заданной свыше логике пришлось у меня не на двадцатипятилетний расцвет сил и энергии, а уже на угрюмое и разочарованное тридцатилетие.
Впрочем, всё иллюзия. Всё тлен. Самообман, с которым я пытаюсь сейчас играться, развлекая себя.
Иной жизни получиться не могло. Иной не бывает. Она пишется только раз – и не совсем тобой.
Или вовсе не тобой. Но принимать надо только то, что есть. Кротко и смиренно.
Какое-то время мы учились с Димой в параллельных классах и уже тогда начали активно общаться. А затем, вроде бы после четвёртого года учёбы, тот класс, где я пребывал – он носил литеру «Г» – был расформирован, а всех его учеников раскидали по трём другим.
О, это были первые признаки всемогущей оптимизации, с помощью которой младокапиталисты пытаются решать сейчас все свои проблемы. Ими же созданные.
Я оказался в классе с литерой «Б» – том самом, где находился мой хороший знакомый, но ещё не близкий друг Дима Васин.
Врождённая болезнь и интеллектуальная нацеленность совершенно не мешали ему оставаться предельно органичной фигурой тому полубандитскому фону, что окружал нас, детей зэковско-индустриального города. Фигурой гопнической.
Да, мой друг Вася, как звали его все, в том числе и я (о чём почему-то я сейчас жалею) улиц не боялся. Он отменно дрался и даже вполне официально считался лучшим бойцом нашей параллели. И дрался всегда с большим желанием. Он с лёгкостью заводил знакомства – пусть даже с самой последней уличной мразью – а оттого быстро набирал вес и авторитет.
К тому моменту, когда мой отец получил квартиру в другом микрорайоне, и я переехал на новое место жительства, сменив соответственно и школу – а произошло это в шестом классе – Дима был уже вполне узнаваемым и даже влиятельным уличным персонажем нижнекамского квартала Китай и близлежащих к нему территорий.
Благодаря ему частенько дрался и я. Собственно говоря, из-за меня почти все уличные драки у нас и начинались. Я носил очки и хоть был довольно агрессивным подростком, который вполне мог постоять за себя, но уличный гопотой воспринимался этакой сладкой булочкой, ботаном-очкариком, который запросто вывернет карманы по первому же требованию.
Начиналось всё примерно одинаково: ко мне подваливает какой-то чмошник, я посылаю его на три буквы, тут же рядом возникает Вася, и мы на пару отвешиваем этому борзому гопнику хорошие, но ласковые люли. Бывало, и деньжат с него собьём – а чё, сам виноват.
Иногда за чмошником нарисуются кореша – тогда получается коллективный махач или же долгая тёрка с витиеватым базаром по понятиям.
Переезд на новый адрес и переход в другую школу на какое-то время, года на полтора, почти не сказался на наших с Димой отношениях. Я по-прежнему приезжал на старое место жительства и тусовался с пацанами из прежней школы. Большей частью, разумеется, с ним – главным своим друганом.
И девок на пару щупали, и винцо на пару пили, и морды на пару квасили. А то и на пару ходили с расквашенными. Чудное детство в гопническом городе! Счастливая и насыщенная юность! Школа жизни, мать её…
Да школа, школа, на самом деле школа. Закваска жёсткости и непримиримости у меня оттуда. Без неё давно бы скис и загнулся. Без неё в наших палестинах нельзя. Не выживешь.
На чаще всего – вот ирония пролетарской реальности – мы с ним на пару пропадали в читальном зале библиотеки. Потому что оба оказались большими любителями чтения, а через него – постижения жизни во всех её проявлениях.
Дима читал в те годы уже отнюдь не фантастическо-приключенческую белиберду, коей увлекался я. Точнее, не только её. То Чарльза Диккенса зацепит, то Чингиза Айтматова, а то и вовсе какую-нибудь Веру Панову.
Помнится, как-то раз он сильно удивил меня и одновременно обрадовал, показав, слегка смущаясь, тетрадку с собственной детективной повестью. Я к тому времени уже сам пробовал заниматься бумагомаранием, но никому не отваживался продемонстрировать плоды своих трудов. А тут вдруг лучший друг оказывается ещё и братом по разуму… Человеком пишущим…
Главными действующими лицами той детективной повести были мы сами. Лейтенант милиции Олег Лукошин и лейтенант милиции (или он себя всё же капитаном сделал?) Дмитрий Васин. Смутно помню пару фраз из того наверняка утерянного произведения: «Рано утром лейтенант Олег Лукошин направился на допрос к задержанному ранее бандиту, неоднократно судимому гражданину по кличке Угрюмый…»
Чувствуется мне, что фразы из той повести были совсем другими, и это я сейчас домысливаю её содержание. Ну и ладно… Главное, что там действительно фигурировали офицеры милиции (которую оба мы уважать не собирались) Лукошин и Васин и доблестно раскрывали крайне запутанное преступление…
По национальности – по отцу – Дима был каким-то коми-пермяком. Это я уже позднее понял. Его отец был родом из-под Кудымкара, города в Пермском крае. Ну да и фамилия Васин о том свидетельствует. Не русская на самом деле фамилия. Как раз для малых народностей России.
Мать вроде бы была русской.
Оба его родителя, насколько я мог судить, людьми были пьющими. Ну, или точнее, хорошо выпивающими. В этом отношении я мало чем отличался от семьи Васиных – отец мой и вовсе был алкоголиком. Правда, мать не пила, за счёт чего наша семья и держалась.
Помню, сижу я как-то у него дома, а мать Димкина пьяненькая. Какая-то соседка нарисовалась, и вот она ей про меня рассказывает:
- У Олежки ведь сестра умерла недавно!..
И пьяная Димкина матушка целует меня в щёку этаким горячим, неприятным, жутко влажным поцелуем.
- Ой, горе-то горе! – косит на меня лиловым глазом соседка.
Я сижу и думаю: «Что за сестра? Откуда она у меня взялась?»
«А-а! – доходит до меня наконец. – Они о двоюродной сестре, о Лене»!
Действительно, двоюродная моя сестра Лена умерла в пятнадцатилетнем возрасте. И жила она вместе со своей семьёй тоже в Нижнекамске.
Старший брат матери, Анатолий, перебрался вслед за сестрой из Горьковской области в татарский Нижнекамск. Чтобы найти здесь свою смерть. Году этак в 81-м он, вернувшись пьяным домой, повалился в коридоре своей квартиры, да так неудачно, что задохнулся от наглухо застёгнутого воротника рубашки. Тело было распластано на полу, а голова прислонена к стене…
Лет восемь спустя умерла и его младшая дочь Лена, в ней развилось сначала какое-то психическое, а затем и серьёзное физическое заболевание. Мать Лены, женившаяся к тому времени ещё раз, отдавала её в специальное медицинское учреждение, потом забирала обратно в виду бессмысленности содержания там – никто и ничем помочь ребёнку не смог.
В раннем детстве я был дружен с Леной, но к моменту кончины воспринимал её уже вполне отстранённо. Смерть сестры поразила меня ровно в той степени, в какой поражает ребёнка смерть относительно близкого ему человека. То есть опосредованно.
Потому так и удивился тому обстоятельству, что Димкина мама говорила о ней столь жалостливо. А ещё больше – тому, что какая-то чужая, по сути, тётенька так хорошо знает мои родственные связи, о которых я никому и никогда не рассказывал.
Мир – большая деревня! Ни от кого не спрячешься, как ни старайся.

Постепенно пути наши с Васиным расходились. Мы отдалялись. Наверное, так бывает всегда: выпив из близкого человека все жизненные соки, научившись у него своеобразному пониманию жизни, ты отодвигаешь его в сторону. Чтобы найти других, от которых можно напиться.
У Димы появлялись какие-то новые друзья и близкая подруга, которая вскоре от него забеременела. В начале девяностых у него родился сын. Диме не было тогда и восемнадцати... Мне неизвестны детали его жизни в тот период, к тому времени мы как-то сами по себе, естественным образом прекратили общение.
Буквально на днях, пытаясь найти в интернете хоть какие-то упоминания о нём, я наткнулся в социальной сети на страницу некоего Сергей Васина, нижнекамца, рождённого в 1991 году. Лишь самый беглый взгляд на фотографию этого парня не оставил никаких сомнений – это сын Дмитрия. Одно лицо с отцом! Тот же цвет волос, та же форма лица, то же выражение глаз.
Никакой дополнительной информации. Это к лучшему. На самом деле мне вовсе не хочется погружаться в чужую жизнь. Для меня Дима Васин – эпизод прошлого. Яркий, но минувший. Я вовсе не горю желанием встречаться ни с кем из его родственников.
Ну а уж с самим Дмитрием я встретиться точно не смогу.
В середине нулевых, устроившись корреспондентом в газету «Ленинская правда», я случайно узнал, что Дима Васин умер. Сообщила мне об этом начальница районного управления почтовой связи, с которой я выезжал в одну из деревень Нижнекамского района на открытие нового почтового отделения.
Разговорившись с ней, я узнал, что она – мать одной из моих одноклассниц. Неожиданно мы оба обрадовались столь случайной встрече, и она, бывший активист родительского комитета, подробнейшим образом рассказала мне о судьбах чуть ли не всех пацанов и девчонок нашего класса. Многих из которых, признаться, я уже и не помнил.
А вот известие о смерти Димы царапнуло. Не ужаснуло, нет – мне было уже за тридцать, и я знал, что такое смерть – а вот именно что царапнуло. Впрочем, это уже о многом говорит – меня мало что способно тронуть.
Наверняка в нём проснулась та самая болезнь, что преследовала его ещё с детских лет.
Хотя… Подробности могут оказаться и другими.
Знаю лишь, что в девяностые какое-то время он работал на шинном заводе, вроде бы на должности подсобного рабочего.
Как-то раз мой отец, который в то время тоже всеми силами тянулся в загробный мир, рассказал мне, студенту Елабужского пединститута, лишь изредка приезжавшему домой, что встретил на заводе грузовых шин, где он трудился вулканизаторщиком, Васина. Тот каким-то образом его узнал.
- Как там Олег? – спросил он отца обо мне.
- Студент, – ответил тот. – Учится в Елабуге на факультете иностранных языков.
- Молодец! – выдал он отцу. – Может, хотя бы он пробьётся.
Пробьётся…
Куда?.. К чему?..
Вот уж не думаю, что Дима имел в виду деньги и славу. Скорее, ему виделся более простой и приземлённый образ: пробиться из дерьма к нормальной жизни. Из полууголовной среды, живущей взаимными унижениями и злобой, к чему-то спокойному, размеренному. Скромному достатку, быть может. К жизненной ситуации, когда не надо унижаться за три копейки на ненавистной работе. К положению, когда не стоит опасаться ножа под рёбра при рядовой прогулке по городу. К атмосфере, которая не обдаёт тебя ненавистью просто за то, что ты человек, а принимает таким, какой ты есть, и позволяет с этим жить, не подстраиваясь под других.
Пробиться из вроде бы давным-давно отменённого, но продолжающего функционировать рабства во что-то более благородное, светлое.
Ведь она есть, взаправду есть, эта спокойная и размеренная жизнь без каждодневного страха стать нищим? Без унижений и злобы?
Признаться, я не совсем в неё верю, но по математическим раскладам где-то она должна быть. И кто-то в ней непременно должен находиться.
Увы, Дима, я никуда не пробился.
Я всё в тех же капканах быта. Живу от зарплаты до зарплаты, считаю копейки. Страстно хочу уехать в какой-нибудь другой город, но не могу себе этого позволить. Страстно хочу и вовсе отделить себя от человечества – потому что только от него все беды и все уколы – но искренне не понимаю, как это сделать.
Живу. Барахтаюсь. Злюсь.
Стал мудрее, что означает лишь одно – смирился со своим положением и не ропщу.
Почти не ропщу.
Крайне недоволен собой.
И даже не столько материальным положением, которое на самом деле не такое уж бедственное, сколько своим внутренним состоянием. Вроде бы и есть чем гордиться – какое-никакое творчество, романы и повести, след в этом мире – но жизнь превратилась в суррогат, в сущий абсурд, проносится за бортами камеры уныло и бестрепетно, не одаривая ни эмоциями, ни истинным пониманием.
Быть может, так у всех – в той или иной степени.
Но что мне до всех? Я решаю собственные ребусы и обязан справляться с задачей успешно. Но не справляюсь.
И никакой это не кризис среднего возраста. Не грузите меня этой киношно-литературной чушью. Кризисы приходят и уходят, а то, что сидит во мне, это тотальное недовольство окружающим миром и собственной сущностью – оно не исчезнет никогда.
Он был очень умным, мой друг Дима Васин. И даже не просто в понимании жизни как таковой, а и в весьма специфических её проявлениях. Он, например, с неизменной точностью определял преступников и убийц после пятнадцати минут просмотра любого детективного фильма. У него был к этому талант. Особое мышление.
Из него мог бы получиться видный человек. Но люмпенское происхождение загнало его в тиски самой примитивной жизни, в которой приходилось бороться за кусок хлеба, не помышляя ни о чём ином. И даже отец – преподаватель вуза, умный мужик (я его хорошо помню) – не в силах был вытащить его на какой-то иной уровень.
Преподаватель вуза в Нижнекамске – это ни о чём не свидетельствует. Не статус и не положение.
Не исключено, что я примешиваю к линии судьбы моего друга свои собственные комплексы. Свою собственную вертикаль и извращённую трактовку мира. Это моя писательская струна пытается выжить из простых и ординарных событий некое напряжение и звенящий аккорд.
Прошу покорно меня извинить. По-другому трактовать эту жизнь не умею.
Дима мог бы жить до сих пор, как живут многие. Простая рабочая отмеренность, в которой, на самом деле, нет ничего постыдного, если принимать её как должное и не стремиться в заоблачные выси. Жена, дети, какие-то события, какие-то радости. Чем она тебе не мила, Олег Лукошин? Не такой ли жизнью живёшь ты сам?
Такой. Именно такой. Пусть не рабочей, а как бы полуинтеллигентской, но разницы немного.
Такой.
Но я не хочу принимать её как бесповоротную данность. Как застывший стандарт. Как примитивное уравнение, которое даже решать-то лень в силу его вопиющей очевидности.
Мне хочется видеть большее. Особенно за тем, кто был мне хоть на самую малость дорог…
И я совершенно очевидно вижу в этом человеке много больше, чем мог бы разглядеть любой другой.
К некоторому для себя ужасу, который одновременно сродни восторгу, должен признать, что Дима стал для меня чуть ли не единственным существом, в котором я разглядел нечто большее, чем вижу в себе самом.
Мне, параноику-эгоисту, это не так-то просто признать.
Сказать по правде, я никогда не любил людей. С самого раннего детства и по сей день. И, скорее, лишь по той простой причине, что не видел в них ничего, чем они могут превосходить меня.
Это трудно объяснить логически, на словах, но есть некая черта, мерило, которое – ошибочно или нет – целенаправленно выдаёт тебе ответы о человеческой сущности.
Да, есть люди объективно умнее меня – как я могу соперничать со светилами мировой науки?
Есть люди объективно смелее меня – мне даже близко не поставить себя с героями войн.
Есть люди, которые совершенно объективно превосходят меня в каких-то других качествах или же разнообразных человеческих достоинствах.
За эти качества я могу предложить им взамен лишь своё скромное уважение, но никогда не поставлю их выше себя.
В чём выше, спрашиваете вы?
Да хрен его знает…
В сермяжном понимании этой реальности. В ощущении собственной цельности. В правильности направления, вектора, по которому ты движешься. В звенящей гулкости внутреннего мира, за которой скрывается отнюдь не пустота вперемежку со страхами, а что-то важное и истинное.
Вот в этой невидимой отметине, самой главной, самой всеобъемлющей, самой интимной, я точно никому не отдам пальму первенства.
Я могу бесконечно унижать себя, придумывая самые обидные прозвища и распекая за какие-либо поступки или их отсутствие, но я точно знаю – где-то там, в глубине собственной личности, за видимым горизонтом событий, я – центр мироздания и самое величайшее творение Господа Бога.
Да что там творение, я и есть Господь Бог!
Я – абсолютно цельная и единственно сущая единица мироздания.
Я безумно талантлив, безумно силён своими мыслями и образами, безумно могуч дуновениями своей энергии.
Пусть мало кому суждено лицезреть эту могучесть – но я таков!
И никому никогда не отнять из моих глубин это шизоидное ощущение.
Я им дорожу, потому что выработал его в последовательности миллиардов мыслей, ощущений и эмоций, что пронеслись во мне за все эти годы жизни.
И Дима – вот неожиданность и странная досада! – предстал мне в некоторые моменты более цельной и органичной личностью, чем я сам.
Не берусь судить, что тому причиной – моя детская неопытность в восприятии людей, детское же отсутствие настоящих защитных редутов, которое допускало вторжения извне, или же объективное понимание собственных границ и очертаний его личности – но он был единственным, кем я мог любоваться.
Никто ни до, ни после не вызывал во мне похожих эмоций.
Если бы наши пути не разошлись сами собой, в какой-то момент я наверняка оттолкнул бы его в сторону. Просто оттого, чтобы не оказаться в подчинённом положении, чтобы не позволить управлять собой.
Я со всеми так поступаю. Наблюдаю, изучаю – если есть что – и иду дальше один.
Дружба для меня – лишь один из способов постижения человеческой сущности. Я никогда не смогу воспринимать её искренне, как нечто самоценное и значимое.
Быть может, именно поэтому в моей жизни никогда больше не было столь близкого друга, как Дима Васин. Я не то чтобы обжёгся им, просто где-то на молекулярном уровне уяснил, что природа человеческих отношений носит вампирическую сущность.
Кто-то пользуется другим. Кто-то выпивает другого.
И тем другим, подчинённым в наших отношениях был определённо я. Дима взял меня в свою жизнь и повёл за собой, великодушно представляя вместе с картинами событий их трактовку и глубинное понимание.
Наверное, я научился этому сполна и больше не хочу пробовать. Наверное, я в состоянии проделывать то же самое в одиночестве.
Пожалуй, в этом я похож на своего героя, на своего Адама Протопласта. Но в отличие от него не способен физически выпивать человеческие души.

Я даже склонен предположить, что самый первый друг Павла Тимохина, тот пацанёнок Игорь – он произвёл на него примерно то же впечатление, что и на меня Дима. Просто в силу сближения, когда другая человеческая личность начинает казаться крупнее и привлекательнее.
Павел восхитился – и ужаснулся одновременно – тому факту, что кто-то может если и не быть, то вполне убедительно выглядеть вполне таким же цельным, органичным и понимающим, как он сам.
Одного опыта, одного, пусть даже самого слабого подчинения чужой личности ему хватило сполна. Он увидел в повторении подобного опыта большую угрозу для себя.
Быть может – даже гибель.
Он чётко уяснил, что никого и никогда нельзя подпускать к себе так близко. Ни с кем нельзя водить хороводы на территории воображаемой дружбы.
Иначе от тебя самого, от того паскудного и одновременно восхитительного ощущения своего Я не останется ровным счётом ничего.
Дружба пережита, забыта и отброшена в сторону. На очереди другие атавизмы человеческого существования.




                Пять

Павел смотрит телевизор.
Павел смотрит бесчисленные ролики на Ютубе.
Он смотрит телепередачи и видеофайлы каждый день, по несколько часов кряду, отвлекаясь лишь на принятие пищи, походы в магазин и отслеживание футбольных линий на сайтах букмекерских контор.
Просмотр телевизионных программ и видео-контента вот уже несколько лет стал для него главным занятием в жизни.
Произошло это не сразу. Телевизор он перестал смотреть в середине девяностых, когда на голубые экраны вырвалось самолюбование зарождающейся буржуазии.
Он не против буржуазии, нет. И не против пролетариата. Они ему глубоко безразличны. Он не оценивает мир в категориях классового противостояния, национального разграничения и денежного довольствия. Мир для него предельно прост и понятен. Он осознал его весь без остатка, прекрасно знает, что он собой представляет и к чему движется.
При этом он учитывает все перечисленные выше факторы при оценке той или иной личности. Их невозможно отбрасывать в сторону, чтобы сделать правильные выводы о человеке и раскусить его сущность.
Буржуазные эскапады девяностых подвели для него окончательную черту о природе человека: этот вид, к которому он имел неосторожность принадлежать сам, в тот период стал ему полностью неинтересен. В нём не осталось ни малейшей тайны, он не вызывал даже минимального интереса и сострадания.
Телевизором в их доме пользовалась только мать. У неё, как и у большинства пожилых людей, не оставалось никакой связи с миром, кроме этого говорливого ящика.
После её смерти несколько месяцев телевизор ни разу не включался. Тимохин пользовался исключительно компьютером, да и то в сугубо практических нуждах зарабатывания денег.
Но когда однажды Павел при просмотре какого-то случайного ролика с танцующей девушкой неожиданно для самого себя смог выпить её, за пару минут постигнув от и до её сущность, он понял, что просмотр видеоизображений – крайне перспективное направление в его высокой миссии спасения человечества.
С тех пор он смотрит телевидение и Ютуб запоем.
Павел крайне недоволен результатами. В день получается выпить от десятка до сотни людей – и это с учётом вылазок в город – что категорически его злит.
Павел недоволен даже при том, что достиг в искусстве проникновения в человеческие души высочайшего мастерства. Порой ему удаётся раскусить человека за какие-то мимолётные секунды. Порой ему достаточно одного-единственного взгляда, чтобы поглотить его и испить до дна.
Но так происходит не всегда. Порой он ощущает в себе преграды. Некий ступор. Он может тупо взирать часами на мерцание в телевизоре или компьютере – и все особи, что проносятся перед ним, необъяснимым образом ускользают от него.
Пока он не нашёл объяснения этим сбоям.
Должно быть, причина всего лишь в его человеческой сущности. Несовершенной и хрупкой.
Даже в самые удачные дни, когда удаётся выпить по сотне человек, он понимает, что этого крайне недостаточно. Что целой жизни не хватит собрать в едином Адаме Протопласте всё человечество.
Сотня в день – это всего лишь тридцать с половиной тысяч в год. Миллион за тридцать лет.
Ну куда это годится? Ему точно не выполнить миссию.
Единственное, что немного утешает: ещё пару лет назад он не мог выпивать в день и десятую часть от сегодняшних приобретений.
Он определённо растёт. Увеличивает мощь. В нём болтается уже полсотни тысяч человеческих душ – и каждая из них делает его сильнее. Чем больше он выпивает, тем больше обретает способность поглощать их быстрее.
Сила растёт в геометрической прогрессии.
Он уверен, что тех шестидесяти, семидесяти или даже восьмидесяти лет жизни, на которые он вправе рассчитывать в этой человеческой оболочке, должно ему хватить для завершения миссии. Для окончательного и бесповоротного спасения человечества.
Сегодня хороший день. Всего десять утра, а он поглотил уже то ли тринадцать, то ли четырнадцать душ. Большинство из них присутствовали в репортаже о землетрясении в Индонезии. В моменты горя человек абсолютен, он раскрывается полностью, наизнанку. Адаму достаточно беглого взгляда камеры на осунувшиеся человеческие плечи и скорбное лицо, чтобы проникнуть в него, осознать границы души и её переливы. Чтобы переместить их в свои кладовые.
Обычно человек выпивается им при полноте проявлений – в голосе, в эмоциях, в характерных телодвижениях и мимике – но в минуты горя достаточно всего лишь заглянуть в лицо.
Почувствовав небольшую усталость, Адам прерывается на паузу.
Он подогревает на кухне чайник и выпивает стакан крепкого чая с бутербродом.
Он ощущает в себе беспокойство. Неконтролируемое томление.
Он знает, что это такое.
Остатки сексуального влечения, ещё не полностью истреблённые. Он понимает, что, будучи живым, не сможет избавиться от них в полной мере. Что они так и продолжат одолевать его.
Отрешиться от них можно только одним, старым, но верным способом.
Он идёт в ванную комнату, спускает трико и в течение пары минут быстро теребит член. Необходимость представлять в эти минуты чужую обнажённую плоть и эротическую ситуацию – чтобы быстрее завершить процесс – несколько угнетает его, но в целом не вызывает особого недовольства. Он создан из мяса, он родом из материального. Ничего не поделаешь.
Плоть мелькает в воображении, ситуация обрисована. Член, так и не достигнув желаемой твёрдости и величины, изрыгается сгустками спермы. Она смывается потоками воды. Адам споласкивает член, затем моет с мылом руки.
Наваждение отогнано.
Сейчас он допьёт чай, доест бутерброд – и снова погрузится в скопление человеческих душ, дабы вылавливать их, одну за другой, во благо спасения всех и каждого. Тревожного, падшего и потерянного человечества.

А помните, узнав в детстве о том, что дети производятся путём соития мужчины и женщины, и немало удивившись этому, мы недоумевали, неужели наши родители действительно занимаются этим грязным и постыдным делом?
Ведь как иначе воспринимается в безгрешном детстве секс, если не грязное и постыдное занятие?
Помните, как кто-то из ваших друзей детства (уж не вы ли сами?) отчаянно отрицал причастность собственных родителей к греху?
- Моя мама не трахалась! – твердил один мой одноклассник, столь убеждённо и яростно, будто отгоняя от себя невидимых демонов. – Моя мама не трахалась!..
Недаром мама Иисуса Христа тоже не трахалась. Это совершенно очевидная проекция человеческого сознания на понимание безгрешности. Проекция в её лучезарной и волшебной детскости. Была замужем, но не трахалась.
Рождение от непорочного зачатия как отрицание слабости и греховности всего остального человечества. Как попытка возвышения, а точнее бегства из пут человеческой толпы с её тошнотворной сексуальной липкостью.
Заметьте, сам Иисус тоже не занимался сексом. В обычной действительности девственник – это лох и объект для презрения, но в мифологическом преломлении он возвышается до высот экстраординарности.
До уровня Бога.
Только тот будет признан исключительным, кто сможет радикально отделить себя от всего остального человечества.
Признан самим человечеством, как ни странно. Потому что больше некем.
В этом заключается причудливое, какое-то убийственно невозможное противоречие. Человечество словно осознаёт свою греховность, всю нелепость своего возникновения, абсурдность собственной неправильной жизни.
Хотя не должно. Оно по всем параметрам выживания обязано признавать себя данностью, абсолютным естеством, непреложной правдой жизни. При этом в нём метания, сомнения, зазоры для неуверенности, в которые вползают религии, искусство и банальная рефлексия.
О, как же несовершенен ты, человек!
А вот я как-то сразу поверил в то, что появился на свет в результате этого нелепого и постыдного действа. Я всегда был настроен на самое худшее – а оттого воспринимаю откровения жизни терпеливо.
Мои родители жили друг с другом ужасно, никакой любовью в их отношениях даже и не пахло. Это был типичный брак по необходимости двух босяков. Этакий жизненный пат, когда делаешь шаг – и вязнешь в паутине бедности, ненависти и невозможности исправить что-либо.
Но и не сделать его нельзя, потому что бедность, ненависть и невозможность лучшей жизни настигнут тебя в любом случае.
Они жили ужасно, но я вполне верил в то, что время от времени они сношаются. Как-то раз, уже на излёте школьных лет, я получил на это официальное подтверждение.
Посчитав, что мы с братом спим, очень непродолжительное время, буквально пять минут, они возякались в своей постели в соседней комнате, а затем потянулись в ванную. Торопливый секс моих родителей вызвал во мне исключительно юмористические позывы: я, всё ещё бодрствовавший, едва сдерживался от смеха.
Мои собственные дети вроде бы не слышали, как мы занимаемся сексом с женой. И уж совершенно определённо не видели. А если бы слышали и видели – то, вероятнее всего, и не совсем поняли, что это такое вытворяют папа с мамой. Они ещё слишком маленькие.
Впрочем, старшая наверняка информирована о том, что есть такая штука – секс. Она сутки напролёт пребывает в интернете, а там такие вещи обязательно объяснят. Ну, или одноклассники в школе.
Чему тут удивляться? Время стремительно, дети взрослеют быстро. Мы сами лишь вчера были детьми, а сегодня неумолимо приближаемся к старости. Среди моих сверстников, сорокалетних мужчин и женщин, уже полным-полно бабушек и дедушек.
Это я, то ли к счастью, то ли к несчастью, задержался в развитии и всё ещё пребываю (судя по возрасту детей) в периоде ранней зрелости, который совпадает с последним этапом молодости.

Влечение – непреложная сущность любого человеческого существа. Живого человеческого существа. Сексуальная или любая другая – неважно.
Влечение – сущность жизни.
В человеке есть базовые потребности – в еде и крове – а всё остальное строится на влечениях. Продолжение рода – производное от сексуального влечения. Плюс целый сонм влечений рангом поменьше. Каждый наш шаг строится на влечениях.
Посмотреть кинишко – влечение. Сходить на футбол – влечение. Выпить с друзьями – влечение. Послушать музыку – влечение. Ширнуться по вене – влечение. Прыгнуть с моста на эластичном канате – влечение. Побыть в одиночестве – тоже влечение.
Влечение наслаивается на влечение и формирует ткань нашей жизни. Всё предельно просто и абсолютно объяснимо, как нолик и единица.
Человек – удивительное существо в том плане, что он не в состоянии долгое время находиться наедине с самим собой. Он сходит с ума.
Человеку обязательно надо заполнять время своей жизни какой-либо деятельностью. Недаром, самое ужасное наказание, какое придумано человеком в отношении другого человека – это не столько пытки и казни, сколько камера-одиночка.
Вот он такой независимый, такой гордый, наш человек, такой презрительный и даже содержащий немалый заряд отвращения к себе подобным, но изолируйте его от людей и от производных их деятельности – и человек начинает лезть на стены.
Человек – социальное существо в столь абсолютной степени, какая, пожалуй, более не существует в животном мире. Какая к чёртовой матери индивидуальность, какое, блин, отшельничество – человек слеплен с себе подобными и даже не вправе рассчитывать на какое-либо отдаление от них!
Не знаю как для вас, а для Павла Тимохина – это веское доказательство единой сущности человечества. Единого организма, распавшегося на множество мелких осколков.
Оттого мы так страдаем в этой жизни, оттого так тянемся друг другу, несмотря на порезы и ожоги, которые явно или неявно доставляем ближнему, что невольно вспоминаем утерянный идеал существования.
Единый человеческий организм.
Единую сущность.
Адама Протопласта.
Я абсолютно убеждён в том, что единицей существования в теле природы являются не отдельные человеческие сущности, а всё человечество как таковое.
Не человек преодолевает толщи времени, а единый человеческий организм. Пусть расколотый на миллиарды капель, но всё ещё осознающий вектор своего движения, всё ещё помнящий и понимающий, ради чего он живёт и к каким берегам намерен причалить.
Берега эти могут быть лишь единением. Сцеплением в единую могучую сущность. Растворением собственного ничтожного сознания в массивном и величественном бурлении.
Когда-то этот образ безумно пугал меня. Я отчаянно боялся потери собственного Я, обманчиво предложенного нам в качестве императива и стержня, варварски внедрённого в нас в форме непреложности и абсолютности.
Но сейчас я понимаю, что только в единении возможна вечная жизнь. Возможно счастье в его истинном проявлении, возможна радость и любовь.
Я искренне желаю успеха Павлу Тимохину, Адаму Протопласту, потому что миссия его праведна и величественна. Человечеству, возможно, никогда более не вырваться из пут материальности и раздробленности, если не явится божественный герой, который ценой жизненного подвига вытянет его опять в чистую идеалистическую реальность единения и общей судьбы.
Вся ткань человеческой жизни – от духовных опытов до экономики – соткана из удовлетворения базовых потребностей и влечений. Более того, она представляет эксплуатацию этих влечений. По сути, всё, что мы имеем вокруг себя – это тщательно поддерживаемая и лелеемая индустрия влечений.
На самом деле люди и сейчас вполне могли бы обойтись добычей еды и содержанием крова, как обходились на протяжении тысячелетий, в более счастливые периоды своего существования. Но присутствие влечений вывело их в более запутанную реальность.
Исключительно благодаря влечениям в мир ворвалось искусство. Оно заметно приукрасило вроде бы блеклую человеческую жизнь, но и родило опасную надстройку, которая позволяет подменять скудную, но правдивую реальность быта на яркие, но воображаемые и несуществующие миры.
Сходить в театр и в кино, послушать музыку, посетить выставку или прочитать книгу: эта тяга непреложна и на самом деле ей подвержены даже те, кто очень далёк от искусства и, более того, отзывается о нём презрительно.
Даже самый последний дебил не может обойтись без того, чтобы время от времени не посмотреть какое-либо кино – да пусть даже с Ван Даммом в главной роли.
Даже самый последний дебил крутит в машине какой-либо музон – хоть ту же группу «Лесоповал».
Даже самый последний дебил что-то и когда-то читает – пусть наклейки на бутылках с водкой – и информация, добываемая этим способом, самым непосредственным образом влияет на него.
Индустрия влечений вытолкнула на свет тех, кто производит это самое искусство. А с точки зрения экономики это большое количество занятых и получающих за свой труд определённую плату людей.
Индустрия влечений породила спорт. Как можно обойтись без спорта, скажите на милость? Без просмотра футбольного матча, без переживания за своих на Олимпиаде, без раздражения и проклятий в адрес проигравших и выигравших?
С точки зрения экономики это ещё один заметный плюс: куча занятых людей и куча потребителей, готовых платить за соприкосновение – в активном или пассивном качестве – со спортом.
Индустрия влечений породила автомобильную промышленность.
Вы можете обойтись без автомобиля? Да ну бросьте!
Я не вожу автомобиль, но обходиться без него с каждым годом становится всё сложнее. Сама окружающая жизнь развивается таким способом, что вынуждает стать тебя автомобилистом, влиться в это братство. Иначе ты будешь лишён целого ряда привилегий.
Индустрия влечений породила радио и телевидение. Породила газеты. Узнавать информацию, погружаться в возвышенную и пошлую жизнь себе подобных – это тоже влечение. И чрезвычайно сильное.
Наука – тоже производное от индустрии влечений. Она рождена от потребности постигать самого себя и окружающий мир.
О, насколько же сильное и всеобъемлющее это влечение – узнать как можно больше о той реальности, что окружает тебя!
Даже религия произведена от влечений, хотя может казаться продуктом страха и заблуждений.
Она – от влечения успокоить себя, родить в душе постоянство и стабильность. Подобие умиротворение. Ибо страшен и непонятен окружающий нас мир, а более того – неподвластен нам.

Порнография – частный случай индустрии влечений. Всего лишь фрагмент в массивной фреске, который призван немного укротить или, по крайней мере, смирить с самым сильным влечением, которое в нас живёт, – сексуальным.
Как и положено, Паша прошёл через все стадии постижения порнографии. Он и сейчас не потерял к ней интерес. Потому что порнография – это чрезвычайно человеческое явление. Она расставляет все точки над i, заполняет все лакуны непонимания и сообщает о человеке гораздо больше, чем любые другие проявления его деятельности.
Советское детство. Порнографии мало.
Мало, но, как ни странно, всё же есть. По рукам ходят мутные, расплывчатые фотографии с голыми бабёнками. Развратные женщины радуют даже запечатлёнными по пояс, одними сиськами радуют, хотя голая грудь не такой уж запретный плод. Даже в советских фильмах она мелькает время от времени.
Как бы между прочим замечу, что журнальная эротика началась отнюдь не с «Плейбоя». Я делаю это замечание во благо истины и против подчинения навязываемым стандартам восприятия жизни. Их ужасно много, этих стандартов, с ними всё тяжелее бороться.
Вспоминается сцена из отечественного военного фильма «Двадцать дней без войны». Режиссёр – Алексей Герман, в главной роли – Юрий Никулин.
Я его помню плохо, смотрел давно и пересматривать совершенно не хочется.
Так вот, где-то ближе к концу, когда герой Никулина возвращается на фронт после двадцатидневного отпуска, он бредёт с какими-то военными по полю, и молодой солдатик рассказывает (передаю общий смысл): «Попались американские журналы с голыми женщинами… И как только они соглашаются фотографироваться в таком виде?»
Это сороковые. «Плейбой» ещё не создан.
Те американские журналы в фильме не показывали, но сам вопрос молоденького солдатика, в котором присутствовало словосочетание «голые женщины», уже возбуждал.
Голые женщины… Очень яркое и вдохновляющее словосочетание. Как в образах, так и в звуковом ряде.
Были, были журналы и до «Плейбоя» Хью Хефнера. Просто ему удалось вывести эту сферу на новый, буржуазно-благообразный уровень.
Забавно, но именно этот вопрос возникал при просмотре тех мутных фото нашего детства и у Павла. Возникал – а вслед за ним следовали холодные и беспристрастные ответы о сущности человека, о женской природе и психологии. Исчерпывающие ответы.
Он умный. Он всё понимает.
Возникал этот вопрос и у меня. Собственно говоря, это самый главный вопрос, приходящий на ум при столкновении с сексуальной сферой жизни.
Я даже больше скажу: это самый главный вопрос, возникающий при столкновении с самой жизнью.
Воспроизведу его в троекратном разложении.
Троекратном с половиной.
Как человек решается на Поступок?
Когда он вынужден подчиниться Насилию и что за механизмы толкают на это?
Как возникает момент Согласия?
Порнография – это, безусловно, насилие. Оттого она так и возбуждает. Оттого так и притягивает к себе.
Человек рождён в насилии и только его в состоянии понять. Несмотря на все благородные позывы отстраниться от него и вывести себя в чистую лучистость разума и добропорядочности.
Собственно, именно этот момент в сексуальной сфере жизни, частным изводом которого является порнография, и сводит более всего с ума.
Момент Согласия.
Возбуждает не секс сам по себе, он как раз таки однообразен и скучен: несмотря на все ухищрения больше определённого количества поз не выберешь, а поршневые движения не заменишь ничем иным.
Возбуждает факт подчинения. Возбуждает поведенческий сбой: вот человек одет, занят какой-то повседневной деятельностью – а вот он уже раздевается, встаёт на четвереньки, вторгается в чужое лоно, лижет промежность или берёт в рот половой член.
Возбуждает момент превращения человека социального в животное.
На самом деле подавляющее большинство жизненных противоречий и даже психических сбоев в людях возникает именно при преодолении этой черты – от разумной социальности в природную дикость.
В идеале образы и этого и того миров необходимо содержать в себе целостно и органично.
Ты в обществе, ты в окружении людей и социальных функций – работает одна программа.
Ты голый и готов вставить женщине – включается другая.
Сказать по правде, я не вполне владею искусством органичного перехода из одной плоскости в другую. Павел – так тот и вовсе нехорошо чувствует себя что в одной, что в другой, его обе прибивают к земле и изумляют своей причудливой непоследовательностью.
Но если с разумной сферой жизни он ещё смог как-то примириться, то животная вызвала в нём полное и непреложное отторжение.
Секс он так и не понял до конца. И не принял.
Секс никогда не был ему по-настоящему интересен. Он его не увлекал. В нём он ощущал себя униженным и подавленным.
Сугубо с научной точки зрения ему был интересен секс в исполнении других людей, как ключик и отгадка к постижению человеческой сущности, но все те немногие попытки собственного погружения в животное возбуждение, приносили ему настоящее страдание. Даже несмотря на понимание условности окружающих декораций, в которых он пребывает, и призрачности роли, которую вынужден выполнять в мире людей.
Я же разделился в половинчатости.
Я бываю очень хорош в сексе – да простите мне моё неуместное и глуповатое бахвальство – разумеется, с женой. После вступления в брак я не знал более ни одной другой женщины.
Жена – родной человек, она скорее сестра, чем любовница. Мы можем позволить друг с другом какие-то отступления от генеральной линии и прочие шероховатости. Прежде всего, психологические.
Но секс с любой другой женщиной, случись он сейчас в результате какого-то стечения обстоятельств, стал бы для меня полной и бесповоротной катастрофой. Не в смысле выполнения физиологических функций – я думаю, у меня вполне бы стоял – а в психологическом плане.
Я категорически не готов пускать под кожу (а секс это и есть приоткрытие всех дверей и пор) чужого человека. Пустить в себя Иное, подчиниться враждебным сгусткам, желаниям и стремлениям – я в абсолютно категоричной форме воспринимаю это как акт агрессии и собственного порабощения.
За сексом, за слиянием тел стоят гораздо более серьёзные вещи, чем просто наслаждение. Это смешение кровей, это возможное появление на свет новых жизней, это вторжение в причинность вселенной. Не знаю как вас, а меня пугают те сдвиги, которые могут случиться в этом мире от моего неконтролируемого и пошлого погружения в животность.
Мир социальный мной тоже не освоен в полной мере. Я этакий половинчатый инвалид, не вписавшийся ни в разумное существование, ни в плотское биение.
Впрочем, это ещё не самый худший вариант. Пожалуй, человек и не в состоянии вписаться полностью ни в одну из этих сфер. Потому что тогда в мире просто бы не было разочарований и скорби.
Забавный, но непреложный факт: животную сферу осваивают с гораздо более успешными результатами люди недалёкие, приземлённые.
Собралась компания гопников мужского и женского пола, поебались на скорую руку после торопливых алкогольных возлияний, не особо разбирая кто с кем – нормальная вещь, обыденное явление. Никаких сомнений и рефлексии, никаких угрызений совести.
А какая-нибудь женщина интеллектуального склада ума всё никак не решается вступить в сексуальную связь. Пусть даже с тем, кого хорошо знает и с кем внутренне почти готова на связь.
Причина – во внедрении. Книжки, фильмы, телепередачи. Что-то идёт от семьи. То ли внедрено слишком возвышенное понимание секса, то ли – слишком заниженное, грязное. В первом случае не может решиться оттого, что не хватает романтической запредельности, во втором – давит осознание греховности.
Сколько их по всей России, умных, но одиноких женщин! Сколько их во всём мире…

А помните!
В те времена, условно-благословенно-советские, по рукам ходили порнографические карты. Полная колода фотографий – то тридцать шесть штук, то пятьдесят четыре. Классе во втором-третьем Паша тоже подержал в руках такую. И даже поиграл пару раз.
Какой-то одноклассник – уж и не вспомнить сейчас его имя – притащил её в школу. Откуда она у него взялась – одному Богу известно. У отца утащил, скорее всего. А зачем она отцу? Ну, советские времена, секса нет. А тут – такой ценный артефакт.
Таскали октябрята эту колоду вдохновенно, таскали по всему классу. Таскали, таскали и таскали. Затем – по всей параллели. Особым удовольствием было показывать её девочкам – и видеть в них вместе с показным отвращением примесь неподдельного интереса и даже возбуждения.
Играли с этими картами где-то в кустах на улице, в «штабах». Таскали по домам отдельные фотки и дрочили на изображения мохнатых промежностей и фривольных поз. Дрочили – те, у кого уже стоял в то время.
Надо заметить, не у всех.
В конце концов, классная руководительница, заметив как-то нездоровое возбуждение своих подопечных, сбившихся на перемене в кучку у одной из последних парт, цинично вторглась в волшебную реальность детского постижения сексуальности – и колоду отобрала.
Павлу хорошо запомнилась яркая сцена: все училки начального блока стоят в коридоре и, фотография за фотографией, рассматривают изображения падших женщин. Внимательно, не торопясь.
Что же, наверное, для них это тоже было в диковинку.
Случился скандал. Впрочем, не такой уж и грандиозный.
Родителей того пацана вызвали в школу. Школьникам на классном часе была прочитана пятиминутка о нравственности и западнях порочности. Жизнь продолжилась.
А помните!
По многочисленным и алчным рукам ходили тогда не только фотографии, но и порнографические стишки. И даже поэмы. Одну такую довелось почитать и Павлу.
Примерно на десяти тетрадных страницах описывалась история сексуальной связи некой женщины (от её лица шло повествование, что возбуждало сильнее) со своим сослуживцем.
Он приходит к ней домой будто бы с каким-то поручением и пытается овладеть женщиной силой. Посопротивлявшись, та отдаётся ему.
В целом, ничего особенного. По нынешним временам – даже целомудренно. Одно двустишие запомнилось: «В пылу борьбы так получилось, что я за член его схватилась». Видите: употреблено слово «член», а не матерное обозначение полового органа.
Хотя кое-какой матерок по мере развития сюжета вроде бы присутствовал.
Обладатель этой поэмы, какой-то семиклассник из второго подъезда, переписавший её аккуратным ученическим почерком из копии, которую выделил ему на день знакомый, был столь великодушен, что позволил погружаться в переливы реальной жизни всем малолетним обитателям двора.
В третьем подъезде (всё же в третьем, а не в своём втором) он организовал тайник над входной дверью, где скрученная в трубочку поэма лежала в ожидании своего мгновения прочтения.
Мгновение наступало каждый день: владелец заветной информации, этакий прыщавый школьник, изымал свёрток на какое-то время, знакомился с его содержимым, погружаясь в тайные перипетии взрослой жизни и собственного возбуждения, а затем обязан был вернуть его на место.
Таким же образом с запретной поэмой неизвестного автора познакомился Паша.
Определённое впечатление она на него произвела. Прежде всего, своей грубовато-циничной интерпретацией межполовых отношений. Тогда или почти тогда он понял, что люди используют цинизм как средство защиты от разъедающей сознание возвышенной человечности.
Человек – он от земли, от грязи. Адам – на еврейском и значит земля. В тех заоблачных пажитях высоких отношений и чувств, которые эпизодично формируют нам писатели-гуманисты, ему не выжить.
Гуманизм – это слишком медленно.
Гуманизм – это слишком чисто.
Человеку приятно возвышаться на какую-то краткость, дабы осознавать себя не просто животным, а этаким необычным животным, вдохновенным и ищущим, но затем неминуемо необходимо падать вниз, в глубины затхлости и мрака.
Там ему спокойнее и сытнее. Там он горестно сожалеет о потерянном рае и упущенных возможностях, об иной жизни и иных вариациях самого себя. Там он грезит об освобождении от пут бессмысленного существования и самой материальности, но по своим кондициям подходит исключительно для приземлённости и ограниченности отмеренного и безыскусного быта.
В котором еда и питьё, в котором отправление нужды, в котором совокупление, в котором пот, слюна и моча.
Простой и величественный материальный мир. И за что же тебя не любят эти неблагодарные люди? У них нет ничего, кроме тебя. Что они возомнили?
Свиток листов, на которым ученическим почерком была записана народная порнографическая поэма наконец пришёл в негодность. Во дворе о ней жалели и даже, воссоздавая по памяти, пытались записать заново. Ничего не получилось. Больше трёх-четырёх строк никто не смог вспомнить.

Моё литературное творчество тоже в изрядной степени замешано на порнографических мотивах. Во многом именно из-за откровенности в описании сексуальных сцен мне так трудно публиковать свои вещи. Хотя, разумеется, не только в них дело…
Многие считают, что человек пишет о сексе в том случае, если этого самого секса в его жизни крайне мало. Именно такие трактовки предлагают нам продвинутые психологи.
До какого-то момента я и сам считал, что сублимирую в литературном творчестве, заменяя отсутствие регулярного секса в жизни его обильным переносом на страницы рассказов, повестей и романов.
Но потом, после вступления в брак, секса стало вполне достаточно, а из произведений он никуда не исчез.
И стало ясно: здесь всё несколько сложнее. Жизнь и творчество – это не вполне сообщающиеся сосуды, когда пустоты одного заполняются перенасыщенностью другого.
И даже вовсе не сообщающиеся.
Сексуальная откровенность в моих произведениях – она как некий маркер окружающей реальности. Отметина и градация, через которую я склонен преломлять своё восприятие жизни.
Она – производное от того детского удивления человеком и его поведенческими вывихами.
Она – определённое свойство личности. Не исключено, что врождённое.
Она же – и мой способ взаимодействия с людьми в трепетном мире воображаемой реальности. Способ напряжённый, жестокий, но искренний.
Сводя людей друг с другом, обнажая их психологически и телесно, сталкивая лбами, сплетая в клубок, заставляя сношаться в ярости и благости, я переживаю мгновения очищения и божественного величия.
Да, я жестокий демиург для своих творений. Среди них нет тихих и счастливых идиотов. Мои создания страдают, плюются кровью, вгрызаются в жизнь и её носителей зубами, вопят и безумствуют.
И – тем самым спасаются. Спасая своими страданиями и меня, разочарованного и страдающего.
Покарайте меня, силы зла, но за всем этим таится любовь!
Яростная и безумная любовь одной из клеток человеческого организма.
Раскрывая человека во всех своих проявлениях, даже самых низменных, я постигаю его, а тем самым погружаюсь в любовь.
Потому что нельзя узнавать человека, не испытывая к нему всё больше и больше любви, какой бы он ни был.
Любви, пусть она и кажется порой неприятием и даже ненавистью.
To know him is to love him – гласит название песни Фила Спектора, многократно перепетой десятками самых разнообразных исполнителей. Знать его – значит любить. Творческий заход, изящная метафора, но и, по сути, абсолютная истина.
Другое дело, что любовь – это вовсе не лобызания и сюсюканье, любовь – это и есть постижение человека таким, какой он есть. Постижение жизни.
Я могу громыхать проклятиями и источать тонны ненависти при погружении в эту грёбаную и омерзительную жизнь, но сам процесс взаимоотношений с ней – он, вне всякого сомнения, любовь.
Любовь равняется постижению. Любовь равняется истине.
Ну а истина, сами понимаете, может оказаться отнюдь не розовой и приятной на ощупь.
Что не отменяет любви как процесса постижения жизни.
Впрочем, нечего на себя наговаривать. Нечего оправдываться и объяснять мотивацию. О сексе в той или иной степени пишут все, кто приходит в литературу. Половые сношения – одна из базовых тем творчества.
Пишут по-разному. Кто-то – и вовсе не упоминая о нём. Но неизбежно подразумевая.
Секс подразумевается всегда, потому что дети просто так не рождаются.
Признаться, вот так сразу я и не вспомню писателя, которого смог бы назвать лучшим в этом ремесле. В искусстве описания телесной сферы жизни.
Как бы для неизбежного заполнения пустующей ниши и в качестве провокации назову себя.
Ну а что? Разве я плох в этом?
Ни секунды не сомневаюсь, что отдельные куски моих произведений способны вызвать крепкий стояк у читателей-мужчин.
Что происходит в это время с читателями-женщинами, представляю опосредовано. Томление, должно быть. Что-то вроде течки.
В принципе, неважно. Инструменты возбуждения так уж принципиально от половой принадлежности не зависят и связаны в физическом плане исключительно с ускоренными токами крови по сосудам.
Собственно говоря, нелепо и глупо выявлять лучшего в описании сексуальных сцен. Сцена-то может и оказаться хорошей, а вот всё произведение в целостности – говно говном.
А целое важнее частного.

Что возбуждало меня в литературе?
Трудно вспомнить, потому что все эти вдохновенные моменты возбуждения от литературного текста приходятся на детские и подростковые годы.
Возбуждали Стругацкие, да. На первый взгляд, странный пример, но на самом деле они ещё те пошляки и скабрёзники.
Советская власть ничуть не мешала Стругацким в их вдохновенной пошлости. Да и значительному числу остальных бумагомарателей тоже. Если в кино показать обнажёнку было затруднительно (хотя и возможно), то по страницам книг переливы сексуальности бурлили в изобилии.
Да и как написать роман о молодых колхозницах, если их никто не будет щупать и домогаться? Как вообще преподнести молодость без упругого томления в штанах? Писатели, тем более советские – они же за правду жизни, за точность описаний.
После великой капиталистической революции у значительной части постсоветского населения сложилось мнение, что вся эта обнажёнка, откровенный секс и языковые излишества – они пришли вместе с так называемой демократией.
Отчасти это правда – быть может, в количественном отношении и в плане доступности. Но, по сути – гнусная ложь.
Ненормативная лексика в писательской среде никогда не считалась чем-то абсолютно запретным. Она проскакивала даже в советские времена, потому что правду жизни без неё не передать.
У меня на полке стоит сборник повестей и рассказов Бунина, изданный в Казани «Татарским книжным издательством» в 1977 году. В повести «Деревня» пару раз присутствует слово «****ский». Написано как есть, без всяких многоточий.
В скандал ненормативная лексика стала превращаться только тогда, когда её обсуждение стали выносить из профессиональной среды на потеху малоэрудированной публики.
С сексом – то же самое. Нет, конечно, вы вряд ли встретите у советских писателей-орденоносцев подробного описания введения члена во влагалище, кунилингуса и минета, что сейчас сплошь и рядом, но подразумевались у орденоносцев порой ещё более откровенные и жестокие вещи.
«Тихий Дон» – сплошная ебля. «Поднятая целина» – тоже.
Но – не возбуждало.
Где-то читал, что по данным какого-то херпоймического опроса значительная часть советской молодёжи возбуждалась от сцены изнасилования в «Тихом Доне».
Сомнительный вброс. Я к той молодежи точно не отношусь. Сцену эту едва помню, она вроде бы связана с солдатами на фронте. Так себе. Очень поверхностно и деликатно.
К стыду своему должен признаться, что меня возбуждал Аксёнов. Я его очень мало читал, но в «Острове Крым» были моменты не просто эротики, а настоящего порно.
Это уже перестроечные времена, ну да я как раз и приложился к ним своим подростковым боком.
К стыду, потому что сам Аксёнов какой-то противный, не в меру высокомерный, просто жутко, семьдесят семь раз переоценённый.
Как-то раз я был на творческой встрече с ним – он произвёл на меня крайне неприятное впечатление. Еврейская мафия, за неимением лучшего, вывела Аксёнова в классики русской литературы двадцатого века, но ей стоило бы поискать кого-нибудь поинтереснее.
Чарльз Буковски – вот кто молодец из молодцов. Секс у него – исключительно деталь жизненного интерьера. Возбуждать в принципе не пытается. Просто описывает всё как есть.
Правда, у него с историями напряжёнка. С сюжетами. Поначалу их минимализм захватывает, а потом видишь, что дальше своей ограниченной (сказать по правде) личности ни в какие другие сферы он вылезти просто не в состоянии. Нудит, бубнит и всё время себя жалеет.
Впрочем, мы, люди, только этим и занимаемся на протяжении всей жизни: непрерывно и беспардонно себя жалеем.
Совершенно очевидная тенденция: если автор тему секса выносит на первое место, получается херь собачья.
Пример? Ну, скажем, «Удушье» Чака Паланика. Роман о сексоголиках, блин. Видите ли, это такое психическое расстройство. Когда секса неумолимо хочется, а все особи женского пола по странному наитию только и делают, что дают направо и налево.
Если роман ещё можно как-то пережить – поток слов, он всё-таки умиротворяет, почти вне зависимости от того, кто манипулирует ими – то экранизация «Удушья» сущее безобразие. Сэм Рокуэлл, исполняющий главную роль, скорее тяготеет к диагнозу «тяжкий задрот», чем «сексоголик». Я категорически не верю, что у такого существа в реальной жизни может быть изобилие секса.
Мифический царь Соломон. Пожалуй, остановимся на нём, как на лидере сексуально-словесных выделений. Его «Песнь Песней» – и в самом деле великое произведение. Читая его, искренне задумываешься о ткани, из которой соткана реальность и о тех ткачах, кто её плетёт.

Занятное дело: в искусстве не запрещается описывать и демонстрировать процесс лишения жизни, процесс умирания, а акт телесной любви всегда вызывает противодействия и ограничения.
Его разрешено преподносить только в определённых выражениях и ракурсах, которые якобы соответствуют границам приличия. Иначе – акт любви переходит в разряд запретной порнографии.
По телевизору вам с удовольствием покажут сцены массовой гибели людей от цунами или от рук убийцы, но ни за что не покажут массовую оргию.
Убивать – можно, трахаться – нет.
Наверное, ограничения показа секса – они от желания уберечь семью и целостность жизни как таковой.
Случайный секс без обязательств – явление опасное для общественного уклада. Современный человек – это собственник, ему не нужны случайные жёны (мужья) и случайные дети. Человек готов нести ответственность только за то, что принадлежит ему лично.
А воспитание убийц – оно необходимо. Потому что убийства, при всём кажущемся омерзении, которое они вызывают у благовоспитанной публики, необходимый элемент человеческой жизни. Мы поделены на государства, на армии, нам разрешено убивать друг друга ради каких-то высших общественных интересов: мы обязаны защищать свои кланы и стоящих у власти людей.
Нам разрешено убивать просто потому, что мы звери.
В природе есть множество видов животных, которые не убивают друг друга. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Но, видимо, поэтому в животной лестнице они стоят гораздо ниже человека.
Человечество обязано быть благодарно Каину, первому убийце, который вывел его и само понимание жизни на новую высоту. Мы оттого и смогли возвыситься над всем остальным животным миром, что не признавали никаких правил и обязательств, презирали любое подобие морали, и свершали всё, что только возможно нашей физиологией и нашей яростью.
Время от времени человечество склонно замутнить собственный рассудок коллективными грёзами о торжестве любви. Обычно эти поползновения не выходят дальше границ искусства, но, даже оставаясь в рамках иллюзорности, способны порождать коллективные сдвиги и массовые ожидания общественных перемен.
Шестидесятые-семидесятые годы прошлого века.
Сексуальная революция.
Дети-цветы, дети любви.
Откровенная эротика захватывает кинематограф, самое массовое из искусств. Порнография переживает эру небывалого подъёма и расцвета. Всё лучшее, самое откровенное и причудливое, что сделано в этом жанре, приходится именно на этот период.
Современную порнографию смотреть невозможно. Она скучна, холодна и примитивна. Она делается троечниками.
Эти грёбаные троечники везде захватили власть: в порнографии, в литературе, в политике. Ограниченные, скомканные человеческие личности, которые с какой-то стати решили, что имеют право диктовать другим условия жизни.
И диктуют, как это ни удивительно и печально!
Порнография семидесятых – какой же изобретательной она была! Далеко не вся, согласен, но в лучших своих образцах – вне всякого сомнения. Какие сцены, какие способы обнажения – нет, не тела, а человеческой сущности – какая милая и величественная непосредственность отношений!
Порнография семидесятых родила своих гениев. Должны же быть у любого направления искусства свои лидеры, правильно?
Расс Майер и Рэдли Мецгер – назову этих двух. Это реально крутые кинорежиссёры.
Новаторы. Пионеры.
Хотя Раса Майера я могу отнести к порнографии лишь не с некоторой долей условности. Вообще-то именно к ней его и относят киноведы, но на самом деле, любой, кто знаком с его творчеством и настоящим порно сразу же сделает вывод – это нечто другое.
Секса у Майера хватает, но на генитальных откровениях он не заморачивается. Я вообще не помню изображения гениталий в его фильмах.
Зато подача, запредельный трэшевый настрой, сюрреалистическая реальность иного кинематографического мира и особой личности автора – это у него с изобилием.
Творчество его крайне неровное, некоторые фильмы – откровенное дерьмо. Даже по меркам его трэшевого подхода. Зато он настоящий автор своих фильмов, сочетающий редчайшее по нынешним временам единение в одном лице сценариста, режиссёра, оператора и монтажёра.
В монтаже он особенно силён. Я даже больше скажу: Расс Майер – гений монтажа. На его фильмах можно учиться не только снимать фильмы, но и писать тексты. Да и просто постигать окружающую реальность.
Эд Вуд, которого возвеличили благодаря одноимённому фильму Тима Бёртона, и в подмётки не годится Майеру.
Мецгер – вот тот да, порнократ до мозга костей. У него гениталий в изобилии. Но это едва ли не единственный в мировом кинематографе человек, который сотворил из хард-порно свою изысканно-поэтическую вселенную.
Он необычайно резок, откровенен и изобретателен – от большинства его сцен испытываешь головокружение – но при этом необычайно точен и пластичен. Для порноавтора это крайне редкое и причудливое сочетание.
И опять-таки сюрреалистичность подачи, призрачность создаваемого мира. В них вся творческая сила. Его фильмы смотришь как сон, как родившийся в глубинах сознания изысканный бред, который ты постеснялся записать или воплотить в реальности каким-то другим способом.
Многим тогда казалось – а письменных и документальных свидетельств тому предостаточно – что вот-вот, и порнография станет таким же обыденным явлением, как сцена с семейным завтраком. Мы же не стесняемся смотреть на жующих людей, хотя питание – не менее интимная сфера человеческой жизни, чем секс. Что откровенное отображение половых отношений органично войдёт в мейнстримовый кинематограф.
Вот вам обычная драма. Или боевичок. Герои постреляли друг в друга, потом пообедали, потом начинают трахаться. Всё показывается как есть, без малейшей утайки: большой, напряжённый член врывается во влагалище – вид спереди, вид сбоку. Трах закончился, дальше снова стрельба и разоблачение злодея.
На самом деле есть немало режиссёров, которые подобных принципов придерживаются и в наше время. Регулярно на экраны выходят фильмы с порнографическим реализмом. Герои в них трахаются на самом деле. Или не на самом, но выглядит это вполне достоверно.
Фильмов выходит немало, но обыденным, повседневным явлением они не становятся. Никакого мейнстрима. Те же возрастные ограничения. Тот же ореол скандальности.
В человеческом сознании, пусть и при некотором расширении границ запретного, принципиально ничего не поменялось: вот линия, которая разделяет праведное от неправедного. Вот линия, она реальна, она зрима, а пересечения возможны лишь в порядке исключения и показной демонстрации свободы, которая обществу тоже необходима – ведь всем нам приятнее считать, что мы живём в эпоху свободы, чем в тёмные времена запретов и ограничений.
Черту, которая установлена в сознании, человечеству не перейти. Троечники не позволят. Они – хранители благости и безопасности. Они двигают человечество вперёд. Без них все бы вымерли.
Сексуальное влечение, если с научной занудностью разбирать его на составные части, ничего особенного собой не представляет. Никакой метафизики, никакой мистики. Холодные и предельно объяснимые  ингредиенты вполне обыденного жизненного процесса.
Железы, слизистые, активация мозговой деятельности. Всё – ради необходимости скинуть как можно больше семенной жидкости в матку. Всё – ради возможности продления человеческого рода.
Человек может придавать какой угодно ореол возвышенности или, напротив, низменности процессу совокупления, но за ним стоит исключительно практическая цель преумножения себе подобных.
Забавно, но при осуществлении механизмов преумножения создатели человеческой расы ни в малейшей степени не задумывались о принципах морали. Понесёт женщина плод в результате страстного соития с любимым мужчиной или же её протащат под забором пятеро вонючих уголовников – не имеет никакого значения.
Главное – чтобы появлялся новый человек.
Это мы в своём повседневном столкновении с темнотой вселенной выработали – исключительно из страха – некий зыбкий набор жизненных установок, чтобы придать нашему существованию более логичный и размеренный порядок.
А в Природе никакой морали и праведности нет.
Она ничего не запрещает.
Еби жену ближнего своего, еби собственную мать, собственную сестру и дочь собственную – Природе насрать, она всё простит. Лишь бы только ты оставил на земле своё подобие, своё продолжение.
Лишь пресечения человеческого вида боится Природа, а больше ничего её на хрен не волнует.
Человеческий вид с осуждением относится к насилию и родственному кровосмешению лишь оттого, что в этом мире существует множество способов нормального и вполне спокойного продолжения рода.
Но если припрёт, спектр возможностей до предела сузится и для людей не останется иного способа продолжить себя, кроме как через сношения с сестрой или даже с человекоподобной обезьяной – они с лёгкостью закроют глаза на все извращения.
Мораль – дремучий атавизм идеального, а, следовательно, никогда не существовавшего общества.
Я не против морали.
Я моралист до мозга костей.
Я воинствующий моралист.
Моралист-агрессор.
Просто я печально констатирую общеизвестный факт.
Что важнее: продление рода или идеальное устройство человеческого общества?
Не исключено – а, скорее всего, эти факторы находятся друг с другом в полной и абсолютно опосредованной связи – что при идеальном устройстве общества продление рода остановится.
Это далеко не моя идея, огромное количество фантастических романов и кинофильмов посвящено этому явному, плавающему на поверхности противоречию.
Человек достигает определённой благости и мудрости жизни, но при этом теряет возможность продления рода. Счастливое, просветлённое человечество погибает от невозможности родить себе подобных.
Недаром в сексуальное влечение вмонтировано столько низменного и порочного. Точнее, всего того, что мы вынуждены воспринимать как низменное и порочное в силу нашего цивилизационного развития. В этом – вечная гарантия сохранения интереса к сексу, к завоеванию промежностей и подчинении воли ближнего.
Ты – обыкновенный человек в своём скучном размеренном коконе. И только низменное, только грязное, только секс ещё способен розоветь твои щёки, ещё способен заставлять тебя кидаться на мясо.
Так было просчитано или всё получилось случайно?
За право ощущать себя живым ты наделён грехом животной жизни. Наделён раздвоением между праведностью смиренного духовного существования и необходимостью погружения в царство плоти.
Ты – возвышенное человеческое существо, способное осмыслить самого себя и целую вселенную, и ты же – грязное животное с алой залупой. И все эти грани своих проявлений надо удерживать в себе органично, без сбоев и противоречий.
Я – человек. Я – мужчина. У меня половой член и яйца. У меня жопа. У меня соски – непонятно для чего. Я сру и мочусь. Я выделяю сперму.
Я – философ и мыслитель. Я – писатель. Я – интеллектуал. Я – думающее и страдающее существо.
У меня грёзы. У меня страхи. У меня противоречия. С которыми я как-то должен справляться.
Да кому же это по силам?
А пофигу!
Кто там заботится о нашем внутреннем мире и раздирающем его противоречиях? Караван идёт, процесс осуществляется, люди как-то удерживают в себе подобие целостности и размножаются.
Пусть со скрипом, шершаво, но и так пойдёт. А больше никого и ничто не волнует.

Странное дело: сексуальное влечение целиком и полностью связано с геометрией. Более того – оно совершенно явное проявление геометрических представлений о сущности жизни, заключённых в них эмоций и образов.
Нетрудно заметить, что вся сексуальность вертится вокруг кругов и овалов. Это они возбуждают нас, гладкие и степенные геометрические фигуры.
Сиськи – это круги. Жопа – это круги. Член – это хоть и заострённый, но всё же овал.
Чуть сложнее с разрезом влагалища. На первый взгляд, оно представляется вторжением извне, слишком чуждой и странной геометрической фигурой, но в расширенном состоянии влагалище тоже принимает форму овала – и всё встаёт на свои места.
Овалы встречаются с овалами, круги – с кругами.
Всё предельно просто.
Всё до идиотизма просто.
Основы и начала программирования. Ученическая стадия. Создать живой объект и зациклить его влечение на округлости.
Необычайно простая программа. Даже я смог бы написать такую при некотором усердии, хотя ни уха ни рыла не смыслю в программировании. Но здесь бы смог, потому что это жуткий примитив.
Круг – влечение, овал – влечение, шар – влечение.
Причём вовсе не обязательно заморачиваться на разницу в половой принадлежности твоего подопытного. Мужчин влекут округлости, но и женщин – тоже.
Простенькая трёхкопеечная программа начинающего оператора ЭВМ.
А вы – любовь, страсть, вечная тайна…
Круг и овал. Овал и круг. И – ничего более.
Все эти несложные заморочки с овалами и кругами Павел Тимохин вычислил для себя ещё в совершенно юном возрасте. Скорее всего – до поступления в школу. Вычислил и осознал. Насколько возможно – отдалил.
Но избавиться в полной мере, что неудивительно, не смог. Он из мяса и костей. Он тоже создан ради кругов и овалов.
Иногда он смотрит порно. Иногда дрочит.
Всё ради научного интереса.
Он запросто может не смотреть порнографию. Она нужна ему не в качестве утешения, а как тренажёр для выработки механизмов защиты и отстранения.
Он запросто может не дрочить. У него нет никакой потребности в раздражении собственного члена, он её успешно преодолел. Просто избавление от излишней спермы позволяет легче справляться с другими нагрузками материальной жизни.
Он не живёт половой жизнью. Она не нужна ему для продления собственного рода – эту основополагающую жизненную функцию он отбросил в сторону. Половая жизнь не нужна ему ни в какой форме – даже в качестве утешения, расслабления и заполнения пустот. От этих отголосков былой человечности он избавился давно и более чем успешно.
Сексуальное влечение всё ещё интересно ему как инструмент. Инструмент постижения материальной жизни и управления человеческими существами.
Понимание природы сексуальности и одновременно усмирение её в собственном теле – ещё в подростковые годы – вывело Павла на совершенно новую ступень взаимодействия с миром. Только после покорения сексуальности в самом себе он смог с регулярным постоянством выпивать человеческие души.
С одной стороны, усмирение полового влечения открыло в нём канал для приятия чужих сущностей, с другой – дало мощную познавательную базу для считывания и распознавания человеческих особей.
Человек, его личность на самом деле соткана из крайне скудного и ограниченного набора эмоций, мыслей и побуждений. Все они с лёгкостью каталогизируются, рассредоточиваются на классы, виды и подвиды.
Числом небольшие.
Даже беглый взгляд на человека может дать вполне исчерпывающую картину о способах, которыми он проживает отпущенные ему годы. О его материальном положении, которое тоже имеет определённое значение для мыслей и побуждений. О его духовном мире и материале, из которого оно соткано.
Подавляющее большинство людей абсолютно типичны. У них предельно ограниченный набор эмоций и побуждений, абсолютно чёткий в своём немногочисленном разнообразии функционал мыслей.
Нам врут, когда говорят, что каждая личность – ни на что не похожая индивидуальность. Люди до головокружения похожи друг на друга. Своего собственного, индивидуального в них почти ничего нет.
Они целиком и полностью сформированы в окружающей реальности: по известным сказкам, фильмам и книгам, образовательным программам и жизненной мудрости. Они – биороботы, ибо оперируют только тем, что нанесено на их мозг проявлениями реальности.
Считывать и выпивать их души не представляет никакой сложности. Просто необходимо некоторое время для наблюдений.
С каждым днём Тимохин неумолимо увеличивает свои способности по вскрытию и перемещению человеческих существ в полость собственного кокона, в живую структуру единого Адама Протопласта.
За черту типичности переступает лишь небольшой процент людей. И большинство из них душевнобольные. Их считывать наиболее сложно, у каждого собственный мир. Хотя и в нём заметны порой проявления универсальности.
Трудно считывать яркие индивидуальности – учёных или творческие личности. Помимо нетипичных свойств они – порой сами не понимая того – выработали в себе определённый набор инструментов защиты.
Собственно говоря, нетипичность становится инструментом защиты сама по себе. Павел не вполне уверен, но вроде бы он не выпил ещё ни одного человека из этой категории.
Он переживает по этому поводу, но не сильно. Всё же нетипичность – незначительная частность. Гораздо больше его волнует то обстоятельство, что пока он выпивает совершенно недостаточное количество душ вполне типичных человеческих существ. Которых множество. Которых большинство.
Ну а нетипичные… Что же, их очередь тоже придёт.
Никому не избежать освобождения от гнёта материальности.

Последние двенадцать лет моя половая жизнь стабильно-удовлетворительна. Секс регулярен, партнёрша одна-единственная – понятливая и внимательная.
Жена.
Порой мне кажется, что секса могло бы быть больше, а содержание его – отличаться разнообразием и озорством. При этом мне ясно, что я отнюдь не гигант и слишком частые половые сношения просто не выдержу.
Я совершенно не думаю о контактах на стороне. Это маетно, геморройно и просто некрасиво. Я высоконравственное существо, я подчинён внутреннему императиву и логической парадигме, я категорически не хочу отрываться от стержня, к которому стремился долгие годы. Понятность, стабильность, предопределённость – эти категории гораздо приятнее, чем сумятица и неожиданность жизненных поворотов.
Журналист Сергей Шолохов на протяжении долгих лет задавал в «Тихом доме» своим героям один и тот же вопрос. «Что вы выберите: стабильную, но скучную жизнь, или опасную, но интересную?»
И все эти жеманные режисёришки, актёришки и актрисочки в один голос выбирали второй вариант.
Сколько я ни смотрел эту телепередачу, не помню ни одного ответа в пользу первого.
Только второй.
Только безумие, только разврат, только бритва у горла и десятидолларовая купюра у ноздри – для вдыхания кокаина.
Сладость порока. Жизнь на пределе. Очарование распада.
Они, эти сволочные и пришибленные буржуа, отчаянно пытаются родить в окружающих – но, прежде всего, в самих себе – впечатление мозаично-красочной, порочно-неумеренной и при этом необыкновенно насыщенной и содержательной жизни.
Всё это гнусная ложь.
Нет никакой опасной, но интересной жизни. Не существует в природе.
На самом деле, все они, не сказав никому, даже самим себе, давным-давно, ещё при рождении, выбрали первый вариант и благополучно достигли его заветных пределов.
Все без исключения выбирают первый вариант.
Скучную, но стабильную жизнь.
Жизнь скучна по определению. Даже тонны кокаина, тысячи проституток и миллионы ночных клубов не сделают её ни на грамм интереснее. Весь набор развлечений с лёгкостью пересчитывается на пальцах рук.
Скорее всего, одной.
Пережив их раз, можно лишь с нудной наивностью искать повтора. И обманывать самого себя утверждением, что повтор оказался ничуть не хуже премьеры.
Сытая стабильность. Вот к чему стремится человек цивилизованный. Человек разумный. Всё остальное – лишь дополнение к сытости. Приложение в стабильности.
Да, причалив к сытой стабильности, все эти режиссёришки с актрисочками талантливо изображают томление духа и плоти, головокружение страстей и очарование безумия.
Вот только от настоящего безумия и настоящего порока они бегут.
Настоящее безумие омерзительно. Настоящий порок ужасен. Из сытой стабильности приятно лишь просовывать прутик в кротовую нору и, озорно озираясь по сторонам, показывать окружающим обглоданную на нём кору. Видите! Я имею к этому отношение! Я пережил головокружительное погружение в иную реальность!
Да, имеются и те, кто воспринял игру в запредельность с необычайной серьёзностью. Их имена нам прекрасно известны.
Трагически ушедшие из жизни дети озорства. Жестоко забранные мозолистой пятернёй безумия агнцы новизны.
Проблема их заключалась лишь в одном: они не сумели перепрыгнуть ту очаровательную расселину с кипящим раствором притягательного порока. Перепрыгнуть, чтобы затем вспоминать о нём, как о безвозвратно ушедшем в мглистую даль эпизоде прошлого.
Ну а живые – они так и вспоминают о ней, о расселине, как о минувшем, ушедшем. Я был наркоманом, я снималась в порнофильмах, я прошёл через войну. Сидят в сытой стабильности и лепят песочные замки с драконами и мортирами. Преподносят миру поучительные истории. Изумляют сами себя своей стойкостью и везением.
Но только – из сытой стабильности.
Потому что реальный человек из настоящей запредельности страшен.
С ним опасно находиться рядом.
Он неадекватен.
Он может причинить зло.
Даже безмолвствуя, он способен заразить дыханием болот, которое отравит твой внутренний мир на всю оставшуюся жизнь.
Я утверждаю это совершенно определённо, потому что я и есть такой человек – неадекватный, психованный, бешенный.
Со мной неприятно находиться рядом.
Меня душит злость.
От меня разит зловонным дыханием болот.
Бьюсь об заклад, при чтении этого текста вы уже не раз затыкали носы и готовились проститься со мной навсегда.
Да что там скромничать – большинство уже попрощалось, предпочтя что-то более адекватное и понятное.
Самое забавное: весь порок, что гнездится во мне – это моё горькое разочарование жизнью и людьми.
Сергей Шолохов, если ты ещё жив, позови меня в свою передачу – и я стану единственным, кто произнесёт под стволами камер суровую и некрасивую правду жизни.
Я стану тем самым отщепенцем, кто выберет сытую, стабильную жизнь – и заявит об этом во всеуслышание на весь мир.
Потому что это именно то, к чему я искренне стремлюсь.
Потому что я дико устал от нестабильности.
Я устал распределять ещё неполученную зарплату – это на квартплату, это на детский сад, это на питание и одежду – и выгадывать тысчонку-полторы на какие-то траты сверх необходимых.
Быть может, на виниловую пластинку. Или на книгу.
Я устал от жизни среди таких же несчастных и потерянных людей, которые поездками в Турцию и Таиланд, покупками в кредит автомобилей и квартир, определением едва научившихся говорить детей на бальные танцы и уроки французского пытаются заглушить в себе биение искренней неудовлетворённости.
Чёрт меня подери, как же они страшны, эти обыкновенные люди-биороботы, которые отчаянно пытаются быть как все, у которых в жизни нет никакого выбора, которых завели когда-то ржавыми ключиками и забывают подливать на шарниры смазку! Только скрежет вокруг, только шершавость, только металлическая гулкость голосов и мыслей.
Дайте мне спокойную стабильность сытости! Благословенную сытость стабильности! Тихую расслабленность.
Исключите меня из зацикленности. Вычеркните из круговерти. Уберите из окружающей реальности всю эту обманчивую притягательность порочности вместе с требовательным героизмом безумия.
Господи, наверное, я прошу смерти… Потому что только она отвечает всем озвученным выше требованиям.
Её нельзя просить, она сама заявится однажды.

Понятность, стабильность, предопределённость…
Какое-то подобие их, смутные очертания, робкие дуновения всё же являются порой мне сейчас.
Семейная жизнь, вне всякого сомнения, стабильнее и целостнее, чем жизнь одиночки. У тебя практически нет свободного времени, но при этом ты почти расстался с надоедливо-гнойной рефлексией, которая насиловала сутки напролёт.
Есть цель и смысл – жизнь ради детей. Это благородная цель и жизнеутверждающий смысл.
Не поддавайтесь на провокации отдельных психологов, которые выбрасывают в просторы интернета какие-то невнятно-истеричные статьи со скандальными заголовками типа «Не живите ради детей!» (одна такая недавно была перепечатана в газете, где я работаю). Жизнь ради детей ценнее и богаче жизни ради себя и вообще любой другой жизни.
Есть скромный материальный достаток. Вот чего я тут дёргаюсь и плачусь – я же не умираю с голода. И даже кое-что откладываю на чёрный день. Мало, нерегулярно, но откладываю.
У меня большой жидкокристаллический телевизор, у меня сиди-плейер и ресивер, у меня отличная акустика «Орбита» родом из Советского Союза (лучше любого современного говна), у меня проигрыватель виниловых пластинок за тысячу долларов, у меня ламповый фонокорректор и скромная, но неплохая коллекция зарубежных дисков шестидесятых-восьмидесятых годов.
Даже автомобиль появился недавно. Мы с семьёй слились с многомиллионной армией других бестолковых счастливчиков, которые рассекают на четырёх колёсах тернии к даче или к соседнему городу, чтобы свозить детей в дельфинарий или аквапарк.
Более того, у меня находится время не только на просмотр художественных фильмов, но и на творчество!
Это ли не чудо?! Это ли не счастье?!
Эге, Олежка, да ты уже близок к заветной стабильности! Общественное устройство мудрее тебя и любого другого недовольного жизнью невротика. При должном терпении оно неизменно выведет в область относительного благополучия.
И пусть тебя не смущает эта относительность. У миллиардеров тоже нет полной свободы, ты же взрослый и умный мальчик, ты же всё понимаешь.
Ни у кого нет и не может быть полной свободы в этом хрупком материальном мире.

Вот взять и перемотать свою жизнь лет на пятнадцать назад. Или на восемнадцать. Да-да, давай именно в двухтысячный и мотанём.
Начало нового века. Нового тысячелетия.
Изысканный символизм цифр.
Кто я в двухтысячном году? С кем я? Что у меня за душой и как обстоят дела с моей сексуальной жизнью?
Нет, ну ты видишь, что всё было не просто хуже, а радикально хуже…
Ты в Нижнем Новгороде. Ты в съёмной конуре с хозяйкой-алкоголичкой. Ты сбежал из родительской квартиры в Нижнекамске, оставив на кухонном столе циничную и гордую записку «Я уехал. О.»
Оставил – и даже не пояснил, куда именно.
Ты наскрёб последние деньги, тыщи три, ты собрал всё своё добро в сумку – пара трусов и носков, рубашка и футболка, а ещё несколько тетрадей с рассказами, стихами и романами – и рванул в иллюзорную реальность.
В город Горький.
Ты резок и горяч. Ты зол, но настойчив. Ты нашёл квартиру с хозяйкой в день приезда, другие не сделали бы это и за неделю. Она готова брать с тебя всего триста рублей в месяц.
Это нормально. Можно жить.
У неё двухкомнатная квартира и сын лет двенадцати, который смотрит на тебя волком, потому что устал от маминых «друзей» и сожителей. Но появляться здесь ты намерен только на ночь, да и угол этот временный, максимум на год. Пока не найдёшь нормальную работу и не снимешь себе полноценную квартиру.
Так что всё нормально, жить можно.
На третий день по приезде в Горький город, ты находишь работу.
Вот ловок! Вот силён! Другим такое не под силу и за полгода, а ты столь дерзок, что под натиском твоей энергетики плавится реальность.
Работа в продовольственном магазине. Грузчиком. Он называется с одновременной изощрённостью и простотой – «Социальный». Он расположен в Автозаводском районе – буквально в десяти минутах ходьбы от нового места жительства.
Ты молодец: жильё и работа поблизости. Такое не каждому удаётся.
Работа не айс, да, но это же только для начала. Потом, буквально через несколько месяцев ты пообтерёшься, найдёшь место получше и заживёшь счастливой и привольной жизнью в городе-миллионнике. Который не чета твоему сраному Нищекамску, где задыхаешься и падаешь наповал от кружащейся в воздухе химии и гопнических повадок жителей.
Да, ты как-то истощён и нервозен. Но это от усталости прежних лет и ожидания открытий, которые ждут тебя в новой реальности. В новой жизни.
В любом случае ты молодец: ты решился на Поступок, на шаг, который необходимо совершить, ты сделал выбор. Ты освободился от ненавистных родительских уз и стал самостоятельным человеком.
Ой, а что это такое?!
Всего три дня проработал грузчиком и уже скулишь в углу?
Что-что? Тяжело?.. Обращаются по-свински?..
Ну а чего же ты хотел, друг сердешный?! Это же взрослая жизнь, здесь всё по-настоящему. Мама сопельки не подотрёт. Терпи!
Эй, алло, почему не терпишь!? Уже сбежал от хозяйки, с которой в первую же ночь после распития пары бутылок какой-то сивухи, лёг спать вместе и даже не помнишь, был ли у вас секс?
Что говоришь? Помнишь? Никакого секса… Просто спасли вместе. А, ну-ну.
Уже сидишь на железнодорожном вокзале с билетом до Казани?
Ты чего, дружище? Опять к татарам? Опять в злобный Нищекамск?
И что же дальше: та же самая ненавистная жизнь с родителями, та же самая безработица и безденежье, то же самое отсутствие любви, секса, да и самых элементарных дружеских отношений с кем бы то ни было?..
Быстро же ты сломался, парень.
Так и есть. Самые худшие ожидания сбылись. Следующие шесть лет – ты задрот и безработное чмо. Почти безработное. Потому что ни на одной из тех дерьмовых работ, что предоставляет тебе окружающая реальность, ты не держишься больше года.
Торговля.
Ёбаная торговля.
Вот спектр применения твоих физических и умственных сил.
Мне пятый десяток, я стараюсь не материться без лишней надобности, но применительно к торговле в сознании всплывает лишь одно-единственное слово: ****ая.
Шесть магазинов пролетели перед глазами за шесть лет гнетущей чередой. Сроки пребывания в каждом – от одного дня до восьми месяцев.
Продавец-консультант.
Позорное пристанище для отбросов. Да-да, давайте называть вещи своими именами. Никто по своей собственной воле не отправится работать продавцом, где надо одиннадцать часов в день проводить на ногах, таскать тяжести и обслуживать дебильную чернь, которая готова при первой же возможности вывалить на тебя всё накопившееся внутри дерьмо.

Секс? Вы спрашиваете, был ли у меня в те годы вдохновенный и жизнеутверждающий секс?
Да никакого! Ни единого мгновения и ни с кем.
Сейчас я задумываюсь: отчего? Ведь деньги время от времени водились и заказать проститутку я бы мог?
И не вполне нахожу ответа. То ли не хотел погружаться в зыбкую и стыдобную реальность продажной любви, то ли меня останавливали воспоминания о паре таких погружений, случившихся несколькими годами ранее, в чуть более зелёную юность.
О, это были примечательные в своей анекдотичности случаи!
В первый раз у меня просто не встал и я битый час пил с проституткой пиво, пытаясь предстать оригинальным в разговоре, раз уж не хватило сил на половые доблести.
Во второй мой маленький друг встал лишь на несколько кратких минут. Их хватило на то, чтобы оперативно брызнуть. Далее оставалось лишь тискать мимолётную подругу и веселить её идиотскими шутками.
После таких смешных и гадких случаев начинаешь сомневаться в своей потенции. Недолго скатиться и до статуса импотента. Потому что член держится в расправленном положении не силой гравитации, а силой мысли.
Не волнуйтесь за меня, мои друзья! Перестаньте злорадствовать, мои недруги!
С потенцией у меня всё в порядке. Верная, любящая женщина и отсутствие презервативов способны расправить крылья любому, даже самому поникшему члену.
Презервативы – вот где зло.
Вроде бы защищают тебя от заразы, на самом же деле превращают в импотента.
Когда я впервые вкусил секс без презерватива – а было это с моей женой, на тот момент будущей – я поверить себе не мог, насколько всё это сладко, чувственно и привлекательно.
Я искренне не понимаю, как люди трахаются в этих резинках и что вообще можно в них почувствовать? Стерильная реальность с усреднёнными чувствами, переживаниями и фантазиями – она стремится поглотить всё человечество. Она уже поглотила большинство. Эта бесчувственная резина, этот холодный пластик. Нужно сопротивляться.
Нужно сопротивляться большинству.
Найдите любимую и верную женщину (ну да, легко сказать!).
Выбросьте презервативы на помойку (это самый лёгкий пункт).
Соблюдайте режим сна и питания (тоже непросто).
Уверяю вас, дорогие мужчины, вы забудете все малейшие проблемы со стояком!
В сексе интересно не мясо. В сексе интересна личность партнёра.
Трахаешь не тело. Поглощаешь душу.
Разочарования сливаются в комплексы, и это полотно составляет ткань наших личностей. Я вещаю так высокопарно, обобщительно, потому что не сомневаюсь, что и у вас за плечами свои килограммы и центнеры разочарований.
Таковы свойства человеческой жизни – она не обходится без горечи.
Сказать по правде, таких уж прямо радикальных изменений отсутствие секса в жизнь не вносит. До женитьбы он случался у меня крайне нерегулярно, пробелы составляли по несколько лет.
Семь, например, – как вам такая цифра?
В зрелом и бурном возрасте между двадцатью с небольшим и тридцатью на протяжении семи лет не испытывать плотской любви … Ну и что?
Едет крыша, видоизменяется картинка реальности, происходят необратимые изменения в организме?
Да ничего подобного! Живёшь, как жил. Ну, подрочишь иной раз. Да и то нечасто.
Всё установки. Всё подлые установки сознания, навязанные извне.
Надо быть самцом, надо быть собственником, надо обладать чужой плотью.
Звериные откровения существования.
Набрасываться на плоть, вгрызаться в неё, выпивать все соки, отбрасывать за ненадобностью и отправляться на поиски новой. Вот как должен жить настоящий мужчина!
А вот и нет. Всё гораздо проще. Унылее.
Можно жить и вовсе без плоти. Без малейшего секса. И ничего такого радикального с тобой не произойдёт.
Есть множество людей, которые за всю жизнь не вступают в половую близость. Они не сошли с ума, сперма не вытекает у них из ушей, они не кидаются на прохожих.
Впрочем, кажется, я уже писал о девственниках в одной из предыдущих глав.
В молодости без плотской близости тяжело исключительно из-за давления общества. Окружающие, эти гадливые хищники, ищут любую возможность унизить тебя и выбить из колеи. Очки на носу, грязные ботинки или отсутствие женщины – они готовы использовать всё, лишь бы возвыситься над тобой в своих ничтожных устремлениях к самоутверждению.
Это признак слабости, но кому от этого легче?
В коллективе слабых ты даже не сможешь задуматься, погрузиться в себя. Тут же найдётся типчик, который станет ковыряться в выражении твоего взгляда, позе и подозрительном молчании. В их градации, градации слабых, надо быть круглосуточно весёлым, общительным и беззаботным.
В чём-то они правы, эти неудовлетворённые и завистливые шакалы. В обществе нельзя демонстрировать слабость. Никому и никогда.
Вот сейчас с точки зрения возвышенного искусства я создаю неоднозначное и без сомнения выдающееся произведение, но по понятиям бесхитростной жизненной логики я раскрываюсь и подставляюсь.
Ещё несколько лет назад я бы ни за что не решился на те откровения, что разбрасываю здесь по страницам, но сейчас мне всё по барабану.
Не в абсолютной степени, но почти.
Жизнь человеческая – ничто. Отдельные её факты – тем более.
Что ты там делал, с кем ****ся и о чём думал – ну кого это по большому счёту интересует, кроме тебя самого?
Оттого нет никакого греха в научно-творческой фиксации переливов своего существования.
Поступки. Мысли. Эмоции. Фантазии.
Всё интересно. Всё идёт в кассу. Из всего формируется слепок человеческой личности. Одной из бесчисленности массы, но тем и притягательной. Тем и любопытной.
Академик Иван Павлов, будучи при смерти, записывал свои ощущения. Трезво, спокойно, расчётливо. Для того чтобы кто-то из потомков познакомился с этим слепком человеческой личности. Чтобы смог понять не только и не столько его самого, одного из бесчисленного множества, сколько саму сущность смерти.
Чтобы стал сильнее.
Наверное (я полностью не уверен, потому что не вполне могу разобраться в собственной мотивации), именно для этого я создаю этот текст. Чтобы кто-то из ещё не родившихся припал к нему однажды и познакомился со срезом личности одного из неспокойных граждан минувшего мира. Чтобы сделал некоторые выводы о человеческой сущности.
Чтобы стал сильнее.
Наверняка это чрезмерная и лишённая здравого смысла логика. Наверняка этот роман затеряется в тоннах графоманских рукописей и число его потенциальных читателей ограничится парой дюжин. Наверняка его даже не опубликуют ни в одном издательстве.
Всё пофигу, на всё насрать. Важен не результат, важен процесс.
Важна осмысленность действия. Важен замах.
Только так можно родить Смысл в этом абсолютно уродливом и бессмысленном сгустке материи, куда занесли тебя неведомые силы.

