Some are born to sweet delight,
Some are born to endless night.
William Blake
И одноглазый – король
На самом деле Саша Макаров слепым не был. И в председатели нашего районного общества незрячих он попал совершенно случайно. Это если трактовать события банально. Хотя кому, как не мне, известно, что никаких случайностей в этой жизни не бывает. Но, положа руку на сердце… По духу, по энергетике, по образу жизни, в конце концов – разве походил он на инвалида?
Я это не к тому, что был против его назначения. Как раз таки наоборот. Предыдущих председателей – сколько их сменилось за все это время? – даже и не помнил. Многих по имени не знал. Многих и в лицо не слышал. Годами в обществе не появлялся – что там, собственно, делать? Библиотека там слабенькая, почти все книги дома есть, благодаря сердобольной матушке. Да и, честно говоря, не большой я любитель пальцами по этим выступам и дырочкам шарить. В детстве, когда к знаниям тянулся, к человечеству благословенному, на что-то там рассчитывал в будущем – то да, уйму их перечитал. А в последние годы не тянет. На компьютере «говорилка» есть, да и аудиокниг полно. Хотя и их давно не слушал. А просто так «пообщаться» – то это совсем не моё. Не то чтобы слепые жаловаться любят, они как раз в основном бодрячком держатся и в большинстве своём товарищи юморные, но юмор всё равно у них какой-то специфический, инвалидный. Через призму уродства. Я не стесняюсь называть это уродством, потому что привык смотреть правде в глаза (ничего шуточка, да!) и никогда себя не обманывал. Да, я слепой. Я урод. Я отброс общества и совершенно бесполезный индивид.
- Не смей себя так называть! – истерично вопила мать, едва услышав от меня подобные заявления. – Ты такой же, как все! Ты лучше всех!
Ох, сколько я этих воплей пережил! Не столько от слепоты жизнь казалась невыносимой, сколько от них. Только в последние годы, когда мне за тридцать перевалило, всё более-менее устаканилось. Спокойно с ней жить начали. Ну, почти. Потому что снизошло Смирение. Понимание, что ничего уже не изменить. Не исправить.
В общении с себе подобными я никогда не нуждался. А тут вдруг, неожиданно для себя, стал в обществе слепых очень частым гостем. И это после прихода в председательское кресло Макарова.
Человек сам рождает волну, которая движет событиями. Саша – вот кто мог создать вокруг себя такую энергетику, которая куда-то двигала, звала, подбадривала и возносила. Именно эта несвойственная для наших вялых и апатичных мест энергетика – чудная, окрыляющая – заставила меня буквально влюбиться в этого человека и обрести, ни много ни мало, новый смысл в жизни. Именно этому человеку я обязан настоящим перерождением.
Вряд ли кто-то из знавших Александра Макарова лично мог предположить до достижения им возраста тридцати восьми лет, что он какой-то там инвалид. Он и сам об этом не знал. Ну, обнаружили у него в раннем детстве врождённую миопию высокой степени. Так ведь только на одном глазе! Зато к другому – никаких вопросов. Полноценная единица. Он и очки до шестого класса, когда здоровый глаз стал сдавать, не носил.
- Мать верещала чего-то там, психовала, - рассказывал он. – Но как-то сдержанно, а я всему этому большого значения не придавал. Даже веселило, что я левым глазом только пятна вижу. Никаких проблем в жизни мне это не доставляло, правого глаза хватало на всё.
- В царстве слепых, - помнится, заметил я ему, а было это едва ли при первом нашем знакомстве, когда он сразу же и безоговорочно расположил меня к себе, – и одноглазый – король.
Он громко и искренне рассмеялся. Я тогда очень хорошо почувствовал все эти красивые переливы его смеха. Те смыслы, которые таились в них. Он отреагировал не только на мою смелую и циничную шутку. Он радовался – и я ничуть не сомневаюсь в этом утверждении – что встретил равного себе. Брата по разуму. Такого же провинциального неудачника-интеллектуала, с которым можно поговорить начистоту об искусстве и самой жизни. Который близок тебе в восприятии действительности и живёт теми же переживаниями, что и ты сам. Я буквально почувствовал, как наши энергетические поля отделились от тел, приподнялись над нами на метр и сплелись там, в недалёкой вышине, в дружеских объятиях.
Впервые в жизни я завёл друга.
Одноглазое существование ничуть не помешало Саше посещать и в конце концов благополучно окончить музыкальную школу по классу баяна, всё детство играть за футбольную команду дворового клуба «Спартанец» и даже года полтора позаниматься в местной футбольной ДЮСШ (откуда он ушёл, по его признанию, из-за собственной гордости, обидевшись на тренера, который перестал выпускать его на поле). Кроме футбола Макаров успел походить на баскетбол, самбо, шахматы, настольный теннис (очень недолго, потому что игра эта ему категорически не понравилась), а ещё на всевозможные кружки, вроде радиотехнического и астрономического.
- Где-то справки от докторов не требовали, - рассказывал он, - где-то требовали, но забывали, а где-то я их подделывал. Только на боксе не прокатило. Без справки не брали, а подделать не получилось. Так и не занимался боксом. Хотя, может, оно и к лучшему.
По-честному же практически ни в одну спортивную секцию медицинские справки получить ему было невозможно. Бдительные советские врачи, едва открыв медицинскую карту Макарова, начинали качать головами, цокать языками и даже размахивать руками.
- С таким зрением – и на футбол?! Ты в своём уме!
Но так как были они в большинстве своём женщинами, то имели свойство сжалиться и… нет, не выписать заветную справку, а поделиться ценным дружеским советом.
- Не на одном футболе свет клином сошёлся, мальчик! Может, тебе на шахматы записаться?
- Да ходил я на ваши шахматы, - гордо отвечал Макаров, выжидая момент, чтобы вытащить из кипы лежащих на столе незаполненных справок одну-единственную. – Ерунда!
Когда-то удавалось слямзить справку, когда-то нет. Его и от физкультуры пытались оградить и перевести в спецгруппу, где за весь урок три раза приседают и два раза вертят вокруг талии обруч, но он проявил недюжинный характер и от этих поползновений добрых взрослых успешно уклонился.
Других физических недостатков в нём не наблюдалось. Был он высок и крепок, так что никогда и не думал считать себя ограниченным и ущемлённым.
Некоторое принижение самооценки, неизбежное с ухудшением здоровья, случилось с ним лишь когда он вынужден был надеть очки.
Выходец из пролетарской среды, он наперекор своему происхождению, сулившему в самом лучшем случае профессию инженера на местном предприятии, отчаянно тянулся к чему-то более глубокому, чем унылая повседневность, и в школьные годы перечитал уйму книг и пересмотрел такую же уйму фильмов.
Знаю, все в детстве читают и смотрят кино, но мало кто подходит к этому делу системно, ведёт журнал прочитанного и просмотренного, оставляет на бумаге заметки с впечатлениями и оценками. А Макаров страстно занимался этим. Как-то раз Саша показал мне несколько старых и на ощупь сильно обветшалых школьных тетрадей, в которых записывал название книги или фильма, дату прочтения или просмотра и короткую рецензию на произведение. Разумеется, мне пришлось поверить ему на слово, что это именно те самые детские дневники культурных впечатлений, но сомневаться в их подлинности не приходилось. Открыв наугад один из них, Саша не в меру выразительно – видимо, немного стесняясь себя прошлого, глупого и наивного – прочитал мне один из откликов.
«21 октября 1983 года, - так он начинался. – Посмотрел фильм «Семён Дежнёв». Понравилось, но не очень. Главный герой больших симпатий не вызывает. По фильму получается, что Дежнёв отправился открывать Сибирь не потому, что стремился к этому всем сердцем, а просто чтобы разбогатеть и жениться на дочери купца. Богатые – это омерзительно».
Здесь мы оба не могли не улыбнуться. Однако, горько. И куда же мы потерялись, в какой битве погибли, такие чистые идеалисты, которые считали богатство гадостью и пороком?
Библиотека располагалась в соседнем доме, кинотеатр – на соседней улице. Сашина мама не жалела мелочи на просьбы сына выделить ему деньжат на кино, а в библиотеке деньги не требовались. В общем, впечатления от прочитанного и просмотренного росли, а зрение ухудшалось. Единственный здоровый глаз такой нагрузки не выдержал. В шестом классе Макарову выписали очки. Правда вскоре, после нескольких дразнилок от одноклассников и ребят постарше, самой деликатной из которых была «Очкарик – в жопе шарик», а некоторые из которых закончились драками, он стал носить их только в классе и дома. А в остальное время ходил по улицам и школьным коридорам, отчаянно щурясь. Впрочем, это опять-таки не мешало ему посещать музыкальную школу и спортивные секции. Он не сдавался на волю обстоятельств, продолжая считать себя здоровым и сильным человеком.
Во второй половине 80-х годов прошлого века на волне перестроечного бума сногсшибательную известность в Советском Союзе получила клиника «Микрохирургия глаза» профессора-офтальмолога Святослава Фёдорова. Его в открытую называли кудесником и магом, по телевизору буквально каждую неделю демонстрировали репортаж или документальный фильм о его достижениях, а в народе ходила молва, что любой слепой, обратившийся к Фёдорову, покидает медицинскую обитель зрячим – пританцовывая и напевая под гармошку. Якобы прямо у центрального входа клиники день ото дня из небольшой кучи до могучего кургана вырастал столп из выброшенных прозревшим после операций советским народом очков. Разумеется, Сашина мама не могла не попасть под очарование искромётной харизмы могучего профессора и повезла сына в Москву. К Фёдорову!
Эта часть Сашиных воспоминаний мне особенно близка, потому что точно так же за прозрением в Москву и примерно в те же самые годы меня повезла и моя собственная мать. К счастью для меня (как я сейчас понимаю), иллюзия разрушилась быстро, и нам хватило всего двух поездок, чтобы понять, что ни Фёдоров, ни кто-то другой зрячим меня не сделает. Клиника принимала посетителей со всего Советского Союза, очередь была такой большой, что растягивалась на месяцы и годы. Вот так и нам с удивлённой матерью при первом визите в чудодейственную обитель всего лишь назвали дату следующего свидания – ровно через год.
Через год мать повезла меня «к Фёдорову» снова, и на этот раз меня действительно осмотрели и даже вполне тщательно – осмотр длился не менее получаса. Врач с молодым, почти мальчишеским голосом, расспросил у матери обстоятельства, при которых я ослеп, задал несколько вопросов и мне, а потом, тяжело вздохнув для приличия, объяснил, что мой случай неоперабельный. Мать всплакнула, потом тут же разозлилась и пообещала привлечь всех докторов клиники к суду за непрофессионализм и заверила молодого врача, что тут же отправляется на приём к министру здравоохранения. Разумеется, ни к какому министру она не пошла, мы перекусили в столовой, что располагалась недалеко от больничного комплекса, и отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты в обратную сторону. Помнится, я был даже рад, что возвращаюсь из пугающей неопределённости в спокойную слепую отмеренность.
На Сашину долю поездок в Москву выпало чуть больше. Потому что его не только приняли и осмотрели, но и решили оперировать. Сначала на один глаз, потом на другой. Всё происходило не быстро: сперва, как и положено, запись на приём, примерно через год осмотр, ещё месяцев через восемь-девять первая операция, потом через полгода – вторая.
- Склеропластика – вроде так она называлась, - вспоминал Макаров. – Я до конца не понимаю, зачем мне её делали.
- Остановить рост близорукости, - поделился я соображениями.
- Ну да, на здоровом глазе, где падало зрение – для этого. А на больном, который и так ничего не видел – к чему она? Самое-то прикольное, что после операций зрение у меня так и не перестало ухудшаться. Я после этого случая полностью разочаровался в медицине и твёрдо решил, что никаким офтальмологам больше не отдамся.
И он сдержал своё обещание. До окончания школы зрение на «здоровом», как он привычно продолжал называть его, правом глазе, ещё немного снизилось, а потом, когда школьная скамья осталась позади, падение вдруг остановилось. Это Макарова окончательно успокоило и утвердило в мысли держаться подальше от докторов и операционных столов. Будучи обладателем крепкой и здоровой нервной системы, он лишь на самый короткий период подростковой жизни слегка занервничал, представив себе картину полной слепоты, но вскоре сумел отогнать её прочь и больше не будоражить ей головной мозг. А после того, как в широком ходу появились мягкие контактные линзы и отпала необходимость носить очки, он и вовсе вернул себе душевное равновесие и ощущение собственной цельности. Именно линзы, точнее одну – на «здоровом» правом глазе – он и носил по сей день. «Больной» левый глаз с врождённой миопией линзы не требовал – хоть с ней, хоть без неё он продолжал видеть вместо предметов лишь размытые и подёрнутые сумраком пятна.
- Глазная медицина сильно продвинулась, - как-то заметил я ему. – Лазерная коррекция, и всё такое. Это уже не восьмидесятые. Возможно, сейчас тебе очень быстро бы всё выправили. Ты не думал обратиться к офтальмологам снова?