Старик Фрейд утверждал, что человек подвержен лишь двум магистральным мотивациям: сексуальному влечения и страху смерти. В его времена, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, это было революционное утверждение. В наше – азбучная истина. Банальность, о которой и упоминать неприлично.
Как и о старике Фрейде. И о прочих иже с ним. Ницше, Шопенгауэре, Юнге…
Помнится, я ужасно разозлился, открыв роман Милана Кундеры «Невыносимая лёгкость бытия» и обнаружив в первом же предложении упоминание о Ницше.
«Как говорил чего-то там Ницше…»
Мне это показалось верхом бестактности и глупости. Вот ты берёшься писать собственный роман, то есть создавать собственную философию, творить собственную вселенную – и начинаешь его с внедрения в сознание читателей (и своё собственное) имени привлекательного, но до неприличия затасканного немецкого философа.
Чёрт, как же это пошло!
Не исключено, что я в чём-то ошибаюсь. Не исключено, что роман Кундеры действительно хорош. Я так и не прочёл его тогда, плюнув и закрыв после первого же абзаца.
Возможно, я доберусь до него однажды.
Ведь сейчас я занимаюсь почти тем же, что и Кундера. Подвёрстываю в ткань романа чужие имена вместе с чужими истинами и стараюсь неким образом их обыграть, сделав текст насыщенным и неоднозначным.
Меня извиняет лишь то обстоятельство, что я не делал этого в первом предложении. И даже на первых десяти страницах.
Итак, Фрейд…
Итак, сексуальное влечение и страх смерти…
Очень плотные, очень вязкие истины, с которыми по большому счёту не поборешься. С которыми не очень-то и поспоришь. Потому что за ними правда.
Да, всё так. Сексуальное влечение и страх смерти. Третьего не дано в реальности мяса и твёрдых геометрических фигур.
Но попытаюсь взглянуть чуть дальше. Быть может, опять-таки выдавая чужие истины за собственные откровения.
Сексуальное влечение – само по себе не может быть доминантой и мотиватором. Да, необходимость продления рода, зацикленная на удовольствии. Да, влечение и приятность.
Но всё, что мы имеем в материальной реальности, – всего лишь отражение дуновений идеального, нематериального мира. Слепок его истин. Осколок его конструкций.
Идеальным объяснением сексуального влечения вместе с тем же страхом смерти, что так всеобъемлюще и вдохновенно переживаем мы в этих телах, может быть только один образ.
Власть!
Что такое сексуальное влечение, если не жажда власти? Ей пронизаны все без исключения аспекты человеческого поведения.
Человек вступает в брак и производит на свет детей исключительно ради власти.
Любовь, привязанность, светлое чувство единения – да, все эти формулы мне знакомы. Моё собственное сознание тоже услужливо подкладывает их мне в качестве этакого приемлемого, позитивного объяснения мира и мотивации обитающих в нём особей.
Но в глубине души истинным объяснением мотивации маячит лишь власть.
Обретя семью, ты получаешь в окружении живых существ, которые напрямую зависят от тебя. Порой это чувство может страшить и не каждый в состоянии с ним справиться, но большинству оно пьянит голову и манит необъяснимым, но настойчивым зовом.
Они тоже имеют определённую власть над тобой, члены твоей семьи, но именно в переплетении подчинения и доминирования рождаются те правдивые жизненные мотивации, что дают силы к существованию. И доминирования определённо больше, потому что ты взрослый, ты родитель, ты добытчик.
Самое неприятное ощущение детства – это необходимость подчиняться. Родителям, учителям, какой-то тётке в автобусе, которая имеет власть поднять тебе с сиденья и усесться на него самой.
Во взрослой жизни мы частично пытаемся компенсировать те унизительные моменты детства доминированием над ближними.
Самый забитый ребёнок превратится в самого ужасного родителя. Это доказано почти с математической точностью.
Материальный мир – это структура, которая вынуждает все свои элементы либо доминировать, либо подчиняться доминированию. По-другому здесь ничего не может быть устроено. Все эти мечты об идеальном мире, когда все равны, все тактичны, все уважительны и соблюдают границы чужой личности – чушь собачья!
Жизнь, материальная жизнь – она сама по себе производное от тёмных и коварных стремлений. Она пронизана борьбой.
Наша планета – жуткий клубок насилия и взаимного уничтожения.
Всё сплелось. Всё борется. Всё пожирает друг друга.
Только власть. Только доминирование.
Равновесие невозможно в принципе.
Жизнь, родившись однажды в мертвенной гулкости бытия, породила непрерывный процесс уничтожения. Деление клеток – захват территорий – развитие и взросление – уничтожение окружающего.
Уничтожение, уничтожение, уничтожение.
И не надо утешать себя банальным и скользким позитивом. Не надо кружить голову светлыми образами. Это ненаучный подход. Лживая тропинка.
Надо быть честным. Хотя бы наедине с самим собой.
Не ради ли этих острых и соблазнительных ощущений некогда единый Адам Протопласт пожелал опуститься в материальный мир и стать раздробленным на множество осколков?
Я прекрасно понимаю его, это грандиозное и величественное создание, цельный организм коллективного человечества. Одно лишь возникновения образа материального мира с его прелестями и гадостями, одно лишь дуновение его, коснувшись энергетического сгустка Адама Протопласта, не могло оставить его прежним.
Скука ли эта, могучая и беспокойная скука великого существа, или же неудержимое стремление к познанию, которое толкает к расщеплению на молекулы истины любого явления действительности, хоть идеального, хоть материального, толкнула его к этому шагу? К погружению в тёмный материальный мир и болезненной раздробленности.
А, может, это была опасность? Жизненная необходимость – спрятаться в материальном мире от каких-то угроз мира идеального. Чтобы пересидеть какое-то время, выждать лучший момент?
Лишь одно может утешить мой разум при рассуждении о таких грандиозных понятиях. Осознание того, что Адам Протопласт знал, не мог не знать, что однажды – пусть через сотни миллионов, пусть через сотни миллиардов лет – он вновь вернётся в своё исконное состояние.
Иначе этот шаг был бы для него самоубийством, а я не могу представить себе ситуацию и мотивацию, при которых это вечное и величественное существо добровольно захотело прекратить своё существование.
Такого просто не может быть.
А это значит, что Адам Протопласт вновь соберёт однажды все осколки человеческих душ и вернётся в мир бестрепетной вечности.
Иного не дано.

Страх смерти…
Не тот ли самый образ власти стоит за ним? Не страх распада как таковой, а страх потери власти, утраты доминирования? Сожаление в отказе от соблазнительной возможности подчинять и подчиняться?
О да, в подчинении тоже таится своеобразная и завлекательная сладость. В ней – бурление разрозненных эмоций, в ней – преодоление истин и лживых горизонтов, в ней – особая мудрость жизни, которая предстаёт пред тобой тайной своей половинкой.
Сексуальное влечение и страх смерти – они оба зациклены на власти. На доминировании.
Мы скромно подчиняемся им, потому что просто не мыслим себе другого, не мыслим себя иначе, но Павел Тимохин направился в иное русло. Его стремление не просто контролировать собственное сексуальное влечение, но и вовсе отречься от него – оно проистекает от понимания устройства механизмов, что движут непреложной причинностью. Оно – от желания держать себя вне структуры человеческой власти, за пределами доминирования.
При таком подходе, который может принять и освоить лишь абсолютно исключительная личность, есть шанс, оставаясь в материальном плену, вывести себя в некую условную идеалистическую надстройку. Понимать и чувствовать, что клубится в сердцевине влечения, но не поддаваться ему. Управлять рычагами, приводящими его в движение, но самому быть недоступным этой силе.
Окружить себя коконом и стать иным в мире людей.
Всё – ради спасения человечества. Ради того, чтобы успеть выпить его всё до последней капли, пока тлен и распад не коснутся собственного тела.
Павел недоволен собой. Он чувствует, что ещё слаб. Что ещё не до конца освободился от власти сексуального влечения и того сгустка доминирование и подчинения, что стоит за ним.
Он понимает: в тот счастливый момент, когда власть сексуального влечения будет побеждена в его собственном теле, он сможет выпить человечество разом, одним могучим вздохом.
Его угнетает понимание того, что, будучи живым, освободиться от сексуального влечения практически невозможно. Но он цепляется за это скромное практически, потому что чувствует в себе силу вписаться в тот ничтожный зазор, который, быть может, подготовлен для него Природой – зазор между возможностью оставаться живым и необходимостью отречения от власти материальных проявлений.
Он стремится к нему всеми силами.

Любовь…
Ну как же обойти её? Как избавиться?
Образ столь мощный, столь глубоко внедрённый в человеческое сознание, что ни бороться, ни противодействовать ему нет никаких сил.
Впрочем.
Я вовсе не из тех злобных ревизионистов, кто готов пересмотреть место любви в этом мире. Можно сметать все преграды и уничтожать все шлагбаумы, но в какой-то момент необходимо остановиться.
Нравственный императив – он не просто так родился в человеческой среде. И кто я такой, чтобы вместе со своим героем отрицать светлые коллективные заблуждения?
Какие-то, однако, отрицать готов и делаю это с большим воодушевлением.
Но только не любовь.
Мне нравится эта тихая заводь в уголочке собственных мироощущений, этот уголок непреложного света и вдохновляющих позывов. Не будь в этом мире любви, я бы стал одним из тех, кто придумал её.
Согласитесь, он прекрасен, этот яркий и могучий образ!
Вокруг – тьма и злоба, вокруг – лязганье зубов и взаимная ненависть, а ты хранишь в душе светлую частичку и сверяешь по ней собственные поступки и мысли.
Разумеется, это недостижимый идеал – ну кто там сверяет с какой-то любовью дела и мысли – но образ, сам образ, стержень, которому необходимо соответствовать – разве он не прекрасен?!
Жизнь побила тебя и выбросила на дно, все родственники и друзья отвернулись, ты одинок, беден и несчастен, но любовь не потеряна, огромная вселенская любовь движет тобой и позволяет питаться энергией, которая придаёт смысл и суть окружающей действительности.
Это очень важно: сохранить, не смотря ни на что, этот образ в душе.
Высший идеал. Настолько высший, что с Земли и из тел человеческих разглядеть его дано не каждому.
Но он есть. Он сформирован. Он живёт и ведёт за собой.
Прекрасная творческая вспышка! Я искренне завидую тому первобытному мыслителю, чьё сознание озарилось ей.
Хотя… Следуя философской линии романа, необходимо заявить, что вспышка непременно была коллективной, потому что человечество – единое существо, а образ Любви непременно проник в материальный мир из мира идеального.
Даже сейчас, прокучивая в голове все подходящие картины рождения и существования Любви, а также словесные их воплощения – и, разумеется, обнаруживая трагическую их скудость – я не могу не восхищаться величием потоков, которые захватывают, кружат и несут в какие-то неведомые дали, едва ты пытаешься погрузиться в них.
Любовь…
Великая и вечная.
Прародительница мира и сила, поддерживающая его в рабочем состоянии.
Победительница тьмы и отчаяния, вечная утешительница и надежда.
Лучезарный идеал, который неистребимо манит и поражает своей совершенной конструкцией.
Я – дитя Любви!
Заявляю это во всеуслышание. Что бы ни случилось со мной, в какие бы дебри отчаяния и злобы я ни попал, я не откажусь от светлого образа Любви, хоть и злит он меня порой, представляясь лживым и обманчивым.
Нет-нет, не откажусь! В этом секрет жизни.
Она испытывает тебя на прочность и ждёт, когда из человека верующего и надеющегося ты превратишься в гулкую и пустую оболочку. И миллионы сдаются.
Нет, миллиарды сдаются: я каждый день вижу собственными глазами, по телевизору и воочию, множество пустых и омерзительных оболочек. Порой они апатичны, порой – чрезвычайно говорливы, иногда агрессивны, иногда – вполне благообразны и вялы, но светлый образ размыт в их сердцах и сознании.
Любовь умерла, смысл утерян. Они – биороботы, совершающие механические движения.
Я не хочу им уподобляться. Я верю в Любовь!
Раз за разом неспокойные личности восклицают во всеуслышание, в пустоту: «Верю в Любовь!» – и каждый раз этот крик сродни откровению и сенсации. Потому что аморфность жизни столь сильна, рутина столь всеобъемлюща, что они затягивают все яркие и светлые образы, сводя проявления жизни к глухой усреднённости.
Оттого необходимо сотрясать вселенную новыми криками.
Верую! Верую! Верую!
Верую в Любовь!!!
Это генеральная линия. Это главный и непреложный стержень. Это источник всемирной энергии и единственный смысл существования… нет, не человека, а материи как таковой.
Тяга к сближению. К нежности. К умиротворению. К Любви огромной и непреложной.
И будь я последней мразью, если когда-то откажусь от этого образа, предам его или попытаюсь заслонить иным.

Но дальше начинаются частности.
Любовь возбуждает меня как огромное вселенское дуновение, но в мире материальном любовь малых форм – то есть любовь к ближнему – настораживает и даже пугает.
Я категорически не готов любить человечество и даже малую часть его. Во мне столько горькой и пылающей ненависти к людям, что в повседневной жизни мне приходится раз за разом усилием воли собирать все эмоции в кулак, чтобы не позволить им вырваться из-под контроля.
Мне не хватает сил добраться до работы, чтобы не проклясть по дороге двух-трёх пассажиров трамвая, которые задели меня плечами и недобро взглянули в мою сторону, и пятерых-семерых водителей автомобилей, которые не уступили мне дорогу на пешеходном переходе, хотя были обязаны, или же просто припарковались в неположенном месте, преградив мне и другим пешеходам путь.
Где же во мне силы любить и понимать их? Почему я столь слаб и злобен?
Почему и когда я превратился в такого мерзкого ублюдка, что даже мелкие явления повседневности воспринимаю столь агрессивно и неудовлетворённо?
И где найти сил, чтобы вернуть успокоение и хоть частичку умиротворённости в разъеденную злобой плоть?
И будь я таким единственным в целом мире, я готов был бы каяться и просить прощения у неведомых сил, чтобы вернуться в общую купель благодати.
Но – вот ведь разочарование и трагический факт жизни – нас таких множество.
Чёрт возьми, нас подавляющее большинство!
Господи, да мы все такие!
Мы просыпаемся уставшими и разочарованными, выходим на улицы раздражёнными, бредём по жизни озлобленными, умираем отчаявшимися.
За что позабыл нас невидимый Бог, за что обделила Любовь своей благостью?
Испытание, скажете вы.
Я сам так скажу.
Испытание на прочность, дабы не отказаться от вселенского образа лучезарной Любви.
Брести по жизни раздражённым и отчаявшимся, но верить в высший, божественный и пьяняще светлый образ.
Ладно, пусть. Но разве не в этом мире обязано явиться царствие высшее? Разве не в материальной повседневности должна воцариться Любовь Вечная?
Нет?
Вот и вся правда жизни. Сумрак – как реальность повседневности, Свет – как недостижимый идеал.
Тюрьма с крохотным окошком под потолком, сквозь которое пробивается свет, причём происхождение его и цели неясны. А ты паши в злобе и безверии, паши в ненависти и отчаянии, паши ради ежедневного выживания, поддерживая в себе светлые идеалы, которые успешно приватизированы хитрыми бизнесменами, поставившими их во главе с Любовью на поток – и все они создаются вовсе не ради Любви Недостижимой, а ради простого и звонкого земного бабла.
Всё равно не предам Любовь, даже не намекайте!
Плата. Компьютерная плата с набором программ. Почему-то этот неоригинальный образ одолевает меня всё сильнее и яростнее.
Матрица?
Ну да, от великой кинотрилогии тяжело избавиться, она довлеет и плющит постоянно и неумолимо. Но мой образ гораздо проще, в нём нет Нео и Мистера Смита, там вообще обошлись без героев и мерзавцев.
Сдавленная плотность материальности. Унылая скомканность жизни. И – где-то высоко над головой, совершенно недостижимы, иконки высоких и светлых образов.
Это – Любовь.
Это – Вера.
Это – Нравственный Идеал.
Это – Правда Жизни и Грани Её Понимания.
Владельцы тревожности (ну как обойтись без реверанса в собственное приснопамятное творчество) обещают достижимость. Обещают самым правильным, самым терпеливым и самым трудолюбивым прикоснуться однажды к одной из иконок (или даже нескольким), а за это требуют покорности.
Верим. Надеемся. Ждём.
Само собой, я перегибаю палку – об отсутствии малейшей Любви в материальном мире.
Конечно, это не так. Тот сгусток эмоций, который я испытываю к своим детям и своей жене, я вполне могу назвать Любовью.
Это Любовь и есть, без всяких условностей и ограничений.
Я вовсе не утратил понимания к людям. Я вполне трогателен и даже не в меру открыт их устремлениям и чувствам, за что нещадно казню себя, считая доверчивым слабаком.
Я понимаю, что всё отторжение – оно производное от реалий  жизни, оно от желания защититься от разочарований. А где-то там, в глубине единого человеческого существа, понимание и близость вовсе не утеряны.
Какие бы ужасные вещи ни творили люди друг с другом, они всё же не желают уничтожения человеческой расы как таковой. Они всё же тянутся к образам единения и целостности. Они пытаются сотворить благость и взаимное уважение.
Человечество до сих пор не уничтожило само себя – это о многом свидетельствует. В его пользу, как ни странно. В нём всё ещё не утрачена генеральная линия, цель собственного появления на свет и смысл существования.
Павел Тимохин гораздо ближе в большой вселенской Любви, чем я. Не исключено, что он ближе всех из тех, кто проводит жизнь в человеческом обличье. Он пытается вернуть человечество в тот идеальный мир, откуда оно родом. В тот мир, где Любовь не нечто недостижимое, а неотъемлемая часть реальности.
Ведь каким ещё может быть идеальный мир, если не сотканным из Любви?



                Шесть

В городе Пирогове пасмурно. На дворе лето, июль – а всё-таки пасмурно. Средняя полоса России, ничего не поделаешь.
Сегодня – финал чемпионата мира по футболу. Сойдутся Франция и Хорватия. Этот матч представляет для Павла определённый интерес в плане заработка. В финалах крупных международных турниров забивают мало, но сегодня он почему-то планирует сделать ставку на тотал больше.
Пожалуй, из чувства противоречия. Должен же наконец случиться результативный финал?
Он всё видит, всё чувствует, всё подмечает. Чувства подчинены разуму, эмоции не захлёстывают.
Павел отличный игрок. Последние три года он не проигрывает. То есть вообще, в принципе. Когда умерла мать, когда открылось понимание своей земной миссии, когда он взялся за ставки профессионально – он кремень и лазер. Удача с ним постоянно.
Он знает, что никакой удачи в принципе не существует. Есть сбор информации, тщательный анализ и честное определение шансов противоборствующих сторон. Если себя не обманывать, то проиграть невозможно.
Ставки для него сейчас – этакая полуслепая деятельность. Словно ноги переставлять по поверхности земли, не особо задумываясь о каждом шаге. Машинально, механически, на автомате.
Он никогда не играет крупно. Исключительно для поддержания штанов. Оплатить коммунальные счета и интернет, купить продукты питания и кое-какую одежду. Никакой роскоши, ни малейших излишеств.
Небольшая сумма на чёрный день лежит в банке. Последнее время он всё чаще задумывается о том, что этот самый чёрный день может прийти к нему воочию и подумывает увеличить сумму вдвое. Или даже впятеро.
Павел – трезвый и честный аналитик. Он обдумывает не только исходы матчей, он анализирует события собственной жизни и оценивает варианты её развития. Это несложно, если объективно видеть себя в системе окружающих явлений.
Ещё год назад ближайшее будущее не вызывало у него никаких сомнений. Он видел себя в той же самой миссии, в той же самой географической точке. Видел через десять лет, через двадцать. Быть может, если хватит здоровья, то и через сорок.
При этом он понимает, что сорока лет ему мало. Он анализировал количество выпиваемых ежедневно душ и развитие собственных способностей и пришёл к выводу, что при самых оптимистичных прогнозах ему потребуется не меньше пятидесяти лет для завершения работы. Для объединения человечества в единое существо.
То есть ему необходимо прожить не меньше девяноста пяти лет. Ещё лучше – сто.
Сто десять или сто двадцать – будет просто замечательно.
Павел не вполне понимает, где он отыщет ресурсы для столь продолжительной жизни.
Он смотрит на себя в зеркало и видит собственное отражение. Он отчётливо подмечает в нём возраст и износ организма. Его лицо сообщает ему о том, что мужчина подобного физиологического склада, проживающий в данной географической широте, то есть в весьма суровых погодных условиях, и с тем набором тревог, что приходится пропускать через себя ежедневно, в самом лучшем случае может рассчитывать на восемьдесят лет жизни.
Более реальный прогноз – семьдесят плюс. Где-то семьдесят три. Может быть, семьдесят пять. Он отдаёт себе в этом трезвый отчёт, лишённый эмоций и лукавства.
В этом случае миссия непременно останется невыполненной.
Как он собирается перебраться за столетие, ему пока не понятно. При всём своём систематичном и всеобъемлющем подходе к жизни, где каждая деталь становится фактором для анализа и осмысления, Павел ещё не выработал реальной программы долгой и здоровой жизни.
Нет, он не пьёт, не курит и не потребляет наркотики, у него нет врождённых и приобретённых заболеваний, но жизнь его совершенно определённо малоподвижна. Наиболее значительную её часть он проводит в четырёх стенах квартиры, выбираясь на улицу только за продуктами и редкими прогулками.
Он понимает, что неплохо бы заняться спортом, но эта мысль, едва оформившись в требование, тут же вызвала в нём отторжение. Подвижный образ жизни и занятия спортом, понимает он, могут лишь отчасти улучшить функционирование его сердечнососудистой системы, но не гарантируют избавления от других заболеваний и целого сонма жизненных факторов, которые эту самую жизнь укорачивают.
Кроме того, время на подвижный отдых ему придётся отнимать у своей основной деятельности – возвращения человечества в единую и возвышенную субстанцию. А это означает, что миллионы разрозненных душ ускользнут от него и не войдут в организм возрождённого Адама Протопласта.
Мысль эта чрезвычайно угнетает его. Это дилемма, которая не находит решения. А потому Павел не готов посвятить своё драгоценное время легкоатлетическим забегам.
Понимание жизни и конструкции вселенной подсказывает ему, что Адама Протопласта возможно слепить и не из всего человечества, а лишь из большей его части. Он будет жить, этот Адам, он будет радовать своих возвращённых обитателей цельностью и возвышенной нематериальностью, но что же случится с теми, кто не вернётся в единое человеческое лоно?
Участь их не просто ужасна, она чудовищна. Их ждут вечные муки в адской материальности. Муки разрозненности, потерянности, страшные муки одиночества.
Мы, люди, ощущаем лишь самые слабые дуновения грандиозного вселенского одиночества только потому, что держимся вместе, стаей. Отделите кого-нибудь из нас и поместите в черноту космоса без возможности вернуться, припасть к остальному, столь неприятному в рутинной повседневности и многократно проклятому человечеству, – и это будут не просто муки ада, это будут совершенно неописуемые, абсолютно безумные страдания самой страшной обречённости.
Без среды себе подобных человек теряет ориентиры и сходит с ума. А что такое схождение с ума, если не насильственное переформатирование личности, которая утрачивает в окружающей реальности малейшие опознавательные знаки?
Никому и никогда не желаю пережить страдания абсолютного вселенского одиночества.
И Павел не желает. Оттого намерен бороться за каждую человеческую душу. За самое последнее существо. За бродягу, за последнего пропойцу, за самого изуверского убийцу. Вернуть необходимо всех.

Есть ещё одна проблема, которая беспокоит Тимохина. И с каждым днём всё сильнее.
С того времени, как он приступил к поглощению человеческих душ и ощущает колыхание их сущностей внутри самого себя, в нём всё сильнее возрастают страхи и фобии.
Это не какие-то наивные страхи потери жизни. Он переступил черту, жизнь предстала для него в ином обличии и новом понимании, он вовсе не собирается печалиться об утрате тех нескольких десятков быстротечных лет, что великое Время с суровой неизбежностью скоропалительно отмотает на его личном счётчике.
Природа этих страхов куда сложнее. Он чувствует – это осознание пришло к нему около года назад – что в этом мире существуют иные силы, не менее могущественные, не менее стойкие, чем он, у кого совершенно иное видение роли человечества в окружающей действительности.  Иное понимание его функций в материальной и нематериальной действительности.
И силы эти никак не могут не заметить нового игрока, выпивающего ценнейшее вещество из когда-либо существовавших во вселенной – субстанцию жизни.
Не заметить и не отреагировать на его появления.
Что это, бессмысленные и беспричинные фобии или что-то иное? Он всё чаще задумывается о том, что рано или поздно ему неизбежно окажут сопротивление. Что у него попытаются отобрать то, чем он обладает. Отобрать, а самого его – уничтожить самым изощрённым способом. Не просто убить, а вовсе стереть из причинности.
Он не сомневается, что в видимом и невидимом мирах неизбежно присутствуют силы, которым подвластны такие операции.
Более того, Павел всё чаще замечает знаки проявления интереса этих сил к своей персоне. Как никто другой, он понимает, что никаких случайностей в этой реальности не существует. Что пронзительный взгляд прохожего или неожиданное падение птицы оземь – вовсе не стечение обстоятельств, а зримое проявление цепочки, ведущей от одного события к другому.
События эти определить сложно, да и нет нужды догадываться об их природе, достаточно лишь осознавать, что они не несут тебе ничего хорошего.
Павел в поту. Его буквально трясёт.
Он только что вернулся домой из городского парка – и за весь этот жалкий час его трижды толкнули.
И это были вовсе не случайные толчки, а осознанные сближения агрессивных человеческих особей. Пусть только один из них имел внешность крепко сбитого мужчины, а остальные были старушкой и мальчишкой-школьником, но Тимохин не из тех, кого может обмануть обличие контактирующих с ним существ. Он чуток и внимателен, он чувствует каждого, кто приближается к нему – а здесь, в полупустом парке сразу три столкновения!
Это не просто так.
Самое ужасное, что никого из этих троих не удалось выпить. Это наиболее отчётливое доказательство неслучайности происходящего. Эти трое были закрыты, задёрнуты, упакованы плотной пеленой защиты и не позволили проникнуть в себя ни на миллиметр.
Они даже не позволили заглянуть ему в свои глаза. Рядовой человек охотно, чаще всего помимо своей воли отвечает взглядом на взгляд, потому что настроен на контакт, на встречу со знакомыми, на взаимодействие с реальностью.
А эти – ни в какую. Словно дурачки или запрограммированные биороботы – ни реакции, ни контакта, ни эмоций.
Подготовленные и настроенные.
При этом с дюжину душ за время прогулки он всё-таки выпил. Значит – дело не в нём. Значит, дар не утрачен.
Значит, происходит что-то необъяснимое.
Павел шагает на кухню, в задумчивости ставит на плиту чайник и усаживается на табурет. Вода вскоре закипает, он неторопливо выпивает две чашки чая и немного успокаивается.
Чувства отступают, зато им на смену приходит изобретательная последовательность самых разнообразных мыслей и трактовок произошедшего.
Тимохин пытается успокоить себя, взять в руки и направить течение мысли в спокойное русло. Ему удаётся это. Не будь он способен подчинять свой внутренний мир, он не смог бы воздействовать на внешний.
При этом в сердце явно и отчётливо поселяется тревога.
«Что это было?» – рассуждает он. – «Предупреждение? Демонстрация присутствия иных? Знак того, что я разоблачён?»
Ответов нет.
Он осматривается по сторонам и принюхивается. Ничего особенного. Всё та же до боли знакомая картинка кухонного интерьера. Всё те же домашние запахи.
Впрочем, ему кажется сейчас, что он улавливает в окружающем что-то иное. Некое предощущение перемен. Предвестие неожиданных событий.
Тут же он останавливает собственную пытливость и снова пытается вернуть себя в расслабленно-равнодушное состояние. Даже если все его ощущения верны, и кто-то извне вторгается в его жизнь и его миссию, ему не стоит демонстрировать свою озабоченность и тем более страх.
Надо продолжать жить и творить. И не давать никому ни малейших поводов к злорадству и торжеству.
Надо верить.

Верите ли вы во что-нибудь, о случайные и ненадёжные читатели моего опуса?
Потому что сейчас я погружу вас в маразматичный поток сознания о вере и безверии. Я должен это сделать, так написано на блокнотном листе, где я набросал план этого романа.
Я системный человек, я подчиняюсь плану.
Вера – один из основополагающих стержней человеческого существования. Нравится мне это или нет. Пусть это выглядит трюизмом, пусть я предстаю сейчас ничтожным Капитаном Очевидность, но мне необходимо проговорить эту фразу вслух.
Вера – один из основополагающих…
На самом деле, нравится мне это не очень, но я обязан принимать этот факт как таковой.
При этом прошу не забывать, что весь мой текст – это повествование о борьбе. О сопротивлении вроде бы податливого и обречённого на эксперименты человеческого материала.
Потому что только при сопротивлении, только при отречении можно вывести себя в какие-то истинные и непреложные субстанции.
Я сопротивляюсь и борюсь вместе со своим героем.
Его история – история успеха. Моя – история провала.
Молчаливый, сконцентрированный герой, решающий вселенскую задачу (и наплевать, что странными, какими-то террористическими методами) и ноющий, вечно недовольный собой и окружающим миром автор. Сладкая парочка. Действенная дихотомия. 
Первый как минимум вызывает уважение. Согласитесь, даже самый последний злодей вызывает уважение. Потому что в злодее твёрдость, потому что в злодее решимость. Потому что злодей – человек действия.
А тут и не злодей вовсе, тут спаситель человечества.
И какой-то говорливый балбес, который всё о себе, о своём внутреннем мире, о семье и переживаниях. Который совершенно рядовое существо, каких миллиарды, и лишь врождённое беспокойство толкает его на скоропалительные суждения и выводы. На право разговаривать с человечеством.
Ну да сколько их, с врождёнными и приобретёнными беспокойствами!
Один борется с реалиями мира – и побеждает.
Другой проигрывает. Подчиняется. Растворяется.
Мне видится в этой параллели красивая и убедительная история. Вся жизнь – это история реальных поражений и вымышленных побед. Отсюда красота и притягательность искусства. Там люди могут одерживать победы. Даже неудачники. Даже отщепенцы.
Вымышленному суждено победить – и даже вне зависимости от того, сумеет ли он достичь своей цели.
Настоящему – проиграть.
Это красиво. Это жизненно и в то же время изящно. И да пусть хоть кто-то, кроме меня, сможет ощутить красоту и изящество сотворённой мной конструкции.
Итак, вера…
На поверхностном, пошлом уровне её принято совмещать с религией. В этом нет большой ошибки, все религии проистекают из зерна веры. Но при этом вера всё же куда шире, чем ограниченные, а порой и дурнопахнущие стойбища религий.
На земле огромное количество атеистов. Я сам к ним принадлежу. При этом все атеисты во что-то верят, даже если и не признаются в этом сами себе.
Верят в семейные ценности.
Верят в логичное (или, напротив, абсурдное) устройство мира.
Верят в силу науки. Или же в силу природы.
Верят в человека как такового, при всех его слабостях и мерзостях.
Верят в необходимость подчиняться сложившемуся порядку вещей.
Верят в детей, как в продолжение самих себя.
Верят в государство, как оплот стабильности человеческой массы.
Верят в футбол, потому что он изящен и строг, а ещё потому что он подвержен правилам.
Верят в деньги, как мерило всех жизненных ценностей и жизни самой.
Верят в Веру, как некий нравственный императив, потому что верить – это красиво и стойко, а не верить – погано и противно.
Я такой же. Я верю.
Я верю в необходимость вставать по утрам и тащиться на работу.
Я верю в деньги, потому что не видел ничего иного, что смогло бы сравниться с ними в силе.
Я верю в правду семьи, потому что ничто не успокаивает в жизни и не придаёт ей выпуклый смысл, как наличие рядом любимого человека и любимых детей.
Я даже в государство верю, потому что просто не представляю, какими ещё способами можно подчинить в человеке всю его врождённую дикость.
А ещё я верю в реальность этого мира, потому что он проплывает перед моим взором ежедневно и кто я такой, чтобы сомневаться в истинности его образов?
Я верю в самого себя, точнее в очертания своей сущности.
Вот она, вот… Я её чувствую.
Я его ощущаю, это обманчивое Я, из-за которого и сформировались в человечестве все его заблуждения об окружающей действительности и о себе самом…
Но не обманчивость своего Я волнует меня сейчас – об этом я уже говорил и наверняка поговорю не раз до окончания этого романа – а вера сама по себе. Она важнее любых фактов. Она весомее их.
Я верю в то, что я существую. Одного этого достаточно для признания веры как мощного и стержневого фактора человеческой личности.
Она – данность. Она – неделимая сущность человеческой особи. Она – его жизненная функция.
Всё остальное, все религии и верования – лишь надстройка от могучего биения непреложной Веры в сердцевине наших сущностей.
По большому счёту, не имеет никакого значения, какую форму примут на выходе из горна человеческих страхов и философствований религии и основы мировоззрения. Самое главное, что они в любом случае выйдут. Потому что человек столь слаб и ничтожен, что просто не в состоянии вмещать в себя реальность этого мира без конструирования успокоительных ответвлений – веры, надежды, любви.
Какими вышли те, с чем мы имеем дело сейчас?
Как по мне, кривоватые. Неубедительные.
Но не вышли бы эти – появились другие. Возможно, более кривые.
С чего всё начиналось? Во что мог верить человек пещерный?

Но, прежде всего, я обязан раскритиковать и даже высмеять сам термин – пещерный человек. Я категорически не верю, что люди когда-либо жили в пещерах.
Вы представляете себе, что такое пещера? Это тёмная, сырая ниша в скальной породе, которая чаще всего уходит на значительное расстояние вглубь земли. Пещера – среда обитания множества насекомых и животных. Находиться в ней просто опасно.
В пещере холодно и сыро. Вы будете жить в холодном и сыром каменном ящике, в то время как спокойно можно нежиться на солнце? Тем более мы говорим о тех приснопамятных временах, когда климат на Земле был существенно мягче, чем сейчас. Да и ареол расселения человечества составлял в основном тропические зоны.
С какого хрена древнему человеку лезть в холод и сырость пещер? Нам говорят, что жизнь древнего человека в лучшем случае составляла сорок лет – и наверняка это так – но если бы древнее человечество постоянно проживало в пещерах, то оно бы вовсе не дотягивало до детородного возраста, в массовом порядке умирая от туберкулёза.
Я отказываюсь верить в то, что древние люди были настолько глупы. Сказать по правде, я считаю, что они вовсе не отличались ничем от людей современных – по крайне мере, в своих поведенческих проявлениях.
Да, не было технологий, но что технологии по большому счёту привнесли в нашу жизнь? Лишь отстранённость от природы, лёгкость обмена информацией и упрощённость добычи средств пропитания. А по сути своей мы остались тем же, кем были раньше – голыми людьми на голой земле.
В пещерах находят наскальную живопись и кости людей! Ну и что это доказывает? Лишь то, что пещеры могли использоваться древним человечеством в качестве художественных галерей и могильников – не более того.
Вспоминается рассказ Редьярда Киплинга «Кошка, которая гуляла сама по себе». Несмотря на явную юмористичность подачи, мне представляется, что рассказ этот внёс радикальное непонимание в представление о жизни наших предков. Как это ни странно, но именно так, как описано у Киплинга, рядовой современный гражданин и представляет себе древнюю жизнь.
Сошлись древняя баба с древним мужиком. Поселились в пещере. При этом древний мужик активно занимается охотой. У него есть древний топор, древний нож и ещё какие-то древние приспособления. И я не понимаю, почему бы ему не построить небольшую древнюю хижину на светлом и чистом месте, тем более что климат там тропический и разгуливают древние баба с мужиком практически в чём мать родила.
Нет, они залезают в тёмную и сырую пещеру, чтобы непременно словить там туберкулёз. Древняя баба делает в пещере уборку, разжигает костёр и вешает вместо двери коровью шкуру.
Милые мои древние и современные товарищи! Вы разжигали когда-нибудь в пещере огонь?
Милые мои (так Киплинг обращается к своим читателям, а я чем хуже?), даже с незавешенным входом пещера так быстро заполнится дымом, что вы просто-напросто не сможете там находиться. Ну а уж с коровьей шкурой на входе вам суждено в течение каких-то секунд задохнуться в едком дыме, который совершенно очевидно исходил от сыроватого тропического валежника.
Далее древняя баба приручает древних животных. Вот это, несмотря на явную мифологичность, выглядит весьма убедительно. Договор с псом, договор с лошадью. Только с кошкой не получается заключить полноценный договор. Древний мужик кидает в неё сапоги (опаньки, откуда-то у него сапоги взялись – значит, уже умели выделывать кожи!?) и вообще всячески третирует.
А ещё шкуры эти вместо одежды…
Вот показывают фильм о древних людях. Хорошо, если это комедия, но и серьёзных фильмов хватает. Бродят эти древние, пещерные люди со своими древними топорами (которые они уже умели вытёсывать из природного камня – адски сложная и кропотливая работа) в кривых шкурах, которые почему-то даже не закрывают их тела полностью.
Такие безобразные-безобразные криво-накосо скроенные шкуры. А топорики симпатичные…
Ну почему этим древним людям, нашим предкам, отказывают в умении, способности и понимании создать себе одежду, которая закрывала бы их полностью? И руки, и ноги… Они доросли до умения создавать себе орудия охоты и труда, но почему-то не умеют создавать эргономичную одежду.
Точно так же изображают древних греков и древних римлян. Какие-то легкомысленные туники, в лучшем случае – плащи. Фильм «Гладиатор». Римские отряды в Германии. Холодно, падает снег. А солдаты с голыми плечами и ляжками. Ложатся спать на голую землю…
Сколько они могли прожить в такой одежде? Попробуйте походить в Италии и Греции (а тем более – в Германии) в трусах весь год – что от вас останется? За две тысячи лет климат существенно не поменялся.
Даже в Африке никто не ходит в трусах целый год.
Нас спокойно пичкают такими несуразицами и мы спокойно принимаем их на веру.
Вера… Что ещё позволило бы мириться с недостоверными вкраплениями в историю, если не она?
Только в одном фильме видел древних людей такими, как представлял себе сам. Это «Ной» Даррена Аронофски. Впрочем, там идут не от Дарвина, а от Ветхого Завета. Но сути это не меняет.
Древнее человечество Ароновски производит сильное впечатление. Оно малочисленно, но очень чётко понимает своё место в этом мире. Оно одето в гармоничную, добротную и ладно скроенную одежду из кожи и шкур. Оно живёт высокими смыслами, оно только-только отделилось от Бога и ещё не утратило с ним связь. Оно понимает, откуда и почему оно отправилось в путь. Более того, оно знает, что ждёт его в конце.
Я отчётливо вижу, во что верило и чем жило это древнее человечество.
Бог – это сволочь. Он кинул нас на растерзание материи, он злорадно взирает на нас со своих высот и делает ставки на то, сколь долго мы протянем в этой реальности.
Мы знаем Бога не только по имени, но и в лицо, мы даже видим его порой. О да, он спускается к нам с небес в материальном обличье, чтобы завалить наших женщин и вкусить нашего вина. На пажитях небесных он лишён этих низменных удовольствий, а потому завидует нам порой.
Нам, своим подопытным существам.
Мы не против. Мы готовы делиться и женщинами и вином.
Сильные, красивые, торжествующие люди. Соль земли. Золотая эпоха человечества. Равные среди равных. Первые, подпиравшие твердь и создавшие на ней цивилизацию.
Они были наиболее близки к первоначальному, истинному смыслу появления человека на земле. Они знали причины и следствия, они видели прочерченные во времени векторы, они понимали, к чему идут.
Никакой религии в современных интерпретациях быть тогда не могло. К чему лукавая религия-шептунья, когда есть знание и понимание? Когда вера – это не паскудная надежда на избавление от несчастий, а стойкий зов жизни, что непрерывно звучит в сердце, указывая пути и способы.

Дальше – хуже.
Дальше человек начинает погружаться в собственные отслоения.
Если первые люди равнялись на Бога и Природу – да и были равны им – то последующие вынуждены ориентироваться на сгусток эмоций и чувствований, что родился и разрастался в их среде.
Последующие перенимали у предшествующих образы существования – и каждое новое поколение делало это во всё более ухудшающейся оптике.
Гордые и стойкие пионеры ушли. Человеческая биомасса разрасталась. Включались законы стада. Появилась собственность.
Образ собственности таится в человеке изначально, в его матрице. Сама материальность вынуждает становиться собственником, потому что оперировать с окружающей действительностью – это значит владеть какой-то её частью и стремиться к овладению оставшейся.
При таком подходе, который не отменить и не исправить, который – производное от человеческой сущности и окружающей материальности, люди-звери неизбежно придут к созданию обособленных стай с собственным кодексом, собственными авторитетами-запугивателями и собственным повседневным распорядком, со временем превратившимся в религиозный уклад.
Прошу не понимать предыдущий абзац как призыв к отмене обособленности. Я не вполне уверен, что единое человечество без преград и границ в рамках материальной действительности – это хорошо и полезно.
В идеальном мире – да, безусловно. Только единое человечество способно осмысленно преодолевать толщи времени, только Адаму Протопласту по силам осознавать стремление и осознанность, ведущие в истинном направлении.
Впрочем, стоп…
В идеальном мире нет времени. Время – производное от материальности. Оно запустилось вместе с созданием первых осязаемых веществ, вместе с появлением тверди.
Потому-то единое человечество и распалось на миллиарды осколков, чтобы пройти великий соблазн испытания твердью и временем.
Что там у нас дальше на исторической шкале?
Греко-римская древность, в существование которой трудно поверить… И даже не потому, что на неё замахиваются кулаками адепты Новой хронологии. Она выглядит иллюзорной сама по себе, своими кроваво-порнографическими образами.
Все обнажены, все готовы к сношению. Вне зависимости от пола и времени суток. Все обнажены вне зависимости от погоды.
Общество сексуальной раскрепощённости – это явная проекция более поздних эпох, явная эротическая фантазия родом из более строгих и задавленных времён.
Я сильно сомневаюсь, что общество сексуальной распущенности могло существовать в действительности. В любой эпохе и при любых режимах находятся силы, готовые ограничить сексуальность. И с успехом выполняют свою задачу. Церковь ли это, собрание жрецов или просто коллектив обеспокоенных граждан. Там, где кривая распущенности ползёт вверх, тут же появляется растущая кривая ограничений.
Человеческое общество имеет функцию уравновешивать само себя.
Общество сексуальной распущенности – это дикий рост венерических заболеваний, это катастрофическое увеличение численности бастардов, что радикально отражается на коллективной безопасности и экономике – куда им ещё идти, если не в разбойники? – это нарушение самых основных, пусть зыбких, но всё же весьма очевидных законов собственности, которые сопровождают человечество с момента его появления.
Женщина кому-то принадлежит, она собственность, и нельзя без последствий брать её.
А ещё все эти кровавые игрища… Гладиаторские бои… Такая же фантазия, такая же проекция в будоражащую беспокойность из относительной сытости и бестревожности. Сидят на трибунах простолюдины и движением пальцев выражают свою волю: этому жить, этому умереть… Скорее, в этом видится творческая критика коварной человеческой сущности, чем реально существовавшая индустрия развлечений.
А самое главное: есть две страны-оазиса, Греция с Италией, а вокруг – пустота и дикость. Вокруг бродят варварские орды, не способные породить ни искусство, ни государство как таковое. А они, как две недосягаемые вершины, возвышаются над миром…
Ну да ладно. Допустим, что греко-римская древность существовала. Я, в общем-то, не собирался доказывать её вымышленность. Как можно верить в то, что она была или её не было, опираясь исключительно на теории? Для утверждений недостаточно веры, необходимы твёрдые знания.
В этом проблема нашего мира. Проблема нашей цивилизации. Мы строим представления об окружающей действительности с минимумом знаний и беспредельностью веры. И знания, как ни парадоксально, рождаются лишь для обслуживания веры.
Меня с детских лет поражал один психологический момент. Как я могу знать о том, что Земля круглая, если я никогда не выезжал из Нижнекамска дальше Горького и Москвы? А, ну да, ещё на Алтае бывал… Радиус перемещений – пара тысяч километров. И всё.
При этом мне беспрерывно приводят бесконечный доказательный ряд к доводу о её круглости. Какие-то открытия каких-то путешественников, ни с одним из которых я не знаком. И ни в одном их путешествии не участвовал. Какие-то съёмки из космоса, в котором я никогда не был. Какой-то круглый глобус как модель Земли.
Кстати, о космосе… Как я могу верить в его существование, если я не поднимался над поверхностью планеты выше чем на высоту движения самолёта?
Мне говорят: Юрий Гагарин… Мне говорят: телескоп «Хаббл»…
Я не видел Юрия Гагарина воочию, я не общался с ним. А даже если бы общался, с чего я должен верить ему? Почему бы не предположить, что он выполнял чьё-то задание, распространяя недостоверную информацию о существовании космоса?
Я никогда не смотрел в телескоп «Хаббл». А даже если посмотрю, то почему бы не предположить, что всё, открывающееся в нём, не реальное отражение глубин космоса, а компьютерные картины, внедряемые в меня с определённой целью?
Почему и с какой стати я должен верить в достижения науки, если я никак не могу их проверить? Мне вещают о каких-то атомах и кварках, о какой-то радиоактивности и ядерной энергии, о какой-то теории относительности… Как и каким образом я, проживающий в своём крохотном мирке, могу удостовериться в их истинности?
Смейтесь надо мной, но в этом большая проблема человеческого существования. Мы практически ничего не постигаем и не открываем лично, мы вынуждены жить коллективным сознанием, принимая на веру якобы имевшие место открытия наших собратьев по человеческой стае.
Но где гарантия, что в какое-то из этих открытий не закралась неточность? Где гарантия в том, что, закравшись раз, она не исказила всю последующую цепочку восприятий и выводов? Где гарантия в том, что картина мира, которой мы оперируем исходя из доведённой до нас третьими лицами информации, объективна и целостна?
Это проблема веры и проблема постижения её результатов.
Самое смешное, что искажения можно обнаружить даже не сходя с места. В исторической науке – сплошь и рядом. Там напрочь отсутствует объективность. Историю пишут победители по заказу алчных и себялюбивых правителей.
Кто перетянет на себя одеяло – тот и прав. Любую историческую личность можно представить как праведника-реформатора, а можно – как подлеца и идиота. То же самое с целыми пластами исторических событий.
И кукловоды, невольные капитаны человечества, прекрасно чувствуют эту проблему веры и отчаянно пытаются ей управлять. Отрицание холокоста – не дискуссионный вопрос, а уголовно наказуемое преступление. Смутное время – не заваруха нескольких противоборствующих кланов, а праведное изгнание гадких поляков-интервентов. Исламское государство – не реально существующее территориальное образование, а «запрещённая в России» террористическая группировка.
Оно перестало существовать оттого, что его запретили в России?
На сознание накладываются скрепы и оковы чуждого восприятия. Сознание полностью поражено ими. Оно пронизано агрессивными вирусами и внедрениями.
Внедрение – помните?
Внедрение как один из ключевых методов управления человеческим видом. Сначала возникает внедрение, затем оно переходит в матрицу.
Матрица – как ткань окружающей реальности. Как сумма внедрений. Как картина мира. Как ойкумена существования и возможных устремлений.
Обе методики презентованы широкой публике через голливудские поделки. Презентованы ярко и талантливо. Внедрение – в 2010-м. Матрица – на десятилетие раньше – в 1999-м.
Никакой объективности, никакого реального восприятия. Только внедрения, только матрица. Третьего не дано.
Внедрение и матрица. «Внедрение» (в России – «Начало») и «Матрица». Великие фильмы. Мощные методики взаимодействия с действительностью и тем, чем она кажется.
Или пытается казаться.
Хорошо, фальсифицировать историческую науку реально. По крайней мере, в оценках тех или иных фактов и поступков личностей. Даже высоколобые учёные не отважатся спорить с этим утверждением. Но есть же точные науки. А они…
Они как бы неподкупны, пытаюсь я донести сопровождающий нас на протяжении всей жизни посыл. Они как бы истинны.
Чёрта с два! Точные науки – всего лишь точка пересечения наших знаний с нашей верой. Они с абсолютной детерминированностью привязаны к определённому времени и определённому набору наших потребностей.
Не мной сказано, что древние карты для древних людей были предельно точны и понятно. Сейчас мы не можем разобрать в них ни хрена, но древние не разобрали бы ни хрена в современных.
Плоская земля – это та точка сингулярности, на которой сходилась вера древних с их знаниями. В плоской земле нет ничего позорного для человечества. Для живших в древности Земля была плоской с абсолютной непреложностью.
Нет ничего позорного и смешного в алхимии. Для человека средневекового алхимия – абсолютно реальная наука, приносившая реальные результаты.
Нет ничего смешного и позорного в теории относительности, едко добавлю я.
Пусть я выгляжу нелепо, возводя здесь сомнения в её истинности, но она – лишь очередная точка пересечения наших ничтожных знаний с нашей всё более и более возрастающей верой.
Через пару сотен лет, когда теория относительности будет опровергнута и высмеяна, кто-то вроде меня тоже выступит в её защиту. В защиту всего некогда жившего человечества. Потому что нельзя высмеивать заблуждения слабых и наивных людей, как нельзя высмеивать несуществующую в реальности линию горизонта. Она – то, что воссоздаётся нашими органами чувств, и мы не виноваты в том, что видим её.
Как работала научная мысль древнего тире средневекового человечества?
По пути к Большой воде (морю) есть множество гор, долин и селений. Там выращивают злаки, овощи и фрукты, там живут похожие на нас с тобой люди.
За Большой водой тоже множество гор, долин и селений. Люди походят на нас внешне, но языком разнятся.
Чем дальше идти – тем больше различий. Люди темнеют ликом, они разгуливают полуголыми, они сношаются прямо на земле.
А затем, вслед за обиталищем темноликих и полуголых людей, начинается царство драконов. Они живут в огромных пещерах, и они изрыгают огонь. Горе путнику, кто встретит их на своём пути, ибо никому не дано вернуться из той страны живым.
Как работает научная мысль современного человечества?
На расстоянии примерно ста двадцати километров над поверхностью Земли начинается безбрежное космическое пространство. Ближайшие к нам планеты объединены в систему, вращаясь вокруг звезды, жёлтого карлика Солнца.
Чем дальше простирается космическое пространство, тем больше изменений встретит путник, отправившийся на его покорение. В то время как в его космическом корабле пройдёт год, на Земле, его матери-обители, пройдут сотни лет.
А дальше… Дальше он встретит на своём пути чёрные дыры. Это огромные области пространства-времени, гравитационное притяжение которых настолько велико, что их не дано покинуть никому.
А ещё – о ужас! – несчастный путник может встретить могучие и величественные червоточины, они же кротовые норы, чья природа не поддаётся описанию и уяснению. Это коридоры в иные вселенные и иные времена.
И горе тому путнику, кто ступит в эти червоточины, ибо никому не дано вернуться из той страны живым.
Что изменилось?
Ничего.
Расширилась ойкумена, среда обитания человечества. А ещё среда его устремлений. А методы осмысления – всё те же самые. Смесь ничтожных знаний с бушующей верой.
Нетрудно заметить, что человечество раз в несколько сотен лет радикально обновляет своё научное мировоззрение. И даже не потому, что в этом есть какая-то жизненная необходимость – мы прекрасно бы продолжали жить с плоской Землёй и алхимией – а оттого, что нас склоняет к тому сдвигающаяся точка сингулярности.
Почему Эйнштейн со своей теорией относительности появился именно в начале двадцатого века? Потому что этому предшествовала научно-техническая революция века девятнадцатого. Потому что изменились способы производства, потому что изменилась вера человека в самого себя и деяния рук своих, потому что точка пересечения между знанием и верой сдвинулась, превратившись в точку бифуркации, критическое состояние системы, и требовала переосмысления.
Я не собираюсь оспаривать теорию относительности. Не собираюсь делать это научными методами, цифрами и формулами, потому что буду нещадно бит любым башковитым школьником, увлечённым физикой.
Я не смогу переспорить тот набор знаний, коим обладает ныне человечество. А более того – разомкнуть ту дугу веры, что опоясала нас невидимым, но жутко цепким кольцом.
Я даже не собираюсь решать для себя, верна ли она или ложна. Это наивный, примитивный, я бы даже сказал обезьяний вопрос. Для той точки сингулярности, для того горизонта знаний и веры, которым мы обладаем сейчас, она абсолютно и безусловно верна.
Но при любом смещении по шкале времени она непременно потеряет свою истинность. Человек, живший ранее двадцатого века, просто бы не понял и не принял теорию относительности в силу абсурдности самой терминологии. В силу отсутствия соответствующего категориального аппарата.
Человек будущего точно так же не примет её, потому что к тому времени выработаются новые способы производства, наберётся новая сумма знаний, сдвинется горизонт нашей коллективной веры – а, значит, человечеству вновь потребуется перезагрузка научного мировоззрения.
Это непрерывный процесс, который будет продолжаться на всей протяженности существования человека.
Но самое ужасное…
Нет, что это я… Самое прекрасное – о, да! – состоит в том, что никогда и ни при каких обстоятельствах человечество и близко не придвинется к истинным механизмам, приводящим в движение шарниры этого мира.
Просто потому, что это напрочь исключено сущностью его творения.
Постичь истинную вселенную в мире материальности невозможно в принципе. Иначе бы этот мир никогда не появился.

Погрузимся чуть подробнее в греко-римскую древность. К которой можно присовокупить и тёмное средневековье. Признаться, я не вижу особой разницы между временами римских императоров и эпохой рыцарских завоеваний.
Быть может, она состоит лишь в том, что в средневековье люди немного поумнели и стали носить более функциональную и подходящую для северных широт одежду.
Но вера, вне всякого сомнения, сдвинулась по сравнению с пещерным периодом. И далеко не в лучшую сторону.
Появилось государство – а, значит, исчезло равенство людей. Общество разделилось на сословия. Бог был приватизирован правящим классом и превращён в побрекушку-пугало для поддержания порядка.
От вселенской ойкумены, от ощущения равенства с богом-творцом человек переходит к частной и ограниченной вере в какие-то случайные проявления божественности.
Коллектив ещё не добирается до индивидуальности, но уже начинает тянуть к нему ладошки. В греко-римской древности и тёмном средневековье ещё можно существовать обособленно. Жить на отшибе натуральным хозяйством и не зависеть от мировой экономики.
Реальность – это ведь вовсе не изба с надворными постройками. Реальность – это код, на котором ты взаимодействуешь с себе подобными. Тёмное средневековье было, на самом деле, последним светлым периодом в истории человечества.
Человек был уже ограничен государством и религиями, но ещё мог спрятаться в самого себя. Люди того периода ценили личную территорию иного человеческого существа и не вторгались в неё без особой надобности.
Все безудержные жестокости, которыми наполняют этот исторический период авторы романов и производители художественных фильмов – коммерческие страшилки в угоду человеку современному с его извращённо-навязанными потребностями.
Вне всякого сомнения, жестокости были, но в локальных и частных проявлениях. Войны велись благородно и не ради тотального уничтожения. Человек ещё не позабыл чудо своего явления в этот мир и пытался ценить последствия этого волшебства, наполняя их тактичностью взаимоотношений.
В большинстве своём жители Земли работали сами на себя, лишь часть урожая и заработка отдавая господам. Промышленность как таковая отсутствовала, а потому труд носил преимущественно сельскохозяйственный характер.
Полноценная жизнь на лоне природы и в единении с ней.
Рабство и феодализм, которыми нас стращают сейчас, на самом деле были вовсе не такими страшными социально-экономическими явлениями, как о них принято думать. Просто нас приучили наделять то рабство и тот феодализм современными жестокостями.
Демократия, которой мы обладаем сейчас, абсолютно ничем не отличается в своей жестокости от рабовладельческих и феодальных времён. А я рискну предположить, что и превосходит.
Что изменилось к лучшему с тех времён? Ну что?
Простой человек бесправен и служит механизмом для обслуживания интересов власть предержащих. Мы живём в ещё более изощрённой системе тотального подчинения, когда ты намертво впаян в страты навязанной реальности – политическую, экономическую, виртуальную.
Изобретение интернета лишь усилило это подчинение до невиданных, абсолютных размеров.
Никто сейчас не воспринимает – и даже почти не пытается притворяться – человека как свободную и уникальную личность. Человек – это отсек для сбагривания товаров и услуг, кусочек мяса для осуществления физических работ и военных действий, лишённая индивидуальности ячейка безликого социума.
И всё бы ничего, если б не один стержневой момент. Единение в материальности, к которому ведут нас капитаны Земли, – это вовсе не единение в мире идеальном.
Единение в материальности – это гнёт, подчинение и сведение возможностей личности к набору простейшей функциональности.
Единение в идеальном мире – это мощь, сила и освобождение от великого страха разобщённости, что ежесекундно преследует нас в тревожной материальности.
Нет, друзья мои, несмотря на ограничения государства и религиозных установлений, человек греко-римской древности и тёмного средневековья был горд и ещё не потерял веру в себя.
Вера в себя – это краеугольный камень человеческой цивилизации в её свободной стадии. Человек знал, что если есть руки, он не пропадёт. Человек жил и верил в непреложность своего существования, в неслучайность своего появления на белый свет.
Человек был силён и настойчив в сохранении себя на пугающей шкале времени.

Современность.
Просто и без изысков, без прилагательных и метафор: современность.
Я определяю её двухсотлетним с гаком рубежом: от начала девятнадцатого века до наших дней.
Восемнадцатый век при желании тоже можно отнести к ней, но радикальные преобразования реальности и ветры той современности, которую мы вкушаем сейчас, подули всё-таки в веке девятнадцатом.
Социология и биология – всё идёт от них.
Бурное развитие промышленности. Появление заводов-концлагерей, где работают тысячи людей. Уничтожение сельскохозяйственной идиллии, по крайней мере, в той её части, которая была связана с индивидуальным землепашеством и хозяйствованием.
Жить на отшибе и вести натуральное хозяйство в девятнадцатом веке становится всё сложнее.
В двадцатом – адски сложнее.
В двадцать первом – и вовсе невозможно.
Экономика поглощает всех, втягивая любое человеческое существо в грандиозный комбинат запутанных и тугих взаимосвязей. Если древность и средневековье давали человеку возможность отделить себя от коллективной биомассы, то современность это право отобрала.
Основной принцип материальности главенствует во всей полноте: только стая, только взаимопроникновение, только контроль!
С верой происходят странные метаморфозы. Вера в себя у каждого индивидуума стремительно угасает, зато многократно возносится вера в околочеловеческие настройки. В механизмы, в технологии, в системы жизнеобеспечения.
Человек современный перестал быть Адамом, голым человеком на голой земле, который верой своей создавал вокруг себя реальность. Отныне реальность создаёт человека.
Что такое древность и средневековье? Это период, когда человеческая личность силой веры вела за собой народы, изменяла мировоззрение, формировала территории новых смыслов и новых прорывов.
Мировоззрение древних и средневековых людей позволяло им гордиться собой. Они – в центре мира, солнце и звёзды вращаются вокруг них и исключительно ради них.
Все последующие так называемые научные открытия отбирали у человека эту гордость.
Сначала у нас отобрали прелестный образ плоской земли, превратив её в опасный для жизни шар.
Заметьте, плоскую землю держали на своих горбах величественные слоны и киты. Только человек невежественный может воспринимать это как трагическое заблуждение. Нет, это великий символ мощной веры! Слоны и киты – это образ вселенской поддержки, плечо Бога.
Ты не один, говорит этот образ человеку. Тебя опекают, свидетельствует он. О тебя заботятся.
Небесный свод – это не безграничные пространства пустоты, это покрывало мира. Оно расцвечено светилами, оно мило и уютно. За ним нет миллиардов световых лет безумия. Мир мал, понятен и уютен, в нём хочется жить.
Никакой бесконечной вселенной. Никаких иных планет. Никаких других солнц.
И вот вместо этой уютной и понятной модели мироустройства мы имеем опасную круглую Землю, парящую в тёмной и мёртвой пустоте. Её никто не поддерживает, она никому не нужна. В любой момент пустота может поглотить её – и никто не сможет за неё заступиться.
Какое-то время у нас оставался геоцентрический образ мироустройства, который давал хоть какое-то успокоение душе. Да, земля круглая и опасная, её никто не поддерживает, но звёзды и планеты вращаются вокруг неё. А это значит, что Бог есть.
Это значит, что он создал человека во имя любви и счастья, это значит, что пусть незримо, но он заботится о нём. Это значит, что человек – центр мироздания.
А затем у нас отобрали Землю как центр мира. Нет, мир не вращается вокруг вас, сказали нам. Это вы вращаетесь вокруг Солнца. Да и солнц таких в бескрайней вселенной – миллиарды. А потому – вы ничтожества и вообще обезьяны.
В человеческое сознание был внедрён образ чёрной бесконечности вселенной. Ужасный образ. Образ, который расплющивает и заставляет со страхом смотреть в небеса.
Покой потерян навсегда. Теперь мы одни в бесконечной темноте наедине с этой пустой и страшной вселенной. Нет ни слонов, ни китов, ни самого Бога. Никому ты не нужен, ошибка природы.
И это ещё не всё. С бесконечной и чёрной вселенной страшно жить, страшно вмещать её в собственное сознание, но даже её отобрали у нас трижды клятые научные умы.
Они родили гнусную теорию Большого взрыва, которая пытается доказать, что даже сама окружающая реальность смертна и нам не принадлежит. Она родилась в краткий миг безумия и однажды, в такой же миг схлопнется – вот что говорит нам эта не в меру популярная теория, которая, несмотря на свою недоказуемость, преподносится как абсолютная аксиома.
Вслед за Большим взрывом, дети человеческие, непременно наступит Большой конец!
Вот так мы пришли от тёплого образа уютного и понятного маленького мира к безумной зыбкости современного мировоззрения, где всё временное и ложное.
И вы ещё рискуете утверждать, что древний человек был несчастнее современного?
Вы рискуете предполагать, что ему хуже жилось?
Нет, человек древний был многократно спокойнее и счастливее человека современного. Он был горд и уверен в себе, его вера была горяча и могуча. Он жил в заблуждениях об окружающей действительности (да ведь только так и можно жить), но это были благостные заблуждения.
Да и живём ли мы сейчас в точном понимании этого мира?
Разумеется, нет.
В человеческом сознании бушуют страшные картины внедрённых образов окружающего мира, с которыми трудно мириться, которые трудно принять. И образам этим нет конца. Пытливые учёные готовят нам новую порцию – ещё более ужасных. Среди них – теория струн, среди них – теория множественности вселенных. Червоточины с кротовыми норами – ещё не самое страшное в этом ряду.
Конец всё равно настанет для каждого, а потому встаёт вопрос: что лучше – прожить эту жизнь в благостном и спокойном неведении или же в сумасшедшей пытливости?
Вы за второе?
А я – за первое.
Только вот уже никогда не смогу припасть к этому сладостному и тихому неведению. Сознание изнасиловано теориями, душа – обидами и разочарованиями. Приходится принимать этот мир таким, какой он есть. Со всеми его научными нагромождениями и безумной гонкой за несуществующими истинами.
Приходится принимать его и жить, отчаянно пытаясь отыскать точку равновесия. Или её подобие.
Противодействие церкви научным теориям не имело под собой стремления удержать нас в животном неведении. Она боролась за сохранение в человеке величественной гордости. За понимание и приятие себя венцом божественного или любого иного творения. За гордость, ради которой этот мир и созидался.
И что мы имеем сейчас?
Униженного, распластанного под гнётом невыносимых знаний о собственной ничтожности человека, который в отчаянии воет в темноту вселенской пустоты. Человека без гордости и веры. Человека сломленного и отчаявшегося.
Верните мне древность!
Верните хотя бы тёмное средневековье!
В них было теплее и уютнее, чем в холодном и уничтожающем безумии теорий относительности и Большого взрыва.
Что ещё мы имеем?
Полное подчинение индивидуальности усреднённым позывам человеческих потребностей. Индивидуальность фактически исчезла. Люди призывают некие абстрактные, странным образом родившиеся конфигурации знаний, мировоззрение меняет вырвавшаяся в автономный режим пресловутая сумма технологий, которой сам человек по большому счёту уже не интересен, новые смыслы формируют компьютерные программы.
Новых прорывов нет.
Технологическое совершенствование – это не прорыв. Не ради него начинало человечество свой путь в этой грешной материальности.
Хотя вывела нас к нему, безусловно, вера. Коллективная вера, очертившая уровень наших притязаний и хотелок. Очертившая и неумолимо возводившая эту черту за новые грани.
Человечество научилось ездить на поездах и автомобилях, плавать на кораблях и подводных лодках, летать на самолётах и космических кораблях вовсе не оттого, что оно такое умное.
Оно сотворило их, потому что верило.
Окружающая реальность – она сродни сказки. Она непременно предоставит возможности для любого воплощения человеческих грёз – только пожелай. Пусть не сразу и не тебе лично – но предоставит.
Коллективная, обезличенная вера торжествует, а личная, вера в самого себя – на самом дне.
Во что верю я, рядовой гражданин современности?
Во мне плещется стандартный набор унифицированных вер. Пакетное предложение. Смутный образ Бога, ядовитое, но всё равно смутное жжение индивидуальной алчности, совершенно смутное представление об общественных формах благополучия, банальная и не менее смутная вера во всё хорошее. В добро ради добра.
Всё смутно, всё предельно смутно.
В себя я не верю ни на йоту.
Чтобы вот так по большому счёту, во вселенском масштабе – не-а.
И если вы считаете иначе – то просто-напросто себя обманываете.
Человечеству не избежать фашизма. Общество будущего непременно станет фашистским. Потому что фашистским стало общество настоящего.
И, сказать по правде, это не самый худший вариант.
Явившись однажды, фашизм всех ужаснул. И – очаровал. В этом никто не признаётся вслух, но общество строгой дисциплины, подчинения и единения призывно манит к себе выпуклыми очертаниями и красочным наполнением.
Фашизму сделали такой сладострастный пиар, что нашему коллективному бессознательному ни за что не избежать погружения в этот будоражащий и притягательный образ.
Все государства современности и все современные политические лидеры работают только на одну идею – построение общемирового фашизма. Даже евреи, объявившие себя первомученниками Фашизма Ужасающего, строят именно его.
Просто в какой-то момент нам в сознание произведут Внедрение, сменят фашизму оболочку, нарекут его другим термином, придадут позитивные очертания и звучание – и новый мировой порядок, Фашизм Сияющий, воцарится безраздельно по всей Земле.
И кто я такой, чтобы сомневаться в мудрости человеческого коллектива?
Кто я такой, чтобы отрицать правильность движения человеческой мысли?
Что вообще может сравниться в человеческой истории по эффективности с фашизмом?
Нет, нам его никак не избежать. Если, конечно, Адам Протопласт не переместит до той поры всех нас в нематериальный мир.

Сказать по правде, меня не особо интересуют образы богов и пророков, которое родило в собственных отслоениях падшее человечество. По сути, все они выполняют одну и ту же задачу. Отчасти божественную, но это как посмотреть. Задачу объединения и подчинения человеческой стаи.
С одной стороны, человечеству необходимо быть единым. Как когда-то было оно единым в прунах нематериальности.
С другой, единение в материальности – сомнительное удовольствие.
По сути, человечество сейчас вполне целостно и спаяно. Да есть разделение на государства, религии и расы, есть разделение на имущественные сословия, но в общем знаменателе все мы живём по почти одинаковым правилам и установкам.
И выражаются они даже не столько в псевдобожественных заветах «Не убий» и «Не укради» – с ними-то как раз куча проблем – а в неких бытовых зарисовках, которые прочерчивают в окружающей социальности трафареты нормальности и приемлемости.
Нельзя срать и ссать на улицах. Точнее, можно, но чтобы никто не видел. Нельзя сношаться на людях. И рожать на людях тоже неприлично. Нельзя ходить голым…
(Заметьте, значительная часть ограничений связана с отказом от естества величественной древности, словно капитаны современности отчаянно сводят с первыми титанами-людьми гнусные счёты!)
Надо работать. Точнее, добывать любыми способами средства к существованию. Человечество – жестокая субстанция. Оно никого не будет содержать просто так, просто потому что он появился на свет.
Надо работать, надо отдавать энергию незримому двигателю причинности.
Надо продолжать себя во времени. Это самое главное. Более всего на свете человечество боится исчезнуть.
Ну а дальше – кучка нагромождений.
Надо любить.
Надо надеяться.
Надо верить.
Не мне вам доказывать, что за этими благородными и звучными истинами скрываются жёсткие предписания и ограничения, суть которых – беспрекословная покорность сложившейся человеческой матрице.
Или всё же стоит доказать?
Ну да я этим и занимают вот уже которую сотню страниц.
Надо любить – означает «надо рожать детей, продляя человечество во времени, и пребывать в наивной розовой благости по отношению к остальным гнусным индивидам многочисленного человеческого организма».
Ненависть – выход из-под контроля! Недаром капитаны человеческой цивилизации взращивали себя исключительно в ненависти, хоть и не признавались в этом никому, даже сами себе.
Надо надеяться – означает «надо рожать детей, продляя человечество во времени и пребывать в наивной розовой благости по отношению к гнусным побуждениям и помыслам многочисленного человеческого организма, а также к гнусным помыслам самой природы».
Надо верить – означает «надо рожать детей, продляя человечество во времени, и пребывать в наивной розовой благости по отношению к гнусному мироустройству и его гнусным двуногим проявлениям, роду человеческому».
Всё так.
Всё истинно, всё правдиво.
Надо любить, надеяться и верить. Многократно опровергнуть эти истины и многократно осмеять, написать роман об их ложности и враждебности, создать новую религию, раскрывающую глаза и уши на лживость предложенных нам установок – а потом снова любить, надеяться и верить.
Потому что по-другому нельзя.
Потому что это гнусная и великая зацикленность, которую не победить никогда и никому.
Любить… Надеяться… Верить…

Какие образы и ойкумену бытия создают иудаизм, христианство и ислам? Я не слишком оригинален, объединяя их в один пучок, потому что, собственно, из одного зерна все они и проистекают.
Образ вселенной крайне туманен. Жизнь после смерти есть (вся вера, в конечном счёте, сводится именно к этому знаменателю, базирующемуся на самом стержневом человеческом страхе, страхе исчезновения), но какая-то не проявленная.
Признаться, она, эта жизнь после смерти, в трёх названных выше религиях чрезвычайно скучная и какая-то даже пугающая. Не особо избавляющая от страха исчезновения. Какие-то райские сады, какие-то пажити небесные. Благость, расслабленность, уют – и так целую вечность. В иудаизме своей пастве предлагают, помимо этого, реинкарнацию и даже расщепление душ на искры, которые тоже могут существовать самостоятельно в телах человеческих.
Не знаю как вам, а меня эта расслабленная вечность напрягает. Что-то в ней страшное. Зомби-отключка. Сняты рецепторы раздражения, нет необходимости вести борьбе за существование. Впрочем, страшно не это, а вся тупая благость, которая рисуется в качестве успокоения.
Важный момент: мы с вами сохраним ощущение своего Я даже на той стороне. Даже после смерти. Это действительно очень важный момент, потому что творцы утешающих религий именно сохранения своего Я считают непреложным фактором вечного счастья.
Я сохранён, впереди – вечность. Кружишься в облачке газа и радуешься.
Спрашивается: ради чего случилось погружение в материальность? Ради чего прожита жизнь в тверди?
А в качестве угрозы за непослушание – образ ада. Там вечные муки, а Я сохраняется. Бесконечно страдать будет не обезличенный кусок материи, а само средоточие твоей сущности.
Ад – самый слабый образ трёх этих традиционных и наиболее популярных (читай: внедрённых) религий. Образ, от которого норовит рассыпаться вся конструкция. Создатель, если он именно тот, за кого себя выдаёт, никогда и ни при каких обстоятельствах не откажется от своих творений, какими бы мразями они не были.
Получается, что материальность – всего лишь вшивый тест на истинную человечность. Которую никто и никогда не должен оспаривать, ибо человеческая сущность непреложна. Все человеческие деяния проистекают из матрицы возможностей, заложенных в нём.
Ничто в его поведении не возникает само собой. Универсум человека содержит грех ещё до того, как тот проявится в нём в яви.
Получается, что какие-то жалкие 70-80 лет, которые ничто по сравнению с вечностью, тебя проверяют, и именно эта краткая искра времени становится определяющей на всю дальнейшую временную безбрежность.
Да ну, бросьте! Как всё это мелко и ничтожно на фоне грандиозности вселенской конструкции. 70-80 лет заблуждений, непонимания и ошибок, причём, возможно, не по своей вине, и как возмездие – целая вечность страданий.
Или наоборот: 70-80 лет мышиной покорности, вымученной благости и навязанного терпения – и радостная беспечная вечность в вознаграждение.
Крайне слабая аргументация, крайне неубедительная мотивация. Вот мы витаем в благостной нематериальности, вечные и непреложные сущности мира, потом зачем-то спускаемся в твердь на краткую вспышку времени, а потом опять поднимаемся в нематериальность, и эта вспышка, с какого-то хрена, разделяет нас на агнцев и козлищ.
Как по мне, дырявая и щуплая космогония. Повестись на такую могут только люди без воображения. Не религии – а тюрьмы духа и фантазии. Бессмысленные утешители примитивных невротиков, готовых впасть в отчаяние от малейшего дуновения образа распада.
При этом – вот ведь загвоздка! – строгость и величие религиозных организаций производят на меня большое впечатление. Особенно, строгость христианской церкви. Обожаю фильмы и литературные сюжеты о борьбе со злом на фоне церковного лона.
«Изыди, нечистый!.. Изыди!..»
О, какие сладостные возгласы!
Вокруг роятся смертоносные соблазны, вокруг бушует зло, а человек с крестом противостоит ему в непримиримой битве.
И даже любой финал в такой истории принимается как должное. Победа – понятна. Поражение – тоже понятно.
В польском фильме 1961 года «Мать Иоанна от ангелов» режиссёра Ежи Кавалеровича, с которого в мировом кинематографе стартовал весь поджанр «нансплойтейшн», благочестивый священник проигрывает бесноватым монашкам, сам превращаясь в носителя зла. Но он всё равно приятен и достоин уважения. Он вступил в противостояние. Он осмелился поднять крест, тогда как большинство сдаётся на милость злу при малейшем его дуновении.
Нет, в религии определённо есть вдохновенный стержень.
Однако отчаянные вопросы жизни и смерти заменены в ней колдовством. Примитивной магической эквилибристикой. Просто для того, чтобы сделать человека спонсором организации. Просто для того, чтобы держать его в узде.
Более продвинутые и тонкие наблюдатели действительности наверняка возразят мне, что по-другому построить церковную структуру нельзя. Интеллектуалов немного и одним высокодуховным обсуждением проклятых вопросов жизни и смерти людей к себе не привлечь. Нужны элементы шоу, необходимы трюки, требуется детское очарование мистики.
А вот уж потом, на базе всеобщего человеческого охвата, можно готовить для людей высокой интеллектуальности выходы в тревожные темы и пытливое осмысление мироздания.
Собственно говоря, они существуют, эти выходы. Большинство священников – как раз таки люди невротической пытливости и интеллектуальной тревожности. Люди, пожелавшие сменить гнёт научных истин на относительно тихую обитель истин духовных. Люди, отказавшиеся от математического разложения мира на формулы в пользу его целостного восприятия. И приятия.
Павел Тимохин – крещёный человек. Его приобщили к христианской церкви в самом раннем младенчестве. Мать точно сообщала дату его крещения – в шестимесячном возрасте. Крёстной выступила её родная сестра Анна. Крещение состоялось в единственной работавшей тогда церкви Пирогова. Она до сих пор работает и до сих пор единственная.
По воспоминаниям матери, он не издал ни звука во время церемонии. При этом не спал. Чутко и вовсе бестревожно прислушивался к происходящему и с любопытным прищуром пытался взирать на окружающих его людей.
В церкви он был потом ещё раза три, да и то по самой случайной оказии. К религии, как и прочим институтам человеческой реальности, Павел относился в высшей степени скептично, но против никогда не выступал.
Насколько он близок к духу христианского учения? Думаю, намного ближе, чем может показаться на первый взгляд. В конце концов, за любыми попытками постижения реальности лежит благородная цель отыскать счастливую обитель жизни. Обрести первостепенный мотив к её проживанию.
Помнится, где-то в средних классах за постоянную серьёзность и склонность выражать свои мысли грамотным и возвышенным языком – что получалось само собой, несмотря на очевидные попытки мимикрировать под среднестатистического недалёкого человечка – Павла прозвали Попом. И – то ли дразня, то ли восхищаясь, будущие водители и продавщицы (да покарай вас Господи, если вы думаете, что я пытаюсь их унизить!) старались отдалиться от непонятного одноклассника с задумчивым взором и неизвестными намерениями.
В этих вербальных попытках отдаления не было особой необходимости – Павел и так неуклонно отдалялся от человечества. Хотя в те детские годы этот процесс сопровождался для него душевными терзаниями и неуверенностью. Тогда он ещё хотел быть с людьми вместе, быть их частью, быть счастливым среди них.
Впрочем, по большому счёту, ничего с тех пор не изменилось. Он до сих пор хочет быть с ними вместе. До сих пор хочет быть их частью. Просто буквально, в материальной непосредственности сделать это не получилось. Приходится искать окольные пути.
Они опасны, но другие варианты для него исчерпаны.
Только отдаление, только неприятие людских истин и реалий, только сопротивление – и всё ради величественного спасения падшего человечества из мира вязкой материальности в возвышенный и идеальный мир жизни истинной.

Я был крещён в девятимесячном возрасте в какой-то деревне Владимирской области. Родители не запомнили её название. Крёстной выступила моя двоюродная сестра, которой на тот момент насчитывалось четырнадцать лет. Она с трудом удерживала меня, отчаянно вопившего на протяжении всей церемонии, на руках.
Я помню крестик, который родители приобрели мне при крещении. Был он почему-то пластмассовым, какого-то прозрачно-жёлтого цвета, на толстом и неряшливом шнурке.
Я призадумался сейчас: мог ли быть нательный крест пластмассовым? Не подводит ли меня память?..
Нет, она воспроизводит именно такую картинку: несуразный прозрачно-жёлтый толстоватый крестик. Я его никогда не носил, но мать хранила крестик долго – чуть ли не до момента моего окончания школы.
Впрочем, я не исключая, что она хранит его до сих пор. Однако я давно его не видел и склонен предположить, что крестик всё-таки потерялся.
Я ничуть не опечален этим обстоятельством.
Я совсем не боец и не отшельник, как мой герой, но принадлежность к установлениям и организациям смущала меня с самого рождения. Именно поэтому я орал на всю округу при крещении, словно чувствуя, что меня приобщают к структуре, что на мне ставят клеймо принадлежности.
Я отношусь к церкви с огромным подозрением. Особенно с приходом в Россию капитализма, когда в попы потянулись всякие сомнительные личности.
Отнюдь не придуманные истории: человек работал в советские времена в горкоме комсомола, сейчас – настоятель собора. Человек пахал на стройке каменщиком, сейчас – имам-хатыб мечети.
Собственно говоря, нечему удивляться: религиозные организации откуда-то должны черпать кадры. Вот только любому соображающему человеку понятно, что от горкома комсомола до собора дорожка чрезвычайно извилистая и связана с целым сонмом психологических и мировоззренческих изменений. И искренней дорожка эта никак не выглядит.
Новые времена формируют новые механизмы общественной стратификации. Новые лифты. Появилась возможность устроиться в жизни при церкви или мечети – люди непременно ей воспользуются. И верить в Бога начнут истово, и молиться до посинения.
Человек – он как таракан. Или клоп. Выживать будет при любой системе и в любой ситуации. Приходит коммунизм – большинство становится коммунистами, накрывает фашизм – большинство превращается в фашистов. Установятся государственное устройство и религия скотоложества – большинство станет ****ь овец.
Я не особо пытаюсь задеть человечество. Оно и так задето всем, чем только можно, и всеми, кто только осмелится. На мои выпады ему наплевать. Оно и не заметит их. Однако я не могу не использовать этот факт как способ для обрисовки трафаретов и шарниров. Как повод для возвышения над людьми. Потому что возвыситься над человечеством чрезвычайно приятно.
В ущерб собственному материальному благополучию и отчасти ущемлённому самомнению, отмечу скромно: я не лез ни в какие новорожденные ниши призрачного успеха. Потому что спинным мозгом понимал – в славу и богатство нужно входить только на своих условиях.
Если же их – и чаще всего, лишь скомканными обрывками – реальность тебе предоставляет, то надо понимать, что это происходит не просто так, а в обмен. На твоё время, на твою энергию, на твою душу.
Капитализм уверенно пользуется стратегическими нитями управления человеческим стадом, базовая из которых – зависть. На этой ничтожной примитивной зависти выстроена вся система человеческого общежития, и мало кому, включая меня, удаётся ей сопротивляться.
Я тоже впадаю в пучину зависти вперемежку с тревожностью: тяжело ни разу не выезжавшему за границу человеку слушать истории о зарубежных вояжах. Меня удерживает понимание – вполне религиозного свойства – что все эти истории миражи, блеф, пустое нагромождение эмоций, но врождённая тяга к обретению реальности, к пропусканию её через себя навевает на нестойкое сознание волны неудовлетворённости и дискомфорта.
При этом я достаточно крепок, чтобы удержаться от опрометчивых шагов. От того, например, чтобы взять кредит и поехать на отдых в Турцию. А потом возвращать его несколько лет.
То ли дело Тимохин. Он гораздо сильнее. Его не сбить с панталыку картинами египетских пирамид и Эйфелевой башни. Он вообще не поймёт моего сожаления по поводу их отсутствия в копилке воспоминаний.
Русская православная церковь – а я её адепт, поэтому критиковать в первую очередь могу именно её – прекрасно встроилась в систему капиталистических ценностей и умело оперирует на рынке товаров и услуг как крупный ритейлер душевных утешений. Мне в такой роли она совершенно не интересна. Успокоить меня она не в состоянии, а другой конкретной пользы я в ней не вижу.
Если только в общественно-философском смысле: как нравственный ориентир, как структура, ориентирующая людей на сдержанность и добронравие. Я охотно согласен со всеми древними и современными капитанами человечества, исходившими из того, что без жёстких рамок наша раса просто уничтожит себя.
В моей биографии имеется короткий период, когда я готов был припасть к лону церкви. Связан он был, разумеется, с трудными обстоятельствами жизни: я долго не мог найти работу, вообще место в жизни, а от этого, как потерянный щенок, ощущал могучий душевный дискомфорт.
С товарищем значительно старше тебя (в трудный период жизни частенько находится такой же потерянный товарищ, готовый питаться соками твоих неудач – они подслащивают его собственные) я несколько раз ездил в церковь и терпеливо простаивал от начала до конца всю службу. Осенял себя крестами. Бил поклоны.
Церкви в Нижнекамске – забавное зрелище. Прихожане в значительной степени – крещёные татары. Стоишь в церкви, окружённый балакающим то по-татарски, то на ломаном русском народе, который к тому же удивительно неопрятен, бестактен и некрасив внешне – и чувствуешь себя неуютно. Потому что был склонен воспринимать приобщение к церкви как прикосновение к собственной русскости, как возрождение в душе того полупотерянного стержня, который ведёт тебя современного к твоим прародителям-славянам. Стержня, который вернёт тебе силы и душевное успокоение.
А стержня нет. А прикосновения не получается.
А батюшка – сильно пьющий гражданин, как болтает меж собой народ – после богослужения вдруг достаёт откуда-то из-под рясы газетную вырезку и начинает странноватую проповедь. Она необычайно примитивна и густо замешана на бытующих в простонародье обидах и предрассудках по отношению к проклятому Западу, власть имущим и прочим предателям Родины.
Типичный интернет-базар из социальных сетей, только вынесенный на церковный амвон.
О чём статья, которой попик неистово размахивает в воздухе, понять невозможно. «Они считают, что мы…» - выдаёт он в гулкость церкви. «Они держат нас за…» - стращает он публику упорно неназванными личностями. И публика благодарно и послушливо хмурится и кивает головами. Тоже не понимая ни уха ни рыла.
Они и мы – базовые понятие восприятия действительности. Любой человек, сам того не желая, а зачастую и не подозревая, разделяет этот мир на они и мы.
Они – всегда плохие, всегда желающие нашего и твоего лично уничтожения.
Мы – нечто целостное и благостное, нечто вдохновляющее и придающее сил.
Нет, даже в потерянном российском обществе, культурном и экономическом гетто, среди церковников имеются достойные личности. Интеллектуальные и вроде как нравственные. Тот же Андрей Кураев. Он почти не раздражает меня. Он говорит много умных вещей и держится как бы в сторонке от официального церковного руководства.
Хотя и в нём совершенно явственно читается желание контролировать и понукать. Образ плети (элегантной, изысканной, почти безболезненной), единого водопоя и автоматического доильника.
В конце концов, лучше свой водопой и свои дольники, правильно?
Потому что если не будешь пить из своего и отдавать своим (хотя здесь таится большая и тревожная загвоздка – а остались ли в этом мире свои, а те ли они, кто выдаёт себя за них?), то будешь лакать у других.
И ими же доиться.
Потому-то, пожалуй, я столь неравнодушен к христианской церкви.
Всё-таки Новый завет – это очень сильная литературная история и я, как писатель и инженер человеческих душ не могу ей не восхищаться. История, подчинившая собой миллиарды, – это поистине чудо.
Особенно сильной она выглядит на фоне завета Ветхого. Есть товарищи, числом многочисленны, которые считают большой ошибкой включение Ветхого завета со всем его жестокостями и безобразиями в христианский канон.
Мне прекрасно понятны эти позывы. Они исходят не только из благородных нравственных устремлений, но и от желания создать некую очерченную и ясную чистоту, желания отделить христианство от сомнительного и скользкого иудаизма с его жестоким Богом-шептуном.
Однако делать этого не стоит. Ветхий завет включали в христианский канон умные и дальновидные люди. Они прекрасно обрисовали этим актом две территории: имя им до и после. Только с Ветхим заветом совершенно отчётливой становится мотивация Христа, его внутренние побуждения и спектр взглядов.
По сути, феномен Библии и заключён в противоречии двух книг: рабовладельческого Ветхого завета с его демоноподобным Богом, которой обещает за послушание исключительно материальные блага, и простонародного, революционного Ветхого завета с Богом-бессеребреником и отрицанием сытой материальности.
Ветхий завет – книга обид и мести.
Новый завет – книга любви и абсолютного прощения.
Не забывайте: в Ветхом завете начисто отсутствуют представления о загробной жизни. Умирая, его герои умирают окончательно – чаще всего, насытившись жизнью. Прелестный образ – и по-своему чистосердечный.
Загробный мир привнесён в иудаизм не из Торы, где его просто-напросто нет, а из каббалистики, колдовской традиции древних ближневосточных народов, которая существовала до возникновения иудаизма и была лишь преобразована и по-новому актуализирована с появлением учения Моисея.
Должен заметить, что генеральные образы моего романы заимствованы именно из каббалистики – и многие наверняка увидят в этом трагическое и нелепое противоречие. Я как бы со скепсисом к Ветхому завету, к иудаизму и Каббале – и в то же время оперирую их надстройками: Адам Протопласт, миры запредельности…
Никаких противоречий! Каббалистика как установление, как инструмент подчинения – это одно. И каббалистика как источник творческих образов – совсем другое. Я искренне впечатлён каббалистическими образами четырёх Адамов – от земного до Адама Кадмона, равного вселенной – и считаю их могучими творческими категориями.
Да и вообще, ступая на территорию творчества, волей-неволей необходимо отказываться от навязанных картин восприятия реальности. Иначе никакого творчества не получится вовсе.
В Ветхом завете тоже содержится сила. Быть может – я произношу это с некоторым сожалением – ещё более могучая, чем в Новом. Но сила опасная, тревожная, требующая детального и тщательного осмысления.
Полностью я прочитал его уже в зрелом возрасте и сделал это буквально на одном дыхании. Книга мести и обид производит поистине неизгладимое впечатление. Неприкрытая, обнажённая сущность человеческой природы представлена в ней столь отчётливо и ясно, что буквально обезоруживает и восхищает.
Но при этом – ещё более укрепляет силу и нравственные ценности завета Нового. Завета идеалистичного, благородного, с точки зрения безэмоционального наблюдателя-антрополога – наивного, но именно поэтому многократно более ценного, чем вполне достижимые при должном усердии ценности завета Ветхого.
Идеалы Ветхого завета – тучные стада и колосящиеся поля во владении феодала, куча детей-феодальчиков, крепкая, здоровая жена (или даже несколько), золото и побрякушки. Полное отрицание права других народов и других общественных классов на подобный достаток.
Недаром говорится и утверждается (как бы шёпотом, но настойчиво и повсеместно), что иудаизм – идеологическая основа капитализма. Даже при всей политкорректности тревожного современного момента с этим трудно спорить.
Идеалы Нового завета – простая, неброская жизнь на лоне природы. Довольствие малым. Непротивление злу. Терпение и страдание как благость.
Босяцкая и откровенно лузерская идеология. Принимать искренне её могут только совершенно наивные и потерянные люди.
Я не принимаю её полностью из-за своей врождённой патологии держаться в стороне от любого проявления коллективности, но если делать выбор, большой и решительный – то я однозначно за лузера Иисуса.
О да, их скрещивают сейчас! Активно скрещивают. Я имею в виду христианство и иудаизм. Скрещивают просто потому, что они соседствуют рядом, под одной обложкой и одна как бы вытекает из другой.
Что такое протестантство, если не скрещивание христианства с иудаизмом? Мартин Лютер, который, как известно, был яростным ненавистником еврейства, тем не менее впрыснул могучую дозу иудаизма в христианское тело, сняв покровы греха с сытости, довольства и богатства. Направление, заданное им, горячо и трепетно было принято миллионами благодарных граждан.
Где вы найдете сейчас босяка-христианина как идеал, как нравственный ориентир? Нет, босяков как таковых – сколько угодно, лузеров – не счесть, но кто же их считает ныне идеалом? Даже среди тех, кто истово припал к христианству? Нет, идеалы сместились. Никто более не пытается изгнать торговцев из храма. Торговцы сами заправляют храмами.
Христианский идеал всё ещё остаётся более суровым и аскетичным, чем иудаистский, но особых противоречий между ними уже не существует. Сытая зажиточность не отрицается ни той, ни другой религией. Этакий хорошо зарабатывающий профессионал, предприниматель, представитель среднего класса – вот золотой образец человеческого материала, с которым приятно работать клерикалам.
Крайностей боятся все. Усреднённость – вот коридор, что прочерчивают нам капитаны Земли.
Катакомбные христиане – первые, самые искренние, самые горячие – ныне никому не нужны. Они испортили бы картину благопристойной современности. Она, современность, более ни от кого не требует идти на костёр. Подобный накал эмоций ещё не устранён окончательно из общественной жизни, но всячески порицается и оценивается как экстремизм.
Горячие, искренние, ставящие веру выше всего в жизни и способные на поступок индивиды не нужны нынешним правителям. Они их пугают. Сытые, усреднённые обыватели – вот их целевая аудитория, вот их благопристойная паства.
Человечество стращают еврейской угрозой. Мол, жиды завоюют мир – и тогда всем кирдык. Всем нам, добрым христианам с нашими добрыми традиционными ценностями.
Скажите мне, где они, эти добрые христиане? Что именно они считают традиционными ценностями? Потому что истинно традиционные ценности первых христиан – это безропотно и бесстрашно идти на костёр и в пасть льва.
Где, в каком месте сохранился подобный человеческий материал?
Чего нам бояться еврейского господства, если оно уже наступило? Победить христианство в открытой борьбе невозможно, оно слишком многочисленно, но подточить его лёгкими подменами, этакими незаметными усреднёнными внедрениями – более чем.
Все эти внедрения уже состоялись.
Они отчётливо видны.
Они вопиют о себе.
Как говорил когда-то философ и публицист Александр Зиновьев, к которому у меня несколько подозрительное и не вполне установившееся отношение: «Если на Земле не останется коммунистов, то я стану последним коммунистом».
Я могу перефразировать эти слова на собственный лад: «Если на Земле не останется христиан, то я стану последним христианином. И буду христианином истовым».
Прежде чем произнести эти слова, Зиновьев несколько десятков лет сжимал на коммунизм кулачки, писал антикоммунистические книжонки и подленько пытался подсовывать ему щепки в колёса. Что, разумеется, низводит на нет ценность его высказывания.
Я на христианство войной не шёл и даже почти не сомневался в его целесообразности. Меня не за что отстранять от церкви, мне даже извиняться перед ней не в чем. Я обыкновенный и наверняка предельно стандартный человек сомневающийся. Человек неуверенный. Человек бушующий. Такого любой поп благословляет на исповеди лёгким поворотом ладони – и даже не морщится.
Правда, на исповеди я ни разу не был. И наверняка не буду.
Потому-то я считаю себя принадлежащим к большой христианской семье – и ничуть не сопротивляюсь этой принадлежности. Потому-то я ничуть не возражал против желания жены (а ещё матери и тёщи) окрестить дочерей. И старшую Евгению, и младшую Екатерину мы крестили в младенческом возрасте.
Обе девчонки отчаянно вопили, словно унаследовали у меня врождённое недоверие к организациям и доильникам. Обе крестов не носят и молитв не читают. У нас не религиозная семья.
Но определённо христианская. В лёгком и современном понимании этого слова.
И слава Богу!