Саша помолчал на мои слова какое-то время, и я более чем уверен, что поморщился.
- Да ну их на фиг! – высказался потом резко. – Ни хрена они не выправят.
И с его словами на меня свалился такой живой и горячий ком сермяжной человеческой правды, что я уже ничего не смел на них возразить. Да и чем мне было крыть – ведь я был слеп и прекрасно знал, что мне самому никто и никогда уже не вернёт моё окончательно ушедшее в раннем детстве зрение.
Первые положительные дивиденды плохое зрение принесло Макарову вскоре после окончания школы – его не взяли в армию. Впрочем, это моя точка зрения. Сам он думал иначе.
- Ну а что, сходил бы, – рассуждал он. – Что тут такого?
Я не был уверен, что именно так он думал в начале девяностых годов прошлого века, когда получил на руки военный билет. Откосить от армии тогда считалось крутым и самым что ни на есть героическим поступком, в обществе царила атмосфера раннекапиталистического декаданса, в которой бурный пацифизм сочетался с голубыми иллюзиями свободы.
Помню, в местном обществе слепых эти настроения отразились в создании малого предприятия, сплошь состоящего из инвалидов по зрению. Я тоже в нём числился пару недель, хоть и не достиг восемнадцатилетнего возраста. Ну да на это никто не обратил внимания. Какой-то местный чудак или просто проходимец, имя которого память не сохранила, убеждал слепеньких инвалидов, что обучит их производству детских игрушек и всяких других полезных вещей, откроет в городе магазины, будет активно продавать поделки, и инвалиды наконец-то «заживут по-человечески».
Почему-то очень быстро вся эта движуха накрылась медным тазом. За себя могу сказать, что делать игрушки у меня категорически не получалось, поэтому от предприятия я мгновенно откололся. Но причина его ликвидации гнездилась не в таких криворуких бестолочах – были же и другие, у которых всё получалось – а в том, что никому на хрен эти игрушки были не нужны. Свобода брала в объятия всех подряд и отчаянно душила, душила, душила.
Так что и Саша наверняка обрадовался, что избавлен от двухлетней армейской каторги, а вместо неё может спокойно заняться реализацией своих помыслов.
Помыслов хватило на две поездки в МГИМО. Обе закончились «двойками» за сочинение. После второго московского облома он тем же летом успел подать документы в наш местный пединститут на филологический факультет, где сочинение написал на «отлично», а на остальных вступительных экзаменах получил лишь одну четвёрку.
- Разница в восприятии, - объяснял он, скорее сам для себя, этот парадокс с оценками. – Москва слезам не верит.
Быстро пролетели пять лет учёбы. По окончании института новоиспечённого педагога ждала среднеобразовательная школа. Он отработал там то ли два, то ли три года учителем русского языка и литературы, потом, как водится, затосковал от маленькой зарплаты и нереализованных амбиций, уволился и пошёл… в разнорабочие на стройку. Там открылись новые пласты неудовлетворённости, стройка была оставлена ради чудной профессии установщика дверей. Потом в его богатом жизненном портфолио замелькали такие разнообразные и востребованные специальности, как ночной сторож, продавец сантехники, сборщик мебели, укладчик асфальта, фасовщик на подпольном складе пиратских компакт-дисков и корреспондент городской газеты «Знамя труда», так и не переименованной под натиском рыночной экономики, но год за годом неумолимо терявшей в тиражах, как шагреневая кожа в размерах.
В корреспондентах он задержался чуть дольше. Наверное, потому, что эта профессия наиболее близко соприкасалась с его заветными, в детстве рождёнными творческими мечтами. Чтение книг не прошло для Саши Макарова даром – он и сам возжелал стать писателем. Ну, или на худой конец поэтом.
На момент нашего знакомства эта детская перверсия практически выветрилась, он говорил о ней с откровенной иронией, но в жизненном багаже остались кое-какие литературные произведения – рассказы, стихи и вроде бы пара повестей. Я никогда не просил Сашу почитать что-нибудь из своего творчества (потому что сам активно сочинял в подростковом возрасте надрывные стихи о смерти, любви, гибели Вселенной и дико стеснялся плодов той слабости, даже перед матерью, которая поощряла меня к этому занятию), поэтому не могу судить о степени его таланта. Но подозреваю, что огромным и ярким он не был.
Нет, я не отказываю ему в оригинальности, просто не считаю, что Макарову было суждено сотрясти основы отечественной и мировой литературы. Он был исключительно талантлив в своей неподражаемой личности, в своих поступках, в той лучистой ауре, что тоннами исходила от него и прожигала насквозь. Так что все эти поэтические и прозаические поделки, которые по определению есть ложь и глупость – разве могут они сравниться с ней? Человек знаменателен сам по себе, а не своими отслоениями.
Из газеты, когда она окончательно увяла и лишь смешила своим тиражом потенциальных подписчиков, Макаров перебрался в пресс-службу нашего машиностроительного завода. Зарплата там была на порядок больше, а писать требовалось на порядок меньше. По нашим городским меркам это место считалось дюже крутым и престижным. Но Макарову оно довольно быстро перестало нравиться. На предприятии приходилось постоянно лизать задницу всевозможным начальникам и заниматься совершенно бессмысленной хренью.
- Летит! – выходит Саша в фойе заводоуправления к местным журналистам, уже полтора часа ожидающим визита главы областного правительства. – Пятнадцатиминутная готовность!
Через пятнадцать минут из столичной пресс-службы звонят, чтобы сообщить: «Вертолёт приземлился у села Кукуева, шеф решил осмотреть посадки сахарной свёклы».
- Отбой, - снова появляется Макаров перед уже ненавидящей его журналистской братией. – Придётся снова подождать.
И это могло продолжаться весь день. В конце концов, приходит известие, что «шеф перенёс визит на другой день». Матерящиеся журналисты разъезжаются с предприятия по редакциям, а ранимый Саша остаётся наедине со своим внутренним голосом, строго вопрошающим, для чего он пришёл в этот мир.
Где-то через полгода после трудоустройства Макарова в пресс-службу все сотрудники предприятия проходили медосмотр в заводской поликлинике. При посещении окулиста с Сашей произошла неприятная история. Нервная женщина-врач обнаружила, что одним глазом он ничего не видит. Потом выяснила, что на втором у него линза, попросила снять её и, снова потыкав указкой в таблицу, поняла, что и этим глазом он не видит ни одной строчки. Занервничав ещё больше, женщина вскинула вверх руку с несколькими загнутыми пальцами и угрожающе стала приближаться к Макарову.
- Два, - ответил он, сильно расстроившись от того, что визит к окулисту превращается в такой геморрой.
- Ну как же два, как же два! – чуть ли не завопила несчастная то ли от своей ненавистной работы, то ли от семейных неурядиц врачиха. – Здесь три!
- У вас третий кривой какой-то, - заметил Саша. – Непонятно, то ли согнут, то ли расправлен.
- Мужчина, вы как вообще работаете? - взирала на него сверху вниз женщина. – Вы же самый настоящий инвалид! Кто вас принял сюда?
- Я не на производстве работаю, - отвечал Макаров, - а в пресс-службе.
- Да какая разница?! Какая разница?! Это предприятие!
Ещё какое-то время между ними продолжалась пикировка. Саша не на шутку разозлился, стал грубить в ответ и нагло спрашивать, в каком свинарнике эта тётенька получила медицинское образование.
- Ну и где мне работать? – кричал он ей. – Кто меня будет содержать, вы что ли?!
- Мужчина! – тряслась и вопила в ответ врачиха. – Есть требования, есть правила! С таким зрением вам на предприятии делать нечего. Я не имею права ставить подпись в вашей медицинской карте. Вам инвалидность оформлять надо.
- Да ради бога! Оформляйте!
Оформить инвалидность простой окулист корпоративной поликлиники, разумеется, не могла, но направить на освидетельствование – очень даже. Тем у них перебранка и закончилась: нервная женщина выписала Макарову направление в городской центр по освидетельствованию инвалидов, который функционировал при центральной районной больнице.
Саша был уверен, что никакая инвалидность ему в принципе не светит, потому что по его представлениям это была халява и сладкое бегство от реальности, а такого подарка судьба ему никогда не предоставит. Однако, к немалому своему удивлению, с освидетельствования он ушёл с будоражащим весь его внутренний мир заключением: «инвалид III группы». Инвалидность ему выписали без ограничения трудовой деятельности. То есть работать в должности сотрудника пресс-службы он вполне мог.
Пара месяцев ушла на приятие нового статуса. Чрезвычайно расстроившись поначалу и как-то даже потерявшись от этого известия, Макаров вдруг обнаружил, что в инвалидности имеются и свои плюсы: государство положило ему пособие. Всё по закону. Где-то пять с небольшим тысяч рублей в месяц, включая областные надбавки. Деньги пусть и небольшие, но не лишние.
Как официального инвалида его обязали вступить в районное общество незрячих и слабовидящих. Он сходил на заседание – пассивная и уставшая слепота молча выслушивала деловую женщину из городской администрации. Та заявилась к слепеньким с упрёками: общества не видно, деятельность незаметна, в областной спартакиаде инвалидов по зрению наши безглазые спортсмены заняли предпоследнее место. Это позор! На что вам деньги выделяются?
Слепенькие молчали. Слепенькие были тёртыми калачами. Какая к чёрту спартакиада, думали они про себя, коньки бы не откинуть с вашей копеечной пенсией.
Только Саша не смолчал. Саша стал задавать вопросы. Саша стал делиться репликами. Саша взялся выступать с предложениями.
- Надо активнее освещать жизнь местных инвалидов по зрению в печати. Я профессиональный журналист и мог бы на общественных началах организовать здесь нечто вроде пресс-службы. Готовить информацию о мероприятиях, очерки о людях.
- Что касается спорта, то я бывший футболист и готов включиться в подготовку инвалидов к соревнованиям. Думаю, по вечерам это было бы всем удобно. Конечно, если вы предоставите нам помещение или стадион.
- Ну, и культурную жизнь нашего общества надо повышать. Я выпускник музыкальной школы, играю на баяне и гитаре. Почему бы не создать при обществе ансамбль или вокально-инструментальную группу?
С каждым новым словом деловая женщина из администрации расцветала. Деловой женщине новый персонаж среди инвалидов определённо нравился. Активный такой, неравнодушный.
- Да предоставим помещение, что вы, какие разговоры. И стадион не проблема. И комнату для репетиций ансамбля найдём. Вас как зовут, мужчина? Вы тут недавно, я гляжу?
С женщиной Саша несколько раз пересекался по работе в газете, но она его не помнила. Впрочем, Макарова это только порадовало – его и так все знакомые, кому сорока на хвосте принесла новость об инвалидности, неприлично жалели. Бедненький, несчастненький, жизнь под откос. Он представился, женщина записала имя и телефон. Через день он сходил в администрацию к ней на приём, попил вместе чаю и расположил к себе Валентину Игоревну – так звали курирующую социальную сферу чиновницу – ещё больше. Прямо при нём она обзвонила всех ответственных в городе за спорт и культуру людей, договорилась о тренировках и репетициях. Макаров приступил к общественно значимой деятельности.
Человеком он был всё-таки необычным – я и при знакомстве с ним это тотчас же понял, а сейчас осознаю эту истину ещё весомее. В наши квёлые и потерянные времена такой энергичный и жизнерадостный человек – огромная редкость. Человек, который умеет вести за собой. Человек, который умеет зажигать в тебе пламя. Совершенно уникальный человек, живущий не только заботами о пропитании, но и чем-то высшим. Верой во что-то большее. Существующий помимо этого унылого и наполненного ненавистью мира в каких-то других измерениях и субстанциях. При этом отнюдь не блаженный и не сумасшедший. Здравый человек, трезвый.
Ничуть не тушуясь, Макаров взялся планомерно воплощать в жизнь все свои высказанные на собрании предложения. В умирающих городских газетах начали появляться очерки о незрячих инвалидах, и в каждом материале о самом обыкновенном человечке Саша умудрялся найти нечто оригинальное и тёплое. Нередким гостем на мероприятиях незрячих стало местное телевидение. А порой заглядывало и областное. Сколотив футбольную команду из членов общества, более-менее различающих очертания предметов, он сделал её боеспособной единицей. Успехи попёрли и в других видах спорта. На очередной областной спартакиаде инвалидов по зрению наша городская команда с предпоследнего места подскочила на второе. Причём в некоторых видах, в том же футболе, подопечные Макарова завоевали безоговорочную победу. Разумеется, лучшим бомбардиром турнира стал он сам.
- Честно говоря, совсем несложно там быть чемпионом, - рассказывал он мне о соревнованиях. – Уровень слабенький.
Продвигались у него дела и с вокально-инструментальным ансамблем. Собственно, на почве музыки мы с ним и познакомились.
Однако на Сашиной работе, в пресс-службе машиностроительного завода, отношение к нему ухудшилось. Вслух вроде бы никто не выражал недовольства тем фактом, что на ответственную должность затесался инвалид. Но по углам и шепотком местные начальнички что-то этакое бормотали. Особо руководство предприятие было недовольно тем, что по Сашину душу постоянно звонили из городской администрации с просьбой отпустить его то на одно, то на другое мероприятие.