Дхармические религии. Следующий отвал текста будет посвящён им.
Они, знаете ли, очень симпатичные. Очень. Я вполне понимаю европейских и американских интеллектуалов, которые в середине двадцатого века, на волне сексуального раскрепощения, восхождения рок-н-ролла, нестандартных прорывов в литературе и кинематографе обратили свой взор на индийские религии.
Собственно говоря, индусы до сих пор в чести в Европе и Америке.
Человек с пытливым умом с большой вероятностью попадёт под очарование дхармических религий. Они свободнее в своих догматах, изобретательнее в конструкциях вселенной, они обещают понятную и очертаемую вечность в бесконечной череде инкарнаций. И – возможно – освобождение от гнёта кармы с перемещением в сладостную бестревожную лучистость.
При этом, при кажущейся свободе по сравнению с триумвиратом иудаизм-христианство-ислам они не менее жёстко детерминированы.
Шестидесятые. Благословенное время – по крайней мере, оно воспринимается таковым родившимися чуть позже.
Каждая рок-группа считает своим долгом вставить в новый альбом композицию с ситарами. Психоделика – явное производное от индуистского внедрения в евро-американскую культурную действительность. Все эти обложки пластинок с радужными кружевами. Все эти спирали, вращающиеся на задниках во время выступлений рок-групп на телевизионных шоу. Лохматые хиппи с тесёмками на голове и в цветастых рубашках. Дымящиеся косяки, которые ничуть не зло, а ступень освобождения и грань любви.
Золотое время! Уверен, что на самом деле всё было несколько тусклее и колюче, но то, как психоделическая эпоха зафиксирована в материальных носителях – фильмах, музыке, книгах – делает её лучшим периодом чуть ли не в истории всего человечества.
Я большой поклонник классической рок-музыки в её психоделическом изводе. На уровне возвышенных интеллектуальных ощущений нет ничего прекраснее, чем зарядить на вертушку альбом Iron Butterfly и пережить сорок минут волшебного погружения в сдвинутую реальность полузабытых проникновенных истин.
Ин-э-гадда-да-вида-бейби… донт-ю-ноу-дат-ай-уонт-ю…
Близкая, но потерянная реальность. Точно известно, что всё это существовало. Точно известно, что ничего из этого уже не актуализировать, не вернуть таким, каким было. Сюрреалистический эффект приближенности и тотальной невозможности слияния. Словно в другую жизнь заглядываешь. В параллельную реальность.
И религии возносились в те годы такие же разноцветные. Психоделические. Наркоманские. Словно курнул, унёсся в спиралевидное поднебесье и танцуешь там в белой рубахе и мятых штанах, тряся хайером и нанизанными на шею побрякушками.
Я не специалист в дхармических верованиях, но я подготовился и знаю, что к ним относят, в основном, четыре религии. Индуизм, буддизм, джайнизм и сикхизм.
Джайнизм я сразу опущу. Это малораспространённая экзотическая частность, в наших широтах вовсе неизвестная. Основа её, как подсказал мне интернет, всё та же старая добрая сансара и кармическое проклятие, от которого надо освобождаться на протяжении множества инкарнаций. От остальных дхармических религий она отличается какими-то обрядовыми особенностями и мировоззренческими чертами, суть которых улавливается с трудом.
Главное – карма. Бесчисленная череда воплощений.
Буддизм – одна из государственных религий России. И я не ошибаюсь, употребляя термин государственная религия. Религии у нас как бы ещё отделены от общества, но это на уровне некой идеалистической надстройки, а на твёрдой почве повседневной реальности государственные религии вполне зримы и осязаемы.
Пусть буддизм охватывает лишь околоточные национальные республики, но он поддерживается официальной властью, а значит, используется как инструмент контроля и подчинения власть имущими власть неимущих – наряду с православием, исламом и иудаизмом.
Про подчинение я написал без малейшей язвительности и критики государства. Исключительно как констатацию повсеместно известного научного факта.
Индуизм в Россию, да и в прочие страны, проник в одном из своих сектантских форматов – кришнаизме. Уж как не запомнить всю эту лысую братию молодёжи в оранжевых тогах, которая в изобилии бродила по российским городам в девяностые годы?
Я уже признавался на страницах этой книги, что и сам, по сути, был кришнаитом. Без лысины и оранжевой тоги, но по убеждениям – вполне.
В старших классах я выписал наложенным платежом «Бхагават-гиту» (за которую пришлось расплачиваться матери – что послужило очередной вспышкой истерии с её стороны), не без интереса прочитал и так как пребывал тогда в состоянии, готовом принять что угодно, лишь бы не оставаться плоским и убогим, то мгновенно сделал её постулаты своими жизненным убеждениями.
Меня мало интересует обрядовая сторона религий: с кем спать, где ссать и что есть. Меня интересует их космогония и трактовка послесмертного существования.
Вся космогония кришнаизма (как и большинства других дхармических религий) сводится к следующему. Душа твоя бессмертна. То есть, бессмертно твоё Я, средоточие твоей личности. Ты всегда существовал и всегда будешь существовать. Другое дело, что в разных инкарнациях и с разной степенью страданий.
Далее предлагается картинка мира и способы избавления от страданий.
Ну да вы всё это знаете лучше меня. Можно существовать в теле собаки, в теле рыбы, в теле насекомого. Это если свалишься из человеческого ареала в животный мир. Естественно, за грехи.
Можно подниматься по ступени выше: от человека обыкновенного к человеку просветлённому. Чтобы когда-нибудь, через пару миллионов лет освободиться от кармы, избавиться от всех грехов и сожалений и вознестись в священную и благостную обитель, где, опять-таки не теряя ощущения своего Я, ты будешь пребывать целую вечность.
Признаться, на первых порах образ бессмертия и долгой-предолгой череды инкарнаций кажется гораздо симпатичнее, чем образ окончательного завершения существования вместе с распадом тела. То самое Я, исчезновения которого более всего страшишься, сохраняется навсегда.
И это почему-то радует. Пусть в других телах, пусть в иные времена, пусть обезьяной, пусть тараканом, но ты будешь чувствовать сам себя и жить, жить, жить. Несмотря ни на что.
Ну а когда-то, если повезёт, прорвёшься в чистую и благословенную Нирвану. Где вечное счастье и вечная радость.
Этот образ уже более туманен, но, я допускаю, вовсе не потому, что он такой сам по себе, а просто оттого, что прочувствовать его мне мешает моя материальная ограниченность.
Хорошо, принимаю. Ограниченность мешает, но образ есть.
На первый взгляд всё очень симпатично. Вера в череду инкарнаций избавляет от страха смерти.
На самом деле избавляет: я тому живое свидетельство.
Но проявляются другие, поначалу невидимые подводные камни.
Самый ужасный и тягостный из них – образ бессмертия.
Кажется, я уже писал здесь, что бессмертие страшнее смерти. В какую бы душу внутри себя человек ни верил, но он существо из мяса и костей и вместить в сознание бессмертие ему чрезвычайно тяжело. Наше сознание, само того не замечая, ограничивает срок бессмертия какими-то там миллионами лет, но принять его как абсолютную бесконечность, как совершенно непрерывную линию оно не в состоянии, как бы ни старалось.
Ну что, что можно делать на протяжении бесконечности?
Плюс тебе предлагают не просто бессмертие, а череду рождений и смертей. То есть ты не просто будешь жить, ты будешь непрерывно рождаться и непрерывно умирать. Несколько миллионов раз, пока не просветлеешь и не избавишься от кармы.
Вот это уже куда серьёзнее и страшнее.
Рождение ещё как-то можно пережить – его не помнишь и не осознаёшь в полной и даже частичной мере. А несколько миллионов смертей на твоём пути выглядят уже совершенно несимпатично.
Одно дело умереть однажды, чтобы вознестись в благословенный иудаистско-христианско-исламский рай, одно дело прожить лишь одну жизнь в благости, чтобы обрести его. И другое – страдать и избавляться от проклятий несколько миллионов лет в миллионах перевоплощений.
Вот так же, как сейчас, ходить ежедневно на бессмысленную работу, искать средства на пропитания, общаться с какими-то неприятными, явно не созревшими для Нирваны и даже не пытающими созреть человеками, страдать от собственной слабости и непонимания этого мира – и это миллионы лет?
Да ну на фиг!
Сансара – изощрённо страшный образ.
Карма – чудовищный метод пыток.
Наверняка поэтому я отпал от кришнаизма вместе с окончанием пытливой юности и вернулся к старому, доброму атеизму. Пугающему тебя окончательным распадом и утратой Я, но утешающему отсутствием всех этих миллионов лет страданий.
Самое забавное во всей этой ситуации, что ты сам решаешь, какое будущее тебе интереснее. Можно выбрать окончательный распад, можно – миллионы лет жизни в чужих телах. Свобода выбора, которую все мы ставим на пьедестал как высший венец человеческой деятельности, при погружении в религии предоставляется тебе сполна.
Хочешь – верь в это. Хочешь – в другое. И никакой особой детерминированности, никаких непреложных истин. Можно выбрать любую.
Что только подтверждает их хрупкость и искусственность.
Ведь все мы где-то в глубине души понимаем, что истина должна быть одна и не может быть иных.
В дхармических религиях можно выделить группу плюсов и группу минусов.
К плюсам я отнесу образ восхождения из материальности в нематериальность. Он сознателен, он сродни работы. Жизнь за жизней ты совершенствуешь себя, улучшаешь свою карму, становишься легче и мудрее, чтобы наконец вырваться из порочной материальности в благостную идеальность.
В иудаистско-христианско-исламской космогонии тебя вознесут в идеальность без твоего ведома. Она может иметь вывеску Рай, может – Ад – но ты всё равно окажешься за одной из дверей.
Да, поработать немного надо – не грешить и всё такое – но поработать недолго, каких-то 70-80 лет. Это короче и проще, чем миллионы тягостных инкарнаций и миллиарды прожитых дней.
Минусы – террористический характер установок. В европейско-азиатских монотеистических религиях тебя стращают адом, а здесь, в дхармической обители – затяжкой, а то и вовсе невозможностью избавления от грехов.
Вот прожил ты жизнь в скотстве и прелюбодеянии. Следующую проведешь в теле свиньи. Которую будут растить на убой, а однажды зажарят и съедят.
Страшно?
Страшно.
И потом надо как-то возвышаться из тела свиньи в тело человеческое. А как? Каким способом? Свинья – она и есть свинья, она валяется в грязи и пожирает своих детей. Она не может иначе. Как вообще привить ей божественное понимание реальности и образ всемогущей и беспощадной кармы?
А ещё – вот эта подозрительная установка на равнодушие. Идеальный человек, согласно дхармическим религиям, – человек равнодушный.
Интересоваться спортом – глупость. Интересоваться искусством – глупость. Я уже не говорю про автомобили и музыку. Дети – тоже глупость. Умерли? Да подумаешь! Впереди ещё множество жизней и детей будет множество.
Всё тщетно, всё глупо, всё нелепо. Можно только медитировать, глядя в небеса, и терпеливо ждать следующей жизни. За ней – другой, и так далее. Чтобы потом погрузиться в такую же равнодушную и бестревожную Нирвану.
Эх, да лучше вечный ад или вечный распад за полноту и остроту материальных ощущений, чем такое покорное существование!
Трактовка материального мира – она тоже имеет большое значение. В принципе, все религии воспринимают его как обитель страданий. Но дхармические призывают оценивать его как тлен, как невнятную ширму, как эпизод при смене декораций.
Возможно, в этом и заключена великая мудрость, но ведь не просто же так пусть падшее, но всё же живое и пылающее человечество погрузилось в материальность из мира идеальной лучистости. Значит, нечто чрезвычайно существенное соблазнило его вроде бы вечную и бессмертную сущность.
Стоящий член, проникающий в женское лоно?
Вкус фруктов, растекающийся по языку?
Сила собственных мышц, вскрывающих водную гладь?
Возможность общаться между собой звуками и письменами вместо стремительного и абстрактного потока образов в благословенной нематериальности?
Великое ощущение конечности и распада в качестве непреложного и священного урока бытия?
Павел Тимохин отверг материальность вчистую вместе со всеми её реалиями и соблазнами, а вот мне, несмотря на жутковатое ощущение некомфортности в материальном мире, он не кажется абсолютно пугающим и бессмысленным.
Мне сорок три года, смерть совсем не за горами. Я далеко не счастливчик, но отказываться от материальности как таковой не собираюсь.
В ней есть очарование тревожного беспокойства. В ней есть радующая глаз геометрия природных и рукотворных конструкций. Геометрия человеческих и животных телодвижений. В ней есть вдохновляющее – временами – ощущение полноты и радости своей телесности. В ней заключена мудрая попытка преодоления и раскрытия тайн жизни.
В конце концов, в ней есть великая истина уравнения.
Богач, бедняк, мудрец иль глупец – все отбудут в загадочное путешествие в запредельность с неизвестным концом. Все равны в своём итоге, и лишь итогом определяется ценность преодолённой дистанции.
И в любом случае она окажется необычайно ценной.

При этом разум жаждет определённости и точных знаний. Как оно на самом деле? Что будет после неизбежной смерти? Сразу же рай или новая инкарнация?
Или же – ничего?..
Но нет определённости. Нет точных знаний. Волшебная материальность предлагает тебе любой ответ и любую трактовку.
Поэтому – каждый вправе создавать собственную религию. Собственно, многие этим правом пользуются сполна. Даже я. Ибо что я делаю на этих страницах, если не создаю новую религию?

Сикхизм – ещё одна из дхармических религий, причём едва ли не самая молодая, возникшая лишь в 16 веке нашей эры – где прорывается нечто необычное для мировых религий. Это образ растворения собственного Я.
Историки религий чётко относят сикхизм к экзотическому продукту, рождённому в специфической национальной среде на стыке индуизма и ислама. Гордые и свободолюбивые сикхи, которых даже неумолимые британцы покоряли дольше остальных, Пенджаб, ныне один из индийских штатов, своеобразие времени и воздействия культурных обстоятельств – вот ингредиенты, на которых замешана эта религия.
Всё это понятно. Но образ исчезающего Я – слишком смелый, слишком агрессивный, чтобы он мог возникнуть просто так. Человек отчаянно цепляется за ложное и обманчивое ощущения своего Я, придавая ему абсолютную значимость и отчитывая от него все узловые моменты мировой вместимости. А сикхи по какой-то не вполне понятной причине избавились от него, что представляется мне актом в высшей степени неординарным.
Вот основной постулат их религии: после смерти душа человека растворяется в Природе и пребывает в ней, как всё сущее. Это можно понимать следующим образом: человек теряет своё индивидуальное Я и становится частью всеобщего мироздания. Где, судя по всему, обретает какие-то новые, высшие и совершенно непонятные нам в сегодняшних материальных обличиях функции.
При этом сикхи отрицают грех и карму. В их понимании, воздаяние в грядущей жизни и очищение от грехов – не божественная данность, а попытка одних людей манипулировать другими.
Смело.
Образ исчезающего Я присутствует не только в молодой религии сикхов, но и в одной из древнейших мировых религий – бон. Она считается добуддистской, но многими воспринимается сейчас как некая буддистская секта, потому что в обрядовой своей части имеет с буддизмом определённое сходство.
Бон – традиционная религия Тибета, но какая-то полусекретная и полузапрещённая.
В годы пылкой подростковости, когда распадающуюся Страну Советов захлестнул поток эзотерической литературы – и я жадно ему внимал – я неоднократно встречал крайне негативные оценки религии бон. Вплоть до термина омерзительная.
И, насколько помню, именно из-за этого образа – образа исчезающего Я, которое сливается вместе с остальными Я в некое единое тело лучистого человечества.
В пылкой подростковости потеря своего Я казалась мне ужаснейшим из когда-либо рождённых человеческим сознанием образов, и я готов был так же, как и неизвестный писака-эзотерик, обозвать бон омерзительной религией. Растворять своё Я в остальном человечестве казалось мне таким же уродливым явлением, как ложиться в постель с соседом-алкоголиком.
Сейчас же, повзрослев и вроде как поумнев, именно в образе исчезающего Я мне странным образом видится ключ к пониманию человеческой сущности.
Он абсолютно бездоказателен, основан исключительно на личных ощущениях и догадках, но именно он представляется наиболее правильным ответом на великий мировой кроссворд, заданный человечеству самой Природой.
Таковым он представляется и Павлу Тимохину.
В конце концов, он мой герой. Моё создание.
Впрочем, смею надеяться, к этой истине он добрался своим собственным путём. По крайней мере, мне нравится так думать.
Он стал таким не потому, что захотел я, а оттого, что к этому направило его собственное интеллектуальное и духовное развитие.
Исчезнуть как Я, но сохраниться как часть чего-то большего. Как часть вида в его духовной реализации. Как часть самой Природы.
Это ответ.
Это решение.
Это путь.
Я прихожу к этому пониманию просто потому, что Я слишком слабо для преодоления толщи времени в одиночестве.
Оно даже волшебную материальность выдерживает с трудом, находясь на грани безумия от дуновения вселенских истин, а что произойдёт с ним в нематериальной лучистости, где его закружат не просто дуновения, не просто ветры, а настоящие бураны откровений и истин?
Даже в материальности Я ищет сближения с себе подобными. Недаром одиночество считается величайшей мукой и величайшим проклятием человека. Он постоянно ищет спайки, ищет тепла и взаимности, ищет способа раствориться в других и избавиться от непосильного давления своей обособленности.
Ощущение своего Я – данность материальности. За её пределами никакого Я быть не может. То, что явится там, даже словом Мы и словом Оно определить сложно. Это гораздо величественнее, гораздо мощнее и гораздо весомее.
Не может быть за пределами материальности и времени. Время существует только здесь – в тверди и смертности.
Человек вынужден продлять себя в потомках, дабы одержать победу над бесконечной жестокостью времени. Но едва он станет бессмертным – то есть, возвратится в лучистость или же каким-то способом обретёт бессмертие в материальности – потребность в продлении себя исчезнет, а значит, он тотчас же утратит детородную функцию.
Обратите самое пристальное внимание на этот момент, сторонники движения «Россия 2045», адепты рукотворного бессмертия! Бессмертный человек не способен производить потомство, это узловой момент, тугая философская склейка, которую вам не обойти – пусть даже сейчас она покажется вам казусом.
Отсутствие Я в мире истинном – сущность мироздания. В нематериальной лучистости отсутствуют Я, там живут более сложные комбинации существ.
Отсутствие Я – настоящая правда жизни и непреложная реальность. Реальность счастливая. Реальность благостная.
«Не надо бояться распада и уничтожения своего Я».
Это не мои слова. Это цитата из подросткового дневника Павла Тимохина. Крайне непродолжительное время, месяца три, он вёл его в специально купленной для этого случая красивой «общей тетради» с приятной на ощупь бордовой кожаной обложкой.
Записей хватило страниц на десять и практически все они связаны с размышлениями о потере собственного Я, необходимостью смирения с этим фактом и избавления от глупых страхов, которые вызывает этот образ.
«Страдание не в окружающем мире, - продолжаю я цитировать записи юного Павла, которые хранятся у него до сих пор, как личная Библия, Коран и Махабхарата. – Страдания – в самом человеке. В ощущении им лживого и тревожного свойства, именуемого личностью, собственным Я».
Как и я, он пишет это слово с большой буквы.
Как видите, он дошёл до понимания жизненных истин гораздо раньше меня.
«Только избавившись от своей обманчивой личности, которая ведёт его на дорогу тревог и неизбежных ошибок, - пишет далее Тимохин, - человек может обрести себя настоящего, себя истинного, себя вселенского. В этом парадокс существования, но в этом и все ответы разом. Избавившись от Я, он сольётся с миллиардами себе подобных в единое и истинное человеческое существо».
Тогда он ещё не знал, что в каббалистике и оккультизме, этом оевропеенном преломлении Каббалы, существо это называется Адамом Протопластом.
Вот появляется Адам Кадмон, человек первоначальный и равный вселенной. Я вполне могу вместить в голове этот образ – человека, равного вселенной. Человек, который и не существо вовсе, а сама бесконечность.
Впрочем, появляется ли он? Пожалуй, он существовал всегда, изначально….
Вслед за ним является Адам Белиал, тёмная сторона вселенской человеческой сущности, благодаря которому только и может возникнуть материальность. Она зло уже по факту своего появления.
Адам Белиал – первочеловек зла, греховное, но неизбежное создание этого мира. Он пребывает в двух ипостасях, существуя и одновременно отсутствуя.
И этот образ вполне умещается в моём сознании.
А далее – явление Адама Протопласта, единого универсума человеческой сущности. Коллективный духовный человек, средоточие самой человеческой идеи. Великое нематериальное существо, которое однажды впадает в соблазны и, погружаясь в материальность, начинает дробиться на сонм отдельных, греховных и потерянных человеческих индивидуальностей.
И вот – перед нами Адам Адами. Человек земной. Человек почвы и трав, человек воды. Человек, от которого разродилось всё остальное земное человечество. Человек беспокойный и страдающий.
При этом сам оккультизм представляется мне достаточно грубой попыткой создания универсальной мировой религии. Он вмещает в себя все истины ведущих мировых религий. Здесь Моисей и Христос, здесь карма и идея греховности, здесь древние еврейские истины и буддийские постулаты. Жгучая, в чём-то обнадёживающая, но и озадачивающая смесь.
Нечто похожее на идею растворения индивидуального Я проглядывается во взглядах Константина Циолковского.
Сейчас в околонаучном мире наблюдается модное поветрие – изображать Циолковского душевнобольным, форменным дебилом, который нёс абсолютную околесицу, но каким-то чудесным образом смог создать учение, породившее всю мировую космонавтику. Я читал пару статей, где Циолковский представлен идиотом. Их авторы совершенно искренни в своём бушующем желании «опустить» Константина Эдуардовича до уровня обычного смертного – и даже ниже.
Что же, желание сбрасывать оковы, избавляться от надоедливых догм, вырываться из матрицы наблюдается в человеческом виде постоянно. Оно – свойство его сущности.
В каждом поколении содержится неизбежное стремление пересмотреть завоевания прошлого и построить свою собственную реальность – со своей культурой, философией и даже собственными точными науками. Нападки на Циолковского – того же сорта.
Да, он был неординарной личностью, и с душевным здоровьем у него наверняка было не всё в порядке. Трудно оставаться нормальным, если ты стал свидетелем смерти пятерых своих детей. Причём двое сыновей Циолковского покончили жизнь самоубийством. Другое дело, что к смерти он относился несколько иначе, чем большинство ординарных личностей, поэтому и выходы, избавление от неё находил не в скорби и отчаянии, а в конструировании собственной реальности.
Реальность его мира базируется вроде бы на сугубо научных подходах, но по сути своей она религиозна.
За точными науками, между нами говоря, стоят те же самые религиозные подходы, стоит вера, как и за всем в этом мире.
Разум атома – вот сердцевина космогонии Циолковского.
Атомы, из которых сформированы живые существа, живут их жизнью, испытывают их чувства, мыслят и наполняются высшими смыслами. Периоды неорганического существования атомов (в камне, почве, дереве, воде) протекают для них как сон, чувствительность отсутствует. Формируя же вновь живые существа, они снова наполняются сознанием и смыслами.
Существование разума бесконечно во времени – новые формы жизни, новые планеты и реалии. Реальность – сон – снова реальность. Этакая материалистическая сансара без страданий и возмездий за ошибки.
Признаться, весьма притягательный и вдохновляющий образ.
Идея растворения Я в Природе содержится и в одном из базовых для человечества учений – имя ему пантеизм – где Бог отождествляется с самим миром, материальным и духовным.
Всё есть Бог и всё есть от Бога. Весь мир – божественное бурление. Ноутбук у тебя на столе, кирпич на улице, пуля в винтовке и собственное тело – есть Бог всеобъемлющий.
Ты всегда пребываешь не только с Богом, но и в Боге. К нему незачем стремиться, он всегда с тобой, он всегда в тебе.
Ты – лишь его частица, которая не понимает своего истинного предназначения, но выполняет своим существованием абсолютно божественную функцию.
Ты завершишь предназначенное тебе в материальности задание и растворишься в Боге, который и есть вся материальная и нематериальная Природа.
Пантеизм призван снять с человека тревожность за неведомые смыслы своего существования, освободить от поисков истины и смирить с окружающей реальностью. Отчасти он это выполняет.
Отчасти – потому что ни одно учение не способно сделать это в полной мере, ни одной истине не проявиться в материальном мире в своей явной, не искажённой форме.
Но пантеизм близок к решению этой задачи.
Другое дело, что он не религия в полном смысле. У него нет пророков и жрецов, у него нет своей впечатляющей литературной истории, которая создана иудаизму и христианству. Он слишком честен по отношению к людям и не пытается насильственно приобщать их к своим откровениям.
Оттого он существует в мысли человечества как этакая околоточная странность, короткий эпизод в институтских курсах философии и истории религий. Как повод для определённой обоймы рассуждений и подготовка к приятию более агрессивных учений.
Пожалуй, можно найти несколько сот или даже тысяч человеческих особей, которые совершенно искренне назовут себя пантеистами. Я тоже могу это сделать без особых угрызений совести.
Да, идея отождествления материального мира с самим Богом Всеобъемлющим (не путать его с бородатым волшебником, сотворившим мир за семь дней), который есть сущее и неподвластное, вечное и нерастворимое, всеобъемлющее и истинное, представляется мне весьма яркой и даже успокаивающей.
Ты, человек, равен в своей родословной и функциональности камню, кустарнику или цветку.
Ты живёшь – и они живут.
Жизнь твоя кажется тебе чем-то непреложно важным, выше чего никогда и ничто не может явиться, но и им, пусть слепым и немым, жизнь представляется не менее сложной и загадочной конструкцией.
Просто они проживают её в ином обрамлении и в иных потоках. Вы иначе чувствуете, иначе воспринимаете время и пространство, но в любом случае вы существуете.
С небольшим усилием воображения можно с лёгкостью представить себя цветком. Или камнем. И лишь в самые первые мгновения ощутить нелепость этого существования.
А затем – оно может даже увлечь тебя. Хотя бы такой немаловажной деталью, как отсутствие необходимости ходить на работу.
К числу учений об окончании существования собственного Я необходимо отнести и атеизм.
Сейчас модно называть его одной из религий. Этакой антирелигией, которая на самом деле пользуется всё тем же хорошо известным религиозным аппаратом.
Это очень поверхностный и я бы даже сказал нелепый взгляд. Религиозным аппаратом (точнее, аппаратом веры) в этом мире пользуется кто угодно и что угодно, о чём я ещё порассуждаю ниже, а атеизм по всем явственным признаком, конечно же, не религия.
Но это определённо вера.
Хоть в мировой системе координат атеизм стоит в оппозиции ко всем религиям, но на самом деле он не исключает возможности аккумуляции тех или иных учений – как из религий, так и из авторских философий – в собственной структуре.
Я с лёгкостью могу назвать себя атеистом. Это так и не так – в зависимости от времени суток. Мне не хочется в полной мере припадать ни к одной из известных мировых религий и становиться адептом их постулатов.
Категориальный аппарат и космогония мировых религий ни в полной, ни в частичной степени меня не устраивают.
Например, я категорически не могу принять образ карающего и всепрощающего Бога – и вовсе не потому, что этому мешает врождённая революционность и желание находиться в оппозиции. Просто за ним сразу же возникает целый сонм загвоздок, из которых категорически не видно выходов.
Все монотеистические религии предельно точно передают рабовладельческо-монархический характер человеческого общества. Бог как царь. Как самый главный, верховный царь. Царь царей.
Недаром его именуют Господь Бог.
У Бога, как и у царя, свой пышный двор: разветвлённая иерархия ангелов. Как и царь, Бог наказывает и милует. Бог – это такой идеал царя. Справедливый и мудрый монарх.
Чёрт, да мы до сих пор живём в рабовладельческом обществе! Мы вшивые рабы, и рады этому.
А не потому ли до сих пор актуальны религии, что на Земле сохраняется рабовладельческий строй? И не исчезнут ли они ровно в тот момент, когда рабство отомрёт?
В религиях нет ничего сакрального. Они – отражение коллективного человеческого разума. Недаром Иэн Андерсон написал на обложке альбома «Акваланг»: «И создал человек Бога по образу своему и подобию…»
Иэн знает, о чём говорит.
Я атеист в том плане, что отрицаю главенство религиозных доктрин как способ познания реальности. Но я вполне могу аккумулировать в себе те или иные из их пластов. Из их огоньков. Из их бусинок.
И мой атеизм вовсе не приводит меня к пониманию, что тесный гроб с копошащимися червями внутри – это конечный и безоговорочный итог жизни. Я ищу выходы в другие сферы мысли и понимания духа. Я нащупываю объяснения в других плоскостях непостижимого. Я творю очертания иных реальностей.
Хотя, признаться, порой всё-таки приводит. И даже чаще, чем хотелось бы.
Да, говорю я себе, тесный гроб. Да, копошащиеся черви. Да, холодная земля.
И это всё.
И это – конец.
Это – результат.
Такая реальность представляется правдивой и лишённой иллюзий. В приятии её необходима смелость и твёрдость духа.
Фидель Кастро, дававшийся интервью Оливеру Стоуну на девятом десятке лет, твёрдо ответил на вопрос о возможности загробного существования: «Я материалист. Я атеист. После смерти ничего нет».
И эта твёрдость старого команданте удивительно мила и симпатична. Настоящая твёрдость сильного человека. Коммунистическая твёрдость, которая позволяла одерживать победы над любым противником и устремлять в будущее неимоверно оптимистический взгляд.
А сейчас что?
Торжествующий и вульгарный идеализм.
Все ищут объяснения жизни и смерти и непременно находят их в какой-то успокаивающей реальности.
Нет-нет, не холодный гроб и копошащиеся черви, а благостный Рай.
Или же благостное растворение в великой Природе.
Или же – не менее благостное (ха-ха!) растворение в сущности единого Адама Протопласта.
Даже ты, Олег Лукошин, крепкий и нерушимый человек, неподкупный и стойкий в своих мыслях и воззрениях, поддался на это внедрение идеалистических веяний. Даже ты пытаешься создать надстройку, которая бы каким-то образом объясняла и заменяла отсутствие жизни после неизбежного конца.
Всё так.
И всё не так.
Двойственность очевидна – и я не отрицаю её. Мне хочется быть суровым и честным материалистом, который прямо и без утаек взирает на своё будущее. На свой распад.
И мне хочется стать если и не создателем, то продолжателем и этаким укрупнителем учений, которые вселяют Надежду и Умиротворение в человеческие умы. Которые одаривают душевной твёрдостью и пониманием каких-то высших истин.
И в той и в другой ипостаси я прав.
Потому что не обладаю всей полнотой знаний.
Кто я такой, чтобы отрицать идеалистические учения? Кто я такой, чтобы отрицать возможность существования в других телах, измерениях и мирах? Разве знаю я наверняка, что этого нет и никогда не может быть?
Кто я такой, чтобы сомневаться в материализме и неизбежности человеческого распада? Разве открывались мне с абсолютной правдивостью тайные знания, разве могу я апеллировать ими как волшебными палочками истин?
Всё – надвое. Всё – наугад.
Объяснений и знаний нет ни у меня, ни у остального человечества. Тысячи лет мы шарим в темноте и продолжаем делать это по сей день. И миллионы лет наперёд продолжим делать то же самое.
Мир непознаваем. Истина многолика.
Но, ступив на территорию художественного творчества, я избавляю себя от необходимости веских доводов и научных доказательств. Я в равной мере могу оставаться здесь идеалистом, верящим и поклоняющимся Адаму Протопласту, и суровым, депрессивным материалистом-циником, который отрицает как вопиющую ложь саму возможность продолжения жизни за пределами телесности.
Творчество позволяет осуществить эти выходы. В этом его великая сила.
Пожалуй, пока только творчество остаётся для человека настоящей волшебной тропкой в иные миры и реальности.

Так или иначе, идея растворения собственного Я в чём-то большем (Природе, Боге, Адаме Протопласте) или полного завершения его существования (атеизм) присутствует в истории человеческой мысли давно.
Я вовсе не придумываю новое философское ответвление. Я пользуюсь многовековыми наработками прошлого. Пластом имеющихся знаний и чувствований.
Чем же мне так не мила идея сохранения собственного Я после потери телесности?
Потому что она устанавливает ложные координаты жизни. Сам того не осознавая (а, впрочем, вполне осознавая) человек именно от своего Я ведёт все пути-дороги к постижению окружающего мира.
Время?
Оно трактуется исключительно с точки зрения проживания его собственным Я и тех ощущений, что одаривает его это проживание.
Пространство?
То же самое: местонахождения в нём моего Я, его перемещения, его остановки. Пространство как поле для перемещения маленьких эгоистичных Я.
Кстати, об эгоизме.
С абсолютной неизбежностью ощущение собственного Я приводит человека к трактовке событий жизни, самой истории и научных открытий исключительно с эгоистической Я-точки зрения, в которой набор личностных характеристик этого Я становится самодовлеющим для постижения реальности. И, разумеется, заслоняет собой все объективные показатели реальности.
Для чего мы рожаем детей?
Чтобы сохранить во времени ответвление своего Я, его подобие или даже некоторым образом его копию.
Для чего мы занимаемся наукой?
Вовсе не для того, чтобы установить точную картину мира, а лишь во имя удовлетворения собственного слабого и капризного Я, которое требует каких-то внятных объяснений и смыслов.
Для чего мы создаём религии? Для чего мы в принципе верим?
Для облегчения пребывания во времени и пространстве собственного Я, для снятия с него некоторых неразрешимых, а оттого пугающих вопросов действительности, для утепления прослойки между собственным Я и холодной громадой космоса.
Для чего мы создаём искусство?
Чтобы транслировать собственное Я в пространстве и времени другим Я, от которых, в качестве этакой врождённой функции, можно ожидать кратковременной отдачи в форме сочувствия, приятия, понимания.
«Где Я в этой истории?» – сакраментальный вопрос, который задаёт вслух или подсознательно любой читатель, зритель, слушатель представленного ему творческого продукта. Особенно громко задаёт этот вопрос профессиональный критик.
И нас – вот досада! – крайне огорчает, если это самое Я в нём не находится. Как следствие мы тотчас же переводим разочарование от нестыковки собственного Я с Я автора в категорию художественной оценки и объявляем произведение слабым, неудачным, лживым.
И, напротив, нас чрезвычайно радует, если мы находим в Я автора отражение и свойства своего Я. Тогда произведение кажется нам талантливым, гениальным, тогда мы объявляем, что автор смог передать дух эпохи, дух поколения, вникнуть в душу простого (или непростого) человека, передать его внутренний мир.
Картина мира пишется нами только для утехи собственных Я. В ней присутствует некоторая объективность, но она не идёт дальше коллективных свойств нашего Я.
Потому-то все религии лживы и путаны. Они созданы как сфера утешения нашего Я и за оболочки наших индивидуальностей не пробираются.
Оттого-то бессмысленно и пусто (с абсолютной точки зрения) искусство. Оно лишь тешит наши клокочущие и неудовлетворённые индивидуальности, но не создаёт для них спасительных коридоров.
Поэтому даже наука сиюминутна и необъективна. Она рождается для примирения нас с миром (и якобы объяснения его) в определённый момент истории, при определённой сложившейся коллективной матрице. На самом деле она лишь отражает наши коллективные устремления, желания и видения, но мир объясняет лишь в мимолётной краткости и под кривым углом зрения.
Это можно проследить даже при процедуре формирования и рождения научного знания.
Сначала, как нам известно, выдвигается научная гипотеза. Потом её создатель или его последователи пытаются найти (и зачастую находят) её доказательства. Далее эти доказательства формируются в доктрины, неизбежность которых подтверждается формулами и практическим воплощением в реальности.
Проблема лишь в том, что волшебная материальность предоставляет практически любому пытливому искателю хорошую доказательную базу для львиной доли гипотез, а затем охотно создаёт им воплощения в материальном мире – при этом никак не объясняя этот мир.
Человек лишь тянется за своими хотелками и безумно радуется тому, что находит возможность для их воплощения. Тянется за собственным Я, сплетённым в коллективный образ человеческого Я со всеми своими страхами, заблуждениями и обманчивыми знаниями.
Люди хотели разговаривать друг с другом на расстоянии. Пожалуйста, получите телефон. Пусть практическая реализация этой хотелки заняла несколько сотен (или даже тысяч лет), но волшебная материальность, немного воспротивившись, предоставила нам эту возможность.
Люди хотели передавать на расстояние изображение. Пожалуйста, получите телевидение.
Люди хотели передавать на расстояние весь свод имеющейся у них информации – звуковой, изобразительной, научной и культурной. Пожалуйста, получите интернет.
Люди хотели передвигаться быстрее обычной человеческой скорости. Пожалуйста, получите автомобиль.
Люди хотели летать. Пожалуйста, получите самолёт.
Люди хотели вырваться за пределы земли. Пожалуйста, получите космический корабль.
Слов нет, изобретения выдающиеся. Вот только они не передают нам истинные свойства окружающего мира. Ровно наоборот: они сообщают окружающему миру информацию о нас. О нашем образе мыслей, о наших желаниях и страхах, о нашей лени.
Нам лишь кажется, что это процесс постижения мира. На самом деле, это мир постигает нас, вытягивая из наших личных и коллективных Я всё самое сокровенное. Предоставляя нам взамен лишь бесполезные безделушки, удовлетворяющие наше тщеславное и смехотворное эго.
Мы считаем, что изобретя часы, научились отмерять бег времени.
Ложь! Мы лишь раздробили бесконечность на равномерные промежутки и заполняем ими наше представление о времени.
Мы считаем, что изобретя категории меры, мы обрели истинные знания о свойствах физических предметов.
Ложь! Мы лишь категорировали наши собственные представления о пространстве, весе, скорости, объёме, силе, наделив их сугубо человеческими, сугубо личностными свойствами.
Все приборы необъективны, потому что они созданы людьми, а оттого транслируют лишь человеческие представления о свойствах этого мира.
Всё по описанному выше правилу.
Создана гипотеза. Теория. Сильное человеческое Я смогло эффектно презентовать её себе подобным. Дальше начинается закон больших величин, когда то, что выше и крупнее (в данном случае – идея), начинает подчинять себя волю и представление окружающих индивидов.
И вот уже бесчисленное число адептов эффектно презентованной теории (речь, скажем, об общей теории относительности) лихорадочно крутят – заметьте, силой веры, а не силой знаний, потому что никаких знаний ещё нет, это голая и бездоказательная теория – маховик её внедрения в коллективное человеческое Я.
Всё, что внедрится в коллективное Я, непременно внедрится и в Я индивидуальные.
Теория презентована, внедрена в коллективное человеческое Я и вполне утвердилась в нём как вязкий и навязчивый образ. Далее – о чудо! – начинается череда доказательств. Реальных, настоящих доказательств, зафиксированных реальными, настоящим приборами.
Созданными специально для того, чтобы доказать эту теорию, но кто же смотрит на такие необязательные вводные данные?
Вот нам предоставляют доказательство одного из самых главных и фантастических постулатов общей теории относительности: время протекает в разных частях вселенной по-разному.
Основной фантастический приём, на который подсела вся космическая беллетристика. Космический корабль улетает к дальним рубежам. Там проходит один год, на Земле – сто лет.
Ну да вы прекрасно знаете этот приём, что я вам тут размусоливаю.
И вот каким-то замечательным прибором, всем таким точным-преточным, атомным-преатомным, размещённым то ли на каком-то космическом корабле, то ли на спутнике, зафиксировано, что в космосе за определённый период времени прошло на краткую долю мгновения меньше времени, чем на Земле.
Доказательство?
Доказательство. Причём научное. С которым не поспоришь и которое ставит тебя к стенке, как хладнокровный фашист.
Попробуй теперь вякнуть что-либо против теории относительности! Моментально получишь звание дебила.
Дальше – больше. Ещё одно доказательство.
Каким-то замечательным прибором, всем таким точным-преточным, атомным-преатомным, зафиксированы гравитационные волны вселенной.
Вот прямо так, без дураков. Он, этот прибор, установлен в научной обсерватории где-то в горах – и вот прямо натуральным образом взял и уловил на радость целой кодлы учёных, которые этот прибор несколько десятков лет создавали и лелеяли (надо же отчитываться в результатах перед заказчиками и инвесторами), вожделенные гравитационные волны!
Сенсация! Восторг! Эйнштейн прав!
Эйнштейн, который сам на склоне жизни сильно засомневался в существовании гравитации и даже написал на основе этих сомнений статью, всё-таки прав! Генеральная линия человеческой мысли задана, она не поддаётся исправлениям даже того, кто сформулировал её.
Сенсация, которая целенаправленно и последовательно готовилась несколько десятилетий. И Эйнштейн, при том статусе, который он приобрёл в научном мире и человеческой культуре, просто не может быть не прав – в его идеи вложено столько денег и усилий, что объявить его теорию ложной ни у кого рука не поднимется.
Приборы – коварная вещь. Когда нам рассказывают в новостях историю об убиенном пьяном мальчике, в крови которого точными-преточными приборами обнаружен литр водки, мы, понимая, что такого быть в принципе не может, вовсе не вправе сомневаться в приборе.
Прибор определил алкоголь! Он на самом деле его определил! Прибор создан для этого, ну как вы не понимаете…
Мальчик ли, животное или растение – он всё равно найдёт в них свой вожделенный литр водки. Или хотя бы миллиграмм.
Из этой жуткой истории прямая дорожка в категорию веры. Принимать научную сторону, сторону прибора? Или же оставаться на территории здравого смысла и продолжать верить в то, что шестилетний ребёнок не мог быть пьян?
Жуть этой истории ещё и в том, что она вместе со всеми своими приборами уводит нас от стержня, на котором держится человеческая нравственность и человеческая сущность как таковая.
Если мальчик был пьяный, значит, его как бы можно раздавить автомобилем?.. Значит, в пространстве витает некое доказательство и прощение этому?..
Ну, конечно же, нет!
Так что катитесь вы вместе со своими приборами к такой-то матери…
А что касается теории относительности, то подождите, будут ещё доказательства и факты! Обязательно будут. Волшебная материальность непременно предоставит их пытливым и дерзким учёным, потому что она в принципе готова удовлетворить любого пытливого и дерзкого.
Вот только ничего это не доказывает. Природа обладает бесчисленным количеством путей и ответвлений. Пойдёшь по одному, потянешься за одними образами – и реальность станет такой. Пойдёшь по другому, потянешься за иными – и реальность станет совершенно другой.
Она просто отразит устремления твоего сознания, устремления коллективного сознания, выдав для пользования один из фрагментов своей конструкции. Но ни в коем случае не объяснит всю конструкцию.
Только – хоть убейте меня! – это никакое не доказательство свойств вселенной, якобы гениально открытых дядей Альбертом. Это – исключительно доказательство свойств человеческого сознания.
Все эти теории, эти формулы, эти приборы – мы имеем дело не с объективными проявлениями окружающего мира, а с сугубо субъективными проявлениями человеческого сознания.
Мы имеем дело с Сознанием, а не с Природой.
Видит Бог, я ничуть не пытаюсь оспорить гениальную теорию относительности крайне гениального Альберта Эйнштейна. Математически она безупречна.
Кто я такой, чтобы мериться с ним членом? У меня нет для этого ни его талантов, ни доказательной базы. Он стёр бы меня в порошок одним росчерком своей гениальной формулы.
Как там? Е равно эм си в квадрате…
Но моя правда – точнее, моя вера – базируется не на формулах и точных-преточных, но при этом всё так же лукавых приборах, а на понимании простой-препростой человеческой природы, которая имеет свойства рождать вокруг мира объективной реальности мир-надстройку.
Мы в нём и живём – в мире-надстройке. В реальности, сотканной из свойств нашего сознания.
Потому что в другой – объективной или лживой – жить просто-напросто не сможем. Мы люди, а не боги, а оттого не в силах воспринимать мир таким, какой он есть. Мы повязываем его уютным платочком, чтобы хоть как-то смириться с ним.

Кстати, о Боге.
Вы заметили, как менялись представления о нём на протяжении истории?
Бог – данность. Это представление недалёкого прошлого. Он был всегда, он всегда будет.
Если есть Бог, то кто создал Бога? Это уже вопрос из современности.
И, чёрт подери, он имеет под собой все основания! Человеческое сознание, сумев раз выйти из созданных самому себе ограничений, будет вырываться за эти пределы вновь и вновь.
Забавно, как коллективное человеческое сознание сжимает и разжимает вселенную в зависимости от своей прихоти. Сжимает свои представления о ней.
Даже дядя Альберт, покусившись на время и пространство, не рискнул покуситься на вселенную как данность. Он считал её вечной, то есть существовавшей всегда и всегда обещающей существовать.
Он даже не отрицал Бога, этот кучерявый и забавный усач. А потому теория Большого взрыва, ещё один краеугольный камень, на котором держится современная наука, пришлась ему не по душе.
Ты не прав, дядя Альберт! Ты не словил фишку! Ты не понял законов, по которым существует человеческое сознание!
Если ты скатил с горы первый камень, то кто-то непременно покатит второй. И третий, и пятый – до тех пор, пока камнепад не сломает все человеческие представления о мире и не создаст на их месте новые.
Ну правильно, если незыблемость времени подвергнута сомнению, то почему нельзя подвергнуть сомнению незыблемость вселенной? Если появилась теория относительности, то вслед за ней обязательно появится что-то вроде теории Большого взрыва.
Что она пытается доказать? Конечность вселенной во времени, а быть может и в пространстве?
Да, но не только. Она пытается внедрить в человеческое сознание категорию малого мира.
Я условно называю её так: категория малого мира.
До теорий относительности и Большого взрыва мир был большим. В том смысле, что он был абсолютно непознаваемым, и человеческое сознание даже не пыталось оспорить его непознаваемость.
Вселенная вечна и бесконечна. Она всегда была, она есть, она всегда будет. У неё нет пределов.
Время непостижимо, неподвластно и одномерно во всех уголках огромной, вечной и непознаваемой Вселенной.
Это большой мир. Его категория. Категория большого, непознаваемого мира.
А сейчас мы имеем мир малый. В нас внедрили эту категорию.
Внедрение, и как следствие – Матрица. Матрица и Внедрение.
Она не означает, что мир как-то сузился в размерах. Нет, он всё так же огромен. Но ему придумали пределы. Временные и пространственные. И он стал каким-то малым, осязаемым, управляемым.
Большой взрыв.
Да-да, с него всё началось! Расширение пространства, которое якобы зафиксировали на спектрометре, абсолютно всё объясняет!
Раз есть расширение, значит, в какой-то момент всё было сжато до атома. И, бабахнув однажды, породило нашу вселенную.
Которая, разумеется, когда-либо прекратит своё существование. Ибо всё, что однажды родилось, непременно однажды умрёт.
Либо снова сожмётся до атома, либо расширится до такой степени, что растечётся, как кисель, и превратится в пустоту.
Категория малого мира дала человеку право придумать конструкцию мультивселенной. О, она чертовски симпатична и возбуждающа!
Та вселенная, в которой пребываем мы, – она не единственная. Есть и другие. Это целый пирог из вселенных – что-то вроде строительной пены, в глубине которой время от времени возникают пузыри. И каждый пузырь – отдельная вселенная со своими собственными физическими законами.
Категория малого мира дала человеку право задать вопрос и о конечности Бога. Нет, она тактична и элегантна, она не отрицает Бога как такового, она всего лишь тихо, но пытливо вопрошает: «Если есть Бог, то кто создал его?»
И мир, череда образов, которые открываются вслед за этим вопросом, – они крайне притягательны и вдохновенны.
Тотчас услужливое сознание предоставляет тебе картину этакой матрёшки, в которой есть малые боги и большие боги. В которой одни боги создают других богов, а те, в свою очередь, – какие-то кратковременные физиологические отбросы, вроде людей и прочего материального мира.
Кого-то эти образы озадачат и введут в ступор, а кого-то – например, меня – вполне способны успокоить.
С какой стати бояться Бога, если над ним стоят другие Боги? С какой стати восхищаться делами его, если он сам искусственное создание?
С какой стати ценить жизнь и жалеть о её потери, если сама вселенная не вечна? Если всё видимое и невидимое в этом мире уйдёт в небытие?
Все обречены. Всё обречено. Никому не избежать бездны, «разверстой вдали».
Кого как, а меня это успокаивает.
У тебя миллиард долларов? Ничтожество, чем ты гордишься? Сама вселенная летит в тартарары, а ты тут трясёшь своим смешным миллиардом…
Успокаивает, этак условно-язвительно, этак саркастично, но и вызывает протест.
Вызывает желание вступить в борьбу. Вызывает желание опровергнуть.
Потому что за всеми этими категориями маячит исключительно вера. Мельтешит лишь череда внедрений. Мигает единственно продукт деятельности человеческого сознания.
И ничего близкого к той истинной и неподвластной человеческому сознанию Вселенной за этими сиюминутно рождёнными и агрессивно внедрёнными категориями нет.
Есть лишь лживая навязанная зыбкость, которая ничего не объясняет.
Если лишь второпях и лихорадочно набросанная конструкция, которая зиждется исключительно на созданных людьми и людьми взлелеянными образах.
Нет к ней доверия.
И ты опять один наедине с громадой космоса. Потерянный, жалкий, ничтожный. Безумно краткий.
И нет никаких отдушин и никакого успокоения.

Вера – это единственная категория и единственная субстанция, с которой мы имеем дело в этом мире и в этой жизни.
Вера пронизывает любую человеческую деятельность. Абсолютно любую.
А потому любая человеческая деятельность имеет религиозные признаки.
Что такое семья, если не материализация Веры?
Мы создаём семьи и тянемся к семейному теплу, потому что верим в возможность утешения, любви и искренней близости ещё в этой жизни, ещё в этих телах.
Семья – это непреложная религия нашей жизни, в которой есть свои божества – дети, свои светлые и тёмные стороны, свои алтари и свои жертвенники.
Что такое государство, если не материализация Веры?
Государство как символ стабильности. Как пространство, в котором отсутствует безнаказанность. Как подверженный высшему смыслу союз множества людей, идущих к какой-то неведомой цели.
Неведомой, ибо где тот человек, кто назовет её мне?
Государство. Взаимная поддержка, да. Весьма условная и робкая, но всё же. Возможность относительно спокойно продлять себя во времени. Структура забирающая, но и дающая.
Любая профессиональная и досуговая человеческая деятельность тоже зиждется на Вере.
Любая профессия – институт Веры. Со своими степенями погружениями, приобретением скрытого от посторонних объёма знаний, со своими иерархиями.
Любое развлечение – тоже Вера. Тоже религия.
Ты идёшь в ресторан? Ты прикасаешься к религии чревоугодия, а ещё более – к религии кратковременного снятия ответственности перед жизнью. К религии беспечного забытья.
Ты идёшь в библиотеку? Ты прикасаешься к религии постижения Истины. Или того, что пытается ей казаться. Краткое снятие ответственности перед жизнью тоже прилагается.
Ты идёшь на футбол? Да то же самое – беспечное забытьё и краткое бегство от жизни. От ответственности перед ней. Плюс – культ физической красоты.
Потому что только эти побеги позволяют адекватно и почти без страданий сносить колючие и неаппетитные реалии жизни.
Сами институты развлечений существуют как религиозные секты.
Рестораны: своя обрядовость, свои ритуалы, свой катехизис.
Библиотеки: свои храмы, свои церемониалы, своя культура поведения.
Даже футбол существует как религия. Есть центральное руководство, есть миссионеры, утверждающие его культ по всему миру, есть обрядовые заведения – стадионы. Есть жрецы, исполняющие на поле ритуалы, и есть армия почитателей, молящихся на проявления Божественного – голы и победы.
Заметьте, любая институция на Земле создаётся и существует именно по такому сценарию.
Рождение идеи, распространение её по миру (допускается агрессивное внедрение), вербовка адептов, создание и утверждение повседневного культа.
Некоторые религии (в непосредственном смысле этого слова) тесно связаны с национальными и культурными болячками, поэтому отвергаются в тех или иных частях света. А тот же футбол – религия универсальная. Она приветствуется и одобряется всеми.
Необходимость ходить на работу – религия.
Необходимость рожать детей – религия.
Необходимость служить в армии – религия.
Да и сама армия – стопроцентно религиозная структура. Все армии созданы для осуществления высших целей – защиты людей. В конечном счёте – ради распространения добра. Во всех армиях есть иерархии, обрядовость, есть мировоззренческая осмысленность своего существования.
Экономика – ни разу не наука. Это Вера. Это религия. Она послушно меняет свои очертания в зависимости от воли тех, кто находится у власти.
История – не наука, а в чистом виде Вера. Какие к чёртовой матери законы можно вывести из исторических процессов? Ты просто веришь, что было именно так, а не иначе – вот и всё.
Даже математика с физикой, хоть и маскирующиеся за неподвластной человеку объективностью, представляют собой те же самые религиозные культы.
Можно верить в то, что параллельные линии пересекаются, а можно – не верить.
Числа – Вера. Кто видел воочию триллион? Людей, предметов, животных, долларов. Этой цифры не существует, она – категория Веры.
Математические действия – Вера. Физические и химические – тоже. Всё, что получается в следствии – сумма наложения Вер, которую мы пытаемся представить за объективную действительность.
Литература – Вера. Вера и религия. Свой пантеон жрецов, своя армия адептов. Свои законы и свои нормы.
Собственно говоря, все существующие в этом мире номинальные религии – это в первую очередь, литература. Это тексты, сюжеты, наставления. Это передающееся в веках печатное слово.
Плетение макраме – тоже Вера. Тоже религиозная деятельность, в основе которое – некое высшее понуждение. Высший Зов. Вслед за ним – стремление к улучшению себя и мира, а следовательно – к добру.
Так устроено в нашей жизни всё. Любая деятельность и любое устремление.
Высший Зов, стремление к улучшению мира, создание институции, обретения обрядовости и культа, экспансия, вербовка адептов, утверждение в умах и человеческом обществе, извлечение прибыли.
Любая идея способна воплощаться в мире людей только в этой последовательности.
Я пишу это исключительно для себя. Пытаюсь объяснить смутные очертания пронёсшихся когда-то в сознании образов и подобия истин.
Павлу Тимохину объяснять всё это не требуется. Он родился с пониманием мироустройства и с годами лишь совершенствовал это понимание.
Вам, читателям, объяснять это тоже без особой надобности. Вы склонны тянуться к чему-то более аппетитному и понятному. К чему-то, что не требует тревожного осмысления. Что захватит вас само по себе, помимо вашей воли.
Так что идите к чёртовой матери!
А я возвращаюсь к своему герою, потому что именно в этот момент в его жизни наступают радикальные перемены.
Он спит сейчас, мой Павел, спит в своей обшарпанной однокомнатной квартире, но уже через несколько мгновений проснётся с ощущением удивительной и даже пугающей тревоги.
Откуда она пришла, что таится в ней?
Ну да не будем торопиться. Всё станет ясно само собой.
Итак.
Один…
Два…
Три…

Павел проснулся посреди ночи со странным чувством большого и гнетущего беспокойства. Ощущение это было столь сильным и болезненным, что заставило его буквально соскочить с кровати и лихорадочно прислушаться к биению мира.
Выпитые им человеческие души метались по просторам его личности и отчаянно транслировали расщепление связи с реальностью. Словно его, Павла Тимохина, кто-то вычёркивал в этот момент из книги жизни и из самой причинности.
Несколько минут он приходил в себя, всматривался в темноту и восстанавливал дыхание.
Вроде бы ничего. Всё нормально. Тихо.
Но тревога душила.
Он беспокойно выглянул в окно. Картинка со вчерашнего дня не поменялась. Редкие и тусклые огни фонарей, силуэты автомобилей, шелест деревьев. Ни одной живой души.
Он прошагал на кухню и включил свет. Зачем-то заглянул в холодильник, словно не подозревая, что может там найти, и готовясь удивиться неожиданному открытию.
Содержание холодильника не удивило. Пластиковая бутылка молока, почти пустая, пара яиц, кусочек сыра и горстка масла. До сих пор не открытая банка кабачковой икры. Что-то из овощей – сморщенное и поникшее.
Захотелось поставить чайник на плиту. Он даже взял его в руки, чтобы наполнить водой из крана, даже повернул вентиль с холодной водой – но тут же передумал.
Первоначальное удивление от собственного неожиданного пробуждения прошло, но мир не давал отгадок и успокоения. Павел физически ощущал в нём сдавленность и отчаянное желание измениться. Если и не самому, если и не целиком, то, как минимум, в глазах одного из своих обитателей.
В его собственных глазах.
Он посидел несколько минут на табуретке, прислушиваясь к мыслям. Никакой внятности. Никаких позывов к действиям. И при этом – тревожность. И при этом – явное ощущение перемен. Сдвигающихся плит, зарождающихся ветров, накапливающих силы громов.
Тревожное утро, начавшееся несколько часов назад, обожгло столкновениями с людьми и переползло в не менее тревожный и колючий день, а тот – в неспокойную, шершавую ночь. Но сейчас чувство неудовлетворённости повысило свой градус до критических пределов.
На всякий случай он включил ноутбук и пробежался по новостным лентам. Ничего особенного. Даже на удивление спокойно. Никаких аварий, кораблекрушений, взрывов. Никаких сообщений о массовой гибели людей. Ровным счётом ничего. Удивительно скучная и размеренная ночь.
Часы показывали начало четвёртого. Сон улетучился, но Павел снова прилёг. Сейчас проходят несколько матчей в Латинской Америке и можно поймать какой-нибудь заработок на ставках в лайве, но предложение это, молча возникшее в голове, тут же было отметено.
Ночью надо отдыхать. Силы ещё понадобятся.
И это гадкое ощущение тревоги, которое никак не проходит… Что это? Откуда?
Он пролежал минут двадцать. Быть может, полчаса.
Краткое подобие успокоения пришло максимум на минуту или две. Близкое забытьё замаячило в сознании. Спасительный сон вроде бы снова распахнул свои объятия.
Но почти разом улетучился.
«Надо бежать!» – воскликнул про себя Павел, соскакивая с кровати. – «Меня раскрыли!»
Это понимание прорезалось наконец сквозь кокон помутнения и непроявленности. Пазлы сложились в картину. Да, всё именно так – его раскрыли! Его обнаружили! Какие-то силы готовят против него выпад!
Надо торопиться.
Он лихорадочно накинул одежду, рассовал по карманам документы, благо они всегда покоились в шаговой доступности – на полке за одной из створок шкафа, засунул в чехол ноутбук.
Возникло желание затолкать в сумку какие-то вещи – одежду, полбуханки хлеба, что ещё оставалась на кухне, свои детские фотографии. Да, почему-то и их, хотя нелепость этого желания тотчас же проявилась и оглушила.
«Нет-нет», – сказал он себе. – «Я не успею».
Павел выскочил в коридор, стремительно и почти точно погрузил ноги в ботинки, нащупал на топчане ключи и, отворив дверь, помчался по лестнице вниз. Закрывать её он не подумал.
С некоторым изумлением он сумел обнаружить в себе воспоминание о соседях по подъезду. «А как же они?» – шевельнулась в нём наивная мысль, тут же отброшенная в сторону и забытая.
Заботиться в такой момент о соседях, о людях вообще – последнее дело. Все соседи давным-давно выпиты им, надо просто сохранить себя – и тогда сохранятся они.
Взрыв раздался, когда Тимохин успел отбежать от дома метров на пятьдесят. Он даже почувствовал взрывную волну – она несильно, но настойчиво толкнула его в спину.
Он обернулся и в тусклом свете фонарей увидел облако пыли и разрушающийся в нём подъезд. Перекрытия этажей проседали как-то нехотя, неторопливо. Фрагменты стены отваливались одна за другой и рассыпались при соприкосновении с твердью на вереницу камней.
Почему-то было тихо. По крайней мере, ему так показалось. При этом Павел слышал звук колыхающейся листвы, звук ветра. Звук падающих кирпичей слышен не был.
Волны пыли разлетались во все стороны.
Тревожность покинула его в эти мгновения, и он с безусловным облегчением вновь ощутил в себе спокойствие, понимание момента и плана действий.
Через сотню метров он снова обернулся. В доме зияла брешь, кирпичи больше не падали. Над домом всё ещё клубилась пыль. Никаких людей в поле зрения.
Павел запечатлел в памяти образ покорёженного здания, в котором он прожил практически всю жизнь и, ни секунды не медля, не оборачиваясь более, зашагал от него прочь.
Первый автобус отходил от автовокзала в пять тридцать. Рейс в областной центр. Не задумываясь, Тимохин приобрёл билет и с небольшой кучкой ранних пассажиров погрузился в салон скрипучего, видавшего виды трудяги-«ЛИАЗа» родом из прошлого века. Такие экспонаты ещё на ходу в российской провинции.
- Слышали, что на Демидова произошло? – говорили за его спиной.
- Что, что? – охотно переспрашивали жадные до всех пакостных новостей люди.
- Газ взорвался. Целый подъезд снесло. У меня зять в том районе живёт. На работу с утра собрался – глядит, в соседнем доме подъезда нет.
- А господи! И много погибших?
- Да уж немало!
Простые, понятные люди.
Уже спокойный, расслабленный, Павел выпил их всех.




                Семь

Странное ощущение новизны с не менее странным чувством потерянности. Вдохновляющая и угнетающая смесь.
Павел вот уже почти месяц живёт в Караганде. Да, это в Казахстане. Он и сам не думал, что может там оказаться. И я тоже.
В областном центре (я оставлю его безымянным, он не играет в повествовании никакой роли), он прожил чуть менее недели. Поселиться пришлось в гостинице и потратить на проживание почти всю имевшуюся на руках наличность.
Ничего страшного, просто пришлось играть на более значительные суммы. Непримечательный сам по себе факт постоянного и размеренного заработка на ставках претерпел в нём, однако, новое осмысление.
Он никогда не старался зарабатывать на футболе миллионы, я уже упоминал об этом. Небольшой, скромный достаток – чтобы хватало на питание и оплату коммунальных счетов. Теперь же траты многократно возросли: день в гостинице выходил почти как месяц в собственной квартире.
Концепцию игры пришлось пересмотреть. Ставить на более существенные суммы, на большее количество матчей.
Особых изменений это не принесло – Павел всё так же продолжал побеждать. Он видел суть вещей, он понимал причины и следствия – он не мог проигрывать.
Однако более масштабные денежные обороты вызвали в нём обеспокоенность и тревогу. Хотя бы тем, что его снова вычислят.
К тому же эта бытовая зыбкость…
Тимохин ощутил в эти дни, казалось бы, навсегда забытые и вычеркнутые из обихода эмоции. Центральная среди них – чувство одиночества и потерянности. Бог ты мой, он и думать не мог, что когда-то снова встретится с ними!
Все последние годы он казался сам себе железным человеком. И вдруг – какая-то тоска, какая-то неудовлетворённость.
Лишний раз Павел убедился в давно усвоенной и почти позабытой истине: человек – существо слабое. Повседневная размеренность жизни в небольшом городе сыграла с ним, как понимал он сейчас, недобрую службу. Он расслабился, растёкся, слился с серостью провинциальной жизни, подчинился её лени.
А существо с его задачами и целями должно бушевать! Должно постоянно находиться в движении! Должно быть злым и неудовлетворённым! Должно быть голодным!
С одной стороны, он с удовольствием отмечал в себе усиление злости и желания борьбы, с другой – необъяснимым образом тосковал о тихой неприметности провинциальной молекулы.
В гостинице Тимохин выдержал лишь неделю. Постоянные шумы в коридоре, сбивчивые и порой нетрезвые голоса за стеной – какое-то сквозняковое существование.
А ещё ему ужасно не нравилось, что он постоянно находился под контролем. Коридорные, администраторы, соседи по номерам – все пристально вглядывались в его лицо, словно пытались расшифровать его личность и программу, которую он выполняет в этой жизни.
К тому же не было никакой уверенности в том, что город, расположенный в двухстах пятидесяти километрах от его родного Пирогова – хорошее убежище. Любой мало-мальски сообразительный человек, не говоря уже о демиургах, которые объявили ему войну, без труда может вычислить маршрут его передвижения.
Куда можно сбежать из родного города, если не в областной центр?
Хотя выпивалось здесь отменно.
Он выходил на городские улицы и всасывался в человеческие души взахлёб. Они были удивительно податливы и в большинстве своём проглатывались почти мгновенно. Павел радовался и одновременно недоумевал этому обстоятельству, вспоминая, как тяжело и натужно он выпивал души в родном Пирогове.
При всей своей способности с абсолютной точностью устанавливать причинно-следственные связи, сейчас он мог выдвигать лишь самые банальные объяснения. Варился в собственном соку, без свежего воздуха. Замкнулся в консервной банке. Потерял чувство человеческого разнообразия.
Банально. Стандартно. Но – в принципе, верно.
Жители областного центра, почти миллионника, представляли собой несколько иной, но в основных своих проявлениях более поверхностный и прямолинейный личностный срез, чем жители небольшого города. Устремления коллективного бессознательного здесь более ярко были направлены вовне, в буржуазную возню: театры, концертные залы, кафе и рестораны. Экстравертная тусовочная деятельность.
Уловив этот принцип в первые же часы пребывания в городе, Павел вычленил в коллективной массе основные крючки, на которые подцеплены жители, добавил к ним базовое понимание принципов человеческого существования плюс личностные отклонения, в большинстве из которых он мог разобраться за несколько секунд наблюдения, – и открыл в себе могучий канал поставки в тело Адама Протопласта нового человеческого материала.
Он бродил по городским улицам и напивался душами.
Десятки. Сотни. Тысячи. Они проскальзывали в глубины его личности почти без зазоров и сопротивления. Он наслаждался своей силой и физически ощущал расширение границ единого человеческого существа.
Адам рос, крепчал, наливался мощью.
И всё же тревога не давала покоя. Павел чувствовал, что враги поблизости. Что ему не удалось полностью скрыться от их обоняния и зрения. Что вот-вот они обнаружат его и здесь.
Он сорвался из города днём – вернувшись с прогулки, напившийся душами, почти рычащий от удовлетворения. Но и трепещущий от беспокойного биения в груди. Направлением транспортировки был выбран железнодорожный вокзал.
Павел купил билет в первый же город, попавшийся в списке отправлений.
Караганда.
Он смутно помнил, что Казахстан – другое государство, что он будет считаться там иностранцем, но при этом звуковое воплощение города породило в нём уверенность в относительном, пусть временном – но всё же спокойствии. К тому же Казахстан, понимал он, заграница условная. Русский там знают.
И вот он в Караганде. Вариант с гостиницей был отброшен сразу же. Он поселился на съёмной квартире. Короткие переговоры с хозяином, русским по национальности, вызвали в Тимохине неприятную волну необязательных переживаний, но мужественно были им пережиты.
- Надолго приехали?
- На месяц. В командировку.
И эта почти случайно произнесённая фраза моментально оформилась в план действий.
Да. Именно так он и намерен существовать теперь. Месяц в одном городе, месяц – в другом. Кочевая жизнь по гостиницам и съёмным квартирам. Погружение в местные особенности, напитывание душами до краёв – и смена локаций.
Поначалу Караганда поставила перед ним несколько логических задачек, связанных с национальными особенностями. Но когда в течение пары дней казахский психотип был разобран и препарирован им, а городские реалии впитаны в подсознание, дело пошло с необычайно вдохновляющей отмеренностью.
Человек, по сути, прост. Недаром социологические службы с высочайшей точностью предсказывают результаты выборов и даже кассовые сборы кинофильмов. Всё построено на определённых ниточках, на суммах предпочтений и антипатий, на характерных для каждого выбоинах личности.
Если ты человек разумный – значит, обязательно приобретёшь их, как бы ни старался уклониться от этой участи. Значит – ты предельно типичен, даже в своей оригинальности и непохожести на остальных. Абсолютно все укладываются в ниши и полочки. Абсолютно.
Даже я.
Даже вы.
Павел знает, что за месяц он не выпьет полностью население города, как бы ему ни хотелось. Он не вполне понимает, как собирается прибирать к себе малозаметных тихушников, почти не выбирающихся из собственных квартир и никак не присутствующих в интернете. Ему некогда об этом задумываться.
Он не исключает варианта, что в конечном счёте от каких-то душ придётся отказаться. Отсечь их от единого тела коллективной человеческой личности. Эта мысль угнетает, ему не хочется терять ни одного существа, но как выпить всех без остатка – он ещё не придумал.
Тимохин вполне спокоен сейчас. Он почти восстановил былую размеренность мыслей и действий. Быть может, они несколько сумбурнее, чем были раньше, но он чувствует, что удерживает себя в коридорах адекватности.
Лишь одно беспокоит его. Ощущение греховности своего желания возвыситься над толпой. Ощущение греховности своего намерения выступить в роли Спасителя.
Это старая, почти детская волна. Противоречие между пониманием, что в этой жизни надо что-то делать, и осознанием какой-то неправильности этого пути. Делать что-то большое. Неимоверно большое. И при этом терзаться от сомнений за свой выбор. Потому что суть его – в гордыне.
Он многократно пытался решить для себя это уравнение и почти решал, почти убеждал себя в непогрешимости своих побуждений. Но лишь почти. Неизменно оставалась территория, область, сфера мысли, в которой несуразность подобных устремлений создавала в нём неприятную раздвоенность.
И вроде не было в этом никакого стремления к тщедушной славе – о какой славе может идти речь в мире идеальном?! – но само направление мысли и действия располагалось примерно в той же обители, где покоятся коварные слава с гордыней.

Вот так и я терзаюсь всю жизнь за своё проклятие выделиться из толпы. За своё безудержное желание возвыситься над ней. Посредством вроде бы благородного – но от того не менее греховного – литературного творчества, суть которого, чего уж скрывать, носит всё же демонический характер.
Демонический, не спорьте.
В животном мире, к которому относится человечество, всё подчинено лишь факторам контроля и подавления. Лишь воздействиям власти. Любая деятельность в любой сфере конечным пунктом подразумевает подчинение окружающих.
Подчинение как средство относительной безопасности. Подчинение как способ возвыситься над толпой и перевести себя в облегчённую программу существования. Подчинение как животное начало, за которым маячит лишь голый инстинкт уничтожения.
Литература – она из той же плоскости. Как и всё искусство. Это борьба за подчинение, борьба за человеческие души. Сублимированное желание любви и одновременно неконтролируемое стремление к уничтожению.
Что такое подчинение, что такое контроль над личностью, если не уничтожение?
Ну а ещё – наивное желание бессмертия.
В психологии принято считать, что стремление к литературному творчеству базируется на психических проблемах и отклонениях. Это и правда и нет.
Да, желание писать по сути своей нелепо и абсурдно. Это материальное воплощение чувства неудовлетворённости, колючей громады невысказанных мыслей и непонятых переживаний. Нормальный, целостный человек как бы не должен им заниматься.
Другое дело, что в материальной реальности, где каждое существо разумное обладает точным пониманием своей конечности, никакой нормальности не может существовать в принципе. Все в той или иной степени ненормальны. Все так или иначе ущербны. Никакого идеала и эталона нет.
Так что нет ничего удивительного в том, что за перо берутся миллионы. Сотни миллионов. Далеко не для всех это становится жизненной потребностью, но стремление – оно вполне очевидно и явно. Даже самые последние дебилы нет-нет, да и пытаются написать хоть раз в жизни стишок.
К тому же литература для некоторых счастливчиков становится источником существования – и порой вполне даже сытого – поэтому зачастую к литературному творчеству обращаются вовсе не для того, чтобы заговорить душевную боль, а просто от желания заработать. Примеры успешных заразительны.
Я вовсе не желаю посмеяться сейчас над этими нелепыми устремлениями, которым подвержен и сам. Ничего зазорного и даже греховного, по большому счёту, в желании жить от литературы нет. Куда-то прибиваться всё равно придётся – в каменщики или телятники, продавцы или альфонсы – и литература не самый худший вариант.
Гораздо интереснее заглянуть в глубины этого стремления. В самые-самые глубокие глубины. И даже ещё глубже. На несколько порядков.
В их основе, в сердцевине – уже упомянутое выше стремление к власти. Не к той явной политической власти, которая в газетах и на экранах телевизорах, в которой люди произносят какие-то странные фразы, складывают два пальца в виктори и машут ладошками.
Здесь пласты куда более отдалённые и скрытые. Здесь речь идёт о власти всеобъемлющей, власти божественной. Власти, которая контролирует человеческое существо от и до, определяет его личность как таковую, формирует программу его сущности и устанавливает последовательность жизненных действий.
Вначале было слово – сказано в Библии. И это истинная правда. Ничего нет сильнее в мире людей, чем слово произнесённое. Слово – это инструмент прямого воздействия на жизненные центры человека, звуковая мантра, которая заставляет подчиняться, формирует внутренний мир и ткань личности. Создаёт из животного существо социальное.
Разумное ли – большой вопрос. А вот социальное – вне всякого сомнения.
Все мы сотканы из слов и, как следствие, из смыслов, заключённых в них. Образ мамы и семьи. Понятия об обществе и государстве. Научные знания и философские доктрины. Везде, во всю безбрежную человеческую даль – слова, слова и слова.
Нагромождение слов. Миллиарды кубометров слов. Громады слов, из-под которых никому и никогда не выбраться.
Язык – это путы, которые поработили нас. Якобы бы предварительно освободив и выведя на новый уровень.
Что ты сейчас без языка и без слов?
Ничто. Отсутствие. Социальная пустота.
В определённом смысле человек выбрал для себя путь величайшего ограничения, отказавшись от языка жестов и эмоций, передаваемых во взгляде, в пользу смыслов, заключённых в речи.
Был ли у него другой вариант? Мог ли он пойти по пути квазителепатического общения?
Не исключено, что не мог.
Но как бы то ни было, речь поработила всех. Слова набросили удавку на сознание и удерживают его столь плотно, что ни о каком освобождении мечтать не приходится.
Жизнь человека определяется словами. Сама сущность его определяется словами и не может быть определена в нашей реальности никак иначе.
Мы рабы слов и вполне довольны этим рабством.
Мастера слов всегда находились в большом почёте. Это сейчас мы живём в постиндустриальном обществе с поголовной грамотностью и возможностью транслировать себя с помощью слов на весь мир. Оттого ценность этих трансляций сведена практически к нулю.
А во времена более гармоничные и осмысленные мастер слова был живым божеством. Я имею в виду вовсе не писателей, Боже упаси, я намекаю на капитанов жизни. Малоприметных, а подчас и вовсе неизвестных творцов человеческой реальности, которые сформировали словами наш мир таким, какой он есть.
Кривоватое и сомнительное с точки зрения моральных ценностей литературное произведение под названием Библия вот уже две тысячи лет (если верить традиционной хронологии) настолько мощно и всеобъемлюще определяет жизнь человеческой цивилизации, что можно только поражаться и восхищаться могуществом, заключённым в те простые и неброские слова, из которых оно соткано.
Древние римские законы, оформленные в слова, до сих определяют наши правовые отношения – а, по сути, подчиняют нас некой далеко не совершенной дисциплине. И мы фактически ещё не выработали новые истины и новые слова, которые заменили бы те древние.
Более свежие и близкие примеры. Какие-то неряшливые и сомнительные личности, именуемые детскими писателями, формируют внутренний мир вступающих в жизнь человеческих детёнышей.
На первый взгляд, слова, впитанные нами в детстве, не содержат никаких определяющих человеческую сущность формулировок, но это совершенно не так. Мы познаём реальность вместе со стишками Агнии Барто и Роберта Бёрнса на устах, с рассказами Виталия Бианки и Шарля Перро – и хотим мы того или нет, эти фразы и эти ритмы заползают нам в подсознание и формируют нас на всю последующую жизнь.
Я тщательно разбираю себя все последние годы жизни и с ужасом прихожу к выводу, что во мне нет ничего истинного. Ничего действительно индивидуального. Ничего моего. Я соткан из чужих слов, я их верный раб. Я – биоробот, подчиняющийся внедрённым в меня истинам. Внедрённым исключительно с помощью слов.
Это чудовищная, абсолютная власть и вопрос в том – божественная она или дьявольская?
Впрочем, я не склонен сейчас с такой вот широкоротой наивностью впадать в эту базовую дихотомию, которая – тоже внедрение, тоже производное от навязанных тебе слов и содержащихся в них сомнительных истин.
Мастера слов в почёте и сейчас. Разумеется, не какие-то там вшивые писатели, которых никто не читает, а всё те же самые капитаны жизни. Мы вовсе не знаем их, либо же знаем лишь малую их часть, да и слова они запускают в человеческое стадо не публично, а келейно, сквозь скрытые, опосредованные инструменты.
Но запускают ежедневно. Я категорически не согласен с той частью продвинутых интеллектуалов, которые считают, что в человеческом обществе нет единого центра управления, что живёт оно случайными перебежками, этакими эмоциональными метаниями от одного верстового столба к другому, а потому всё более и более напоминает театр абсурда.
Ни в коем случае! Центр есть, он абсолютно явен и зрим. Его можно очертить как географически, так и на смысловом уровне. Даже по чтениям заголовков газет вполне можно понять или почувствовать, что он хочет и к чему нас всех ведёт.
Проблема лишь в том, что этот центр – некая надстройка, которая не зависит от воли отдельных индивидов. Это коллективное сознательное-бессознательное, оно реагирует на самые очевидные раздражители и вызовы и, либо уклоняясь от них, либо подчиняясь, пытается продлить человека во времени.
И ещё проблема в том, что в нём нет ни капли гуманизма, которым нас напитывают ещё в колыбели с помощью этих самых слов.
Гуманизм – как некий стержень человеческого бытия.
Гуманизм – как безусловная парадигма сознания.
Гуманизм – как способ существования и выживания.
Ага, чёрта с два! Центр Управления никого не жалеет.
Если необходимо, он может пожертвовать миллионом человеческих жизней. Или даже миллиардом. Ему насрать. Он считывает обезличенные коллективные устремления человечества и в соответствии с их генеральным пунктиром прочерчивает маршрут путешествия во времени.
Жизнь абсурдна!
Человечество потеряло смыслы существования!
Отношения между людьми наполнены злобой и завистью, в них не осталось ничего содержательного и осмысленного!
Так восклицает множество интеллектуалов. Я сам так восклицаю. Это вдохновляет, да и вообще полезно для самомнения – громко восклицать и обвинять мир в безумии.
Ну и что?
Да, мир абсурден. Да, мир бессмыслен. Зато человечество продлевает себя во времени, а другой более важной задачи у него нет.
Вы не чувствуете смысла в предлагаемых вами капитанами Земли словах? Ну что же, значит таково требование момента. Значит, времена ярких и проникновенных смыслов прошли, настала пора оговорок и затуманиваний.
Нет никого в этом мире, кого бы это обстоятельство злило больше, чем меня, но сжимать кулачки на бессмысленность абсурдно.
Бессмысленно.
Разум – не добродетель. Разум – зло. Я всегда завидовал простым, недалёким людям, которые умеют принимать любое обстоятельство жизни как данность и оперативно к нему приспосабливаться. Это крайне ценная, воистину божественная способность.
При этом никаких иных способов, кроме речи, кроме языка, кроме слов для внедрения в человеческое сознание поведенческих и мировоззренческих установок до сих пор не придумано.
Ну, есть кино, но это тоже производное от слов. Пусть и дополненное визуальностью. Есть музыка, но она скорее обитель для сомнений и утешений, а не план действий. С её помощью адекватно не передашь ни требуемую линию поведения, ни требуемые образы мира. Лишь очертания, лишь эмоции, лишь сгустки.
Слова продолжают властвовать над миром, именно в них заключена настоящая сила, а не в их носителях. Люди могут меняться, а слова и истины остаются неизменными на протяжении тысячелетий.
Язык мудрее человека.
Распространённая фраза. Она означает лишь одно: не люди управляют словами, а слова – людьми. Произведи на свет въедливый смысл, прилипчивую идею – и они останутся в веках. Тебя забудут, идея – будет жить и работать.
И вот, ещё в раннем детстве странным образом почувствовав в словах величайшую силу, я тоже объявил себя их поданным, наивно полагая, что выступаю в роли их повелителя и творца смыслов.
Я всегда знал, что буду писателем. Может быть, не всегда произнеся это понимание вслух и даже не вполне оформив его в сознании, но знал. Просто-напросто я не видел себя ни в какой другой роли – а богатая моя фантазия ещё в самые ранние годы жизни предоставляла мне чрезвычайно насыщенную картину вариантов развития.
Но только в одной из них мне виделась отдушина. Только в одной маячила сфера, где я могу существовать с каким-то минимальным удовлетворением. Только одна ниша обещала мне некое подобие адекватного единения своего Я с окружающей действительностью.
Эта ниша – писательство. Наслаждение от создания слов и размещения их в определённую последовательность, в которой – да, да, именно в этой последовательности и не в чём ином – и заключён мой истинный код личности, моё настоящее, а не наносное Я.
Во всём остальном я терялся – ещё тогда, в представлениях и фантазиях.
Удивительное дело, но они оказались фантастически точными. Я и по сей день теряюсь абсолютно во всём, кроме писательства.
Помнится, классе в девятом, когда я уже вовсю писал и даже имел в запасниках законченную фантастическую повесть, несколько рассказов и кучу бездарных стихов, мы проходили компьютерный тест на профессиональную ориентацию. Он якобы должен был дать нам ответ, какая профессия подходит каждому из нас более всего.
Да, тогда уже были компьютеры. Ранние Айбиэмы, доуиндовская эпоха. Командные строки, текстовые редакторы. Какая-то бегающая звёздочка на чёрном экране.
Всем одноклассникам чревовещатель-компьютер выдал вполне определённые, конкретные прогнозы.
Ты, Света Соколова, будешь продавщицей.
Ты, Марат Галиуллин, станешь водителем.
Тебе, Александр Баклажанов, быть инженером.
Всем, кроме меня.
На моих ответах тот примитивный, но ответственный трудяга-Айбиэм завис.
Он наверняка понял, что я хочу стать писателем. Быть может, он даже понял, что мне предназначено это – и участи не избежать, в какую сферу бы ни занесло моё физическое тело.
Но профессия писатель в его здоровом и расчётливом каталоге будущего отсутствовала, потому что это и не профессия вовсе, и не направление жизни, а какая-то наивная фантазия и гнусная девиация.
Тем не менее, писателем я стал. Участи и вправду не избежать.
Помнится, читал статью о Достоевском.
Или даже не статья это была, а целая книга? Ну да не важно.
Суть в том, что там трансформация Достоевского в писатели преподносилась с точки зрения его жизненных, большей частью, детских и подростковых переживаний.
Вот Федю папа отругал – переживание. Вот Федя наткнулся на мёртвую кошку – переживание. (Я не ручаюсь за точность эпизодов, но суть примерно такая). А вот повзрослевшего Федю чуть не повесили за причастность к антиправительственному кружку.
Ого-го, переживаньице!
И тонкая оболочка Фединой личности этак деформировалась. Искривилась. Поплыла. И в качестве единственного приемлемого варианта для сохранения целостности личности Федя выбирает путь словесной терапии. Начинает писать повести и романы. Чтобы противостоять деформации. Чтобы заговорить рождаемую от неё боль.
То есть, получается, что писатель – это тот, кого в детстве обидели. Тот, кто напереживался больше, чем следовало.
Всё очень просто: у тебя отец-алкоголик и мать-неврастеничка – быть тебе великим писателем. А уж если твой папа обыкновенный и даже непьющий инженер, а мама – адекватная сотрудница профкома, забудь о литературе.
И опять-таки здесь раздвоение. На как бы возможно и как бы не совсем. В принципе, психопатологический взгляд на писательскую личность верен. Всё точно подмечено, всё предопределено.
Вот возьмите хотя бы меня. У меня папа-алкоголик и мама-неврастеничка. И я великий писатель.
Формула работает!
Другое дело, что людей таких миллионы – с детскими обидами, незалеченными переживаниями, отцами-алкоголиками и матерями-неврастеничками.
А писателей – мало. Нет, конечно, их пруд пруди, их до фига и больше, но тех, что мы знаем и читаем, тех, на кого ориентируемся – крайне мало. Поэтому одних психических девиаций для этой миссии недостаточно. Необходимо ещё нечто, чтобы претендовать на роль Повелителя Слов.
«Талант!» – воскликните вы.
И будете как бы правы и как бы не совсем.
Талант нужен, да. Но страшная истина состоит в том, что подавляющее большинство писателей, даже из числа известных – жуткие бездари.
Вот кто такой великий русский писатель Тургенев, если не отъявленный бездарь? Я прочитал его целиком, я утверждаю это не спьяну, не назло благородному собранию и не от стихийно нахлынувшей злобы на весь мир.
Хорошо, он не совсем бездарь.
Он умел складывать слова в предложения и даже рождать из них определённые смыслы. Но смыслы эти настолько убоги, настолько мелки и публицистичны, а слова сложены в предложения настолько обыкновенно, что лишь диву даёшься тому обстоятельству, что кто-то когда-то и с какого-то перепугу определил этого обыкновенного и абсолютно посредственного по всем параметрам бумагомарателя в категорию великих.
И вот здесь мы приближаемся к ещё более страшной истине о писательском творчестве и мире как таковом.
Детские обиды ничего не значат. Талант – почти тоже. Самое главное – это социальная стратификация. Это нити, которыми ты связан с действительностью. Это те лифты и мосточки, которым ты должен соответствовать своей национальностью, социальным положением, складом ума, психотипом и зарядом рождающихся в тебе смыслов, чтобы тебе было позволено возвыситься.
Возвыситься позволяют – вот главная истина мира.
Никто и никогда не возвышался самостоятельно. Ни писатели, ни учёные, ни революционеры. Возвыситься можно только на чьих-то плечах, с помощью пусть невидимых, но совершенно очевидных рук.
Тургенев. Речь о нём. Вы спрашиваете меня, как он стал писателем?
Нет, это-то как раз понятно. Любил водить пером по бумаге – вот и стал.
Нет, вы спрашиваете меня, как он стал знаменитым писателем?
И я отвечаю вам: он купил своё писательство. Он был богатым барчуком, крупным рабовладельцем. Его мамочка имела пять тысяч крепостных душ. Он мог всю жизнь не работать.
Ему было скучно. Он жаждал самоутверждения, он был в некотором смысле неглуп, он умел использовать связи.
Вы знаете, подобные ситуации мы наблюдаем сейчас в изобилии и уже научились понимать их природу. Какая-нибудь безголосая певичка, у которой папа – магнат в крупной нефтяной компании, вдруг становится звездой отечественной эстрады.
И все как бы умные и сообразительные, и все понимают, откуда ноги растут. Но певичка не такая уж и безобразная, да и голос не из самых противных. Знавали и хуже. Зато если быть в дружбе с её папой, то можно немного (или даже много) от него кормиться.
Плюс психологический момент: приближаясь к успешным, ты – ах! – и сам обретаешь частичку волшебного, богоугодного дара, именуемого успехом. Ведь ты же не злобный и завистливый тролль, правильно? Ведь ты же не задрот-неудачник, верно?
Да и вообще, в самом деле, какая нам разница, кто займёт одну из таких малозначительных (по большому счёту) ниш, как певческая деятельность? Какая нам разница, кто займёт одну из писательских ниш?
Даже нам, простолюдинам, это по барабану, а уж капитанам действительности – и подавно. Лишь бы этот писатель рождал традиционные пустопорожние смыслы вроде крылатого гуманизма и вечной любви.
На остальное – насрать.
Вот и читаем Тургенева. Вот и слушаем не пойми что.
Вы сейчас мне будете возражать: а как же вот этот! Или тот! Они из простого народа! Они не рабовладельцы и не дети нефтяных магнатов! Они пробились сами!
Да, зигзаги возможны. Наглухо закрытых дверей не бывает.
Ну, почти.
Но – вспоминайте, что я там вам перечислил – необходимы не только социальное положение и национальность. Необходимы психотип, склад ума и заряд рождающихся в тебе смыслов. Если простолюдин соответствует пожеланиям капитанов, то почему бы не отстегнуть и ему кусочек удачи?
Я эту тему ещё буду здесь подробно перетирать, потому что она благодатна. Её можно смаковать.
А пока – вернёмся к истокам. К личной мотивации и предопределённости. К тому, с чего всё начиналось у меня.
Писать я начал вовсе не оттого, что во мне бурлила какая-то невысказанная боль и прочие эмоции деструктивного характера. Нет, до определённого момента я считал себя вполне счастливым ребёнком и вовсе не думал, что жить с родителями в половине вагончика и уж тем более в однокомнатной квартире на первом этаже – это какое-то несчастье и проклятие. Материальный мир с его скудностью вообще мало занимал меня. Я пребывал почти что в мире идеальном – мире своих грёз.
О, как я был силён тогда, как могуч, как прекрасен в своих фантазиях и устремлениях! Я воспринимал детство как досадную пробуксовку перед вдохновенным и сногсшибательным будущим. Вот-вот, ещё немного, ещё чуть-чуть. Всего несколько лет скучного и ограниченного детства, а за ними – океан бурлящего счастья.
Должно быть, я и писать начал, чтобы делиться этим счастьем с другими. Пусть ещё не самим счастьем, а его предощущением. Своими ожиданиями больших свершений и своим таким богатым и оригинальным внутренним миром.
Я сразу же начал с фантастики. Нудная обыденность реализма, сказать по правде, не прельщала меня никогда. И даже сейчас не прельщает, хотя в моей творческой копилке поднабралось немало вполне реалистичных вещей.
Я точно помню время, когда во мне забился пульс Творчества. Октябрь 1982 года. Я в первом классе, учебный год только-только начался. Тонкая ученическая тетрадка в клеточку.
Впрочем, не помню точно, была ли она в клеточку. Быть может, и в линейку. Не важно. Тонкая ученическая – однозначно.
Я пишу в ней повесть или рассказ (тогда я не разбирался в жанрах и объёмах) о полёте в космос.
Нет, друзья мои, это не просто тупой рассказ об обыкновенном полёте в космос. Это рассказ с сюжетом и даже с неожиданным твистом. Я помню его приблизительно, но вполне воссоздаю в памяти то обстоятельство, что рассказ должен был получиться остросюжетным.
Там группа космонавтов отправлялась в космическое пространство и… попадала в рабство к расе инопланетян.
Секунду… Ещё мгновение…
Помню! Помню!
Инопланетяне заставляли их работать на плантациях каких-то растений. И вроде бы на рудниках.
А потом… Потом выяснилось, что никаких инопланетян не было и что космонавты даже не покидали Земли. Что всё это – какой-то адский эксперимент, устроенный то ли для их проверки, то ли ещё для чего-то.
Помнится, обрадовавшись такому повороту, я почти тотчас же смутился. Потому что вроде как получалось, что рассказ и не фантастический вовсе. А какая-то прям реалистическая жесть. О человеческих испытаниях, о коварстве и обмане.
Мне кажется, я до сих пор пребываю где-то в этой промежуточной территории между нереалистичным и сугубо жизненным. В чистом виде фантастика с её темами и решениями меня не привлекает, буквальный реализм тоже не вполне интересен. Вот и барахтаюсь на зыбкой грани между жизненной правдой и иррациональностью.
Помнится, меня хватило страниц на пять.
Пять страниц в ученической тетрадке – это неплохо для первоклассника. Когда моя старшая дочь, которая сейчас в четвёртом, с боем выполняет домашнее задание и всячески старается его укоротить – лишь бы поменьше писать! – я со старческой самовлюблённостью, поучая, произношу короткую, но вдохновенную лекцию:
- В первом классе я уже повесть писал! – восклицаю я и наполняюсь робким, но вполне вдохновляющим ощущением собственной значимости, за которой маячит тихая и вполне успокаивающая истина: «А всё-таки не зря жизнь прожита!»
Те первые мои замарашки не сохранились. И слава Богу! Я вообще всё уничтожил, что написано в детские и подростковые годы. Это ученические поделки, они никому не интересны. Даже мне. Перед миром надо выходить профессионалом, мастером слов и смыслов. А дорога, а мастерская, которая привела тебя к этому, привела к умению относительно гладко складывать слова в предложения – твоё собственное дело. Она, подозреваю, примерно у всех одинаковая.
И всё же тот первый опыт назвать Творчеством было рано. И второй. И третий. Я бы вообще никогда не погрузился в Настоящее Творчество, если бы не пришла боль. Если бы не пришли обиды и переживания.
Не буду обманывать ни себя, ни окружающих. Литературное творчество проистекает из обид на жизнь – утверждаю это с абсолютной уверенностью. Вся эта возвышенность, устремлённость в благородное – она для последующих объяснений. Для, так сказать, оправданий. А в сердцевине, в основе – банальные и даже совершенно мелкие, ничтожные обиды.
С чего начались мои?
О, их было множество! Я жил в гопническом городе в семье алкоголика и неврастенички, я слеп от рождения на один глаз – список моих обид долог, как Махабхарата.
Остановлюсь, пожалуй, лишь на одной. Просто для иллюстрации. Быть может, она не совсем примечательна. Быть может, она вообще навеяна ложными ветрами и не послужила никаким отправным пунктом для трансформации моей личности. Но почему-то она осталась в памяти, а многие другие забылись.
Так или иначе, она о многом расскажет.
Мне девять или десять лет. Зима. На горке, что сооружена у школы, бурлит детвора. Горка знатная – шефы одного из местных предприятий год за годом строят замечательную ледяную гору. Высокую, длинную. Покататься на ней стекаются дети со всей округи. И даже из других микрорайонов.
Я толкусь подле с парой одноклассников. Или вовсе один – точно не помню. В любом случае, на горке всегда встретишь несколько знакомых – одноклассники они твои или нет. День в разгаре, народа не очень много. Кучка пацанов, кучка девчонок. Обыкновенные детские шалости.
Какой-то пацанёнок сталкивает с горки девочку. Не то чтобы сталкивает, а этак отправляет её по ледяной дорожке вниз. Девочка падает и скатывается на животе. Вроде бы плачет. Но спокойно поднимается на ноги и отходит отряхиваться в сторонку. Вы видели такое миллионы раз. Я тоже.
Но, помимо детей, у горки возвышается пожилая тётенька – одна из тех средоточий мировой мудрости, всегда готовая вмешаться в ситуацию, сделать замечание и научить недорослей уму-разуму. Видимо, здесь же, среди детей, её внучка. Или даже дочка. Бывают же такие пожилые тётеньки с маленькими детьми. К тому же неизвестно, действительно ли она пожилая – таковой она кажется нам, детям.
Момента преступления она не видит, но, заметив девичьи слёзы, считает своим долгом вмешаться в ситуацию. Она делает несколько шагов к кучке пацанов, стоящей поодаль и моментально, ни секунды не сомневаясь, в качестве злоумышленника выбирает… меня.
Меня, скромно стоявшего в стороне и даже ни разу не взбиравшегося на горку за последние полчаса. Меня, интеллигентного очкастого мальчика, который в начальных классах был правильнее самого Иисуса и не то что девочку – таракана бы не обидел. Меня, хотя истинный виновник корчится в хохоте и гримасах рядом.
Тётенька произносит мне в лицо какие-то угрожающие слова, нещадно стыдит меня вместе с отсутствующими родителями, эмоционально спрашивает, где я живу и в какой школе учусь. Виновник смеётся и кривляется за её спиной, девочка-жертва уже забыла о происшествии и вновь взбирается на горку, тайно надеясь на очередной всплеск внимания к собственной персоне со стороны противоположного пола, тётенька неистовствует в праведном гневе, а я стою потерянный и ошарашенный от подобной несправедливости. Стою и едва слышно бормочу в пустоту: «Это не я! Это не я!»
О, друзья мои, это очень типичная тётенька. Вы думаете, она просто ошиблась? С кем не бывает и всё такое. Нет-нет, эти типичные тётеньки делают всё в этой жизни очень типично и осознанно. Очень правильно и стратегически верно. Типичные тётеньки, типичные дяденьки, типичные юноши и типичные девушки. Они глуповаты, не сильны в тригонометрии и зарубежной литературе, но они спинным мозгом чувствуют, как подстраиваться под ситуацию и кого выбирать в качестве жертвы.
Окинув мутным взглядом собрание пацанвы, среди которой значилась местная кривомордая гопота, она великим внутренним чутьём установила, что лишь очкастый интеллигентный мальчишка – тот единственный из числа подозреваемых, кто не пошлёт её на ***, единственный, кто не приведёт старшего брата или отца, которые разобьют ей морду, единственный, над кем можно возвышаться горой и без зазрения совести строить из себя справедливую и благочестивую мать-героиню, единственный, кто будет молча и потерянно выслушивать её бред, принимая его как должное и даже пытаясь отыскать в себе, а не в ней причину столь несправедливого выпада.
Люди – говно! Не переубеждайте меня в обратном.
Сколько за свои сорок с лишним лет повидал я таких праведных тётенек и дяденек! Которые выбирали именно меня объектом своей неприязни просто потому, что я не матерился и был скромен, просто потому что держался от них в стороне и не позволял им мутить своё сознание убогими представлениями о жизни, просто потому, что взирал на них твёрдым, а не заискивающим взором.
Общество устроено чрезвычайно просто. Сначала оно ломает человека, потом – использует. Иногда может пожалеть и даже возвысить, но исключительно для своих утилитарных целей. Если воспринимать его непосредственно, видеть истинную сущность и не подстраиваться, а высказывать в ответ обвинения, как неумно делаю сейчас я, то рано или поздно оно выберет тебя объектом презрения и гонений.
Люди не любят не похожих на себя. Люди не любят тех, кого они не понимают. По большому счёту, люди вообще никого не любят.
Наверняка в масштабах вселенной и даже скромной собственной личности тот эпизод был не Бог весть каким и даже не слишком-то заслуживает упоминания. Подобных эпизодов было в моей жизни полным-полно. Но от него совершенно явственно прослеживается дорожка к устройству моего депрессивно-агрессивного психотипа.
Видите, я жесток к себе и не пытаюсь замаскироваться разноцветными блёстками. Личность моя определённо депрессивна, причём это не врождённая, а приобретённая черта. Пытаясь преодолеть эту депрессивность, она развила в себе агрессивные черты. Я никому не позволяю и никогда не позволял жалеть себя. Я пытаюсь быть сильным, злым и активным механизмом.
Так во мне родился и вырос писатель. Чистое и наивное существо, столкнувшееся с серыми буднями жизни, обидевшееся на них, на всё человечество разом и отчаянно выстраивающее защитные конструкции в виде текстов.
Текстов-шатров, текстов-мантр, текстов-заговоров.
Глупый и не менее типичный, чем все остальные человеческие девиации, случай небольшой поломки обыкновенного человеческого биоробота.
Павел Тимохин отличается от меня – вот уж не знаю, в лучшую или худшую сторону – тем, что он просто-напросто не позволял себе попадать в подобные ситуации. Он считывал их на десять ходов вперёд.
Ну, почти не позволял.
Если это горка – значит, с неё съезжают люди. Значит, кто-то будет разбивать носы и коленки. Значит, кого-то будут обвинять в этих разбитых носах.
Он исключил горку из предметов своего жизненного обихода и интересов.
Он исключил почти всё. Всё человечество и все его проявления.
Разумеется, не сразу. Ему тоже пришлось погрузиться в биения простой человеческой жизни.
Наверняка, и в его кладовых изрядный список обид на окружающий мир – всё-таки, мы с ним одной крови, одного творческого склада, и я подозреваю, что мы черпаем эмоции из похожих колодцев.
Я подозреваю это, потому что, несмотря на статус автора и создателя этой человеческой особи, вовсе не претендую на всеобъемлющий кодекс знаний о нём. Павел и для меня во многом человек-загадка. Я изучаю его скорее на ощупь, чем под микроскопом.
И даже могу предположить, что обиды его более сильны и звучны, раз он решился не просто противопоставить себя миру, а целиком покорить его. Покорить всё человечество – ради его спасения.
Вроде бы ради спасения, но как объективный наблюдатель я обязан высказать толику сомнений в этой версии.
Что если первопричина его деяний вовсе не спасение людей, а власть над ними?
Это я сейчас, вот так спонтанно задаю себе этот вопрос – и некоторым образом он меня удивляет. Мало того, что он добавляет глубинную интригу к сюжету, он ещё и поднимает на поверхность сложную дихотомию мотиваций героя.
Что если он не добро, а всего лишь маньяк? Обыкновенный обиженный массовый убийца, который вместо того, чтобы открывать стрельбу по толпе, уничтожает людей более изощрённым способом?
Мне нравится так думать, это возбуждает меня…
Впрочем, нет.
В качестве генеральной и даже объездной линии романа эту версию я принимать не собираюсь.
Это произведение явно не о порождении зла. Быть может, оно и не о проявлении добра, но определённо о его поисках. О сильной личности, пытающейся изменить этот мир. Хорошо, он о двух личностях, сильной и слабой (мне не западло называть себя слабым), их умозрительном противостоянии, мотивации поступков и трансформации взглядов на мир.
Я втайне надеюсь, что линия их судеб вычертит в истории художественной литературы весьма оригинальный фортель.

Лет до четырнадцати мои занятия художественным творчеством носили отрывистый и пунктирный характер, Помнится, в то время я больше пописывал стишки, чем прозу.
Да, необходимо объяснить, что я собирался стать не просто писателем-прозаиком, а именно что писателем и поэтом одновременно. Для меня до какого-то момента это были неразделимые понятия, я именно так и представлял своё великолепное будущее: вот выходит роман, а вслед за ним – книга стихотворений. И обеим рукоплещут.
Сказать по правде, я избавился от этого дуализма в достаточно зрелом возрасте. Где-то в двадцать пять. Это же зрелый возраст, правильно?
Отказ от занятий стихосложениями я воспринимаю как величайшую победу над собой. Нельзя быть одновременно Бэтменом и Суперменом, Львом Толстым и Александром Пушкиным. Что-то одно всегда перетягивает и заслоняет другое.
Пушкин писал прозу, но его воспринимают исключительно как балующегося рассказами и повестушками поэта. Хотя, признаться, мне его проза симпатична и даже ближе, чем поверхностное и бестолковое в целом стихосложение.
«Капитанская дочка» – отличная вещь. И «Повести Белкина» тоже. В них грозовой романтический пафос, в них бродят люди-демоны и люди-ангелы, в них скручиваются в густые дуги могучие эмоции, в них есть выход в самый высокий драматизм шекспировской пробы.
И «Герой нашего времени» Лермонтова мне нравится больше, чем его попсовенькие стишата о барчуковских обидах. Но его впечатали в историю как поэта, хотя прозаик мог вырасти из него куда крупнее.
Да, во мне говорит автор пресного прозаического слова и даже в поэтах я склонен отыскивать в первую очередь непроявленные прозаические таланты.
Я далёк от дворянства и современной элиты, никто и не подумает определять моё место в литературе. Волевым решением я предпочёл войти в неё в качестве прозаика – и это правильный выбор.
В отличие от стихотворных лабиринтов, я хорошо чувствую пространство и конструкции прозы, я терпелив и расчётлив, меня не утомляет три года подряд сидеть за одним и тем же текстом. Мой внутренний нарратив, в конце концов, состоит из прозаических, а не из стихотворных волн.
Тем не менее, у меня наберётся несколько неплохих поэтических строчек. В какой-то момент – будучи уже хорошо за тридцать – я стал стесняться своих стихотворений и поудалял их со всех интернет-ресурсов, куда активно выкладывал в нулевые.
Но сейчас я более снисходителен к ним и даже тиснул недавно на одной издательской платформе книжку своих стихотворений. В неё вошло абсолютно всё моё поэтическое творчество, включая переводы – и, если меня не обманывает приближающаяся старость, книжка получилась не такой уж и безобразной.
Настоящим стартом своей творческой деятельности я считаю 1989 год (точную дату не помню), когда я засел за написание фантастической повести под названием «Пещера голубых призраков» и благополучно завершил её девять месяцев спустя.
Нет, я никого не обманываю! Я совершенно определённо создавал её девять месяцев, словно вынашивая в утробе ребёнка. Ребёнок получился кривоватый и воистину графоманский, но как первый серьёзный опыт проявления усидчивости и самодисциплины повесть была крайне важна для меня.
Быть писателем – это всё равно что превратиться в терпеливого охотника, который месяцами высиживает в засаде заветную жертву. Терпение – прежде всего! Усидчивость – во главе угла! Я встречал немало графоманов, искренне считающих себя писателями, которые смогли накарябать за всю жизнь лишь тоненькую книжку рассказов.
Это никуда не годится. Настоящий писатель – это могучий рудокоп, который десятилетиями перерабатывает тонны руды. Потому что даже самый умный и талантливый человек не в состоянии моментально обнаружить и развить самые важные и самые нужные темы, а также способы их материализации в слове, которые впишут его имя в золотую книгу человеческой мысли.
По-настоящему выстрелить может один-единственный рассказ или повестушка, но ради них порой необходимо накатать томов сорок романов, эссеистики и прочей белиберды.
Впрочем, нет!
Их нужно накатать не ради какого-то выстрела и не ради чьего-то высокомерного внимания. Их необходимо создать ради самого себя. Ради гармонии в собственной душе. Ради избавления от внутренних демонов и приближения к великому чувству самоудовлетворения.
«Пещера голубых призраков» у меня не сохранилась. Я сам уничтожил её зимой 98-99 годов, когда работал сторожем-дворником в одном из нижнекамских детских садов. Она действительно была слабой, неграмотной, детской вещью и, избавляясь от неё, я полагал, что совершаю некое ритуальное, мистическое действо.
Она была написана от руки в толстой и красивой общей тетради вроде бы сиреневого цвета. Написана перьевой ручкой, в которую заправлялся тюбик с жидкими чернилами. Почему-то я считал, что писать повесть такой ручкой весомее и благороднее.
Полагал, что совершаю действо, уничтожаю себя прошлого, себя невыразительного, себя непрофессионального и рождаю себя нового – великого мастера слова.
Я сжёг её в железном контейнере, что располагался на заднем дворе детского сада. Стояла зимняя морозная ночь, озябшие языки пламени выползали за грязные железные борта, а я стоял рядом и взирал на гибель своего первого настоящего произведения с наслаждением и величественными колыханиями духа.
Это был воистину ключевой момент моей творческой биографии. Главное – не то, что есть на самом деле, а то, во что ты веришь.
Из этого огня на свет вылез новый я.

Лет до семнадцати я желал стать исключительно писателем-фантастом. Почему так? Вот уж не знаю. Пожалуй, в той нише, что я занимал географически и ментально, настоящий интерес у подростка могла вызывать только фантастическая литература.
Этому желанию в немалой степени способствовал один эпизод. Важный эпизод. Воспринимаемый мной сейчас, с высот прожитых лет, скорее как анекдот, но тогда казавшийся чуть ли не прорывом в заоблачные выси.
В пятнадцатилетнем возрасте (а на дворе стоял 1990-й год) я стал участникам всесоюзного фестиваля писателей-фантастов в городе Бийске.
Несмотря на громкое название, фестиваль был заштатным провинциальным мероприятием, от которых в девяностые и нулевые отечественные графоманы содрогнулись и поникли, но тогда, на закате Советского Союза, подобные собрания воспринимались ещё как нечто большое и значительное.
Реклама этого фестиваля – точнее, небольшая заметка о нём с условиями участия – странным образом попала в газету «Комсомольская правда», тираж которой составлял тогда миллионов десять или что-то около того.
Оргкомитет принимал рукописи произведений, а кроме этого, был отдельный конкурс для знатоков фантастики. Несколько вопросов на эрудицию. Типа, «Назовите самое древнее фантастическое произведение».
«Библия» – накарябал я в письме ответ на этот вопрос. И на остальные тоже.
Я отчётливо помню, что в нескольких ошибся, но, несмотря на это, спустя какое-то время получил приглашение на фестиваль в качестве победителя викторины среди детей и подростков.
Помнится, был там и победитель среди взрослых.
Приглашение настигло меня весьма причудливым образом. Меня позвали вместе с родителями на приём к какой-то высокопоставленной тётеньке в наш местный нижнекамский горисполком.
В почтовом ящике обнаружился лист бумаги, этакая повестка, в которой чёрным по белому значилось: такому-то следует явиться туда-то.
- Ты ничего не натворил? – чесал в затылке отец, разглядывая повестку.
Российская Империя. Советский Союз. Российская Федерация.
За столетия ничего не поменялось. Внимание властей воспринимается как угроза, за которой маячат тюрьма и сума.
Внимание властей вызывает страх.
Ну а те оргкомитетчики тоже хороши! Не могли просто послать приглашение на домашний адрес. Нет, они сначала связались с местной властью…
Делалось это, правда, из благородных позывов: для того, чтобы власть обеспечила мне финансовую поддержку в долгом и непростом путешествии из Татарстана в Бийск.
Но, как водится, я тоже напрягся.
Тётенька из администрации оказалась типичной тётенькой из администрации.
- Сказку написал? – приветствовала она меня, принижая мою вдохновенную интеллектуальную победу до уровня какого-то детского слабоумного бумагомарания.
И когда наконец выяснилось, что меня не собираются сажать в тюрьму, а наоборот – я герой и победитель (отец расслабился и даже выдохнул с облегчением), она начала стращать меня последующей славой.
- Олег! – вещала тётенька. – Те деньги, что мы выделим тебе на поездку, надо отработать. С тобой сделают интервью в местной газете. Возможно, из Казани приедет съёмочная группа, чтобы снять репортаж для телевидения. Ты готов к этому?
Не знаю почему, но готов к этому я категорически не был. Мне ужасно, просто чудовищно не хотелось никаких интервью в газете, а уж тем более – съёмок для телевидения.
Выйдя из кабинета тётеньки, я в категоричной форме сообщил отцу, что ехать в Бийск отказываюсь.
Отец-работяга воспринял эту информацию совершенно спокойно. Для него мир литературы и высоких переживаний был подозрительной гадостью.
Однако мать, позвонив тётеньке на работу, сумела выторговать для меня индульгенцию. Ввиду того, что герой и победитель оказался на редкость застенчивым мальчиком, тётенька из администрации великодушно отработку отменила.
Господи, и сколько могла стоить в 1990 году поездка в Алтайский край, чтобы из-за неё так унижаться перед местной властью?
Как бы то ни было, в мае 1990-го мы с матерью (именно она отправилась со мной в качестве поводыря) оказались в Бийске. Так далеко до этого времени я никуда не забирался.
Удивительное дело: так далеко я не забирался и поныне.
Повторюсь: с литературной точки зрения фестиваль оказался вполне заштатным. Но с точки зрения впечатлений (дорога, экзотические виды Алтайских гор, экскурсия в деревню Сростки, родину Василия Шукшина, интеллектуальная тусовка пишущих людей) и, самое главное, – ощущения собственной значимости, которое наполнило меня после этой поездки, фестиваль молодых писателей-фантастов стал для пятнадцатилетнего подростка едва ли не ключевым моментом биографии.
Для человеческого биоробота ведь что важно? Чтобы его воспринимали тем, кем он хочет воспринимать себя сам. А в Бийске меня, пятнадцатилетнего недоросля, совершенно очевидно принимали пусть за начинающего, но всё же писателя.
Да, именно писателя, потому что звание эрудита как-то само собой отошло на второй план, и если кто-то спрашивал меня: «Давно пишете, молодой человек?», то я неизменно отвечал: «Пишу недавно, зато имею законченную повесть».
После Бийска я какое-то время переписывался с ребятами своего возраста, которые на фестивале тоже присутствовали, и даже кое с кем постарше. Советский обиход жизни – это он. Если провёл с кем-то два часа в поезде – надо непременно дружить и полжизни переписываться.
Писательская среда! Это она! Это почти что вхождение в закрытый клуб, это инициация!
В Бийске я был официально признан писателем. У меня сохранилась (вроде бы сохранилась, хотя я не уверен) местная газета со статьёй о фестивале, и обо мне там упоминали!
«Среди участников фестиваля», – вроде бы так начиналось это самое важное предложение, – «и знатоки фантастики. Например, Олегу Лукошину из Нижнекамска всего 15 лет».
Первый раз обо мне написали в газете. Это волшебное и в то же время демоническое ощущение. Ты понимаешь, что можешь покидать собственное тело, становиться шире и значимее, чем ты есть.

Что вдохновляло меня в те подростковые годы? Что я читал, на чём учился, что впитывал?
Я теряюсь, пытаясь ответить на этот вопрос.
Даже заполняя на одном из литературных сайтов анкету под названием «Десять книг, которые потрясли мой внутренний мир», я вроде бы наплёл там чего-то лишнего. Какие-то стандартные, навязанные книги, которые мы приучены воспринимать как вершины духа и литературного мастерства. Потому что нам представили их таковыми. Вроде бы что-то из Достоевского или даже, прости господи, Сэлинджера.
Нет, конечно, любить Достоевского – не западло. И находиться под его влиянием тоже не трагедия. Он знатный неврастеник, могучий психопат, который талантливо наделил собственных героев своими фобиями. Смущает лишь вот эта безапелляционность, с которой он преподносится читающему люду. Достоевский гений – и точка. Только попробуй возразить!
Я не пытаюсь оспорить его гениальность. Он силён, слов нет. Но всегда у любого человека (а у творческого в особенности) должна быть территория отступления. Или иначе: этакая зона контролируемого пренебрежения. Личный уголок, в котором ты имеешь полное право опровергнуть любого, кого преподносит тебе реальность.
И вовсе не потому, что ты такой гандон и всех ненавидишь. Просто никого и ничто в этой реальности нельзя принимать с абсолютной явью. С абсолютной верой. Навязанные образы и истины, как бы замечательно они ни выглядели, суть производное от чужого сознания. От чужих берегов.
Сопротивление материала! Это оно колышется и приятно покалывает. Это оно не позволяет скатиться в безудержное приятие бушующих вокруг красок и звуков. Держит на расстоянии от внедряемых смыслов.
Пусть я глубоко и трагически ошибаюсь, но это единственная жизненная правда, которой я готов соответствовать.
Достоевский слишком растиражирован, слишком популяризирован, слишком опошлен. Этим он вызывает протест. Это почти как Джим Моррисон. Или Виктор Цой. Когда они были не вполне принимаемы миром, вокруг их творчества создавалась самая правильная и нужная аура. В них хотелось купаться, их хотелось любить. Они были божествами избранных, и в этом качестве находили верные ниши в глубинах сознания.
Когда же Моррисон стал иконой, а Цоя перепевают на бесчисленных телевизионных шоу безголосые певички, они стали вызывать раздражение. Любить их больше не хочется. Напротив – держаться подальше. Сотни тысяч протянутых к ним рук покрыли их сальными пятнами и коростой. Превратили в повседневную утеху сытеньких и довольненьких.
То, что расходится среди миллионов, моментально теряет ценность. Моментально превращается в ходульную и гладкую повседневность. В ней нет жизни, нет искусства. Нет притягательного света.
Оттого-то вызывают уважение творческие титаны, которые сумели выбраться из трясины большинства, сформироваться как глашатаи и главари, но при этом избежать счастливой и денежной популярности. Сохранить индивидуальность и интимность творческого обращения к тебе лично, а не к обезличенной массе, которая готова принять всё, что ей навязывают.
Пара фраз об упомянутом выше Сэлинджере. Он своеобразный и не лишённый таланта писатель, но я его не люблю.
«Над пропастью во ржи» я читал в оригинале во время учёбы в институте и это были прекрасные моменты погружения в английский язык и осознания того, что ты его вполне понимаешь. Но сам роман, при всём его этаком дерзком пафосе, не впечатлил. Утилитарная книжица с очень прямолинейными и неглубокими векторами в действительность и человеческую личность.
«А больше всего я хотел бы стать великаном, который стоит в поле ржи над пропастью и ловит детишек». Это не буквальная цитата, это смысл главного посыла романа.
Тьфу ты, господи! Великан, который ловит детишек… Надо же додуматься до такой хрени!
Никаким спасителем детишек Холден Колфилд, каким он представлен в книге, не может быть в принципе. Он отрицает эту злобно-приятную, навязанную ему долларовую действительность с её вертикалями и трясинами, прекрасно фиксируя те ожоги и трансформации, которые она готова совершить с человеком, – и тут же лепит на её месте точно такую же: сопливо-вонючую, голливудско-слезливую хрень с великаном и детишками.
Рассказы о семье Глас и вовсе невозможно читать. Чистой воды графомания с неумелыми попытками всунуть в текст кипу псевдобуддийской и прочей философско-религиозной хрени.
Единственный занятный пунктик в личности Сэлинджера, который не позволяет окончательно замочить его на личной территории отстранённости, – это его бегство от мира в отшельничество.
Оно, правда, такое же лукавое, как и его главный роман. Он сбежал от реальности, получив кучу денег и обеспечив себе безбедное будущее. Убегать так очень легко. Я тоже бы, не задумываясь, купил особняк в заброшенном уголке Новой Англии и прожил там до самой смерти, вдали от людей и треволнений.
Купил бы, будь у меня деньги. Но пока мне приходится убегать от мира в гораздо более хрупкие конструкции сознания. А он убежал в сытую и спокойную материальную безбедность.
Нет, он, конечно, гораздо умнее множества подобных счастливчиков, которые, словив бабло, принимаются выпячивать свою никчемную личность по поводу и без, превращая её в совершенно тошнотворный жупел. Сэлинджер обставил свой уход красиво, изящно, таинственно, заработав тем самым ещё множество переизданий «Пропасти».
Заработав симпатичное покрывало и имидж.
Но, видать, не больно-то ему и хотелось класть себя на алтарь творчества, если всех своих демонов он заговорил всего лишь несколькими книжками, написанными до тридцати пяти?
Нет, Джером, ты не мой кумир!

Да есть ли они у меня вообще? Были ли?
Сказать по правде, те книги, что читались мной в школьные годы, в основной своей массе были далеки от того, что принято считать мировой классикой.
Да, мне не довелось приблизиться в этом нежном возрасте к «Моби Дику», величайшему роману всех времён и народов, но я почти уверен, что в пятнадцать-шестнадцать лет вовсе не воспринял бы его так, как нужно. Я не уверен, что вообще смог бы дочитать его до конца.
Сорок – тот возраст, в котором я погрузился в причудливый, но абсолютно убедительный мир Мелвилла, оказался той самой отметиной, которая позволила впитать все его переливы с абсолютной точностью и убедительностью.
Нет, я не абсолютизирую Мелвилла. Но, в отличие от Сэлинджера и даже Достоевского, он не вызывает у меня душевных протестов. Потому что ткань его личности мне гораздо ближе и приятнее, чем отслоения русского неврастеника и еврейского гордеца.
«Тайна стоит жизни». Говорит ли вам что-нибудь название этой книги? А вот мне – определённо. Это, вне всякого сомнения, одна из вещей, которая если и не потрясла в полном смысле этого слова мой мир, то совершенно очевидно произвела на него большое впечатление.
Автор (ищу в интернете, ибо на память даже никогда не пытался его запомнить) – Зуфар Фаткудинов. Казань, Татарское книжное издательство, 1982 год. Вроде бы изначально написано по-русски.
Аннотация (кажется, не современная, тех лет – потому что вряд ли повесть переиздавалась в постсоветской реальности): «В книге рассказывается о борьбе органов милиции и контрразведки с уголовными элементами и фашистской агентурой в Поволжье накануне Великой Отечественной войны. В ходе ликвидации агентурной сети раскрываются мрачные многовековые тайны Волжского монастыря».
Я жил в гопническом городе (ха, я живу там до сих пор!), но в советские времена читать любили даже гопники. И эта книга в нашем дворово-школьном хит-параде значилась на одном из первых мест.
Пожалуй, так произошло в соответствии с поговоркой «На безрыбье и рак рыба», когда народ был рад любому нестандартному детективишке, но на детский ум эта страшноватая и даже в чём-то жестокая книга и вправду производила большое впечатление.
А тут к тому же – Татарское книжное издательство. Значит, книга имелась во всех без исключения библиотеках Татарской АССР. Простое и доступное прикосновение к чему-то, выходящему за рамки повседневности.
Я совершенно не помню её фабулу. Прочти я её сейчас – наверняка бы поразился тому, какую хрень и графоманию мог читать в детстве. Но тогда, в восьмидесятых, она проглатывалась запоем. Да, там было что-то про ментов и про уголовников, которые одновременно являлись фашистскими агентами, но обставлено и подано всё было и вправду вкусно. (Оговариваюсь: для детского восприятия).
А ещё там имелось небольшое прикосновение к мистике. Какие-то захоронения, какая-то пропажа трупов. Вроде бы кто-то считался мёртвым, но его вдруг начинали видеть живым – и всё такое.
В общем, круто.
Я поискал в интернете сведения об авторе и с некоторым для себя удивлением обнаружил статью о Зуфаре Фаткудинове в Википедии.
1940 года рождения, юрист по образованию, прокурорский работник. Был профессором МГУ. Есть фото: интеллигентный дядька в очочках. Автор «более 10 романов и повестей, а также более 100 научных работ»». «Тайна стоит жизни» переиздавалась 15 раз общим тиражом около 2 миллионов экземпляров».
Да, и вот этот человек стал одним из конструкторов моей личности. По крайней мере, определённой её части.
Дело ведь вовсе не в том, сохранилась книга в памяти или нет. Дело в том, какие эмоции и переживания она вызвала. Куда повернула вектор устремлений. Не переоценивая значение этого татарского детектива, должен заметить, что вектор в сторону таинственных откровений и мистических переживаний «Тайна» во мне определённым образом сформировала.
Наверняка её несложно приобрести и сейчас в букинистических интернет-магазинах. Два миллиона – большой тираж, полностью потеряться она не могла.
Только стоит ли погружаться в неё снова – вот в чём вопрос.

«Девочка и птицелёт». Ещё один литературный хит из моего детства.
Автор (снова рыскаю в интернете) – некто Владимир Киселёв. Ничего другого я у него не читал. Трудно сказать, по какой причине эту книжку заметили представители моего поколения, но в дворово-школьном хит-параде она тоже котировалась.
В отличие от «Тайны» я не вспомню в ней не то что фабулы, но даже и кратчайшего эпизода. Даже мгновения от эпизода. Я помню лишь, что она была мной прочитана – это первое. Второе – она не вызвала во мне отторжения, хотя с абсолютным большинством книг всё случалось ровно наоборот.
Насколько я могу судить, «Девочка» вполне укладывалась в ту навязываемую советским детям категорию литературы про и для школьников, но была не столь тупа и прямолинейна, как аналоги, поэтому и воспринималась детворой с некоторой теплотой.
Вот я нашёл сейчас в интернете текст романа (да, это роман, хотя и небольшой), пробежался глазами по первым абзацам и, с удивлением для себя, обнаружил в нём очень даже крутое начало.
Во-первых, там замечательный эпиграф. Зацените: «Всё, что происходит с человеком после четырнадцати лет, не имеет большого значения».
Блистательно! Роскошно! Мало того, что это истинная правда, так и подана эта сентенция этак изящно-прямолинейно, без обходных манёвров и экивоков.
Начинается роман тоже неслабо. «Это всё взрослые выдумали про счастливое детство. Чтоб им было не так стыдно. Есть только счастливая взрослость. А счастливого детства нет и не может быть. Спросите у любого ребёнка».
Сильно. Очень сильно. Сэлинджер нервно пританцовывает на веранде своей виллы.
Чуть ниже. «Но самое худшее не это. Самое худшее… Даже в самых отсталых капиталистических государствах, по-моему, уже отменены физические наказания. Для взрослых. А детей бьют. Даже в нашей стране. Даже у нас взрослый сильный человек может ударить ребенка. Ударить девочку. И это называется счастливое детство!»
Ещё ниже. «Почему детские именины всегда у нас празднуют не дети, а взрослые – мне совершенно непонятно. Взрослые пили вино и водку, ели холодное, винегрет и фаршированную рыбу, а затем перед сладким стали петь».
Напиши сейчас, в наше счастливое капиталистическое время, такое – и тебя неминуемо зачислят в контркультурные и андеграундные авторы. А в советские времена было можно.
Советская действительность позволяла взглянуть на себя критически, капиталистическая – нет.
Нет, Владимир Киселёв, ты вовсе не так прост, как я думал о тебе ещё час назад! Быть может, я ещё перечитаю твой шедевр, который не вызвал у меня никаких отторжений в годы беспокойного детства.
Так-так, продолжаю искать информацию. Девочка в школьной форме перед кастрюлями – именно эта обложка. 1983 год, издательство «Карелия».
Надо же! (Я про издательство, а не про год). Тогда, в общем-то, понятна и нестандартность авторской мысли. В провинциальных издательствах странным образом проскакивало что-то более смелое.
Сейчас – всё наоборот. Всё самое смелое издаётся в АСТ – крупнейшем книгоиздательском концерне. Да и то время от времени. В провинции – только хрень собачья.
Смотрю в Википедии. Да, статья об авторе есть.
Сразу наповал бьёт его фотография. Седовласый курчавый дядька в толстых роговых очках и с таким выражением лица, словно он пробуется для «Ералаша». Причём хоть на положительную, хоть на отрицательную роли – образ сгодится.
1922 года рождения. Украинский советский писатель. Воспитывался в детском доме. Фронтовик, был тяжело ранен, став инвалидом второй группы. Работал журналистом. 
«Дебютировал в литературе в 1941 году. Автор повести «Большие заботы» (1954), сборника очерков «Хорошее настроение» (1958), романов «Человек может» (1960), «Воры в доме» (1963), «Весёлый роман» (1972), фантастических повестей и рассказов «Европейский сонник» (1986), «Атомное предупреждение» (1987). Для детей среднего и старшего возраста написал романы «Девочка и птицелёт» (1966) (эге, ещё 66 года вещь!), «Любовь и картошка» (1979)».
Умер в 1995-м.
А вот ещё неожиданность!
Оказывается, роман «Девочка и птицелёт» в 1968 году был экранизирован под названием «Переходный возраст». В главной роли – Елена Проклова. Режиссёр – Ричард Викторов (тот самый, кто снимал «Москва – Кассиопея» и «Через тернии к звёздам»). Автор сценария – Александр Хмелик, создатель и главный редактор «Ералаша».
Тесно-то как всё!
Как ни убегай в частности, всё равно выходит, что над всем в нашем детстве, над всеми нитями, связывающими нас с реальностью, стояла группировка, близкая к «Ералашу». Определённый круг писателей и кинорежиссёров.
Впрочем, вот здесь я категорически не склонен выстраивать структуру под теорию заговора. Писатель Киселёв скорее выглядит случайной фигурой, попавшей в сферу интересов ералашинских. Судя по датам публикации его книг и их количеству, печатался он крайне нерегулярно и скорее вопреки, чем благодаря.

Фантастика?
Ну да, как же без неё! Однако дойную корову подростковой советской фантастики, писателя Кира Булычёва (Игоря Можейко) я совершенно не могу причислить к тем, кто оказал на мою личность существенное влияние.
Нет, определённое воздействие отрицать невозможно. Кого из детей не перепахала «Гостья из будущего» и «Тайна третьей планеты»? Но вот книг его, к стыду своему (или, напротив, к гордости) я практически не читал.
Помнится, был небрежно проглочен мной какой-то сборник его рассказов. Насколько могу судить, неплохих, атмосферных таких, но что-то не припоминаю, чтобы я читал у Булычёва что-либо другое.
Наверняка пытался, но тут же бросал. Слишком у него всё по-ребячески, слишком сопливо.
Влияние Стругацких было несоизмеримо более весомым.
Стругацкие, если говорить о них без обиняков, писатели средненькие. Я в последние годы время от времени пытался перечитать что-нибудь из их обширного творчества, но всякий раз неизменно вяз по пояс в языке и общем посыле – каком-то, с одной стороны, разухабистом, со смехуёчками и выкрутасиками, а  с другой – прямолинейно-советском, этаком дубово-математическом.
Судя по всему, они были самыми что ни на есть блатными (не в уголовном, а в стратификационном смысле) советско-еврейскими литераторами, которых в большую литературу пустили какие-нибудь тёти Фаи и дяди Йоси – знакомые-родственники из издательств и горкомов КПСС.
Если у того же Владимира Киселёва не было блата в издательствах и горкомах, так он и печатался постольку-поскольку. А так, чтобы популярность, вал, культ – на такой замах способна только еврейская мафия.
При этом, как иногда бывает с творческими личностями, которые всё-таки регулярно работают над текстами и самими собой, над постижением действительности – людьми они были далеко небесталанными.
Я написал были, хотя Борис Стругацкий вроде бы ещё жив. Ну да он не обидится на меня – я анализирую безвозвратно ушедшее детство, из которого ничто уже не подлежит реинкарнации.
В их произведениях имелась та самая надстройка из образов, смыслов, переживаний и послевкусий, которая порой (да что порой – постоянно) гораздо важнее, чем, собственно, сами тексты и их сюжеты.
Сказать, что их повести вот так прямо наповал сшибали – да нет, вряд ли. Скорее, большая их часть вызывала недоумение. Вроде как ожидалось что-то большее.
При этом на фоне основной массы советских писателей-фантастов они совершенно очевидно выделялись. Внутренней раскрепощённостью. Какой-то вульгарностью даже. Которой, странным образом, не хватало.
Недаром же Пугачёва призналась как-то, что в детстве ей хотелось куска говна. Многим хотелось.
Они, все эти хотевшие свой кусок говна, всё же его заполучили. И даже, сверх того, – с лихвой ещё несколько сотен тонн для всех жителей страны советской, которые прекрасно обходились без всякого говна.
И сейчас мы вдохновенно плаваем в этом говнище, принимая его за должное, мудро отыскивая в нём плюсы и минусы, проникновенно разбирая его на составные части и пытаясь доказать самим себе его научную, то бишь животную сущность, без которой не в состоянии обойтись человеческое общество ни в один из промежутков своего существования.
И совершенно неслучайно в новой капиталистической реальности Стругацкие ничуть не потеряли свою роль и значимость, ещё более возвысившись, ещё более укрепившись.
Разумеется, только в русскоговорящем сегменте человечества. Но это тоже величина. Тоже влияние.
Из всего их творчества мне хочется выделить лишь одну повесть, которая совершенно очевидно и безусловно произвела на меня большое впечатление – «Отель «У погибшего альпиниста».
И дело даже не в мрачной атмосфере, столь редкой в советской литературе. Дело даже не в подделке под евроамериканское произведение – подобным в то время занимались многие. Это не возбранялось.
Дело в структуре. Нехитрой, вполне даже простенькой структуре повести, которую я, подросток, без особых усилий смог уловить, считать и даже представить силой воображения в виде некой графической схемы.
Начинается с этого, развивается в таких-то направлениях, заканчивается тем-то.
Прочтя «Отель», я вполне понял, как надо создавать литературные произведения. Этот момент почему-то запомнился мне очень выпукло и точно: прочёл, запомнил, стал применять в своих собственных литературных попытках.
Большой момент, значимое событие. Понимание того, не о чём надо писать, а как надо писать.
Спасибо вам, Аркадий и Борис Стругацкие, спасибо вам, тёти Фаи и дяди Йоси! Спасибо за то, что вырастили ещё одного бумагомарателя!
У меня нет родственников, друзей и даже знакомых ни в издательствах, ни в нынешних горкомах КПСС, которые имеют хоть и несколько расплывчатый, но вполне осязаемый облик, а потому мне никогда не подняться по уровню популярности до Стругацких, и уж тем более до Сэлинджера. Но свой едва уловимый след в истории человечества и литературы я всё же оставлю.
Оставлю, оставлю, куда я денусь! Во многом – благодаря вам.

Александр Казанцев. Вот автор, которым в годы младшего школьного возраста я совершенно искренне восхищался. Как минимум два его романа – «Пылающий остров» и «Фаэты» – были проглочены мной на одном дыхании, с замиранием сердца и трепетным восторгом.
Другие помню хуже, хотя читал у него с десяток книг.
Это было именно то, что ложилось на пытливое сознание беспокойного советского школьника идеальнейшим образом. Глядя сейчас в статью о Казанцеве в интернете, я вижу, что «Пылающий остров» – один из самых ранних его романов, он создан ещё в 30-е годы двадцатого века. А «Фаэты» издан в 1974-м, в брежневский культурный расцвет, год моего рождения.
Фабулы их помню, опять-таки, поверхностно, пунктирно, но в генеральной своей мысли – вполне чётко. «Пылающий остров» – вдохновенно-бредовый текст, в котором переплетаются падение Тунгусского метеорита, революционеры-каторжане, впоследствии превращающиеся в знаменитых учёных, мировая катастрофа с горящим островом, который сжигает весь земной кислород и пролетарско-коммунистический взгляд на политическую обстановку в мире.
Роман настолько хорош, что даже не верится в реальность его существования. Только в первые десятилетия советской власти в обществе могла сформироваться вот эта бесподобная матрица безумно-идеалистического коллективного сознания, которая позволяла творческой мысли создавать подобные заклинания.
Я восхищаюсь им с позиций одиннадцатилетнего ребёнка. Именно в этом возрасте он был мной прочитан. Я не перечитывал его с тех времён и вряд ли предприму подобную попытку – чтобы не разочаровываться в этом вдохновенном произведении и не убивать в себе ощущение того детского восторга.
Кто знает, может быть сорокалетнему, разочарованному в жизни дяденьке он вовсе и не покажется таким замечательным?
Даже наверняка.
И совершенно наплевать, как «Пылающий остров» выглядит на фоне мировой литературы с объективной точки зрения. Если он был способен вызвать во мне столь яркую бурю эмоций в детстве, значит – это выдающееся произведения.
«Фаэты» – ещё более грандиозный по замыслу и вдохновенный по исполнению текст. Только благородные безумцы, вроде Казанцева, имеют в этой реальности мужество переступать черту строгой обыденности и уноситься в дикие пастбища грёз, воздух которых возбуждает их на создание столь сумасшедших и столь возвышенных литературных полотен.
Гибель планеты Фаэтон (это то место в Солнечной системе, где сейчас пояс астероидов), происхождение жизни на Земле, опять-таки общественно-политические аспекты существования человечества – всё здесь переплетено столь строго и столь органично, что производит впечатление вполне себе религиозного учения, представляющего пастве истинную картину мира.
И снова это детские впечатления, которые я ни в коем случае не хотел бы заменять взрослыми, отравленными.
Казанцев 1906 года рождения, он рукастый инженер, работал главным механиком металлургического комбината. Фронтовик, изобретатель и разработчик вооружений. Наверняка что-то писал и в школьные, и в юношеские годы, а известность получил в тридцатилетнем возрасте, благодаря тому самому «Пылающему острову».
Славная советская жизнь, где писательские фантазии прямым образом соединялись с производственной работой, научными трудами, техническими разработками и даже составлением шахматных этюдов.
Дожил до 96 лет. Умер в 2002 году. Застал распад Советского Союза и приход капитализма. Остался убеждённым коммунистом.
По моим искажённо-неврастеничным меркам, он слишком правильный человек. Да и наверняка далеко не самый талантливый, если смотреть на его творчество с прищуром. Но, опять-таки, в жопу прищуры и объективные критерии – они не имеют никакого значения. Казанцев важен для меня как факелоносец. Как человек, осветивший дороги и направления. Как личность, родившая в моей душе импульс к движению.
Да, его произведения вполне укладываются в литературные нормы своего времени. Разрешённые нормы. Он шёл, в общем-то, не от литературы как таковой, не от слова, а от научных и творческих фантазий. Вполне типичная литература инженеров. Так многие писали, и творческие поиски размещали примерно в тех же областях. Иван Ефремов, куда более известный и раскрученный автор, тоже шарил примерно в тех же степях и теми же методами.
Но Ефремова я никак не могу назвать человеком, оставившим во мне свой отпечаток. «Туманность Андромеды» я прочёл примерно в этом же нежном возрасте – и остался к ней равнодушен. Может быть, не понял? Помнится, я пытался перечитывать её в старшем школьном возрасте – но корм тоже пошёл не в коня.
С «Лезвием бритвы» я познакомился лет в четырнадцать-пятнадцать. Она запомнилась мне лучше, чем «Туманность», я даже кое-что из неё помню, но впечатление вновь было далёким от вдохновенного.
У Ефремова гораздо более сильная армия поддержки. Его до сих пор слегонца внедряют и навязывают. Он чем-то мил правящей прослойке интеллектуалов-брахманов. В нём близкие ей искорки диссидентства. Наверняка придуманные, потому что творчество Ефремова сплошь коммунистическое, но с какой-то целью лелеемые.
Конечно же, в годы детства я поглощал много зарубежной фантастики. И львиная её доля из головы выветрилась. Практически не вдохновился Рэем Брэдбери, хотя его навязывали чрезвычайно обильно, да и писатель он вполне годный, литературоцентричный. Но – быть может, слишком литературный – потому что в детстве хочется не столько красот слова и переплетений смыслов, а бьющих наотмашь придумок и сюжетных поворотов.
То же самое с Азимовым. У него чрезвычайно обширное творчество, куча совершенно разных по направлению и исполнению романов и наверняка в них имеется что-то яркое. Но те вещи, что издавались в советское время, производили впечатление какой-то утилитарности – всё про робототехнику, про контакты с внеземными цивилизациями. В общем-то, базовые темы и для советской фантастики, а потому не слишком интересные.
От Шекли, Саймака, Гарриссона, Кларка и прочих осталось туманное и смазанное впечатление. Как от многорукого бога Шивы, который исполняет один и тот же танец в разных масках. Нет, это достойные писатели и люди эрудированные, благородные, да и читал я у них наверняка только самое поверхностное, но моими факелоносцами ли стали.
Хотя влияние – это такая вещь, которую чаще всего невозможно рационально вычленить. Честно говоря, это меня страшит.
Что если по объективным датчикам, которые когда-то и кому-то удастся составить, получится, что наиболее сильное влияние на формирование моей личности оказали вовсе не писатели, а несколько выпусков детской телевизионной передачи «Абэвэгэдэйка» и две-три песни Аллы Пугачёвой? Нет, даже не Пугачёвой, а какого-нибудь Николая Гнатюка!
Самое печальное, что эта картина более близка к действительности, чем какие-то расписываемые мной логические паззлы, в которых всё продумано и детерминировано.
Пожалуй, кое-что из зарубежной фантастики всё же необходимо выделить.
Помнится, чрезвычайно большое впечатление на меня произвёл роман Кристофера Приста «Опрокинутый мир», прочитанный в старшем школьном возрасте. Более того – отчего-то мне хочется перечитать его снова. Почему-то я чувствую, что могу найти в нём нечто, что вдохновит меня и сейчас.
Что ещё? Пожалуй, Станислав Лем. Да, его тоже обширно навязывали и внедряли, но запомнился он мне вовсе не «Солярисом», который, как водится, показался мне скучным, а угарным романом «Футурологический конгресс». Помнится, я читал его не в книге, а в журнальной публикации. Вроде бы, в «Иностранной литературе». Что почему-то придавало факту прочтения определённую эксклюзивность.
Что касается серьёзной литературы, то в младые годы я от неё вовсе не отмахивался. Но принимал как-то чрезвычайно избирательно и причудливо. Например, все эти Хэмингуэи и Ремарки, которые по советским понятиям считались крутизной и передовым отрядом мировой мысли, прошли от меня совсем в стороне.
Нет, вроде бы «Старика и моря» я всё-таки прочёл, но остался им недоволен.
По-настоящему Хэмингуя я прочитал только в институте, причём в оригинале. Я отчётливо помню, что «A Farewell To Arms» стал ярким событием в моей жизни – но скорее не как предмет знакомства с литературным произведением, а как факт удовлетворительного знания английского языка. Я читал и радовался, что без труда всё понимаю.
«Три товарища» я читал тоже в институте, на немецком. Но то был мой второй иностранный язык. Преподавали нам его значительно хуже, гораздо более поверхностно, чем английский, поэтому через каждое предложение приходилось пробиваться со словарём, что никакой радости прочтению не доставило.
Зато уже в школьные годы я познакомился с Фолкнером и Джойсом.
Томик Фолкнера с «Шумом и яростью» и «Осквернителем праха» под одной обложке до сих пор стоит на моей книжной полке. Тот самый томик, в который я погрузился школьником – и вроде бы не самых старших классов.
«Осквернитель праха» я воспринял уважительно-отстранённо, а вот «Шум и ярость» вгрызлась в меня глубоко и основательно. Прежде всего, убедительной попыткой погрузиться в мир идиота. Это направление мысли интересовало меня тогда, занимает и сейчас.
Границы и свойства человеческого сознания. Импульсы и пороги, отделяющие адекватного разумного человека от существа ненормального. Пожалуй, я и в себе самом ощущал нечто странное, не поддающееся отчёту, нечто иррациональное и даже шизоидное – оттого и тянулся к робким попыткам объяснения ненормальностей в окружающем мире.
Наверное, нормальность заключается в предельно простом и прямолинейном свойстве человеческой личности – не обращать внимания на раздражители, на серые зоны, на собственные провокационные ощущения. Не обращать и не позволять им вносить сумятицу в мысли.
Человек – слабое существо по сравнению с громадой мира. Наверняка, каждого из живых посещают причудливые мысли, ощущение потерянности и собственной неадекватности. Но большинство закрывает на них глаза и продолжает движение. А меньшинство останавливается, удивляется обнаруженной в себе раздвоенности и предпринимает попытки объяснить её самому себе. Чего делать, в общем-то, нельзя.
К сожалению, я принадлежу ко второй категории землян. Задумавшись раз и остановившись, я самозабвенно и хаотично продолжаю ощупывать внутренние поверхности своей личности, а затем придавать обнаруженным выпуклостям какое-либо логическое и возбуждающее объяснение.
Разумеется, от этих телодвижений делается только хуже. Но остановиться нет сил.
Фолкнера я люблю и поныне. Если кто-то просит меня назвать самого любимого писателя я, не особо задумываясь, называю именно его. Это вполне правдивый, хотя и неполный ответ. Меня многое в нём не устраивает и даже раздражает, но в качестве некоего идеала пишущего человека он вполне может служить образцом для моего внутреннего космоса.
Вне всякого сомнения, он чрезвычайно силён как творец смыслов и весьма изящен как живописец слов.
Удивительно, что его пригрели в больших издательствах и даже в Голливуде. По духу, по зову, по технологии вытаптывания словесных и смысловых злаков – он совершенный аутсайдер. Полный и бесповоротный одиночка.
Как случилось, что кто-то позволил ему отделиться от толпы себе подобных и занять привилегированное положение? Вне всякого сомнения, матрица человеческого существования и понимания искусства в первой половине двадцатого века радикально отличалась от нынешней.
Тогда были ещё сильны алгоритмы великого девятнадцатого века, расцвета человечества.
 
Что, неужели вы собрались оспаривать этот постулат? Даже не пытайтесь! Девятнадцатый век – абсолютный триумф человеческой цивилизации. Лучше и ярче уже не будет.
Триумф – и одновременно великий тупик.
Мы все родом оттуда – из девятнадцатого века. Все великие технические изобретения случились именно тогда. Или как минимум в то столетие были заложены принципы их функционирования. Даже компьютеры и сотовая связь – производное от разработок и идей изобретателей девятнадцатого века.
О кино, воздухоплавании и подводных лодках, надеюсь, напоминать не приходится – они родились именно тогда.
Девятнадцатый век – временная родина целой кучи научных законов. Причём, не каких-то там второстепенных, специфических, а самых что ни на есть базовых, на которых держатся все научные дисциплины.
Например, периодическая таблица химических элементов Менделеева или трижды клятая теория относительности, которую Минковский и Эйнштейн начали лепить именно в девятнадцатом столетии.
Девятнадцатый век – эпоха актуализации массивных исторических пластов и время вдохновенных литературно-исторических вбросов. До начала девятнадцатого века никто слыхом не слыхивал о древнем Египте. Его знали лишь по упоминаниям в Библии. Но Наполеон и неумолимая сила обстоятельств запустили махину по сотворению древней египтологии – всех этих фальшивых пирамид, сфинксов и километровых династий фараонов.
В русскую литературу в девятнадцатом веке были вброшены яркие литературные фальшивки – «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». Ныне они существуют в теле нашей культуры как могучие литературные памятники и неопровержимые доказательства русской древности.
В литературы других народов – свои собственные, не менее вдохновенные, фальшивые и одновременно талантливые опусы.
Именно в девятнадцатом столетии, вместе с ростом покупательной способности отдельных слоёв населения, на совершенно новые высоты вышло искусство живописи. И его подделки.
Тогда были обнаружены и раскручены сотни великих средневековых художников, а количество их работ выросло в разы – благодаря неумолимым и плодотворным поискам. Которые – вот ведь удача! – неизменно завершались сенсационными открытиями: обнаружениями новых полотен на чердаках, в подвалах и кладовках.
В двадцатом веке это авантюрно-творческое направление лишь усилилось. Относительно честные искусствоведы признаются (например, в документальном фильме  Орсона Уэллса «Ф как фальшивка»), что до семидесяти процентов всех картин средневековых классиков – не что иное, как подделки.
Тогда же совершенно новый импульс и новые ценники получило творчество современников. Особенно тех, кого умело представляли публике агенты и культуртрегеры. Ни теория относительности, ни творчество Ван Гога не могли быть приняты обществом в восемнадцатом веке, зато в девятнадцатом сформировалась прочная платформа для приятия подобных мыслительных и культурных явлений и его плодотворного внедрения в коллективное человеческое сознание.
Даже религии получили в девятнадцатом столетии новые измерения и глубины. Новую актуализацию. Тогда буйным цветом расцвела библеистика, тогда выходил на новые широты мало кому известный буддизм, тогда созревал в новых осмыслениях и вариациях иудаизм.
Оттуда же проистекают и все великие философские учения.
Объективно говоря, с этим можно поспорить, но, положа руку на сердце, что такое философия до Шопенгауэра и Ницше? До Кьеркегора? Разве могли в двадцатом веке случиться две чудовищные мировые войны, если бы их не подготовили эти великие европейские шизики?
Да, войны это плохо. Но мы же с вами не прыщавые школьники, чтобы оценивать этот мир в дешёвой дихотомии домохозяек, где добро противостоит злу? История – это необратимость, мы не можем перелистнуть страницы назад, вырвать парочку из них или подкорректировать текст ластиком.
Войны – это этапы развития человечества. Именно в девятнадцатом веке с ним случилась странная и не вполне объяснимая трансформация, когда оно перетекло от стадии относительного гуманизма в состояние абсолютной жестокости.
Впрочем (спорю я сам с собой), почему же необъяснимая? Очень даже объяснимая, если смотреть на природу человека без добродушных прищуров. Просто в девятнадцатом веке наконец-то прорвались несколько наиболее крупных гнойников, а их боль и вонь проникли в ткань человеческого существования.
Шопенгауэр с Кьеркегором, а вслед за ними и Ницше просто почувствовали это бурление в структуре человеческого организма и зафиксировали его в текстах.
Именно девятнадцатый век подготовил эпоху тотальных войн на уничтожение, когда идея поголовного истребления противника стала не просто запретной фантазией, она превратилась в реальность.
Загляните вглубь истории, посчитайте количество жертв и методы ведения войн до рубежа девятнадцатого и двадцатого веков – там не было ничего подобного в изощрённой жестокости, свалившейся на нас в это вроде бы просветлённое и величественное время.
И, разумеется, никакое столетие и близко не станет рядом с девятнадцатым веком в расцвете литературы. Тогда стало можно, тогда стало естественно, тогда стало необходимо говорить о самых важных вещах человеческого существования.
Кто мы такие? Откуда мы появились и куда движемся? Почему в нас неистребима жестокость и как нам обуздать самих себя?
С каждым последующим десятилетием эти темы и эти творческие устремления всё более и более ретушировались. В первой половине века двадцатого они были ещё сильны, во второй стали всё более гаснуть. Сейчас – и вовсе стёрты и замаскированы.
Вот я пишу сейчас этот грозный текст о самом главном – а в ответ получу лишь обвинения в неадекватности или же идиотизме. И это при случае, если его хоть кто-то прочтёт. Его судьба – одиноко висеть в интернете и пугать народ количеством  страниц.
А в девятнадцатом с этим трудом я взошёл бы на пьедестал.
Смейтесь надо мной, смейтесь! Это воздействие обезьяньего двадцать первого века. Сейчас все смеются и отчаянно отрицают величие разума и творческого замаха. Это спасительное и усреднённо-примирительная технология. Она избавляет от сомнения, беспокойства и зависти.
Я сам над собой смеюсь. Вот написал абзац – и смеюсь, смеюсь, смеюсь…
Да кого ты из себя вообразил, говорю я в сердцах! С какого хрена ты возомнил себя величиной, соразмерной Ницше? Ты вообще в своём уме?
И правильно, с какого это хрена?
Обезьяний двадцать первый век, в котором всё блёкло и заретушировано, просто не позволит проявиться личности так, как позволял это сделать девятнадцатый. Сейчас иные связи между человеческими особями, иная конструкция взаимодействий. Абсолютно иная матрица.
Это как с трижды клятым интернетом. Когда он только-только появился – это была обитель интеллектуалов и дерзновенных мечтателей. Отчаянных чингачкуков, ничтоже сумняшеся вступивших в битву за раздвижение границ реальности.
И что он представляет собой сейчас, когда его сделали доступным для всех желающих? Дурдом для тушканчиков. Он выродился, девальвировался, выдохся. Даже выходить в интернет противно и позорно, не то что вести там какую-то интеллектуальную деятельность.
Вот так и с веками. Человечество готовило себя к прорыву, готовило к девятнадцатому веку. Где позволило проявить себя самым лучшим, самым сильным, самым умным и самым беспокойным.
Но вслед за ними на высоты Олимпа (или Сиона?) полезли всё более жидкие человеческие субстанции. Полезли подражатели и перепевщики. Которые в двадцать первом веке сменились обезьянами и тушканчиками.
Лишь обороты назад, лишь вглядывания в прошлое приносят интеллектуальное утешение и относительное смирение с ничтожной действительностью.
В настоящем ничего не радует.
Будущее и вовсе видится эпохой разнузданной дикости и самого дешёвого мелкотравья.
А нас ещё продолжают пугать ядерной войной и всемирными катастрофами, которые сотрут всё  живое с лица Земли. Ха, да разве способны человека думающего напугать эти ужасные картины? Кого как, а меня – лишь успокоить. Человечество ни капельки не жалко, его бесповоротное исчезновение видится величественной благостью, которая откроет дорогу более умеренным проявлениям Природы.
В конце концов, оно, это гипотетическое исчезновение исправит этот адский тупик, в котором мы как единый человеческий организм находимся и даже не понимаем, что нам нужно от этой действительности и для чего она создана нам.
Впрочем, куда там! Я слишком оптимистичен в своих успокоительно-кровавых фантазиях о завершении человеческого существования как такового. Человек – это настолько жестокое и изобретательное существо, что стереть упоминание о нём в реальности не сразу сможет даже самая могучая вселенская катастрофа.
Кинофильм «Чужой». Страшилка о появлении инопланетного разума, столь жадного до существования, что способно безжалостно уничтожать абсолютно всё на своём пути. Готового вгрызаться когтями и зубами в реальность, готового на всё ради жизни и возможности отложить где угодно заветную личинку с продолжением самого себя.
Только вот ведь казус – это фильм не о воображаемой инопланетной форме жизни. Это фильм о человеке. Фильм о нашей природе. В образе Чужого иносказательно обрисована наша истинная, лишённая наносного интеллектуального и цивилизационного лоска сущность. Это фильм о нас с вами.
Может быть, именно поэтому вместе со всеми своими продолжениями он производит такое угнетающе-парализующее воздействие? Оттого что мы судорожно, подсознательно понимаем, что смотрим не на какое-то воображаемое зло? Что смотрим в свои собственные глаза?

«Улисс» Джойса я тоже прочитал в подростковом возрасте. И он меня… нет, не то чтобы восхитил, но определённо порадовал. Он – из тех же степей, что и фолкнеровский «Шум и ярость», он вовсе не о Дублине и его жителях, он о свойствах человеческого сознания.
1989 год (надеюсь, не ошибаюсь). Двенадцать томиков «Иностранной литературы». Погружение (разумеется, навязанное, но от того не менее волнительное) во что-то небывало величественное и запретное.
«Улисс» не вызвал во мне, подростке, сколь-либо заметного отторжения. Я прочитал его от начала до конца и не морщился. Очень простой, на самом деле, роман. Я понял в нём всё и даже не вяз в потоках сознания. Они ложились мне на душу вполне органично.
Это первый, прочитанный мной на русском текст, в котором я отчётливо и к огромному своему восторгу обнаружил слово ***. Именно так, как оно пишется на заборе – три буквы и никаких многоточий.
Слово оказалось спрятанным в самые глубины романа, оно всплывает только в конце, в долгом мыслительном монологе Молли Блум, но оно там есть. Я даже подчеркнул его ручкой прямо в библиотечном журнале, чтобы насладиться соприкосновением с источником, от которого произрастает весь человеческий организм, вся тайна человеческой жизни.
***. Вот его трёхбуквенная кодировка. Куда ни устремляйся, по какой дорожке ни двигайся, какие усилия к постижению ни предпринимай – всё равно придёшь к нему. Придёшь к хую. К этому простейшему короткому слову. К примитивной, низменной истине, которая за ним скрывается.
***.
***.
***.
Загадка жизни и самой вселенной раскрыта! За всем стоит Его Величество ***!
Я ни секунды не сомневаюсь, что Джойс написал всю тысячу страниц своего романа именно для того, чтобы торжественно записать на бумаге именно это слово, за которое его в детстве били по рукам и губам.
Чтобы вывести его конечной целью любых путей и мыслительных воззрений.
Чтобы отказаться от сложности жизни и свалиться в величественную простоту, потому что только она и может объяснить хоть что-то в этом мире.
Ну а если не объяснить – то эффектным образом перечеркнуть.
*** – это как точка обнуления.
Это как возвращение к самой первой молекуле.
Как начало начал.
И ничего доступнее, кроме низменного трёхбуквенного слова, для передачи этой истины не существует.
«Улисс» много слабее «Шума и ярости». Он как механическая танцовщица, которую надо заводить большим ржавым ключом, по сравнению с живой девахой, которая мало того что умеет танцевать, так ещё возбуждает сиськами, жопой и волнительными углублениями промежности.
Вероятно, его поставили на столь запредельную ступень в литературной иерархии исключительно потому, что его главный герой – еврей. В двадцатом веке, периоде стремительного восхождения к политической и культурной власти еврейской подсубстанции человечества, только наличие очевидных (пусть и скрытых порой) связей с еврейством позволяет творцам подниматься на более высокие ступени в культурной иерархии.
Но это всё-таки второстепенный момент. Если бы я хорошо знал еврейскую среду, я тоже бы сделал одного из героев своего романа евреем – просто ради широты этнографического охвата – но среда эта категорически не знакома мне, а потому я продолжаю оставаться живописцем русскости и русских психофизиологических проявлений.
Роман напрямую связан со свойствами человеческого сознания, с его структурой – и это самое интересное погружение, какое только возможно в рамках литературного текста.
При этом «Улисс» – роман-схема, роман-камень. Слишком гладко и правильно обтёсанный камень.
«Шум и ярость» – живой организм, который способен меняться и впрыскивать в тебя отмеренные, но неизменно правильные дозы новокаина. Или же, напротив, – яда.
Фолкнер на порядок талантливее Джойса. Нет, на два порядка. Или на три. Он понимал человека, чувствовал биение его сердца. А Джойс всего лишь фиксировал его заурядные проявления.
Но – парадоксальное дело – порой и метод сам по себе способен работать и производить должное впечатление.
В «Улиссе» работает голый метод, практически лишённый чувств и вдохновенного смыслового содержания. Но работает, но производит искры, но вполне явственно формирует целые области – и отнюдь не скрытые – в тех потаённых сферах, что именуются человеческим сознанием.
Пожалуй, «Улисс» произвёл на меня даже существенно более значительное влияние, чем готов признать я сам. Я до сих пор ощущаю в себе запущенные им шестерёнки, я отчётливо понимаю технологию рождения этого сбивчивого, но весьма точного нарратива сознания. И, хочу я того или нет, так или иначе я использую его дуновения в своих собственных попытках бумагомарания.
«Иностранная литература», должен заметить, врезалась в меня могучим дубовым колом. Даже самыми невнятными и не запоминающимися своими публикациями. В те годы – конце 80-х, да и в 90-х тоже – ей попросту не было конкурентов на отечественном рынке интеллектуальных услуг.
От большинства прочитанных в ней вещей – как от романа Вирджинии Вулф «Комната Джейкоба», к примеру, – в моей памяти не осталось ни малейших воспоминаний.
Даже их подобия.
Даже сцены, даже образа, даже дуновения сюжета.
Но своим переводным бубнёжем, который нёс алгоритмы иной языковой действительности и культуры, журнал производил совершенно очевидную работу с клетками сознания, перестраивая их на особый лад. Разумеется, внедряя иные установления и очертания матриц – по-иному в сфере сознания быть не может – но при этом совершенно очевидно раздвигая границы существующих.
Позитивно ли это раздвижение, это стремление к новизне и перестройке сознания – вопрос дискуссионный. Но оно всяко лучше, чем застывшая омертвелость. Жизнь – движение. Куда-то двигаться просто необходимо. Если и не физически, то хотя бы в устремлениях мысли.

Ну а самый фантастический, самый волшебный, самый магический текст был прочитан уже далеко не в подростковой невинности. Я познакомился с ним в тридцать один год.
Я помню свой тогдашний возраст вполне отчётливо, потому что вслед за прочтением последовали большие (если не сказать грандиозные – в масштабах моего внутреннего мира) перемены. Он не относится к сфере первых постижений литературы, первых удивлений и разочарований от неё, но я обязан упомянуть о нём просто из великого уважения к автору.
Речь идёт о «Голоде» Кнута Гамсуна.
В моей жизни эта повесть – единственный пример, когда знакомство с литературным текстом привело к самым что ни на есть явственным изменениям окружающей реальности.
Великий норвежец в своей отчаянной мантре загадочным образом заложил механизмы, которые, соприкасаясь с сознанием прочитавшего её человека, меняют не только самого человека, но и саму действительность вокруг него.
Да, быть может, это всего лишь совпадение. Но я не верю в возможность подобных совпадений без заложенной в тексте магии, без считанных из окружающей матрицы формул преобразования жизни. Пусть я ошибаюсь в оценках и идеализирую произошедшее со мной, но мне приятнее думать о нём как о чуде.
Небольшом, но чуде.
Дело происходило в 2006-м году. Я был унылым и одиноким человеческим существом, безработным и абсолютно потерянным в жизни. Любое моё движение ей навстречу, любые сближениями с людьми вызывали огненные отторжения человеческой массы и больно били по мне стальными плетьми разочарований.
У меня категорически не получалось устроиться на работу. Трудиться по образованию, учителем иностранных языков, я не смог. Протянул там лишь три месяца.
Клубление в ограниченном пространстве агрессивных человеческих детёнышей, этаких подрастающих и начинающих кусаться Чужих, вызывало во мне приступы агрессии и паники. Мне хотелось рубить их топором и топить в близлежащих водоёмах.
Ещё более удручающее впечатление произвёл педагогический коллектив – все эти истеричные, удивительно вязкие в своих эмоциональных проявлениях училки.
Затем я опускался лишь ниже и ниже. Подался в торговлю продавцом бытовой техники – но степень истеричности в этой сфере ничуть не меньше, чем в образовательных учреждениях.
Проклиная себя и родителей, которые оказались не в состоянии чем-либо мне помочь, занимался репетиторством – и хоть нервничал не столь сильно, как в школе, всё равно ощущал в этой деятельности свою абсолютную ничтожность и глубочайшую потерянность.
Несколько месяцев трудился приёмщиком платежей в «Мегафоне» – ещё одна ничтожная конторка, где я, тридцатилетний мужик, получал три гроша надежды наравне с девятнадцатилетними девчушками-студентками, взиравшими на меня как на средоточие человеческого ничтожества.
Пытался обосноваться в местной газете, но, выполнив несколько заданий главного редактора, был благополучно забыт.
Обломившись в одном магазине бытовой техники, я устраивался в другие ещё раз пять – но всякий раз был неизменно бит погаными жизненными обстоятельствами и сладострастными когтями неразумных Чужаков – такими же потерянными личностями, но реагировавшими на своё лузерство чуть более индифферентно, чем я.
Мир словно знал, словно видел во мне попавшего в тяжкий жизненный пат недоразвитого фантазёра-лузера и жестоко выстраивал по отношению к моим телодвижениям суровые оборонительные редуты.
Для забавы я подсчитал количество собеседований и просто обращений в те или иные шарашки в поисках работы. За несколько лет неприкаянной жизни, сменявшейся краткими трудоустройствами, их оказалось более сотни. Боже, я словно выходил на поединок с этим миром, словно пытался доказать ему что-то, бесполезно пытаясь устроиться то администратором в гостиницу, то разнорабочим на стройку, то крупье в казино!
Мир моментально считывал мой личностный код и в подавляющем большинстве случаев выдавал категоричное заключение: не годен. Порой и я сам, когда меня начинало душить отчаянное ощущение рабской ямы (как в случае с казино, куда меня брали), бил по тормозам и соскакивал с крючков.
Это состояние продолжалось восемь лет. Аккурат с момента окончания института до волшебного 2006 года.
В это восьмилетие не было ни единого дня, чтобы я не хотел наложить на себя руки. Я всю жизнь существую в состоянии депрессии, мне всю жизнь хочется повеситься или выброситься с балкона, но в то восьмилетие это состояние было невыносимым. Сам не понимаю, как я вытерпел.
Я нахожу тому лишь одно объяснение: меня спасла злость. Врождённая, природная злость и отчаянная ненависть к окружающему положению вещей. Почему-то они поддерживали меня в живом состоянии и не позволяли скатиться в сопливую жалость к самому себе, за которой лишь один шаг в бездну.
И вот в это самое время, наполненное отчаянием, потерянностью, злостью и ненавистью, я прочитал «Голод» Гамсуна.
Стоял, насколько помнится, март 2006 года. Я прочитал «Голод» – и был прощён. Был примирён (пусть отчасти, но всё же) с действительностью, почувствовал в себе согласие с жизнью и какие-то гипотетические выходы из тупика.
«Голод» – повесть о таком же неприкаянном и потерянном человеческом существе, оказавшемся ровно в таком же жизненном пате, что и я. Ну да вы прекрасно знаете содержание этого произведения. Это повесть обо мне.
Она успокоила меня вовсе не потому, что описывала похожую жизненную ситуацию. Нет, подобных произведений в мировой литературе полно – о босяках, нищих и бездомных. Дело в том, что она описывала это совершенно волшебным образом. Каким-то несуразно оригинальным, дико сдвинутым и одновременно восторженным.
Странным образом повесть о жизненном поражении придала мне могучий заряд сил. Я физически почувствовал, как в окружающем меня жестоком мире что-то хрустнуло, и он готов сжалиться надо мной.
Ровно через неделю после прочтения «Голода» мне позвонили из редакции районной газеты, куда я обращался ещё за год до этого и вроде как был отвергнут. Нет, на этот раз меня совершенно чётко звали на работу!
И вправду – я был благополучно принят на должность корреспондента. Принят в это единственное место в несуразном и гротескном Нижнекамске, которое Провидение отвело для меня, и где я мог ощущать себя более-менее комфортно.
Буквально пару месяцев спустя, летом того же года, в екатеринбургском «Урале» состоялась моя первая журнальная публикация – рассказ «Безобразные девочки снова в моде». Мой дебют на серьёзном литературном уровне.
А ещё через месяц, в августе, я познакомился со своей будущей женой. Сейчас у нас двое детей.
И всё это благодаря Гамсуну…
Я до сих пор люблю его. У него есть удивительная способность – успокаивать. Несмотря на то, что тексты его полны бурлений и выплёскивающихся через край эмоций, они совершенно очевидно умиротворяют.
Это великая способность, благостное умение.
В нём есть что-то графоманское и одновременно величественное. Редкое и странное сочетание. Точка заземления и вектор взлёта. Он, без всяких пояснений и экивоков, великий гуманист. Просто потому что знал и принимал людей такими, как они есть.
Великий гуманист и вдохновенный шаман.
Объективно говоря, все эти жизненные завоевание – не Бог весть что. Большинство получает подобное просто за факт своего рождения. Какую-то приемлемую работу, более-менее нормальную жену, весёлых детей. Но мне в моей чёрной келье безысходности, куда я неизвестно как и за какое наказание был погружён, они представляются абсолютно грандиозным прорывом в жизнь.
Я и сейчас большей частью угрюм и депрессивен, иногда мне, как и раньше, хочется выброситься из окна, я по-прежнему отчаянно злюсь на себя и весь трижды клятый мир, но сейчас я имею то, чем совершенно определённо не обладал раньше. Стержень, который связывает меня с действительностью. Блеклый, ускользающий, но всё же смысл существования. Близких людей, ради которых стоит жить и стоит умирать…
В завершении своих пространных рассуждений о влиянии, что оказали на меня произведения литературы, я должен сделать неожиданное заявление.
На самом деле, как представляется мне наедине с самим собой, наибольшее влияние оказала на меня вовсе не литература. Я и сам пришёл в неё скорее от разочарования прочитанным, чем от восторга. Скорее от невозможности обнаружить в ней именно то, что хотел увидеть.
И как следствие – от желания исправить её. Улучшить. Наполнить теми смыслами, которых не хватало.

Куда более значительное влияние оказали на меня кино и музыка.
Их воздействие более смачно и хлёстко. Они бьют наотмашь, прямо под дых, действуя главным образом на сферу подсознания, в отличие от литературы, которая пытается апеллировать к разуму.
Оттого-то они более популярны, чем отмирающая как вид искусства литература. Оттого-то их власть пусть более поверхностна, но не менее сильна.
Кино и музыка – слишком внушительный, слишком огромный массив, чтобы попытаться систематизировать его воздействие и выделить наиболее узловые, наиболее решительные моменты познания – несколько сотен фильмов, рок-групп или классических композиторов.
Сдаётся мне, что я уже изрядно надоел определённой части моих немногочисленных читателей своими долгими рассуждениями о литературном влиянии и заключённом в нём власти над человеческими душами.
Настолько надоел, что они уже свалили от меня, разочарованные и плюющиеся. Свалили, чтобы всю жизнь морщиться от фамилии Лукошин и тщательно избегать повторного погружения в моё сумбурное и бесноватое творчество.
Что же, это неплохо. Чужих надо отсеивать. Отсеивать всегда и неустанно.
До конца пути должна дойти только настоящая и искренняя паства, которая готова принять меня всего, без оговорок и ограничений. Пусть останется от неё лишь несколько человек, но даже ради одного последователя стоило трудиться и неистовствовать.
Чтобы передать все детали и нюансы моих взаимоотношений с кинематографом и музыкой, мне придётся написать отдельную книгу, объёмом ничуть не меньше этой.
Точнее, две: одну – для кино, другую – для музыки.
Я лучше кратенько попытаюсь объяснить, почему в качестве инструментов воздействия на мир я выбрал именно литературное творчество, а не стал музыкантом или кинематографистом. Хотя стремления и даже определённые попытки к тому были.
Впрочем, с кинематографом будет всё предельно кратко. Это системная профессия, тугими нитями связанная с технологиями. Профессия, которая требует получения специальных знаний, пристального знакомства с методами и современными техническими возможностями.
В школьные годы моё бестолковое сознание пару раз посещала мысль поступить во ВГИК (других кинематографических отечественных вузов я не знал, да вроде бы их и не было), но благополучно его покинула, не оставив в мозгу никаких серьёзных царапин.
И слава Богу!
В кинематографе слишком большая зависимость от других людей. От целого конгломерата людей, с которыми приходится разменивать собственные идеи и устремления.
Даже самый успешный, самый талантливый фильм – продукт связки нескольких человеческих субстанций, что не устраивает меня категорически. Я желаю занимать единоличное место на пьедестале собственного творчества и не делить его ни с кем.
Музыка – другое. В музыке вполне реально стать единоличным демиургом, творцом собственной вселенной. И воздействие музыки на человеческие особи более утончённое. Более опосредованное. И при этом – куда более значительное, чем логические смысловые связки литературы.
С музыкой при определённом развитии событий я мог бы оказаться связан.
Я посещал музыкальную школу, а чуть позже играл на бас-гитаре в школьной рок-группе.
Впрочем…

Этот отвлекающий кусочек текста будет присутствовать здесь к тому, чтобы объяснить разницу между кажущимся и истинным. Вот оставь я свой мессидж о музыкальной школе и рок-группе без комментариев и объяснений, – и эти робкие внедрения так и войдут в ткань моей биографии как истинные и непреложные события.
Учился в музыкальной школе. Играл в рок-группе.
Но дело-то в том, что в музыкальной школе (баян, именно его насиловали мои бесчувственные пальцы) я пробыл ровно полгода и к настоящему моменту играть ни на чём не умею.
Хотя смутные представления о нотной грамоте в моей голове ещё колышутся.
Ну а со школьной рок-группой всё ещё смешнее.
В девятом классе на пару с моим школьным товарищем Димой Токаржевским (почти напрочь слепым парнем, неизвестно как учившемся в обычной школе) мы загадочным и не вполне припоминаемым способом стали обладателями доступа в школьную каморку, что скрывалась за актовым залом.
На этом, собственно, всё и ограничилось.
Не играть ни на одном инструменте толком не умели ни он, ни я. Он ещё что-то мог изобразить на гитаре и клавишных, я же тупо дёргал струны бас-гитары, даже не пытаясь выводить на ней самостоятельную тему, а буквально повторяя его аккорды.
Получалось невообразимо убого и бездарно. Любой посетитель каморки, несмотря на симпатию к нам, безжалостно выдавал, что «Группа крови» в нашем исполнении не имеет ни малейшего сходства с цоевским оригиналом, а «Розовый вечер» (да, вот такой разброс присутствовал в нашем репертуаре – от «Кино» до «Ласкового мая») вообще не распознаваем ни по мелодии, ни по тексту.
Хотя, клянусь, я пел именно то, что исполнял приснопамятный «Ласковый май». Слово в слово!
Ещё одна смешная деталь: помимо должности бас-гитариста я значился в этой несуразной рок-команде ещё и вокалистом.
Помимо чужих вещей мы исполняли (ну, типа того) и собственные песни. Все – моего сочинения. У нас их было штук пять. Или даже семь.
Некоторые из их названий я помню. «Щетина». «Синий мертвец». «Террорист гниющих подвалов».
Короче, такие напыщенные агрессивные песни с трудно уловимым, но чрезвычайно глубоким и гротескно-язвительным смыслом. Чтобы все слушали и выпадали в осадок.
Русский рок как он есть!
К сожалению, именно этот концептуальный подход я перенял для своего литературного творчества. Чтобы все читали – и в осадок, в осадок.
Нет бы, дураку, приобрести манеру какого-нибудь Джека Лондона. Чтобы что-то приключенческое. А самое главное – жизнеутверждающее. О торжестве человеческого духа. О дружбе и любви.
Глядишь – и дела пошли бы лучше.
Играть мы не умели, остальной состав участников постоянно менялся, зато долго и мучительно мы придумывали название нашему рок-бэнду. Придумывали на каждой репетиции. Придумывали на уроках, благо мы с Димоном сидели за одной партой.
Я едва ли вспомню, на каком названии мы остановились в итоге… Вроде бы это был «Экватор». Хотя не исключено, что мы оставили актуальными несколько вариантов, чтобы в нужный момент ввернуть в дело подходящий.
Одно полувыступление у нас всё-таки состоялось.
В соседней школе, в более просторной и удобной музыкальной каморке, перед членами местной рок-группы.
Старший брат Димы работал там (вроде бы лаборантом) и каким-то образом был связан со школьными рокерами. Вообще-то их следует обозвать попсовиками – они лабали какую-то херь в стиле Ромы Жукова.
Выступление, как водится, закончилось провалом.
«***ня какая-то!» – помнится, изрёк кто-то за моей спиной, едва я закончил своё проникновенное выступление.
Есть ситуации, в которые необходимо спорить и даже драться, отстаивая свою честь и гипотетические таланты, но это не она.
Это действительно была самая настоящая ***ня. Трижды хуйня. Слава Богу, что мы не пошли с ней дальше, а то разочарование от позора оказалось бы многократно сильнее.
Есть коридоры сознания, в которые хорошо заползает музыка.
Есть коридоры, в которые хорошо заползает понимание, как писать литературные тексты.
Есть коридоры, в которые ничего и никогда не заползает.
Наверное, я должен поблагодарить Мать-Природу и Провидение, что во мне хотя бы открылись коридоры, куда заползло какое-то понимание литературы. И не грешить на них за то, что они не пустили ко мне понимание музыки.
Согласитесь, вряд ли в истории человечества найдётся персонаж, который одинаково успешно совмещал в себе написание романов и сюит (или же рок-баллад).
Помнится, Леонард Коэн писал романы. А ещё Ник Кейв. Честь им и хвала, но что-то одно всегда перетянет.
Литература и музыка – производные от разных мыслительных центров и разных творческих жаровен. Ни выдающегося композитора, ни даже более-менее приличного музыканта получиться из меня не могло.
Хотя, должен признать, музыка куда более целостное, органичное и проникновенное творческое вещество, чем литературное произведение. За ним стоит настоящая, ничуть не вымышленная тайна. Любой же литературный текст, даже самый странный и причудливый, всегда можно объяснить с помощью минимальной логики.
Зато кино и в особенности музыка остались для меня обителями чистыми и вдохновенными. Не вдаваясь в закулисные детали производства я могу спокойно наслаждаться кинофильмом и виниловым диском, чего никак не получается с литературным текстом. Его я сразу же препарирую на составные части, расщепляю на смысловые побудители и растворяю в пробах на совместимость с индивидуальными катализаторами.
В подавляющем большинстве случаев литературные тексты вызывают во мне отторжение.

Павел Тимохин в Алма-Ате. Я рискну употребить здесь наиболее распространённое, советское написание этого города на русском, в отличие от употребляемого сейчас фонетического Алматы.
Алма-Ата приятнее ложится на язык.
Это третий город в его затянувшемся казахском вояже. После Караганды он какое-то время пожил в Павлодаре, а затем, вот уже пару недель как, перебрался в почти двухмиллионный крупнейший город Казахстана, где просто раздолье для ловца человеческих душ.
Больше двух месяцев оставаться в одном населённом пункте не получается. Он чувствует, он видит: за ним охотятся.
В Караганде через пару месяцев случилось крупное дорожно-транспортное происшествие, в которое он совершенно немыслимым образом чуть не оказался втянут.
Пересекая один из городских перекрестков, Павел вдруг очутился в эпицентре нагромождения автомобилей, легковых и грузовых, которые неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, аккурат в момент его прохождения по «зебре», стали совершать немыслимые выкрутасы.
Всё началось с того, что на пешеходный переход вырвалась безумная «Лада», от которой он фантастическим движением тела и мысли успел уклониться. Пролетев дальше, она спровоцировала цепную реакцию, вызвав абсурдную последовательность столкновений.
Машины позади Тимохина, спереди и с боков врезались друг в друга, и от лязга искорёженного металла, панических ударов по клаксонам и матерных выкриков водителей в душе его, вроде бы такой стойкой и неподвластной влиянию извне, помимо его воли нарастала волна паники.
Он оказался на переходе один, он пересекал его на зелёный свет. Никаких ошибок в управлении собственным телом. Никаких логических и смысловых сбоев.
Это атака. Это охота.
Его вновь вычислили.
Лишь выбравшись на пешеходный тротуар и отойдя от места столкновения метров на пятьдесят, он обернулся и бросил на него беглый взгляд.
Странным образом на месте аварии за эти секунды всё успокоилось. Водители неторопливо выходили из машин, осматривали – кое-кто с кривой улыбкой – своих покорёженных механических друзей и не спеша собирались в кружок: обсудить событие, определить виновных и дождаться работников автоинспекции.
Вспышка ярости, бушевавшая лишь какие-то мгновения назад, улетучилась.
А Павел отчётливо ощутил опустившуюся на плечи тяжесть. Это всё про него, понимал он. Это за ним.
Через час, собрав на съёмной квартире свои нехитрые пожитки, он уехал из города рейсовым автобусом в Павлодар.
Там, спустя месяц, он попал под грандиозную, какую-то фантасмагоричную и неистовую грозу. Она оказалась ещё страшнее и трепетнее, чем карагандинская авария. Лёгкий городской дождик за какие-то мимолётные минуты обратился вдруг в столпотворение с бурей, градом и разрывами электрических зарядов.
Будучи в центре города, он остался вдруг на улице в одиночестве. Куда ни брось взгляд – ни единого живого человека. Даже кошки с собаками исчезли.
Одна за другой молнии пронзали скопление свинцовых туч, и Павел видел, чувствовал, знал – они ищут его.
Он старался оставаться спокойным, но когда явственно ощутил спиной дуновение электрических разрядов, его слабая человеческая плоть сдалась и выплеснула в кровь адреналин. Обернувшись, он увидел горящее на обочине дерево – метрах в пяти от него.
И здесь он долго не раздумывал. Собрал сумку, захватил деньги и документы – и снова переехал. В Алма-Ату.
В Казахстане он пристрастился к регулярным посещениям массовых мероприятий – футбольных и хоккейных матчей, городских праздников, концертов, гуляний. Они оказались истинным раздольем для поглощения человеческих душ.
Сейчас он жалел, что всю жизнь прожил в маленьком городе, где даже в предновогодние дни у центральной городской ёлки собиралась лишь кучка потрёпанного народа. В основном детворы – голов в пятьдесят.
О нет, в Казахстане всё было иначе! Массовость здесь любили. Массовостью здесь наслаждались.
Вот сейчас Павел сидит на трибуне Центрального стадиона Алма-Аты на еврокубковом футбольном матче между «Кайратом» и голландским «АЗ» из Алкмара – и стадион забит битком.
Он неторопливо, но алчно, скользит глазами по рядам и уверенно выпивает всех присутствующие здесь человеческие особи, одного за другим. Никому не удаётся избежать его благодатного спасения.
В руках его – бинокль. Полезная вещь. Он помогает рассмотреть каждого человека – подробно и внимательно.
Матч приближается к концу, «Кайрат» выигрывает, а Павлу осталось лишь поработать с кучкой приезжих фанов, которая не вполне попадает под постсоветские антропологические стандарты.
С ними чуточку труднее, но и он сейчас гораздо сильнее, чем полгода назад. Чем месяц назад. Чем неделю. Сейчас только очень сильная, изворотливая и подготовленная к сопротивлению человеческая особь может избежать его поглощения.
Таких на стадионе нет. Он выпивает всех. Даже футболистов обеих команд.
Не обессудьте, талантливые и бездарные футболисты! Ваши истинные сущности более не с вами. Вы болтаетесь вместе с другими душами в спасительной плоти великого Адама Протопласта, утешителя человечества.
Это благо, дорогие футболисты. Это великое благо.
Дело сделано, двадцать с лишним тысяч душ выпито.
Выпитые болельщики радуются – «Кайрат» победил 2:0. Даже лишившись душ, они ещё в состоянии производить эмоции. Они почти как живые.
Они продолжат ходить на работу, растить детей, будут смотреть телевизор, вновь посещать футбол, но их сущности уже покоятся в теле Адаме.