В какой-то момент гнойный нарыв прорвался: заместитель генерального директора, ответственный за пресс-службу, встретив однажды Макарова в коридоре, прямо в лицо высказал ему претензии. Мол, чё у тебя там за дела? Ты если работать сюда устроился, то работай, а если тянет мячик попинать, то для этого и другие работы есть. Да и вообще, тебе можно ли трудиться здесь? Не болят глаза?
Хоть и было это сказано с натянутой улыбкой и вроде как по-дружески, но определённый диссонанс в тонкий внутренний мир Макарова внесло. Мысль об увольнении и раньше посещала его, а теперь она и вовсе сделалась предельно конкретной. От решительного шага удерживало лишь опасение, что другую путную работу в нашем небольшом Травяновольске уже не найти.
Проблема с работой решилась неожиданно, но вполне удовлетворительным для Макарова образом.
- Саш, ты просто молодец! – приобнимая, поздравила его с каким-то очередным достижением общества слепых Валентина Игоревна. Она уже называла Макарова на «ты» и была с ним почти в дружеских отношениях. – Караянца (это был председатель общества) никто не вспоминает, есть он или нет. Слушай-ка, что-то делать ведь с этим надо! У нас председатель общества на зарплате, а деятельности от него – ноль. Всю работу ты тянешь, общественник. Давай мы тебя председателем сделаем! Мы тобой очень довольны.
Саша сделал вид, что задумался. А может и в самом деле задумался – не исключено, что он просто не знал о том, что председателю общества положена зарплата.
- Правда у тебя работа хорошая, - тут же покачала головой чиновница, - на предприятии. Не уйдёшь ты оттуда.
- Да я бы с радостью, - ответил Макаров. – Только бы денег на жизнь хватало.
- Восемь тыщ у председателя зарплата, - поделилась Валентина. – Не пойдёшь ты на такую.
Саша прикинул в уме: почти пять с половиной пенсия с надбавками плюс восемь за председательство – и того тринадцать с лишним. Ну а что, жить можно. Меньше, чем в пресс-службе, но разве в деньгах счастье?
- Согласен! – выдохнул он и уже через две недели, будучи избранным самым демократическим образом, вступил в должность председателя.
Личная жизнь Макарова мне известна мало. Знаю лишь то, что был он когда-то женат и имел дочь, но благополучно развёлся и отношения с бывшей не поддерживал. В Травяновольске жила его мать, с которой он общался крайне редко, а отца Саша никогда не видел. «Он был уголовником и умер в тюрьме, - бросил он как-то нехотя и презрительно. – Я произведён на свет одинокой неврастеничкой и рецидивистом».
Кто бы только знал, с какой болью это было сказано!
Вокально-инструментально
- Юрик, тебя к телефону, - разбудила меня мать.
Дурная привычка – спать в середине дня, знаю. Я же не детсадовец. Но тянуло – и ничего не мог с собой поделать. Ночами долго засиживался – поэтому. Всё мысли, всё видения. Оценка возможностей и вариантов – неизменно фантастическая и горькая. Рефлексия гнусная. Никуда от неё не деться. Быстрей бы умереть.
- Мужчина какой-то, - объясняла она. – Говорит, из общества.
Добавлять из какого не требовалось. О другом обществе мы дома не упоминали.
- Юрий? – голос бодрый, зовущий, но с целым сонмом обертонов. Я научился их различать, я мастер выявления смыслов в звуковых колебаниях. Я помнил этот голос, мне хотелось услышать его снова. Я напрягся и сжался – от того предчувствия, что принёс он с собой, от тех реальностей, в которые мог увести. От несоответствия этих звуков одномерности моего существования. Я понял: этот голос может радикально изменить мою жизнь.
- Да.
- Это из общества незрячих, Александр меня зовут. Меня к вам направили. Вы вроде бы были на последнем собрании, но я не успел с вами познакомиться. Я тут добро получил на создание при обществе вокально-инструментального ансамбля. Говорят, вы клавишник сильный. Как насчёт того, чтобы к нам присоединиться?
- А вас уже много? – почему-то спросил я и сейчас понимаю – из ревности. Мне ни с кем не хотелось делить этот голос.
- Пока я один, - рассмеялся человек. – С кандидатом в барабанщики разговаривал, но он отказался. Надо будет другого искать. Сам я тоже играю на всём понемногу. Но себя в бас-гитаристы планировал. Если серьёзно этим заниматься, на клавишных я не потяну. Мне сказали, вы самый лучший в городе.
- Самый лучший среди слепых или просто самый лучший?
Я понимал, что говорю бестактность, причём в первую очередь по отношению к себе, но ничего не мог поделать, когда волна нахлынула и несёт за собой. Поэтому со мной трудно. Поэтому я почти не общаюсь с людьми.
- Ну, если по мне мерить, - ничуть не смутившись, ответил Александр, - то среди слепых я точно самый лучший бас-гитарист. Ну а вы, наверное, вообще самый лучший… Юра, - после короткой паузы он перешёл на «ты», - даже не сомневайся, группа будет офигенная! Не пожалеешь.
После таких слов уговаривать меня уже не требовалось. И особенно понравилось, что Макаров не слепой, а кое-что видит. Я вообще больше здоровых людей люблю, чем больных. Если о какой-то любви можно говорить применительно ко мне. Таких, как я, надо безболезненно умерщвлять. Мы только засоряем землю.
Я ещё порасспрашивал, где будем репетировать, а самое главное – что исполнять. Он назвал какой-то адрес – вроде бы это был Дом детского творчества, там имелась каморка с инструментами. Именно её предоставила ему чиновница. Ну а исполнять – да в принципе, всё, что угодно.
- Сам я вырос на хард-роке, - объяснил он. – Лед Зеппелин, Дип Пёрпл, Назарет. Что-нибудь возьмём из их репертуара. Хотя, пожалуй, надо и что-нибудь русскоязычное выучить. ВИА семидесятых – они сейчас хорошо идут. Да хоть шансон – я на своих вкусах настаивать не буду. Лишь бы людям нравилось.
- Можно у меня начать, - я почувствовал, что во рту пересохло от этих слов. – Усилок имеется. Если бы ты с бас-гитарой подъехал, мы бы могли что-нибудь разучить.
- О, здорово! – воскликнул Саша и тем самым расположил меня к себе окончательно и бесповоротно.
Музыкой я стал заниматься с горя. Первое время слепоту переживал стойко и молча – просто маленький был и ничего не понимал. Ну а где-то в десятилетнем возрасте меня накрыло Отчаяние. Я со всей очевидностью осознал, что слеп, что радикально отличаюсь от большинства людей и что это навсегда, до самой смерти. Навсегда-навсегда – и никому не в силах изменить это положение вещей.
Со мной начались нервные срывы, припадки. Особенно сильное раздражение я испытывал в те моменты, когда ощущал на себе жалость окружающих.
- Не надо на меня так смотреть! – кричал я в больничном коридоре невидимым людям, ожидая приёма у врача. – Думайте о своих болезнях!
- Юрик, успокойся, здесь никого нет! – шептала мать.
Больше всего доставалось именно ей – она была единственным человеком, кто проводил со мной всё время, а потому её я считал главным виновником своих бед. Она же вела себя совершенно неправильно и вместо сурового равнодушия, которое только и могло отрезвить меня, изливала тонны липкой и мерзкой жалости. От жалости этой меня выворачивало наизнанку.
Несколько раз я порывался выброситься из окна – мать в последний момент стаскивала меня с подоконника. Не знаю, на самом ли деле я собирался спрыгнуть или просто делал это из желания досадить ей. Пожалуй, и спрыгнул бы – Отчаяние порой накатывало слишком большое. У меня изрезаны все предплечья – да, я любил схватить ножик и рубануть им по невидимым венам. Неимоверное наслаждение вызывали вопли, которые издавала в это время мать. Я словно избавлялся на мгновения от болезни – не от физической, так психологической – сбрасывая на неё терзавшую меня душевную боль.
- Ты ни в чём ни виноват! – глупая, истеричная мама, зачем-то она кричала эти слова в надежде успокоить меня. – Ты не виноват в его смерти! Ты ничего не мог поделать!
Меня трясло от этого успокоения ещё больше. Как ты не понимаешь, тварь, шептал я, что я никогда не винил себя в смерти отца. Мне вообще наплевать на него! Мне на всех наплевать, кроме самого себя! Я хочу всего лишь стать таким, как большинство… Хочу всего лишь вернуть себе зрение… Почему, ну почему меня сделали уродом?
В какой-то момент мать не выдержала и сдала меня в областной интернат для слепых детей. Ей давно это предлагали. Обучать слепого ребёнка в домашних условиях, да ещё в нашем провинциальном городе неимоверно сложно, но она отметала все предложения и твердила, что никогда не расстанется с сыном. Я тоже не хотел уезжать из дома, потому что было страшно. При всей моей агрессии к матери, у меня не было никого, кроме неё. Лишь вызванная в ней моим истеричным поведением твёрдость помогла сделать благое дело: мы расстались на время и в значительной степени успокоились. Только твёрдость и даже жестокость помогают нам расти и развиваться – я стал понимать эту скрытую истину именно тогда.
Не то чтобы интернат оказался райским уголком, совсем нет. И даже близко к тому. Обыкновенное вонючее заведение с моральными и физическими уродами, на которых никак не находится смелого политика-спартанца. Но там был социум, там была среда общения, там могли чему-то научить. Увы, человек – социальное животное, без общества он никто.
Самым ценным из всего, что преподавалось в интернате, оказалась музыка. Неожиданно для себя я быстро прикипел к старенькому пианино, что не первое десятилетие рассыхалось в музыкальном классе. В нём обнаружились столь необходимые мне страсть и неистовство. Странным образом во мне открылся музыкальный слух, я начал делать успехи.
Воистину замечательным моментом в занятиях музыкой стало то, что было совершенно неважно, слеп ты или зряч. На пианино с равным успехом мог играть и тот и другой. В музыке не нужно зрение, в музыке нужен слух.
Вскоре никто из собратьев-инвалидов не мог сравниться со мной в мастерстве владения инструментом. Я выступал в интернате на праздничных вечерах, а вскоре меня уже возили на концерты и за его пределы. Где-то в шкафу хранится целая кипа почётных грамот, полученных мной на всевозможных конкурсах. Причём не только инвалидских. Впрочем, я подозреваю, что давали их мне совсем не за мастерство, а просто из жалости. Согласитесь, трудно обидеть слепенького подростка, который вдохновенно долбит по клавишам что-нибудь из Софьи Губайдуллиной. И от подростка слёзы на глаза наворачиваются, и от музыки жутко.
Иногда меня спрашивают: что же я не пошёл дальше, не поступил в консерваторию, не попытался стать концертирующим пианистом? Ведь слепой за фортепиано – это так круто. Это фишка, это потенциальный успех. Стоп, это я сам себя спрашиваю. Никому другому нет до меня никакого дела. Не пошёл, потому что не хотел. Потому что уровень подготовки не тот. Потому что никому я там не нужен, в этой заоблачно-звёздной выси с её жеманством и особым кодексом поведения. Рождённому ползать летать не дано. Сам а борн ту свит дилайт, сам а борн ту эндлесс найт – ну, вы понимаете, надеюсь.
С возрастом крайности ослабевают, а эмоции тускнеют. Постепенно я смирялся с действительностью. Это не моя заслуга, это естественное развитие человеческого организма. Химические реакции притупляются, головной мозг работает медленнее. Начинаешь принимать жизнь такой, какая она есть и пробовать найти в ней собственную нишу.
По окончании обучения в интернате я вернулся домой. Пытался давать частные уроки музыки, но дело не пошло – я слишком не люблю людей, а детей в особенности. Да и не было в работе жизненной необходимости. Инвалидской пенсии вполне хватало на пропитание и одежду. Тем более что жил я с матерью. Я даже накопил денег на синтезатор. Записал на нём несколько альбомов собственной музыки – разумеется, их никто не слышал, да и ни к чему это. Подозреваю, что я никудышный композитор.
Однако полностью спрятаться от человечества не удалось. Про меня прознали местные музыканты и стали приглашать клавишником в рестораны. Попервой сама идея выступать перед публикой в кабаках вызывала во мне ступор, но как-то раз, уступив «на слабо» одному особо настойчивому товарищу, а был это недавно умерший от панкреатита гитарист Влад Горбылёв, я попробовал – и к удивлению своему не испытал никакого заметного разочарования. Партии свои исполнил нормально, певица попадала в ноты, другие музыканты тоже почти не лажали – нам то и дело аплодировали. Мать, сопровождавшая меня в той самой первой ресторанной вылазке, даже похвалила, и по её голосу я понял, что слова эти не были дежурной похвалой. Мол, сидишь в чёрных очках за синтезатором, такой крутой, стильный. Она так и произнесла – «крутой, стильный» – несвойственные и чуждые её возрасту слова. И надо же такому случиться – я купился на этот образ, хоть и был он сформирован вызывающей подозрение и не внушающей доверия родительницей.