Период юношеской графомании – время глупое, порывистое, но по-своему прекрасное.
Просто писать – мало.
Их куча, всяких бумагомарателей. Их миллионы. И все надеются на какое-то благословение небес. На удачу. На избранность.
Открываю вам страшную тайну бытия.
Вы никому не нужны! Нет-нет, даже не графоманы, а вообще все вы.
Художники и слесари, музыканты и водители, режиссёры и учителя, писатели и комбайнёры. Вы на хер никому не сдались! До вас нет никому дела! Вы – мусор. Ложитесь, умирайте – и ни одна травинка на земле даже не шелохнётся от ваших человеческих трагедий.
Есть некие гуманистические зазоры, этакий атавизм человеческой общности, в которые частично попадает каждый из нас.
Ну, родители чуть-чуть пожалеют и поддержат. Ну, учителя проявят пару раз снисхождение. Ну, начальник не будет слишком сильно злиться.
Это частности. Эпизоды.
Не обращайте на них внимания. По большому счёту никому ни до кого нет дела.
Не раз я был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Какие последствия, какой эффект, какие круги на воде? Ради чего это вдохновенное действие?
Ну, мама бы поплакала с неделю. Знакомые вспоминали бы изредка как несуразного придурка. Быть может, в газете бы остался некролог: «Выражаем соболезнование родным и близким…»
Это всё. Никаких последствий. Никаких кругов.
Бороться за себя должен ты сам. Иного расклада нет. Другое дело, что борьба не всегда оправдана, и есть такие слои жизни, в которые входить ни за что не следует, даже если они приносят славу и материальную обеспеченность.
Но, ступив на тропу, надо продолжать движение. Вот логика. Вот закон. Иначе всё бессмысленно.
Иначе ни трепетная Власть, ни степенное Удовлетворение никогда не посетят твою сущность.
Я ступил на тропу писательской самореализации и захотел быть опубликованным.

На самом деле социализация писателей происходит примерно так же, как и во всех других сферах жизни. Закон здесь таков: писателем (инженером, дворником) ты становишься не потому, что хочешь им стать, а потому, что не можешь стать никем иным.
В обществе, как в водной системе Земли, есть реки, каналы, протоки. Передвигаться можно только по ним. Открывается канал – человек поднимается на более высокую социальную ступень. Канал закрыт – фиг что изменится.
- Он Лев Толстой! – говорят мне. – Он великий писатель!
- Он граф, - отвечаю я. – Он помещик и богатей. Перед ним было открыто множество каналов. Если бы он пробился из крепостных – тогда другое дело. А так…
Ну а потом они, хранители каналов, слой состоятельных и влиятельных, придумывает громкие эпитеты и звенящие определения гениальности, чтобы навязать одного из своих в качестве духовного лидера многочисленному человеческому стаду.
Может показаться, привидеться, внедриться: вот захотел человек писать, приложил усилия – и на полке стоит собрание его сочинений. Якобы одних усилий, одной воли достаточно. На самом деле, везде есть ожидания, везде есть отбор. Позволяют войти в реку только тем, кто не устроит собой запруду.
Писателей – миллионы. Десятки миллионов.
Среди них есть немало талантливых. И даже, подозреваю, гениальных.
Я вообще склонен думать, что самые великие творцы литературных текстов вовсе никогда не достигали берегов популярности. И даже известности. Они тихо умирали в своих избах и квартирах, а страницами их романов подтирали жопы тупые и неблагодарные родственники.
Просто писать – полдела. Сотая часть дела. Гораздо сложнее и страшнее выходить на публику. Неизмеримо сложнее оставаться у этой публики в памяти.
Даже беглый взгляд на историю литературы свидетельствует о том, что всё в ней настолько отмерено и детерминировано, что радикальные сбои она практически не позволяла.
С глубокой древности вплоть до девятнадцатого века литература – удел знати. Патрициев и дворян. Фамилии ничего не значат. Вместо тех, что мы знаем сейчас, могли появиться другие. Это частные социальные сдвиги, они не оказывают серьёзного воздействия на конечный результат.
Вместо Байрона возник бы какой-нибудь Майрон, вместо Пушкин – Закидушкин.
Все последующие писательские выдвижения, в том числе так называемые из народа, происходили исключительно потому, что менялась картина общественно-политической жизни.
Комбинат (лучше этого термина Кена Кизи не придумать) позволил подняться бывшему крепостному Тарасу Шевченко – и только ему. Позволил, потому что так было нужно. Потому что мировая экономика готовилась к отказу от прямого, явного крепостничества, подменяя его на крепостничество скрытное, поэтому был необходим флаг, горнист, глашатай.
Стали позволять подниматься так называемым разночинцам, но это никакой не прорыв, потому что при всей череде сомнений в правильности этого мира, они, в общем и целом, транслировали разрешённые, активно внедряемые истины.
На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков стали позволять подниматься отдельным представителям простонародья. На этой волне в России взлетел Горький, в Америке – Лондон. Что первый, что второй – писатели средненькие. Таланта в них не больше, чем в среднестатистическом представителе бурлящей графоманской массы, но был задор, была свежая энергетика. Этим они и брали.
Задор с энергетикой, должен признать, большая вещь. Они многое решают. Если нет таланта, имейте хотя бы задор. На нём можно выехать.
В советские времена картина как бы смешалась, но, по сути, осталась той же. Пока остаётся Система, пока имеется Комбинат, они будут функционировать по вполне определённым законам. И неважно, капиталистический это Комбинат, или советский.
Да, простонародье в советский период в литературу попёрло, но в истории и памяти засечки ставили на немногих. На очень и очень немногих. На поверхности – для, так сказать, массового употребления – продолжают оставаться единицы.
Дюжина. Ну, две.
Остальные – лишь для профессионального изучения в филологических вузах и бессеребренниками-энтузиастами.
Мне (скажу даже шире и пафоснее – моему поколению) пришлось заниматься борьбой за литературную стратификацию в самый поганый период из всех возможных.
Мне возразят: они все поганые. Хороших времён не бывает!
Это не так. Когда есть стабильность и отмеренность, когда понятны правила – считывать их проще. И вырабатывать линию поведения тоже.
А когда сумятица, скомканность, когда страна твоя превратилась в производстве жизненных смыслов даже не в третий, а в четвёртый-пятый эшелон мирового поезда, когда всё, что ты считываешь – это исключительно третьесортные симулякры отработанных иностранных концепций, творить на этой почве нечто истинное, нечто вечное крайне затруднительно.
Я никогда не сомневался, что занимаюсь именно этим. Творю нечто истинное и вечное. И, по большому счёту, не моя проблема, что скомканная российская действительность на мою новизну и истинность либо не реагирует вообще, либо же отзывается крайне глухо.
Это не отменяет факта моей значимости.
Другое дело, что весь этот глупый и нелепый мир запросто может пролететь мимо. Мимо тебя, мимо твоего творчества, мимо сцепки с ним, мимо его приятия и мимо признания тебя хоть маломальской единицей  творческой вселенной.
Запросто.
Всё отмерено и детерминировано. Никому я на хер не нужен.
И этот факт, что печально, никак не отменит наличие в тебе таланта, наличие силы и правдивости высказывания.
Увы, в мире больших цифр малые цифирьки в расчёт могут приниматься лишь при определённом стечении обстоятельств. Лишь для поддержания нужного звучания.
При этом, как ни странно, я вовсе не оказался тем, перед кем закрыты абсолютно все двери. Мне тоже кое-что позволили. Самую малость, но всё-таки.

Итак, начало девяностых. Да, не раньше. Именно в этот корявый период истории (что нашей страны, что отечественной литературы) я начал рассылать свои вещи по литературным журналам.
У нас, советских, ведь какая детерминация? Признанным писателем ты становишься через публикации. А журналы – самая крутая степень признания. Пропуск в клуб избранных.
Начал я со стихотворений.
К тому времени я уже понимал, что журналам надо высылать тексты в распечатанном виде. Печатные машинки стоили не Бог весть сколько, но по моим подростковым меркам всё равно дорого. Тем не менее, я нашёл в газете объявление о продаже по вполне приемлемой цене явно старенького аппарата.
Не помню наверняка, но вроде бы она называлась «Москва».
Вот ведь чёртова память! Даже название своей первой печатной машинки не могу сохранить без искажений.
Ладно, пусть будет «Москва».
Недолго думая, я её приобрёл. Тех, употребим пошлое выражение, карманных денег, что перепадало мне от родителей, каким-то образом на покупку хватило.
Я сохранил в памяти этот момент. Момент покупки. Вот я захожу в какую-то квартиру, вот женщина-татарка предлагает мне на выбор две машинки. Одна старенькая, небольшая. Другая – крупная и красивая. С памятью.
«Отличное качество печати!» – говорит она про вторую.
Да, у кое-каких печатных машинок в то время уже имелась функция памяти. Вроде бы до пяти страниц. Моя же собственная ненадёжная память выдаёт мне при этом, что то были не механические, а электрические машинки. Иначе бы никакая функция не фурычила.
Но денег на большую и красивую машинку с памятью у меня нет. Я приобретаю потёртую, но по-своему симпатичную «Москву».
Я много чего на ней успел распечатать. До повестей и романов вроде бы не добрался, но стихи с рассказами печатал в большом количестве.
Обращение с печатной машинкой – целый ритуал. Своеобразный и не лишённый определённой приятности. Недаром в куче фильмов писателя преподносят рядом с печатной машинкой. Он на её фоне смотрится эффектнее.
Пропитанная чернилами лента. Ты продеваешь её через металлические пластины примерно как магнитофонную бобину в катушечнике. Полная лента – слева. Пустая бобина, на которую наматывается использованная лента, справа.
Затем заправляешь бумагу. Разумеется, надо сразу же печатать в нескольких копиях, а потому необходима копирка. Берёшь пять листов, прокладываешь их копировальной бумагой – и осторожно заправляешь в машинку.
Внимательно, листы могут сместиться!
Попробуй ещё раз. Научился? Вот молодец!
Всё остальное – почти так же как на современных компьютерных клавиатурах. Только ударять по клавишам надо сильнее и шум стоит знатный.
Печатал я ужасно медленно – одним пальцем. Я до сих пор так печатаю, средним пальцем правой руки. Словно показывая фак этому грёбаному миру. Хоть и намного живее. Но на компьютерной клавиатуре не боишься сделать ошибку – её всегда можно исправить – а на печатной машинке значимость ошибки возрастает многократно. Можно и весь лист запороть.
На стихи времени уходило немного. На рассказы – побольше, но при некотором терпении и рассказ набирался в течение пары часов.
Благословенные моменты безвозвратно ушедшего прошлого! Я начинающий гений, я сладострастно бью по клавишам печатной машинки. Впереди – чарующее, волнительное будущее, наполненное журнальными публикациями, книгами, баснословными гонорарами, поездками по миру и экранизациями моих романов.
Будущее сбылось, но лишь частично. Впрочем, ему ещё не поздно реализоваться в самом полном объёме.

Вы читали «Мартина Идена»? Это роман Джека Лондона.
Ну, разумеется, вы читали «Мартина Идена». Он стоит на полке любого уважающего себя интеллигента.
Формула писательского успеха по Лондону предельно проста. Сосредоточься, пиши и рассылай свои вещи куда только можно.
Да, пару лет тебя будут игнорировать. Но затем непременно напечатают. Непременно-непременно. Ведь ты же настойчивый. Да и талантливый к тому же.
Лондон жил на рубеже девятнадцатого и двадцатого века. Тогда приветствовали босяков. Тогда настойчивость могла принести результаты.
Печальная правда творческой современности состоит в том, что можно быть чрезвычайно талантливым, чрезвычайно настойчивым, можно всю жизнь рассылать вещи по журналам и издательствам – но при этом тебя никто и никогда не напечатает.
И дело даже не в том, что ты такой невезучий. Дело вообще не в везении и не в невезении. Никакого везения и невезения в жизни не существует. Это дешёвые выдумки неврастеничных фантазёров. Всё происходит оттого, что не может происходить иначе, а не благодаря какому-то мифическому чёртову везению.
Просто ты создаёшь не то звучание. Просто ты гонишь не ту волну. Просто ты не подходишь редакциям, а значит – и самому Комбинату, кто бы ни стоял на его верхушке в данный исторический момент.
Позволяется транслировать исключительно суррогаты. Отголоски чужих схем, которые уже навязаны человечеству.
Если же вы вознамеритесь транслировать в мировой эфир свою собственную уникальную личность, если осмелитесь отыскать в ней какую-то непохожесть на прочие личности, вас будут самозабвенно и сладострастно ломать. Или, по крайней мере, вдохновенно и всеобъемлюще игнорировать.
Матрице не нужен набор колючих сложностей. Ей нужна унификация. Ожидаемые направления движения, предельно контролируемые смыслы.
Короче говоря, никакой лондоновской настойчивости мне не хватило. По крайней мере, в тот период.

Сколько я отправил машинописных распечаток?
Да не так уж и много, надо думать. Не больше полусотни.
И я – вот ведь досадное самобичевание! – готов признать, что ни те мои юношеские стихи, ни те мои первые рассказы совершенно не годились ни для каких публикаций. Ни в литературных журналах с огромными по тем временам тиражами, ни даже на туалетной бумаге.
Они были плохи, наивны и глупы. Спасибо редакциям, что они не повелись на мои дешёвые провокации и не обнадёжили меня таким примитивным способом. Было бы только хуже.
В начале девяностых интеллигентность советского разлива была ещё в чести. В начале девяностых на мои письма отвечали.
Момент получения письма из редакции литературного журнала – это такое смятение, такое переживание. И такой шок по прочтении! И как я только не умер от сердечного приступа?
Впрочем, я вовсе не исключаю, что умру именно от сердечного приступа. Я чувствую, понимаю, что сердце моё не готово справляться со всеми без исключения посланиями этого мира.
Я всегда чересчур сильно волновался даже при самых заурядных событиях. Даже при посещении парикмахерской я почему-то всегда волновался, а всё это волнение, все эти переживания – они просто так не проходят. Они накапливаются в оперативной памяти организма и в какой-то момент окажут на него своё роковое воздействие.
Отказы следовали один за другим.
«Уважаемый Олег!..»
Иногда особо садистские особи даже употребляли выражение «Дорогой Олег!...»
Ну а далее всё одинаково.
«Выша вещь нам не подошла».
Нет, уж вы напишите тогда всё как есть. Ваша вещь – говно. Ваша вещь – редкостная поебень. Поверьте, мне, автору, прочесть это будет гораздо легче, чем вот это многозначное и коварное не подошла.
Что значит не подошла? Каким образом, каким боком? Не похоже на то, что вы печатаете постоянно? Ну так она и не должна походить! Как вы не понимаете, редакционные крысы, что настоящее искусство заключается не в повторении зазубренных азбучных истин, а в поисках нового и неординарного?!
И всё-таки спасибо, спасибо. Не повелись, молодцы. Было бы точно хуже.
Письма из редакций были мерзкими. Абсолютно холодными, абсолютно унизительными. Ни грамма сочувствия, ни пылинки надежды. Механические отписки – исключительно потому, что отвечать было положено.
«Скройся, кусок говна!» – вот истинное послание, которое содержалось в них. «Перестань беспокоить нас своей сущностью. Мы уставшие, нервные люди, нас заебали такие, как ты. Почему бы тебе не повеситься? Или, на худой конец, пойти в телемастеры, как мечтал твой отец? Короче, делай что хочешь, недоразумение, только ПЕРЕСТАНЬ НАМ ПИСАТЬ!!!»
Благословенный капитализм избавил редакции от необходимости отвечать на письма графоманов. Они окончательно обнищали, у них попросту нет денег на конверты и марки.
В нулевых годах я тоже имел неосторожность отправлять свои вещи в редакции – ответа не последовало.
Ох, как же ты не прав, Джек Лондон! Ты даже не понял, что тебя подняли на вершину славы исключительно за твою бравурную графоманию, за твой нелепый подростковый задор, а ещё за твой плохо замаскированный социал-дарвинизм, трансляцию которого в эпоху масштабных социальных перемен Комбинат посчитал для себя полезной, а вовсе не за какой-то там талант.
Или, быть может, американский Комбинат был не так стоек?
С советско-российским вот этими письмами, вот этой вшивой настойчивостью точно никому не справиться. Здесь нужно другое.
Здесь нужны физические контакты, подлизывания, здесь необходимо то гадкое явление, что ошибочно называется у нас дружбой, здесь необходимы СВЯЗИ.
Или всё-таки понял? А, Джек? Ведь странная твоя смерть может служить подтверждением этого понимания.
В любом случае, твой «Мартин Иден» – говно говняное. Ты выбесил меня этим лживым романом.

Студенческие годы тоже пролетели без публикаций. И это был повод задуматься. Институт я окончил в двадцать три года, имел к тому времени великий и безумный роман «Сгустки», значительное число стихотворений и с дюжину рассказов. Некоторые из них – неплохие.
В двадцать три печататься уже пора.
Чарльз Диккенс в двадцать три опубликовал «Посмертные записки Пиквикского клуба». Альберто Моравиа – в двадцать два роман «Равнодушные». Франсуаза Саган – и вовсе в восемнадцать «Здравствуй, грусть!»
А я что?
А я – ничего.
Хотя нет, не обманывай меня, каверзная память! Первый раз я тоже опубликовался в двадцать три.
Хотя, по сравнению с Диккенсом и Моравиа, эта публикация выглядела просто анекдотом.
Газета «Ваша газета». Вот несуразное название первого издания, которое разместило мой рассказ.
Тётенька-редактор (забыл её фамилию, хотя к чему она тут?) встретила меня не то чтобы приветливо, но и не прогнала. Я стал подкидывать ей свои рассказы. После прочтения первого она сообщила:
- Господи, какой вы извращенец!
Рассказом этим была «Красивая история любви с печальным концом». Как по мне – совершенно невинный текст о попытке расстаться с подростковой романтичностью. Не более.
Ну а то, что герой отравлял там стрихнином свою больную жену… Ну какая же в этом извращённость!?
Разумеется, провинциальная газета рассказ об отравлении напечатать не могла. Они ничего не могут, эти провинциальные и центральные издания. Они всего бояться, им всё не так.
Ну да ведь классики, что русские, что зарубежные – они все извращенцы!
Разве не извращенец Толстой? Разве не извращенец Достоевский? Разве не извращенец Гамсун?
Если ты вступаешь на дорожку постижения человеческой сущности – то ты автоматически становишься извращенцем. Потому что в ней, в сущности, нет абсолютно ничего нормального. Постижение человека – это постижение безумия.
Сказать по правде, мне и самому не нравится эта «Красивая история…» Глуповатый рассказ. Подростковый. Держу его в списке своих работ лишь как этап. Как ступень. Сам по себе ценности он не имеет.
Я не защищаю свой рассказ, я защищаю принцип. Искусство не терпит никакой стерильности – вот он, этот принцип. Благостность, успокоение, позитив – это не территория искусства.
Вы пишете об успешных? Вы стараетесь утешить паству надеждой и примирением с окружающей действительностью?
Вы не писатель! Вы – сука продажная!
Вы – шестёрка Комбината. И не думайте, что те копейки, которые он подбрасывает вам за позитив и смирение, поднимут вас на новую ступень социальной стратификации. Вы всё равно останетесь для него шестёркой и рабом. Придёт момент – и он отбросит вас в сторону, как использованный презерватив.
Однако первая моя публикация вполне может рассматриваться как шаг в сторону продажной сучности. Мне слишком сильно хотелось быть опубликованным, хотелось увидеть своё имя в газете, поэтому я подогнал тётеньке-редактору юмористический рассказ… про тёщу.
- Очень понравилось! – обрадовала меня тётенька-редактор. – Все в редакции смеялись.
На самом деле, это не очень хороший знак. И совершенно неважная перспектива для вас как автора – когда «все в редакции» смеются над вашим рассказом. Это означает, что вы начали нравиться Комбинату. Это означает, что он может использовать вас в своих паскудных интересах.
Рассказ вышел под названием «Тёщи в нашей жизни», хотя на самом деле он назывался как-то иначе, бронебойнее.
Он занял половину газетной полосы. В нём – надо же! – имелась иллюстрация, выполненная редакционным художником. В 98-м году в редакциях ещё держали художников-карикатуристов. Даже в провинциальных.
И под ним значилась подпись: О. Лукошкин.
Я не против «О». В конце концов, первый рассказ Горького тоже был подписан «М. Горький». Но в псевдониме Пешкова газета всё-таки не ошиблась, как в моём случае.
Ну что вот это такое, а? Лукошкин!
Лукошкин. Меня всю жизнь так называли. Моих детей тоже так называют время от времени. Это не повод для обид. Это не самое страшное искажение фамилии, какое случается в жизни. Но ошибиться в газетной публикации, неправильно опубликовав чётко набранную на печатной машинке «Москва» фамилию – это непростительно.
Я человек с чувством юмора, как это ни странно. Опечатка меня лишь позабавила. Гораздо более сильные эмоции произвёл сам факт публикации своих мыслей и чувствований, по сути – сгустка собственной личности в регулярном издании с тиражом в двадцать тысяч экземпляров.
Если не ошибаюсь, именно такой тираж был тогда у  «Вашей газеты».
Кстати, поясню насчёт фамилии.
Лукошкин – это был бы мордовский вариант. Там, в Мордовии, все фамилии оканчиваются на –кин. Кирдяпкин, Канайкин, Балайкин. А так как происхождение у меня исконно русское (с небольшой цыганской примесью конца девятнадцатого века), то происходит фамилия не от слова «лукошко», а от уменьшительно-ласкательного склонения имени Лука – Лукоша.
По крайней мере, такая версия кажется мне наиболее реалистичной.
Первый рассказ в «Вашей газете» стал одновременно и последним. Тётенька-редактор почему-то стала от меня прятаться. Я приносил ей ещё несколько вещей и неизменно не заставал её на месте. Ни один из этих рассказов в печать не вышел.
Знаю, я слишком серьёзный и занудный человек. Я не допускаю в отношениях с собой лёгкости и игривости. Со мной все люди ведут себя примерно так же, как та тётенька-редактор: сначала выслушивают, потом начинают прятаться.
Но я нисколько не склонен винить себя в подобной реакции. Под каждого подстраиваться – ни сил, ни нервов не хватит.
Хотя для карьеры (писательской, в том числе) подстраиваться надо. Я бы тоже смог достичь много большего в плане публикаций, издания книг и даже гонораров, если бы вертелся и подстраивался. Но и никогда этим не занимался. Я просто не умею этого делать.
Я тупой и прямолинейный человек. И я не могу изменить себя.
Да, и ещё. Газета не заплатила мне ни копейки! Там даже не заикнулись о гонораре.
Нелепые мечты о благостной жизни на доходы от публикаций развеялись тотчас же, как дым от кривой спички.
Поэтому никаких рассказов про тёщ из-под моего пера больше не выходило. Только – про ординарное и неординарное безумие, страхи жизни и постоянное их преодоление.

Ещё два моих рассказа чуть позже появились в другой нижнекамской газете – «Ленинской правде». За один из них мне заплатили двадцать с чем-то рублей. Уже деноминированных.
Помнится, добавив ещё рублей пять, я купил на свой первый гонорар видеокассету с фильмом Квентина Тарантино «Джеки Браун».
Тарантино – чрезвычайно переоценённый режиссёр. Это так, к слову. И с каждым новым его фильмом это становится всё более очевидно. Он как Джек Лондон. Один задор и энергия (всё более иссякающие) – а в остальном графомания.
«Ленинская правда» была солидным советским изданием, пусть и провинциальным. Бывший орган местного горкома КПСС. Даже перестав им быть, она всё ещё платила гонорары. Даже внештатникам. Даже залётным левакам. Не в пример прочим новоделам.
Через несколько лет, в 2006-м, я устроился в неё корреспондентом. Газета оказалась единственным местом в Нижнекамске, который смог принять меня с должным уважением к моей метущейся личности и не слишком сильно поломать. В ней ещё оставалась былая советская интеллигентность, которая напрочь отсутствует в современных гнилостно-капиталистических конторах, где царят только ругань и взаимное отвращение друг к другу.
Я до сих пор в ней работаю. Газета называется сейчас иначе – «Нижнекамская правда» – и она загибается. Она загибается все те двенадцать лет, что я пребываю в ней, но в последнее время этот процесс многократно ускорился.
Я понимаю, что жить ей осталось недолго. Года два. Может, три. И это в лучшем случае. Тираж стремительно падает с каждой подписной кампанией. Особенно летней.
- Не волнуйтесь, нас не закроют! – успокаивает нас, сотрудников, редактор. Но к чему эти успокоения, когда всё и так ясно? Кому нужна газета без подписчиков и читателей?
Восьмилетие между окончанием института и трудоустройством в «Ленинскую правду» оказалось самым чёрным периодом моей жизни. В психологическом плане. Но отнюдь не в творческом.
Я продолжал писать. И хотя отсутствие уверенности в хлебе насущном самым очевидным образом сказывается на литературных деяниях рук твоих, я старался не предаваться отчаянию и верить в свою светлую литературную мечту.
Я ставил перед собой цель написать новый роман, новый рассказ, новую повесть исключительно ради того, чтобы не сойти с ума или не повеситься. А повеситься, как я уже упоминал, мне хотелось чрезвычайно сильно.
Это странное, необычайно причудливое сочетание: страх смерти и жажда смерти. Ты неистово боишься конца, боишься распада, но при этом в любой момент готов добровольно наложить на себя руки. Просто понимая, что жизнь эта никогда и ни при каких условиях не принесёт тебя настоящего удовлетворения. Что в ней напрочь отсутствует возможность этого самого удовлетворения. Настоящего, а не какого-то иного суррогатного, которое нам предлагают в качестве замены и успокоения.
Один полюс эмоций как бы должен уравновешивать другой. Страх смерти обязан удержать от попытки расстаться с ней.
На самом деле всё сложнее.
Точнее, проще. Человек – не точка противодействия полюсов. Человек – арена их скрещиваний и буйств.
Выскажу предположение, что множество самоубийц расстаётся с жизнью исключительно из-за страха перед смертью.
Раз она придёт рано или поздно, бьётся в тебе понимание, то какая разница, в какой момент уйти? Год, десятилетие, четверть века по большому счёту не имеют никакого значения. Всё равно – уход. Всё равно – небытие.
А так ты хотя бы самолично становишься творцом собственной судьбы. Сам, не дожидаясь болезней и дряхлости, определяешь дату своего ухода. В этом сила, в этом привлекательность.
Уверен, что Хэмингуэй застрелился именно поэтому. А иначе какой смысл уходить из жизни на седьмом десятке лет? Он просто желал оставаться в собственных глазах сильным.
А жизнь утекала, а силы уходили, а член уже не стоял.
Наверное, он считал, что таким образом как бы побеждает смерть. Потому что не дожидается её, словно беспомощная овца, а громогласно призывает.
Меня удержала на поверхности сила молодости и страшная, ужасающая мысль о незаконченности своей миссии. Вот повешусь я, думалось мне, и что от меня останется? Кучка неопубликованных стихотворений и прозы? И кому всё это нужно?
Кто-то напечатает их, кто-то восхитится?
Ну да, чёрта с два!
В вероятность такого необыкновенно счастливого стечения обстоятельств – вдохновенного признания твоих произведений после смерти – я не верил тогда, не верю и теперь. Для признания надо шевелиться, совершать какие-то телодвижения.
Нетрудно заметить, что слава приходила всё же к тем литераторам, кто искал с ней встречи. И не просто искал, а жаждал её. Вертелся, крутился, унижался.
Наверное, поэтому при ближайшем знакомстве с фактами жизни почти все славные литераторы производят крайне неприятное впечатление.
Внезапно и без желания самого творца слава опускалась на плечи необычайно редко. Я даже склонен думать, что ни разу.
Потому что все те пронзительные истории о том, как писателя вдруг вытаскивали в Чертоги Славы, (пусть они и преподносятся в этаком чудесном, наивном ключе), вне всякого сомнения, имеют под собой скрытые, неозвученные моменты.
Помощь влиятельных особ. Какие-то экстраординарные действия самого творца. Стечение благоприятных обстоятельств (под которыми имеется в виду опять-таки помощь по клановому, сословному или национальному признаку).
Моя проблема в том, что я готов вертеться и крутиться, но совершенно не готов унижаться. Это большая, очень большая проблема. Она закрывает множество дверей. Я даже самый минимум почтения не готов выказывать тем людям, от которых многое зависит и которые ждут этого в качестве обязательной дани.
Какая-то тяжёлая, мрачная Гордыня живёт во мне с рождения и не отпускает из своих цепких объятий.
Впрочем, она же удерживает от опрометчивых поступков. Она позволяет относиться к самому себе с уважением.

Несколько слов о своих первых романах.
Первых трёх. «Сгустки», «Владелец тревожности», «Варварские строки».
Они написаны в тот период, когда я пребывал под своеобразным колпаком. Пребывал вне литературной социализации. Пребывал в отдалении от каких бы то ни было процессов и движений – что литературных, что жизненных.
Понимаю, они производят странное впечатление. Даже на меня.
Даже мне они кажутся порой… не то что слабоватыми, но какими-то не встроенными в объективную реальность, что ли.
Хотя я ни секунды не сомневаюсь в их литературной ценности и вселенской значимости. Это грозные, одухотворённые и крайне необычные плоды литературного творчества.
Но в плане овладения нарративами и литературными техниками, в плане компоновки эпизодов и целостного сюжетного развития в тот период я ещё не обладал должным мастерством и проникновенностью. Должной лёгкостью. Поэтому читаются мои первые романы, моя ранняя безумная трилогия, тяжеловато.
И, несмотря на то, что в дальнейшем я неоднократно предпринимал попытки переработать их, освежить, выкинуть лишнее, принципиальному перевоплощению они уже не могут быть подвержены.
Ну и слава Богу!
Надо, в конце концов, уважать себя прошлого и те, недавние свои подходы к творчеству.
Сейчас я пишу выпуклее. Пишу ярче. Попсовее что ли. Сейчас меня читать легче и интереснее.
Это опыт. Это наработка в понимании пространства текста. Это уверенность.
Хотя для Истории весь этот опыт и понимание никакой значимости могут не иметь. Она отбирает в любимцы не тех, кто профессиональнее и опытнее, а тех, кого легче и выгоднее использовать.

Как это ни прискорбно, ты должен пройти определённую социализацию, чтобы возвыситься. Чтобы тебе позволили ухватиться пусть даже за самый небольшой кусочек власти над человеческими душами.
Просто рассылать по редакциям романы с повестями – это недостаточная тактика. Надо явиться миру во всей своей плоти, во всём своём явном и осязаемом человеческом обличии. Чтобы тебя оценили, вкусили твой запах и цвет, чтобы поняли, на что ты способен и какие проблемы можешь создать.
Никакого отличия от криминальной социализации. Молодой бандит входит в воровскую среду – и его оценивают, его пробуют на вшивость. Паханы решают, тот ли это парень, можно ли ему доверять, не наломает ли он дров и не испортит ли остальным ворам светлое и правильное существование.
Точно так же и в искусстве. Пусть оно жеманнее и как бы интеллигентнее, но инструменты там те же самые, что и во всех остальных сферах жизни. Человеческую природу не обманешь, она всегда выдаст исключительно определённый механизм действий. Исключительно человеческий.
Такова коварная сущность этого мира. Он никогда не предлагает тебе чистых вариантов. Чтобы повысить социализацию, чтобы пробраться в новый слой необходимо чем-то жертвовать.
Совестью, например.
Тебе (я говорю не о себе, а об условном представителе творческой профессии) могут предложить снять фильм, но финансировать его будут бандиты.
Или предложить хороший гонорар за концерт, но при этом надо агитировать за кандидата в президенты, редкостного дебила и мерзавца.
И условный представитель творческой профессии после нескольких минут метаний соглашается. Соглашается стать бандитской шестёркой или политическим прихвостнем, соглашается на всё, лишь бы в обмен ему обещали продвижение.
Посмотрите на них, мелькающих в телевизоре или в топ-новостях интернет-лент: они все шестёрки, все прихвостни, все сволочи. Они все продались, поступили в услужение, унизились. Нет, порой даже не ради денег и совсем не ради славы, а всего лишь из-за их очертаний, из-за их кажущейся близости.
Впрочем, в случае с Липкинским форумом молодых писателей, где мне довелось побывать четыре раза, я, пожалуй, перегибаю палку. Через него прошла куча творческой молодёжи, абсолютное большинство из неё не унижалось и не продавалось.
Потому и осталось в благословенной безвестности.
Липкинский форум – это моя писательская социализация. Или, вернее, её подобие.
Признаюсь, мне было там неуютно. Странное дело: я, человек левых взглядов, совершенно не создан для коллективизма. Для весёлой тусни, для дружеских попоек, для горланных песнопений в баре.
Впрочем, был же в институтские годы коллективизм. Была наивесёлейшая тусня, были такие попойки, что вспоминать грешно и страшно.
Куда же всё исчезло?
Должен поделиться пугающим антропологическим наблюдением: молодые писатели и поэты – по крайней мере, в том изводе, что были представлены в Липках – люди крайне странного психотипа.
Я не до конца понял, в чём их особенность, но находиться с ними рядом совершенно некомфортно.
Может быть, дело в том, что я гений, а они – бездари?
Да, это объяснение.
Впрочем, пока я бегу от подобных трактовок. С ними и до клиники недалеко. Нельзя воспринимать себя столь серьёзно и надрывно.
(А в скобках добавлю: вообще-то можно).
Или, может быть, молодые писатели – это такой вариант неприятного, самовлюблённого ботана, который витает где-то в небесах и ставит себя выше простых работяг?
Нет, ботаном я никогда не был.
Как, впрочем, и работягой.
Самое удивительное то – и это стало для меня настоящим шоком – что на фоне всей этой кодлы молодых литераторов я вдруг окончательно понял, что всеми процессами твоей личности руководят вовсе не божественные силы и не твоя бессмертная индивидуальность, а тупые и примитивные социальные процессы.
Всем участникам и гостям на форумах раздавались буклеты с информацией об участниках. И вот, ознакомившись однажды с краткими биографиями полутора сотен молодых прозаиков, поэтов, драматургов и критиков, я вдруг обнаружил, что моя собственная уникальная и вдохновенная биография удивительным образом напоминает биографии этих существ.
Педагогический институт или какой-либо гуманитарный факультет университета (исторический или филологический) – непременная её черта. Дальше – неприкаянное житьё-бытьё с несуразными и малооплачиваемыми работами. (Здесь, однако, я выделился со своей торговой биографией – в продавцы писатели не идут). И даже поворот в журналистику – почти обязательный пункт личной жизни. Куда же ещё идти пишущему человеку, чтобы прокормить себя?
Это ужасно, но всё подчинено экономике, социальным изменениям в обществе, большим и всеобъемлющим процессам, происходящим в стране и мире, а вовсе не твоей воле и выбору.
Ты такой – потому что такой мир. И не можешь быть другим, как бы ни желал.
Моё творчество принимали в Липках без восторгов, но и без размазывания по стенке. На семинарах – этих несуразных коллективных обсуждениях произведений – я считывал в речах высказывающихся в мой адрес вполне удовлетворительные и ободряющие сигналы, вне зависимости от того, в какой тональности они звучали.
Я видел и чувствовал, что силён как автор, как создатель смыслов, как гарпунщик человеческих душ.

Я и до липкинских форумов вполне отчётливо осознавал, что литераторы, а уж тем более работники журналов и издательств – люди скользкие. Именно такими они и оказались при ближайшем рассмотрении.
Российская литература – в её надводной, солидной, журнально-издательской части – до сих пор живёт и дышит принципами, заложенными в 19 веке.
Очень определённый подход к изображению человека. Крайне ограниченный набор тем и инструментов реализации. Если вы пересекаете эту условную границу – вас просто не понимают.
Вот я работаю в провинциальной газете – и статьи здесь можно подавать только очень определённым образом. Никаких вольностей, хотя юридически они и не запрещены. Просто потребителями, читателями они воспринимаются как оскорбление. Как бросок перчатки в лицо.
Примерно в такой же матрице пребывает и наша серьезная литература. И я говорю вовсе не о ненормативной лексике или сценах секса. Этого-то как раз хватает. Я говорю о смыслах, об их крайней скудости. Перечитайте наугад сто книг современных авторов – и все они окажутся примерно об одном и том же.
Никакого разнообразия. Никакой оригинальности. Смонтированные на фабриках биороботы выдают потоки банальностей и трюизмов.
Несмотря на официальное прощание с советской цензурой – типа сейчас всё можно! – никуда она, эта самая цензура, не делась. Наоборот – стала ещё более изощрённой и въедливой.
Музыку заказывают те, кто стоит у власти. От них расходятся все круги по поверхности озера.
У власти в России стоят бандиты. И они распространяют своё бандитское, гопническое сознание на все сферы жизни. Ну да вы и сами это прекрасно чувствуете.
Я не раз сталкивался с откровенными проявлениями цензуры. И дело даже не в том, что ты затрагиваешь какие-то политические и социальные темы. Вовсе нет. Они могут отсутствовать в твоих текстах. Дело в том, что ты изображаешь мир и человека вовсе не так, как желают того находящиеся где-то там наверху паханы. Или те, кто ими притворяется.
И, разумеется, я буду не прав, если сочту паханами нынешних властителей жизни. Нет, они-то как раз всего лишь встроились в парадигму. Паханы – более изощрённое и расплывчатое понятие. Я даже не уверен, что это вообще люди.
Скорее – сгустки понятий определённого характера. Выработанные столетиями подводные конструкции. Этакие ржавые остовы, в которых поразительных образом отыскивается свойство служить лишь самым гнилым людишкам.
Впрочем, что это я тут разнылся как девочка?
Неужели верил в сказку? В волшебную идиллию о превращении босяка в богатого и популярного писателя?
Ну да, держи карман шире!
Да нет же, я всё прекрасно знал. Всё тончайшим образом чувствовал.
Моя дорога – куда сложнее и извилистее. Some are born to sweet delight, some are born to endless night. Пожалуй, я слишком часто цитирую эту фразу Уильяма Блейка, но никуда от неё не деться.
Страдания (уж простите мне этот выход в высокую и слегка тошнотворную патетику) даются нам не просто так.
(Я завернул трюизм, но пусть он останется – всё равно рано или поздно собьёшься на какие-то общечеловеческие банальности).
В них есть свой смысл, в них присутствует функция преодоления. В нём, в преодолении, по большому счёту и заложен самый верный и единственно правильный механизм существования.
Без мыслей. Без чувств. Просто преодолевай, преодолевай и преодолевай.
Это – верная дорога. Это – единственно правильный смысл жизни.
И, как бы я ни злился на Липки, определённые плоды в виде публикаций и продвижения они всё-таки мне принесли. Возникли какие-то знакомства и связи.
Вот, например, в екатеринбургском «Урале» стали меня печатать.
Собственно говоря, только там меня и могли печатать. «Урал» оставался, по сути, единственной толстожурнальной бухтой для этаких чернушников и бурильщиков в перпендикулярные направления.
Там загадочным образом (холод и своеобразный ландшафт местности) понимали и принимали злое и безудержно-разухабистое отношение к жизни и человеку.
 
В глубине души, сказать по правде, я никогда не верил, что меня опубликуют в крупном московском издательстве – но книга вышла и даже произвела какое-то хоть и минимальное, но всё-таки воздействие на читателей.
Попадание повести «Капитализм» в финал литературной премии «Национальный бестселлер» позволило издателям украсить мою книгу броской надписью: «Главное событие «Национального бестселлера».
Чёрт меня подери, это не преувеличение!
Мой «Капитализм» стоял на полках книжных магазинов. По всей стране стоял и даже за её пределами. «Урал» опубликовал мой новый роман, а я вдохновенно создавал ещё один.
Казалось бы – вот она заветная вершина Парнаса. Вот он – нормальный творческий процесс с публикациями и выходом книг.
Но я прекрасно понимал, что сейчас всё пойдёт в обратку. Так оно и произошло. Новый роман в АСТ не приняли. И все последующие. Разумеется, без объяснения причин.
Пятнадцать минут славы закончились. Я снова вернулся на дно.
Удивительное дело, но с момента отлучения я всё более и более успокаиваюсь. Всё более прихожу в гармонию с собственным миром и окружающей действительностью.
Очень хорошо и плодотворно пишу.
Я отчётливо сознаю, что готов входить в большую славу только на своих условиях. И те условия, что предоставляет мне окружающая действительность, меня категорически не устраивают.
Лишь достигнув относительных высот, понимаешь хрупкость и даже некоторую нереальность всей литературной иерархии. И не только литературной.
Надо сохранять цельность.
Нельзя терять уважение к самому себе.
Надо чётко понимать, что если тебя не принимает этот мир – проблема не в тебе, а в мире. Как бы страстно тебя ни уверяли в обратном.
Ну а все эти формы творческой реализации и признания – публикации, книги, премии – они предельно условны. В вечность входят не после премий и даже не после публикаций. Механизм возвышений предельно хаотичен и запутан. Никогда не угадать, кого он выберет в любимчики, а кого отвергнет.
О да, я готов остаться отвергнутым! Я готов остаться никчемным и забытым бумагомарателем, о котором в истории человечества не сохранится ни единой строчки. Ни единого воспоминания.
Я готов, потому что эта готовность – единственно верный способ воспринимать реальность во всех её поворотах и изменениях. Единственно верный способ смириться с ней.
Кратковременное пребывание на высотах, среди успешных и продвинутых, не вызвало во мне ничего, кроме отвращения.
И это, признаться, напрягает. Ты стремишься к каким-то вершинам, ты желаешь войти в заветные двери – а в качестве награды за терпение и стойкость получаешь обильные порции разочарования.
Уже упомянутый мной Джек Лондон, так и не сумевший оторваться от своих пролетарских корней и отдаться во власть похотливых суккубов избранности, нашёл смелость похоронить своего Мартина Идена, организовав ему красивую сцену утопления.
Пусть она глуповата, пусть превращает роман в крайне схематичное и прямолинейное высказывание об отвращении к миру успеха, но она делает честь самому Лондону и позволяет воспринимать его как человека и автора, который сумел удержать себя от превращения в роль забавного ****обола и культурной подстилки.
Делает честь и уход из жизни самого Лондона. Он явно был неслучаен. Осознанное это самоубийство или же трагический финал цепочки случайностей, но в генеральном развитии своей личности Лондон совершенно очевидно был нацелен на смерть, на ранний уход, на полный и окончательный разрыв с миром.
Да и случайности – совершенно очевидное проявление закономерностей.

При всём разочаровании, сопровождавшем мои пятнадцать минут славы, жалеть об этом всплыве мне не приходится. Он дал мне обильную пищу для размышлений и позволил многое понять об окружающем мире.
Нет, он не вызвал во мне какого-то радикального изменения в понимании природы человека. Ни об одном из встреченных мной в литературном мире людей я не могу сказать ничего плохого.
Я вообще не могу сказать ничего плохого о людях – я великий гуманист, не забывайте об этом!
Каждый по-своему прав.
Каждый преодолевает реку жизни в меру отпущенных ему сил и возможностей.
Каждый поступает именно так просто потому, что не может поступить иначе.
Каждый стал таким потому, что не мог стать никем иным.
Что меня больше всего поразило в среде литераторов, так это та жесточайшая детерминированность, которой они повязаны и которой беспрекословно следуют.
Эта же связка действует не только в литературной среде, но и в любых сообществах, которые хотя бы самым минимальным образом оторвались от прослойки простых грешных и неким образом возвысились (либо же обманчиво считают себя возвысившимися) над обыденностью.
Муравьиная сплочённость. Маленький, но удивительно плотный универсум. Какая-то практически криминальная спайка. Ни шагу без одобрения Буквы и Духа собственной группировки. Ни движения, ни мысли вне дозволенных рамок.
Словно единый человеческий организм, разделённый на несколько самостоятельных субстанций, имитирующий независимость и разумность, существует и передвигается по отведённым ему плоскостям.
Каждый индивид этого организма – обманка, фейк. Потому что за ним стоит сила всей колонии, разум всего сообщества, намерения всей стаи.
Они, эти избранные, как никто другой понимают мировую космогонию и вселенское устройство разумной жизни.
Они совершенно точно знают о существовании Адама Протопласта, пусть и именуют его совершенно другими терминами. Об идее Адама Протопласта, коллективного праотца всех людей, едином вместилище человеческих сущностей.
Знают и беспрекословно подчиняются его повелениям.
Однажды произнесённое слово моментально становится достоянием всей секты. И боже тебя упаси, если слово это сомнительное и накладывает на тебя печать неадекватности (в понимании секты) или же как-то отдаляет тебя от её рамок.
Всё, никаких дел с тобой иметь уже не будут. Ты вычеркнут, ты разоблачён, ты им просто-напросто не подходишь.
О да, я произнёс немало сомнительных слов. Устно и письменно. Всё моё творчество – набор крайне сомнительных и неадекватных слов. Я не подхожу им радикально и всеобъемлюще.
Именно поэтому я выше и благороднее их. Я, отчаянный одиночка, достойнее почёта и славы, чем все они вместе взятые и повязанные.

Я убеждён, что Павел Тимохин проследовал примерно той же дорогой рассуждений и откровений. Что он открыл в окружающей действительности те же закономерности, которые открываю на протяжении всей своей жизни я, и что при этом он осознал себя самого ключом, десницей судьбы, лепщиком новой реальности.
К сожалению, он вращается в среде простонародья и пока не соприкасался с творческими прослойками. С писателями и музыкантами, с кинематографистами и художниками.
Появись он поблизости, он мог бы заглатывать их скопом, одним взглядом и вздохом поглощая их души. Множество душ разом.
Они столь типичны, столь понятны и просты. На самом деле в них куда больше очевидности, чем в каком-то недалёком работяге-простаке.
В простаке зачастую могут таиться скрытые зазубрины, а в интеллектуалах никаких зазубрин нет.
Вовсе нет, даже не пытайтесь возражать!
Интеллектуалы сотканы из цепочек мыслительных надстроек – из книг и музыкальных произведений, из театральных постановок и кинофильмов, из философских сентенций и глубокомысленных жизненных истин, то ли вычитанных где-то, то ли внедрённых в них другими возвышенными способами.
Они сотканы, они сформированы, они созданы. Ими владеют идеи (очень ограниченное их число) и интеллектуальные побуждения (их ещё меньше). Разобравшись в идеях и побуждениях – а много времени на это не потребуется, ибо вся они стянуты в единый сгусток, в общее хранилище – можно с лёгкостью щёлкать и выпивать их обладателей.
К сожалению, я никак не могу посоветовать Павлу обратить внимание на интеллектуалов. Никак не могу передать ему эту мысль. Я не властен над ним.
Впрочем, всё это он понимает и без меня.
Наверняка в его действиях куда больше логики, чем я могу предположить. Наверняка он не уделяет людям творчества столь пристального внимания просто потому, что они малочисленны и не особо различимы в толпе.
Он нацелен на массы. На куда большее, в отличие от интеллектуалов, количество работяг и простаков: ими забиты все стадионы, улицы и проезжие части. Ими можно напиваться ежеминутно, ими можно заполнять великое и вместительное лоно Адама Протопласта, спасая их тем самым от ужасной участи миллиарды лет пребывать в одиночестве и отчаянии.

Лишь несколько мыслей на окончание моих долгих рассуждений о природе славы и гордыни.
Долгого повествования о собственной вовлечённости в славу и гордыню.
Осталось лишь несколько.
Уж сколько их сорвалось в эту бездну… В бездну власти, славы и гордыни. Всё в этом мире, в его материальном обличии, делается ради власти. Она – первичное человеческое побуждение. Истинная сущность и правда жизни.
Жизнь – это и есть подчинение власти. Вовлечение в её структуру, причём вовлечение всегда двойственное: ты подчиняешься и ты подчиняешь.
Все подчиняются и подчиняют. Все без исключения. Разница только в степени влияния.
Даже самое последнее ничтожество, даже самый убогий бомж заставляет подчинять своей воли окружающую действительность, покупая сигареты или буханку хлеба в магазине.
Продавщица обязана исполнить его волю, потому что добровольно согласилась на роль подчиняющейся, ибо получает за неё материальные средства. Которые позволяют ей хотя бы временно подчинять других: таких же продавцов, собственных детей или мужа.
Впрочем, с мужем и детьми связь более заковыристая и не ограничивается функцией передачи денег.
Но сами по себе деньги – вне всякого сомнения, инструмент передачи власти. Материализация сакрального стремления к подчинению.
Весь материальный мир – это территория насилия. Живое не может, не умеет существовать без насилия. И научить его существовать по-иному невозможно.
Если ты пришёл в эту действительность, если вступил в чертоги материальности – ты непременно будешь насиловать и подвергаться насилию.
Весь вопрос только в формах, степенях и обрамлениях.
Можно насиловать интеллигентно: апеллируя к сфере разума, используя ненавязчивые вербальные конструкции, очаровывая доверительностью и простотой.
Можно насиловать грубо: с животной жестокостью, с яростью, с физической силой.
Но в том и другом случае речь идёт о том же – о подчинении окружающих своей воле.
Я ощущаю эту борьбу ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Даже в самых невинных, необязательных проявлениях человеческой среды – насилие и жажда подчинения.
Ты садишься смотреть телевизор – и тем самым подчиняешься воле каких-то лиц, подвергаешься насилию с их стороны.
На трамвайной остановке тебе вручают бесплатную газету и принять её – значит, подчиниться чьей-то воли и власти. Потому что через газету на тебя будут воздействовать рекламными объявлениями, специфической трактовкой повседневных событий и созданием выгодной для кого-то конструкции мира.
Ты разговариваешь по телефону с женой – и неизменно подчиняешь себя её хотелкам и психозам.
Ты идёшь с ребёнком гулять – и самым определённым образом подвергаешься воздействию его желаний и устремлений.
Вот только в случае с ребёнком ты в большей степени воздействуешь на него сам, навязывая ему собственное смутное понимание мира и собственную (как бы собственную, а на самом деле навязанную и внедрённую) мораль.
Процесс всегда двойственный, только степень воздействия серьёзно разнится. Когда на тебя воздействует такая махина, как государство, трудно очевидным и внятным образом воздействовать на него в ответ.
Разумеется, на власти и подчинении всё замешано и в сфере искусства. В области литературы.
Люди начинают писать вовсе не оттого, чтобы поделиться с окружающими своим внутренним миром. Нет, они делают это в очевидном и неконтролируемом стремлении подчинить себе окружающую действительность.
Только это побуждение таится в природе творчества. Только этот вектор предлагается им.
- Я просто хотела показать детям красоту этого мира! – лукаво заявляет добродушная детская писательница. – Я просто хотела научить их ценить дружбу и доброту.
Нет, сука гнойная, ты врёшь! Ты просто хотела подчинить своей воле невинные детские души. Ты хотела выпить их, чтобы создать вокруг своей личности коллективное вместилище человеческой материи, этакий робкий и скромный, но совершенно очевидный прообраз Адама Протопласта.
Все стремятся к этому. Живое не может желать ничего иного.
Именно поэтому мой Павел Тимохин гораздо честнее и естественнее как по отношению к себе, так и к окружающим его людям. Он чётко понимает, что и ради чего он совершает.
Все остальные совершают то же самое – упиваются душами (точнее желают упиться ими, потому что не каждый способен научиться этому), дабы чувствовать себя значительнее, дабы уклониться от страха и одиночества, дабы подчиниться единственному непреложному коду своей сущности.
Агния Барто подчинила столько детских душ, что до сих пор заливается звонким смехом в одном из миров причинности.
Агния Барто – это крайне могущественный демон! Крайне изощрённый. Сумевший добраться до начала начал, до самой колыбели, до первичных основ, из которых формируется человеческая личность.
Её власть в русскоязычной части населения планеты чрезвычайно сильна.
В английской части мира залихватски хохочут в предвечности Роберт Бёрнс и Редьярд Киплинг.
Они уже сдохли, их нет, но они хохочут.
Они подчинили своей воле миллионы – и благодаря этому продолжают жить. Они освоили вампирическую стратегию мироздания, они просекли скрытые тайны мира и возможности продления жизни – и успешно их освоили.
Они из людей превратились в небольшие, но явные божества. В демонов, в суккубов. Чёрт подери, они счастливы, даже откинув копыта!
Они распространяют свою власть и поныне.
Они продолжают транслировать свою сущность в мир.
Даже политики завидуют писателям. Кто сейчас вспоминает про каких-то там Линкольнов и Рузвельтов? Они не имеют явных механизмов трансляции и воплощения в мире. Только опосредованные. Через создание государственных институтов, через удачные или неудачные попытки налоговых реформ и тому подобного.
Но чаще всего никто из нас не соотносит создание той или иной государственной яви с именем конкретного человека.
А писатель или композитор – вот он, в ореоле таинственности и почёта, с многочисленной паствой последователей.
Умерший в нищете и безвестности Моцарт залихватски хохочет в чертогах вечности, потому что до сих пор дёргает многочисленными поводками, на которые подцеплены человеческие сущности.
Он – победитель.
Он – завоеватель.
Он – изощрённый гарпунщик человеческих душ.
А память о том же Ельцине стремительно выметается из рода человеческого. Он всё больше функционирует в реальности не сам по себе, а как приложение к трудам других человеческих существ – которые используют его как инструмент для собственной гарпунной деятельности.
Власть мирская и власть божественная. Вот отличие мира политики от мира искусств.
Впрочем, оба они по-прежнему крайне привлекательны.
Любое человеческое существо отправляется в жизненный путь только за этим.
За покорением себе подобных.
За подчинением.
За насилием.
И неважно, в какой сфере он будет использовать дарованные ему шансы. Все они по-своему хороши. А ныне – так просто роскошны.
Литература, музыка, кино – это старые, классические и не исключено, что отмирающие субстанции.
Сегодня можно гарпунить души через блоги и видеоканалы. Через какие-то ещё более абсурдные и не вполне различимые институции, о которых даже я, пытливое и наблюдательное существо, не имею полного и даже частичного представления.
Другое дело, что они не принесут вам такую красивую и плодотворную вечность, как писательство или музыка.
За блоги памятники не поставят. По крайней мере, в обозримом будущем.
Однако не исключено, что в самое ближайшее время всё радикально поменяется.
Пока же, в начале двадцать первого века, человечество находится всё ещё в подчинении классическим формам передачи информации и возвышения. Искусство, политика и спорт – наиболее влиятельные из них.
Я, Олег Лукошин, прекрасно понимаю, для чего я отправился по тропинке бумагомарания в поисках каких-то расплывчатых и труднодостижимых истин.
Чтобы насиловать. Чтобы гарпунить и выпивать человеческие души. Чтобы подчинять и залихватски хохотать, живым или мёртвым, от осознания своей власти над окружающим миром.
Хотя бы над малой его частью.
Я не могу поступать иначе, потому что я живое. Я рождён для насилия, как и всё в этом мире.
Где-то на поверхности сознания, в разумной и лживой критичности, я могу сопротивляться этим позывам. Могу ретушировать их и переиначивать. Но они не исчезают от этого.
Они – власть.
Они – подчинение.
Они – слава и гордыня.
Гордыня стоит того, чтобы попасть в её очарование – хотя бы на время. Слава страшна, притягательна и прекрасна. Меня полонили их сети, я поражён их вирусом, они непременно уничтожат и сгноят меня однажды, но я рад, что попал под их очарование.
Над всем стоит великая и непреложная ВЛАСТЬ, а уж дальше, словно лучи или щупальца спускаются от неё к дрожащим и смердящим людям прочие проявления и отблески.
Слава и гордыня – среди них.
Если нет в поле видимости других, более благородных и невинных побуждений, то владейте мной хотя бы эти. Владейте мной без остатка и жалости!
Я сопротивляюсь, но победа всё равно останется за вами. По-другому не может быть. Я живой, а значит слабый и податливый.
Я жажду.
Я вторгаюсь.
Я терплю поражения.
Просто-напросто я пытаюсь существовать в предложенной реальности.





                Восемь

Тимохин в Гонконге.
Гонконг – бурлящее месиво на стыке азиатской и европейской культур. Все говорят по-английски, поэтому особых трудностей при общении не возникает.
По-английски объясниться может любой. Даже Павел, хотя языками он не увлекается. Впрочем, свою четвёрку по школьной программе английского он получал стабильно.
Ну а став постарше, он освоил английский нахрапом, потратив на понимание его структуры и внутренних взаимоотношений пару дней.
Хотя каких дней?.. Скорее часов.
Выучить язык – это как выпить человека. Определить смысловой стержень, на котором всё держится, а также природу присосок, за которые существо (язык – тоже существо в определённом смысле) цепляется за действительность.
Я – учитель английского по образованию и знаю, о чём говорю.
Я ещё и учитель немецкого. По крайней мере, так записано в моём институтском дипломе: учитель английского и немецкого языков.
При этом немецкий я не знаю совершенно. Я полностью его забыл.
Абсолютно.
Второй язык в учебном курсе – его преподавали поверхностно, да и сам я занимался им, сказать по правде, спустя рукава.
Заслуженное забытьё. Тревожное и позорное.
Хотя бы потому, что я люблю Германию. Люблю немецкую культуру, немецкую литературу, немецкую философию, немецкую классическую музыку. Мне понятен немецкий менталитет. Я бы вполне мог прижиться в Германии – я чувствую это.
В англоязычных странах – вряд ли, хотя английский я ещё помню.
Слава Богу, я получил традиционное образование, основанное как раз таки на понимании стержня. Сути явления. В случае с английским языком – это грамматика.
Будешь знать грамматику – будешь знать язык.
Сейчас расплодилась куча аферистов, которые под видом новых веяний в образовательных технологиях впаривают неокрепшим школьным и студенческим умам лоховскую упрощёнку. В случае с английским – это набор паттернов, устойчивых фраз для разных типов ситуаций, которые предлагается тупо заучивать.
Школьника отправляют на курсы английского языка. В конце что-то вроде выпускного вечера. Он поражает публику своими знаниями, произношением и скоростью реакции на вопросы. Родители, тихие туповатые буржуа, идеальное воплощение среднего класса отныне уверены, что их чадо овладело иностранным языком.
Через две недели чадо не может вспомнить не единого слова. Деньги выброшены на ветер. Английский улетучился.
Что там английский. Современное образование полностью построено на обмане. Истинное, основанное на понимание сути, ещё осталось – где-то там, в неведомых и каких-то полусекретных учебных заведениях. Вход для всех без исключения туда закрыт. А простонародью предлагают суррогат. Эффектную, но пустую оболочку.
В советские времена я полгода ходил в музыкальную школу по классу баяна. За эти полгода я блестяще освоил нотную грамоту и вдохновенно исполнял с полсотни самых разнообразных и чрезвычайно непростых произведений.
Эх, видели бы вы, как я играл на баяне «Полюшко-поле»! Сейчас этот ролик набрал бы на Ютубе несколько миллионов просмотров.
Как-то раз меня остановил сосед, мужичок-алкоголик, который жил на пару этажей выше и на досуге, под хмельком, выбирался во двор лабать на баяне. Он был самоучкой, играл неплохо, но как-то рвано, порывисто. Я ещё тогда, ребёнком, понимал – у него нет классического образования. Нет школы. Нет понимания сути.
Так вот, он поймал меня, десятилетнего пацана, на улице и настойчиво предложил сыграть на баяне. То ли знал, что я посещаю музыкальную школу, то ли просто воплощал в жизнь понятную ему одному пьяную браваду.
А я взял его баян, присел на скамейку и заиграл «Полюшко-поле». Я заиграл его вдохновенно, я заиграл его талантливо. В конце концов, я получил за него пятёрку на экзамене за первое полугодие.
Я играл – а люди шли мимо нас, останавливались и слушали. По окончании номера никто не хлопал, но душевного одобрения на лицах хватало.
Это был момент бестолкового, маленького, но совершенно очевидного триумфа.
При этом, как ни странно, я никогда – чтобы вот так явственно – не жалел о том, что бросил музыкальную школу. До неё нужно было добираться на плохо ходивших автобусах на другой конец города.
Как бы странно это ни звучало, но уже тогда я знал, я понимал: я не музыкант, я – писатель.
Глупое, эгоистичное и совершенно непрактичное для реальной жизни понимание. Но зато – какое волнительное, какое возвышенное.
Я к чему всё это… К тому, что за полгода советская образовательная система сделала из меня прилично владеющего инструментом школьника, а нынешняя лишь возякается и возякается, не пойми чему обучая.
Моя старшая дочь закончила нынешним летом третий год обучения в музыкальной школе, но на пианино (это её инструмент) она умеет играть лишь штук пять коротких пьесок, да и то с ошибками.
Три года обучения – и почти ничего взамен. Вот разница между прошлым и настоящим.

Итак, Гонконг…
Павел снял комнату в приличном районе, заплатив за два месяца вперёд. Однако он не уверен, что пробудет здесь весь этот срок. Он составил алгоритм и сформировал очертания системы, которая поможет ему выпить без остатка всё человечество.
У него есть теория. И даже нечто большее, чем теория. У него есть понимание, как этого достичь.
Для него оно вполне очерченное, чёткое, для меня – несколько размытое. Я могу лишь догадываться о его намерениях, а потому строю гипотезы.
По крайней мере, мне понятно, что он намеревается посетить как можно больше стран и континентов. Сейчас его ничего не сдерживает: деньги водятся, с документами тоже нет проблем.
Пока мне не совсем понятно, что это ему даст – все эти страны, все эти континенты. В России и Казахстане он не вобрал в себя и малую часть населения этих стран – в нём плещется от силы миллион человеческих душ. Далеко даже до сотни миллионов, не говоря уже обо всём многомиллиардном населении Земли.
Но Тимохин спокоен и уверен в своих силах. Более того, сейчас он гораздо спокойнее, чем раньше. Ещё несколько месяцев назад он и сам не понимал, как ему удастся выполнить такое невыполнимое задание: выпить до дна всё человечество.
Но с недавних пор это понимание проклёвывается в нём всё сильнее и увереннее. Меня оно беспокоит и страшит: уж не безумие ли это? Уж не тотальный ли самообман?
Но нет, я отказываюсь верить в подобные сомнения. За то время, что я знаю Павла, я смог убедиться в том, что это в высшей степени системный человек. И если он что-то придумал – значит, к этому стоит отнестись предельно серьёзно.
Гонконг. Новый тип личностей. Новая поведенческая и мыслительная модель. Пока ему удаётся выпивать людей с трудом и немалым напряжением.
Но с каждым днём и даже часом приходит всё больше и больше понимания о местных людях и их жизненном укладе.
Чтобы понять человека не всегда необходимо залезать ему голову. Порой достаточно всего лишь подышать воздухом, которым дышит он.
Воздух, энергетика и ландшафт местности, какие-то неброские детали архитектуры и мимолётных человеческих взаимоотношений сообщают о людях больше, чем сами они смогут рассказать о себе. Достаточно просто прогуляться по улицам или посидеть за чашкой кофе в одном из многочисленных кафе.
При всём понимании правильности выбранного курса и методов, Павел отчётливо ощущает возникновение одной проблемки. Она наметилась ещё в Казахстане, а в Гонконге проявляется во всей полноте. Эта проблема – реакция на него людей.
Он чувствует, что люди по какой-то странной причине настроены к нему негативно. Заранее, даже не зная, кто он такой и что собой представляет.
Он ощущает эту едва сдерживаемую агрессию во взглядах, мимике и телодвижениях. Завидев его, люди настораживаются и включают защитный алгоритм поведения. Как трепетные лани, завидевшие приближение коварного хищника.
Эту реакцию можно бы было объяснить неким скрытым пониманием того, чем он занимается. Люди на каком-то подсознательном уровне чувствуют, что он пришёл за ними, что он собирается выпить их души – и невольно выстраивают защиту.
Можно бы было объяснить, но Павел понимает, что это слишком примитивное и поверхностное объяснение.
Люди не могут быть столь догадливы и проницательны. Они не могут ощущать столь глубинные переливы сущностных явлений. Тимохин знает: кто-то помогает им.
Точнее, осознанно вызывает в них неприязнь. И, по всей видимости, этот кто-то имеет самое непосредственное отношение к тем силам, которые пытаются уничтожить его в техногенных и природных катаклизмах.
Вот он допил кофе, вот расплатился с хорошими чаевыми. Но официантка, миловидная китаянка, вместо того, чтобы благодарно улыбнуться, торопливо смела со стола деньги и даже фыркнула, словно клиент только что нагрубил ей или отпустил пошлую сальность.
Всё это не просто так, знает Павел. В мире не бывает никаких случайностей. Мир – это чистая математика. Это компьютерная система, все узлы которой связаны друг с другом. Всё вытекает из одного и перетекает из другого.
Надо быть настороже, понимает он.
И, после небольшой заминки, выпивает официантку.
Ещё одна в теле Адама. Ещё одна спасённая.

Государство…
Мне нравится слово. В нём какая-то стать, твёрдость, незыблемость. Правда, от незыблемости этой хочется сбежать и спрятаться, но эти лихорадочные позывы её не отменяют.
Государство обрамляет, ставит в рамку, пленит в панцирь – но и придаёт смысл существованию. Но и прочерчивает цель.
И вправду, ведь цель есть: ты – какое-то несуразное существо, созданное из хрупкого биологического материала, ты затерян в жопе вселенной на случайной планетке, которой однажды придёт кирдык, тебе отпущено лишь несколько десятков лет, ты ничего не понимаешь о мире, в который тебя выбросили, ты просто выживаешь и пытаешься передать непонятно как возникшую нить жизни идущим за тобой поколениям – а тут государство, а тут простые объяснения, а тут цель и праведная истина существования.
Пожалуй, государство придумали не столько для того, чтобы объединить человеческие племена и упорядочить людской быт, а именно для того, чтобы родить в людях смысл существования.
Хотя бы малый. Хотя бы призрачный.
Человек – существо слабое. Он не может жить без смыслов.
Он вообще не умеет оставаться наедине с самим собой и громадой этого мира. Громада сжигает его, человеку необходимо цепляться за какие-то зазубрины. За нечто, что будет удерживать его в границах реальности и в относительном согласии с ней.
Малый и призрачный – это для кого как. Он в любой момент может превратиться в большой и пылающий. Для многих он даже становится чем-то совершенно большим, чем-то абсолютно всеобъемлющим, этот сомнительный и мимолётный смысл: люди кладут во имя государства жизни.
И делают это искренне и самозабвенно.
Государство – самая выпуклая и вдохновенная надстройка, которая родилась в человеческом сознании для удержания нас в границах реальности.
Она волшебным образом отсекает всю эту космическую тошнотворную муру, от которой в головах лишь сумбур и отчаяние – тайна зарождения жизни, безграничность (или же напротив конечность) вселенной, твоя собственная ничтожность на фоне космоса – и создаёт куда более меньшую, на зато куда более удобную и понятную очерченность мира.
В ней ты приобщаешься к величественной коллективности, к наследию предков, к определённому языку и культуре, к приятной принадлежности к некоему цельному сообществу, в котором ты равный среди равных, в котором тебе отведено место и роль, в котором ты можешь выполнять определённую функцию и получать от неё что-то вроде удовлетворения.
Как бы мы с вами ни презирали коллективизм, как бы ни ненавидел его я лично – всю эту потную спаянность с другими человеческими существами, с чужими – без неё человек невозможен.
Нас угнетает чрезмерная близость и чересчур высокий градус взаимного проникновения, но вовсе обходиться без них мы с вами не в состоянии. Один, сам по себе человек перестанет быть человеком. Хоть в отдалении, хоть за горизонтом чужие должны маячить.
Иначе просто незачем жить.
По сути, возникновение государства есть успешное физическое и ментальное подтверждение спайки единого человеческого организма на более высоком, идеальном уровне.
Мы никогда бы не стремились друг к другу, мы избегали бы близости, если б она не была заложена в нашей духовной природе.
Государство – подтверждение существования Адама Протопласта, единого вместилища человеческих сущностей.
Мы, люди, существовали как единое целое за пределами материальности и, оказавшись в ней, тоже невольно тянемся друг к другу, хоть и получая за это стремление разочарования и ожоги.
Такова природа материальности. Она искажает нас, он жжёт и колется, она убивает. Но внутри мы всё то же самое – маленькие комочки тепла, которым нужно греться в окружении себе подобных.
Чтобы не остывать.
Чтобы сохранять подобие разумности.
Заполняя собой наибольшее пространство нашей сущности, государство естественным образом вызывает и наибольшее отторжение. Мы ничто не проклинаем так яростно и вдохновенно, как наше уродливое и бестолковое государство (выберите название), которое держит нас в узде, подавляет наши прекрасные личности и не позволяет возвыситься над обыденностью.
Дихотомия государственное/антигосударственное – одно из базовых пространств существования наших внутренних миров, вечный производитель жизненных смыслов и неутомимый двигатель нашей повседневной деятельности.
По большому счёту, Матрице всё равно, как ты относишься к государству. Любишь, искренне служишь его интересам или же пытаешься разрушить. Самое главное, что дихотомия рождена, и она придаёт твоему существованию грандиозные смыслы, вовлекает тебя во вдохновенные вихри и делает твою краткую жизнь совершенно нескучной.
Выбрать творчество в качестве материала для заполнения внутренних пустот – дело изящное, но опасное. Творчество заставит тебя смотреть на вещи без прикрас, принудит к постижению сути. Что может расплющить и привести к отчаянию.
Другое дело – государственная стезя.
Нет, не обязательно в качестве политика или активиста политической партии. И даже государственным служащим для вовлечения в звенящий азарт нет нужды становиться.
Просто приближенность в качестве гражданина, просто наблюдения, просто выводы. Они преподнесут тебе столь богатый архив воспоминаний, суждений, замечаний и прогнозов, что можно сладострастно переваривать его на протяжении всей жизни – и даже не сдвинуться с первоначальных порогов.
Даже семья не придаёт столько смыслов нашей жизни, сколько государство со всей его стройностью и одновременными ужасами.
Государство – и ты всю жизнь восхищаешься, всю жизнь негодуешь, всю жизнь стремишься к нему и всю жизнь от него убегаешь. У тебя есть нечто, что больше тебя самого и твоей семьи.
Ты можешь быть до предела разочарованным в жизни, ты можешь потерпеть крах на семейной ниве, но у тебя всегда останется государство в качестве замены практически всех смыслов существования. Просто сиди у телевизора, смотри выпуски новостей – и внутренний мир будет заполнен необходимым минимумом переживаний.
Это ли не прекрасно?
Не вздумайте отрицать государство!
Оно создано совсем не для того, чтобы удовлетворять наши потребности и наполнять нас благородными переживаниями. Оно специально придумано таким образом, чтобы придавать нашей жизни смыслы.
У вас просто ничего не останется взамен.
При этом – вот ведь закавыка! – мы ни от чего не желаем избавиться так искренне и так вдохновенно, как от государства.
От этой сети обязательств и принуждений, от этой гнетущей липкости правоохранительных органов, которые вроде бы призваны защищать тебя, но на самом деле лишь унижают, от этих чёрствых и расплющивающих институтов государственной власти с их схематичностью, от этой тошнотворной гордости и величественности, что стоит за государственными обрядами и праздниками.
Мы повязаны его стропами и струпьями, мы не желаем видеть ни того, ни другого.
Избавиться от всего.
Чтобы стать свободным. Чтобы выбраться из-под давления. Чтобы не служить никому, кроме себя самого.
Более того, механизмы подобного избавления хорошо известны и вполне осуществимы. Речь идёт если и не о полном выходе из-под гнёта государства, то, как минимум, о значительном ослаблении его пут.
И выход есть.
Он, прежде всего, заключается в материальной независимости.
От государства можно откупиться деньгами.
Можно-можно, не пытайтесь возражать!
В основе стремления к богатству заложено, на самом деле, отнюдь не желание стать обладателем чего-то большего, чем обладает каждый. Вовсе не жажда автомобилей и яхт. Генеральная линия этого стремления – ослабить путы государства.
И общества в целом, которое стоит за государством.
Состоятельный человек может позволить себе не маршировать строем. Может позволить не пребывать всю жизнь на ненавистной работе. Может позволить себе выбирать маршруты, а не слепо следовать предложенным.
Разумеется, это лишь иллюзия абсолютной свободы. Полностью свободным быть невозможно ни от одного человеческого института и ни от одного общественного узла. Всё относительно. Но даже такая относительность стоит того, чтобы к ней стремиться.
По крайней мере, так считает большинство.
Мне, однако, представляется ещё одна грань освобождения от государства. Её можно определить термином внутренняя эмиграция. Это примерно то, как существую в реальности и человеческих условностях я.
Ненавистная работа никуда не делась. Путы и нити тоже в силе – ты изредка ходишь на выборы, комментируешь про себя, а порой и вслух какие-то политические и общественные события, а иногда вынужден совершать угодливые действия по отношению к действующей власти: написать позитивную газетную статью, например.
Ведь я же чёртов журналист!
Но при этом ты делаешь всё на автомате. Ты отключил практически все жизненные рецепторы. Ты не задумываешься о механизмах и последствиях. Ты превратил себя – как минимум в видимой части, в общественном поле – в механического робота: ради того, чтобы сохраниться внутри бушующим и пылающим.
Смею предположить, что так существует абсолютное большинство жителей Земли. В конце концов, сходить на выборы или поставить какую-то подпись – зло небольшое. И даже вовсе не зло. В глобальном смысле – и это истинная правда – ничего от этих действий не изменится. Совершенно точно не изменится. Людей слишком много, чтобы твой индивидуальный бунт мог повлиять на общественные процессы.
Гораздо удобнее и безопаснее слиться с массой. Превратиться в невидимку.
В этом нет никакой трусости, я совершенно искренен в этом утверждении. Никакой измены благородным принципам. Скорее, наоборот: великая и праведная житейская мудрость.
Задача у человека одна, не забываем – продлять себя во времени. Все остальные – третьестепенные.
Придут к власти либералы, коммунисты или фашисты – Господи, да какая, по сути, разница! В осевых своих принципах, в базовых устремлениях человечество не изменится.
Ну а власть никогда не бывает хорошей. Никакая власть.
Собственно, как и абсолютно плохой.
В материальном мире вообще нет добра и зла. Кажется, мы с вами уже проходили это.
Павел Тимохин всю свою жизнь существовал во второй категории сопротивления государству – во внутренней эмиграции. Как и большинство.
Причём, в более радикальной её нише, чем, скажем, я или любой другой рядовой житель Земли. Он никогда не ходил на выборы, а политическими событиями интересовался не как непосредственный потребитель, а скорее как учёный – лишь изучая реакцию на них людей.
Чтобы разобраться в их устройстве, чтобы найти в них ответвления и крючки, за которые их можно подцепить.
Однако в абсолютной мере от государства и общества он, разумеется, никогда свободен не был. И прекрасно это осознавал.
Даже сейчас, переступив черту и вступив с человечеством в благородную войну, он не свободен от него полностью. Он живой, а значит хрупкий и может сломаться. Он чувствует это, он это знает.
В последние месяцы, однако, он осознал, что перешёл из второй ниши сопротивления в первую. Что сейчас ему вполне по силам откупаться от государства. Он делает ставки на гораздо более значительные суммы и намного больше выигрывает.
С деньгами многое делается проще. Даже то, что в принципе делаться не должно.
У него есть деньги. Достаточно много денег, чтобы стать человеком-невидимкой не только во внутренней эмиграции, но и во внешних социальных проявлениях.

Государство… И почему же все мы пытаемся убежать от него?
Это влияние материальности, не иначе.
В мире идеальном мы прижимались друг к другу, мы дополняли друг друга, мы создавали единый трепещущий организм – и нам было хорошо в спайке. Материальность разъединяет. Она способна притягивать порой, но в то же время – отдалять и наполнять разочарованием.
Невозможно заниматься сексом неделю подряд, хотя секса хочется. Невозможно заниматься им даже день, и даже час получается с трудом. И после секса, этого вдохновенного акта единения, через который мы пытаемся воссоздать в материальности те ощущения, что испытывали в идеальном мире, хочется отдалиться от партнера – хотя бы на время.
Это материальность, это всё она.
Должно быть, нас призвали в неё некие полуразумные существа, этакие демоны усталости. Где-то в глубинах, на самом донышке наших идеальных сущностей водились крупинки отторжения вечной близости, отрицания бесконечного единения.
И вправду, наверняка устаёшь от вечного существования в спайке с другими человеческими сущностями.
Осознав в себе однажды это отторжение, идеальное человечество, величественный Адам Протопласт вольно или невольно вызвал к жизни собственных демонов усталости. Которые, повинуясь своей природе, принялись подталкивать его к материальному миру, порождённому тёмной стороной человеческой сущности.
В нём благостное разобщение, шептали они уставшим от бесконечной спайки незримым ячейкам цельности.
В нём временное – а, быть может, и вечное! – разъединение.
Но не полное, не абсолютное, не то, за которым потерянность, одиночество и крах. Вы будете разобщены, но в то же время в непосредственной близости от себе подобных.
Вот они, подобные, похожие, вот! Они ходят рядом, они дышат, они сообщают вам свои мысли и переживания. Они рядом, до них можно дотянуться рукой, так что ничего страшного не случится.
С некоторыми из них вы будете вступать в краткие акты единения, повторяя близость идеального мира. Но лишь в краткие, лишь на время, а затем снова вернётесь в состояние благостной отстранённости и свободы.
Ведь материальность – она придумана ради вашей отстранённости! Ради свободы, не так ли? Не к ней ли вы стремились все эти бесконечные триллионы лет?
И единое человечество впало в соблазн разъединения, поддавшись на уговоры шептунов. И Адам Протопласт невольно стал сползать в материальность.
Где и распался на миллиарды частиц.
Да, пожалуй, материальность принесла какое-то временное успокоение от вечного и непреложного единения. Но ужаснула своей жестокостью и равнодушием. Принесла понятия боли и страданий, которые отсутствовали в идеальном мире.
И человек материальный, человек разобщённый жаждет ныне другого. Успокоения и цельности. Отдохновения от жестокости. Жаждет бегства от гниения и страданий.
Жаждет кроткой и умиротворяющей идеальности.
Это не мои соображения. Я проецирую в текст мысли моего героя – Павла Тимохина. Это его понимание вселенской действительности, это его видение ситуации. Я лишь соглашаюсь с ним, потому что выступаю не в роли автора, а исполняю функцию ретранслятора явленных мне образов.
По правде сказать, мы всегда ретранслируем в творчестве что-то чужое. Что-то навеянное, насаждённое. Творческий человек – усилитель витающих в пространстве истин. Это надо понимать и с этим нужно смириться.
Так что на территории этого произведения нет, по сути, никакого Олега Лукошина. Есть конгломерат образов, представленных ему и передаваемых им в виде литературного текста.
Его нет даже в тех кусках текста, которые посвящены ему лично. Как бы посвящены. Как бы ему.
Всё это вовсе не о нём. Всё это навеяно. Всё это предложено. Жизнь, переживания, личная философия – на самом деле всё извне. Всё маскировка и обманка.
Всё о них – биениях разобщённых человеческих частиц. Страдающих, испуганных и негодующих.
Жаждущих теплоты и единения.
Автор – он всего лишь опосредованный пример. Усреднённая обобщённость. Не принимайте его всерьёз. Его руками водят куда более значительные силы.
Человечество желает возвращения в идеальность. Желает освобождения от пут материальности. Но демоны усталости разрослись и усилились. Демоны усталости разъелись. Им хорошо, сытно и спокойно в тревожной для человека материальной реальности.
Они питаются человеческими страхами и неудовлетворённостью. Человеческими соблазнами. Человеческим одиночеством и желанием освободиться от него.
Именно они ведут сейчас с Павлом Тимохиным войну за человечество. Именно они строят ему козни, порождая на его пути техногенные и природные катастрофы.
Павел прекрасно всё понимает. Он вычислил своих соперников. Он вполне осязаемо может представить концентрацию сгустков, что представляют они собой, их цвет и энергетику.
Он чувствует их страх. Он явно ощущает их отчаяние. Он понимает, что в полной мере они не властны над ним. Что они могут достать его, устранить, повергнуть лишь опосредованно. Через автомобильные катастрофы и взрывы газа, через землетрясения и удары молний.
Это тоже страшно, это тоже серьёзно. Но от всех этих невзгод, чувствует Павел, ему по силам уберечься. Он ощущает в себе желание и силу опровергнуть взбесившихся демонов и добиться победы.
Он силён и спокоен.

Нетрудно заметить и понять, что к идее государства человечество пришло не сразу. Собственно говоря, безгосударственный период существования гораздо более продолжителен, чем период государственный.
Каменный век, если верить традиционной науке, начался около трёх миллионов лет назад. Представляете, человек уже появился, он обрабатывает землю и занимается охотой, в нём рождаются какие-то образы и мысли, а государства ещё нет и в помине.
И это заставляет задуматься о том, действительно ли так непреложна идея государства? Настолько ли она явна и безусловна?
Что если человек и вовсе мог обойтись без него?
Тут сразу же рождаются образы, появляется дихотомия. Человек первобытный, человек непосредственный, человек истинный долгое-предолгое время как-то обходился без государства, а человек, следующий за ним, впал в соблазн государственности.
То есть человек государственный – это своего рода человек падший. Человек, вынужденный включить некую программу сохранения собственного рода и своей личной цельности для того, чтобы удержать себя от распада и вымирания.
Версия красивая, хотя в ней содержатся рискованные моральные оценки. Всё, что происходит в нашей волшебной материальности, скорее случается не от морального выбора, а от сугубо практической необходимости. Человек совершает нечто, потому что не может поступить иначе, и всё.
Значит, человек просто-напросто не мог избежать появления государственных надстроек.
Включаем сокровенные знания о биологии и социологии в качестве непреложных двигателей этого мира и приходим к пониманию (к которому до меня и до вас уже успела прийти не одна сотня выдающихся человеческих умов): до тех пор, пока для жизни хватало лишь одной биологии, хватало растениеводства, собирательства и охоты – в государстве не было необходимости.
Когда же началась экономика – обмен продуктами и поделками, появилось представление об их ценности и возможность не только производить, но и приобретать – возникло государство.
Всё по Адаму Смиту и Карлу Марксу. Тот редкий случай, когда я не собираюсь спорить с великими мужами от экономики и политологии. Да и не с чем спорить: всё объективно и всё убедительно.
Собственно говоря, государство по своей структуре – прямая проекция с племенной иерархии. Во главе вождь. При нём военная дружина – для охоты, защиты от набегов других племён или же для набегов на соседей. При нём круг советников-организаторов, занимающихся сугубо бытовыми вопросами. При нём – круг мудрецов, за которыми вопросы духовности, религии и науки. Это жрецы, они же первобытные учёные. Под ними – вся остальная человеческая масса: работяги, женщины и дети.
То же самое мы видим в современном государстве. Во главе президент, монарх, премьер-министр. При нём армия. При нём министры, ведающие отдельными отраслями общественной жизни. При нём учёные и стратеги. При нём религиозные деятели. Под ними – вся остальная человеческая масса: простые работяги, женщины и дети.
Всё то же самое, без малейших изменений. По сути, государство – просто-напросто разросшееся в размерах племя, и ничего более.
История буквальным образом подтверждает это. Став заложником экономики, человек теряет индивидуальную свободу и становится заложником коллективных хотелок, вызванных теми или иными очевидными или случайными потребностями.
Очевидные потребности (пища и кров) вынуждают организовывать и подчинять племенную жизнь по строгим канонам планирования и распределения. Случайные (китайский шёлк, золото инков, арабская нефть) принуждают к торговой и военной экспансии.
Человек тянется за хотелками, видя в них проявления прогресса и современности.
Обрабатывать землю каменной мотыгой можно, но не очень удобно. Тем более что соседи обнаружили волшебные свойства меди и научились отливать из неё более качественные орудия труда.
По военной (она же – экономическая) целесообразности племена с каменными и медными орудиями рано или поздно сольются в одну единую конгломерацию, которая в свою очередь родит культурные артефакты: устные и письменные легенды, предметы обихода и примитивного искусства.
В них военное подчинение одного племени другим будет подано как Желание Богов, как Акт Справедливости или же как Степень Крайнего Благоразумия (в этом месте вспоминаем якобы случившуюся в реальности добровольную передачу власти древними новгородцами варягам).
Появится общая история, общие воспоминания и ценности. Племя увеличилось в размерах и в скором времени готово дорасти до объёма и функций государства.
Даниил Андреев в «Розе мира» придумал замечательный образ, которым живёт государственная идея. Уицраоры – демоны государственности.
По Андрееву, это не просто какой-то образ и буйная фантазия, это реальные существа, пребывающие в одной из параллельных реальностей. Насколько помню, он даже описывает их в своём безумном и вдохновенном труде: это некие улиткоподобные монстры, тяжело переползающие с места на место и питающиеся энергией людей, подчинивших себя государственной идее.
Уицраоры не просто выкачивают энергию из людей, они ведут друг с другом непримиримую войну. Один уицраор разрастается, другой чахнет. Вместе с ним разрастаются и чахнут государства, питающие их.
Война между странами в нашей земной жизни – это поединок уицраоров в параллельном измерении. Один загрызает другого – а на Земле государство присоединяет в себе соседа.
Красивый и сильный образ. Чрезвычайно вдохновенный.
По Андрееву, все проявления человеческой жизни имеют свои отражения в параллельной реальности. Вплоть до художественного творчества. Вот я пишу сейчас роман о Павле Тимохине, объединителе человечества, а в мире-отражении появился и существует реальный Павел Тимохин. Он живой, как мы с вами. Он страдает, если его заставляю страдать я. Он радуется, если я наделяю его этими эмоциями.
Я – его Господь Бог.
Это приятные ощущения. Приятное понимание – стать Богом для кого-то.
С другой стороны, подобный Бог наверняка существует и над тобой самим. 
Не природный Бог-творец, а какой-то паскудный сочинитель плохих романов, пребывающий в параллельном измерении. Этакое очкастое закомплексованное чмо, изливающее на бумагу (или на что они там изливают?) свои дикие комплексы и злобное отторжение действительности.
Разница между нами лишь в том, что я сочиняю эпическое произведение о Герое. О человеке, восставшем против природы вещей и самой Вселенной, а мой личный литературный Бог сочиняет скучное подробное бытописательство, тщательно прописывая мои невзрачные, повторяющиеся дни.
Он не виноват, просто подобные романы чрезвычайно популярны в их реальности.
И даже обратиться к нему с просьбой подкинуть мне деньжат или как-то раскрасить моё существование яркими приключениями нереально, потому что это неформат. В их реальности неформат. Ни один редактор, в том числе внутренний, не пропустит подобный текст на бумагу.
Вот они и сочиняют, писатели параллельной реальности, нечитабельные кирпичи про нас, обыкновенных смертных земной юдоли, заведённых механизмах, занимающихся бестолковым выживанием ради каких-то призрачных идеалов.
Эй, писатели, не пора ли перекурить и придумать новую концепцию для своих бесконечных романов!? Ибо надоели они всем так, что сил никаких нет.