За первым выступлением последовали другие – чуть более или чуть менее удачные – но большое и всепоглощающее разочарование, которого я так ждал, не приходило. К стыду своему я обнаружил вдруг в ресторанной реальности какую-то трогательно-сермяжную энергетику. Эта бандитская и коммерсантская публика тоже имела свою наивную философию жизни и причудливый кодекс чести.
Более того, я стал в городских ресторанах знаменитостью. Слепой клавишник – это всё-таки фишка. В перерывах ко мне подходили, знакомились, приглашали за стол, угощали выпивкой. Отказывать всем подряд не получалось. Конечно же, в глубине души меня жалели, даже в наше время люди не утратили способность на это чувство, но в силу возраста жалость не проявлялась явно и походила на ненавязчивое дружеское участие.
Благодаря ресторанной работе я знаю многих влиятельных в городе людей. Почти всех криминальных авторитетов. Мне это, в общем-то, ни к чему, но если вдруг вы захотите наехать на меня или мою мать, то лучше семь раз подумайте – в моём сотовом немало нужных телефонов, и я не сомневаюсь, что братки придут на помощь. Я же слепой, а инвалидов они жалеют.
- Юра, как дела? Как сам? – так обычно начинается вечер в ресторане.
Я за клавишными, разминаю пальцы, моя импровизация звучит в колонках, и приходящие в зал люди приветствуют меня. Чёрт, мне льстит это. Я поворачиваюсь на голос, улыбаюсь и киваю.
- Нормально, - отвечаю.
Или даже что-то острее:
- Не дождётесь!
Я в неизменных чёрных очках: стиль – святое дело. Но и практическая польза – людям будет неприятно взирать на твои безжизненные глаза.
Вскоре начинается выступление: если я в «Алмазе», то поёт Наташа Шакирова – она то ли татарка, то ли узбечка, и вокал у неё слабенький. Зато, как говорят, колоритная восточная внешность, ей она и берёт публику. Каждый вечер к ней подваливают подвыпившие денежные мужчины, с кем-то она уезжает после работы домой. Ну, или куда они там направляются…
Её репертуар – исключительно российская попса кабацкого разлива. «Младший лейтенант», «О, боже, какой мужчина», «Как упоительны в России вечера» - всё в таком духе. Публика в «Алмазе» соответствующая – непритязательные бандюганы, туповатые коммерсы, получившие вовремя зарплату и пытающиеся шиковать плебеи-работяги. После двух-трёх песен и нескольких принятых на грудь рюмок здесь начинаются пляски с топотом и гиканьем. «Алмаз» хорош тем, что музыкантам щедро подают, заказывая в очередной раз «Семь морей» или «Гранитный камушек в груди».
После закрытия ресторана все деньги делятся между музыкантами, и Наташа, надо отдать ей должное, никогда не претендует на большее, чем остальные, хотя все сборы – исключительно её заслуга. Стихийные доходы существенно превосходят те деньги, что платит нам руководство ресторана.
«Алмаз» - прибыльное место, многие мне завидуют. Может, глаза себе выколите, завистники? Нет? Ну тогда помалкивайте.
Если я в «Роботе Вертере» - то репертуар более изысканный. Ну да и ориентация заведения как бы не простая, «антибыдляцкая». Здесь и джазик проскальзывает, и что-то типа варьете. Неофициально «Робот Вертер» считается гей-пристанищем, но в силу того, что геев в нашем небольшом Травяновольске по определению немного, ему так и не удаётся закрепить за собой этот статус.
За вокал здесь отвечают двое – поющий фальцетом парень по имени Арам, армянин, фамилию всё никак запомнить не могу, и Зина Коромыслова, милая такая, общительная и очень даже небесталанная девушка с весьма необычным и я бы сказал пронзительным вокалом.
Арам большей частью специализируется на ар-эн-би с вот этими «а-а-а» и «о-о-о», когда демонстрация вокальных способностей становится главнее, чем сама песня. Он очень большого о себе мнения, хотя, на мой взгляд, таких голосунчиков пруд пруди, а истинную проникновенность ему передать не дано.
Вот Зина – настоящее украшение не только «Робота», но и всего города. Я считаю, что ей по силам пойти гораздо дальше, намного дальше – проблема лишь в том, что она так и брызжет нестандартной индивидуальностью, а в наше тусклое время такие яркие личности, как правило, не востребованы. Большой её плюс в том, что, в отличие от большинства певцов, да и просто музыкантов, у неё широчайший кругозор: она слушает всё, от первобытного деревенского блюза, древних мюзиклов и классического хеви-метала до диско, трип-хопа и современной электронной психоделии. Этот разброс позволяет ей прекрасно ориентироваться в жанрах, что-то она подбирает для себя и выдаёт на выступлениях чрезвычайно оригинальные номера с переодеванием, сюжетом, какой-то драматической составляющей – не знаю, как публике, а мне очень нравится всё, что она делает. Ей тоже хлопают, но совсем не так, как Наташе Шакировой в «Алмазе» - то ли народ здесь скромный и интеллигентный, то ли просто не врубается.
У Зины есть несколько коронных номеров – это «Но редорьян» Эдит Пиаф, «Бэнг бэнг» Нэнси Синатры, «Мани Мани» Лайзы Минелли, «Алехандро» Леди Гаги. В каждой песне она выкладывается на сто процентов, это не может не впечатлять: наверное, я даже влюблён в неё тайно. Тайно, но сдержанно – я понимаю, что не достоин её.
Мы с Зиной хорошо общаемся, именно со мной она проводит первые репетиции своих новых номеров, однако по её голосу и поведению мне понятно, что она жутко тяготится жизнью в нашем бескультурном городе и пытается вырваться из него на творческий простор. Наверное, она и меня воспринимает как одно из звеньев сковывающей её талант цепи, по крайней мере, несмотря на общительность, в её поведении есть нечто отстранённое, холодноватое. Она никогда не переходит установленную себе самой грань – и это нравится мне ещё больше. Мне кажется, она несчастна в глубине души и закончит жизнь на помойке – от передоза или сама наложит на себя руки.
Есть один номер, в котором мы с ней поём вдвоём – единственная песня, где я рискнул опозориться со своим вокалом. Это «Саммер Уайн» той же Нэнси Синатры и Ли Хэзлвуда. Я решился исполнить её только потому, что вокал как таковой там не требуется: нужен лишь мужественный уставший баритон, печально рассказывающий историю краткосрочных отношений со случайной и ветреной девушкой. Эта песня известна широким народным массам по версии, исполненной популярной в низших социальных слоях немецкой группой «Скутер», поэтому многие её узнают.
«Ай уокд ин таун он силвер спёрс дат джинглд ту…» - начинаю я негромко мурлыкать под клавишные, только они звучат здесь, никаких барабанов и гитар. «Энд ай уил гив ту ю саммер уайн»… - поёт Зина своим высоким красивым голосом. Красавица и чудовище – вот смысловой эффект этой песни. Слепой уродец и звезда – должно быть, что-то просыпается в людях от такой картины.
Впрочем, кто-то говорил мне, что Зина совсем не красавица и даже страшненькая, но какая разница – в песне работают образы. В ней запоминающаяся мелодия, и она неизменно пользуется в «Роботе» успехом – нам даже заказывают её на бис. Правда, сборы от бисов здесь несравнимо ниже, чем в «Алмазе» - интеллектуальная публика стесняется разбрасываться деньгами, а скорее всего, просто не имеет их в достаточном количестве.
Что Зина, что Арам регулярно срываются на заработки в областной центр Дивноглядовск, а порой – и в Москву с Петербургом. Но неизменно возвращаются назад – видимо, таких певунов в столицах хватает. А ещё они время от времени пытаются пробиться на телевидение – сначала на «Фабрику звёзд», потом в «Голос». Арама всегда отсеивают на предварительных прослушиваниях, и в такие моменты я понимаю, что в Москве обитают не совсем уж глупые люди, а Зина как-то пробилась на слепое прослушивание в «Голос». Исполняла она зачем-то хулиганскую песню из репертуара Нины Хаген и никто из светил к ней не повернулся. Она бодрилась после этого, делала вид, что ничего не произошло и жизнь продолжается, но я чувствовал, что этот провал прибил её к земле окончательно, и она не скоро расправит крылья – если расправит вообще.
Кроме «Алмаза» и «Робота Вертера» меня можно увидеть ещё в двух-трёх кабаках, а иногда на свадьбах и юбилеях во всевозможных кафе и столовках. Но значительно реже. Обычно я появляюсь там, подменяя кого-нибудь по просьбе знакомых. Несмотря на частые выступления в городских увеселительных заведениях, я совершенно не чувствую свою сопричастность к человечеству и остаюсь глубоко одиноким человеком. Кто-то скажет в духе современных психологических веяний, что мне нравится быть таким, но это неправда. Я бы с удовольствием променял всё это многоголосье на одного-единственного, сильного, верного и зовущего за собой человека.
Саша приехал ко мне в тот же вечер после телефонного разговора и привёз с собой бас-гитару. Я лишь позже понял, что достать инструмент было для него непростым делом – он то ли утащил её из каморки в Доме детского творчества, то ли наскоро одолжил у кого-то. Потому что пообещал, а точнее не успел объяснить по телефону, что собственной бас-гитары у него нет. Но не позволил себе подвести человека и намеченное самим собой дело. Редкое качество.
От него хорошо пахло. Это крайне важно для меня. Я как безродная шелудивая псина болезненно реагирую на запахи – по известной причине у меня обострены оставшиеся в наличии чувства. Хорошо – не значит изящно. Он не пользовался одеколонами и спреями. От него пахло естественностью, пахло человеком.
Я не позволил матери открыть дверь, впустил его в квартиру сам и, выставив вперёд ладонь, ощутил крепкое и уважительное рукопожатие. Оно тоже понравилось мне: он не сдавил ладонь изо всех сил, как делают некоторые рубахи-парни, и небрежностью от его рукопожатия не веяло – оно было плотным, корректным и тактичным.
Я предложил ему чая, и Саша не отказался. Люди сейчас пугливые, брезгливые – жизнь, посвященная выживанию, приучает их подальше держаться друг от друга – от чая обычно отказываются. А Макаров был не прочь и это ещё одно свидетельство в его пользу.
Мать, которая при каждом визите незнакомого, да и знакомого тоже человека напрягалась и заметно нервничала, засуетилась, метнулась на кухню, но я выпроводил её оттуда – слава богу, в собственной кухне я и без глаз достаточно ловко ориентируюсь.
Мы присели с Сашей за стол, выпили по стакану чая с вареньем и хорошо, с шутками и без неловких пауз пообщались, установив прочный дружеский мостик. Даже более чем прочный. Именно тогда он и рассказал мне историю своего появления в обществе. Именно тогда я и ляпнул порадовавшую его фразу про одноглазого короля.
Я позже спрашивал у матери, как он выглядит, и она достаточно подробно мне его описывала. Из её словесной зарисовки можно было понять, что внешность у Макарова самая традиционная. Средний рост, русые волосы, что ещё?..
- Ну, глаза такие выразительные, - отметила она особо, и для меня это стало решающим моментом. Выразительные глаза – это самое главное. Я и по голосу, по интонации, заложенной в нём, почувствовал эту выразительность. У большинства, я уверен, глаза абсолютно блёклые – потому что их голос не выражает ничего, кроме усталости и раздражения от жизни.
Усилок стоял в моей комнате – я подключил к нему Сашину бас-гитару, она оказалась расстроенной.
- В школе на басухе лабал, потом в институте, - поведал он, настраивая её и как бы объясняя, откуда он, учившийся в музыкалке на баяне, знаком с этим инструментом. – Школьная рок-группа называлась «Вектор» - это ещё в перестроечные времена, тогда любили такие названия. А в институте - «Доктор Менгеле». Иногда – «Добрый доктор Менгеле». Играли хреново, памяти о себе в музыкальной истории не оставили.
- В каком стиле? – спросил я.
- Ду ит ёселф, - ответил он, добродушно хмыкнув. – Что получается, то и выдаёшь.
Гитара была настроена, я уселся за синтезатор, мы взяли первые аккорды. Потом попробовали хорошо известный риф из «Смоук он де уотер». Получалось неплохо, Саша даже исполнил припев. Потом прошлись ещё по нескольким рок-стандартам. Музыкальный кругозор у Макарова был хорошим, слух нормальным, вот только техника исполнения хромала, но не в критических масштабах. Для провинциальной рок-группы сойдёт. Да и не играл он давно – может, поэтому.
- А вот ещё одна песня хорошая есть, - предложил я, словно проверяя его, да и проверяя на самом деле, только не на музыкальную грамотность, а на психологическую совместимость. – «Летнее вино».
- Это которая у Нэнси Синатры? – спросил он. – С этим, как его…
- Ли Хэзлвудом. Она самая. Знаешь?
- Ай уокд ин таун он силвер спёрз… - он тут же исполнил начальный текст, правда потом сбился, а ещё небезуспешно попытался подобрать к песне партию бас-гитары.
Я вдарил по клавишам, тоже запел – и то ли с третьего, то ли с четвёртого раза мы сыграли её полностью от начала до конца. Я пел, а он, вспоминая знакомые фразы, вставлял их мне в унисон. Я понял, что ансамбль у нас получится и даже совсем неплохой. В голове тут же возникла картина: мы стоим на сцене и исполняем «Саммер уайн» - я мужскую партию, а Саша женскую. И пофиг, что песня написана для разнополых вокалистов, всё равно никто текст не поймёт.
- Можно взять её в репертуар, - предложил я.
- Мне тоже нравится, - согласился он. – Берём.
- А как будет называться наша группа? – этот третьестепенный вопрос не давал мне покоя с самого начала.
- Подумаем.
- Может быть, «Слепые»?
Саша издал добродушный хмык и вроде бы выразительно посмотрел на меня. По крайней мере, именно это мне почудилось. А ещё подумалось, что сейчас он возразит. Скажет, что над нами стоит городская администрация, что это слишком цинично и вызывающе, что многих такое название оскорбит.
Но ничего подобного не произошло.
- Да запросто!
Так родился вокально-инструментальный ансамбль «Слепые». Именно вокально-инструментальный и именно ансамбль – мы решили, что этот ретро-термин куда теплее и душевнее, чем набившая оскомину перестроечная «рок-группа».
Дебют в «Тройке»
Для чего я вообще полез в это музыкальное предприятие? Ведь не перспективы же в нём разглядел, правильно?
О каких перспективах можно рассуждать в нашем Зажопинске, где самой большой музыкальной звездой считается бывший инспектор ГИБДД Стас Гребнев, который каким-то образом научился делать танцевальные миксы на старые советские песни из мульфильмов, рискнул бросить работу ради клубной жизни, назвал себя DJ Гребень и якобы на волне популярности укатил в Первопрестольную, где опять-таки якобы стал звездой ночных клубов. Каждые три месяца он возвращался на родину ради «единственного выступления» и о каждом единственном истерично вещало местное телевидение в своем традиционном репортаже. На телевидении ежемесячно менялись корреспонденты, и Стас не успевал им надоесть.
Зина Коромыслова тоже пережила свои пять минут славы после появления на Первом канале, но звездой её никто не считал – она никуда не уехала, а значит оставалась в статусе провинциальной неудачницы, о которой делать репортажи и писать статьи западло.
Вот и «Слепые» в принципе не могли развиться во что-то нормальное и полноценное. Мне даже думалось поначалу, что и выступлений у нас как таковых не будет. Так, побарахтаемся в каморке под пиво и разговоры.
Сила Сашиного обаяния – вот единственная причина, по которой я подписался на это дело. Мне хотелось быть с этим человеком рядом, от него исходили энергия и свет. Он был сильным, а я слабым. Я хотел перенять частичку его силы, о которой он сам, скорее всего, не подозревал, считая себя потерявшимся в жизни балбесом.
Мне помнится, как-то раз, чуть позже, именно так он себя и назвал: «потерявшийся в жизни балбес». За точность цитаты не ручаюсь, потому что запечатлел её в подкорке будучи под воздействием винных паров и не при самой обязательной для запоминания философских истин ситуации звёздного раздрая.
Но обо всём по порядку…
Барабанщика Саша вскоре отыскал и он на наше счастье оказался инвалидом. Правда не по зрению, а по какому-то общефизическому заболеванию – вроде сердце у него шалило. Звали парня Алексей Удачин и, представляя его коллективу ансамбля, а точнее мне в той самой каморке в Доме детского творчества, где мы уже обжились и даже принялись за пиво, он выразил твёрдую уверенность, что человек с такой фамилией не может не принести нам удачу.
Лёше было что-то около двадцати пяти, то есть по нашим меркам практически пацан. Он оказался редкостным молчуном, но человеком приятным. Молчать тоже можно по-разному. Один молчит напряжённо и нервно, распространяя вокруг себя флюиды напряжённости, а другой – расслабленно, умиротворённо. Вот именно таким расслабленным молчуном Лёша и являлся. С сердцем у него действительно было неладно, потому что то и дело он доставал упаковку шебуршащих таблеток и торопливо глотал одну или две – точно по звуку определить я не мог. А ещё ему периодически требовалось выходить на воздух, чтобы раздышаться – всякие спёртые каморки и другие закрытые помещения действовали на него не лучшим образом. Барабанил он простенько, без ухищрений, но точно – и этого было достаточно.
Пришествие «непрофильного» инвалида в ансамбль Макарова не беспокоило. Он резонно полагал, что никто в этих инвалидских тонкостях разбираться не будет, да, собственно, никаких строгих обязательств по формированию ВИА исключительно из незрячих он никому не давал. Я так полагаю, что наша городская администрация просто не додумалась бы выяснить, кого он там набрал в ансамбль, потому что дело это было сугубо общественно-добровольное, денег за него никто не платил, а два слепых в составе – это уже шикарный результат.
Проблема возникла с гитаристом. Гитара – самый главный инструмент в группе, тут человек требовался мастеровитый. На обязательной инвалидности мы уже не заморачивались, нам бы и любой здоровый подошёл. Но те прилично владеющие инструментом гитаристы, с которыми я выступал в ресторанах, от участия в инвалидском ансамбле наотрез отказались.
- Бесплатно? – переспрашивали они. – В Доме ветеранов и в школах? Ты чё, серьёзно? Окстись, Юрка!
Не шло дело с поисками и у Саши. Мы какое-то время репетировали без гитары и даже вполне сыгрались, но что за звук без гитариста? Если только «Крафтверк» какой-нибудь или «Тенджерин Дрим». Но не наш это профиль.
Мне кто-то шепнул наконец, типа с юморком:
- Ты Афиногеныча подключи. Сильнее гитариста в городе нет. Если он жив, конечно.
Потом кто-то другой рассказал подробнее: да, есть такой гитарюга, Степан Афиногенович, живой динозавр времён расцвета психоделики и хард-рока. Играл в самой первой созданной в городе рок-группе, название которой история не сохранила. Потом подался в Москву и как-то сумел пробиться в знаменитые ВИА того периода – мне со всей определённостью называли ансамбль «Пламя» и ещё пару-тройку групп, правда уже не столь определённо. Потом лабал по ресторанам, сильно пил, лечился от алкоголизма, снова пил, а потом и вовсе исчез из городской музыкальной орбиты. Но вроде бы жив, потому что кое-кто его изредка видит. Сейчас ему хорошо за шестьдесят и не разучился ли он играть – большой вопрос.
Саша после моего пересказа на всякий случай решил проверить этот вариант, потому что приближалась Декада инвалидов, на которой нам обязательно предстояло хотя бы раз выступить, а гитарист у нас по-прежнему отсутствовал. На поиски много времени не ушло, они подтвердили: Степан Афиногенович Заболотных, 1949 года рождения, проживал по такому-то адресу, а домашний телефон имел такой-то. Телефон Афиногеныча безмолвствовал, Макаров поехал к нему лично и в тот же вечер притащил в каморку бородатого и шамкающего, со вкусным винным перегаром и несколько раздражающим, но вполне терпимым запахом несвежести старичка, который долго тряс наши с барабанщиком Лёшей ладони, лез обниматься (отчего я и прознал про его бороду) и вообще выражал самую полную и безоговорочную жизнерадостность, на какую способно человеческое существо с возрастом почти в семь десятков лет.
- Пацаны, вот искренне вам скажу, - заявил он, и мне показалось, что даже прижимал при этом ладонь к сердцу, - я именно тот, кто вам нужен. Во-первых, я инвалид – у меня вторая группа. А во-вторых, я просто давным-давно мечтал поиграть в ансамбле. Неимоверно давно! Думал, всё уже, не предоставит судьба такого случая. И тут – вы! Не смотрите, что я старый и выпимший – кстати, это Саша угощал – я сейчас вам сыграю, и вы поймёте, что я ещё не трухлявое бревно.
И он сыграл. И мы поняли, что с дедом всё в порядке. Соло из Блэкмора, Пейджа, Галлахера, Марино – пусть не без ошибок, скорее всего, случайных, вызванных отсутствием постоянной практики – прозвучали убедительно и весомо. Мы даже поаплодировали Афиногенычу – и вовсе не из уважения к его сединам, а впечатлённые мастерством. Потом выпили винца для знакомства, и Саша несколько задумчиво произнёс:
- Марино – это здорово. Но надо чего-нибудь попроще разучить. Отечественного разлива. Хоть из «Машины времени», например. Публика у нас непритязательная.
Он немного стеснялся говорить об этом – я чувствовал. Вроде как мы тут дети рок-н-ролла и свободы, а он нам навязывает некие рамки, против которых мы можем взбунтоваться.
- Сашка, друг, да хоть из Валентины Легкоступовой! – тут же горячо ответил на его сомнения Афиногеныч. – Ты только кивни – а мы исполним!
Могучий старикан как нельзя лучше передал наши – и мои лично – мысли по этому поводу. Какая на фиг разница, что мы будем играть?! Разве в этом вообще дело? Просто мы благодарны Саше Макарову, живому и пульсирующему человеку за то, что он выудил нас из собственных чёрных ям, объединил какой-то целью и смыслом, заронил в нас потерянные искры и вложил утраченные эмоции. Только ради этого стоило создавать ансамбль.
От наплыва больших и огненных эмоций, вырвавшихся из глубин зачерствевшей души, я, практически непьющий человек, надрался в тот вечер дешёвого вина (которого и было-то вроде совсем немного) так, что в такси меня пришлось грузить. Саша, и ранее не ленившийся привозить и отвозить меня, дотащил непослушное тело до квартиры и передал его матери, как-то спокойно и убедительно попросив её не расстраиваться и не ругать сына, что она неожиданно для меня в полном объёме исполнила.
- Звонили из управления культуры, - объявил Макаров через пару дней. – Сама начальница, Звонарёва. Просила, точнее, настаивала, чтобы мы выступили на Дне открытых дверей в «Тройке». Говорит, все мои заняты, некого послать, а у вас готовый ансамбль. И слушать не желала, что мы не сыгранные. Отрабатывайте каморку! Даже не знаю, что делать. Врёт, наверное, про своих. Не может быть такого, чтобы все заняты.
- Подожди-ка, «Тройка» - это что такое? – спросил я.
- Колония, что ещё! – пояснил шамкающим ртом Афиногеныч. – Почему бы не сыграть? И в аду расцветают лилии.
Про колонию за номером «три», что базировалась где-то в промышленной зоне города и была своего рода достопримечательностью Травяновольска, я, конечно же, слышал. Порой едешь с матерью в автобусе, а какой-нибудь пьяный пассажир орёт на билетёршу во всё горло: «Какие деньги, я только с «Тройки» откинулся!» В ресторанах тоже эту цифру любили всуе упоминать. Колония строгого режима, отсидишь там лет пять – и ты крут, как склон Джомолунгмы. Если туберкулёз не свалит. Бандитская романтика.
- И что, там День открытых дверей проводится? – продолжал я недоумевать. – Любой желающий может придти?
- Ну, не любой, - пояснил опытный Афиногеныч. – Это для родственников. Ездил я как-то к племяннику в Курганскую область на такой День. Он сейчас большой начальник – в Тюмени живёт.
- Там у них что-то вроде Сабантуя будет, - рассказал Саша. – Перетягивание каната, прыжки в мешках. А потом концерт в актовом зале. По мне – так нормальное место. Какая нам разница, где выступать?
Лёша Удачин молчаливо согласился с мнением старших товарищей. За мной оставалось последнее слово. Не, ну так мне и вовсе без разницы, где дебютировать, я с зэками и в ресторанах наобщался вдоволь. Естественно, я не возражал.
Но высказался по другому поводу:
- Нам вокалист нужен нормальный, - эта мысль уже давно вертелась в голове. – Или вокалистка. Если мы не дурака валять собрались, а что-то настоящее делать, серьёзное, то надо искать человека.
Ещё я хотел добавить, что нынешний вокал никуда не годится, но постеснялся задеть Сашины чувства. До настоящего времени за вокал у нас отвечали двое – я и он. Точнее, он и я, потому что большинство вещей исполнял Саша, какие-то я. Иногда пели вместе. Мне мой голос в принципе не нравился, какой-никакой слух у меня есть, и я могу отличить конфетку от какашки. Макаров пел лучше, но голос у него был не поставленный, сырой. Для школьной панк-группы годится, для приличного ансамбля – нет. Я понимал, что никто с нас спрашивать не будет, и оценки выставлять не станет, и деньги платить – но душе хотелось недостижимого идеала. Наверное, я был никчемным и неуместным перфекционистом, который везде и не вовремя вставляет свои пять копеек.
- Да, не помешал бы хороший певец, - поддержал меня справедливый Афиногеныч. – Хуже не будет.