Чёрт с ними, с образами. Вернётся к ежедневной отмеренности и отключим вдохновенные сюрреалистические надстройки.
Мы и государство. Вот о чём речь.
Нам, человекам, настойчиво внушают, что мы живём в какой-то благословенной современности. Что мы оставили темноту древности и средневековья позади. Что избавились от их замшелости, узкоумия и дикости.
Всё это подлая ложь.
Мы продолжаем жить в средневековье.
Мы барахтаемся в древности.
Абсолютно ничего в узловых стыках нашего существования за последние тысячелетия не изменилось.
Весь этот интернет, компьютеризация, сотовая связь и прочие технические нововведения совершенно не меняют нашу сущность. Просто формируют некий новый угол зрения на действительность. Но не более того.
По сути, в сердцевине своих существ мы всё те же первобытные существа.
Питание, кров, тепло домашнего очага – вот стержень, на который мы нанизаны. Никакому интернету его не изменить.
Разумеется, понимаю идентичность современности и древности не только я. Понимает целая куча мыслителей, философов и экономистов самого разного масштаба.
Понимает и всячески предлагает выходы, освобождение от уз государственности.
Потому что государство – вот ведь странное дело! – по большому счёту не нравится никому. Абсолютно никому. Все так или иначе хотят ослабить его хватку и предложить людям выход в более притягательную реальность. Даже не принимая во внимание тот факт, что её в принципе может не найтись в нашей волшебной материальности.
Прогресс – всё подводится под него. Всё определяется им.
Вот течёт в какой-то идеальной безбрежности река, и она именуется Прогрессом. Перетекли несколько миллионов кубометров – значит, всё, пора менять окраску, жизненные принципы и ориентиры на местности. Потому что того требует Прогресс.
Нельзя войти в одну реку дважды, ну как вы не понимаете? Это же Прогресс, это же требования момента!
И вот всемогущий и подлый прогресс отвергает самое благословенное время в жизни человечества – первобытно общинный строй. Городятся байки про какие-то пещеры, в которых холодно и неудобно жить, человека стращают шкурами в качестве одежды – хотя они в высшей степени удобны, в вину ставится внутренняя отсталость и отсутствие культуры.
Экономика человеческого быта предлагает взамен первые государственные образования – рабовладельческого и феодального типа. После нескольких тысячелетий вполне успешного существования рабовладельчество, а вслед за ним и феодализм объявляются пережитками прошлого.
Человечество по-прежнему недовольно. Мыслители бушуют и негодуют. Приходит капитализм.
Он вызывает ещё более яростное отторжение. Никаких тысячелетий, на первый взгляд, отпущено ему быть не может. Лишь бы лет пятьсот продержаться, потому что капитаны человеческой мысли родили ему взамен светлый образ социализма.
На рубеже 19 и 20 веков у социализма и вовсе не остаётся конкурентов. Сейчас модно задаваться тупым вопросом: а вот какой бы вышла из революционных передряг Россия, если бы большевики не удержались у власти?
Да социалистической бы вышла. Со-ци-а-лис-ти-чес-кой. С буржуазным уклоном, с какой-то там частной собственностью или другими атавизмами, но всё равно социалистической. Потому что на карте политических битв того времени социализм одного уклона враждовал с социализмом другого, и конкурентов у них не было.
Хоть и сложилась с советских времён традиция представлять Белое движение как силу, которая выступала то ли за царя, то ли за президента, но, по сути, было она никаким не белым, а розовым. Социалистическим. За царя никто не сражался. Он, да и вообще идея монархии были битыми и поверженными.
Сражались за равенство, за иллюзию справедливой общности, за то, чтобы всем без исключения жилось сытно и счастливо.
Как масштабная сила Белое движение оформилось после появления Комуча, в котором верховодили правые эсеры.
Хоть они и правые, но всё-таки социалисты-революционеры. Они даже Интернационал исполняли на своих собраниях.
Вот она, правда жизни, которую нам не показывают в кино: белые отряды под руководством правых эсеров исполняют Интернационал и идут сражаться с большевиками. Которые тоже только-только пропели эту вдохновенную песню.
Вдохновенная – без дураков и малейшей иронии. Интернационал – величественная и мощнейшая вещь.
Повторюсь, у социализма в начале 20 века не было конкурентов. Фашизм – он ведь тоже родился из социалистических идей. Сейчас его жирно обосрали, на нём печать проклятия и омерзения, но в те времена, в 20-30 годы двадцатого века фашизм воспринимался значительной частью человечества как крайне прогрессивное, продвинутое и в высшей степени справедливое явление.
Человечество бурлило идеями справедливости и имело силы претворять их в жизнь.
Не то что сейчас, когда все скурвились, ссучились, завяли и поникли. Сейчас мы плывём на утлой лодчонке по реке действительности, не пытаясь ни на что воздействовать.
Тотальная аморфность.
У социализма не должно было возникнуть конкурентов в ближайшее тысячелетие, но на удивление быстро этот проект свернули.
Почему-то он показался опасным определённой части влиятельных особ. Рискну предположить – самой ограниченной и аморфной их части, ведь недаром после свержения социализма они распространили на людскую общность свою собственную ограниченность и аморфность.
Почему-то – конечно, тоже весьма нелепое замечание.
Вполне понятно почему. Вполне понятно.
Слишком большой переворот пластов предлагал социализм, слишком идеалистическое равенство, слишком волшебную честность. Свои демоны усталости нашлись и на него.
Он как бы не отрицается совсем, социализм. Нам даже предлагают отыскивать в нём что-то хорошее. Но этак опосредованно, за скобками. Не допуская мысль о возможном практическом воскрешении.
Капитаны Земли в общем и целом пришли к выводу, что с капитализмом спокойнее. Он, видите ли, отражает природное неравенство людей, а потому точнее ложится на сущность человеческих взаимоотношений.
В последние годы меня жутко пугает мысль, что это действительно так.

Другое дело, что утлая лодчонка Прогресса на фоне всех освобождений от фашизма, социализма и прочих якобы агрессивных общественных формаций подсовывает нам под видом капитализма нечто совсем иное, что было известно под этим названием ранее.
Нетрудно заметить, что капитализм начала 20 века, даже его середины и капитализм нынешний мало похожи друг на друга.
Вплоть до 70-х годов прошлого века капиталистическая алчность более-менее успешно сдерживалась христианской моралью. Корпорациям и отдельным бизнесменам просто не позволялось зарабатывать больше, чем хватало на жизнь и развитие. Сверхдоходов в их нынешнем понимании просто не было.
И вот в 80-е всё обвалилось. Через Рейгана и Тэтчер, двух белых, но чрезвычайно влиятельных ворон мировой политики (Рейган – актёр, Тэтчер – дочь бакалейщика и химичка, раньше такие персонажи до лидерских позиций не допускались) реформаторам капитализма удалось внедрить в общественное сознание новую его версию.
Она, как ни странно, заключалась всё в том же вековом устремлении отдалить человека от государства.
В книге канадской альтерглобалистки Наоми Кляйн «Доктрина шока» подробно описано восхождение на мировую арену одной хитрой политико-экономической секты – так называемой Чикагской экономической школы.
Суть её заключалась в отделении государства от государства. Да, не больше и не меньше.
Если за всю историю существования государства никому по большому счёту не удалось родить сомнение в его главенстве над всеми другими институтами общественной жизни, то Чикагские мальчики во главе с Милтоном Фридманом сумели превзойти всех и вся.
Еврейский экономист Милтон Фридман – вот истинный творец нашей паскудной современности, а не какие-то там видимые и очевидные политики. Именно он был советником одновременно Рейгана и Тэтчер. Именно он внедрил в их не особо развитые головы бредовую идею о превосходстве свободного рынка.
Государство – всего лишь один из игроков на рынке. Так выглядит в буквальном отображении видение Чикагских реформаторов.
Не доминатор, не Господь Бог, не высший разум, а всего лишь один из игроков.
Вот такой, прости Господи, вывернутый наизнанку коммунизм.
Возвышение корпораций, которые стали влиятельнее и главнее государств. Корпораций, которые диктуют человечеству свои условия.
Тотальная приватизация, даже там, где в ней нет никакой необходимости.
Отделить от государства всё! Абсолютно всё!
Логично – нелогично, обусловлено здравым смыслом или нет – всё передать в частные руки.
Якобы они более эффективны. Самое главное – держать собственность подальше от ненавистного государства.
Отсутствие ограничений в извлечении прибыли. Если в 70-е брокер Нью-Йоркской фондовой биржи считал годовой заработок в сто тысяч долларов даром небес, то сейчас эти жуки и на три миллиона хмурятся.
Да что там брокеры. Рынок компьютеризации, интернета и сотовой связи открыл бездонные сферы обогащения, о существовании которых раньше никто не мог и мечтать.
Появился совершенно невиданный по старым понятиям тип бизнесмена: сидящий на жопе юнец, который изымает средства у населения через какие-то обманчивые виртуальные реалии. Через социальные сети!
Появился Цукерберг.
И этот грёбаный Цукерберг со своими виртуальными призраками богаче и влиятельнее любого человека, занятого в реальной экономике.
И всю эту неаппетитную кашу, весь этот болезненный сюрреализм преподнесли нам под видом некоего величественного Прогресса.
Против которого, видите ли, не попрёшь. Который как бы данность и непреложность. Который сильнее всех демонов и божеств вместе взятых.
Да на хер мне сдался такой прогресс!?
Верните мне тихий и спокойный феодализм!
Вернёте мне самое тёмное из всех средневековий!
Верните мне первобытнообщинный строй с его благостным животноводством!
Однако самое удивительное, самое непостижимое, самое умопомрачительное во всём этом продвижении антихристианского виртуального капитализма заключается в его тотальной ненависти к государству. В его абсолютном отрицании государственной идеи.
В это даже не сразу верится: государство вроде как само по себе пытается освободиться от государственной власти. Система остаётся, но все её элементы начинают работать против самой системы. И это каким-то фантастическим образом должно придавать устойчивость и целостность системе.
Даже Бакунин не мог бы додуматься до таких анархистских выкрутасов.
Пожалуй, отчасти это идёт от бытовой неприязни к государству.
Признаться, никто из нас, даже никто из государственных служащих не воспринимает идеи государственности с абсолютным приятием и подчинением.
В России уж точно.
Впрочем, это характерно и для любой другой страны мира. Не настолько Россия уникальна, чтобы расходиться в генеральных линиях человеческого поведения.
Забавный эпизод из властных коридоров. Какой-нибудь форум «Единой России». Или заседание муниципального депутатского Совета, в котором практически все тоже из «Единой России», правящей партии. За столом – единогласное патриотическое голосование, в кулуарах – разброд. Крайне смелые и принципиальные высказывания. Никакого искреннего доверия к власти. Никакой вовлечённости и идентификации с властным аппаратом.
И всё это – сплошь и рядом. Везде и повсеместно.
Одной стороной люди – в процессе, другой – если не в оппозиции, то в пессимистичной внутренней эмиграции. И это те, кому кое-что перепало. Кто кормится от своей покладистости.
На более отдалённых человеческих рубежах и того хуже. Идентификация с государством – только на уровне языке и памяти.
Говорю по-русски… Отцы воевали…
Не дальше этого.
В остальном – острокритическое неприятие.
Зарплаты мизерные… Пенсии копеечные… Не дают подняться… Уроды во власти…
Государство воспринимается лишь как необходимое зло. Лишь как парадигма, смирение и идентификация, с которой позволяется продлевать года жизни.
Чёрт, даже в учебниках написано именно так: государство – это инструмент подавления личности. И прочее в том же духе.
В государственных учебных заведениях преподают антигосударственные истины?!
Неужели они, разработчики этих учебников и двигатели Прогресса, настолько уверены в том, что государство – это действительно временное явление, а вслед за ним придёт что-то иное? Уверены как в абсолютном, непреложном и крайне близком будущем?
Ну нет, в этом нельзя быть уверенным на сто процентов.
И даже на два.
Государство – это надолго. Я даже думаю, что полностью избавиться от элементов государственного устройства не получится и при самом благостном развитии событий, при самом светлом и вдохновенном коммунизме.
Просто в силу стадной природы человеческой сущности. Человек сбивается в стаю (государство) не потому, что ему хочется, а потому, что не может поступить иначе.
При этом люди категорически не уверены в том, что эта данность растянется на весь срок существования рода человеческого.
Уверены взаправду, всерьёз, или же кто-то внедрил в них эту уверенность?

Принято считать, что из явных и широко распространённых идей с государством открыто и непреложно боролись анархисты. Хотя, едва погрузившись в труды того же Бакунина, понимаешь, что тот самый общинный, племенной уклад, из которого вызрели современные государства-громады он не отрицает, а, напротив, превозносит.
Государство как раз таки пугает его своими размерами, своей грандиозностью, своей монстроподобностью. А этакие небольшие, уютные общинные образования, где все друг друга знают и готовы помогать ближнему словом и делом, ему очень даже приятны.
То есть сама идея государственности, по большому счёту, его не настораживает. Он её принимает. Его страшат лишь её масштабы.
Когда государственность скромная, небольшая по численности и не подавляет своим величием – это хорошо. А когда она перерастает определённые объёмы – это уже как бы страшно.
Анархизм, если переложить его в более простом и понятливом прочтении, это идея малой государственности. Идея общины, племени, живущем своим небольшим, но значимым кругом проблем и отказывающемся от дикой и жестокой экспансии государства-громады. Экспансии, которая сминает миллионы во имя какой-либо призрачной и не вполне объяснимой идеи.
Анархизм не отрицает государственную идею как таковую, он лишь пытается опустить её до уровня простого человека, справедливо, в общем-то, полагая, что на фоне больших государственных задач человек теряется и даже преподносится в жертву.
Ленин, великий государственник, тоже всю жизнь боролся с государством. В его труде «Государство и революция» идеи государственности рассматриваются с таких розовых и романтических позиций, что, казалось бы, им не может остаться пространства для реализации в объективной реальности.
Собственно говоря, пространства им и не остаётся. То государство, которое начал реализовывать Ленин на практике, конечно же, существенно отличается от государства его грёз. Впрочем, как ни странно, при всех этих радикальных противоречиях между желаемым и действительным, в генеральной линии, в этом своём розовом романтизме он всё равно придерживался запечатлённых на бумаге принципов.
Особенность ленинского государства заключалась лишь в том, что он рассматривал его как конечную стадию перед эпохой, когда государство исчезнет как таковое. В «Государстве и революции» всё чётко прописано: социалистическое государство – это формация перед исчезновением государства.
Коммунизм, высшая точка развития человечества – это же не государство вовсе. Это пост-государство, некая идеальная субстанция с идеальными людьми, которые столь развиты и умны, что не покушаются на жизнь и имущество ближних. Просто потому, что в этом нет никакой необходимости.
В неприятии государственных идей Ленин не такой уж и оригинал. Как я уже заметил выше, правые силы, этакий тру-капитализм, как показали события последних десятилетий, тоже всеми силами стремится избавиться от государства.
То есть фактически весь спектр мировой политической и экономической мысли идеей государственности недоволен. Был недоволен на протяжении веков и остаётся недоволен по сей день.
Дико и страшно признаваться себе в этом, но порой приходишь к мысли, что как Ленин, так и тот же Милтон Фридман (которые, казалось бы, абсолютно крайние полюса) двигаются к одной и той же цели.
Только разными путями.

Итак, какое же государственно-безгосударственное будущее предлагают нам капитаны современности? Капитаны, напитанные как левыми, так и правыми идеями.
Во-первых, унифицированность. Единая человеческая общность под управлением централизованной власти. Соединённые Штаты Земли или Союз Советских Социалистических Республик Планеты – не важно.
В дело пускаются как правые, так и левые доктрины. Главное – подчинить и объединить.
Европейский Союз – яркий пример этой устремлённости.
Непрекращающиеся попытки создать какую-то конфедерацию из США, Канады и Мексики – тоже плюс в эту теорию.
Идеи панарабизма вроде бы в прошлом, но наверняка тоже могут быть актуализированы.
Идея африканского братства слабо воплощена в реальной политике, но на уровне культурных внедрений распространена широка. И даже популярна, Растафари тому свидетель.
В мире бушует масса других идей о политических, культурных и национальных союзах.
И всё это на фоне доминирующих установок о государственной и национальной самоидентификации.
Идея государства за время своего существования прошла через череду существенных трансформаций. Сейчас мы живём в эпоху торжества национальных государств.
Так было не всегда.
Ещё полторы сотни лет назад, в благопристойной Европе торжествовала идея не национального государства, а государства как общности небольшой территории и особого, основанного на монархической власти единения.
Современная Германия представляла из себя ещё в девятнадцатом веке более сотни государств.
Государств-княжеств. Государств-городов. Государств-вотчин.
Из таких же лоскутов была соткана Италия.
Россия тоже представляла собой лоскутное одеяло, но несколько веков ранее.
Такое мироустройство многим нравилось. Множество мелких государств – значит, нет больших армий. Нет сил, которые способны доминировать в мире. Многополярный счастливый мир.
Но в трансформации государственной идеи за последние век-полтора преобладал национальный крен. Государство – не просто как общность проживающих рядом людей, а как единение лиц одной национальности.
Эта идея доминирует и сейчас, хотя попытки разрушить её не прекращаются.
По большому счёту, капитанам Земли без разницы, как объединять человечество в единую контролируемую общность – под национальными или антинациональными лозунгами. Широко применяются и те, и другие техники.
И множество иных. Лишь бы загнать всех в стадо.
И это при том, что мы и так в стаде.
Но стадо истинное, природное, естественное, капитанов не устраивает. Им необходимо стадо с надстройками. Стадо с внедрениями. Стадо с айфоноподобным пультом управления.
И всё во благо.
Как бы во благо.
Самое главное, категорически не оспаривается идея Организации Объединённых Наций как верховного правительства Земли. За годы своего существования ООН только усиливает позиции. Её критикуют со всех сторон, в ней повсюду сомневаются, но никто не может предложить ей замену.
Мы живём в эпоху суррогатов, симулякров и обманок. Если честный человек древности и средневековья обязался транслировать в окружающее пространство чёткие, понятные всем истины, то нынешний гуттаперчевый человек-приспособленец готов принимать на вооружение всё, что поможет ему продержаться и подчинить окружающих.
Человек средневековья завоёвывал соседнюю страну, присоединял её к своей и чётко объяснял всему миру: это территория стала нашей. Современному человеку нет нужды проводить войны и экономические экспансии. Он может подчинить ближнего массой других способов. Через суррогаты, симулякры и обманки.
Унифицированность нужна, чтобы отсекать крайности. Тех, кто против. Тех, кто живёт в каких-то своих реальностях. Тех, кто не желает вписываться в стадо.
Будь я на вершине пирамиды, я поступал бы точно так же. Повальная, тотальная унифицированность для всего мира. Общие правила игры.
Они, надо заметить, уже и так внедрены с успехом, общие правила. Современный Иран мало чем отличается от современной Великобритании. Ну, женщины одеваются специфично, ну, эротику по телевизору не показывают. Но это ведь так, мелкие частности. А в основной, генеральной линии похожесть доминирует.
Похожий набор фильмов, литературных и музыкальных произведений. Достоевского почитают как в Великобритании, так и в Иране. «Дип Пёрпл» величина и там, и там.
Похожая доминанта поведения. Хамство воспринимается как выход за грань, хулиганство не принимается категорически. За преступления предусмотрена кара. Торжество семейных ценностей, идей любви и дружбы.
Мы унифицированы и без всяких дополнительных внедрений. Различия остаются лишь на уровне базовых ценностей, монументальных внедрений. Все государства в этом отношении похожи друг на друга, там совершенно идентичные функции, аппарат и институты. Религиозные установки, национальный менталитет, спаянные вместе с ними философские доктрины – вот где ещё остаются лакуны и зазоры.
Поэтому одна из генеральных линий капитанов будущего будет заключаться в их искоренении.

Нам всё сильнее будут предлагать антирелигиозные и антинациональные установки. Только делаться это будет мягче, незаметнее, не как у честных коммунистов, которые объявили религию тьмой и боролись за выведение единого наднационального советского человека.
На религию активно наезжают, правда, как-то выборочно, и с весьма определённых боков. В авангарде наездов – католицизм.
В этом нет ничего удивительного, в мире главенствует иудейско-протестантская матрица, она гораздо вольготнее трактует человека на фоне власти и денег, жёсткие ограничительные установки традиционного христианства её связывают.
Активное и чрезвычайно успешное внедрение последних лет – педофилические скандалы в католической среде. Можно только восхищаться, как ловко и убедительно миру преподнесли католических священников в образе развратников-извращенцев.
Тонкая, глубокая и убедительная работа. Браво!
Голливудская кинокартина «В центре внимания», обладатель «Оскара» 2016 года за лучший фильм. Прекрасный в своей омерзительности образец внедрения антирелигиозных, антихристианских, антикатолических доктрин. Снят, разумеется, на основе реальных событий. Столь же омерзительных и беспардонных.
Бостон, оплот американского католицизма. Несколько сот приходов, куча священников. В местную газету приходит новый главный редактор – еврей по национальности. Ухватившись за какой-то полуфакт-полудонос на одного из католических священников, обвинённых босяцкой семьёй алкоголиков в сексуальных домогательствах, он предлагает своим сотрудникам раздуть из этой искры пожар. Те ретиво берутся за дело.
Поразительно, что смелый редактор-еврей берётся раздувать скандал не в синагогах, не в мечетях, а в католической общине, самой открытой из всей религиозной парадигмы. Синагоги – нет! Мечети – нет! Раввины с хазратами не могут быть педофилами в принципе! А вот католические пасторы – это да, это вероятно.
Поскребите по своей личности, читатели! По своей памяти, по закоулкам своей цельности. И вы – вот ведь странное дело – непременно согласитесь с предложенным в замечательном кинофильме откровением.
Да, блин, да. Вот чтобы раввин мальчика трахал – это как-то чересчур… Чтобы мулла – тоже… А вот пастор – это возможно, это реально… Да-да, вполне-вполне… Они все такие кругленькие, порочные…
Вот классический пример того, как мы имеем дело не с истинным отражением действительности, а с навязанными извне внедрениями. Образ сладострастного пастора мы принимаем лишь потому, что христианская церковь открыта, она готова говорить об этих случаях и устранять их.
О раввинах-извращенцах и хазратах-педофилах мы рассуждать не готовы, потому что иудаизм и ислам категорически отрицают подобное. Это агрессивные религии, они даже теоретически не согласны признать такую возможность. За обвинения в педофилии по отношению к иудейским и мусульманским священникам, за одну лишь тень сомнения в их праведности можно схлопотать серьёзные проблемы.
И, заметьте, – педофилия. Не казнокрадство, не взяточничество, не адюльтер – кого всей этой хренью сейчас удивишь? – а сладострастная педофилия. Яркий порнографический образ, который возбуждает, а вместе с возбуждением вызывает праведное отторжение.
Технологи нащупали кнопку, которая пока ещё способна вызывать в людях искренние эмоции и отчаянно давят на неё. Давят, суки, и давят. Давят и давят.
Бостонские босяки, прослышав про то, что газетка платит за откровения деньжата, массово начинают делиться с честными и принципиальными журналистами собственными якобы имевшими место горькими историями совращений. Ком растёт, босяков всё больше. Можно подать иск в суд и сбить приличную сумму с католической церкви.
Результаты журналистского расследования поражают. Педофилия в католической общине – это не просто единичные факты. Это массовое, устоявшееся явление. Сотни случаев, тысячи изнасилованных юношей.
Католическая церковь, читается между строк, не имеет ничего общего с религией, с добром. Это банда извращенцев, это сатанинское установление.
Иудейско-протестантская матрица торжествует!
Почему в американских фильмах сволочами всегда оказываются ирландцы и итальянцы? Да потому что они католики по вероисповеданию.
Сделать сволочью иудея некошерно, он же через Холокост прошёл. Протестант – тоже не подходит. УОСПы, белые англо-саксонские протестанты, как принято считать, управляют Америкой. Мусульманин – если только террорист, а сволочь-извращенца из него сотворить сложно.
Ещё один свежий продукт американской киноиндустрии. Фильм «Субурбикон» режиссёра Джорджа Клуни по сценарию братьев Коэн. Еврейские братья Коэн постеснялись самостоятельно воплощать этот хищнический сценарий в жизнь и отдали его простофиле Клуни, который, должно быть, считал, что получил от великих Коэнов (коэн в иудаизме – священник) благословение.
Сюжет там такой. Конец пятидесятых годов двадцатого века. Якобы борьба за права чернокожих и прочих ущемлённых. Якобы неприятие сегрегации (хотя я не понимаю, чем чёрные могли быть недовольны, имея собственные туалеты, учебные заведения и половину общественного транспорта?).
В благополучный городок, целиком состоящий из белого населения, с какого-то хрена заезжает чернокожая семья.
Что ей там делать? Неужели она не понимает, что ей придётся несладко? Неужели белую семью в чернокожем городе встретят с распростёртыми объятиями?
Здесь еврейские кинематографисты Коэны абсолютно неаккуратно вводят в ткань фильма историческую неправду. Негры всегда держались своей среды (и держатся до сих пор, что правильно), факт с переселением в белый город чёрной семьи – откровенная чушь.
Но это фоновый эпизод. Он будет необходим в финале, чтобы показать всю мерзость белых христиан, которые с факелами и ружьями направятся к дому чернокожих для того, чтобы отправить их на тот свет.
Основная линия развивается с героем в исполнении Мэтта Деймона. Он ирландец. Нам неоднократно и настойчиво повторяют это раз за разом: он – ирландец. А значит – католик. При этом о религиозной принадлежности персонажей не упоминается ни разу, а о национальной – постоянно. Но мы же не дураки, мы поймём: раз ирландец – значит, католик.
И вот этот ирландец-католик шаг за шагом выводится главным злом всего рода человеческого. Он нанимает двух бандитов, чтобы убить свою жену-инвалида. Он трахает сестру своей жены, вместе с которой и замыслил своё преступление. Он убивает кочергой страхового агента. Наконец, он собственного сына готов отправить на тот свет.
Ирландец. Католик. Сечёте, людишки?!
Да, католицизм свергнуть не так-то просто. Как и всё христианство. Это чрезвычайно плотное и основательное установление на почве человечества. Но изменить его, трансформировать, превратить во что-то иное – вполне реально.
И его всенепременно будут менять. Любой внимательный человек не может не заметить эти перемены. Они вокруг. Они бушуют. Они явны, как изменения времён года.
Я не воцерковлённый человек, я плохо понимаю и чувствую процессы, которые происходят внутри православной церкви. Я почти не посещаю храмы. Мне хватает внутренних сил, чтобы справиться со страхами и соблазнами. Пока.
Но иногда я смотрю телевизор. Я вижу людей, которые появляются на экранах в рясах священников. И меня эти люди настораживают. Они меня напрягают.
Я вижу не истинных священников, не пастырей, не страдальцев за веру, я вижу каких-то лощёных упитанных молодых мужчин со стильными бородками, по-менеджерски рассуждающих о Боге, людях и грешной земной жизни.
Ну, как бы грешной и проклятой, хотя их внешность намекает на обратное.
Они такие благочинные, такие позитивные, такие верующие-верующие и при этом какие-то глянцевые, пугающе современные, поверхностно-рассудительные, как коммивояжёры, что стучатся к тебе в дверь в самый неурочный час. Их хочется обойти, переключить канал, хочется даже послать на три буквы.
С возрастом мне всё чаще хочется усомниться в собственных выводах о людях и окружающей действительности, найти в них (выводах) изъяны и поверить в утверждения о том, что человек слаб и склонен ошибаться. Хочется всё чаще, чтобы как бы снять с себя ответственность и пуститься по течению, по воле волн и ветра.
Но при этом подспудно я понимаю, что собственные, личные выводы – они самые верные. Что если не нравится тебе человек, проблема не в тебе самом, как пытаются внушить тебе благостные позитивные силы, проблема – в нём, в этом человеке.
Значит, он несёт тебе какие-то чуждые установления и лживые истины. Значит, он пытается подчинить тебя своей неправедной воле. Значит, надо быть с ним осторожным и держаться от него подальше.
И это эгоистичное непрогрессивное понимание ещё ни разу не подводило меня.

Будут, непременно будут предприниматься попытки переформатировать и самого человека. Причём как внутренне, так и физически.
На первый взгляд, это устремление, особенно во втором его подпункте, может показаться абсурдным. Ну как можно изменить человека физически? Против природы не попрёшь.
Но не всё так просто.
Я с большим интересом наблюдаю за деятельностью организации «Россия 2045». Это не политическая партия и не далеко смотрящий предвыборный фонд, если кто не знает. Это общественная организация, которая, ни много ни мало, пытается достичь бессмертия.
В самом прямом, буквальном смысле.
Я даже записывался на их сайте в число сторонников. Хотя сделал это с внутренней оговоркой. Я не буквальный сторонник, я считаю бессмертие человека в нашей реальности великим грехом, да и просто ошибочным устремлением.
Потому что никто не знает, как на самом деле устроена вселенная. Никто не знает, что такое смерть и что такое жизнь. И вообще, жизнь ли то, чем все мы в этом мире занимаемся.
Но мне, признаюсь, все эти величественные усилия по достижению бессмертия чрезвычайно милы и симпатичны. Они греховны, постыдны, но они великолепны. В них содержится грандиозный, опровергающий всех и всё заряд. Вектор, линия устремления во что-то абсолютно запредельное. В нечто, что переворачивает все твои представления о реальности и о себе самом с ног на голову.
Я не могу не поддерживать подобное безумие. Оно слишком красочное и вдохновенное.
Дата, указанная в названии, 2045 год – рубеж, к которому бессмертие должно быть достигнуто. Организация не просто декларирует желание сделать человека бессмертным, она осуществляет конкретные шаги в этом направлении.
В ней состоит куча известных учёных, реальных величин мировой науки. У неё есть деньги, потому что в числе организаторов и спонсоров очень состоятельные люди. Короче говоря, это не просто сборище розовых мечтателей, это конгломерат людей дела и мысли, которые нацелены на достижение результата.
Технология превращения человека в бессмертное существо не такая уж и запредельная. Если выражаться несколько утрированно, она состоит в постепенном отделении человеческого сознания от физического тела.
На первом этапе человек будет скрещиваться с аватарами – физическими исполнителями его мыслительной воли. Как в том самом знаменитом фильме Кэмерона. Или как в ряде других, не столь знаменитых.
Технология осязаемая, реальная, достижимая. Спросите у продвинутых учёных, и они в один голос ответят вам, что никто из них не сомневается в успешном достижении берегов аватаризации.
Следующий этап – выделение из человека цифровой матрицы его сознания, которую будет возможно поместить в искусственную реальность. Единственный вопрос, который возникает при этом (по крайней мере, у меня), будет ли эта матрица действительно человеческим сознанием или же его цифровой копией.
В возможность снятия с человеческого сознания копии я не особо сомневаюсь. Но будет ли считаться последующее существование копии в цифровой реальности настоящей жизнью – вот в чём вопрос.
Впрочем, для значительной части человечества даже цифровые копии могут стать блаженным этапом достижения рая. Вернуть точную копию сознания близкого человека – это великое утешение и великий соблазн.
Я не исключаю, что в какой-то момент удастся отделить от физического тела человека его душу, его личность, а вовсе не цифровую копию. Почему бы нет? Наша волшебная материальность при определённой концентрации усилий предоставляет жаждущим всё, о чём только они мечтают. Я не исключаю, что она позволит человеку существовать отдельно от своих тел. Существовать в чистом эфире.
Другое дело, что дата – 2045-й – она, конечно, слишком оптимистичная. Я пишу эти строки в июле 2018-го. До 2045-го каких-то 27 лет. Мы ещё не сумели срастить человеческое тело с аватарами, какое уж там бессмертие?
Впрочем, наверняка создатели организации понимают это не хуже меня. 2045 – это маяк, ориентир. Это символ того, что бессмертие близко. Что оно достижимо. Что добраться до него можно ещё при нашей жизни.
Это примерно тот же образ, что и коммунизм, который тоже казался близким и достижимым. Более того, я абсолютно уверен, что он был куда более достижим, чем бессмертие. Что такого неосуществимого в коммунизме? Надо было просто организовать определённым способом человечество – вот и всё.
Теперь же, в случае с бессмертием, надо просто заточить все аспекты человеческой деятельности вместе с самим человеком на достижение одной-единственной большой задачи. Сложно, но реально.
Так что появление этой даты мне вполне понятно. Она – мобилизатор. Она – подгоняющая плеть.
Однако – и в том числе поэтому я держу себя на расстоянии от этой организации – в случае реального достижения бессмертия тут же всплывает куча нюансов, которые радикально изменят человечество. Не физически, а морально.
Бессмертие станет индустрией. Бессмертие будет крайне дорогим удовольствием. Бессмертие станет уделом избранных.
А вместе с этим поднимается целый ворох шероховатостей, из которых соткано человеческое общество. Неравенство, зависть, борьба за лучшие условия жизни. Достижение бессмертия может вовсе не принести счастья, а стать причиной великих несчастий.
Готов ли я сам принять бессмертие?
Нет и ещё раз нет. Категорически нет.
Праведна ли Природа или жестока в своих измышлениях, но перечить ей нельзя. Она дарует жизнь, и она её забирает. Значит, так надо. Значит, в этом есть какой-то высший смысл.
И, кажется, я уже писал здесь, что бессмертие – настоящее, бесконечное – страшнее любой смерти. Бессмертие – это не человеческая категория. Наше сознание не в состоянии его вместить. Для бессмертия нужны существа совершенно иного вида. Иной организации и иных способов освоения реальности.
Для бессмертия необходима трансформация самого понятия жизни.

Это что касается изменений физических. Они выглядят пока фантастическими, слабо прочерченными в объективной реальности, несбыточными.
Зато ментальное переформатирование человека осуществляется денно и нощно. Всеми, кому не лень. Всеми, кто имеет способность хоть на два миллиметра возвыситься над повседневностью и заявить свои права на окружающую реальность.
Почему мне нравится древность и средневековье?
Потому что тогда было мало людей. Было мало микробов, вирусов, а идеи были большими и цельными. Человечество было чистым, праведным и сильным. Продолжение себя во времени приносит ему лишь убогую фрагментарность и раздробленность.
Все нынешние идеи, витающие в социуме – это гулкое и ничтожное отражение идей прошлого. Больших и цельных идей. Человек прошлого гораздо лучше понимал, кто он такой, для чего пришёл в этот мир и что необходимо сделать за короткий промежуток жизни.
Человеку современному заслонили это понимание суррогаты и обманки. Ежедневно и ежеминутно идёт борьба за человека, а так как человеческая субстанция разрослась до семи с половиной миллиардов единиц, то нет необходимости завоёвывать человечество целиком. Для достижения богатства, славы, почёта и внутреннего удовлетворения достаточно захватить лишь его часть. Стать королём определённого слоя, определённого круга.
Фрагментация – это генеральная линия человеческого существования в два-три последних десятилетия, в эпоху интернета. Точнее говоря, это генеральная линия насилия над ним.
Чрезвычайно ярко она проявляется в сфере культуры – самой, так сказать, очевидной для считывания. Если социальные изменения порой нелегко зафиксировать, особенно за время человеческой жизни, то культура, которая всего лишь отражение коллективного человеческого сознания, как лакмус, передаёт все вторжения и внедрения.
Вы заметили, что в поп-музыке почти не осталось звёзд мирового масштаба? Таких, чтобы были известны всем без исключения жителям Земли. Ну, кроме самых отсталых.
«Битлз» в своё время знали практически все. Шаляпина и Карузо несколькими десятилетиями раньше – пожалуй, ещё более существенный процент человеческого населения.
Леди Гагу знает только определённый круг. Да, он весьма значителен числом – но лишь в силу того, что значительно увеличилось само население Земли. В процентном отношении он существенно, радикально меньше, чем тот охват, которого достигала ливерпульская четвёрка.
А есть ещё целый конгломерат звёзд куда более скромного масштаба, чем Леди Гага, которым для вполне сытой и обеспеченной жизни хватает и меньшего числа поклонников.
Я постоянно сталкиваюсь с подобным явлением: внезапно узнаю о некой рок-группе, которая существовала пятнадцать-двадцать лет, записала кучу альбомов, имела некоторую популярность, а затем распалась. И вот, спустя какое-то время после её распада, до меня доходят остаточные круги на воде – песня или вовсе обрывок мелодии.
При этом группа при более близком ознакомлении может оказаться весьма интересной – настолько интересной, что искренне удивляешься, как же ты не заметил её лет десять назад?
Но это не твоя вина. Это следствие фрагментации. Человечество отчаянно делят на ячейки, в каждой из которых найдутся свои звёзды и кумиры, свои пастыри и свои образцы для подражания.
То же самое происходит и с литературой. Писатели живут, пишут романы, издают книги, умирают – и никто их толком не знает. Не то что в девятнадцатом веке или даже в середине двадцатого, когда человечество ещё не потеряло мощных инструментов выдвижения отдельных индивидов.
Да, кто-то из пишущей братии достигает определённого успеха, но он такой же фрагментарный, сектантский, как и всё остальное в нашей жизни. Сейчас никому не позволят духовно владеть всем человечеством или даже существенной его частью, как позволяли Толстому или Достоевскому.
И разница вовсе не в талантах и писательских величинах. Разница – в инструментах выдвижения. В позволении. В доверии.
Сейчас никому не позволяется ничего лишнего. Никому не доверяется полный объём власти и знаний. Только фрагменты. Только частицы. Только поверхностные дуновения – чтобы никто не смог считать весь объём информации о человеке и окружающем мире.
Вот так же и я. Пишу, страдаю, неистовствую. Накатал букв на собрание сочинений. При этом, несмотря на то, что кое-где печатался и издавался, получал премии и значился в шорт-листах, никому по большому счёту не известен.
Пройдёт лет пятьдесят, или даже сто – и меня откроют. Одарят почестями, признают большим талантом и вообще величиной.
Впрочем, нет. Не откроют. Раз я воплотил на бумаге подобную фантазию – значит, в реальности всё сложится иначе.
Полная безвестность и забвение. Засранная птицами могилка в чистом поле.
Но мне хорошо оттого, что я не парюсь от подобных заморочек. Я их отбросил в сторону. Я сосредоточился на себе, а не на окружающих людях и их реакции.
Это крайне важный момент в жизни любой творческой личности. Направить вектор не вовне, а в себя. Забить на окружающий мир и сосредоточиться на решении собственных задач.
И наплевать, что там будет впоследствии. Главное – дорога, а не конечная станция.

В Гонконге Павел пробыл чуть больше месяца.
Он бродил по городским улицам, посещал все спортивные соревнования и культурные события, какими бы нелепыми они ни казались – и жадно впивался в доступные, распахнутые, невинные души.
Гонконг – крупный портовый узел. Каждый день сюда прибывают сотни судов. Множество людей самых различных национальностей слоняется по городу, звучит речь на десятках языках. Всё это полезно и важно для Тимохина. Он вскрывает национальные коды, определяет присущие каждому народу матрицы сознания – и выпивает их кротко и сладострастно.
Он продолжает делать ставки на футбол. Он зарабатывает хорошие деньги.
Освобождение от территориальной зависимости вслед за освобождением материальным принесло ему странные, ранее непрочувствованные и непрожитые впечатления. Они немного беспокоят его. В них с одной стороны пугающая потерянность, а с другой – приятное ощущение непричастности к мировым страданиям и грехам.
Он может зайти сейчас в кафе, заказать кофе с какой-то причудливой выпечкой, с интересом послушать болтовню местной молодёжи (которую он несколько минут спустя непременно выпьет) и неожиданным образом почувствовать в себе странную расслабленность и даже какое-то подобие гармонии с окружающей действительности. То, чего он никогда раньше не ощущал за всю свою жизнь.
Порой человеческое, слишком человеческое пробивается из него наружу, пугая и настораживая. Пугая возможностью осложнений для главной и единственной миссии. Настораживая греховными отголосками мыслей о том, что этот мир, эта проклятая материальность не так уж плоха.
Что в ней можно жить. Что с ней можно мириться.
Он никак не может понять, влияние ли это внешних сил, пытающихся сбить его с курса, или же собственные проявления слабости?
Ему грустно порой от этой раздвоенности, но он знает, что она не способна выбить его из колеи.
В Гонконге он почувствовал новый прилив сил. Души вскрывались здесь с особенным упоением и великолепной скоростью, которая приносила некоторое отчасти наивное умиротворение и понимание, что в течение жизни ему удастся выполнить задачу.
Впрочем – я уже упоминал об этом – в нём зреет понимание того, как достичь освобождения человечества за куда более короткие сроки. Понимание всё сильнее и ярче, уверенности больше.
Печально лишь то, что вся реальность вокруг него готова в любую минуту лопнуть и взорваться. Он не садится в такси и старается не пользоваться общественным транспортом, потому что знает – любое транспортное средство может моментально сплющиться и превратиться в груду битого железа.
Всё из-за него.
Он уже устал считать дорожно-транспортные происшествия, которые случаются вблизи его маршрутов. Едва ли не каждый день по пути его следования автомобили врезаются друг в друга, съезжают с дорог и целуются со столбами, яростно рычат, срываясь вдруг с наезженных путей, чтобы лихорадочно совершить наезд на остановочный павильон.
Не раз лишь скорость реакции спасала его от попадания под колёса.
При этом Тимохин чувствует, что автомобильными наездами его не взять. Он слишком ловок для взбесившихся машин, слишком подвижен, они же – неповоротливы и тупы.
В первого дня, едва он ступил на землю Гонконга, начались коллизии с природой. С моря дует странный порывистый ветер, и местные жители не могут понять, откуда в это время года, когда царит тепло и благодать, берутся подобные каверзные ветра.
Они надувают штормы и ураганы. Один из них был особенно силён, город буквально залило дождём, а порывы ветра оказались столь яростны, что слетали крыши с уличных кафе.
Демоны усталости шевелятся, негодуют и, вслепую шаря в пространстве, пытаются настичь человеческого изгоя доступными им средствами. Чтобы предотвратить задуманное.
Пока Павел не видит реальных способов остановить себя. Но понимает, что вслед за техногенными катастрофами и волнениями природы они изобретут что-то другое. Куда более неожиданное и страшное.
Одно происшествие уже успело насторожить его.
Буквально за несколько дней до отъезда из Гонконга он наткнулся на выпитого человека.
Выпитого! Даже поверить в это оказалось трудно.
Им оказался пожилой, грустный и сморщенный китаец с редкими волосами на голове. Павел моментально вскрыл его, всосался в жизненные центры и… обнаружил в нём отсутствие души. Китаец тихо и смиренно шёл по улице, словно глиняный голем, в которого на время вдохнули жизнь, совершенно безучастный к окружающему, абсолютно спокойный.
Разумеется, встретить выпитого – не такая уж и неожиданность. Даже в Пирогове он ежедневно встречал выпитых людей.
Но… выпитых им самим. Павлом Тимохиным. Адамом Протопластом. Спасителем человечества.
Он моментально определял их. Даже в толпе. Покоящаяся в его недрах душа выпитого моментально указывала на тело бывшего своего обладателя и подавала Павлу сигнал: этот уже обработан, уже выжат. Ему беглого взгляда хватало понять и узнать человека, чьё естество он уже переместил в ткань Адама.
А с этим китайцем – никаких сигналов. Никаких указаний и соотношений. Его душу он точно не забирал. Она отсутствовала в его хранилище.
Вывод напрашивался сам собой: человека выпил кто-то другой.
Не менее сильный и могущественный, чем он. Не менее чётко понимавший природу человека и целого мира. Не менее талантливый и способный на подобные свершения.
Это событие заставило Тимохина по-новому взглянуть на собственную миссию. На преграды, которые могут возникнуть на её пути. На силы, которые могут вмешаться.
Пока он не может понять главного. Связан ли каким-то образом этот выпитый китаец с ним самим, с его величественным освобождением человечества от гнёта материальности? Или же на планете орудуют энергетические вампиры, которым по силам выпивать человеческие души в каких-то лишь им одним понятных целях?
Этот вопрос тревожит и угнетает его. И чем дальше – тем сильнее.
Потому что в Индии, куда он отправился вслед за Гонконгом, ему тоже стали попадаться выпитые.
И в Иране – следующем пункте его маршрута.
Вдвойне настораживало то, что это были уже не единичные случаи. Он натыкался на выпитых почти каждую неделю. А порой и пару раз за неделю. То женщина, то старик, то мужчина в расцвете лет, а то и ребёнок – никаких ограничений, никакой логики.
Тихие, пришибленные, аморфные, как все выпитые – они безвольно брели по улицам городов и деревень, тихо сидели на скамейках в городских парках, совершали свою ежедневную, никчемную и механизированную работу – и в них отсутствовали души.
Павел залезал в них и пытался определить время, когда сущность была изъята из тел этих людей. Сделать это несложно – мясо отзывается на запросы и выдаёт вполне определённую дату. Результаты настораживали: все люди оказывались выпитыми совсем недавно. Несколько месяцев как. Максимум полгода.
То есть именно в то время, когда Павел вступил в наиболее активную фазу своей деятельности.
Сомнений не оставалось: всё это как-то связано с ним. С его величественной поступью по Земле, с выполнением грандиозных задач, которые он поставил пред собой.
Ему мешают. У него забирают человеческий материал. Праведную сущность каждого разумного. Чтобы не позволить спасти всех до единого. Чтобы раздробить человечество. Чтобы отобрать у него выходы в нематериальный мир.
Да и природные стихии как-то пошли на спад. И машины вокруг разбивались всё реже. Взрывы и вовсе прекратились.
Тимохин почувствовал, что силы, противодействующие ему, больше не пытаются его уничтожить.
Теперь у них другая тактика. Теперь они действуют иначе. Глубже и изощрённее.

Деньги.
Невозможно не остановиться в глубокомысленных рассуждениях на их сущности и роли в современном обществе.
Ибо деньги – не что иное, как материализованное проявление власти. Стержень, на котором держится государственность.
С изобретением денег люди безвозвратно изменились. Деньги создали над ними невидимую, но тошнотворно явную надстройку, которая переиначила все личностные коды и структуру связей.
Было ли их появление суровой необходимостью? Фактором, который возник лишь потому, что не мог не возникнуть?
Пожалуй. Человечество тянется в изобретениях за собственными грёзами и фантазиями. Если идея денег проявилась в материальной реальности – значит, она была неким образом заложена в структуре человеческой сущности.
При этом я отчётливо понимаю, что всё это предельно лукавые рассуждения. Вот так списывать всё, что происходит с нами, на человеческую природу, на коды материальности, на фактор неизбежности – это всё равно что плыть по течению, принимая как должное все пороги и водопады, которые встретятся тебе на пути.
На самом деле ни один человек никогда не принимал мир таким, какой он есть. Каждый старался его изменить, подстроить под собственные представления об идеальности.
У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже.
И все эти сбои, выходы за русло, отторжения общепринятых кодировок и условностей – они присутствуют в человечестве в обширном многообразии. Пусть биомасса и принимает их в своё лоно после каких-то ломок, пусть наделяет функциями унифицированности и потребительства, но невооружённым взглядом видно, что это вынужденная мера, и биомасса с превеликим удовольствием обошлась бы без подобных вторжений.
Что такое деятельность Иисуса Христа, как не сбой? Как не вдохновенное восстание против тупиковых и замшелых кодировок человеческого существования?
Я никогда не был верующим (в том наивном смысле, которое мы вкладываем в это слово), но должен признать, что христианство – это самое прекрасное, что произошло с человечеством за всю его историю.
Это сумасшедший в своей смелости переворот от животной сущности, от природной ограниченности, от примитивного вектора устремлений в мир волшебной идеальности. Это величественный отказ от мяса (читай: материальности) как первичного фактора жизни и обретение духа как могучей и праведной установки к существованию.
В реальность этого переворота трудно поверить даже сейчас.
Собственно говоря, сейчас поверить особенно трудно, потому что истинное, праведное христианство повергнуто и задавлено, а на передний план вышли прикрывающиеся его знамёнами симулякры и обманки.
Вот живут люди в искренней и отчётливой животности. Они честны по отношению к себе и окружающим. Они принимают мир таким, какой он есть. Убивают – если на то есть необходимость, грабят – если к тому есть потребность, кормятся от трудов своих и по мере сил продляют себя во времени, сношаясь в жаркой и отвратной страстности.
Это честные и сильные люди трижды проклятой древности.
И вот приходит человек, который задаёт совершенно иную грань ощущений. Абсолютно другой уровень понимания жизни.
Сила, учит он, не в том, чтобы унизить другого, а в том, чтобы принять на себя боль и унижения.
Сила в том, чтобы не пытаться быть сильным, не в том, чтобы быть жестоким.
Проблема, объясняет он, заключается в том, что вас завели неправильным образом. Вас направили в ложные степи и заставили выполнять ошибочные установки.
Зло, толкует он, не в окружающем мире, зло – в нас самих, в наших страхах и наших сомнениях.
Мы, пытается донести он истину, единый организм, мы одно многоликое создание, мы одно духовное существо. Не может, не имеет права одна клетка организма причинять боль другой, ибо от этого страдает весь организм.
И что же – этот великий и настойчивый сумасшедший сумел в одиночку перекодировать всю ткань человеческого мышления. После него мир стал другим. После него другими стали люди.
И пусть христианские ценности ныне засраны и заблёваны, а на их место воздвигли прикрывающиеся праведными флагами демонические доктрины, но великое наследие Христа ещё живо, ещё трепетно, оно ещё работает.
Время от времени мы ещё способны о нём вспоминать, восхищаться и как-то соизмерять свою жизнь с этим идеальным лекалом.
Хоть как-то…
Вот так же и с деньгами. Да, проявление природной человеческой сущности. Да, выползшая наружу необходимость. Но отнюдь не безоговорочная. Отнюдь не необратимая.
Человек мог пойти совсем другим путём. Он обходился без денег многие и многие тысячи лет. Ему хватало простого обмена продуктами, чтобы удовлетворять все свои потребности. Ему хватало самой природы, чтобы продлять свою жизнь и бороться с неумолимым временем.
И вот тут эта надстройка – деньги. Она перевела всю правду человеческой жизни в кривду и сомнения. Каким бы жестоким ни был человек древности, но он существовал сообразно с заложенными в нём природными возможностями. Физически сильный всегда находился наверху.
Поместите меня в эту реальность физического превосходства, и я окажусь там пусть и не в первых рядах, но и далеко не в последних. Мне хватит здоровья и физической крепости, чтобы уничтожить несколько сотен конкурентов и ежедневно добывать необходимый для выживания кусок мяса.
А что сейчас?
Я, физически крепкий человек, нахожусь в совершенно униженном состоянии бесконечного рабства. Я вынужден работать за гроши, чтобы хоть как-то оплатить счета и добыть пищу для пропитания.
И не видно никакого выхода из этого тупика: только ежедневная малооплачиваемая работа, только выполнение чьей-то чужой и невыносимо тупой воли.
А это всё она, надстройка! Всё они, деньги-дребеденьги!
Выдающееся изобретение. Поразительная в своей грандиозности идея, разом превратившая подавляющее большинство людей в пожизненных рабов.
Их и их потомков на всю бесконечность.
Принято считать, что деньги позволили выйти на передний план не физически сильным, а наиболее умным и хитрым.
Но ведь это тоже неправда!
Я могу согласиться с тем, что для манипуляции деньгами необходим определённый ум и изрядная степень хитрости, но лишь в весьма специфических, утилитарных проявлениях.
Это не тот ум, который обозревает всю Землю с высот птичьего полёта и разрабатывает варианты улучшения действительности. Нет, это пассивно-агрессивный ум приспособленца, который всего лишь тянется за сиюминутными потребностями.
Финансисты, которые пришли к власти вместе с изобретением денег – это отнюдь не мыслители и не философы. Не преображенцы человечества и окружающей действительности, а малоподвижные улитки, пиявки, которые прилепляются к телу человечества и высасывают из него все соки.
Собственно говоря, изобретение денег и стало фактором внедрения в ткань человеческого существования этакого крючка, кукана, созданного в интересах одной узкой человеческой прослойки, одного склада ума, одного психотипа.
Внедрение – один из базовых принципов функционирования человеческого организма, не будем об этом забывать.
Христианство тоже было внедрением, но внедрением благостным, возвышающим. Увы, подавляющая часть остальных внедрений носят исключительно разрушительный характер.
Война между психотипами развивается на протяжении всей истории человечества. В разные его периоды победу одерживают и возвышаются определённые психотипы. С изобретением денег возвысился улыбчиво-вкрадчивый психотип болезненно-эгоистичного человека-демона.
В какие-то периоды его удавалось усмирять.
Так, например, к ногтю его прижали большевики. Но улыбчиво-вкрадчивые людишки с липкими пальчиками вновь сумели возвыситься и превратить страну в кроваво-сладострастный мангал, на котором варятся и насилуются миллионы простых, честных людей других, более открытых психотипов.
Каким прекрасным могло бы стать человечество и деяния рук его, если бы оно не потянулось за этим демоническим стремлением!
Стремлением к выражению ценности тех или иных продуктов на абстрактной цифровой шкале соотнесённости с драгоценными металлами. В каком счастливом и гармоничном мире мы могли бы жить!
Не могли? Вы уверены?
Предопределённости не изменить?
Как знать, как знать… В какие-то периоды своей жизни я склонен думать как вы, в какие-то – создавать себе одухотворённые и, быть может, иллюзорные картины.
Правды нет нигде. Точнее, она повсюду. В каждом высказывании, в каждой мысли и даже в каждом её дуновении. Всё – правда, и одновременно всё – ложь.
В этой жуткой дихотомии мы рождены и вынуждены жить.

Собственно говоря, в чём заключается идея денег?
Да ни в чём ином, как в передачи значительной части собственной свободы и индивидуальности каким-то третьим лицам. Принимая идею денег, мы признаём власть государственных (племенных) надстроек над собственной личностью. Мы перекладываем ответственность с себя на какого-то царька-управленца и группу аффилированных с ним лиц.
Разумеется, эта передача ответственности произошла не добровольно, она была навязана людям силой, но в какой-то момент, на заре её внедрения, от неё ещё можно было отказаться. Возмущением, недовольством, той же силой. Потому что уицраоры были ещё слабы и не могли покорить человечество одним лишь своим желанием.
Вот я продал ведро выращенной в своём огороде клубники за какую-то не особо красивую бумажку. Что это означает на самом деле?
Фактически бумажка не имеет никакой ценности. Ценность имеет обязательство, которое принимает по отношению к этой бумажке находящаяся у власти группа лиц.
Она распространяет на контролируемой ей территории понимание того, что бумажка имеет хождение в качестве некоей ценности. Что на неё можно приобретать товары и услуги. То есть я передаю право контролировать часть моей жизни, связанной с хозяйственной деятельностью, этой не вполне известной и уж никак не понимаемой мной группе подозрительных лиц.
То есть я как бы добровольно передал часть своей свободы. Я как бы добровольно вступил в рабство.
Отсюда омерзительный вывод: если хочешь зарабатывать деньги – значит, должен выполнять чужую волю, отдавать себя во владение чужой силе. Простой работяга исполняет волю хозяина-бизнесмена. Хозяин-бизнесмен исполняет волю надстроек – внедрённых в человеческое сознание схем, паттернов и силовых установок. Они – тоже отслоение чьих-то личностей, чьей-то воли. Перемешанные, взбитые, как сливки, видоизменённые. Нагромождение крючков, зацепов, капканов.
Свободных нет. Хотя кое-кто склонен обманывать себя и считать иначе.
Эх, должно быть, первые сапожники и кузнецы, получившие за свою работу кучку медяков, искренне радовались возможности такого опосредованного и как бы чрезвычайно удобного обмена. Выковать подкову – и получить вместо неё буханку хлеба. И не напрямую у пекаря, которому подкова может быть не нужна, а опосредованно, на рынке.
Всё это казалось шагом в удобство, в комфортность.
Зло именно так и проникает в наш мир – под видом нацеленности на удобство и комфорт.
Чуть раньше, когда группы лиц, находящиеся у власти, были более честны и богобоязненны, они соотносили ценность бумажки с так называемыми драгоценными металлами.
Но в какой-то период они вконец обнаглели и ныне не соотносят бумажки ни с чем. Бумажки существуют сами по себе, поддерживаемые лишь истовой человеческой верой.
Экономика – самая религиозная отрасль человеческой деятельности. Гораздо более религиозная, чем сама религия.
При этом – вот ведь парадокс! – как и в случае с государством, те силы, которые возвышают и пестуют деньги, ищут способы переформатировать и как-то видоизменить их существование. Поиски год от года всё более настойчивы и агрессивны.
Человечеству вброшена идея электронных денег. Да что там вброшена, она агрессивно внедрена и навязана.
Что такое электронные деньги? Это, по сути, отсутствие денег как таковых. Это некая виртуальная передача обязательств по обмену денежными знаками. Деньги есть – и их как бы нету.
Поразительная, прямо-таки волшебная дихотомия. Контроль за людьми исключительно движением рук, даже без материального подтверждения своего права на контроль.
И во главе всего – вера. Вера во власть, вера в силу, вера в некое подобие осмысленности. Мы живём в гораздо более религиозный промежуток времени, чем средневековье с его инквизицией и кострами.
Полное и безоговорочное порабощение человечества. Абсолютное, всеобъемлющее рабство.
В древности рабом именовали любого наёмного работника. Любого человека, работающего не на себя. Их было немало, но отнюдь не большинство. Сейчас в рабстве находится девять десятых от населения Земли.
Э-э, куда там, девять десятых! Девяносто восемь (если не девяносто девять) сотых от всего человечества.
Огромное стадо рабов, поделенное на соты и загоны. Загоны комфортабельны и вполне приятны, рабам внедрена иллюзия свободы или хотя бы вероятность её достижения. Стадо мычит и блеет. Стаду в большинстве своём совсем неплохо. Всё равно рано или поздно умирать. Лучше долгая жизнь в сытом рабстве, чем короткое и беспокойное существование в каком-то подобии свободы.
Стадо чертовски право.
Главная проблема, связанная с государством, которую приходится решать на протяжении жизни каждому человеку (да-да, каждому, даже если он не вполне осознаёт это), – как соотносить самого себя с этим монстром.
Априори понятно, что избавиться от него не получится. Даже кучка счастливых бездельников, граждан мира, имеющих достаточно денег и избавившихся от плети обязательств, не имеет возможности в полной мере игнорировать государственные установки.
Пусть они всячески создают видимость свободы от всего, что может хоть минимально порабощать, но мы-то с вами разумные люди и понимаем, что свобода – дичайшая условность, и полностью свободным в материальности не может быть никто.
Обычно сопричастность с государством разворачивается на поле вынужденных прикосновений и осознанных уклонений. В той части, где от государства не избавиться, человек сотрудничает с ним. Человек может даже гордиться сопричастностью со своим государством, родить в сознании вдохновенную надстройку под названием патриотизм и отдать всего себя целиком служению его интересам.
К этому толкает, в первую очередь, экономика. Служение государству – такой же источник добычи средств, как и служение частной компании, и работа на самого себя. В какой-то мере оно, государственное служение, даже стабильнее и денежнее, чем перечисленные выше альтернативы.
Человек порой и вовсе отдаёт свою жизнь за государство, и это ни в коей мере не сумасшествие и не отклонение. В волшебной материальности не существует безумств и отклонений, здесь всё разрешено и одобрено.
Смерть – лишь вопрос времени. Умереть раньше, но с чувством удовлетворения, с работающей надстройкой осмысленности – это вполне благородный финал завершения романа с материальным миром.
В той же части, где от лобызаний с государством можно уклониться, все мы, даже самые патриотичные, предпочитаем уклоняться.
 
В отличие от более легкомысленных и поверхностных сверстников я в младые годы принял демона государственности целиком и полностью. Я слился с ним и наслаждался этим единением.
Речь идёт о коротком периоде в пять-шесть лет с 1982 года, когда я отправился в первый класс, где-то до года 88-го, когда стало ясно, что доброго и благородного демона-покровителя подменили на что-то иное и всё летит к чёртовой матери.
Я был идеальным советским ребёнком, истинным октябрёнком и пионером. Я ни на секунду не сомневался в праведности советских коммунистических ценностей. Я восхищался своей страной и её руководством, и я негодовал на наших врагов, которые нагнетали мировые кризисы и конфликты, а заодно угрожали нам ядерным оружием.
Я рассказываю это сейчас не в качестве этакого покаяния и признания собственной глупости. Ни в коем разе! Тот семилетка, что отправился в сентябре 1982 года в школу, был гораздо более цельным и счастливым существом, чем я нынешний.
На фоне единения с величественным советским демоном государственности я пережил своей первый детский невроз – жуткий страх ядерной войны. Ей стращали тогда всех, стращали сладострастно и не в меру убедительно.
Страх ядерной войны был частным подвидом страха смерти, который в полной мере проклюнулся во мне как раз в первый учебный год. Я обладал богатым воображением (которое, к сожалению, а быть может к счастью, не утратил и сейчас) и живо, во всех мельчайших деталях представлял себе картину, как президент США Рональд Рейган отдаёт приказ произвести ядерную бомбардировку Нижнекамска, и я гибну в пучине атомных взрывов.
Я совершенно серьёзно и искренне собирался писать письмо Рейгану с настойчивым требованием никогда не помышлять о ядерной войне. Тем более что истории о советских пионерах, которые писали Рейгану письма, то и дело транслировались на телевидении и в газетах.
Я даже представлял себе благостную картину раскаяния злодея Рейгана после моего чувственного послания.
Вот Рейган объявляет, что после письма октябрёнка Олега Лукошина из какого-то там сраного и никому не известного Нижнекамска он принимает решение об уничтожении всего ядерного оружия.
Слава Олегу Лукошину, трубят все мировые издания! Это именно тот мальчик, кто остановил ядерную войну.
Написать письмо Рейгану я так и не удосужился. То ли оттого, что не знал адрес, то ли просто из опасения, что моя позиция по вопросу разоружения не согласована с Президиумом Политбюро ЦК КПСС.
В ноябре 1982 года, как раз аккурат перед моим восьмилетием, умер Брежнев.
Сохранилась фотография со школьной линейки по поводу его кончины. Да, на смерть Брежнева в школе провели специальное собрание в актовом зале!
Все дети и все учителя стоят там со скучающими глуповатыми лицами, и только Олег Лукошин озаряет фото такой вдохновенной скорбью, что сразу понятно – с этим ребёнком что-то не так. Либо вырастет писателем, либо повесится.
Возможны оба варианта.
Смерть Брежнева и то школьное собрание я описал в гротескной форме в своём романе «Человек-недоразумение».
Как-то недавно открыл томик романа именно на этой главе – она так и называется «На смерть Брежнева» – и не оторвался, пока не дочитал её до конца. Прекрасный слог, чёткое и нестандартное развитие мысли. Едкое и возбуждающее ощущение реальности. Читал и не верил, что мог когда-то так здорово писать.
В начальных классах я был постоянным участником всевозможных политически-гражданских театрализованных представлений. Это когда школьники выходят на сцену в рамках какой-то там городской партийной конференцией и звонко, задорно произносят стихи и наставления её участникам. Где-то с оголённой серьёзностью, а где-то и с юморком.
Помню одно такое выступление в Доме техники – это центральная, самая вместительная и комфортабельная площадка Нижнекамска для подобных мероприятий.
Я с кучкой ребятни стою за тяжёлыми, уходящими в поднебесье шторами, в какой-то момент нам дают команду – и мы радостно выбегаем на сцену. Зал битком забит солидными дяденьками и тётеньками, все смотрят на нас с улыбками и лукавыми прищурами. Мы чётко и профессионально отрабатываем программу приветствий, я произношу своё четверостишие, а на последней ремарке (не моей) зал взрывается смехом и аплодисментами – в ней какое-то шутливое обязательство малышни на будущее.
Мы убегаем за кулисы, и я получаю сувенир за выступление – то ли значок ОСВОДа, то ли какую-то книжку. Книги в советское время считались настоящей ценностью, чему тут удивляться. Я безмерно счастлив и наполнен ощущением не только сопричастности с большими государственными делами, но и некоего воздействия на них, собственной полезности.
Неудивительно, что с первых школьных дней я стал командиром звёздочки, а затем и октябрятского отряда. После – пионерского. Никто лучше меня в классе (а вероятно и в целой школе) не умел так громко и выразительно отдавать команды.
Поразительное дело: в наши времена капиталистической советскости, когда возрождены и возвеличены все эти помпезные ингредиенты торжественности, все эти смотры строя и песни, в которых я сам многократно принимал участие, моя старшая дочь, горластая и дерзкая девчонка, тоже стала командиром отряда и тоже сотрясает школьные спортзалы своими задорными воплями.
Яблочко от яблони…
Если бы не развалился Советский Союз, я вполне мог бы сделать себе комсомольско-партийную карьеру. (На самом деле – вряд ли, но дайте мне помечтать). Стал бы комсомольским заводилой, затем вступил бы в партию и стал третьим или даже вторым секретарём горкома. Выступал бы на митингах, чихвостил директоров заводов на собраниях и искренне верил в праведность своей жизни и праведность жизни окружающей.
В наши дни точно так же делают карьеру молодые активисты. Сначала – где-то там в волонтёрстве, потом – в «Молодой гвардии», а дальше – в городской администрации. Если, конечно, всерьёз считать должность начальничка в городской администрации карьерным ростом.
Карьерные вертикали такого рода остались. И даже не изменились по существу.
С наступлением перестройки мой государственный задел стал угасать. Точнее, он видоизменился. На первый взгляд, в те смутные годы уровень вовлечённости населения в политическую жизнь страны стал несоизмеримо выше, но это обманчивые впечатления. Перестройка пробудила силы разрушения: недовольство и критиканство. Настоящей государственности в ней не было ни на йоту.
Самое печальное, что было навязано вместе с ней – это чувство стыда за свою звонкость и громогласность. Вот так вдохновенно читать стихи на партийных конференциях стало неловко, неудобно, позорно даже. Да и просто читать стихи стало неудобно.
С одной стороны – здравый критический подход к действительности, что вроде бы хорошо, а с другой – потеря искренности и чувства восторга.
Что лучше?
В комсомол в итоге я так и не вступил. Просто не звали. Четырнадцать лет мне исполнилось в 1988-м, но добровольно-принудительный набор в ленинский союз молодёжи уже не осуществлялся. По крайней мере, в Нижнекамске.
Удивительно, но в конце восьмидесятых я был уже убеждённым антикоммунистом.
Вот так просто и изящно можно переформатировать человеческую личность, особенно молодую. Только наметь новые векторы, создай новые коды.
Человек – биоробот, его можно настроить на что угодно.
Лишь в студенческие годы, и даже ещё позже, когда начались паскудные капиталистические трудовые будни, я вернулся в светлое коммунистическое лоно. И остаюсь в нём по сей час, хотя и не растворяю себя полностью, стараясь держаться на интеллектуально-независимой дистанции.
Обычное интеллигентское чувство обособленности.
Я не коммунистический ортодокс, могу и посмеяться над советскими реалиями. Но по большому, гамбургскому счёту, коммунизм вслед за христианством – второе самое прекрасное и благородное событие в истории человечества.
Третьего не существует.
О той поре грандиозного переформатирования страны уже написаны тысячи научных книг и романов. А будут написаны ещё миллионы. Потому что в истории человечества развал Советского Союза – случай уникальный и абсолютно дикий.
Чтобы мощное государство распалось не под военными ударами, а само по себе, просто из-за того, что его граждане перестали верить в идею, на которой было нанизано их существование – такого в истории человечества не бывало никогда.
Никогда ещё жрецы-хранители, брахманы-управленцы не отказывались добровольно от той идеологии, которой служили. Это всё равно, что прилюдно закалывать себя и всю свою семью свиными колунами ради потехи толпы.
А советские брахманы отказались. Приняли чужих богов. Впустили чужих демонов. Распахнули ворохи рубах и с яростным остервенением стали всаживать в себя остро заточенные кинжалы.
Просто чтобы порадовались чужие. Просто чтобы поаплодировала чернь в последних рядах.
На что они рассчитывали? Что чужие позволят им жить в своё удовольствие? Позволят иметь кучу денег?
Ну, кое-кому позволили. Жалкой кучке. Остальных – прокляли, унизили и отправили в забытьё. Сейчас хороводы водит иной человеческий психотип. Он победил, он торжествует, он глумится над проигравшими.
К собственному стыду должен признать, что и мне, не в меру впечатлительному школьнику из босяцкой семьи, по тем временам казалось, что вместе с агрессивным перевёртыванием пластов открываются какие-то возможности. Что мне хватит ума, сноровки и твёрдости на то, чтобы занять самое выдающееся место в пантеоне новых возможностей.
Разумеется, я грезил о творческой самореализации.
Мне простительно. Я был праведно глуп в своей провинциальной потерянности, я просто не знал, что за человеческое говно заполняет собой в это время коконы избранности.
Я даже не знал, что подобное говно существует в природе.
Жизнь – чистая математика. Никаких случайностей, никаких неожиданностей. Сугубо компьютерное сцепление мотиваций, возможностей и их реализации. Пусть что-то из происходящего вокруг выглядит совершенно дико, но оно непременно готовилось и вынашивалось где-то за горизонтами видимости.
Готовилось переформатирование Страны Советов в государство третьего мира.
Готовилось возвышение нечисти.
Готовились все эти сонмы внедрений – чтобы безвозвратно изменить доброго и ответственного советского биоробота, чтобы превратить его в агрессивного и замкнутого полудурка, порабощённого бесчисленными кредитами и красочными образами достойной жизни.
Я же, несмотря на поверхностные и обманчивые стремления, в глубине души не желал никакого переформатирования и отчаянно ему сопротивлялся.
Возвыситься в человеческом обществе можно лишь в том случае, если станешь угодным находящемуся у власти психотипу. Если твоё собственное биение вдруг неким образом будет соотноситься с биением его демонов. Если производимое тобой звучание будет полезно для них.
Так что совершенно не стоит удивляться своему теперешнему положению литератора-изгоя.
В советские временами таковыми становились гордые, но не особо умные евреи, не желавшие по какой-то причине поклоняться советской величественности.
В эпоху капиталистического разгула таковыми становятся честные, гордые (да, возможно, и не особо умные) творческие личности, которые категорически не желают принимать навязываемые им алгоритмы и последовательность нот.
Чужой психотип – вот и всё объяснение. Удушливый, вязкий, омерзительный. С ним не хочется сближаться, с ним невозможно жить.
Ничего, по сути, в этом плане не изменилось. Диссиденты как были, так и остались.
Впрочем, имеется подобие и оборотной стороны. Собственно говоря, я могу гордиться своими литературными достижениями. У меня, безродного босяка без связей, в большом издательстве выходила книга. Я печатался в журналах. Обо мне писали статьи. У меня брали интервью.
Видимо, каким-то боком – пожалуй, именно вот в этой полупотерянной босяцкой неприкаянности – я каким-то образом ещё соотношусь с нынешней картиной действительности. Каким-то образом – в самой минимальной, ничтожной степени – ещё полезен ей.
Главное – не сдаваться. Не надо путать внешние проявления жизни с их внутренним содержанием. Жрецы-левиты несли свою сомнительную, агрессивно-захватническую идеологию на протяжении тысячелетий. Несли, несмотря на гонения, несмотря на долгие периоды потерянности и забытья. И вот – они торжествуют над миром.
Так же и я – ничтожный, мало кому известный, находящейся на абсолютной периферии творческой реализации – возвышусь однажды птицей-фениксом над всем человечеством и покорю его цепкой агрессивностью мысли.
Возьму в плен настойчивыми и буйными образами.
Околдую странной хрупкостью и неистовой притягательностью историй.
Вам не избавиться от меня. Рано или поздно я приду за вами. Просто потому что я силён – и знаю об этом.
Ждите!

Девяностые и первая половина нулевых прошли для меня в неумолимых попытках уклониться от настойчивых воздействий новоявленного и не в меру буйного Жругра, пытавшегося вот так нахрапом, с кондачка запустить свои липкие щупальца в моё не слишком замутнённое сознание.
Странное дело: сопротивляться ему тогда было гораздо легче, чем сейчас.
Сейчас он покоряет людей вязкой хитростью, всепроникающей назойливостью, монументальной сцепкой со всеми проявлениями жизни. От него можно только убежать – если имеешь достаточно денег. Жить на его территории и не покориться ему невозможно.
Вплоть до середины нулевых я ни разу не лишил себя электоральной девственности. Я не ходил ни на какие выборы, не участвовал ни в какой политической жизни и её подобии. Я даже телевизор почти не смотрел в эти приснопамятные годы и о многих громких событиях узнавал (и узнаю до сих пор) постфактум.
Покорение меня уицраором началось, как водится, с проявления первых признаков личной стабильности. В 2006 году я наконец-то устроился на относительно нормальную работу – корреспондентом в районную газету.
Я до сих пор работаю в ней. По меркам Нижнекамска это вполне приличное место. Я могу кое-как сводить концы с концами и даже приобретать время от времени какие-то не шибко дорогие предметы роскоши, вроде аудио- аппаратуры или штатовских виниловых пластинок.
Наверное, я должен благодарить судьбу за то, что она избавила меня от голодной смерти под забором. Даже капиталистические монстры, даже агрессивный захватнический психотип, покоривший мою страну, отвели мне спасительный уголок в государственной стратификации, где я могу ощущать себя относительно спокойно и сыто.
Это ли не счастье?
Взамен за это монстры требуют от меня хотя бы видимой, кажущейся, но покорности. И я предоставляю им таковую видимость. Я стал ходить на выборы (скорее по рабочей необходимости – я обязан писать в газету репортажи об этих торжествах абсурда), я по мере необходимости интересуюсь политическими событиями в мире.
Я наношу на извилины собственной личности новые узоры, я откладываю какие-то неприметные личинки в коридорах памяти, но уже практически никак не позволяю им проявляться на поверхности.
В конце нулевых – когда меня печатали, когда я мелькал в шорт-листах премий, когда мне казалось, что большой успех близок – я вёл блог в «Живом журнале» и по мере сил агитировал в нём (вот только кого?) за коммунистов и против капиталистического уицраора.
Жругр снисходительно щурился и великодушно предоставлял мне такую возможность. Он знает: сейчас он капиталистический, но ничто не вечно под луной. Подуют новые ветра и те же коммунисты очень даже могут пригодиться ему. Или его детёнышу, который сожрёт своего родителя.
Я по-прежнему в коммунистическом лоне, я отнюдь не разочаровался в его ценностях, но уже предпочитаю с ними не заигрывать. Наверное, просто-напросто коммунизм не отвечает мне взаимностью, и я в какой-то мере обиделся на него.
Ныне я политически пассивная рыхлость, которая лишь морщится на новости в интернете и совершенно не готов ни к каким практическим действиям для изменения действительности.
Вернее, я считаю, что меняю действительность своим вдохновенным и, без сомнения, величественным творчеством. Которое однажды, непременно… и так далее.
А на поверхности, в материальной телесности, я вполне принял все необходимые правила игры. С монстрами бодаться невозможно – значит, надо мириться с ними. Как-то уживаться. Вырабатывать правила жизни под колпаком, в оккупации.
Потому что у меня есть семья. Есть мои дети, которые совершенно не виноваты в том, что однажды я произвёл их на свет ради расставания с какими-то внутренними комплексами, ради ощущения собственной целостности и нормальности.
Я не вправе лишать детей будущего. (Так я говорю себе, так успокаиваю). Я и так не даю им многого из того, что другие имеют сполна и обильно. Например, отдыха в тёплых зарубежных странах. Например, приставки «Сони Плейстейшн». Да много чего ещё.
Надо жить (бормочу я себе), надо продлевать себя по времени.
Не себя бесконечного, себя закодированного, себя, которого я уже воплотил в своих детях и творчестве, а себя нынешнего, себя реального. Продлевать опять-таки ради своих детей.
Чтобы предоставить им относительно стабильное будущее. Чтобы запустить их во взрослую жизнь с минимумом проблем и личных комплексов.
Для этого нужно всего лишь тихо тащить свою лямку. Чем я и занимаюсь.
Творчество – это изврат. Это коварный сбой программы, от которого я так и не смог избавиться, а потому вынужден как-то мириться, как-то подстраиваться под эти личные бездны.
От государства, разумеется, я не освободился. И вовсе не пытаюсь сделать это. Пусть я не служил в армии и тем самым не был готов отдавать за него жизнь, но я тихо существую по заданной им программе – и уже тем самым чрезвычайно полезен величественному государственному монстру.
Порой я разрабатываю фантазийные планы по воссозданию Советского Союза, а иногда подумываю написать книгу, этакую военно-политическую доктрину с последовательными шагами-пунктами для практического осуществления советской реинкарнации.
Так что я могу быть полезен демону государственности ещё и в более очевидной функции. Вот лишь наложит он на меня одно из своих щупалец, даст разрешение – и я тотчас же примусь за работу.
Впрочем, есть проблемочка. Есть дихотомия. Есть неглубокая, но коварная впадина.
Люди – они страшные. Чудовищно страшные. Особенно в государственно-племенной спайке.
Только ошибись, только сделай неверный шаг, только произнеси неточное слово – и станешь изгоем, объектом презрения и нападок. Организованная тысячелетиями кодировка не позволит им принять существо, хоть сколь либо заметно отличающееся от них.
Куда их звать? К чему вести? На что надеяться? Они всё равно останутся стадом. Они всё равно будут чужими.
И никак не найдётся благословенная грань гармонии, которая бы вместила меня целиком и полностью, вместила и создала иллюзию единения с окружающим. Подобие спайки с чужими.
Хочется отрицать. Отрицать их полностью и всеобъемлюще.
И хочется быть с ними рядом. Хочется быть единым и цельным с братьями и сёстрами твоими, потому что они – это и есть ты. Потому что ты – лишь частичка от их тела.
Что ещё, если не государство, если не это ненавистное и трижды клятое общественное образование, где царят вечное насилие и всеобъемлющая скорбь, ограничивает их дикие позывы, придаёт им человечности, создаёт подобие разума и вектора развития?
Как не принимать государство, если только оно придало человеку порочному и злобному дисциплину, если только оно организовало его действия в более-менее пристойную благочинность?
И с таким материалом, пусть непрочным, пусть диким и порывистым, необходимо мириться. Принимать его. Организовывать.
И такой материал необходимо подчинять своей воле.

Все эти выводы, рождающиеся во мне с таким истеричным надломом, сформировались в Павле Тимохине куда как раньше. Куда как точнее и понятнее.
Признаюсь, вот я рассуждал на протяжении нескольких десятков страниц о государстве и его сцепке с человеческой личностью, и чувствую, что не выговорился полностью. Точнее, так и не нашёл исчерпывающих умозаключений о его природе. Всё осталось на уровне аллегорий, сравнений, эмоциональных всплесков.
А у Тимохина всё разложено по полочкам. Понято, осмыслено, заверено.
Я могу лишь догадываться об истинной природе его рассуждений и выводов. Он гораздо более цельное существо, чем я.
Лишь в одном я не сомневаюсь категорически: государство – единственный атавизм человеческой жизни, от которого Тимохин не только не избавился, но которому в значительной, если не в абсолютной степени покорился.
Речь, разумеется, идёт не о царствии земном, а о государстве небесном.
Что такое единое пространство Адама Протопласта, если не государство?
Да, слово дрянное, запачканное, но ничего лучше не подобрать. Если только общность, хотя уровень сцепления в нём заметно слабее, чем в крепком и могучем государстве.
Главное – принцип. Он похож и в мире материальных государств, и в стихии нематериальной возвышенности. Принцип единства, принцип цельности. В конце концов, человеческие государство – это слабое, ничтожное отражение той спаянности, в котором пребывало человечество до своего падения в материальность.
Дорога, прошедшая Тимохиным, напоминает путь расстриги и отщепенца, который в конце концов принимает сан первосвященника. Отрицание государства, неумолимое желание избавиться от него, уничтожить если и не в объективной действительности, то хотя бы в пространстве собственной личности – и последующий выход на понимание полезности и необходимости принципов, заложенных в них.
На первый взгляд, кажется, что он непоследователен, но в этом нет никакого противоречия. Уничтожить государство материальное – дело благородное. Все великие мыслители задумывались об этой миссии. Впрочем, так и не найдя способов для её практического воплощения.
Ну а создать государство небесное, государство нематериальное, точнее вернуться к нему после миллиардов материальных лет угнетения и великой потерянности – задача ещё более грандиозная и величественная.
Одного я не знаю наверняка. Настораживает, пугает ли его вот эта вечная спайка, которую обретёт человечества после бегства из материальности? Спайка, в которой теряется твоя собственная индивидуальность, твоё собственное омерзительное, но такое приятное и ласкающее Я.
Меня – пугает.
Я всеми фибрами своей неприкаянной личности принимаю концепцию единого человечества, одной-единственной человеческой души, которая вместит все нынешние разобщённые индивидуальности, я отчётливо вижу главную проблему нашего материального существования в наличии этой гнетущей Я-надстройки.
Но при этом я испытываю отчётливый, отчасти животный страх, представляя процесс растворения своего собственного Я в едином пространстве человечества.
Мне не ведомы те ощущения и переживания, которые испытывают все клетки Адама Протопласта. Наверняка, они величественны и прекрасны. Но, не зная в материальности ничего иного, кроме собственного Я, трудно отрешиться от него и представить себе что-то более изящное и вдохновенное.
Выходы к этому блокирует само Я, природа его структуры. Та детерминированность, которая заложена в нём.
Я – это твоё собственное божество и каста священников, которые не желают расставаться с привилегированным положением, а потому держат тебя в плену ограниченности.
Вслед за Тимохиным я убеждён, что лишь избавление от этой вроде бы естественной, но на самом деле преступной ограниченности своего собственного Я может привести единое человечество к гармоничному существованию, наполненному радостью и любовью.
При этом боюсь совершить этот прыжок в пустоту, потому что до конца не сознаю, что за грань ощущений лежит там.
В конце концов, (останавливаешь себя на одной из точек рассуждений) единое человечество не просто так решило опуститься в материальность. Решило пережить раздробленность.
Чтобы как наркоман после долгой завязки воткнуть себе в вену шприц.
Чтобы как вегетарианец после долгого воздержания совершить грехопадение, впившись зубами в кусок жареного мяса.
Чтобы вкусить этот вожделенный запретный плод – пакостное, но благостное ощущение своего собственного Я, с которым ты обретаешь какую-то иллюзию вселенской свободы.
Вместе с вселенским одиночеством и вселенским отчаянием.
А что если это всего лишь вечный, цикличный, регулярно повторяющийся процесс: сползать в грехопадение, в материальность, в мясо, чтобы потом ценой неимоверных усилий, ценой рождения и взращивания героя-одиночки, который обретает способность вытащить всех обратно в идеальность, возвращаться в своё исконное состояние единого и праведного человеческого организма?
И не исключено, что существ, подобных Тимохину на протяжении всей бескрайней бесконечности было бесчисленное множество.
Единое человечество, благостный Адам Протопласт долгую-предолгую отмеренность живёт в нематериальной обители, но затем по какой-то причине впадает в скуку, в гордыню, в сомнение.
Впадает – и сознательно погружается в тёмное начало, в запретную, но столь желанную материальность.
Погружается – и какое-то время радуется собственной раздробленности. Радуется освобождению от пут единства.
Первый период пребывания в материальности, с гадким, но возбуждающим ощущением своего Я – наверняка он проходит для человечества под знаком восторга и буйного позитива. Возможно, именно он отображён в мистических человеческих хрониках как Сатья-юга – век чистоты и праведности.
Тогда ещё живы ощущения (и даже воспоминания) о пребывании в идеальности, тогда материальность воспринимается как приятная и вдохновляющая новизна, из которой черпаются самые благостные и вдохновенные источники.
Но постепенно новизна пропадает, материальность обволакивает и начинает угнетать. Ощущения и воспоминания об идеальности теряются, раздробленное человечество впадает в порок и скверну. Его обволакивает настоящая тьма: жажда убийств, насилия и сексуального доминирования.
А ещё приходит великое отчаяние от понимания, что вся эта материальная клетка – навечно, что из неё никогда не вырваться.
Но потом, на каком-то очередном витке распущенности и отчаяния, в раздробленном материальном человечестве появляется одиночка, сумасшедший герой-мыслитель, который каким-то образом достигает сферы просветления и начинает понимать объективную картину мира с её материальными и идеальными сферами.
Появляется – и силой подвига при абсолютном непонимании остального человечества и самого материального мира вытягивает раздробленные и порочные человеческие индивидуальности обратно в благостную нематериальность.
И так – бесконечно.
Собственно говоря, он, этот герой-одиночка, способен на такой поступок вовсе не в силу каких-то своих индивидуальных особенностей. Просто сам единый Адам Протопласт до своего погружения в материальность рождает в своей среде одну-единственную искру просветлённости, которая затем на протяжении миллиардов лет блуждает в раздробленном человечестве, чтобы однажды зажечь в ком-то огонь негодования и спасительной ярости.
На этот раз искра досталась неприметному русскому мужчине средних лет, Павлу Тимохину. И он, повинуясь её жжению, совершает заранее запланированную работу, которую кому-то непременно надо осуществить.




                Девять

Это рыхлый, шершавый и колючий роман.
Текст – так именовать его правильнее, но мне не нравится кодировка, которая возникает за подобным определением. Текст – это что-то наивно-авангардное, презрительно-возвышенное, неумело-абстрактное.
За Текстом стоят неопрятные и сволочные интеллектуалы, у которых ничего нет за душой, кроме презрения к окружающим и трёхкопеечных комплексов.
За Романом – поломанные, но гордые и степенные мыслители, устанавливающие в картине мира особые связи и отторжения.
Нельзя отрицать сложившиеся реалии и формальные стороны. Нельзя отрицать очертания вместилищ. Роман – очень тёплое и симпатичное вместилище, в котором звучит вековое человеческое усердие и вековое человеческое стремление к внятности.
Я не хочу обзывать этот текст Текстом. Роман – куда более чёткое и вдумчивое звуковое воплощение творческих позывов.
В конце концов, в любом романе есть начало и есть конец. Не начало текста и не его завершение, а зарождение сюжетной мысли и её естественное прекращение.
Начало и завершение Романа.
В этом произведении, этом романе тоже есть сюжет. Он тонкий, едва пульсирующий, но вполне внятный. Пусть кому-то может показаться, что он не развивается, но это не так. Уверяю вас, впереди будут явные и очевидные сюжетные повороты, впереди будет катарсис и грандиозный финал.
При этом постепенно мой роман приближается к завершению. По моей задумке, мне осталось написать лишь две главы. Пока я не вполне представляю, насколько пухлыми по объёму они получатся, но что-то подсказывает, что не очень.
Вполне скромные и даже тощенькие, жилистые такие главки. Собственно говоря, все оставшиеся события я могу пересказать на одной странице. События, которые произойдут с Павлом Тимохиным. События, которые наметил к собственным переживаниям и осмыслениям я.
Но это неправильно. Это не по-писательски. Это какая-то примитивная графомания.
Надо выдерживать ритм. Надо создавать определённый объём значений и смыслов.
Нет-нет, я ничуть не устал и разговор этот завёл отнюдь не для того, чтобы как-то оправдать утомление от набора такого количества слов.
Я написал уже столько романов, повестей и рассказов, что хватит на собрание сочинений, а потому эта утомительная для кого-то деятельность трансформировалась для меня во вдохновенное и безудержное преумножение слов и смыслов.
Теоретически я могу бить по клавишам каждый день (если не слишком сильно будут мешать окружающие), выдавая по несколько страниц если и не осмысленного сюжетного текста, то этаких словесных завитушек-арабесок. Срезов потока сознания. Вероятно, не вполне читабельных.
С возрастом и опытом пишется не то чтобы легче, но как-то определённее. Полагаешься уже не на вшивое вдохновение, а на выработанные годами чувство ритма и кладовую образов.
Вот и я предполагаю помучить пять-шесть добравшихся до этого места читателей несколькими десятками страниц муторных рассуждений и точек перемещения своего героя.
Поверьте, если уж вы сумели преодолеть предыдущий объём текста, то не стоит бросать его, не дождавшись развязки. Вдруг я ещё порадую вас?
Рыхлый, шершавый и колючий…
Мне трудно представить предмет, который обладал бы всеми этими качествами, но мой роман именно такой.
Рыхлый. Шершавый. Колючий.
И, чёрт меня подери, это его достоинство!
Искусство живёт неправильностью. Искусство живёт осмысленными сбоями. Искусство живёт рыхлостью, шершавостью и колючестью.
Искусство, как ни странно, живёт.
Быть может, я многое на себя беру, вот так заочно, опосредованно причисляя свой роман к произведениям искусства, но я совершал движение мысли именно в рамках этого вектора.
И пусть никто не присоединится к моей позиции, но во мне достаточно Веры, чтобы считать себя именно создателем искусства и никем иным.
Потерпите, мои верные и немногочисленные последователи, и я проведу вас к самым хрупким границам реальности.
Я расскажу вам, чем закончится история моего героя, а ещё успею сообщить несколько расплывчатых, но определённо возбуждающих умозаключений о сущности окружающего нас с вами мира.
Разве это не веский аргумент?