- У тебя есть кандидаты? – спросил Саша, который даже не пытался спорить и настаивать на красоте своего вокала.
- Да в общем-то нет… Если только Зине предложить.
- А, это та певица, в которую ты тайно влюблён! – воскликнул он вдруг артистично. Словно погрузился в некий образ и давал всем понять, что вещает не он, а тот самый персонаж из образа. И вроде бы не хотел обидеть, а получилось колко и двусмысленно.
Клянусь богом, я никогда и никому не рассказывал о своих чувствах к Зине! Да и не было никаких чувств – кто я и кто она. Пусть мы вместе выступаем, но на самом деле находимся в разных измерениях. И нет ни единой точки, в которых они пересекаются.
- Не согласится она, - тут же добавил Саша. – К тому же концерт в колонии, риску её подвергать…
Тут же в голове короткой вспышкой мелькнула порнокартинка – толпа разгорячённых зэков бегает за бедной Зиной и срывает с неё одежду. Картинка, как ни странно, возбуждала.
- Да не, какой риск, - шамкнул Афиногеныч. – Там строго. Зэкам и приблизиться не дадут. Это кто вообще такая, Зина?
- Можно попробовать, - ответил я Саше. – Она нестандартная и рисковая. Она классная.
- Ты влюблён в неё, - тихо и задумчиво, словно нас никто не слышал, произнёс Саша. – Ты безнадёжно влюблён…
И голос его был таким понимающим, таким вкрадчивым и тёплым, что хотелось прилечь к нему на колени и безропотно ждать, когда он соблаговолит погладить тебя по голове.
Да, я влюблён… И сам не знаю, в кого.
- Зина! – звонил я по сотовому.
И тут же, торопясь упустить смелое вдохновение, выпалил:
- Привет! Мы создали ансамбль, называется «Слепые», это очень круто. Там классные музыканты. У нас скоро первый концерт – в «Тройке», это колония строгого режима. Нам нужна вокалистка, соглашайся. Это будет адский перфоманс!
Была пауза. Она показалась мне неимоверно долгой. Мучительной. Я ждал чего угодно – смеха, язвительного отказа, холодного укора с советом обратиться в психиатрическую лечебницу, просто сигнала отбоя.
- Адский, говоришь? – переспросила она иронично. – И где же вы репетируете?
Это означало – да.
Она однозначно классная. Я вот ещё поднаберусь храбрости – и предложу ей выйти за себя замуж. Чем не адский перфоманс?
Зина Коромыслова пришла на репетицию на следующий день, очень всем понравилась, всех обаяла и без раскачки включилась в процесс. Они обменялись с Сашей интеллигентными рукопожатиями, он задержал её ладонь в своей чуть больше необходимой для приличия секунды, и она в ответ вынуждена была взглянуть на него пристальнее и проникновеннее. Таким же взглядом одаривал её и он. Ничего этого, разумеется, я не видел, но клянусь, что именно так всё и было. Потому что не могло быть иначе.
- Зинаида! - тут же поспешил предупредить её Макаров. – Первый наш концерт состоится в колонии и если вы не готовы к этому моральному испытания, все мы поймём.
- Ой, блин, да была я в колонии! – отозвалась небрежно Зина. – У меня брат там чалится. Вторая ходка. Русских баб тюрьмами не испугаешь.
И я вдруг понял, почему у Зины никак не получалось оторваться от гнойной почвы и воспарить в творческое поднебесье. Потому что происхождение не пускало. Она сама умная и талантливая, а вокруг определённая среда, и она её часть – а человек социальное существо и живёт слоями. Оторваться от своего слоя и переместиться в другой неимоверно сложно. Одной силы воли недостаточно. Именно по той же причине из меня не мог получиться чистоплюй-пианист в смокинге – потому что по происхождению и менталитету я люмпен-пролетарий.
- Большой начальник? Не из Тюмени случайно?
Это Саша так шутил. На него находила иногда циничная волна, и он мог быть в такие моменты очень едким. Правда, он никогда и никому не желал зла – физически не мог.
- Кто, брат?! – воскликнула Зина и тут же задорно рассмеялась. Вслед за ней и Афиногеныч, тоже оценивший шутку Макарова, исполнил партию старческого беззубого хохота. Я расслышал, что и Лёша Удачин деликатно хохотнул пару раз. Да и сам я не смог не сдержать смеха.
- Блин, парни! – сумела сквозь смех выдать Коромыслова. – У вас тут приколы какие-то свои хитрые, непонятные. Чувствую, мы сработаемся!
С её приходом пришлось пересмотреть репертуар. Как ни странно, она отклонила моё предложение петь «Но редорьян» и «Мани, мани», с которыми так здорово показывала себя в «Роботе Вертере»
- По-моему, у этого ансамбля несколько другой формат, - заметила Зина.
А вот на совместную идею Макарова и Афиногеныча включить песни Пугачёвой, Ротару и группы «Виагра» отреагировала самым положительным образом.
- Слушайте-ка, ребзя! – рассуждала она. – Раз первый концерт в колонии, надо сдвинуться в сторону шансона. Почему бы не спеть что-нибудь из Круга или даже из ансамбля «Воровайки»?
- Ты будешь петь Круга? – по всей видимости, таким образом я пытался её урезонить.
Хотя не спорю, идея лабать шансон по-своему привлекала. Даже воспламеняла! Вот откуда в русских людях эта любовь к уголовщине?
- Да, солнышко моё, - отвечала она. – Я буду петь Круга. У настоящего искусства нет границ.
До концерта в «Тройке» оставалось четыре дня. Точное время, отпущенное нам на представление в колонии, никто не знал. Исходили из того, что потребуется играть минут сорок. Максимум – час. В целом репертуар вырисовывался. Лично мне и вовсе практически ничего разучивать не приходилось – песни Пугачёвой и Ротару я отлично знал по ресторанной работе.
- Вот смотрите, - Саша Макаров принёс на одну из самых последних репетиций листок бумаги с текстом. – Мне всё покоя не давало «Летнее вино» Синатры. Хорошая песня. Я тут попытался набросать для неё русский текст. Получился самый настоящий шансон. Может, разучим?
Я даже просиял в глубине души – Саша НАШ, громы небесный, он НАШ! Нет, чёрт возьми, он МОЙ. Мы с ним одной крови!
Мне почему-то даже в голову не приходило, что эту песню можно переложить на русский. Впрочем, как это могло придти ко мне, параноику-лузеру? Я мыслю узко, хотя инвалиды чутки к искусству – физический недостаток почему-то в первую очередь влияет на творческие симптомы. По большому счёту, всё искусство – обитель инвалидов или как минимум неполноценных людей.
В Сашиной версии «Летнее вино» превратилось в «Волшебное вино». Получилась история картёжника-каталы, которого соблазняла и обчищала ветреная и любвеобильная бабёнка. По большому счёту, никаких принципиальных отличий от американского варианта, и это хорошо. Текст нам очень понравился.
Начиналась песня так:
- Катал я с детства, пели звёзды в вышине,
И дама пик всегда подмигивала мне.
И вот она пришла ко мне средь бела дня,
Сказала: «Будь со мной, и я налью вина.
О-о-о-о-о-о, пей до дна!»
Этот куплет исполнял Саша. О том, что мы с Зиной многократно и порой на бис лабали эту песню в «Роботе», почему-то никто не вспомнил, даже Коромыслова. Я тоже не настаивал на исполнении – с приходом в ансамбль Зины я и вовсе был освобождён от вокальных обязанностей – к собственной радости.
Затем начинался чувственный женский вокал:
Моё волшебное вино из алых роз,
В нём солнца свет, игра теней и искры грёз.
Позволь мне ласку дать тебе и чары сна,
И я налью в бокал волшебного вина.
О-о-о-о-о-о, пей до дна!
В следующем куплете Саша рассказывал о дальнейших перипетиях мимолётной и случайной связи:
Очнулся утром – голова горит в огне,
Лишь карта дама пик лежит на простыне.
И денег ноль, но только мысль бурлит одна:
«Ещё, ещё хочу волшебного вина!»
О-о-о-о-о-о, пей до дна!
Снова вступала с припевом Зина. Последнюю фразу «О-о-о-о-о-о, пей до дна!», превращавшуюся в коду, они исполняли на пару несколько раз. К моему удивлению, у них сразу же получился интересный дуэт. Вот мы репетировали песни день, другой – и с каждым разом они спевались всё точнее и ярче. Сашины вокальные возможности по сравнению с Зиной были пшиком и комариным бормотанием, но она отнеслась к нему с неожиданной симпатией.
И, пожалуй, я знаю почему: пел он в целом неважно, но тембр голоса был настолько нестандартный и притягательный, что невольно зачаровывал. Именно голосом он и меня поразил – и я только потом, спустя некоторое время, а может лишь по завершении всей череды событий, понял причину собственной к Саше симпатии.
Но голос не существует сам по себе, за ним стоит человек, живёт душа – он отражение внутреннего мира. Зину, как и меня, привлекла сущность Макарова – интересная, нестандартная, бурлящая. Для её творческой натуры такой мужчина был просто находкой. Она поправляла его порой, делала какие-то замечания – но очень мягко и тактично. Они явно нравились друг другу.
Последней вещью, которую мы успели разучить перед дебютным концертом, оказался романc черепахи Тортиллы из детского фильма «Золотой ключик». Её в последний момент предложила включить сама Зина. Должен сказать, она очень здорово легла на её голос и на весь наш репертуар – текст там самый что ни на есть шансонный:
Затянулась бурой тиной
Гладь старинного пруда.
Ах, была как Буратино
Я когда-то молода.
Был беспечным и наивным
Черепахи юной взгляд,
Всё вокруг казалось дивным
Триста лет тому назад.
День открытых дверей в колонии был намечен на последнюю субботу сентября. Саша попросил из городского управления культуры звукооператора и ещё двух-трёх парней на подмогу – таскать аппаратуру. Там обещали помочь – к счастью, у них имелась пара летучих бригад, которые постоянно работали на городских мероприятиях. Автобус из управления выделить не смогли, но клятвенно заверили, что его предоставит нам администрация колонии.
Намеченный день наступил. Мы собрались с утра в каморке. Саша раздал всем чёрные очки, которые в последний момент, поздним вечером предыдущего дня, где-то купил, для чего пришлось обежать несколько торговых центров. Кто в сентябре торгует солнцезащитными очками? Этот элемент имиджа мы ввели по моему предложению. Раз «Слепые», значит, должны быть в чёрных очках. Иначе за незрячих не сойдём, тем более что только я соответствовал в полной мере названию ансамбля.
Концертные костюмы мы тоже обсуждали заранее и сошлись на том, что за неимением средств чего-то такого оригинального приобрести не сможем, а потому лучший выход из ситуации – надеть обыкновенные строгие костюмы с галстуком. Они, как ни странно, нашлись у всех, даже у меня. Зине предоставили свободу выбора, ограничив её лишь в цветовых гаммах – что-то чёрное или тёмно-серое, чтобы не выделяться на фоне остальных. Она, как я потом узнал, именно чёрное платье и надела. В общем, все были такие строгие, даже траурные, в чёрных очках – но зато со светлыми мыслями. То ли оттого, что концерт предстояло провести в колонии, то ли просто потому, что наконец-то наша совершенно случайно созданная группа выходила в свет, все заметно волновались, но готовились показать себя с лучшей стороны. Да и вообще ощущения были, как ни странно, самые что ни на есть праздничные, и лично меня давно уже не посещали такие позитивные ожидания.
Я волновался ещё и потому, что не был уверен в обещаниях управления культуры по поводу звукооператора и грузчиков. Я совсем не дистрофик и поднять колонку мне не в тягость, но тащить её и при этом ориентироваться в пространстве – вот это неразрешимая задача. А ещё у нас в ансамбле девушка и сердечник-барабанщик, которому за тяжести вообще нельзя браться. Пришлось бы взваливать всё на себя Саше и Афиногенычу, в здоровье которого тоже уверенности не было.
К счастью, управление не подкачало и парни вскоре подошли. Правда, не трое, как мы ожидали, а двое. Один из них действительно был звукооператором, а другой – на подмоге. Звукарь тоже перетаскивал тяжести. Он несколько раз громко хмыкнул при виде нашей – точнее, детскотворческой аппаратуры – и вслух обменялся с товарищем уничижительными комментариями по поводу её возраста и качества. Он и нас поддеть пытался задорными фразами, типа «Ну вы и дрова себе нашли!», но никто из нас на провокацию не отреагировал – да и с какой стати? Не мы её приобретали, не нам она принадлежит.
Всё это время вокруг нас вертелся обеспокоенный директор Дома детского творчества, предпенсионного возраста дядька Алексей Николаевич, который вызвался сопровождать нас в поездке. Ему сверху приказали выделить аппаратуру на концерт, но сама мысль о том, что она отправится в колонию, вызывала у него панику. Он почему-то был уверен, что оттуда она не вернётся, а если и вернётся – то поломанной и испохабленной.