Тимохин в Африке.
Это Тунис.
Арабское государство в северной части континента. Развалины Карфагена и пляжи. Смесь арабского с французским. Жара. Дыхание пустыни. В целом – вполне пригодный и мало отличающийся от остальных стран человеческий материал.
Он намеревается пересечь Африку с севера на юг, не задерживаясь ни в одном из государств больше недели. Или же и вовсе не больше пары дней. А в какие-то не заезжая вообще.
Во-первых, это не так просто. Африка – беспокойный континент. В целом ряде стран идут гражданские войны. Постоянно происходят перевороты. Новые власти устанавливают новые порядки въезда и выезда.
Во-вторых, в этом нет особой необходимости. Объять всё человечество в течение жизни Павлу не по силам. Он действует сейчас иначе. Он снимает с государств и народов слепки. Он выпивает образцы их человеческого материала.
Однажды, живёт и множится в нём уверенность, он сможет использовать их. Сможет воплотить в единую парадигму, целостную формулу, живое поле единений. Воплотить и высчитать необходимые знаменатели, которые помогут ему закончить миссию.
В Тунисе много туристов. Они выпиваются легче. Одна неторопливая прогулка по пляжу пополняет его вместилище душ на несколько сотен единиц.
Сложностей с местными жителями тоже не возникает. Арабский менталитет – вполне универсальный, хоть в Тунисе приходится иметь дело с его берберской частностью. Если ты успел взломать китайский и иранский, то арабский кажется гораздо податливее.
В идеале, чтобы выпить человека, надо досконально изучить культуру его народа. Надо понять те нити и крючки, которые связывают его с реальностью.
Но гораздо более точную информацию приносит обыкновенный процесс наблюдения.
Раньше Тимохину требовались минуты и даже часы, чтобы раскусить человека по телодвижениям, по мимике, чтобы погрузиться и понять мир, в котором он пребывает.
Сейчас для этого достаточно секунд. А порой – и беглого взгляда.
Люди похожи друг на друга, даже если и считают себя большими оригиналами. Например, я. Мне кажется, что во мне пребывает настолько необычная и уникальная вселенная, что её никогда и никому в полной мере не осознать и не раскусить. Но Тимохин, попадись он мне на пути, выпьет меня за две-три секунды. Максимум за пять.
Потому что в этом творческо-протестном мировоззрении, какое являю собой я, тоже свои законы и механизмы сцепления.
Невозможно быть абсолютно оригинальным, будучи сотворённым из мяса и костей.
Невозможно быть абсолютно уникальным, пребывая в человеческой прослойке.
Всё строится на универсальных кодах и единых векторах. Мысль развивается по определённому сценарию, эмоция складывается по определённой формуле. Пойми одного – и ты в значительной степени поймёшь всех.
Однако даже сейчас Павлу встречаются такие человеческие образцы, с которыми приходится мучиться.
Вот только вчера он битый час блуждал по извилистым улочкам Бизерта за местным подростком и никак не мог подцепить его душу. Он успел выпить пару десятков человек, встретившихся на пути, а душа этого пацана никак не желала отдаваться.
Не исключено, что мальчик был слабоумным или же с психическими отклонениями, а возможно – и это настораживает Павла более всего – в нём сокрыты защитные механизмы для противодействия от вторжений.
Наличие этих механизмов может свидетельствовать лишь об одном: Тимохин не единственный на белом свете, кто способен выпивать души. Потому что если ты способен сопротивляться вмешательству извне, значит – ты сможешь вторгаться в чужие пространства.
Мальчишку он всё-таки дожал – у него оказалась тревожная и гулкая душа не то будущего поэта, не то учёного. Душа, бурлившая ожиданиями свершений. Душа, таившая в себе множество противоречий.
Очень полезная душа. Раскусив её код, отныне Тимохин будет взламывать такие противоречивые личности куда легче.
Он по-прежнему заглядывает в интернет и пытается выпивать души через видеоролики. Порой случаются сбои. Всё-таки видеообраз человека не всегда в полной мере способен передать его сущность.
И порой – горько и тяжело натыкаться при дистанционном поглощении на души умерших.
С ним происходило подобное несколько раз. Он вглядывался в человека, вскрывал его сущность, был готов всосаться в его душу, но вдруг считывал информацию о том, что человека уже нет среди живых, что душа его законсервирована и перемещена в хранилище.
Каждый подобный случай приносил ожог и самую очевидную не только душевную, но и физическую боль.
Нет, это была не боль горечи и сочувствия от того, что человек покинул материальность, что его больше нет в живых. Это была боль от столкновения с преградой, за которую он пока не в состоянии ступить.
В хранилище душ за чертой материальности Тимохин доступа не имеет. И не может иметь никто из живущих.
При этом Павел не особо волнуется за них – тех, кто уже прожил жизнь и переместился за грань. Адам Протопласт уверен: если он сконцентрирует в себе все души живых – мёртвые сами притянутся к нему.
Потому что они не могут поступить иначе. Потому что одна часть единого организма всегда следует за другой.
Сконцентрировать души живых в себе и вывести их за пределы материальности – вот первейшая из задач. А там, в идеальном мире, единая ткань человеческого организма не может не соединиться в целостность. Просто потому, что она едина.
В Тунисе его не преследуют никакие природные катаклизмы и техногенные катастрофы. Словно демоны усталости прекратили за ним охоту. Словно простили. Чего, конечно же, произойти не могло.
И вот почему: он по-прежнему натыкается на выпитых. Выпитых не им. Пустые человеческие оболочки без внутреннего содержания. Без душ. Выпитые совсем недавно – несколько месяцев как. А то и недель. А то и дней.
И никакой ясности. Никаких объяснений не предоставляет ему реальность. Но Павел чувствует: однажды он должен будет взглянуть в лицо тем силам, что стоят за этим. Однажды он должен будет вступить в поединок с ними.
Вступить – и одержать победу. Иного просто не дано.

Меня всегда беспокоила реальность.
Уверен, вас тоже.
Беспокоила точка сцепления моего лживого Я с окружающим миром. Почему, какими силами и связями прилеплен я к этому мясу, к этому воздуху, к этим небесам и этой тверди? Что складывает элементы в единую картину?
Это не разговор о Боге. О том пошловатом образе демиурга-вседержателя, который человечество выработало в ткани собственной коллективной личности.
Это беседа о детерминации. О силе, которая движет миром.
Она, сдаётся мне, может оказаться шире и вместительнее образа Бога.
В этом вся загадка. В этом проблема. Можно объяснить строение атома и вывести законы, которые движут им, но силу детерминации человеческим сознанием не объяснить.
Научные устремления и позывы можно всячески приветствовать. Они как бы необходимы, они как бы объясняют что-то. Одновременно запутывая и усложняя, но вроде как и объясняя.
Они создают иллюзию понятности, некоего внятного движения человеческой мысли, иллюзию осознания человеком собственной значимости.
Проблема только в том, что они пытаются объяснить лишь структуру, лишь строение и связи между элементами, но не детерминацию, которая объединяет их.
Ну да, вот вы уже возмущаетесь… Вы негодуете, вы кричите, вы приводите солидный список из имён тех деятелей, кто как раз таки занимается проблемой детерминации. Функцией сцепления.
Меня этот список не устраивает. Меня не устраивают ни деятели, ни их объяснения.
Меня даже не устраивают методы, которыми они пользуются.
Потому что единственным, по сути, механизмом функционирования человеческой мысли является порождение цепочек и строение пирамид.
Поясняю.
Первобытные люди придумали числа, способы количественного определения предметов, способы их сложения и вычитания.
Далее математики более продвинутого периода, условно именуемого древними Грецией и Римом, древней Аравии, создали внятные и крайне необходимые в быту и хозяйственной деятельности математические формулы. Мы пользуемся ими по сей день.
Вместе с формулами рождались теории и аксиомы в других областях науки.
Груз, накопленный в древности, переместился в средневековье, где пополнился революционными космологическими учениями Галилея и Коперника, новыми объёмами знаний по физике, химии и биологии, новыми представлениями о строении окружающей действительности и законах, которым она подчиняется.
Весь этот объём знаний доплыл до современности, где его частично приняли, частично отвергли, но любое приятие и неприятие происходило исключительно на основе предыдущих научных наработок человечества. Потому их просто нельзя игнорировать, их нельзя отвергнуть.
На новом витке приятия-неприятия современность породила новые блестящие и умопомрачительные революционные теории, вроде упоминавшихся уже на просторах этого романа теориях большого взрыва, относительности и квантовой механики.
Всё строилось исключительно на предыдущих накоплениях. Отвергалось, принималось, но непременно учитывалось. Невозможно вступить в реку науки аз есмь, с чистого листа, с незамутнённым и неиспорченным сознанием ребёнка.
Никому не по силам в одиночку пройти путь от первых семиотических знаков, означающих предметы счёта и звукосложения, до внятных и убедительных космологических теорий.
Непременно придётся опираться на чужие наработки. Принимать или отрицать их – не имеет значения, опираться – безусловно.
Человечество, таким образом, за тысячелетия своей научной, философской, да и художественной деятельности породило одну тяжёлую, неповоротливую цепочку знаний. Построило одну грандиозную, могучую и удивительно бронебойную пирамиду.
Почему вы спорите со мной о том, что нет никакого единого человеческого организма? Что он не способен самостоятельно думать, создавать и производить решения?
Вот он – единый человеческий организм, а вот – продукт его деятельности: пирамида знаний, цепочка опыта. Никто не в состоянии построить её в одиночку. Это исключительно коллективная работа.
Значит, живёт, думает, производит знания отнюдь не индивид. Этим занимается весь человеческий материал.
Наука – это всего лишь процедура карабканья по этой пирамиде. Вот кирпич, который тебе нравится, он представляется цельным и долговечным. А вот кирпич гнилой, ты не принимаешь его, он кажется тебя хрупким и ненадёжным.
И конечная цель учёного – всего лишь добавить кирпич, а если повезёт, то и два-три – в эту единственную, тяжеленную и по большому счёту бессмысленную пирамиду человеческих знаний и опыта.
Создать свою собственную, от начала до конца новую, ни у вас, ни у меня не получится, как бы мы ни старались.
Я могу представить ситуацию комплексного сбоя, перезагрузки. Не исключено, что подобное уже случалось на Земле. Старая пирамида рушится, цепочка знаний исчезает, начинается создание новой.
Вот эта закорючка будет обозначать представление о единственности, вот эта – о двойственности, а вот этот знак передаст то мычание, что ты так мило производишь во время физической близости, моя любимая! Вот так, шаг за шагом, я покажу тебе путь в бесконечность, я проведу тебя к самому краю вселенной…
Поколение за поколением, усилие за усилием – единый человеческий организм, в конце концов, вновь выстроит новую цепочку знаний, новую пирамиду собственного опыта и представлений о мире. И вновь пирамида получится тяжёлой, неповоротливой и абсолютно ограниченной.
Как и наша нынешняя, которая ничего не сообщает о мире и даже не формирует слабого подобия проникновения в его тайны.
Ну, тешим мы себя вот этими блестящими революционными теориями, ну, рождаем в своём сознании какие-то хрупкие и малоубедительные образы функционирования вселенной, но даже сами до конца в них не верим, прикрываясь от возможных разочарований спасительными формулировками – теория, предположение, версия.
Потому что прекрасно понимаем, или, по крайней мере, чувствуем: ничего абсолютного, ничего истинного и праведного в этих теориях нет. Они – порождения ума. Они – кирпичики в пирамиде – и не исключено, что кривой.
И я прекрасно понимаю людей, которые сознательно отказываются взбираться на эту громоздкую и заведомо лживую пирамиду, прекрасно осознавая, что никогда и ни при каких условиях не получат желаемых ответов. Которые выбирают дорогу Веры, просто-напросто чувствуя естеством, что Вера – по большому счёту, единственная сила в окружающем нас сцеплении элементов.
Ну вот какая мне польза от того, что единый человеческий организм установил существование молекул, а впоследствии – и их более мелких составляющих? Природа детерминации, сущность, которая удерживает элементы в сцеплении, всё равно не раскрыта. И уж совсем непонятен Замысел, который породил это сцепление.
Разумеется, можно погрузиться в пучину предположений и версий, касающихся природы и сущности этих сил. Можно даже создать некое подобие целостной картины и попытаться убедить себя в ней, чем многие и занимаются. Но и осознавать при этом, что твоя картина – лишь фантом, лишь порождение ума, лишь дымка.
Да, приятно иметь сонм последователей. Человеческая природа, само мясо зациклено на этом – на возвышении, на чувстве превосходства, на власти, на обладании чужими душами. Но ни одна теория и версия, подарившая своему создателю это возбуждающее чувство превосходства и власти, ни в коем разе не станет Ответом, не превратится в Истину.

Я с огромным любопытством пропускаю через себя всё, что связано с космосом. Книги, статьи, документальные и художественные фильмы, в которых даются хоть какие-то попытки Объяснения. Попытки Осмысления и Распознания тех сил и тех структур, которые привели причинность к этому кривоватому, но всё же единому знаменателю.
Я могу совершенно объективно засвидетельствовать: в научном сообществе нет демократии. Нет позволения на проявление разнообразных точек зрения. Всё подчинено одной-единственной мыслительной линии, которая начинается с Аристотеля, задевает Коперника и заканчивается Эйнштейном.
Жёсткая и яростно насаждаемая космологическая конструкция.
Другие – например, теория множественности вселенных – тоже позволительны, тоже разрешены, но лишь как эксцентричный извод от генеральной линии.
Сказать по правде, я не считаю эту унификацию оскорбительной и преступной: человечество обязано существовать в едином корыте мыслей и чувствований, иначе всё превратится в кровавый хаос.
Единый человеческий организм просто в силу своей природы вырабатывает унифицированное пространство существования и очерчивает берега, за которые забираться опасно.
В этом есть смысл, в этом есть правда коллективной безопасности. Единому человечеству лучше иметь одно генеральное представление о миростроении и пару-тройку эксцентричных ответвлений от него, чем дюжину категорически отличающихся друг от друга картин.
В противном случае человечество перестанет быть единым. Перестанет и вовсе быть человечеством, потому что объединяет нас на самом деле не общность физической конструкции, а единое пространство мысли.
И всё же этот мыслительный фашизм не может не беспокоить. Не может не угнетать. Ты ограничен пределами своей конструкции, но всё же жаждешь выйти за неё. Или хотя бы отыскать подобие окольных тропок.
Человечество не сможет выработать сколь-либо убедительную альтернативную версию действительности просто в силу своей спаянности. Для того ему понадобилось бы разделённое существование на очень продолжительном отрезке времени.
Отчасти такие альтернативные версии прорываются и в наш унифицированный кокон: космология так называемого древнего Египта, ацтеков и инков, народов Полинезии – в тех скудных обрывках, что добрались до современности – действительно разнится от общей генеральной мысли белого продвинутого большинства.
При этом они, эти космологические обрывки, в силу естественных причин приняли очертания сказочной мифологии и альтернативными версиями по большому счёту считаться не могут. В них не разобрать исходной точки, кода постижения. Их не приложить в качестве реального инструмента к процедурам познания.
Что я хочу сказать… В иллюстрациях к научным книгам, в документальных и художественных фильмах о космосе заметна одна ярко выраженная тенденция. Её можно было бы считать просто дизайнерской, если б за ней не стоял более глубокий подтекст.
Все эти иллюстрации, вся эта компьютерная графика предельно наивно приукрашивают картину объективной реальности.
Какой изображается в них вселенная? Правильно – какой-то невообразимо многокрасочной, бушующей в сонме цветов и их оттенков. Многокрасочной – а оттого невольно притягательной.
И это притом, что цвета и их распознавание – процесс обманчивый. Человеческий глаз видит вовсе не то, что объективно существует в пространстве. Он считывает образ этого пространства, искажённый физическими возможностями зрительного аппарата, он считывает слепок.
А на самом деле в рождении сверхновых нет этого безумного перелива красно-оранжевых цветов, в молчаливости чёрных дыр (существование которых – лишь умозрительное заключение) нет этой изысканности стеклянно-чёрных оттенков, во вращении галактик никак не может быть этих умопомрачительных шлейфов из звёздного блеска.
Всё это – всего лишь дизайнерская фантазия, приправленная современными возможностями оптических и изобразительных приборов.
В средневековье космос был чёрным и пустым – таким, какой он и есть на самом деле. Даже в девятнадцатом веке, откуда все мы по большому счёту вышли, космос тоже был чёрно-белым.
Лишь в веке двадцатом с помощью Голливуда и японских технических корпораций ему придали краски и вот эту пугающе-чарующую завлекательность.
Это делалось не просто из желания порадовать наши глазные рецепторы. Это совершалось в том числе и с целью как-то примирить нас с картинами объективной реальности, потому что, положа руку на сердце, нет ничего ужаснее и безобразнее того космического пространства, в котором мы пребываем.
Ну вот что это такое, а? Безбрежное, вполне возможно что бесконечное пространство глухой и отчаянной темноты, в котором случайным порядком разбросаны ничтожные камешки – звёзды и планеты? И на одном из этих камешков суждено страдать нам.
Какая в этом красота, прости Господи, какое изящество?
Да это ад, каким мы представляем его на протяжении тысячелетий! Это самый настоящий ад!
Смешно, не правда ли? Мы создали в сознании страшную иллюзию, кару за грехи в виде посмертного и вечного пребывания в аду, в то время как ад – это то, что нас окружает. Он всего лишь подёрнут обманчивой створкой небесной голубизны, но он объективен и ужасен. Он сущ!
Надо быть необыкновенно большим оптимистом, надо быть истинным безумцем, чтобы пытаться рассмотреть в безобразном строении вселенной какую-то логику и красоту.
Да помилуйте, нет в ней никакой логики и никогда не было! А красоты – тем более.
Всё, что мы называем этими благородными словесами – лишь отслоения нашего сознания, которыми мы отчаянно пытаемся прикрыть весь страх и ужас от того мира, в который нас забросила какая-то неведомая сила.
Вот, собственно (произношу я сейчас про себя с глухим сладострастным скрежетом) – и всё объяснение. Имя ему – страх. Цель – избавление от страха.
Просто мы обладаем крайне причудливым сознанием, которое в силу каких-то причин не желает мириться с объективной омерзительностью мира и строит поверх него фантомы.
Материализм – единственное учение, которое объясняет эту реальность и нас самих с крайне высокой степенью убедительности.
Нет никакой идеальности, нет никаких лучистых существ, которые пребывают где-то там, за пределами атомов, нет никакого единого человечества и Адама Протопласта!
Есть лишь случайно возникшая чёрная бескрайняя пустота с комочками планет, есть лишь случайно сотворённый человек, у которого никогда не было и не может быть выхода в запредельность, нет никакого спасения за пределами материальности, нет и не было даже никакого шанса на него!
Вот правда.
Вот истина.
Вот объективная данность.
С ней невообразимо тяжело смириться, но при этом пространство человеческого сознания странным образом допускает примирение с ней.
Вот я обрисовал в коридорах своего Я этот непролазный ад, мне горько и страшно, но я не бросаюсь не стены и не прыгаю с балкона от невозможности вместить эти образы. Их крайне тяжело было вместить в себя в детстве, но сейчас я достаточно силён, чтобы жить с ними и даже сохранять спокойствие.
Я впускаю их, я могу – пусть и с трудом – принять их за данность, за конечный итог. Я даже какое-то удовольствие получаю от того, что сбросил с себя пелену обмана, что освободился от благостных затемнений и иллюзий. От того, что я достаточно силён, чтобы смириться с неизбежностью.
И в то же самое время – вот загвоздка! – природа моей личности, природа той силы, что породила меня, природа этой чёртовой детерминации, что мы именуем жизнью, неодолимым образом оставляет в моём сознании какие-то пути для отступления. Какие-то вместилища для принятия иных образов и очертаний. Какие-то возможности для иных трактовок.
Это и есть та пресловутая сила жизни? То грозное и в чём-то страшное устремление, которое заставляло наших предков зубами перегрызать пуповину и с неумолимым стремлением выходить на просторы тверди? И это несмотря на то, что их не ждало там ничего, кроме разочарований и распада, о чём они знали. Не могли не знать.
Знали, но всё равно раз за разом повторяли этот отчаянный шаг. Раз за разом производили на свет себе подобных, словно втайне надеясь, будто кому-то из них удастся прорваться за пелену, удастся освободиться от призрака смерти, удастся найти точку опору и постигнуть непостижимое.
Я не могу не восхищаться этим диким и безумным стремлением. Совершенно отчаянным. Совершенно напрасным.
Не могу не восхищаться, потому что сам чувствую его в себе. Это паскудное и одновременно возвышенное устремление выбираться из материнского лона и совершать шаг в неизведанный мир, где ты непременно будешь бит и раздавлен.
О, оно могуче, это желание! Оно всеобъемлюще!
Оно – обман, оно – иллюзия, оно – лицемерие, но ему невозможно не подчиниться.
Кто я такой, чтобы смеяться над тем крохотным сперматазоидом, который оказался столь силён и ловок, что опередил несколько миллионов своих собратьев и породил на свет меня? Я категорически не понимаю природу тех сил, что толкали его к этому поступку, но могучая страсть и безумная жажда воплощения, что руководили им, не может быть отрицаема и подвержена сомнению.
Пусть она всего лишь тлен, пусть она иллюзия и жалкий самообман, но я кротко подчиняюсь ей в своём материальном буйствовании, в своей воплощённой отмеренности.
Так что к чёрту эту правдивую, но гнусную материальность! Во мне живёт грозная искра жизни, а потому я желаю рождать на свет мир идеальности, желаю произвести лучистых существ, желаю слепить единое человечество и подчиниться праведной воле Адама Протопласта, его спасителя.
Я обладаю пространством мысли, территорией фантазии, и ещё никто не доказал мне необъективность их существования. Во мне живёт Вера, а потому я вновь буду совершать этот отчаянный шаг в пустоту, втайне надеясь, что если и не я, то мои воплощения, мои продолжения непременно прорвутся однажды за пелену бренности и найдут ответы на все вопросы.
Конечная цель – ничто.
Главное – дорога!

Рассуждая о строении сущего, невозможно пользоваться точными терминами. Точность в нашей реальности предельно условна, и термины – лишь сгустки фрагментарных определений. Волей-неволей скатишься в категории, в образы, в сумрачные комочки чувствований и фантазий.
Главную задачу в построении некоего подобия мыслительной линии о происхождении этого мира (под ним я понимаю, разумеется, не только Землю с людьми) сводится для меня в отделении человеческого от нечеловеческого.
Человеческое – ложно.
Нечеловеческое – может быть правдиво.
Другое дело, что нечеловеческое практически не может быть отделено и распознано человеческим сознанием. Наверное, поэтому мы до сих пор не знаем, откуда и для чего появились на свет.
Если построить пусть очень небольшую мыслительную конструкцию, лишённую наслоений из человеческих комплексов, страхов и умствований, то даже она могла бы дать совершенно новую грань понимания окружающей нас природе, создать совершенно новые выходы за пелену ограниченности.
Но потому мы и люди, что никак не можем добиться этого, скатываясь всякий раз в сугубо человеческую категориальность и ограниченность.
И даже самая точная наука – я повторяю это со страстью и величайшим убеждением – не что иное, как отражение сугубо человеческой природы конструирования реальности и способов её отражения.
Мир, который окружает нас, все его научные и технические богатства – это всего лишь производное от человеческой природы, а не от природы объективной реальности.
Я уже повторял эту мысль, но не грех повторить её снова и ещё раз пятнадцать, потому что в пространстве этого романа она ключевая.
Я принимаю этот обряд следующим образом. Если в конструкции мысли и рассуждений присутствует явная человеческая природа, если есть в ней хотя бы отдалённо характерные для человеческой сущности выпуклости, то все, строящиеся на её базисе конструкции ложны и порочны по своей сути.
Проблема лишь в том, как отделить человеческие выпуклости от нечеловеческих.
Но, на самом деле, это не так сложно.
Человеческие выпуклости так или иначе отражают физические особенности бытования гомо сапиенс. Ну, например, что такое категории начала и конца, столь всеобъемлюще полонившая наше сознание, если не совершенно очевидная человеческая выпуклость? Человеческая заноза? Человеческий горб?
Мы однажды появляемся на свет в своём физическом обличии и однажды исчезаем. Так в наше сознание проникают категории начала и конца.
И таким же образом, простым методом ассоциаций, мы переносим их на окружающий мир.
Взять хоть ту же теорию Большого взрыва, на которую я уже многократно нападаю на страницах этого романа.
Я не могу её принять вовсе не потому, что мне подкладывают в качестве доказательств какую-то ахинею про расширяющуюся вселенную. Расширяется вселенная или нет – дело совершенно десятое. Этот процесс может действительно существовать, может существовать периодически, может и вовсе оказаться абсолютной дичью.
Дело вовсе не в этом.
Просто теория Большого взрыва вводит в наше сознание те самые категории начала и конца, которые есть не что иное, как обыкновенное отражение природы человеческого бытования.
Человек рождается и умирает. Значит, тем же самым должна, видите ли, заниматься вселенная.
Более того, теория Большого взрыва чрезвычайно выгодна теологам и богословам самых различных направлений, потому что является ничем иным, как научным доказательством правдивости Библии. Её доктрины о сотворении мира.
Когда в какой-то научной или философской теории явно проглядывают ноги, от которых она произрастает, явно чувствуется выгода для той или иной общественной прослойки, явно ощущается потребность подчинить с помощью этой мыслительной конструкции человеческое племя – такая теория не может быть правдивой по определению.
Она – всего-навсего мыслительной инструмент в руках касты, жаждущей власти, возвышения и доминирования.
Власть – не будем забывать, что в мире людей всё делается только ради неё и во имя её.
Вселенная всегда была и всегда будет – вот мыслительная категория, сталкиваясь с которой человеческое сознание вступает в ступор. А потому – она имеет гораздо более шансов оказаться правдой, чем вся эта ахинея про Большой взрыв и неизбежный Большой кирдык.
Странное дело: мыслительная конструкция о бесконечной и всегда существовавшей вселенной была именно тем пространством, в котором сформировалась моя личность.
Ещё в 70-80 годах двадцатого века, частично в 90-х – то есть совсем недавно – провинциальный лох-подросток, немного интересовавшейся популярными проявлениями науки и творческими процессами познания, был в значительной степени ограничен от влияния агрессивной теории Большого взрыва. Он жил в убеждении, что ничто в этом мире никогда не создавалось и никогда не исчезнет, просто потому что оно вечно по определению.
Такое убеждение не могло существовать во мне просто так, само по себе. Это была советская данность. Ткань коллективной общественной мысли. Советский Союз был с виду напрочь атеистичным и якобы воинствующе антирелигиозным государством, но в сердцевине своей хранил предельно древние, по сути, божественные категории незыблемости и покоя.
Вселенная не имеет конца и начала. Вселенная всегда существовала и всегда будет существовать. Вот они – эти самые категории.
И неважно, что клубилось на общественной поверхности, в научных журналах и конференциях. Неважно, какие теории обсуждали в это время лучшие умы государства и какие тенденции пытались переварить в своих физических вместилищах.
Лох-подросток, истинный барометр отражения общественной мысли,  жил в древней святости – значит, именно она царила вокруг.
Сейчас же ни одному, даже самому тёмному подростку из самой консервативной среды ни за что не позволят оставаться в этой незыблемой консервативности мысли. Её непременно развратят вспышками вселенной, рождающейся из ничего, и её трагическим концом, просчитанным до секунды.
Попервой, при начальном соприкосновении с этими мыслительными громадами, может показаться, что принимать вселенную конечной и смертной гораздо смелее, гораздо честнее, чем верить в её бесконечность и вечность.
Но со временем начинаешь осознавать, что это лишь мыслительный тупик, жалкая попытка приравнять громадину этого мира со своей ничтожной и тленной сущностью, поставить знак равенства между ними.
По сути, теория Большого взрыва – лишь жалкая попытка мести ничтожного человеческого существа окружающему его миру. Мести за то, что сам он создан конечным и прекрасно осознаёт эту конечность и её неизбежность.
Человек, таким образом, мстит вселенной за свою скорую смерть, наделяя её точно такими же свойствами.
Так пусть же умрут все! Я сейчас, а ты – потом!
Человеческое, слишком человеческое.
Не принимаю. Отбрасываю. Перечёркиваю.

Будем двигаться по аналогии.
Сначала попробуем выявить с помощью этой мыслительной методики лакуны и выпуклости, свойственные человеческому сознанию, в его представлениях о создании материального мира.
А потом, если получится, совершить хотя бы несколько мельчайших шажков в конструкциях о мире идеальном.
Господи немыслимый, дай мне сил и терпения!
Разбирать сугубо физические и математические теории не имеет смысла. Какое удовольствие воевать с теорией относительности, если она, хоть и агрессивно навязываемая, представляет собой всего лишь мыслительную абстракцию, недоказуемую и непроверяемую.
На Земле проходит сто лет, а на космическом корабле, летящем со скоростью света, только десять…
Ну и что с того?
Что эта ахинея, даже будь она трижды правильной, сообщает нам о мире и о себе? Да ровным счётом ничего!
Какие-то ролевые игры, какие-то мыслительные парадоксы, какие-то неосуществимые обряды – весь Эйнштейн соткан из них.
Тёмный человек древности прекрасно знал: никакого времени в объективной реальности не существует. Время – исключительно категория сознания.
Мы стареем вовсе не потому, что нас овевают какие-то невидимые ветра времени, а оттого, что старение и распад заложены в наших биологических клетках.
Просвещённый человек современности сотворил из отслоения сознания категорию объективной реальности.
То ли ненароком, то ли совершенно осознанно Эйнштейном и его паствой внесена в сущность времени изящная запутанность. Время математическое наложили на время сознания. Наложили недоказуемыми условиями и установками.
Нет, понять (и принять) религию Эйнштейна не так уж сложно. Для этого всего лишь необходимо уяснить одну вещь.
Время по Эйнштейну – категория сугубо физическая, при этом в беспорядке смешанная с налётами и шероховатостями сознания. Его время – это время часовых стрелок и электронных табло, время математических фиксаций промежутков и цифровых проявлений хронометража.
Казусов этих фиксаций и проявлений.
Всё исключительно на уровне насильственных пазлов. Дешёвые провокации. Логические обманки. Пусть на них ведутся нобелевские лауреаты, а мы, провинциальные лохи, не будем.
У нас задачи посерьёзнее. Нам необходимо постигнуть мир.

Итак, его происхождение. Творение за семь дней всемогущим Богом. Это самая распространённая теория.
Человеческое отслоение или нет?
Увы, да.
Ладно бы с ним, с творением. Оно-то как раз может оказаться и не проявлением человеческих выпуклостей и впадин, но вот сам Бог…
Его совершенно очевидным образом создал человек. «По образу своему и подобию». Только причинно-следственность здесь обратная: человек создал Бога.
Человеческое, слишком человеческое…
Во-первых, в этом случае мы наделяем пресловутого создателя сугубо человеческим образом мыслей и сугубо человеческими целями.
Аргументация Ветхого завета о мотивах Бога и его задачах совершенно мелка и нелепа.
Ну, вроде как, позабавиться. Посмотреть, что там получится. Сотворить биоробота, чтобы всякий раз проверять его на преданность, благочинность и соответствие каким-то приблизительно очерченным нравственным идеалам.
И при этом всякий раз разочаровываться в своём творении.
Всякий раз насылать на него испытания, а вслед за ними – кары.
Всякий раз прощать и надеяться на его исправление, хотя любому, даже самому тупому Богу было бы несложно понять, что исправить однажды созданную человеческую природу никому, даже ему самому, не по силам.
Гораздо проще перечеркнуть, уничтожить и взяться за новую попытку.
Но нет, Бог милосердный на это не идёт. Он всякий раз сомневается, прощает и верит. То есть ведёт себя совершенно по-человечески.
И потом, мир по Библии – он очень мал и уютен. Он ограничивается Ближним Востоком, Средиземноморьем и небесным сводом. В нём нет пустоты вакуума и разбросанных по нему комочков звёзд и планет.
В таком малом и уютном мире Бог-творец, хоть и списанный с самого человека, более-менее органично встраивается в общую структуру.
Во вселенной большой, вселенной миллиардов звёзд и безбрежной пустоты такому лоховскому Богу просто не место. Все его цели и задачи, и без того нелепые, моментально превращаются в тлен, в смех, в пыль.
Я допускаю более абстрактную категоризацию. Допускаю.
Бог – он не существо, пребывающее в этом мире. Бог – он и есть этот мир.
Библия – лишь слепок сбивчивых человеческих мыслей, но за ними де прочитываются более важные послания. Более сложные конструкции и категории.
И творил Бог человека не так, как гончар лепит горшок, а вследствие борьбы и одновременно подчинения непреложной неизбежности, одного из проявлений своей сущности.
Творил, постигая.
Творил, озаряя и озаряясь.
Ну да, можно повернуть и так.
Но в этом случае сразу же возникает ещё больше противоречий. Бога придётся ассоциировать со всей Природой, а цели его становятся в таком случае и вовсе предельно расплывчатыми.
Впрочем, здесь же и ловушка.
Я это противоречие вставляю не просто как аргумент против собственных рассуждений, но и довод в защиту Бога.
Ведь кто-то должен его защитить даже здесь, в этой книге. А кроме меня – некому.
Мои рассуждения о целях и задачах Бога – они предельно человеческие. Понаблюдать, погоревать, потешиться… Всё может быть ровным счётом иначе.
Цели и задачи нам, нашему убогому сознанию не ясны. Да и с чего мы вдруг решили, что наш возможный Бог – он Бог-благодетель, Бог-плакальщик, Бог-жалельщик?
В Ветхом завете Бог показан чрезвычайно жестоким, что наверняка ближе в истине. Его так и называют: Бог-ревнивец, Бог-каратель.
Любящий и страдающий Бог – внедрение более позднее, оно пошло от христианства. Это прекрасное, но не исключено что предельно неправильное переосмысление истинной сущности мира.
Не честнее ли было оставаться в пространстве жестокости с Богом-карателем, чем создавать себе умиротворяющие образы вселенской любви?
Просто мы своим сознанием наделяем мир подобием гармонии, а его возможного творца – искрами вдохновения, понимания и сострадания. А в реальности всё гораздо жёстче, мрачнее, отчаяннее.
И ещё один мыслительный момент.
Если мы наделили вселенную, ещё недавно непреложною и вечную, возможностью зарождения и умирания, то почему же в таком случае не наделить теми же самыми чертами Бога?
Если есть Бог, то кто создал Бога?
Когда Бог рождается и когда умирает?
Бог – одинок, или же существует иерархия Богов, общество Богов, мир Богов?
Много лакун и выпуклостей видится мне в моих собственных человеческих рассуждениях о категории создателя, но при этом я всё же готов остановиться на некоем узловом моменте.
Образ создателя слишком размыт и слишком сильно наделён человеческими образами о силе, справедливости и осмысленности, чтобы считать его объективным надчеловеческим строением.
Нетрудно заметить, что создатель, творец, демиург, бытующий в человеческом сознании, предельно очевидно наделён типичными человеческими чертами и стереотипами.
Это, по сути, тот же человек, только куда более могущественный.
По сути, бог – человеконенавистнический образ.
Бог – выделение из человека той концентрированной сути, которая могла бы превосходить его слабости и ограничения, при этом обладая способностями к сотворению этого самого человека.
Бог – это идеальное представление человека о себе самом.
Даже больше: Бог – это то, во что человек желал бы перевоплотиться.
Нечто нематериальное, нечто имеющее способности к сотворению миров, нечто непреложное и зацикленное на самом себе.
Явный и абсолютно очевидный образ, порождённый напуганным и хрупким человеческим сознанием.
Что особенно настораживает, в нём содержится попытка Объяснения с одновременным Утаиванием и Приукрашиванием.
Вроде бы становится легче и понятнее: человек создан чем-то более высоким, более мудрым и более благородным. При этом детали, цели и мотивы творения остаются не раскрытыми. За ними вырастают мистические дуновения, за ними встают стены Культа – а уж это живой и явный признак заинтересованности определённых слоёв и групп.
Бог – как образ для управления человеческим стадом. Объединения, да, но и управления, потому что невозможно объединять, не управляя.
Бог – как беговая дистанция, которую никогда и никому невозможно преодолеть в силу его извечной отдалённости.
Бог – как мотивирующий стержень к познанию и подчинению.
Более красивыми, элегантными и в то же время лишёнными каверзных человеческих выпуклостей видятся мне другие соображения: вселенная создана самим человеком.
Человечество единое, нематериальное, лучистое – именно оно и только оно могло породить этот кошмарный материальный мир. Породить из жажды погружения в очертания, вязкость и твердь.
Потому что только погружение в материальность гарантировало ему расщепление на миллиарды составных частей. На иллюзию освобождения.
Я не просто так принял базовой философской концепцией этой книги иудаистско-оккультистскую доктрину о четырёх преломлениях единого человеческого существа – из Адама Кадмона в Адама Белиала, от них – в Адама Протопласта, а за ним – в Адама Адами, человека земного.
Потому что эта дикая для человеческого сознания концепция не имеет такого пошлого и ходового распространения в мире людей, как многие другие, и она лишена человеческой составляющей, всех этих изгибов и впадин жалкой людской мысли.
Потому что она не может восхищать никого из людей в силу своей кошмарности, связанной с неизбежной потерей собственного Я. За ней не проглядывают человеческие слабости и желание переформатировать их в более успокоительные и убаюкивающие образы.
Ей даже подчинить мало кого реально, потому что она не несёт ни успокоения, ни избавления от страхов.
Именно поэтому она представляется гораздо более объективным и правдивым отражением истинной картины объективного строения мира.
И она, что немаловажно, даёт ответы на целый сонм вопросов, что на протяжении десятилетий я произносил в пустоту.
Жестокие и неприятные ответы, Но представляющиеся куда более правдивыми, чем в других концепциях-преломлениях.

Знаю.
Знаю-знаю.
Она, эта концепция, вместе с ответами, производит на свет целый сонм других вопросов. Не менее звонких и отчаянно человеческих.
Значительная часть из них связана с размерами и географией этого безбрежного мира.
Если единое человеческое существо столь значительно и могуче, чтобы самостоятельно создавать материальность и самостоятельно погружаться в неё, почему же оно заняло в этой материальности столь ничтожное место?
Какую-то жалкую планетку в абсолютной потерянности бескрайнего космоса.
Какой-то крохотный осколок суши.
Почему не расширило свою ойкумену хотя бы до размеров галактики?
Почему не родило в этой материальности для своего воплощения более грандиозные и могущественные телесные формы?
Ну вот что это такое – человеческое существо? Крохотное, слабое, тщедушное. Не способное противостоять даже силам земной природы, не говоря уже о безумной черноте космоса.
Да, это большие и беспощадные вопросы. Соотношения размеров и целей, возможностей и реализаций.
Впрочем, всё это сплошь человеческие вопросы. Наивные и плоские человеческие вопросы, порождённые наивным и плоским человеческим сознанием, способным реагировать только на внедрённые в него категории.
Тем же самым наивным и плоским сознанием я могу немного отпихнуть их в сторону парой рождённых прямо сейчас, спонтанно соображений.
Даже моё наивное сознание в состоянии плавать в этой внедрённой категориальности и производить на свет контраргументы на им же самим поставленные вопросы.
Итак, пара простых человеческих ответов на пару беспощадных человеческих вопросов.
Во-первых, сама природа материальности.
Она может оказаться не столько продуктом созидания единого человеческого существа, сколько прибежищем для подобных существ.
Я могу предположить, что в её пространстве, в этом бесконечном холоде и этой бесконечной темноте космоса нашли спасение ещё пара десятков (а быть может и пара десятков миллиардов) существ, которые по тем или иным причинам опустились в материальность из миров лучистых и нетленных.
В таком случае некоторая корректировка может понадобиться для мотивации погружения подобных идеальных существ в адскую реальность материальной вселенной.
Ей, мотивацией может оказаться уже не просто баловство – желание ощутить подобие свободы, раздробив свою единую нематериальную плоть на миллиарды телесных комочков – а некая сущая, абсолютно неизбежная потребность.
Например, страх.
Страх, вызванный совершенно реальной угрозой, исходившей от каких-то могущественных сил той, запредельной, идеальной реальности.
Единый человеческий организм, Адам Протопласт, просто прекратил бы свою существование, исчез, был бы уничтожен, если бы не решился на погружение в материальность. Для того чтобы переждать в ней несколько тяжёлых и тягостных циклов.
Можно предположить, что тот мир, который я по старой земной философской традиции называю идеальным – в противовес физическому, материальному – вовсе не идеален по своей природе.
Можно предположить, что он наполнен плеядами самых разнообразных существ, которые противоборствуют друг с другом или даже ведут беспощадные войны на уничтожение.
Можно предположить, что это не просто один-единственный нематериальный мир, а целая иерархия миров, тесно связанных друг с другом и порочно замешанных на противоборстве, насилии и войнах.
Ведь что такое земные войны и конфликты, если не отражение воздействия, идей и искр из нематериальных сфер?
Можно предположить, что единый человеческий организм вступил в конфликт с одним или несколькими подобными или же совершенно отличными по сути существами, и то был не просто конфликт, а настоящая битва.
Адам Протопласт терпел в ней поражение и был близок к полнейшему уничтожению, растворению в тленности, вычёркиванию из причинности.
И дабы сохранить себя, переждать какое-то время, отступил в материальность, потеряв при этом переходе свою целостность, но зато сохранив себя как единицу причинности.
И вот в какой-то момент, заранее отмеренный, либо тот, который должен отозваться в нём определённым сигналом, единый Адам Протопласт вновь соберёт в могучий ком все свои раздробленные кусочки-души, чтобы вернуться в свой прежний мир и нанести сокрушительный удар по своему врагу.
Врагу, который успел за эти миллиарды земных лет расслабиться или же вовсе уверовал в то, что истребил своего противника целиком и полностью.
В таком случае, что такое деятельность Павла Тимохина, если не этот сигнал, долетевший до него из-за рубежей материальности?
Просто он воспринял его, уяснил, расшифровал и получил способность вновь собрать человечество в единую цельность.
Тут же приходит на ум и другой вариант. Более тревожный.
Павел Тимохин – вовсе не заранее отмеренная неизбежность, вовсе не сигнал, который реализуется в действительности.
Он сбой в человеческой программе.
Он начал собирать человечество в единый ком раньше времени, потому что в той запредельной реальности враг Адама Протопласта ещё не ослаб, ещё не успокоился, ещё ожидает своего былого противника во всеоружии.
Да нет же, нет.
Мысль эта интересна как вариант, как мой собственный извод в линии рассуждений, но не как отражение логической последовательности.
Всё очень просто. Всё гораздо проще.
Если бы Павел Тимохин не был избранным, не был той самой силой, что соберёт единый человеческий организм снова вместе, его бы просто-напросто не наделили способностью поглощения человеческих душ.
Потому что этому нельзя научиться самостоятельно. Это данность, это дар свыше.
А потому никаких нарушений последовательности и сбоев, никаких необоснованных возвышений и преступлений против человеческих собратьев. Тимохин занимается этим, потому что не может не заниматься. Потому что ему даны на это власть и позволение.
Ничего по-другому ни в одном из возможных миров не делается.
Просто не может делаться.

В той конструкции, что я нарисовал вам сейчас, меня беспокоит несколько моментов.
Мне не вполне понятно, считать ли её возможным отслоением человеческого или надчеловеческого?
Всплывают и те, и другие варианты.
На первый взгляд, она видится вполне надчеловеческой, потому что формирует мир, который тяжело принять и вместить человеческому сознанию.
Идеальность, в которой идут битвы и сражения – плохое успокоение для человека. Идеальность внедрена в нас скорее в образах бестревожного рая. Блаженное существование на протяжении всей бесконечности.
С другой стороны, во многих конструкциях земных философов, мыслителей, да и просто писателей-фантастов существуют парадигмы нематериальных миров, в которых развёртываются какие-то войны и конфликты.
Взять хоть ту же «Розу Мира» Даниила Андреева. К своему глубокому неудовлетворению, я чувствую определённое сходство в моих рассуждениях о нематериальном мире с образами, что описаны там.
И меня это немало беспокоит. Что если мои нынешние рассуждения и конструкция – всего лишь невольные отражения чьих-то чужих образов и размышлений?
Как это ни печально, подобных объяснений избежать нельзя. Я никак не могу претендовать на чистоту и истинность мыслительных построений, потому что я обыкновенное человеческое существо, ткань сознания которого соткана из миллионов внедрённых в меня доктрин, картин и образов, от которых мне никуда не деться, как бы ни хотелось.
Я всего лишь пытаюсь нащупать тропинку, которая, возможно, приведёт меня к некоему подобию вместилищ, где может обнаружиться что-то вроде ответов на самые проклятые человеческие вопросы.
Или хотя бы подобия ответов.

И снова к материальной вселенной.
Она, как я уже упомянул, может оказаться вместилищем целого сонма идеальных существ.
Они принимают здесь какие-то иные формы, дробятся на миллиарды кусочков, как некогда единое человечество, или же трансформируются во что-то иное – нечто, что и представить человеческому сознанию не дано.
И все относительно одновременно существуют в разных концах чёрного и холодного безбрежного космоса, не желая или же заранее исключая возможность столкновения.
Собственно говоря, они в принципе могут не знать и даже не подозревать о существовании друг друга просто по той причине, что сваливаются в материальность из совершенно разных идеальных миров.
Поиски разума во вселенной.
Установление контакта.
Кто не знает эти популярные темы фантастических произведений?
Проблема лишь в том, что контакт между разумными цивилизациями, между такими вот опустившимися в материальность существами (я настаиваю: любая цивилизация, любая биологическая разумная общность – это единое существо, которое живёт коллективными целями и задачами) может быть невозможен в принципе.
И даже не только в силу их огромной удалённости друг от друга в пространстве космоса, но и в силу радикального отличия в способах и формах материального существования.
Грубо говоря, даже столкнувшись с подобной цивилизацией, с этаким опустившимся в материальность единым существом, мы, люди, просто не сможем воспринять эту цивилизацию как цивилизацию, как разум, как действительную и явную общность.
Не исключено – а даже, скорее всего, наверняка – что мы уже сталкивались с проявлениями подобных существ, с отблесками подобных цивилизаций. Не исключено, что в материальной вселенной их бесчисленное множество и с ними просто невозможно не столкнуться.
Сталкивались – но не понимали, не воспринимали их как разум. Просто-напросто не замечали, потому что для нас живое и разумное – это то, что движется и производит какие-то действия.
То есть, буквальное подобие нас самих.
На практике же материальные формы жизни могут представлять столь широкую палитру, что ни человеческое сознание, ни человеческие инструменты восприятия просто не в состоянии обнаружить и зафиксировать их.
Это одна грань рассуждений о больших и беспощадных вопросах, связанных с моим собственным недоумением от столь ничтожного и жалкого воплощения в материальности единого человеческого существа Адама Протопласта, которое эту самую материальность, по моему же предположению, могло и создать.
Есть и другая грань. Она связана не с природой материальности, а с природой самого человека. С природой его коллективного разума и целей, которые он преследует, погрузившись в материальность.
Я могу отмести все свои предыдущие домыслы о материальном мире как о прибежище для целого сонма заблудших или же сознательно скрывающихся в нём идеальных существ.
Я могу предположить, что мы, человечество, действительно единственный разумный обитатель космоса.
Просто нам самим и мне в частности не понятны этапы нашего пути. Просто я не могу их представить в полной мере.
Что если Земля и наше пребывание на ней – лишь первый и самый начальный этап нашего взаимодействия с материальной вселенной?
Что если в ближайшие миллиарды лет мы действительно густо и обильно расселимся по ней, заполнив собой все мало-мальски пригодные для жизни планеты? Что если на каком-то этапе мы и вовсе станем способны преобразовывать материальную вселенную по своему усмотрению?
Величественная картина: густо заселённая человеческим видом вселенная. Миллиарды миллиардов планет в бесчисленном скоплении галактик – и все покорены человеческим разумом. Везде, где возможна жизнь – она существует. Чёрная пустота космоса больше не пустота – она связана транспортными артериями и венами в единую полноценную структуру.
Бурлящая человеческими жизнями материальная вселенная. Новые смыслы существования. Новые цели. Безумная, но абсолютно плодотворная экспансия во все стороны, во всю безбрежность.
И нет, это вовсе не подобие вселенной «Звёздных войн», где между планетами и звёздными системами шуршат искромётные космические корабли, перешагнувшие рубеж скорости света. Люди перемещаются с планеты на планету, из одной галактики в другую лишь силой мысли. Ну, или с помощью каких-либо гениальных изобретений.
Пространство – ерунда. Пространство рано или поздно обязательно будет покорено.
Волшебная материальность предоставляет доступ ко всем своим тайнам и открывает все двери. После мучений и тупиков, после отчаяния и неверия – но открывает. Рано или поздно она позволит обуздать пространство.
Единственное, что человечество никогда не сможет взломать – это время.
По той простой причине, что никакого времени в объективной действительности не существует. Это сугубо человеческая категория. Это свод ощущений, связанных с человеческими отражениями процесса преодоления жизни.
Время нам не покорить, а пространство – очень даже.
Потому что ничего неподвластного в пространстве нет и быть не может. Если во всю безбрежность распространяется совершенно одинаковая пустота, равномерный эфир, значит, его непременно можно обуздать и перетягивать таким образом, чтобы он перебрасывал тебя в любую желаемую точку.
И вот человечество далёкого будущего заселило собой всю безбрежность вселенной.
Почти всю, потому что у безбрежности нет конца. Впрочем, нет его и у великого человеческого организма, которое каждую секунду производит на свет на всём бесчисленном конгломерате покорённых им планет триллионы новых жизней.
И каждую секунду заселяет собой новые звёздные системы и новые пригодные для жизни планеты. Потому что ему не остаётся ничего другого, кроме как неумолимое и хаотичное распространение во всю бесконечную безбрежность.
Или вовсе не пригодные. И вовсе не планеты.
Потому что человек далёкого будущего мало будет походить на человека современного – жалкое и слабое двуногое и двурукое существо.
Человек далёкого будущего непременно переродится во что-то более величественное, более соответствующее своим статусу и роли, в более практичное.
Возможно, это будет бесформенный ком мяса и костей без головы и конечностей. Бесформенный – потому что так проще преодолевать толщи пространства. Потому что так проще осваивать новые планеты.
Или вовсе не ком, а некое подобие расплюснутого блина, которое научится существовать в вакууме. Пусть не всю свою жизнь, а лишь какое-то относительно непродолжительное время.
И вот люди-блины рассекают в мгновение ока безбрежность космоса, люди-блины сворачиваются в трубочки и, словно черви, пробуривают себе ходы в толщах осваиваемых ими планет.
Потому что на планетах без атмосфер тоже можно жить, но только в глубинах. Ну, а там, где можно жить на поверхности, люди-блины облепляют почву и греются под лучами ближайших солнц.
Человек способен на это – на вселенскую экспансию, на самую причудливую трансформацию, на покорение пространства. Я нисколько не сомневаюсь, что способен.
Потому что человек – это болезнь на теле материальности. Человек – это вирус, каким-то образом запущенный в бездушную омертвелость. Человек – это зубастый Чужой, который прогрызает любые препятствия и умерщвляет любую шевелящуюся преграду на своём пути.
Я даже могу предположить, что человек и вовсе в состоянии отказаться от физической оболочки. Да, прямо здесь, прямо в волшебной материальности.
Отказаться и превратить себя в лучисто-энергетическое подобие себя прошлого, себя, жившего когда-то в нематериальной идеальности.
Ведь в чём тут проблема? В чём сложность?
Во-первых, надо всего-то снять с себя цифровой слепок. Условно говоря, слепок, а на самом деле перевести собственное сознание в лучистое состояние и отделить его от физического тела.
Во-вторых, надо всего-то зафиксировать его на уровне каких-то носителей. Это могут быть старые добрые атомы или какие-то ещё не обнаруженные в природе энергии и волны, которые впустят в себя лучистого человека и позволят ему существовать на его частотах и в его кодах.
Совершенно плёвое дело, согласитесь!
Человек того далёкого будущего, о котором мы сейчас с вами разговариваем, человек столь далёкого будущего непременно решит эту задачу. Просто не сможет не решить её.
Волшебная материальность позволит, будьте уверены.
И вот весь космос до краёв заполнен бушующим конгломератом лучистых людей. Людей много, умопомрачительно много. Человек научился превращать себя в энергетическое создание, но по-прежнему имеет способность производить себе подобных.
И себе подобные умножаются каждое мгновение вдвое.
Нет, впятеро. Вдесятеро! В миллион!
Человеку уже вовсе не нужны звёздные системы и пригодные для жизни планеты. Он живёт в эфире. В холодной и прекрасной пустоте космоса, которая с его приходом обрела новые формы, смыслы и функции.
Это уже не та устрашающая пустота, представляя которую сейчас, я невольно испытываю головную боль. Это тёплая и уютная безбрежность, вместилище единого человеческого существа, по-прежнему разделённого на независимые индивиды, но уже плотно спаянного, жужжащего, радующегося своему освобождению от телесности и пребывающего в бесконечном экстазе от непрерывной экспансии во все просторы космоса.
Представьте: космос превращается в человека! Космос становится человеческим существом.
Всё его пространство, каждый его атом – это на самом деле человеческий индивид. Люди спаяны в единую и величественную структуру. Вся вселенная, весь космос – это бурлящий человеческий рой.
Вселенная становится живой.
Вселенная обретает совершенно новые, доселе абсолютно немыслимые цели и задачи существования.
Вселенная срослась с людьми, потому что ей было уготовано это изначально – вместить в себя единый человеческий организм и стать ему домом и душой.
Стоп!
Но для чего же тогда мой герой пытается перетащить человечество в нематериальность? Для чего же он столь настойчиво и упрямо выпивает ни в чём не повинные человеческие души?
Он безумец или преступник?
Да и кто, в конце концов, заставляет меня описывать существование этого странного существа и его отречённо-жестокую миссию?
Неужели своим отчаянным и разудалым умом он не смог представить то же самое, что вкратце, мазками только что обрисовал я?
Ну нет, конечно же представил! Если смог я, то он – и подавно.
Представил, но всё равно не отказался от своих намерений?
Всё равно тащит человеческих собратьев обратно в эту сомнительную идеальность?
Неужели он знает чуть больше, чем знаю я?
Что материальность ничего не позволит? По крайней мере, столь радикальные преобразования.
Что лучистый человек в ней невозможен?
Да и человек нынешний, человек из плоти и крови, тоже возможен лишь весьма условно. На какую-то краткую и ничтожную отмеренность.
Что если, не выбравшись из холода этой вселенной в обитель идеальности, где мы пребывали изначально, единый человеческий организм оборвёт свою вдохновенную эпопею в борьбе за выживание, за продление себя во времени?
Что если он просто-напросто исчезнет?
Что кто-то обязательно должен всосать в себя весь свод человеческих душ, дабы не дать им погибнуть в этой холодной и чёрной безбрежности, куда мы погрузились когда-то по ошибке.
Или, быть может, существование человека в материальности, пусть даже столь величественное, как описано мной выше, по-прежнему будет порочно и скорбно? Просто в силу того, что он останется разделённым на уровне индивидов, разрезанным на личности, просто потому, что в нём продолжит главенствовать гадкое и злобное Я, верховное зло всего сущего.
Ведь мы же знаем, что при сохранении Я в человеке по-прежнему останется завить, тоска и боль. А значит, каким бы многочисленным и лучистым ни было человечество, в нём всё равно будет страшно и одиноко существовать.
Адам Протопласт тащит всех за собой в нематериальность лишь для того, чтобы освободить каждого из нас от этого омерзительного Я. Лишь там возможно избавление от него.
А значит – освобождение от великой скорби.
И потому мои вдохновенные фантазии, разлитые несколькими абзацами выше, – не что иное, как порождение сугубо человеческой категориальности сознания, а вовсе не его надчеловеческой объективности.
Что я всего лишь наделил эту противную и гадкую материальность теми самыми функциями и способностями, из которых соткан мир идеальный – наша обитель, наша колыбель.
И что нам непременно придётся прорываться в неё любыми способами, даже если ждёт нас там вовсе не самая приятная реальность. Потому что она в любом случае понятнее, вдохновеннее и естественнее для нас, чем битвы и страдания этого жуткого материального мира.

Версии возможны. Версии хороши.
В том числе – о природе материальности и природе человека – как возможных факторов нашего предположительного погружения из идеальности в материальность.
Что тоже всего лишь версия. Концепция, основа моего литературного произведения. Беглый взгляд.
Мне остаётся лишь это: наслаивать одну версию на другую – и все они отчаянно противоречат друг другу.
Потому что это поиски впотьмах. Это стихия рассуждения, в которой невозможны точные ответы и определения.
Завихрения версий, буйство предположений – потому что человеческому сознанию для приближения к пониманию своего места и роли в этом мире  не нужны готовые ответы.
Нужна многозначность. Нужна многомерность.
Необходимо понимание множественности решений, бесчисленного множества входов и выходов. Потому что одномерность генеральной линии, пусть она и напоминает порой какое-то подобие правды, неизменно превратится в зловещую глыбу категории, а категории непременно погребут под собой любой, даже самый пытливый разум, не оставив ему не только малейшего понимания сущности, но даже её подобия.
Верные же эти версии или нет – вопрос десятый. Двадцатый. Миллионный.
Разумеется, нет. Не верные.
Потому что человеческое сознание в принципе не способно породить хоть мало-мальски точные определения сущего. У него для этого нет выходов в настоящую объективность и нет аппарата рассуждений для её фиксации.
Остаётся лишь фонтанировать гипотезами. Наощупь брести по чёрному-пречёрному коридору.
Что уже неплохо.
Потому что это дорога. Потому что это стремление.

Я совершенно осознанно развиваю повествовательную линию Павла Тимохина в одномерном, плоском и не шибко насыщенном интригой ключе. В конце концов, я создаю не приключенческий, а философский роман. Обитель мысли, а не событий.
Впрочем, все главные события ещё впереди. Их будет немного, но без них не обойтись.
В мировой литературе принято высвечивать героев на фоне других персонажей. Они обязаны раскрываться в событийных сценах и диалогах. Но в случае с Адамом Протопластом это не работает. Он абсолютный одиночка, осознанный изгой. Существо, которое всеми силами избегает контактов с себе подобными.
Для чего общаться с теми, кого он только что выпил или собирается выпить? Уголком сознания он понимает, что ставит себя по отношения к человеческим собратьям на высокомерную и изощрённо-доминирующую ступеньку, но в его ситуации поступать по-другому нельзя.
Окружающая реальность враждебна.
Люди тоже враждебны в этих физических оболочках, потому что отдали себя во власть материальных стихий, которые они не умеют и не желают контролировать.
Люди наполнены страхом, а потому отрицают всё непонятное, чуждое. Материальность – это и есть страх, ибо материальность знает, что в любой момент вся она целиком может исчезнуть.
Павел старается не смотреть людям в глаза, потому что его взгляд вызывает в них абсолютно дикий, необузданный страх и яростную неприязнь.
Он смотрит на них как скульптор и одновременно как коронер. Они неосознанно понимают, что этот человек знает о них чего-то, что не знают они сами. Это их страшит и вызывает негодование. Даже самый спокойный и умудрённый жизненным опытом человек превращается под этим взглядом в беспокойного неврастеника.
И чем сильнее становится Адам, тем сильнее возрастает страх в глазах человеческих.
Неприятная ситуация происходит с ним только что.
Он в какой-то из стран экваториальной Африки. Название не имеет значения. Но если вам оно так важно, то пусть это будет Камерун. Пусть это будет Яунде, его столица.
Между прочим, там два миллиона жителей. Я там никогда не был, но на фотографиях Яунде выглядит вполне привлекательно. Красивый и вполне современный город.
Старик в помятой рубашонке и грязных штанцах кричит что-то в спину Павлу. Тимохин не спеша, стараясь не реагировать на крик, уходит по улице от места соприкосновения со странным пожилым негром.
Тот вот уже пять минут следует за ним, выкрикивая какие-то истеричные фразы.
Иногда на Павла со стариком оглядываются прохожие. Почему-то они реагируют на выкрики необычайно весело и даже заходятся в смешках. Не исключено, что старик просто-напросто пьян и мелет какую-то сумасбродную дребедень в адрес встреченного им белого.
Какая-то сублимированная негритянская гордость и бравурный наскок на пришлого европейца.
Возможно, он выпрашивает деньги на выпивку.
А, быть может, вполне серьёзно, хоть и несколько экзальтированно разъясняет приезжему гостю историю своей страны и межполитическую диспозицию на африканском континенте.
Невозможно понять, на каком языке издаёт фразы этот нетерпеливый старик. Это должен быть французский, но Павел не разбирает ни слова. Вероятно, это всё-таки французский, но с какими-то особенностями индивидуального экзальтированного произношения.
Как бы то ни было, Павел невольно начинает нервничать.
Он в чёрных очках, его пронзительные и страшные глаза, которыми он имеет способность забирать человеческие души, спрятаны за ними, но старик, словно чувствуя что-то, словно понимая, завёлся и плетётся позади, никак не желая отставать.
С каждой секундой ситуация становится всё более неприятной. За странной парочкой следит уже добрая дюжина глаз. Пара подростков, женщина с дочерью, молодой мужчина на велосипеде и пожилой человек с газетой в руке. Они наблюдают за сценкой со странными улыбками и ждут развития событий.
Павел вынужден завернуть в подворотню. Мусорный бак, пожарная лестница, обшарпанные двери подсобных помещений. Есть возможность остановиться и перевести дыхание.
Старик не прекращает преследования. Павел слышит его шаги и бормотания. Ещё мгновение – и старик завернёт за угол, где прячется Адам.
Павел снимает с глаз очки, убирает их в нагрудный карман, затем хватает старика за грудки, прижимает его к стене и впивается в него взглядом.
Пару лихорадочных мгновений ему не удаётся нащупать в этом теле очертания души. В сознании успевают пронестись мысли о душевной болезни преследователя – выпивать сумасшедших всегда сложнее – или его специфической настроенности и подготовленности к встрече с Адамом.
В свете последних событий с катастрофами и выпитыми кем-то другим людьми такая версия не кажется причудливой.
Но на третьей-четвёртой секунде Адам вспарывает защитные редуты этой обыкновенной и ничем не примечательной души и в мгновение ока перекачивает её во внутренние хранилища.
Личность старика предельно понятна. Детство, молодость, бессмысленная работа на фабрике, ординарная семейная жизнь, умершая жена, погибшая дочь – всё просто и банально. Все мыслишки и чувствования замешаны на базовых и стандартных жизненных изводах.
Один из миллионов. Один из миллиардов обыкновенных среднестатистических.
Старик слабеет, почти обвисает в его руках, но не падает. Павел похлопывает его по плечу, бормочет по-русски какую-то хрень, вроде «Ничего, брат, ничего!», которая почему-то злит его, и даже пытается улыбнуться, хотя выпитому человеческому телу его одобрение ни к чему – оно способно лишь на аморфные остаточные эмоции.
Он отходит от старика в сторону. Тот недоумевающе, но кротко оглядывается по сторонам, потом выбирается из подворотни и бредёт куда-то вдоль дороги.
Счастливая человеческая конструкция, идеальный биоробот. Ни тревог, ни сомнений, да и страхи лишь на примитивном физиологическом уровне.
Павел доволен тем, что безболезненно смог выбраться из щекотливой ситуации, но остаётся наедине с недоумением и раздражением от того, что не смог понять намерений и мотивов этого пожилого негра.
Выпитая душа почему-то не даёт никаких ответов. Она блёклая. Обыкновенная.

Категория времени. Я уже проходился по ней в этой главе, но хотел бы, не особо раздуваясь в рассуждениях, коснуться её с точки зрения преломления в дихотомии человеческое/надчеловеческое.
Заранее зная и даже навязывая немногочисленным читателям этого произведения уже озвученное решение: да, человеческое.
Да, ложное. Да, навязанное.
Но всё-таки. Время – завлекательная иллюзия. Она просит объять себя более подробно. Взглянуть на себя чуть более тщательно. Погрузиться в свои разливы куда более отчаянно.
Думаю, даже самые изощрённые яйцеголовые учёные не станут спорить с утверждением о том, что человек ощущает движение той несуществующей материи, что мы склонны называть временем в данных нам природой ощущениях.
Нет, они, разумеется, поспорят с моей формулировкой несуществующая материя, но с физиологическими данностями нашего организма спорить они определённо не станут.
Человек проживает свою секунду, свою минуту и свой час исключительно по-человечески. Для него секунда имеет именно такую отмеренность в силу его физиологии. Он проживает её именно так. Именно в таких ощущениях и именно в такой кратности.
Для собак, которые живут восемь-десять лет, или же для комаров, которые существуют три дня, свои ощущения мгновений. В них вмещается куда больше (или куда меньше, но количественный вопрос здесь совершенно условен) элементов наполненности.
То есть собака, проживая свои восемь лет жизни, отнюдь не чувствует себя обделённой и не считает, что она просуществовала слишком мало. В эти восемь лет вмещается ровно столько, сколько дано её собачьей природой, для того чтобы сойти в могилку уставшей и умудрённой жизнью.
Собака впитывает свою собачью жизнь за эти восемь лет сполна. Как мы впитываем свою человеческую жизнь за семьдесят-восемьдесят. И хотя отчаянно сожалеем о её скоротечности, но на самом деле предел для нас определён вполне объективно.
Если я в сорок три года чувствую отчаянную усталость, вполне смирился с мыслью о неизбежности конца и даже частенько желаю его, то в семьдесят-восемьдесят я расстанусь с жизнью без особых сожалений, вполне напившись ею.
За трое суток комариной жизни летающий кровосос тоже напивается ею сполна, причём отнюдь не в аллегоричном, а в буквальном смысле (пусть это и относится только к самкам). Трое суток для него – это восемьдесят лет для нас. Полное насыщение жизнью, полное расчленение её на значимые моменты-ощущения. Секунда в человеческом исчислении вмещает в него несколько человеческих месяцев.
Ну а для живущей триста лет черепахи время протекает явно в замедленном, по сравнению с нами, режиме. Раз в пять.
То есть если перенести на некий воображаемый экран течение времени в сознании человека, собаки, комара и черепахи, то оно, что неудивительно, будет осуществляться неравномерно. У комара – мелькать калейдоскопичностью событий. У собаки – бежать в убыстрённом режиме. У черепахи – прокручиваться с замедленной скоростью.
Всё это по сравнению с человеческим механизмом считывания времени.
Разные ощущения при пропускании времени через сознание отнюдь не означают существование в реальности реки времени.
Это не река времени бежит сквозь нас, это мы (люди, звери, птицы, насекомые) наделяем промежутки проживания набором специфических ощущений, размышлений и оценочных рефлексий.
Всё зависит лишь от нашей физиологии.
От способов, которыми она одарила нас отражать промежутки проживания.
А теперь отстранимся от субъективных способов считывания времени и представим, как оно может протекать в объективной действительности.
На самом деле – никак.
Если некий объективный и предельно абстрактный считыватель времени будет находиться в мировом эфире, то есть в абсолютной темноте вакуума, то он зафиксирует лишь одно-единственное мгновение времени.
Попросту говоря, его отсутствие.
Ничего не будет меняться вокруг, ничего не будет происходить. Никакого течения события, никакого развития ощущений.
Застывшая масса бескрайнего пространства.
Если же мы увеличим масштаб эксперимента и наделим нашего объективного и предельно абстрактного считывателя времени возможностью обозревать всю вселенную, то тогда картина станет другой.
Лихорадочная, немыслимо торопливая смена событий.
Взрывы звёзд, рождения новых планет, завихрения галактик – всё будет меняться с такой скоростью, что миллиарды лет смогут вместиться в одну секунду человеческого восприятия.
Впрочем, всё это зависит, конечно же, от личности наблюдателя и его физиологических способностей к считыванию времени.
Его, этого наблюдателя, скорее всего, нет и никогда не было. Значит, установить объективную скорость течения времени (или, точнее, объективную скорость смены событий) не представляется возможным.
Но давайте окрестим нашего объективного наблюдателя лихим человеческим словом Бог, потому что нашему категориальному аппарату это хоть как-то близко, хоть как-то понятно.
Вот наблюдает этот самый Бог смену событий во вселенной – и каким она ему видится? Лихорадочным калейдоскопом или замедленной кинолентой?
Логично предположить, что он имеет способность менять собственные опции считывания. То есть в какой-то момент он может прокрутить пару триллионов лет, а какой-то момент и вовсе остановить мгновение, чтобы полюбоваться им и рассмотреть в подробностях всё, что видно под задранной юбкой Мерлин Монро.
И это опять-таки ни в коем случае не доказывает существование времени как объективной физической субстанции. Даже самый грандиозный Бог не смог бы прокрутить время назад. Не смог бы вернуться в отжившее и похороненное прошлое.
Впрочем, почему бы нет?
Не вещает ли во мне сейчас человеческое, слишком человеческое в ущерб возможному объективному, надчеловеческому?
Давайте попытаемся представить мир, в котором течение событий может развиваться в разных направлениях.
То есть время существует там как объективная материя, и процесс управления им – отнюдь не тайна за семью печатями. Он вполне постижим и реален.
Это не так уж и сложно. Более того, в фантастической литературе этот приём применялся неоднократно. Правда, большей частью на каком-то бытовом уровне.
Итак, наша хоть и волшебная, но всё же материальность отпадает сразу. Разнонаправленное течение времени невозможно в ней в принципе. Это противоречило бы существованию материи как таковой.
Я настаиваю: в нашей материальной вселенной никакого времени нет.
Материя – это то, что умеет двигаться исключительно вперёд по шкале отмеренности событий.
Предыдущая словесная конструкция представляется мне важным логическим выводом.
Само существование материи формирует развитие событий исключительно однонаправленным вектором, который мы своим категориальным человеческим сознанием предпочитаем определять как вперёд.
Вперёд это на самом деле или куда-то в сторону – не суть важно. В материальных ощущениях вектор всегда останется одним-единственным, значит определять его как вперёд ошибкой не будет.
Собственно говоря, материальность тем и хороша, что в ней имеется один-единственный вектор смены событий. Быть может, именно этим она и привлекла единый человеческий организм, который пожелал найти в ней убежище на несколько миллиардов или даже триллионов материальных лет.
Ну а теперь давайте осторожно попытаемся представить мир идеальный, мир нематериальный, из которого предположительно все мы родом.
Сделать это очень тяжело. Даже людям с богатой фантазией. Человеческая категориальность сводит все фантазии к каким-то блёклым и зашоренным образам.
Но согласитесь, логично предположить, что раз в мире идеальном отсутствует материя, значит, смена событий может, или даже должна проистекать совершенно по-другому. Радикально иначе, чем в мире материальном.
Собственно говоря, сам термин смена событий при подобном взгляде становится совершенно абсурдным. Какие к чёртовой матери могут быть события в мире, где отсутствуют векторы для их развития. Где нет никакой тверди, где обитают не существа в полном смысле этого слова, а мысли, чувствования, впечатления.
Идеи!
Существование в нематериальном мире – это жизнь эмоций. Бурление идей. Битва чувствований.
И да, при таком раскладе там вполне возможно разнонаправленное течение времени. Потому что вернуться к своей предыдущей мысли или повторить созидание однажды рождённого образа гораздо проще, чем воскресить давно прожитое событие в материальном мире.
Пожалуй, мне стоит говорить в этом случае об условной категории времени, потому что материальные, человеческие определения разлетаются в прах при соприкосновении с дуновениями той нематериальной реальности.
Жизнь идей и мыслей трудно представить человеческому существу.
Какие в ней цели?
Какие стремления?
Ради чего и во имя чего – вот они, всплыли, эти гадкие человеческие вопросы – всё там существует?
Мерзкая человеческая жизнь на фоне той нематериальной идеальности становится предельно понятной и цельной.
Рождение и смерть.
Продление рода.
Тихие радости после тяжких трудов.
Уж не гневлю ли я несуществующего Бога, наводя напраслину на наш чудный материальный мир?
Он жесток, но и прекрасен.
По крайней мере, он предельно понятен.
А сможем ли мы понять тот идеальный мир, даже если вернёмся в него когда-нибудь единым, спаянным и цельным человечеством?
Уж будем надеяться.
При большом и неистовом желании я всё же могу представить себе подобие той благостной и цельной жизни в идеальности единого человеческого существа.
Могучее бурление коллективными эмоциями и чувствованиями.
Вечный, ежесекундный (пусть там и не будет секунд) экстаз от непрерывных актов нематериальной любви.
Гул мыслей и разнообразных озарений-всплесков.
И при этом не исключено, что какая-то борьба. Какие-то сражения с подобными или иными существами. Какие-то противостояния и схватки.
Или же – сферы усталости и грусти. Области всеобщей онемелости и подобия тревожности.
Ведь не просто же так мы однажды опустились из этого рая в адскую материальность и раздробленность?
В любом случае она представляется куда более благородным и естественным местом для полноценной жизни, чем наша чёрная и страшная материальная вселенная.
Нам непременно надо возвращаться в нашу обитель.

Что если мир, известный и неизвестный нам, гораздо ужаснее?
В нём есть нематериальность, в нём есть территория бытования идей и чувствований, но нет Создателя?
Почему мы, отказываясь от материальности, как от слишком плоской и мрачной конструкции сущего, наделяем её антипод – идеальность – обязательным присутствием сверхсущества?
Ну хорошо, приходим, добегаем или же доползаем мы к самому страшному вопросу, с которым человеческое сознание способно столкнуться: откуда же ВСЁ появилось?
И это опять октябрятско-пионерский человеческий вопрос.
Появилось…
Всё…
Откуда…
Я вполне искренне считаю, что настоящий незашоренный мыслитель должен избегать подобного спазма в мозгу. Потому что, как ни крути, а это примитив. Показатель человеческой ограниченности, которая сама создаёт себе мыслительные преграды и не в силах их преодолеть.
О, как же были велики и праведны благородные мыслители древности, которые честно и осознанно ограничивали ойкумену жизни и фантазии небесной твердью, не пытаясь продраться за её пределы! Прекрасно осознавая, что с каждым шагом будут погружаться в новый сонм вопросов и противоречий.
Это великое искусство жизни, это великий и благородный мыслительный процесс – ограничивать себя и горизонт своих устремлений.
Чтобы не было хуже.
Чтобы не погрузиться в скорбь.
Чтобы не сойти с ума.
Впрочем, раз уж мы шагнули за эту грань, раз уж погрязли в скорби и сумасшествии, то почему бы не порассуждать? Почему бы не попытаться родить ещё одну мутную миротворческую концепцию? Ещё одну теорию? Почему бы не бросить ещё один вызов собственной ограниченности?
Я не хотел бы выворачивать всё наизнанку и задаваться каверзным вопросом: а существуем ли мы вообще в объективной реальности? А есть ли что-то вокруг нас?
Потому что это самый лёгкий путь. Причём неоднократно пройденный человеческой мыслью на протяжении веков существования её носителя.
Потому что за этим вопросом неизбежно возникнет куча других. И виться они будут вокруг всё той же старой доброй детерминации – соотношении элементов сущего и сил, заставляющих их зависеть друг от друга и особым образом подчиняться.
Пусть.
Пусть будет ещё одна нелепая, но вполне очевидная конструкция, которую можно осмыслить и даже как бы потрогать. Ничего плохого для человечества в этом нет. Ещё одна глупость – и не более того.
Итак, что же я думаю на этот счёт?
Точнее: что же мне видится?
Моя космологическая теория вряд ли будет отличаться оригинальностью. Склонен предположить, что она и вовсе окажется предельно банальной. Нечто подобное тому, что я изложу вам ниже, присутствует в религиозных доктринах и даже отчасти в научных гипотезах.
Но – должен при этом заметить – присутствует там в своеобразных подачах, в изводах разной степени раздробленности, с наполненностью и эмоциональной составляющей которых я не всегда могу согласиться.
Я размышляю над этим вопросом уже несколько десятилетий. Если сейчас мне сорок три, то лет тридцать пять я совершенно определённо погружаюсь в бездны этой проклятой неопределённости – и самым простым, самым изящным и самым естественным объяснением мне всё-таки видится именно это.
То, что будет парой абзацев ниже.
Опять-таки я примерял над своим видением этаким мыслительным лекалом принцип человечности/надчеловечности суждений, способов мышления и получаемых из них выводов, но, к сожалению, не могу похвастаться тем, что разрешил все противоречия с блестящей определённостью и изысканной неумолимостью.
Их можно трактовать как в одну сторону, так и в другую.
При желании я могу постараться убедить самого себя, да и вас тоже в том, что они совершенно точно отходят от традиционной линии человеческих рассуждений. Но не буду делать, потому что это не так.
Полученные выводы чрезвычайно убедительно можно отнести к самым что ни на есть традиционалистским способам функционирования человеческого сознания, к предельно очевидным тупикам и заблуждениям человеческой мысли.
Я не могу выбраться из этого противоречия. Мой разум не подсказывает мне выходов. Наверняка их просто нет. Поэтому остановлюсь просто на том, что кажется мне наиболее убедительной и цельной картиной. Или, точнее, что вызывает во мне наименьшее количество протестов.
Самое странное и в некотором смысле печальное для меня заключается в том, что моя версия скорее может быть отнесена к поискам и проявлениям божественного.
И это несмотря на то, что буквально парой страниц ранее я чуть ли не с пеной у рта доказывал вам скользкую истину о том, что никакой Бог во вселенной существовать не может.
Как не может он быть и ею прародителем.
Что Бог – всего лишь порождение человеческого разума.
Ну а что же поделаешь? Ступая на тропу таких масштабных определений, невольно попадёшь в зависимость от противоречий и нестыковок.
Частично я попытаюсь их объяснить, но, по сути, в генеральной линии рассуждений любой из вас легко сможет заявить о том, что я противоречу сам себе и, отрицая Бога, на самом деле именно Бога и вывожу главным и единственным существом в мироздании.
Это так и не так. По масштабам и, так сказать, функциональности, тот, о котором я поведу речь, действительно может считаться Богом. Но по осмысленности действий – вряд ли.
Точнее, категорически нет.
Что же, отбросим в сторону предисловия. Пора приступить к лепке конструкции.
Итак, весь мир, всё сущее, вся видимая и невидимая вселенная (или же вселенные), вся материальность и идеальность представляют собой одно-единственное существо.
Существо – определение крайне условное, потому что сразу формирует в сознании образы-аналогии либо с самим человеком, либо с какими-либо проявлениями животного мира, что явно уводит в сторону от того вектора, к которому мне хотелось бы припасть.
Существо, произношу я, – и вы сразу представляете себе какого-то непередаваемо громадного медведя, который раскинулся во всей мыслимой и немыслимой бесконечности, почёсывается, ворочается, зевает и хлопает глазёнками.
Разумеется, это ложный образ. Это существо – не медведь. Это вовсе не существо в полном смысле этого человеческого определения, но придумывать ему другие слова-определения ещё опаснее. Потому что очевидная взаимосвязанность его элементов позволяет говорить о том, что все они подчинены единому организму.
Существо. Остановимся на этом термине.
Создание – это слово тоже не возбраняется использовать, хотя оно и невольно уводит мысль в сторону. Создание – значит нечто, что было когда-то и кем-то создано. А так думать неправильно, ибо его никто и никогда не мог создать.
Но слово мне нравится: создание.
Ещё больше мне нравится другое: организм. Единый и целостный организм-вселенная, где всё подчинено воле и желаниям своего обладателя.
Грандиозный и немыслимый организм, из которого создано всё, что существует в реальном и может существовать в воображаемом мирах. То есть, всё материальное и лучистое, что живёт и колышется в сущем, является его частью.
Это существо никогда не появлялось на свет и никогда не исчезнет. Потому что оно вечно, потому что оно существовало всегда и будет всегда существовать.
Потому что оно и есть свет. Потому что оно и есть тьма. Потому что оно и есть материя. Потому что оно и есть мысль.
Сложно говорить о разумности и осмысленности действий этого организма. Человеческими параметрами его не измерить. Но на один принципиальный момент мне всё-таки хочется обратить внимание. Потому что, собственно говоря, он и является отражением того, что в мире людей принято именовать божественностью.
Все проявления сущего являются частями его величественной плоти. Видимая нами вселенная – одна из граней его необозримого и непредставляемого тела. При этом я категорически не рискнул бы предположить, что все свои грани этот монстр создаёт осмысленно и по собственному велению.
Здесь уместно употребить прозвучавшее чуть выше сравнение о почёсывании, зевании и хлопанье глазёнками. Да, это создание наделено способностью совершать какие-то действия, изменять свою форму и сущность, дробить себя на части, создавать в себе конгломераты измерений и отражений, но вся эта деятельность происходит в нём неосознанным и неконтролируемым образом.
Я бы даже не стал употреблять по отношению к нему слово разум. То, что понимаем под разумом мы, люди, это некий однонаправленный примитив.
Разум – это способность преобразовывать окружающее, говорим мы. В таком случае то существо, о котором я веду речь, безусловно, разумно.
Но если же принять во внимание, что он абсолютно одинок и ничего иного в мире нет, то преобразование самого себя становится для него отнюдь не актом разума, а скорее проявлением неразумности. Потому что никогда не определить в себе те параметры, которые можно бы счесть идеальными и устраивающими его на протяжении всей бесконечности.
Монстр совершает лихорадочные действия, сжатия и распрямления, толчки и колебания – и от них по ткани сущего идёт рябь, от них она меняется.
На какой-то кратчайший для него период часть его организма принимает форму той унылой и пустынной вселенной, в которой вот уже на протяжении сотен миллионов лет оказался заброшен единый человек.
В следующую краткость эта часть преобразится во что-то иное, совершенно немыслимое и причудливое: реальность, в которой будет совершено иная картина действительности, совершенно другие физические законы и проявления сущего.
И все эти сцены, все эти картины меняются в единственном и одиноком существе мироздания с умопомрачительной скоростью.
Вселенные – то, что ими называют существа, подобные нам – рождаются и умирают, точнее преображаются во что-то иное, деформируются, стираются, проявляются вновь.
А проявления материального разума, сродни нашему, что зарождаются и существуют в этой безумной краткости в тех или иных формах, исследуют и даже обнаруживают связи и законы, выводят формулы, описывают и додумывают проявления сущего, пытаясь найти им объяснения и осмысление.
Разумных творений – в том изводе разума, под которым понимаем его мы, люди – в пространстве одинокого монстра великое множество. Бесчисленное и необъятное множество.
Но появляются, возникают и исчезают они вовсе не по причине некой осознанной воли и хотения самого существа. Они появляются – а возможно, существует в структуре его вещества постоянно, как данность – вовсе не оттого, что этого захотел сам великий монстр.
Они существуют в нём, в общем-то, помимо его воли.
Отчасти уместно сравнить процессы этого величественного создания с тем, что происходит в человеческом организме.
Мы не контролируем нашим разумом появление на коже лишая или невинных пупырышек. Мы не контролируем зарождение в нашем чреве раковых опухолей. Мы понятия не имеем, сколько в нас микробов и откуда они взялись. Они пробираются в нас помимо нашей воли.
Вот и то существо, о ком идёт речь, оно похоже этим на нас: в нём возникают какие-то миры, какие-то измерения, какие-то причудливые явления, подобные времени, какие-то существа, сродни человечеству – а оно не в силах всё это контролировать и осознать, потому что не создаёт их своим разумом и волей.
С одной стороны, всё это – проявления его сущности. С другой – он не властен над ними.
И хотя по этой концепции получается, что мы, единый человеческий организм, плоть от плоти и часть от части грандиозного мирового существа, но обращаться к нему с молитвами и просьбами бесполезно – он нас не услышит.
Как не слышим мы выскочивший на теле чирей, а с удовольствием избавляемся от него, выдавливая из него пальцами гной.
Так вот, нашему грандиозному монстру даже нет никакой нужды избавляться и выдавливать нас со своей кожи, потому что мы слишком малы и ничтожны в масштабах его грандиозности.
При этом я рискну настаивать, что речь идёт не о каком-то сонме материальных и нематериальных проявлений, изменчивых, разнонаправленных и непостоянных. Речь идёт именно о существе, едином и целостном организме.
Это принципиальный момент. Говорить просто о ткани видимой и невидимых вселенных как о разрозненных сущностях, которые живут по каким-то имеющимся в них законам, неправильно. Нет, сущность у всего мироздания одна-единственная, иначе и быть не может.
Если камень и человек созданы из атомов, которые устроены по одинаковому принципу, имеют ядра и кучу клубящихся вокруг них электронов, то камень и человек – вне всякого сомнения, проявления одной и той же сущности мира.
Они, по сути, одно и то же. Только оформлены в разные обличия и наделены разной функциональностью.
Такова ткань мира. Она, вне зависимости от своих форм, принадлежит к единой данности. К единому телу зыбкой, но всё же явной оформленности.
Есть ли в мироздании другие существа, подобные нашему вселенскому монстру?
Нет. Их не может быть, потому что даже два подобных существа не ужились бы друг с другом.
Существо определённо одно.
Оно проживает всю эту бесконечную и бескрайнюю отмеренность в безумных попытках осознать себя и свою сущность. Триллионы земных лет мелькают перед его условным взором в калейдоскопической смене картин.
Существо неистовствует, существо изгаляется в извивах и изменениях собственной природы, существо неистовствует, пытаясь добраться до несуществующей правды о себе самом.
Существо совершенно определённо пытается уничтожить само себя, потому что бремя одиночества, которое бушует в нём, настолько грандиозно, что порождает какие-то физические законы и видимые материальные проявления.
Иные объяснения мне не видятся.
Одно-единственное существо как целая вселенная, как наслоение вселенных, как сама природа. Отчаянное и безумное существо, помещённое в ткань естества, само по себе являющееся этой тканью, порождающее внутри себя грандиозные миры, а также целые сонмы разумных и неразумных созданий.
Мы, единый, но временно раздробленный человеческий организм – одно из проявлений сущности этого грандиозного монстра. Этакий лёгкий пупырышек на его коже. А точнее – затерявшийся под ногтями микроб.
И каждый пупырышек, каждый микроб к чему-то стремится, пытается решить истинные или ложные, но неизменно возникающие перед ним задачи, пытается достичь придуманной себе благости, осознанности и гармоничности.
В концепции с существованием единого организма-мира во многом становится понятна и проблема детерминированности, которая лично меня угнетает более всего из самых проклятых вопросов жизни.
Вкратце напомню её.
Почему я ощущаю своё Я?
Какой силой я привязан к этой плоти и этим реалиям?
Возможно ли когда-либо разорвать эту связь, эту привязанность, эту вовлечённость в физические и ментальные структуры и циклы?
Объясняю.
Объясняю для самого себя, потому что категорически не уверен, что этот труд когда-либо будет наделён хоть минимальными проявлениями внимания. Я просто не вижу, не чувствую вокруг себя сил, которые помогут мне в этом.
Я слишком резок и слишком одинок, чтобы ко мне прилипали шлейфы последователей и трактователей.
Тем не менее.
Вся детерминированность, которая связывает меня и вас с этими телами, этой планетой и этой видимой вселенной обусловлена тем, что все мы  – элементы одного целого. Молекулы одного-единственного существа.
Наша детерминированность – это в некотором смысле его нервные окончания.
Ведь должно же иметься в этом монстре, пусть и столь грандиозном, некое подобие нервной системы?
Детерминированность, или физическая привязанность к определённым объектам – нити, которые объединяют нас в единую сеть. Находиться в чреве этого организма и быть свободным от привязанности к какой-либо физической целостности и ментальной зависимости невозможно.
Это невозможно даже в том случае, если какой-то элемент общей структуры единого вселенского создания не обладает никакими физическими кондициями. Даже если он нематериальное дуновение, даже если он просто мысль.
Даже самая лёгкая и лучистая мысль этого мироздания неимоверно страдает от привязанности к каким-либо формам и смыслам, страдает от невозможности стать свободной. Стать небытием.
Потому что существовать в этом едином пространстве и вдруг исчезнуть – попросту невозможно.
Твой материальный вес, твой энергетический заряд, твоё бушующее беспокойство или же твоя вялая покорность никуда не денутся. Они трансформируются в новые, невиданные и совершенно немыслимые проявления единого вселенского существа.
В этом смысле в теле вселенной (или же вселенных, потому что кто его знает, сколько их монстр создаёт каждое мгновение своим ворочаньем и пыхтением?) не существует смерти. Всё сохраняется, ничто не растворяется и не исчезает.
С какой стати этот грандиозный трансцендентный организм вдруг должен терять вес или энергетические заряды?
Наши атомы – давайте возьмём вот этот научный и предельно человеческий аккорд – никуда не денутся, превратившись во что-то иное.
С одним лишь необходимым пояснениям, которое я вдалбливаю здесь на протяжении нескольких сотен страниц: сохранимся мы, но никак не наше Я. Потому что это не тождественные понятия.
Потому что никакого Я в пространстве вселенского организма-монстра не существует.
Я – это величественная обманка, которая позволяет удерживать нас в кратких, стихийных, но всё-таки целостных и отведённых нам очередным витком видоизменений нишах. Она необходима, чтобы всё тело существа-вселенной не сбилось в склизкий ком, не растворилось в беспричинности и абсурде, не пошло войной против своего обладателя.
Примерно такая же детерминированность существует и в клетках нашего организма. Каждый его элемент обладает некоей энергетической насыщенностью и даже неким подобием осмысленности.
Что он, этот элемент думает сам о себе, я не рискну предположить. Наверняка это нечто отличное от нашего Я, но что-то близкое по сути.
Так называемый разум необходимо подчинять и удерживать во вселенской структуре Я-обманкой. Простые физические клетки достаточно подчинить более простым колдовством. Каким-либо чувством физической вовлечённости и ответственности за свою роль в деятельности всего человеческого организма.
Если вдруг опуститься до уровня физической клетки и её собственного понимания окружающей действительности, то наверняка мы обнаружим в ней непреложную гордость от ощущения своей значимости и роли, найдём там и некий страх перед собственным распадом, а вместе с ними и будоражащее ощущение проживания и осмысления происходящего.
Только – на своём уровне. В своей зацикленности, в собственных формулировках, в своей уникальной обособленности.
Я не сомневаюсь, что даже в элементах действительности, которую мы считаем мёртвой – грунте, камнях, воде, воздухе или же безвоздушном вакууме – тоже существует своя собственная детерминированность и своё собственное подобие Я-обманки.
Эта неживая детерминированность радикально отличается от детерминированности человеческого сознания, но она определённо имеется. Просто для того, чтобы удерживать всё в цельности и придавать этой зыбкой конструкции хотя бы временное подобие осмысленности.
По большому счёту, всё живо в организме-монстре, всё подчинено единой структуре, всё выполняет единую роль.
Роль, которую сам монстр не понимает и не пытается понять, ибо всё сущее – всего лишь части его невообразимого тела.
Детерминированность необходима ещё и для того, чтобы большую целостность органично делить на составные малые части.
Из всего конгломерата вселенных, что клубятся в сущности мира, то есть того самого одного-единственного создания-организма, некое подобие собственной Я-обманки есть у каждой отдельной вселенной – материальной или идеальной.
Да, наша пустынная и гадкая материальная вселенная сама по себе считает себя живым существом и пытается решить понятные одной только ей задачи.
Вселенные, в свою очередь, делятся на структуризацию более мелкого ранга. Галактики, звёздные системы и отдельные планеты – неживая их часть. Энергетические сферы, клубления разума, физические проявления жизни – часть другая.
Единый человеческий организм тоже обладает собственной Я-обманкой, только более масштабной и величественной по сравнению с Я-обманками каждого из нас.
Эта обманка позволяет ему подчинять всё человечество, каждое его тело решению общих задач, которые каждый из нас до сих пор не понимает и, наверное, никогда не должен понять. Потому что это не уровень понимания разобщённых индивидов.
Человечество живёт какими-то непроявленными смыслами, зачем-то продляет себя во времени и пытается решить понятные одному ему, коллективному, задачи. Например, по возвращению в идеальность.
В других живых и физически существующих видах – свои собственные коллективные и индивидуальные Я-обманки.
Стая волков или колония тараканов подчинены своим собственным законам выживания, своим собственным задачам перемалывания реальности, своим собственным ступенькам преодоления отмеренности.
При этом в каждом отдельном индивиде, в каждом волке и каждом таракане, вне всякого сомнения, живёт ощущение собственного Я. Оно живёт даже в самом ничтожном микробе.
Всё та же старая добрая Я-обманка, подчиняющая его общей мировой детерминированности и заставляющая соотноситься с остальными элементами сущности в единой и вязкой ткани целостного вселенского организма.
Да, все обладатели Я-обманок страдают. Все боятся собственного распада. Страх – неминуемая данность сущего.
Наверное, он – отражение того непередаваемо грандиозного одиночества, в котором живёт и мечется единственное существо мироздания, этим мирозданием и являющееся.
И, к сожалению, от него никогда и никому не избавиться.
Потому что все мы – всего лишь атомы, микробы и пупырышки на теле величественного организма-сущности.

После всего выше сказанного естественным образом возникает философский, мыслительный и нравственный ориентир для всего так называемого живого. Ориентир, который если и не позволит полностью избавиться от страданий, то – хотя бы смягчить и нивелировать их.
Этот ориентир заключается в избавлении от Я-обманки.
Попросту говоря, в отказе от собственного Я. Которого в объективной действительности попросту не существует.
Так что терять, на самом деле, нечего.
Я вещаю сейчас отнюдь не фейерверками собственных измышлений. Всё это – опыт человечества. Отказ от собственного Я и растворения себя в теле человечества, либо же в ещё более высокой и значимой надстройке – теле природы.
Все религии и философские учения так или иначе ведут к этому.
Отказ от гордыни.
Служение обществу и собственной семье.
Преданность коллективной идее.
Полное растворение тщедушной и опасной индивидуальности в бурлении окружающего мира.
И только так – именно так и никак иначе! – можно обрести хоть какое-то удовлетворение от жизни.
Вот жил ты ради собственных детей – и вместе с неизбежными огорчениями от каких-то неблаговидных их поступков получаешь крохотное, едва уловимое, но неизменно тёплое и приятное удовлетворение.
Служил стране, большой государственной идее – и снова крохотное, но тёплое удовлетворение.
Растворил себя в науке или творчестве – что, на первый взгляд, может показаться возвеличиванием собственного Я, но на самом деле это определённо погружение в явление более высокого ряда, чем человеческая индивидуальность – и опять смутное, не всегда проявленное, но всё-таки отчасти тёплое и ласковое удовлетворение.
Вот чем я буду утешать себя на смертном одре?
Как примирять с неизбежным растворением в сущем?
Страной – вряд ли.
Зато детьми, зато творчеством – наверняка.
На полке стоят мои книги – и это примиряет меня с временем, что безвозвратно унеслось вдаль. Я, считая, что возвеличиваю и демонизирую своё эго, на самом деле растворял себя в языке и потоке рождённых до меня смыслов. На самом деле, отказывался от собственного Я, вливаясь в кипучую и не зависящую от меня структуру.
По земле ходят мои дети. В них моя кровь, мои частицы. Я растворил себя в них, я передал им эстафетную палочку жизни.
Мы вместе с моими предками и моими последователями – текущая по склонам реальности биомасса, которой необходимо добраться до какого-то заветного углубления, где она застынет в наиболее естественной и благородной форме.
Или вовсе нет никакого углубления, а течёт она просто так, подчиняясь общей традиции бесчисленных изменений и необходимости отправлять себя в будущее, надеясь найти там что-то лучшее.
Утешения скромные. Жалкие.
Быть может, ничтожные.
Но лишь на фоне Я-обманки.
Отключи её, хотя бы попытайся, осознай реальность других форм жизни и свойств сознания – и реальность одарит тебя иными смыслами и способами проживания действительности.
Счастье или хотя бы его подобие – в полном растворении в организме нашего единственного дома, существа-вселенной.
Наверное, что-то близкое к счастью наступает именно со смертью, потому что только тогда человек полным образом растворяется в окружающей сути мира.
Потому что именно тогда человек теряет своё лживое и гнетущее Я.
И это не утешение. Это объективная данность.





                Десять

В качестве заключительного смыслового аккорда и небольшого вступления к этой главе, последней в хронометраже, мне хотелось бы ещё раз погрузиться в несложные перипетии выведенного в процессе написания этой книги философского закона.
Это закон о Внедрении и Матрице.
Я не стесняюсь называть его законом, ибо вижу в нём предельно очевидное отображение коллективных мыслительных процессов на протяжении всей истории существования человечества.
Существования в материальной реальности, на поверхности планеты Земля.
Я утверждаю, что именно посредством этого закона в человечество проникают представления об окружающей действительности. А с ними – формы и способы примирения с ней. То есть – выживания.
Итак, Внедрение.
Первое. Человечество обладает способностью запускать в собственное коллективное сознание смысловые плоды отражений окружающей реальности. Человечество видит небо, видит землю, видит воду, растения и животных, видит себе подобных и формирует в сознании картину мира.
Второе. Вместе с картиной мира формируется картина связей, которыми подчинена окружающая действительность. Это касается как взаимоотношений людей друг с другом, так и с природой – живой и неживой.
Третье. Сформированная в сознании картина мира неизбежно толкает человечество к большим и абсолютным выводам о свойстве мира. Никогда и ни на каком этапе своего развития люди не ограничивались промежуточными знаниями, успокаиваясь от собственного незнания и непонимания каких-то участков окружающей реальности, никогда не откладывали их отсутствие мудрым ожиданием дальнейших объяснений, которые возникнут через сотни/тысячи лет.
Четвёртое. Лакуны знаний и представлений в отражённой картине действительности люди неизбежно и абсолютно искренне заполняют домыслами. Предположениями. Фантазиями. Заполняют до такой степени, что начинают подчиняться абсолютно необъективной природе домыслов и фантазий, принимая их как основания для веры, философии и научных открытий.
Пятое. По этой причине отражённая картина окружающей действительности никогда не бывает не то что объективной, но даже приближенной к объективности. Она всегда и во все времена неизбежно искажена. Такова природа человеческого сознания. Другого же способа постижения, кроме как через собственное зыбкое сознание, он не имеет.
Шестое. Поэтому, что бы ни считал человек о себе и окружающей действительности в любой из этапов своего существования, является ложью и глупостью. Сущность мира настолько грандиозна и величественна, что её невозможно вскрыть и понять человеческим сознанием.
Седьмое. Механизмы создания Внедрений имеют объективно-субъективный характер. С одной стороны, в них отражаются некие коллективные знания и понимания об окружающей действительности, с другой – наиболее сильные индивиды неизбежно продавливают и распространяют на значительную часть человеческой массы свои собственные представления, мнения и суждения о тех или иных участках действительности. И совершенно не важно, насколько хороши или плохи эти представления. Для существования человечества и продления его во времени это не имеет никакого значения.
Восьмое. Коллективные суждения, захватившие наибольшее число человеческих индивидов, признаются научными, философскими и жизненными законами. Качество этих законов по отношения к объективной реальности опять-таки не имеет никакого значения.
Девятое. Продление человечества во времени сопровождается цепочками смысловых связей между теми или иными законами или же просто популярными суждениями. Только самые первые люди обладали, должно быть, правом создавать суждения и законы на пустом месте. На более поздних этапах существования человечества никто не может позволить себе такую роскошь. Ему неизбежно придётся опираться на предыдущий опыт внедрений и неизбежно иметь дело с уже внедрёнными структурами.
Десятое. В силу невозможности удержания коллективной памяти на срок более трёх-четырёх поколений ни одно из Внедрений не является долговечным. Даже самые базовые из них – например, Бог, – неизбежно подвергаются пересмотру, ревизиям и критическим переосмыслениям. Другие, более поверхностные, могут изменяться крайне радикально даже на протяжении двух-трёх сотен лет. В определённые отрезки времени в человечестве происходит качественный пересмотр всех имеющихся Внедрений, который формирует для людей новые исторические эпохи.
Одиннадцатое. Ввиду неизбежного пересмотра на протяжении существования человечества практически всех Внедрений, в том числе базовых, с ними происходит причудливый и забавный казус – эффект неизбежной подмены. При сохранении названия термина, его смысловое наполнение постоянно видоизменяется. То христианство, которое принёс в мир Иисус Христос, трансформировалось в собственную подмену, которая служит власть имущим. Тот капитализм, в котором существовало человечество ещё в 19 веке, многократно подменялся своими суррогатами и новыми извращёнными инкарнациями. Даже семейные и межличностные отношения неизбежно приобретают новые трактовки и наполнения, порой радикально отличающиеся от первоначального, естественного смысла.
Двенадцатое. Ни одно из Внедрений ни в какой из этапов существования человечества не является объективным сводом знаний об истинных свойствах действительности. Даже те, которые претендуют на научный и как бы неподвластный человеческим желаниям опыт. Внедрения формируются и заполняют пространства коллективного человеческого сознания не для того, чтобы давать ответы, а для того, чтобы помочь человеку сохранить целостность и ощущение осмысленности существования.
Тринадцатое. На первых этапах существования человечества Внедрения возникали и формировались большей частью стихийно. В дальнейшем все без исключения сферы жизни были подвержены Внедрениям искусственным, исходящим от сформировавшегося класса власть имущих, дабы удержать человеческое стадо в спокойствии, подчинении и относительно бестревожном проживании отпущенного ему срока жизни. В настоящий момент мы проживаем эпоху тотальных внедрений, когда абсолютно все явления жизни не являются объективными её проявлениями, а вбрасываются и навязываются с целью политической, духовной или коммерческой выгоды. Что, по сути, является одним и тем же.
Четырнадцатое. На эмоциональном уровне Внедрения оказывают на психику и сознание отдельных индивидов чрезвычайно сильное воздействие, практически полностью заполняя собой всё пространство их личности. Другими словами, люди просто не могут существовать без внедрённого в них подобия истин об окружающей действительности. Ещё более конкретно: ткань человеческой личности целиком и полностью состоит из Внедрений.
Пятнадцатое. Человечество подчиняется далеко не всем Внедрениям. Подавляющее большинство из них считается вирусами, попытками вражеского воздействия, научными подделками и нравственными посягательствами на человеческую целостность – и по разным причинам отсеиваются. Прежде всего, как не устраивающие власть имущих. В то же время, власть имущими постоянно берётся в обиход целый сонм новых Внедрений, который призван улучшить механизмы управления человеческим стадом, а для самого стада создать видимость более спокойного, качественного и благополучного проживания жизни. Под власть имущими следует понимать не только политических руководителей государств, но и научных, культурных, общественных капитанов Земли, которые способны оказывать массовое воздействие на окружающих.
Жизнь и воздействие Внедрений наиболее просто проиллюстрировать мировоззренческими и космологическими представлениями человечества на протяжении всей истории его существования.
Мир – плоская чаша, покоящаяся на спинах гигантских животных. Это одно из наиболее ранних Внедрений.
Мир – круглая планета, покоящаяся в центре мира и окружённая обслуживающими его звёздами и планетами. Геоцентрическая модель мира. Внедрение средневековое.
Мир – бесконечная и мрачная вселенная, в которой человеческий дом, планета Земля, занимает самое ничтожное место. Время непостоянно, пространство изменчиво. Сама вселенная тоже зыбка и может однажды прекратить своё существование. Это Внедрение современное.
Нетрудно заметить, что от эпохи к эпохе Внедрения становятся всё более мрачными и невыносимыми для человеческого сознания. Это обусловлено, скорее всего, масштабным накоплением коллективного опыта, в котором отрицательные проявления неизбежно перевешивают положительные. Собственного говоря, при постоянном, непрерывном накоплении опыта положительные отложения попросту невозможны.
Не приходится сомневаться, что нынешняя космологическая картина мира, базирующаяся на теориях относительности и Большого взрыва, через несколько сот лет (а, быть может, и раньше) в обязательном порядке будет пересмотрена и заменена другой.
Внедрения же более частного характера – как то религиозные, философские, нравственные – пересматриваются непрерывно, день за днём и год за годом.
Это что касается Внедрений. Теперь о Матрице.
С ней всё более просто.
Первое. Матрица – это некая относительна застывшая сумма внедрений, которые формируют картину реальности для коллективного человеческого организма на том или ином этапе его развития. Она же одновременно – щит, который призван защищать человечество от стихийных и неконтролируемых внедрений-вирусов. Опасными или как минимум подозрительными внедрениями-вирусами считаются все идеи, способные опровергнуть и изменить существующий порядок вещей.
Второе. Матрица имеет несколько ярусов. На самом глубинном, философско-научном, человечество считает себя жителями одной из небольших планет бескрайней и мрачной вселенной. К нему прилагаются научные и философские познания об окружающей действительности и самих себе. На государственно-патриотическом люди поделены на граждан различных стран со всем вытекающим из этого сонмом более мелких внедрений соответствующего наполнения. На национальном – на представителей различных национальностей (сонм прилагается). На религиозном – на приверженцев того или иного вероучения или его отсутствия (это тоже внедрение). На нравственном человечество делит себя и окружающую реальность на приверженцев так называемых добра и зла, самых базовых, но постоянно подменяемых внедрений. Наибольшее число ярусов Матрица имеет на личностном уровне – начиная с базового, психотипа, заканчивая линиями поведения и бытования. Ярусы Матрицы призваны формировать в отдельных индивидуумах, с одной стороны, осмысленность их существования, а самое главное – ощущение причастности к более большим и значимым структурам, чем пространство их собственных личностей.
Третье. В силу многочисленности человеческих индивидуумов и значительной (до сих пор) степени стихийности проживания человеком своей жизни, Матрица не пытается ни для кого создать ощущение абсолютной защищённости и спокойствия. Либо это просто не требуется, либо же вовсе невозможно по причине объективных причин, первостепенная из которых – зыбкая природа человеческого сознания.
Четвёртое. При этом любая Матрица выступает с позиций агрессивной благости и правоты. Любое государство считает себя всегда правым при любом конфликте. Любая религия полагает себя наиболее истинной. Любая наука, как и любое философское учение пытаются наполнить коллективное пространство человеческого сознаниями ощущением своей непреложной значимости и истинности.
И последнее, заключительное.
Несмотря на возможные проявления у отдельных индивидуумов (как, например, у автора этих строк) чувства потерянности от детального анализа природы и механизмов существования Внедрений и Матрицы и, как следствие, некой попытки отдаления от них, эти могучие надстройки зыбкого и каверзного человеческого сознания, вне всякого сомнения, являются позитивными и благоприятными структурными факторами для всех без исключения индивидуумов. Без них любой человек просто-напросто превратится в дикое, безумное и задавленное страхами существо.

Ну а теперь – снова к Адаму.
- Собираете образцы? – обращается к нему с улыбкой мулатка в цветастых шортах, шлёпанцах на босу ногу и легкомысленной дырчатой накидке-блузке, из-под которой проглядывает не менее легкомысленный и совершенно крохотный курортный бюстгальтер.
Курортная дива на бразильском побережье Атлантики.
Обращается на чистейшем русском.
Павел в недоумении.
Нет, это не вполне точное слово, оно не передаёт и сотой доли его эмоций. Потому что даже мимолётного взгляда, брошенного на неё, хватило понять: это далеко не рядовая туристка.
Ни небрежная улыбка, ни курортный наряд не могли скрыть в ней заинтересованного представителя тех самых сил, что противостоят ему.
Самое ужасное – он увидел, почувствовал, понял, что в ней колышутся выпитые человеческие души.
Несколько сот. Или даже тысяч.
Он никогда не встречал подобных людей. Он даже не подозревал, что, помимо него, они могут существовать на этом свете.
И вот она стоит перед ним – лёгкая, улыбающаяся, благожелательная и вроде как совершенно беззащитная, стоит и спрашивает его о самом главном. О том, чего никто знать не может.
Ведь ему не составило труда понять, что за образцы она имеет в виду. И что подразумевает под этим вопросом. В какие извилины и дебри хочет увести его.
- Вы из России? – ответил он вдруг вопросом на вопрос, тотчас же поняв, что это не совсем то, что он собирался делать, но с некоторым удовлетворением отметив, что это те самые слова, которые стоило сейчас произнести.
Произнести вот так – с невинной улыбкой и небрежной курортной учтивостью.
Потому что нюансы не ясны. Частности не ведомы.
Кто она и каковы её намерения? Почему она вступает с ним в контакт вместо того, чтобы атаковать?
Павел понимает: её не выпить вот так, нахрапом – одним пристальным взглядом, одним усердным вскрытием. Он чувствует: она умеет себя защищать. В ней не считываются исходные коды для погружения. Она мастеровита. В глубины не пробьёшься. Она умеет обороняться.
А нападать?
Что если она выпьет его сейчас? Вскроет как скорлупу и выпустит все миллионы таящихся в нём душ наружу? Или перекачает в собственные хранилища?
Впрочем, он тоже умеет защищаться. Должен уметь. Это умение приходит вместе со способностью выпивать души.
Нет, она спокойна. Она не проявляет агрессии. У неё другие намерения и цели. Она хочет сблизиться. Завязать контакт.
Для чего?
- Нет, немного из других мест! – усмехнулась она и очаровательно повела полуголым плечиком.
Тут же повернулась чуть бочком, устремив взгляд на океан, словно знакомство уже состоялось, словно их общение переходит в новую, какую-то более качественную стадию.
- И так хорошо говорите по-русски?
- Мы беседуем вовсе не по-русски, разве вы не замечаете?
Вот как?!
Не исключено, что он спросил это вслух.
А ведь и вправду: она просто открывает рот – а перепонки его ушей формируют русские аналоги тех образов и понятий, что транслирует она ему на каком-то языке.
Да и произносит ли она хоть что-то?
- Что вы от меня хотите? – убирает Павел улыбку с лица и переводит беседу в серьёзное, осмысленное русло. – Вы же знаете, я не отступлюсь.
- Да понимаем мы это, понимаем! – она всё так же дружелюбна и с улыбкой, в отличие от  него, не расстаётся. – Просто хочется рассмотреть вас поближе. Запечатлеть. Вникнуть.
- Чтобы уничтожить?
- Как же вас уничтожить, дорогой богатырь? – она смеётся в голос. – Если вас не взяли цунами и землетрясения, что с вами может сделать хрупкая девушка?
Он знает: она лжёт.
Он видит: она извивается.
Это такой заход, такая программа. Он должен согласиться с первым шагом, принять или отвергнуть его, а затем последуют другие.
Целью может служить только одно: сбить его с курса и ритма. Отвратить и обезоружить.
Потому что они никогда не согласятся с его возможной победой.
- Всего хорошего! – он отворачивается и пытается уйти.
- Ну подождите, подождите! – говорит она ему в спину с такой изящной непосредственностью, что делается страшно.
Страшно оттого, что так просто не убежать. Она интересна. Нашёлся крючок, которым она способна подцепить его.
Крючок банален: внимание и благосклонность. Это то, чего он почти не знал за свою жизнь.
Ему даже улыбались всего раза три.
Ну, может больше. Но ненамного.
Но не только крючок видит он, а ещё и ключ к овладению всеми душами этого мира. Через неё – ко всем.
Он – рыхлый и потерянный одиночка. Замкнутый индивид. Он вырос и сформировался на этом пункте: никто и никогда, потому что мы разные. Он опасался этого, чувствовал и с нескрываемым страхом ждал: внимания, симпатии и – не дай Бог! – любви!
Того, чем никогда не обладал.
- Неужели могучий Адам Протопласт, – продолжает она с очаровательными интонациями, – испугается выпить кофе со случайной незнакомкой?
Это самый что ни на есть развод на слабо. Пацан, а давай-ка в крапиву?!..  Помнится, в раннем детстве ему говорили подобное. И он не полез. Оказался упрям и стоек. Потому-то и смог превратиться в Адама.
Надо бежать, скрываться, исчезать и спокойно доделывать начатое. Ни в коем случае не реагировать на подобные выпады. Он сможет скрыться. Она из мяса или его подобия, она не достанет, не настигнет и даже не найдёт.
Он сможет. Он знает как.
И всё-таки что-то удерживает. Быть может, одно единственное уточнение. Пояснение, которое хочется получить.
Ключ, который необходимо найти.
Павел глядит в глаза девушке и не понимает, не в состоянии постигнуть: она действительно живая, действительно рождённая в муках или же просто-напросто голем? Глиняный робот, в которого на время вдохнули жизнь?
Ответа нет.
- Я не люблю кофе, – отвечает он зачем-то.
- Тогда пива! – бросает она небрежно, безоговорочно-утвердительно берёт его за локоть и ведёт вдоль по набережной к ближайшему кафе.
И Павел, что странно, пока не ощущает повышенных разрядов беспокойства. Внутренняя сигнализация издаёт частоты тревожности, но как-то скромно, сдержанно.
Он успевает обдумать это состояние и своё понимание. Обдумать и даже прийти к двум противоположным выводам.
Первое: беспокоиться действительно нет резона. Мулатка ему по силам. Она разведчик, но не ликвидатор. Ей не справиться с Адамом.
Второе: его уже обработали. Он уже под колпаком. Постепенно, планомерно, с него будут снимать стружку, пока полностью не парализуют и не уничтожат.
Павел не понимает одного: можно ли быть пойманным, парализованным и готовым к разделке – но при этом осознавать и не тревожиться?
Это обстоятельство несколько смущает. Слишком сложно для них. Слишком сложно для него. В конце концов, он опытный и вёрткий. Он могучий. Он избранный.
Если это не самообман, то до вечера ему не дожить.
Они усаживаются за столиком под открытым небом, и она покупает две бутылки пива. Павел молча глотает пенистый и не слишком приятный напиток, который он не пробовал уже черти знает сколько лет, и разглядывает собеседницу.
Она называет себя Дианой и без умолку болтает. О собственных впечатлениях от Бразилии, о каком-то забавном эпизоде, что произошёл утром в гостинице, о планах посетить центральную Америку. Мексику или даже Коста-Рику.
Тимохин отмечает кинематографическое соответствие имени и внешности. Мулатка – Диана. Это плохо придумано, считает он, можно было подойти оригинальнее, но в целом попадание есть. Если бы имя для неё придумывал он сам, то тоже бы не заморачивался – и выбрал самое очевидное. Диана.
Он слушает колыхание душ в её вместилище. Да, они настоящие. Да, они безмолвствуют с характерной потерянностью. Да, они принадлежали живым людям.
Она легко и уверенно справляется с этой тяжёлой ношей.
Помнится, Павел целый месяц укрощал в себе самую первую выпитую душу.
Она бесновалась в нём, творила безобразия и даже пыталась подменить в нём его собственную личность. Душа могла вырваться из-под контроля и заполнить собой пространство Я-обитания. Павел мог превратиться в шизофреника, таких показывают в американских триллерах: две личности обитают в одном теле.
Он справился с ней с превеликим трудом. Проявлениями необычайно жестокого для себя равнодушия и полного переформатирования базовых основ собственной личности.
Это было настоящее перерождение. Во что-то иное, совершенно новое, удивительное и на самом деле чуждое. Может быть, он настоящий умер в то время, а из глубин вылезло что-то постороннее?
Непросто было справиться и со второй выпитой душой, и с десятой.
Даже сейчас, имея внутри несколько миллионов человеческих личностей, Тимохин носит их в себе с крайней осторожностью. С постоянной опаской открыть сосуд, расплескать, потерять.
Потеряться в полном смысле слова они не могут, им необходимо пристанище, им требуется убежище. Но потерять за ними контроль можно всегда. И тогда ты превратишься в жуткую обитель бурлящего неистового роя, который подчинит все твои жизненные центры.
И в следующее мгновение наверняка отключит их, умертвит его тело, ибо ни одно мясо не в состоянии справиться с подобным сонмом душ само по себе, просто на уровне физиологии. Удержать их можно только силой воли.
Диана спокойна. Уверена в себе, легка. Рой безмолвствует, она не позволяет ему вылазок, она подавила его и держит жёсткой хваткой.
Она так сильна? Эта девчонка? Она обладает такой могучей хваткой?
Или всё-таки она неживое? Бездумный робот из мяса для обманок и измывательств? Для неожиданной смены фаз и безудержной атаки?
- Ты как-нибудь развлекаешься? – она вполне естественно и искренне передаёт заинтересованность.
У них в руках по новой бутылке, они перешли на ты. Павел позволяет ей эти вольности с выпивкой и панибратским отношением, потому что не видит очевидных для себя угроз. Он по-прежнему задумчив, немногословен и вглядывается в девушку с тревожной серьёзностью.
- В смысле – приключения, девушки? – поясняет Диана.
Павел усмехается.
Видимо, первейшая её задача – пробудить в нём нормальность. То есть если относиться к нему как к обыкновенному человечку со всеми его страстишками и желаниями, то он и сам неизбежно превратится в такого.
И вправду, нормальность – это не какая-то постоянная субстанция. Это просто-напросто отношение. Ситуация, когда нормальным тебя считают окружающие.
Люди сходят с ума не по причине каких-то психических заболеваний, которых и не существует на самом деле. Люди становятся безумными из-за ненормального к себе отношения.
Вот и эта каверзная мулатка, прекрасно понимая, кто таков Павел и как он прожил свои без малого пятьдесят лет, пытается показать ему, что воспринимает его как самого ординарного мужика, который бухает и трахается на курорте.
Тимохин на краткое мгновение подумывает отшутиться, но тут же со всей ясностью осознаёт, что это и будет первым шагом в треклятую нормальность, после которой с него снимут три шкуры и освободят от миллионов безмолвствующих душ.
- Я не развлекаюсь, – отвечает он серьёзно.
- Никогда? – она сама наивность.
- Никогда.
- А, ну да, да, – кивает Диана, словно вспомнив какой-то важный момент из его биографии. – Ты же девственник…
Павел усмехается опять.
- Ты прости мою нескромность, – бормочет мулатка, – но я никак не могу понять: как можно дожить чуть ли не до пенсии и ни разу не быть с женщиной?
Интересно, как они смотрятся со стороны?
Тимохин – толстоватый, лысеющий и совершенно несимпатичный мужичок с кислым выражением лица, и эта Диана – броская сексапильная мулатка.
Прохожие глядят на них равнодушно, но явно не могут считать их влюблённой парочкой или товарищами по номеру. Самый естественный вариант: дядя снимает девочку. Кого это здесь удивляет?
Может, в том числе на это и рассчитано её появление?
- В этом нет ничего необычного, – отвечает Павел.
- Это помогает тебе выпивать души, да? – бросает уж совсем доверительно Диана. – Только знаешь, этим можно заниматься и с потерянной девственностью. Вот как я, например.
Павел молчит.
- Просто я хочу сказать тебе, – продолжает девушка, – что есть другие горизонты. Другие формы существования, если ты понимаешь, о чём я.
- Не понимаю, – бросает Павел с лёгкой, но вполне уловимой высокомерностью, которую невозможно не считать.
- Поймёшь ещё! – весело заверяет она с огоньком в глазах и, не отрывая доверительного взгляда, подносит бутылку к губам за очередным глотком.
Павел мимолётно набрасывает в голове структуру её личности. Она не выстраивается. То, что он видит перед собой – явно не то, что представляет она на самом деле.
Начертить структуру личности человека, понять, из каких отсеков она состоит – последний аккорд перед поглощением души. Вот здесь гордыня, вот здесь страхи и обиды, вот здесь боль от потерь и нереализованности, вот здесь очаги стремлений.
Они возникают в его сознании как схема, как инженерный чертёж. Он вгляделся в человека, изучил и постиг его – и вот ясный, отчётливый рисунок внутренних отсеков проявляется за маскировкой из мяса и кожи. Самый точный и детальный портрет человеческой личности.
Проявился – и ты повелитель. И ты можешь перекачивать его душу в собственное хранилище.
В большинстве случаев он чертит такую схему человеческой личности за считанные секунды. Личности, как правило, ординарны. Личности схематичны.
Но её структура не выстраивается. Полный мрак и неопределённость. Абсолютное несоответствие внешней оболочке. Если бы Адама попросили обрисовать внешность человека по тем первым, мимолётным прикосновениям к душе, которые он пытается совершить теперь, он определил бы скорее старика, чем болтливую девушку с выпуклыми телесами.
Не исключено, что она на самом деле старик. Или какой-то древний дух, который предстал перед ним в обличии девушки. Древний дух коварства, слуга демонов усталости, которым так неприятно возможное отдаление от лакомого человечества.
- Ты выпил его, да?! – расширив глаза якобы от неподдельного удивления, шепчет она ему. – Вот этого парня на роликовых коньках? Прямо сейчас? Я залезла в его внутренности и почуяла, как из них выкачивают душу. Это мог быть только ты.
- Или ты, – отвечает Павел.
- Нет-нет, я не выпивала его! Я не могу совершать это между делом. Мне нужно сосредоточиться. Напрячься. Вглядеться в человека до боли в глазах и спине. Вот как-то так.
Диана провожает взглядом проходящую мимо девушку. Скорее, девочку – ей лет пятнадцать. Невольно Тимохин тоже совершает проникновение в структуру её личности и чувствует, как лёгким ветерком мимо проносится ускользающая из тела душа.
На краткий миг средоточие человеческий сути замирает в воздухе над головой её обладательницы – а затем стремительно, словно с каким-то хлопком и урчанием уносится в тело мулатки, где усмиряется и укладывается новым элементом к многочисленному сонму уже имеющихся.
- Ты успел засечь? – озорно и таинственно взирает она на него. В глазах – клубление порочности. Неужели он сам выглядит так же после каждой новой выпитой души? – Успел прочувствовать?
Павлу до боли в сердце неприятно быть свидетелем подобной сцены. Словно с живого человека прямо при нём стащили с тела кожу. Словно при его молчаливом бездействии полонили и изнасиловали его мать.
Это вдвойне странно оттого, что сам он совершает подобное практически ежеминутно. И вот уже несколько лет своей жизни.
Что в этом сожалении и боли? Понимание, что он потерял душу, которую мог бы заглотить сам или скорбь от того, что она попала в неправильную обитель?
А чем же его обитель лучше? Отчего и когда он решил, что несчастным душам спокойнее и благостное в теле Адама Протопласта, а не в их естественных обиталищах?
Жестокие вопросы, которыми можно извести себя. 
- Что скажешь? – наклоняется она через стол с неподдельным любопытством. – Сколько баллов?
Он молча прислоняет горлышко бутылки к губам и совершает глоток неприятного – почти тошнотворного – пива.
- До тебя, разумеется, далеко, – откидывается она на спинку пластикового стульчика. – Ты делаешь это куда изящнее и быстрее. Но всё-таки?.. Гожусь тебе в ученицы?
При всех неприятных ощущениях от наблюдения за поглощением души другим существом, Павел успевает отметить в себе энергетическую составляющую действий соперницы и её, так сказать, почерк.
Это важная информация. Один из небольших участков её личности заполнен и прояснён.
- Нет, а вправду! – не дожидаясь ответа, продолжает она. – Как тебе такая картина? Мы вдвоём ездим по планете и сладострастно выпиваем человеческие души. В два раза больше, чем ты делаешь это в одиночестве. Представь, как это здорово! Сколько в этом пользы для людей! Тебе больше не придётся беспокоиться о выполнении своей миссии. Она совершенно точно завершится в пределах твоей физической жизни… Ну как, примешь меня в напарницы?
- Ты пришла ко мне именно поэтому?
- Ну а почему бы нет? Если тебя невозможно обыграть, значит, необходимо вступить с тобой в союз. Вытащим человечество из материальности вместе, а? Раньше я не могла поверить в то, что это благородная миссия, но сейчас я чувствую, что могла бы посвятить ей жизнь.
- Ты не самостоятельное существо. Тобой управляют.
- Ну и с чего ты так решил? – она даже плечиками поводит от искреннего девичьего негодования. – Вот серьёзно! Какие у тебя доказательства, какие факты ты прячешь в рукаве? С чего бы это мне быть не самостоятельным существом, а чьим-то посланником?
- Это нетрудно понять. Никто, кроме меня, не мог научиться поглощению душ самостоятельно.
- А ты, значит, смог! Ты у нас, выходит, супермен! Герой-одиночка! – она лицедействует всё в тех же диапазонах нормальности, провоцируя и его, хотя наверняка осознаёт, что на эти дешёвые трюки Адама не возьмёшь.
- Только свободная воля даёт силу и праведность действий, – отвечает он предельно серьёзно, словно читая проповедь. – Души внутри тебя страдают. А те, что внутри меня, пребывают в радостном нетерпении в ожидании освобождения от гнёта материальности.
- Ты врёшь! Они тоже страдают. Разве невозможно не услышать этот тягостный и такой пронзительный стон, что рождается в тебе? Я думаю, его слышат даже простые люди. Ты не замечал, как многие отшатываются от тебя, словно от демона? Несчастные, потерянные души, разве понимают они, что ждёт их дальше? Да и до освобождения ещё очень далеко. Если оно вообще когда-либо состоится.
С глухим и тщательно сдерживаемым неудовлетворение Тимохин отмечает, что девка права. Душам действительно страшно. Они скорбят и искренне не понимают, в какую переделку они попали.
И люди – даже те, у кого души уже выпиты, они отшатываются от него. То ли это остаточный страх мяса, то ли самый что ни на есть естественный рефлекс – держаться в отдалении от того, кто украл у них сущее.
И освобождение… Да, он вынужден признать, что вовсе не уверен в его необратимости.
- Лови момент, сейчас будет ещё одна! – озорно вскрикивает Диана. – Чванливый парень на мотоцикле на пятьдесят градусов.
Адам не пытается ей помешать. Он молча наблюдает и фиксирует последовательность её действий.
Есть недостатки. С парнем она возится значительно дольше, чем с девочкой.
Но всё же выпивает.
- Согласна, согласна, – качает она трагически головой. – Это не лучший поединок в моей жизни. Но, согласись, я гораздо малоопытнее, чем ты. Однако довела дело до конца.
- Это было неплохо, – говорит Павел.
- Правда?! – расширяет она глаза. – Ты действительно так считаешь? Уау, я отмечу этот день в календаре! Меня похвалил сам Адам Протопласт!.. Зацени ещё вот эту!
Она обращает свой взор на пожилую женщину с экзотической собачкой. Женщина стоит у перил, огораживающих набережную от пляжа, и задумчиво взирает на бурление волн. Красивая, благородная женщина, много повидавшая в жизни.
Адам наблюдает. Подмечает движения и технику.
Есть мгновение, когда он может опередить мулатку и забраться в женщину раньше, но он не делает этого.
Диана после некоторого усилия залпом выпивает женщину – словно выбивая дно у бочки и вливая в чрево вино.
- Три ноль в мою пользу! – хвастливо смотрит она на Павла. – Что же такое, Адам? Ты позволишь мне вот так просто забрать у тебя всех людей? Ты действительно уверен, что сможешь вернуть их обратно?
Тимохин не торопясь обводит взором всё пространство, что простирается вокруг, и легко, мимолётно, элегантно, за какую-то минуту вскрывает и выпивает не меньше сорока человеческих душ.
Никаких преград. Никакого сопротивления. Типичные, ординарные люди.
Впрочем, с неординарными он тоже справляется легко.
Он всемогущ. Он грозен.
- Умопомрачительно! – Диана вытирает с ресниц внезапно выступившие слёзы. – Я потрясена! Я даже не представляла, что такое возможно! Это что-то… абсолютно выше моего понимания! Ты просто бесподобен!
Она вдруг выдвигается вперёд. Ловчее, чем можно от неё ожидать, хватает руку Павла – правую – и припадает к ней губами, одаривая тыльную сторону ладони влажным и чувственным поцелуем.
Тимохин одёргивает руку назад, словно обжёгшись. Её движение – оно было таким почтительным, таким приятным… В него можно поверить, как в искреннее проявление признательности.
Но лучше не надо.
Диана смотрит на него с недоумением, словно и в самом деле не понимая, отчего господин сердится. Ведь она покорилась. Она отдалась. Она подчинилась.
Неужели добрый господин не понимает этого?
- Я готова служить вам целую вечность, о великий и бесподобный Адам Протопласт! – она произносит эти слова как молитву и всей сущностью своей пытается передать искренность.
Великий и бесподобный Адам Протопласт не верит в искренность и не принимает её. Заход на почитание не проходит.
По крайней мере, сейчас, решает Диана, и едва не сломав пластиковую спинку стула, откидывается на него со всей безудержной страстью, чтобы на несколько ярких и сочных секунд погрузиться в какофоническую россыпь смеха.
О, как задорно и яростно она смеётся!
- И всё же, – говорит она, отсмеявшись. – Я действительно потрясена и готова пойти ради тебя на что угодно.

Ночь. Рио-де-Жанейро.
После ночной прогулки по городу они укрываются в номере отеле и предаются акту любви.
Точнее, тому, что принято называть любовью в этой грани существования. Признаться, слово не нравится мне своей сопливой возвышенность, особенно в сочетании с нелепым канцелярским определением – акт – но порой все эти банальности подходят для описания круговерти человеческих поступков куда органичнее, чем хитрые, но механические отслоения околонаучных трактовок, к которым я склоняюсь на протяжении всего этого текста.
Банальности – это здорово. Будь я чуть поумнее и строй свои произведения исключительно на банальностях, то был бы куда успешнее.
Всё получается как бы само собой, но явно под режиссурой Дианы. Павел не сопротивляется. Он изучает соперницу. Как ещё лучше постигнуть человека, если не в процессе физического единения?
Ему тяжело признаться в этом, но ожидание физической близости с женщиной, её предчувствие жило в нём постоянно. Оно было запланировано, предопределено и обязано рано или поздно проявиться в реальности.
К сожалению, ему непонятны в полной мере последствия этого деяния, но никакой особой тревоги оно в нём не вызывает.
Павел проводит кончиками пальцев по её груди, животу и спине, по её ягодицам и ногам – и ощущение обладания, которое сводит с ума и направляет любую человеческую единицу, вполне определённо проявляется и в нём.
Случись с ним это лет двадцать назад, да даже десять – и могучая волна чванливой нормальности, жалкое человеческое стремление быть как все и быть со всеми могли бы засосать его с алчным хлюпаньем.
Но не сейчас.
Не тогда, когда в нём колышутся миллионы человеческих душ. Они – великий ограничитель. Они не позволят скатиться в первоначальное нелепое состояние старта с ожиданием банальных жизненных свершений.
Точка невозврата пройдена.
Нет-нет, она пройдена навсегда! Хотя тебе, коварная женщина – или кто ты там есть на самом деле? – представляется неочевидной.
Тимохин стойко и сдержано принимает от соперницы оральные ласки. Она умела. Она горяча. Она вылизывает его промежность так чувственно и увлечённо, как не одаривают нежностью самых близких мужчин, горячо любимых мужей и любовников.
Эге, да ты перебарщиваешь, подруга! Ты слишком увлечена и слишком исполнительна!
Для случайной связи с некрасивым мужчиной хватило бы и терпеливого усердия, но не брызжущей искрами страсти.
Быть может, тебе поручили исполнить это действо на самом высшем уровне, чтобы сломать волю и здравый смысл своего соперника, но тот слишком непрост, чтобы впадать в ступор от первой же сексуальной близости.
Подготовив его, Диана впускает мужской орган, который исправен и твёрд (чем должен вызывать в Павле толику сожаления или даже негодования за предательство духовным устремлениям своего обладателя), в аккуратное и тёплое лоно.
«Как удобнее?» – взглядом спрашивает она, предлагая своему партнёру определить наиболее подходящую для него позу. Коротким движением ладони Тимохин укладывает её на бок.
Мулатка поджимает ноги и слегка приподнимает одну. Павел спокоен за поведение маленького друга – напротив, в его стойкости присутствует повод для гордости.
И наверняка соперница втайне рассчитывает на эту мужскую гордость.
Впрочем, он не импотент. Он всего лишь девственник – а это разные вещи. И что такое твёрдый член ему вполне известно.
Как-никак, на протяжении всей своей жизни Павел время от времени напрягал его, избавляясь от сексуального наития, что так желает свернуть набекрень здравый ход жизни и намеченные на её период свершения.
Нет-нет, он никогда не боролся со своей природой физическим ограничением и духовной твёрдостью. Он дрочил, он делал это осознанно и спокойно – и никогда не испытывал сожалений от этих греховных, по чьему-то нелепому мнению, деяний.
Наверное, Тимохин вполне хорош сейчас по меркам женских требований. Не блестящ, но хорош.
Впрочем, скорее это не его мысли, а мои. В отличие от своего героя, я куда больше значения придаю сексуальной сфере жизни.
И да – я куда более слаб на все эти материальные соблазны, куда более подвержен всем этим человеческим нелепостям о соответствии каким-то там параметрам мужественности и истинной человечности.
Диана постанывает. Не слишком громко и не слишком вычурно, чтобы не походило на актёрскую картинность, но достаточно чувственно.
Тимохин – не дух святой, а сын человеческий, и все эти психологические атавизмы ему вполне свойственны. Другое дело – что на каком-то отдалённом и отстранённом уровне.
- Если хочешь, можешь в попу, – говорит она томно, и Тимохин с неявным удовлетворением отмечает, что ожидал от неё подобных слов.
Этот поворотик вполне вписывается в возможный сценарий чувственной атаки соперницы. В её наивную попытку сбить его с осёдланной и могучей волны.
Он соглашается. Диана на мгновение сдерживает его, чтобы подготовить отверстие. Обильно смочив слюной пальцы, она смазывает ими задний проход, забавно и порочно изогнувшись в несколько нелепом движении.
Павел вынужден отметить эту нелепую порочность как самый большой успех мулатки. Она вызывает в нём не вполне контролируемую животную волну. И Диана, словно почувствовав её, – а наверняка так оно и есть – выражает удовлетворённость коротким взлётом уголков губ.
Член введён. Диана, как положено, изображает толику чувственной боли – чтобы было приятнее мужчине-самцу – и переводит эмоциональную волну на более агрессивную стадию. Тимохин немного подыгрывает ей, учащая и усиливая дыхание.
Невольно, уже в который раз за эти минуты, он пытается проникнуть за пределы её телесности, вскрыть коды личности, перекачать в себя заключённые в неё души и выпить её собственную, обнаружься она в теле.
Диана отражает все попытки с изящной небрежностью. Собственно, это даже не поединок, это не прерывание вторжений в прямом смысле. Она в коконе, она защищена. И через него пока нет возможности пробраться.
- Можешь кончить прямо в меня! – великодушно позволяет девушка, и Павел тоже готов к этой щедрой снисходительности.
Как ещё завоевать самца, если не вседозволенностью со своим телом?
За своей первой девушкой, которая тоже очень много позволила мне, да ещё в самых романтических обстоятельствах, я готов был ползти на край света. Даже ради мимолётного повторения однажды совершённой близости.
Впрочем, не обманываю ли я себя сейчас? Не затуманиваю ли свою природную ясность какой-то наносной подменой?
Помнится, я сохранил с той девушкой вполне очевидную трезвость. С ней, как и со всеми другими. Я всегда был слишком разумен и горд, от чего по молодости страдал – разум и гордость лишили меня множества разудалых и пикантных воспоминаний. Зато сейчас я ставлю разумность и гордость самыми главными своими добродетелями.
Тимохин понимает, что Диана позволяет ему исторгнуть горячую сперму в её задний проход не только ради его удовлетворения и возрождения потерянной животности, на которую так легко ловить человеческие личности. По всей видимости, она нужна ей для теста. Для разложения на составные части химической формулы его тела.
Наверняка всё это время она уже занимается этим лабораторным опытом, расщепляя на цифры и коды его пот и слюну.
Да, это может сыграть против него – Тимохин отчётливо осознаёт это. Человек – это не только духовность и просторы личности. Человек – это конкретная химия с физикой. Металлы и уровень жидкостей. Человека можно разложить на формулы и просчитать.
Но в то же время он чувствует, что обязан вести себя в русле её ожиданий. Выглядеть поддающимся, даже потерянным и готовым сдаться. Только так она раскроется по-настоящему и допустит роковую ошибку.
Пусть сперма, пусть пот. Пусть формулы и какое-то понимание у соперницы. Игра пошла жаркая, почти открытая. Надо рисковать, иначе победы не добиться.
Тимохин исторгает сперму, отчего Диана невольно (невольно ли?) сжимается и пускает по телу волну не то истомы, не то озноба. Чувственная волна. Животная. Такими побеждают самцов.
Вас тоже победили ими когда-то, о, немногочисленные читатели моего романа!
Да-да, я имею в виде читателей мужского пола. Для вас и только для вас пустили волну животной чувственности, и с тех пор вы всю свою зарплату и всю жизнь свою отдаёте какому-то существу женского пола, которое водит вас за нос иллюзией любви, верности и умиротворения.
Нет-нет, я нисколько не призываю вас разорвать эту связь! Даже не думайте! Она полезна. Она стоит денег и даже целой жизни. Взамен неё явится лишь пустота и потерянность.
Диана несколько минут приходит в себя, расслабляется и, чмокнув случайного любовника в щёку, тянет его за собой в душ, где следует вторая, не менее раскованная часть представления.
Павел покорно отправляется за ней. Надо создавать видимость поражения.
Он понимает: эта девушка считает всё случившееся великой победой над ним. Она уверена, что потеряв девственность, он уменьшится в размерах, расплавится и расстанется со своим могучим талантом, но Тимохин отчётливо знает, что это не так.
Воздержание было полезно для него как великий акт самоограничения, который открыл ему доступы в самые потаённые сферы материальной и духовной природы. Но сейчас его прерывание не должно, да и не может определять направленность и структуру его личности.
В конце концов, он уже не молод, чтобы придавать сколь-либо заметное значение такой, по сути, глупости.
В конце концов, он способен оценить пространство своей личности, разложить его на составные части и понять, что никакая потеря девственности никак не способна помешать ему в его миссии.
Просто уже слишком поздно.
Просто он уже и не человек в том понимании, что мы вкладываем в это слово, чтобы вырывающаяся из чресел сперма могла совершить колдовское воздействие на него.
- Видишь, ничего страшного! – улыбается она ему.
Влажные после душа, голые, они нежатся в постели.
- Это так волнительно! – добавляет Диана. – Вернуть потерявшегося человека на стезю жизни. Доказать ему главенство физиологического начала.
Павел терпеливо и почти без раздражения кивает.
- Да ещё какого человека! – восклицает она.
- На что ты живёшь? – спрашивает Тимохин, прерывая восторженную браваду девушки.
Диана не реагирует на него. Точнее, на его слова. Ему же, его глазам, она отвечает вполне определёнными ужимками восторга и удовлетворения.
- Как ты смотришь на то, чтобы создать семью? – вопрошает она вместо этого.
Адам не ждал правдивого ответа, но рассчитывал на воображаемый. По нему можно бы было отчасти представить границы её фантазии. Или хотя бы очертания легенды. Но каверзная мулатка даже не утруждает себя ответами на подобные выпады, предпочитая играть роль восторженной глупышки.
- Настоящую семью, – продолжает она, – с кучей бебиков и домом, милым домом. Я думаю, мы сможем позволить себе вполне солидный дом в хорошем районе хорошего города.
- Но только не здесь! – восклицает она. – Не в Бразилии. Она для отдыха, а не для жизни.
Павел молчит. Диана, приподнявшись на локте, шаловливо проводит пальчиками по его груди. Павел молчит.
- У меня богатые родители, – говорит наконец Диана, словно доказывая свою верность и серьёзность намерений. – Отец – гражданин Франции. Мать – эстонка.
Павел едва заметно кивает. Да-да, понимаю.
- Всё банально, – отправляет она ещё один аргумент в его бушующую топку недоверия. – Всё объяснимо.
- Никакой мистики, – произносит Адам.
- Точно! – радостно реагирует на его слова девушка и переливчато, необычайно естественно и искренне смеётся.
Она включает телевизор и, пощёлкав каналами, останавливается на какой-то старой американской комедии. Годов восьмидесятых прошлого века.
Ведь это старая комедия, не так ли?
На восьмидесятые пришлось моё детство, и я почему-то до сих пор склонен считать его вчерашним днём, хотя мне хорошо за сорок, а восьмидесятые остались в культурной памяти человечества специфической музыкой и кинолентами с особыми признаками в изображении. Не более того.
- Забавно! – мило щурится в телеэкран девушка. – Никогда не смотрела этот фильм.
- Сколько тебе лет? – зачем-то спрашивает Павел.
- Двадцать четыре, – отвечает она мгновенно.
Да, именно на двадцать четыре или что-то около того она и выглядит. Прекрасный возраст, особенно для женского пола.
Раньше – бестолковость, позже – удручённость и затюканнность жизнью. В двадцать четыре – самый сок, наполненность эмоциями и ожидание свершений.
Причём под свершениями может пониматься даже самая малость, вроде выпитой бутылки пива с приятным человеком.
- Нет, правда, – снова ластится она к нему, припадая бочком, поглаживая ладошкой по груди и шаловливо закинув на него ногу, коленкой аккурат в область паха. – Как тебе идея с семьёй?
- Тухлая идея, – бурчит Павел в ответ.
- Это потому, что ты социопат и всегда боялся людей?
- Нет, не поэтому.
- И оттого развил в себе способность избавиться ото всех без исключения? Избавиться, чтобы не состоять ни в каких отношениях. Чтобы перечеркнуть все проявления человеческого, от которых тебе всегда было плохо.
- Ты ничего не понимаешь.
- Да всё я понимаю! Всё-всё-всё. Сам себе ты можешь объяснять своё стремление спасти человечество как великий вселенский подвиг, но для меня оно – всего лишь психологическое бегство от непреодолимого лузерства, которое сопровождает тебя с рождения.
- В природе не существует никакого лузерства, – почему-то внятно и терпеливо разъясняет Тимохин. – Все люди – лузеры от рождения.
- А-а, потому что сдохнут! – кивает Диана. – Но есть же между ними социальные зазубрины. Этакие искусственные пространства, в которых существует их личность. И в этих пространствах, знаешь ли, понятие лузерства очень даже актуально.
- Ты несёшь бред, – устало откликается Павел.
- Скажи, а вот если бы у тебя была нормальная семья. Не богатая, но с хорошим достатком. Если бы ты закончил хорошую школу и получил хорошую профессию. Если бы зарабатывал приличные деньги и встретил замечательную девушку, которую полюбил. Если бы у вас родилось двое-трое прекрасных детей. Я хочу сказать, если бы у тебя всё это было, захотел ли ты перемещаться в несуществующую идеальность, чтобы спасти какое-то вшивое человечество?
Павел смотрит на неё пристально и с лёгкой усмешкой – нет, она не в изгибе губ, она в блеске глаз.
- Я не случайно стал тем, кто я есть, – произносит он твёрдо и напористо. – Раз я появился, раз мне даровали мой талант – значит, это было задумано задолго до моего появления.
Он вдруг ловит себя на мысли, что выглядит совершенно нелепо с этими разъяснениями. Это всё равно, как если доказывать инопланетянину свою человеческую природу.
- Ну да, ну да, – печально кивает девушка. Печаль её артистична и гротескна. – Предзнаменование небес. Пророчества истории. Все безумцы именно так объясняют свою шизоидность.
Тимохин невольно приходит к выводу, что мулатка действительно может одержать победу, подвести его под эмоции и переживания. Потому что он избавился далеко не ото всех атавистических остатков человеческого.
В конце концов, расспрашивает она его вовсе не для того, чтобы разъяснить какие-то затемнения. Они ей прекрасно ясны. Она желает выбить его из колеи, спровоцировать на сомнения.
Впрочем, не так и плохо демонстрировать ей свою послушность и подобие сомнений.
- Ты не менее безумна, – отвечает он всё-таки, – если обладаешь способностью выпивать человеческие души.
- Но я воспринимаю этот дар как проклятие! – восклицает она. – Я не вижу в нём ничего праведного! Ничего истинного!
Можно подумать, что для него это способность – благость?
Разве наслаждается он поглощением душ? Разве не великим страданием наполнена каждая клетка его организма?
Просто есть понимание собственного предназначения и миссии.
- Может быть, оттого, что он внедрён в тебя извне?
- Возможно, – она задумчива и как бы вполне искренне. – Я даже не могу вспомнить, откуда он у меня взялся…
Это новый ход, новая деталька в её поведенческом почерке. Прикинуться существом, которое не понимает своё происхождение и цели. Существом, которому надо помочь, вытянуть из неведения, приободрить.
Спасти, чёрт побери!
Ведь это изящное предложение, не так ли, Адам Протопласт?! Вытащи её из болота неведения, надели её хоть толикой счастья!
Ты сможешь…
- Внедрён в тебя и таких как ты?
Она с беспокойством вскидывает на него глаза.
- О чём ты? – вопрошает она. – Мне неизвестно ни о каких других. Я смогла вычислить лишь тебя. Ты оставляешь за собой человеческие руины, механических роботов. Ты очень заметен.
Звучит правдоподно. Если бы не пара миллионов «но».
- Вот смотри! – припадает она к нему плотнее. – Пусть дело не в семье, пусть не в детях. Мне бы хотелось бебиков, но раз ты не хочешь – ладно. Дело исключительно в нас с тобой. Вдвоём мы сильнее в два раза… Хорошо, в полтора. Мы и вправду сможем выпить всё человечество в течение наших жизней. Или даже намного раньше. Выпить – и освободить, в конце концов. Создать царствие небесное. И, быть может, даже не в идеальности, я в неё не особо верю, а прямо на Земле.
- Каким образом? – ему и вправду непонятно это.
- Мы выносим эти души как детей нового мира. Мы изменим их в собственном чреве. Смоделируем их исключительно на добро и благость. Я уверена, мы сможем это! Мы сильные. Мы могущественные. Раз мы можем выпивать людей, мы в силах изменять реальность. Изменять человеческую сущность. Мы не люди, мы Боги!
- Куда же мы станем возвращать их? Обратно в прежние тела?
- Нет-нет, большинство их прежних тел к тому времени сойдёт в землю. Мы найдём для них пристанище в самой природе. В цветах и деревьях, в земле и влаге. В самом воздухе. Ведь мы всемогущие, мы – божества! Нам всё подвластно.
- Я плохо представляю себе благостный мир в материальности. Она гниёт и распадается.
- А я представляю его предельно отчётливо! Я так и вижу: счастливый новый мир праведной материальности. Люди – духи. Люди – истина. Люди – цельность. Господи, я готова отдать всё ради него! Представь себе: благостный мир счастья, справедливости и добра. А мы – его божества! Его повелители! Неужели тебе не хочется стать повелителем нового замечательного и волшебного мира?
Картина впечатляла.
Не своей детализацией – в ней-то как раз не было ни грамма реалистичности – а верой. Вера – сильнейшее побуждение материального и нематериального миров. Только её силой свершаются изменения на полотнище реальности.
Невольно Адам взирает на свою внезапную подругу с небольшой, буквально крохотной, но всё же искоркой симпатии.
И ночью, пробуждаясь едва ли не каждые полчаса от ощущения, что может случиться что-то страшное – и с ним самим и с окружающей твердыней мира – он обнаруживал подле себя невинно и мило сопящее обнажённое тело.
Тело сжималось комком и тянулось к нему словно ребёнок, спасающийся от многочисленных страхов и угроз ночной тиши. Тело было беззащитно и искренне в своей простоте и естественности. Тело побуждало верить себе. Или, по крайней мере, принимать без предубеждений.
Он не сдержался, чтобы не провести легонько ладонью по этим приятным волосам, словно одарив их покоем и покровительством, и шептал про себя с каким-то сожалением и горечью:
- Поздно… Поздно…
Пожалуй, лишь подобием сожаления. Подобием горечи.

Мексика.
Они почему-то здесь. Почему-то вдвоём.
«Почему-то» – определение каверзное. Почему они до сих пор вдвоём им вполне понятно – один из них должен уничтожить другого. Они не произносят вслух ни малейшего очертания подобных выводов, но наедине с собой каждый прекрасно понимает это.
При этом на поверхности – на уровне взглядов, прикосновений, этой странной принадлежности друг к другу – в каждом из них созрела и прорывается наружу привязанность. И зерно удручённости от неизбежности финального столкновения.
Каждый невольно задумывается о том, что всё могло быть иначе. И даже о том, что всё может быть иначе. Что пути не отрезаны, варианты разнообразны и ничего не предрешено.
Эта странная раздвоенность пугает и одновременно пьянит. Сказать по правде, им совсем неплохо друг с другом. Павел не уверен до конца: неплохо оттого, что Диана такая сама по себе, что в ней имеется нечто, привлекающее его и даже невольно завораживающее, или же оттого, что она просто-напросто умело создаёт в нём эти ощущения.
Да, он допускает такую возможность: кто-то отчаянно сильный и дерзкий всё ещё может вторгаться в ткань его личности и пускать по ней волны. Кто-то подобный этой странной мулатке.
Нет, у них не любовь.
Они слишком умны и слишком отдалились от человеческого, чтобы верить в любовь. Но романом назвать их отношения ошибкой не будет.
Это горький и возбуждающий роман в ожидании неизбежной и определённо трагической развязки. Роман, основанный на жажде близости, ибо любое человеческое начало неизбежно стремится к близости, и при этом орошённый отравой чужеродности, абсолютно противоположными векторами порывов.
Мексика – в ней тоже нет ничего странного. Павел завершает своё почти кругосветное путешествие, оно должно финишировать где-то в Соединённых Штатах или Канаде, а Диана – она рядом, она с ним.
У них роман, чёрт возьми! У них битва.
Чичен-Ица. Древний город майя.
Держась за руки, словно молодожёны, Павел с Дианой бредут в хвосте туристической группы вокруг Храма Кукулькана и время от времени пытаются вслушаться в слова, которые выдаёт экскурсовод.
Слов много, слова интересные, они касаются истории не только племени майя, но и всего человечества, что Тимохину чрезвычайно интересно, но вслушиваться в них нет никакого желания.
Что может быть более странным: посещать достопримечательности человеческой цивилизации в преддверии окончания земного существования самого человечества?
Есть в этих древних храмах и поселениях своё причудливое очарование. Это как если вернуться в спальный район тёмного рабочего городка, где прошло твоё детство, пройтись кругами вокруг пятиэтажной хрушёвки, в которой ты жил когда-то, присесть на скамейку того самого подъезда, из которого выходил каждый день в школу и соизмерить себя нынешнего с собой прошлым.
Соизмерить и поразиться тем несовпадениям, которые связывают двух этих разных людей – взрослого человека настоящего и ребёнка из далёкой давности.
Точно так же привлекает человечество его собственная туманная колыбель. Старьё, затхлость, древние руины.
Постоять у полуразрушенного храма, прикоснуться к его грязным выпуклостям, с удивлением услышать рассказ о жестокостях, которые творились в древности, порадоваться собственному почти счастливому и почти бестревожному проскальзыванию по жизни.
И опять-таки соизмерить себя нынешнего или даже своё нынешнее время с тем пластом, который в искажённом виде представлен в этих развалинах.
Ощущения неизбежно странные и неизбежно возвышающие.
Невольно приходит чувство сопричастности и даже симпатии к тем древним людишкам, что бегали здесь когда-то и занимались какой-то наивной и бессмысленной деятельностью.
Невольно приходит понимание зацикленности: ты такой же ничтожный, как они, и занимаешься такой же ерундой – всего лишь каждодневным выживанием. И ты на самом деле очень близок к той эпической древности с её жестокостями и неправильностями, ты прямое и естественное её продолжение.
И, по большому счёту, вовсе неизвестно, кто правильнее и осмысленнее прожил свою жизнь – те несчастные, давным-давно сошедшие в землю люди древности или же ты сам, дитя разумного, просвещённого и предельно логического века.
- Сколько выпил? – спрашивает с лукавой усмешкой Диана.
- Не помню, – отвечает Адам, и это истинная правда. – Не считал.
- Ну, сотня-то есть?
- Да, пожалуй.
- А у меня всего шестнадцать, – кисло и игриво хмурится она. – Что-то не идёт сегодня.
Он подмечает все её удачные попытки поглощения душ и невольно содрогается им, словно наблюдая за тем, как жестокий и методичный вампир выпивает прямо на его глазах из человека кровь.
Его беспокоит эта сопричастность, в ней слишком много человеческой жалости. Нельзя быть таким податливым.
Беспокоит и, пожалуй, возбуждает. Его несколько тревожит это сладострастное ощущение потерянности и негодования, которое рождается в нём при виде того, как разудалая и весёлая Диана всасывает в себя очередную человеческую концентрацию.
Ему кажется порой, что его странная привязанность к ней основана именно на этом – на жестокости и сладострастии, потому что хочется ему или нет, они его первейшие и главные проявления.
Экскурсия завершена, у туристов свободное время. Они, уже выпотрошенные, но всё ещё жизнерадостные, хоть и не столь подвижные, разбредаются по всему древнему городу майя.
Павел с Дианой тоже прогуливаются по окрестностям.
- Смотри! – говорит вдруг мулатка. – А вот так ты можешь?
И он видит: она выгребает из своего хранилища душ одну, первую попавшуюся, и лихо помещает её, буквально забрасывая, в ближайшее человеческое тело – недавно опустошённого пожилого мужчины.
Того касается волна осмысленности, а вслед за ней – дикого недоумения.
Мужчина потерянно оглядывается по сторонам, взгляд его безумен и жалок. В нём печать сумасшествия. Ему тяжело стоять – он присаживается прямо на траву и с болезненной потерянностью оглядывается по сторонам. По щекам ходят желваки, лицо становится красным. Человеку трудно дышать, трудно просто мириться с теми ощущениями, что захлёстывают его.
- Что ты наделала?! – восклицает Павел. – Ты поместила в это тело чужую душу!
- Точно! – радуется Диана. – Ну не волшебница ли я?
- Но она не сможет там жить! Возможно, это душа женщины или ребёнка.
- Вот и пусть живёт в новом обличье! – светится радостью девушка.
- Но её ждёт безумие. Только безумие, – произносит Павел. – Она не сможет создать сцепку с чужим мясом.
- Ну интересно же посмотреть, согласись! – смеётся Диана. – Исключительно в научных целях. Давай понаблюдаем за этим человеком несколько дней. Посмотрим, что с ним произойдёт, сделаем выводы. Это чрезвычайно полезный для нашей работы эксперимент.
- Но скорее всего этот человек сейчас умрёт. В лучшем случае его увезут отсюда в сумасшедший дом.
- Но ты не знаешь наверняка!
- Это жестоко, Диана!
- Господи боже мой! И с каких это пор Адам Протопласт стал таким сердобольным? Ты жесточайшее существо во вселенной, ты не имеешь права упрекать меня в жестокости.
- Немедленно забери его к себе!
- Если так хочешь помочь – забирай сам! – обиженно гундосит мулатка и отходит в сторону.
Адам отчаянно пытается проникнуть в глубины этого страдающего безумного мужчины и зацепить помещённую в него душу.
Какое-то время у него ничего не получается. Он никогда раньше не вытаскивал чужие души из чужих тел. Его методы поглощения основаны на чёткой и логической сцепки мяса и личности.
По большому счёту, в них нет никакой мистики, никакого волшебства. Они проистекают из физики, математики и психологии этого мира. Из ткани человеческого естества, которое окутывает его. Считанная верно формула мяса выдаст тебе со стопроцентной точностью формулу души и способы, которыми её можно отделить от тела.
Фантастические книги и фильмы трижды не правы: ни одна душа, ни одна человеческая личность не сможет перемещаться по чужим телам и чувствовать себя там органично. Душа помещается только в ту материальную обитель, которая сможет её выносить и составит с ней единое целое.
Впрочем, кажется, у Адама что-то получается. Душе неимоверно тяжело в этом теле, оно категорически не желает её принимать. Она стремится наружу, она ищет выхода, она ждёт помощи.
Адам добирается до неё. Это душа девочки. Кажется, он даже видел её сегодня – дочь европейской пары, что садилась вместе с ними в экскурсионный автобус.
Спокойнее, спокойнее! Я не дам тебя в обиду. Пойдём со мной, пойдём! Я найду тебе укромный уголок, тебе будет хорошо со мной.
Душа откликается на зов и следует за ним. Адам помещает её в своё хранилище и отключает в ней соприкосновение с материальностью.
Теперь она будет просто спасть. Беспокойно, порывисто, но только спать.
- Ага, вытащил! – это Диана, она успела вернуться.
Неизменная улыбка на устах. Такая невинная и такая гадостная.
- Не делай так больше, – говорит ей Павел. – Так нельзя.
- Отчего же?! Ведь мы выше человеческой морали. Выше самой человечности.
- Так нельзя, – повторяет он.
Диана как бы виновато отводит глаза.
- Сказать по правде, я хотела посмотреть, – словно признаётся девушка, – справишься ли ты с этим заданием. Я не была уверена, что ты сможешь вытащить чужую душу из тела. Мне казалось, что это твоё слабое звено. Ахиллесова пята.
- Она сама бросилась ко мне, едва я позвал её.
- Ах, вот так! Ну да, это логично.
Павел отворачивается и не торопясь отправляется к автобусу.
- Паша! – кричит ему вслед мулатка. – Паша!
Он не реагирует.
- Ну прости меня, пожалуйста, прости! – догоняет она его и берёт за руку. – Это дикая блажь, это моя испорченность. Я больше так не буду! Ты делаешь меня лучше, – бессовестно льстит она ему. – Ты делаешь всех лучше, а я этого не понимала. Но сейчас начинаю. Честно. Прости!
По дороге в гостиницу они почти не разговаривают. Павел упорно молчит, а Диана ластится к нему и пытается задобрить. И, наконец, он позволят ей поверить в то, что она прощена.
Верит она в это или нет – вопрос другой. Самое главное – показать, дать понять, что он в ней всё-таки заинтересован. Что без неё ему не открыть всех тайн и не достичь заветных берегов просветлённости .
Собственно говоря, именно так оно и есть.

Назойливая антиреклама, рассыпанная по американским кинофильмам, в которой Мексика изображается страной мафии, наркоманов и убийц, не особо сказывается на туристических потоках. По ночному Мехико бродят толпы разноязыких туристов, совершенно не опасаясь быть похищенными или застреленными.
Да и наркотики купить непросто.
На вопрос, где можно разжиться порцией, от тебя просто отшатнутся – и уличные проститутки, которые вживую намного чище, опрятнее и интеллигентнее, чем в кино, и даже самый подозрительный человек из подворотни, который выглядит как классический джанки.
Он лишь замотает отрицательно головой, разведёт с виноватой улыбкой руками и произнесёт с горьким сожалением какую-нибудь непонятную фразу на испанском.
И сожаление касается вовсе не отсутствия в зоне достижимости наркоты, а такой непостижимой глупости со стороны заезжего иностранца – пытаться купить дозу на улицу.
Тем не менее, Диана смогла раздобыть где-то пакетик с порошком.
Долгие уговоры Павла, призывы к его неявно спрятанной порочности и истинной мужественности не привели к действию – вдыхать зелье он наотрез отказался.
Тимохин с прискорбием замечал, что даже бутылка пива или бокал вина, которые в последнее время при настойчивых ритуалах мулатки ему приходится пробовать регулярно, самым печальным образом сказываются на его концентрации и органичном восприятии мира.
Он размякает от них, становится рассеяннее и жиже. Это непозволительно.
Отчаявшись склонить его на свою сторону, Диана сдалась и вдохнула порошок в одиночку: как положено – через сложенную трубочкой купюру. Для этой цели пришлось использовать бумажку достоинством в сто песо.
И вот она вышагивает сейчас совершенно дикая, вешается встречным парням на шею, поёт и пританцовывает, раздаривает поцелуи – воздушные и обыкновенные – и излучает такой необузданный оптимизм, что приковывает взгляды буквально всей улицы.
И улица, чёрт возьми, светлеет от её радости и вдохновения. Людям нравятся весёлые придурки. Придурки, которые излучают оптимизм и щедро одаривают им встречных.
В конце концов, все мы заточены на ожидание чуда. Событие, явление или же человека, который изменит нашу жизнь.
Хорошо, пусть не радикально – возможно ли это в принципе? – но привнесёт в неё какие-то новые и не свойственные тусклой обыденности блёстки.
Радостный человек прямо на улице – чем не блёстка?
Она целуется, она позволяет себя обнимать, она фотографируется с каждым встречным, а люди стекаются к ней со всех концов, словно прямо на улице совершенно бесплатно показывают яркое и вдохновляющее шоу.
И нет никакой пошлости в этих человеческих стремлениях, нет никакого ожидания казуса, который можно заснять на телефон и выложить в социальной сети.
Нет, всё как-то по-доброму, как-то естественно и тепло. Люди увидели свет и тянутся к нему.
Павел замечает: его невольная подруга даже не выпивает никого в эти минуты. То ли потеряла способность от дозы, то ли осознанно предоставляет это право ему.
Люди действительно выпиваются сейчас необычайно легко. Так всегда бывает, когда они веселы и открыты.
Иногда Тимохину приходится вмешиваться. Когда сценка начинает приобретать слишком уж интимный оборот или же когда Диану пытаются увести на машинах в какие-то весёлые заведения.
- Но, кабальерос, но! – берёт он её за локоть и выводит из окружения. – Ля чика эста конмиго.
В спину ему кричат задорные и не вполне цензурные выражения. И действительно, серый расплывчатый мужичок на пару с сексапильной и свободно ведущей себя дивой – это казус и досада. Большая несправедливость.
Кричат, но без злобы. Атмосфера этих улиц сейчас тепла и доброжелательна.
- Ага, значит, я всё-таки с тобой! – смеётся Диана. – А ты готов подраться за меня?
Она произносит это с таким бушующим желанием воплотить сказанное в действительность, что Павлу приходится надуваться и морщиться.
- Ни в коем случае! – на всякий случай предупреждает он, потому что и в самом деле категорически не готов с кем-либо драться.
Какие вообще возможны драки, если он за несколько секунд способен выпить любого человека, а затем управлять его обездушенным телом? Разве не понимает этого его беспутная спутница?
Хотя она не об этом.
Она предлагает ему погрузиться в почти потерянное ощущение забывчивости. В ситуацию, где нет демиургов и рабов, где он и она равны всем встречным. Где противостояния решаются не нашёптываниями и демоническими погружениями в человеческие личности, а криками, кулаками и природной яростью.
Возможно, Диана тщетно считает, что ещё может увлечь его этими кинематографическими отслоениями в коридоры иных возможностей. В жизненные эпизоды и эмоции, которых он был лишён, но, вероятно, захочет наверстать перед перемещением в идеальность.
Ведь надо испить эту материальность сполна, прежде чем она останется позади, не правда ли?
Иначе для чего единое человечество погрузилось в неё когда-то?
Павел холоден и глух к её устремлениям и провокациям. Он понимает, что не до конца распрощался с человечностью, но этакие выхлопы и взрывы – явно не то, чем можно соблазнить его.
Вот уже пару раз к ним подходили полицейские. «С вами всё нормально?» – спрашивали они по-испански, английски или же просто на языке жестов и мимики.
- Тодо ва биен, – отвечает Тимохин, невольно удивляясь тому, сколько испанских слов и выражений он успел запомнить, не прилагая к этому совершенно никаких усилий.
- Мир радости! – глядит на него широко раскрытыми глазами Диана. – Неужели ты не хочешь воцариться в нём?
Он не отвечает, потому что отвечать попросту нечего.
- Ну хорошо, не воцариться, – размашисто жестикулируя руками, поправляет она сама себя. – Я вижу, что идея неравенства тебе глубоко неприятна. Ты был и остался пролетарием. Мир радости, в котором все будут равны! Ведь нам по силам создать его здесь, создать прямо сейчас!
- Кто же будет работать? – он не соглашается скорее из желания отвлечь её от внимания толпы. – Кто же будет заниматься тяжёлым неблагородным трудом, в котором невозможны никакие радости?
- Они будут трудиться с радостью! – кричит мулатка. – Это будет такое приятное-приятное и отчаянно радостное забытьё. Ведь они податливая глина, в них можно вместить всё, что угодно. Что пожелаем ты и я. Человек – он такой. Он пустота, наполненная внедрёнными в него смыслами.
Наконец Тимохину удаётся отвести девушку в небольшой сквер и усадить на скамейку.
- И ты тоже такой! – говорит она ему, тыча пальцем в грудь. – В тебя внедрили чуждые смыслы, а ты по простоте и наивности принял их за собственные. А самое печальное и страшное в том, что в тебе есть способность воплотить эти внедрения в жизнь. Вот скажи мне: почему я вижу и понимаю этот страх, а ты нет?
- Некому внедрять их в меня, – огрызается Адам. – Такое невозможно внедрить.
- А вот и нет! В человеке ничто не рождается само по себе. Любая мысль – результат воздействия извне. Да и, помнится, ты сам сообщал мне о том, что твоя деятельность – следствие предначертанной неизбежности.
- Хорошо, пусть она внедрена, – как бы соглашается Павел. – Но кто ты такая, чтобы я расставался с этим волнительным и величественным внедрением?
- Я та, кто желает оставить всё как есть. Та, что желает людям добра. Потому что там будет хуже. Они не просто так стремились в материальность. Не просто так жаждали слиться с ней.
- Не просто так… – бормочет Тимохин.
- Отпусти все украденные души, пожалей их! – буквально умоляет она его и пьяные слёзы блестят в её глазах. – Тогда я тотчас же отпущу мои. Они непременно найдут свои тела, не волнуйся. Я знаю, об этом позаботятся. Никто не пропадёт. Все будут счастливы.
Адам взирает на неё с интересом. Новая грань, новая чёрточка личности. Быть может, отсутствующей. Новый ключик к пониманию.
- Ты пойми, я вынуждена выпивать людей исключительно из-за тебя. Чтобы спасти их, чтобы не позволить им попасться тебе. Знаешь, какие ужасные сны мне снятся! Знаешь, как страшно, когда весь этот сонм человеческих душ ворочается внутри, стонет и пытается вырваться наружу! Ведь знаешь, отлично знаешь!
Тимохин вроде бы даже кивает. Знаю. Конечно, знаю.
- Ну так избавься от этого ужаса! Облегчи себя! Ты даже не помнишь, что можно жить легко и весело, ты погрузил себя во мрак, наполнил тяжестью и отравлен ей. Решись, сделай шаг – и всё изменится к лучшему. Я помогу тебе!

Пишу последние страницы романа – и словно мешает кто-то. Словно ко мне тоже явилась демоническая мулатка, скручивает мне руки, прижимает к груди голову и, хохоча, пытается оторвать от компьютера.
Нежданно-негаданно вступило в спину. Хожу по квартире скрюченный, верчу конечностями, как мельница жерновами, и пытаюсь размять недоступную для прикосновений область между лопатками, куда ко мне частенько и не вовремя приходит боль.
Так и не могу понять: то ли это мышечный спазм, то ли в лёгких что-то.
В больницу, естественно, не хожу. Там недобрые троечники в белых халатах, которые потеряли всякую разумную связь с настоящей медициной и умеют лишь подсаживать на тревожность.
Какие-то силы совершенно определённо не желают, чтобы мой Адам украл человечество из материальности.
Нет, демоны, я вам не помощник! Скрюченный, сдавленный, потерянный – я всё равно доведу дело до конца.

Нью-Йорк.
Они сейчас здесь, эти двое пожирателей человеческих душ.
Милая вдохновенная осень, которая после Мексики может показаться пристанищем холода и уныния, но только не для выходцев из России. Нью-Йорк – по российским понятиям город курортный. И осень здесь такая же – мягкая и мурлыкающая.
Вот ведь какие сказочные земли захватили в своё время англо-саксы и испанцы. Не то что мы, дураки, которые брели да брели в холод и мрак Сибири.
И никому нас уже никогда не отогреть.
Культурная программа в целом традиционная. Посещение Метрополитен Опера и объезд вокруг статуи Свободы. Центральный вокзал и центральный парк. Таймс Сквер, Бродвей и Пятая Авеню. Крайслер-билдинг и Рокфеллер-центр. Музей Гуггенхайма и Бруклинский мост.
Зачем им всё это, к чему? Они на пороге вечности.
Уж Павел – определённо.
Но нет, интересуется, накапливает багаж впечатлений.
Сугубо человеческий подход. Кажется, чего легче: вообрази всё, что возможно – и откладывай в тайниках памяти. Любую фантазию можно превратить в реальность, если очень хочется.
Но вековое воображение других и способы его реализации тоже способны впечатлять.
Коллективный человеческий разум – вот в чём разгадка. Коллективное человеческое воображение. В одиночку никогда не придумать то, что может произвести на свет единый человеческий организм.
Впитывать его проявления полезно. Хотя бы для того, чтобы лучше понимать людей и быстрее их выпивать.
Выпивается в Нью-Йорке особенно хорошо. Он – среднее арифметическое мира, средоточие всех психотипов, комплексов и творческих проявлений. Павел передвигается по городу и захлёбывается в душах – они так и выскакивают наружу, чтобы прилепиться к нему, припасть, отдаться во владение.
Нью-Йорк совершенно очевидно живёт жизнью мировой столицы. Это ощущение буквально расплескано по улицам и разбрызгано в воздухе. Ощущение, что ничего важнее и значимее происходящего здесь не может случиться больше нигде.
Диана где-то рядом, постоянно рядом, но теперь она выпячивает себя не столь яростно, как в знойной Мексике. Сейчас она пытается казаться строгой и элегантной дамой. Этакой всё знающей и всё понимающей аристократкой, чуть-чуть устало, но не без интереса взирающей на жизнь.
Никаких выплесков, никакой экзальтированности. Никаких наркотиков и даже алкоголь – чрезвычайно умеренно. Тому способствуют окружающие пейзажи – строгие и сдержанные.
По подсчётам Павла, в нём барахтается не меньше десяти миллионов душ.
Это важная цифра. Этапная. Потому что после неё можно решиться на кое-что большее. Попытаться выстроить структуру человечества как кристалл и заманивать человеческие сущности опосредовано.
Десять миллионов людей с воспоминаниями и знаниями об окружающем и окружающих. Десять миллионов представителей разных континентов и стран. В каждом запечатлены отпечатки родственников, близких, знакомых. В каждом содержатся мостики и ниточки к другим, ещё не поглощённым.
Более того, он близок и к тому, чтобы вскрыть код личности Дианы. Осталось буквально несколько мазков, штрихов.
Дело, собственно, не в коде. Параметры её личности и очертания души ему вполне ясны. Дело в защите, которую пока он не может преодолеть.
Как и она его.
Они – сильные волшебники.
Душа в ней есть, определённо есть. Она не голем. Она не робот. Она живое существо, выношенное и рождённое матерью. Живое, но порабощённое силами, которые против Адама.
Ещё немного – и он найдёт решение. Ещё немного – и он вскроет её.
Они живут в недорогой гостинице на Брайтон Бич. Русскоязычным здесь всё же спокойнее, чем в других районах города. Умеренно пьют вино, степенно отправляются осматривать достопримечательности.
Они почти привыкли друг к другу, словно живут вместе уже лет десять. Словно у них взрослые дети, которые только-только умотали учиться в университет и оставили родителей наслаждаться тишиной и спокойствием.
Вечерами они ходят в кино. Нью-Йорк хорош тем, что в кинотеатрах можно посмотреть старые фильмы, которые нигде, кроме этого города, уже не способны собирать на просмотры зрителей.
Старый добрый – или не совсем – фильм, пешая прогулка по улицам, бутылочка бренди, захваченная в одном из магазинов, рутинные объятия и почти дружеские поцелуи. Тихая буржуазная, столь приятная действительность, которая не подразумевает ежедневные походы на работу и нервотрёпку, связанную с этим тревожным и тягостным ритуалом.
На улицы опустилась полноценная ночь. Павел и Диана в номере. Они только что вернулись из кинотеатра, прогулявшись по улицам, и уже успели распить бутылку хорошего калифорнийского вина.
Отчего-то Павел чувствует усталость. Двумя лёгкими ударами он взбивает подушку и укладывается на кровать – чтобы было удобнее смотреть телевизор, по которому транслируют комедийное шоу.
Шоу не самое изящное. «Что по другим каналам?» – хочет спросить Тимохин, но вдруг понимает, что лишь безвольно пытается пошевелить отяжелевшим языком. Почему-то он не собирается извлекать звуки.
Тело наливается тяжестью и неповоротливостью. Он хочет провести по лицу ладонью, чтобы стряхнуть с себя эту хмарь – но отчего-то рука, едва оторвавшись от покрывала, замирает и безвольно опускается на кровать.
Диана смотрит на него внимательно и не в меру заинтересовано.
Убедившись, что Павел не в состоянии произнести ни слова, не способен пошевелиться, она не спеша приближается к кровати и берёт его за руку.
Нет, это не жест участия, она всего лишь прощупает пульс. Он сейчас явно не тот, что несколько минут назад – сердце бьётся с медлительной заторможенностью, словно в него постепенно перестаёт поступать кровь.
Диана достаёт из сумочки носовой платок и старательно стирает с лица Тимохина неожиданно выступившую испарину.
- Он чистый! – восклицает она и даже трясёт платком перед его взором.
Затем бросает его на столик – тот почти вплотную примыкает к кровати. Вновь берёт Павла за руку, уже как-то нежнее и чувственнее, садится на краешек кровати и печально заглядывает ему в глаза.
- У тебя есть ещё время, – говорит она. – Часа три. Или четыре. Ты уже не сможешь пошевелиться, но сознание будет работать. Я подумала, что так лучше, потому что тебе наверняка захочется кое-что обдумать. Оценить прожитую жизнь.
Некоторое время Диана молчит.
- Если хочешь знать моё мнение, – продолжает она, – то она была великолепной. Ты один из самых выдающихся людей в истории человечества. Да что там, самый! Кто ещё способен на такое? Один замах потрясает!
- Наверняка ты хочешь объяснений? – вскидывает она голову. – Собственно говоря, я могу, хотя к чему тебе они? Ты же знал, что на самом деле мы враги и должны однажды сразиться. Либо ты, либо я. Третьего не дано.
- Мы долго просчитывали варианты. Решали, как быть с тобой. Как освободить из тебя выпитые души – их ведь столько много! Думали, примеривались… Но, в конце концов, решили просто устранить тебя. Чёрт с этими душами!
- Я не скрою, их очень жаль! После твоей смерти лишь единицы смогут освободиться из того вместилища, которое ты выстроил для них. Не исключено, что вообще никто не сможет. Не говоря уже о том, чтобы вернуться в свои тела. Тяжело расставаться с ними, бросать на произвол судьбы, но мы решили, что это невысокая плата за возможность избавиться от тебя. Пусть они пропадут, пусть свалятся в какой-нибудь антимир, где будут вечно страдать, но так будет лучше для всех. Для большинства, которое не хочет ни в какую идеальность. Которое всё устраивает.
- Почему так прямолинейно, спросишь ты? – усмехается она грустно. – Почему так банально? Ну, извини, пожалуйста! А как тебя ещё взять? Такую махину! Такого демиурга! Нам повезло, что вообще удалось отравить тебя. Ты же уникум, всё просчитываешь, ловишь любое намерение и желание.
- Боли не будет, не волнуйся! Я знаю, что тебе всё равно, ты на такие мелочи внимания не обращаешь, но всё же. Умирать без боли – это тоже важно. Я понимаю, что сейчас мои слова покажутся тебе верхом глупости или цинизма, но я должна тебе это сказать: ты мне нравился! Искренне. Честно. Я даже любила тебя по-своему, хотя, признаюсь, полюбить тебя нелегко. Ты тяжёлый человек. Одержимый. В тебе нет невинных и радостных начал. Ты не способен одаривать теплом.
Павел хочет ей что-то сказать. Хочет, но не может.
Впрочем, кажется, она замечает по блеску глаз это усилие.
- Что? Ты что-то хочешь передать мне? Наверное, грозную фразу о том, что борьба не закончилась… Ты знаешь, а мне и в самом деле не верится, что это конец. Вот смотрю на тебя и думаю: ну неужели это всё? Неужели он не воспрянет? Не воскреснет? Неужели его безумная и по-своему благородная мечта никогда не воплотится? И становится даже жалко. Тяжело на сердце становится. Честно-честно!
Она проводит пальчиком под глазами, словно смахивая непрошенные слёзы. Слёз нет. Ну да, возможно, она просто предупреждает таким способом их появление.
- Ну ладно! – встаёт она решительно с кровати. – Долгие проводы – лишние слёзы!... Банальность, да? Ну прости, я не такая изысканная как ты… Прощай! Мне было с тобой хорошо.
Она наклоняется и бегло, совсем легко целует его в щёку.
- Извини, что не в губы, – произносит тихо. – Просто в твоём дыхании могут содержаться пары яда.
- Да, и самое главное! – говорит она уже с порога. – Выпитые тобой души наверняка погибнут, но сам ты спасёшься. Всё как обычно: загробная жизнь и дальнейшие реинкарнации. Или во что ты там веришь? Всё так и будет! Именно так, как веришь! Так что наверняка мы с тобой ещё встретимся. На другой стороне.
Она выходит из номера и пытается закрыть за собой дверь.
В это мгновение её сшибает с ног волна – то ли воздушная, то ли энергетическая. Стремительные клубления, закручивающиеся в спирали, бушуют над её телом. Диана ползёт вперёд, пытаясь выбраться из зоны их действия, но сделать это невозможно – они безжалостно атакуют её, вскрывая все защитные рубежи и оболочки.
Потоки устремляются вглубь, для них больше не существует преград, и девушка отчаянно кричит, ощущая и осознавая, что её вскрывают как консервную банку.
Последний аккорд.
Последний штрих.
Её шаг, её поступок, её устремление и сознательный выбор на убийство. Столь значимый и весомый довесок к картине личности, что он закрывает собой все лакуны.
Именно его, именно подобного шага от соперницы ждал Павел для успешного завершения своего намерения. Теперь Диана понятна. Теперь она считываема. Теперь код личности и свойства её души предельно видны и распознаваемы.
В конце концов, теперь она посчитала дело сделанным и расслабилась. Приняла как должное победу, хотя в таком деле уверенным нельзя быть до последних секунд. До последних долей секунды.
Адам установил канал и алчно высасывает из неё все накопленные души. Он неподвижен физически, но дух его свободен. Он кружится над полем битвы и завершает тщательно подготовленное дело.
В ней много душ. Десятки, сотни тысяч людей. Адам выпивает их всех, заглатывая сотнями, тысячами, ибо не осталось больше преград и очагов сопротивления для его всепоглощающей воли.
Игра стоила свеч. Игра стоила того, чтобы подставиться. Скоро он умрёт, его тело перестанет функционировать, но время есть, он способен довести свою миссию до конца.
Особенно сейчас, когда вскрыт такой тугой кокон.
За считанные секунды он перемещает в своё внутреннее хранилище все выпитые Дианой души.
А вот и её собственная.
Такая буйная, такая колючая, такая скользкая.
Но нет, тебе не уйти. Ты проиграла, приняв смертоубийство противника за победу. Тебе суждено покориться.
Душа девушки отчаянно пытается сопротивляться, но сейчас у неё не осталось сил. Не осталось ресурсов. Адам покоряет её и неторопливо, сдержанно перемещает в собственное тело.
По вместилищу душ пробегает могучая энергетическая волна. Личность Дианы – ключевое приобретение в его миссии.
Подчинив девушке своей воле, демоны усталости наделили её обширным спектром функций и способностей к пониманию мира.
Подчинив её, Адам окончательно сметает все преграды к овладению душ.
Они слетаются сейчас на могучий зов Адама Протопласта, и ни у одной нет сил и возможностей для отказа.
Адам не уверен, что успеет спасти всё человечество до своего физического конца, но никаких других вариантов не осталось.
Только вперёд! К победному концу!
Он вовсе не чувствует своё тело. Оно онемело и практически потеряло связь с действительностью. Живёт лишь его дух, и он необычайно силён. Нет таких сил в материальной действительности, которые способны остановить его.
В какой-то момент он замирает и даёт возможность выговориться всем выпитым душам. Он пробуждает в них воспоминания и связи, которыми они скреплены с другими человеческими существами. Каждая душа выдаёт ему информацию о своих родственниках, друзьях и близких, каждая передаёт коды доступа к этим личностям.
Адам настолько силён и целен, что способен выстроить единый кристалл человеческих связей. Все живущие на Земле, малые и старые, он имеет силы покорить их всех!
Время трансформируется для него в долгий и решительный поток призрачных мгновений, в каждое из которых он умудряется притянуть к себе тысячи душ, тысячи человеческих личностей.
Адам не может видеть, но вокруг него бушуют вихри и тайфуны. Из окон вылетают стёкла, из косяков – двери, здания дрожат и сыплется на пол штукатурка.
Гигантские каналы, наполненные человеческими душами, протянуты от него во все стороны – и сотни, тысячи, миллионы личностей устремляются к нему со всех концов земной тверди, чтобы найти пристанище в теле великого Адама Протопласта.
Он слабеет.
Он чувствует это – через считанные минуты силы покинут его, и физическое тело прекратит существование в земной юдоли. Вместе с ним он потеряет возможность притягивать и выпивать души.
Значит, надо поднажать! Значит, надо успеть!
Он не имеет права никого оставить за бортом вечности.
Жизнь на планете останавливается. Люди замирают, теряя собственные личности, их физические оболочки, расставшись со своей сутью, недоумённо оглядываются по сторонам и механически, нелепо продолжают выполнение своих бестолковых функций.
Тысячами происходят столкновения автомобилей, падения самолётов, столкновения поездов и взрывы на заводах.
Физические тела гибнут десятками тысяч, но это уже не важно. Они выкачаны, приобщены к единому телу Адама Протопласта, а потому спасены.
И вот Адам чувствует – он наполнен до краёв. Все те семь с лишним миллиардов человеческих душ, что жили и страдали на Земле, собраны в нём воедино.
Он понимает – ему, его физической оболочке остаются какие-то секунды.
Он посылает отчаянный призыв душам, находящимся вовне жизни – клубящимся над планетой душам мертвецов, уже отживших своё, уже ожидающих новых решений.
Призвать их проще, чем души живых.
Они разом слетают на зов, все эти миллиарды когда-то живших, но умерших человеческих душ, которых никак нельзя оставить за бортом, без которых единая ткань человеческого организма не сложится.
Они вселяются в него единым хлопком, одиночным дуновением – мощным и болезненным.
И это последнее ощущение, которое его физическое тело испытывает в реальности материального воплощения. Оно замирает, затухает и останавливает свою деятельность.
Павел Тимохин умирает.
Его собственная душа, последняя в ряду себе подобных, тихо влетает в единое вместилище человечества.
Тело перестаёт жить, и всё вместилище душ, единый человеческий организм в мгновение ока переносится из материальности в лучистый и идеальный мир идей. Ибо единому и неделимому человечеству просто-напросто нет пристанища в материальном мире.
Миссия Адама Протопласта завершена.

Где-то там, в едином человеческом организме, витаю и я. Точнее то, что было мной когда-то.
Я счастлив, я умиротворён, я наконец-то обрёл спокойствие, слившись с могучей и неделимой человеческой тканью.
Впрочем, там нет никакого Я. Только могучее и благостное МЫ.
Нам хорошо.
Нам спокойно.
Нам радостно.


2017-2019