К десяти утра из колонии подъехал автобус. Его вид вновь вызвал возгласы разочарования наших носильщиков и даже какое-то недовольное пыхтенье некоторых участников ансамбля.
- Ха, приколись, «КВЗ» прислали! – радостно объявил один из засланных управлением культуры казачков другому. – Таких древних автобусов я лет десять не видел. Ещё на ходу, смотри-ка ты!
Аббревиатура «КВЗ» мне мало о чём говорила. В те краткие годы детства, когда зрение было ещё со мной, никакого внимания на автобусы я не обращал и в моей памяти все они запечатлелись примерно под одним обликом – серой и скрипящей коробчонки. Сказать по правде, слепые обладают большим преимуществом перед зрячими – они оценивают окружающий мир со всеми его изобретениями не по внешнему виду, а по функциональной полезности. Какая разница, «КВЗ» это или что-то другое, стыдно на нём ехать по городу или нет – главное, что он привезёт тебя в нужное место.
Мы довольно живо перетаскали аппаратуру в автобус, и я по мере сил помогал ребятам. За рулём видавшего виды транспортного средства оказался зэк, обитатель колонии – как-то сразу и без дополнительных вопросов это определил Афиногеныч, присевший поближе к водителю.
- Много тебе осталось? – слышал я их разговор.
- Меньше года.
- Жена, дети?
- Да, жена ждёт с сыном. В Вологодской области они.
- А-а, бывал, бывал…
Ехали недолго. Потом так же живо разгрузились. Зато на территорию колонии проходили долго и медленно – всех подвергли полному досмотру.
- Молодой человек, обувь снимаем! – гремел над головой женский голос, обладательница его представлялась гигантской фурией с перепончатыми крыльями и клыками. – Молодой человек, к вам обращаюсь! – принялась трясти она меня за плечо.
- Он не видит, аккуратнее! – осадил её Саша.
Я торопливо принялся стаскивать с себя ботинки.
Этот унизительный досмотр почти поверг всех в уныние, особенно наших сопровождающих лиц, но жизнерадостный Саша парой незатейливых шуток перевёл ситуацию в приключенческий анекдот – и вот уже со всех сторон зазвучали скабрёзные шутки о свежести носков и необходимости особо тщательно проверить Зину.
- Обожжётесь! – отреагировала она так же весело, обращаясь то ли к сотруднице исправительного учреждения, то ли к похотливым мужчинам. – У меня там горячо.
Шутка вызвала очередной прилив веселья и даже что-то вроде аплодисментов. Фурия расслабилась, сменила тональность и вполне дружелюбно пожелала нам удачного концерта.
Нас повели в актовый зал, а к переноске аппаратуры подключили нескольких заключённых. Они выражали нам полное почтение и нетерпение в ожидании концерта. Вскоре мы уже настраивали инструменты. Помещение актового зала, судя по всему, оказалось небольшим, но звук получался всё равно странный – то ли не хватало мощности, то ли просто мы ни разу не слышали, как по-настоящему со сцены звучит наша аппаратура. Как бы то ни было, вскоре инструменты были настроены, а звук отрегулирован.
- Добрый день, дорогие друзья! – объявил в микрофон Макаров.
Зэки скрипели стульями и покашливали.
- Вас приветствует, - продолжал Саша, - вокально-инструментальный ансамбль «Слепые»!
Последовавшая за этим пауза предполагала аплодисменты. И они прозвучали, причём отнюдь не вяло-дежурные, а вполне боевые и энергичные. Мне было интересно, как такая сложная публика отреагирует на наше провокационное название, но судя по реакции, никаких недоумений, а самое главное, неуместной жалости мы у неё не вызвали. Мне даже подумалось, что не стоит недооценивать местный контингент – скорее всего, он принял наше название и чёрные очки на лицах как часть имиджа, а не показатель физической неполноценности. Хотя кто его знает?
- Мы пришли к вам с хорошим настроением, - продолжал изливать в зал позитив наш лидер, - и надеемся, что оно передастся и вам. Хорошее настроение, хорошие отношения между людьми – это самое главное в жизни. Надо искать и находить дружбу, создавать любовь, как бы тяжело порой ни приходилось. По крайней мере, наш ансамбль придерживается только такой философии. И об этом первая песня. Встречайте, наша вокалистка Зина Коромыслова с композицией «Звенит январская вьюга»!
- Здравствуйте, мужчины! – приветствовала публику при первых звуках песни Зина. – Вы мне нравитесь!
У-у, как зэки отреагировали на её бодрый и в высшей степени сексуальный голос! Она умела делать его таким. Я кожей почувствовал тот заряд эмоций, который частично вслух, но большей частью молча был выплеснут в этот момент в атмосферу. Хлопать ей начали ещё на первом куплете, а по окончании песни, которая должна была абсолютно всем прийтись по душе – на что мы и рассчитывали – зал разразился просто бурей аплодисментов и одобрительных выкриков.
- Девушка, замуж тебя возьму! – выкрикнул кто-то.
- Спасибо, спасибо, дорогие мужчины! – поблагодарила Зина публику, и я почувствовал в её голосе не просто сексуальность, а какое-то откровенное ****ство. Подумалось даже, что порносценка из моей фантазии вполне может воплотиться в реальность.
– Вы такие замечательные, - отвешивала Зина комплименты. – Возвращайтесь скорей на свободу – женщинам вас не хватает!
Следующей вещью шла «Две звезды» - они исполняли её на пару с Сашей. Песня тоже прошла на ура, как и следующая – «Лето любви» из репертуара Розы Рымбаевой.
- Где ты, лето любви, тёплое лето? – вдохновенно пропела Зина и я, вслед за зэками тоже на мгновение призадумался о том, где же потерялась моя любовь и почему я до сих пор живу без неё.
За советско-попсовой вступительной частью последовала собственно шансонная. Саша с подпевками Зины исполнил «Извозчика» Александра Новикова – её, как ни странно, приняли прохладно. А вот на круговского «Кольщика» в чувственном исполнении Коромысловой, придавшей песне вкупе с мускулинным текстом совершенно сюрреалистическое звучание, а затем и наше «Волшебное вино» – за него я волновался особо – уголовнички отреагировали бурно.
- Браво! Молодцы, инвалиды! – кричали нам из зала.
Ага, значит, не за имидж приняли чёрные очки и название. Ну и ладно, лишь бы нравилось. В общем и целом атмосфера складывалась такой, какой и в ресторане при самом сильном подпитии посетителей редко случалась.
Песня шла за песней – мы порадовали народ «Молодой» Ефрема Амирамова, «Чёрными глазами» (кто её исполняет, я не помню), «Бурой тиной» из «Золотого ключика» и ещё несколькими проникновенными вещами. По-моему, публика искренне расстроилась, когда Саша объявил о завершении концерта.
- Прошу любить и жаловать, Зина Коромыслова! – представил он напоследок ещё раз нашу вокалистку.
- И Саша Макаров! – отреагировала Зина.
- Ансамбль «Слепые»! – выдали они на пару.
Зал безумствовал. Да уж, «Зина Коромыслова и Саша Макаров» - в этом словосочетании было что-то броское.
- Браво! Бис! – слышались крики. Надо же, зэки тоже знают такие культурные слова.
- Давайте на бис что-нибудь, - объявил нам вполголоса Саша, потому что зэки всё аплодировали и аплодировали и просили пищи духовной, но из-за кулис вышел какой-то мужчина, видимо местный начальник и попытался пресечь это дело:
- Всё, ребят, всё! Пора закругляться! А то чё-то буйные они становятся.
- «Волшебное вино» давай, музыканты! – кричали из зала. – «Волшебное вино»!
Блин, я был искренне растроган этими просьбами!
- Одну песню, товарищ майор! – попросил у начальника Саша.
- Ладно, - согласился тот. – Всего одну.
И мы к большой радости публики, под аплодисменты и одобрительные возгласы, исполнили ещё раз моё любимое «Саммер Уайн», превратившееся в русско-макаровской реальности в «Волшебное вино» - благословенное, желаемое и недоступное.
Матрица открывает щёлку
Хоть я и слепой цуцик, но об окружающем мире определённое представление имею. Я даже фильмы смотрю – точнее, слушаю. Никто, кроме слепого, не оценит во всей полноте и правдивости образ Матрицы, открытый нам знаменитой американской кинотрилогией. Он просто идеально ложится на внутренний мир незрячего. Да, ты покоишься в долбанном коконе, вокруг тьма, это сон, а из тебя высасывает энергию похотливая и всесильная компьютерная система. Она же услужливо предоставляет иллюзию реальности со своим придуманным и лживым миром – голоса, звуки, зыбкая система ценностей и приоритетов. У слепых спайка с Матрицей слабее, мы лишены жестокой благодати лицезреть разноцветные картинки несуществующего мира, которые пугают своей очевидностью и парализуют все органы чувств вместе с остатками воли и свободы. Мы больше понимаем, сильнее чувствуем и – увы! – гораздо тяжелее переживаем переливы этого понимания, за которыми скрывается не только благостная Правда, но и великий Страх.
Я свято верю в Матрицу или её подобие – этот мир может быть подчинён только ей и никак иначе. Я готов смириться с её властью – собственно, я давно смирился с ней и даже не пытаюсь роптать – ибо кто я такой, чтобы желать абсолютной Свободы в мире, законов которого я не понимаю?
Это осознание заключённости в контролируемый кокон на самом деле не приносит никакой печали – наоборот, оно делает меня крепче и спокойнее. И даже Утешительница-надежда отнюдь не утеряна мной: пусть Матрица, пусть рабство и гнёт чужеродного разума, но, в конце концов, – что стоит этой великой системе вернуть мне зрение? Одно дуновение, одно нажатие кнопки – и я снова отдамся во власть разноцветных картинок, очарование которых ещё не забыл, потому что был наделён способностью воспринимать их при рождении.
Мне ничего не надо в этой жизни – ни денег, ни положения в обществе, потому что всё иллюзия и самообман. Я всего лишь хочу снова испытать идиотское счастье видеть цвета и контуры предметов. Пусть их не существует на самом деле, пусть их рождает коварная и жестокая программа, но в них есть великое Утешение. Утешение, которого я был лишён.
Матрица, ты подаришь хотя бы на пару десятилетий эту нелепую, но такую притягательную радость разноцветья? Просто я очень устал от постоянной тьмы.
- Юрка, братела, привет!
Это Костя Симонов, владелец ресторана «Алмаз». Я с ним знаком очень поверхностно, хоть и выступаю регулярно в его шалмане. Он выходец из бандитов, держит себя со всеми запанибрата, много и неуместно шутит, строит из себя бывалого человека со связями, что ненамного расходится с действительностью, но в принципе человек неплохой. По крайней мере, незлой, да и музыкантов деньгами никогда не обижает. Знакомых он просит называть себя только «Костей» и никак иначе – помнится, он даже что-то вроде обиды изобразил, когда я по всем понятиям вежливости обозвал его Константином Григорьевичем. Что-то не припоминаю, чтобы он хоть раз звонил мне.
- Тут до меня слухи дошли, - сразу начал он с сути дела, - что ты свою группу создал, правильно?
- Ну, не совсем свою, - попытался я объяснить. – Точнее, совсем не свою. С друзьями.
- И типа на «Тройке» концерт уже дал?
- Ну да, было дело.
- Слышь, тут мне такие восторги пересказывают о том концерте – у меня аж слюнки потекли. Уважаемые люди звонят, радуются, тёплые слова говорят. А чё к нам в «Алмаз» с группой не идёшь? Чё, не родные мы что ль тебе? Зазнался, да?
- Да мы же только-только собрались. И потом, как бы наше положение не совсем понятно. Мы ведь с одной стороны от общества инвалидов, а с другой – от управления культуры. На их аппаратуре сидим. Нас для выступлений перед инвалидами, ветеранами планируют. Ну, по школам может.
- Да аппаратура не проблема. Что, в «Алмазе» аппаратуры нет? Юрка, ты давай не юли. Школы там, инвалиды, ветераны – этого у вас никто не отберёт. На утренники, на полдники – ради бога радуйте школьников с пенсионерами. А вечерком-то чё бы у нас не сыграть, правильно? С оплатой не проблема, даже не думай.
- Ну, надо с ребятами поговорить. В принципе, почему бы и нет?
- Вот давай так решим: не почему бы нет, а обязательно да, ясно? Я вас на следующую субботу планирую. Тем более Шакировой не будет, народ некем радовать. Так что подтягивайтесь. Всё, отбой.
Предложение Симонова выступить в «Алмазе» было воспринято в ансамбле с чутким пониманием. Афиногеныч издал удовлетворительный кряк, когда ему сказали, что нам заплатят. Лёша Удачин тоже вздохнул жизнерадостно. Немного помялась Зина, и причина её колебаний была вполне ясна – она как бы переходила к конкурентам, и кое-кто из руководства «Робота Вертера» мог быть этим недоволен – но вслух никаких сомнений не высказала. Вряд ли у неё имелись письменные обязательства перед хозяином «Робота», тем более что владелец заведения проживал то ли в Москве, то ли в Тель-Авиве, а на месте делами заправлял наёмный директор – лысеющий бывший хиппи Вячеслав Александрович (вот этот-то не терпел, чтобы его называли только по имени), перед которым Зина никогда не пасовала. Но косые взгляды и робкие упрёки в свой адрес она теоретически могла получить. Вячеслав Александрович хоть и варился в бандитском котле и зарплату получал от криминальных деятелей, но очень не любил распальцованных братков и всеми силами старался держаться подальше от всякого там шансона и людей его почитающих.
Саша, который тоже вроде как был доволен возможностью творческого развития и денежной за него оплаты, напомнил, что вот-вот нам предстоит дать серию выступлений по всем городским богадельням. Начинать предстояло уже на следующий день – в так называемом Центре помощи семье и детям «Юнона». И мы действительно дали там небольшой – получасовой, или даже короче – концерт, детали которого в моей памяти особо не отложились. По-моему, в актовом зале присутствовало всего человек пятнадцать проблемных мамаш, некоторые с чадами – помнится, они бегали по рядам и пищали. Мы облегчили наш репертуар исключительно до советской эстрады, выкинув шансон, и вроде бы нам даже хлопали – но сугубо из вежливости.
После второго подобного концерта – он состоялся в городском Доме ветеранов перед пенсионерами, которые не могли самостоятельно себя обслуживать, за что и были помещены сюда на довольствие благодарными детьми – Зина заявила, что у неё нет времени на благотворительные выступления и придётся обойтись в этой богоугодной деятельности без неё. Мы отнеслись к её капризу с полным пониманием, на последующих концертах – в школах и ещё каких-то социальных учреждениях – весь вокал взял на себя Саша, а мне вновь предоставили подпевки и отдельные куплеты.
Но на субботнее шоу в ресторан «Алмаз» Зина как ни в чём ни бывало заявилась, в чём, собственно, никто не сомневался.
- Скользкая баба, - высказался однако в её адрес, правда не в её присутствии, Афиногеныч, чем вызвал во мне очевидный душевный протест.
- Да ладно тебе, брось! – заступился за неё Саша. – Она хорошая девушка. Просто действительно вся эта обязаловка не для неё. Спасибо, что она вообще согласилась петь с нами.
Концерт в «Алмазе» превратился в наш второй после «Тройки» триумф. Аудитория подобралась самая что ни на есть целевая – братки и им сочувствующие с женскими половинками. Правильная эмоция попёрла у нас с самой первой композиции, люди задвигались, зааплодировали, шум издавали нужный и соответствующий. Я здесь окончательно понял преимущество Зины перед Наташей Шакировой. По сути, оно заключалось в одном-единственном слове – «талант». Наташа пела так, как поют миллионы, а Зина – по-своему, особенно. Наташа несла ресторанную обыденность и серийность, а Зина – эмоции и чувственность. Даже на уровне того непритязательного репертуара, который по большей части имелся в нашем арсенале, она могла передать такую выразительность, на которую мало кто способен. Удивлял меня и Макаров – его вокал тоже крепчал и приобретал упругую привлекательность.
- Классман! Классман! – то и дело в перерывах между песнями, а порой и во время оных подходил ко мне Костя Симонов и неслабо так хлопал по спине, отчего я даже откашливаться начал.
Нам то и дело подносили рюмки – пару раз я вынужден был отхлебнуть водяры, которую терпеть не мог. Остальные участники ансамбля тоже вроде бы пропускали, потому что чем дальше мы играли, тем Зинин голос становился озорнее, а Саша всё чаще и всё смешнее шутил в микрофон.
Концерт затягивался – мы уже по второму разу исполняли «Две звезды» и романс Тортиллы, а «Волшебное вино» - так и вовсе в четвёртый или пятый. Оно и здесь пошло у нас бронебойным хитом, чем вновь наполнило мою пустую и озлобленную душу крупицами удовлетворения.
Официально ресторан работал до часу ночи, но на этот раз всем, включая официантов, пришлось задержаться как минимум до трёх. А после того, как разошлись пошатывающиеся посетители, у нас случилось что-то вроде автепати – пьяюнищий вдрабадан Костя Симонов рассовывал нам по карманам деньги, разливал по рюмашам всё, что попадалось под руку и, хохоча, опережая остальных, торопился опрокинуть живительную влагу в горло.
По перешёптываниям официантов я понял, что сегодня нас посетила немногочисленная, но очень крутая криминальная делегация из областного центра Дивноглядовска – и осталась чрезвычайно довольна проведённым в ресторане вечером, а в особенности музыкальным сопровождением.
- Чуваки! – кричал Костя. – Вы не удивляйтесь, если вас и в область позовут, а то и куда подальше! – он ещё громче и переливчатее засмеялся от собственной шутки. – Вы сегодня всех на уши поставили! Просто всех! Ну а вот эта девушка, - по всей видимости, он схватил за руку Зину и пытался целовать её кисть, чему она вроде бы не сопротивлялась, - эта красавица и морская сирена (надо же, братки тоже умеют быть остроумными и галантными – впрочем, не мне этому удивляться), она вынула из нас сегодня весь ливер вместе с душой, сделала из них какое-то неповторимое блюдо и преподнесла нам же на вертеле! Спасибо вам, богиня!
Далее последовал ещё один поцелуй – и вроде бы в губы. К моей радости Зина будто бы слегка отстранилась – по крайней мере звуки передавали некую смазанность процесса – и не позволила перейти экспансии раздухарившегося ресторатора в порнографическую стадию.
К моему неимоверному удивлению, Зина после всей этой кутерьмы вызвалась проводить меня на такси до дома. Позже мне стало казаться, что с восклицаниями «Я Юру домой везу, Юру!» она уцепилась за меня единственно с целью отвязаться от Симонова, да наверняка так оно и было, но тогда уставшим и дезориентированным от алкоголя сознанием мне почудилось, что всё это не просто так, что в её поступке есть какой-то смысл, что за ним стоят определённые мысли и чувства – и самое ужасное, что последовавшие за этим события очевидно-пугающим образом подтвердили мне эту нелепую версию.
Помнится, я знакомил Зину с сонной матерью, которая как обычно вылезла в коридор проверить, что там с дорогим сыночком и не свернули ли ему ещё шею, хотя ключи у меня имелись и открывать дверь я, знаете ли, умел – всё-таки руки на месте. Помнится, мать заговорила с нежданной гостью отчасти растерянно, а отчасти подобострастно – она, похоже, ещё не потеряла надежду женить меня на «хорошей девушке» и даже предпринимала время от времени практические шаги в этом направлении, то и дело называя имена и адреса каких-то девушек-инвалидок – то слепых, то полулежачих, которые – о, счастье! – согласны «начать со мной отношения». Оба мы понимали, что ни одна здоровая женщина выходить замуж за слепого не согласится, а на инвалидках я с самого начала поставил тяжёлый дубовый крест: мне и собственных страданий достаточно, не хватало ещё погружаться в чужое зыбкое и страшное отчаяние, постоянно жить с ним, быть за него в ответе и при этом понимать, что абсолютно ничего не способен изменить.
- А такси ты отпустила, - вроде как с упрёком заметил я Зине. – Придётся оставлять тебя на ночь.
- Ой, и правда! – как-то чересчур радостно, чем окончательно выбила меня из колеи, воскликнула Зина. – Ну да можно опять вызвать.
- Проходите, проходите! – засуетилась мать. – Место есть, я вам постелю. Куда вы собрались в такую темень?
И Зина, ни слова не говоря, принялась снимать обувь. Господи, как я был благодарен ей в этот момент!
Мать тактично скрылась к себе в комнату, а мы ещё какое-то время посидели на кухне за чаем. Там и начали целоваться. Трудно вспомнить, кто был инициатором – не исключено, что я. Пусть я окончательно прибит к земле своим недугом, но порой и на меня находит безумное поветрие. Сильно безумное. Порой мне страшно своих желаний и фантазий – противореча всему внутреннему миру, я с ужасом думаю, во что бы я превратился, будь у меня два здоровых глаза. Может быть, меня лишили их во благо? Чтобы уберечь от преступлений? Может, всё это – опережающее наказание за несовершённые акты насилия?
Впрочем, я бы никогда не осмелился прикоснуться к Зине, не подай она мне соответствующий сигнал. А сигнал был явный – он так и трубил в моих ушах гимн на побудку, так и будоражил барабанной дробью. Она уселась ко мне на колени, мы всасывались друг в друга, я трогал её за грудь, а она хватала мою руку и направляла к перекрестью ног. Кровь вскипела – я буквально задыхался от нахлынувшего жара.
Прямо на кухне она сделала мне минет. И проглотила выхлестнувшуюся наружу жидкость. Для меня это стало некоторой неожиданностью. Нет, конечно же, я знал, что такое бывает и что некоторые девушки настолько великодушны, что способны на такие широкие жесты по отношению к мужчинам – но чтобы я, чтобы мне…
- Ещё на один раз тебя хватит? – спросила она с улыбкой – я так и почувствовал её в этом добром и понимающем голосе.
- Хватит! – ответил я дубово и слегка испуганно, и вовсе не оттого, что не был уверен в том, что меня хватит, а просто сценарий развивающихся событий был для меня слишком нов и необычен.
Мы пробрались в мою комнату, скинули одежду и сплелись. По-моему, я делал всё правильно. Я не слишком опытен в этом занятии, сама жизнь заставила отодвинуть секс в дальние уголки жизни, но какой-то опыт всё же есть, и я совсем не дикая обезьяна, которую в первый раз пустили на спайку. Меня хватило ещё на полноценный раз – и я уверен, что хватило бы ещё на два или три, лишь бы только Зина пожелала этого.
- У тебя было много женщин? – спросила она позже. Мы засыпали, и этого вопроса я ждал. Тактичная Зина сформулировала это таким благородным и возвышенным образом, но на самом деле, в сути своей, он звучал иначе: «Ты когда-нибудь был с женщиной, инвалидушка?» Нет, я не злюсь на тебя, дорогая моя любовница, я бесконечно благодарен тебе за эту ночь и твоё бескорыстное милосердие, твоё распахнутое тело и чистую открытую душу, и твой вопрос ничуть не покоробил меня. Ты должна разобраться в деталях, должна разобраться во мне – всё-таки наша близость ко многому обязывает, это обмен энергиями, обмен сущностями. Ты имеешь право на все вопросы.
- Нет, не много.
- Какая я по счёту?
- Третья. Или четвёртая. Если тебе интересно, самой первой была слепая девочка по имени Вика – мы учились вместе в интернате. Она была очень доброй и, наверное, очень несчастной, а может мудрой – она позволяла всем мальчикам заниматься с собой сексом. По очереди. Я долго отказывался от её предложений, точнее – от предложений товарищей, потому что дико стыдился всей этой ситуации, но однажды решился. Мне совсем не понравилось, у меня почти не стоял тогда, но главную миссию она выполнила – с тех пор я почувствовал себя мужчиной и немного успокоился.
- Здорово! – хмыкнула Зина, словно отгоняя трагическую и надрывную волну, которую я успел нагнать своими воспоминаниями.
- Ты не думай, - снова сказала она почти тотчас же, – что я с тобой из жалости или что-то в этом духе. Ты мне очень нравишься. Ты самый порядочный человек из всех, кого я знаю. Любая девушка была бы счастлива с тобой.
«Любая, но не я», - почему-то додумал я за Зину фразу, хотя вряд ли она действительно произнесла про себя нечто подобное. Но, по сути, моя фантазийная фраза была верной – не началом же долгой совместной жизни был наш перепихон?
К счастью, усталость и выпитый алкоголь не позволили нам свалиться в колкую и удушливую рефлексию – через считанные минуты мы погрузились в сон. Проснувшись утром, я Зину не застал – мать рассказала, что она уехала едва рассвело.
- Ой, хоть бы всё у вас получилось! – разумеется, испортила всё она, зачем-то добавив это нелепое высказывание. Ну как можно дожить до пенсионного возраста и не научиться разбираться в людях и их отношениях?
На следующую репетицию, куда меня как обычно отвозил Саша Макаров, я направлялся в подавленном и настороженном состоянии. Почему-то казалось, что Зина не придёт. Казалось, что она вообще больше не будет работать с нашим ансамблем. И всё из-за меня. Потому что она непременно застыдится порочной связи с инвалидом, проклянёт себя и меня за эту минутную слабость и замкнётся в своём внутреннем мире. Мне даже виделся суицид с её стороны: перерезанные вены, распластанное на мостовой после падения с балкона тело. Ненароком и Саша добавил переживаний, спросив как бы между прочим:
- Нормально с Зиной доехали?
- А? – встрепенулся я.
- Ну, тогда, из «Алмаза».
- А, нормально, нормально. Она даже ночевать осталась, - зачем-то ляпнул я вдобавок.
- Вот и правильно, - как ни в чём не бывало выдал Саша. – Чего ночью по городу шастать?
Бедный и правильный Саша, он думает, что Зина просто легла на соседнюю тахту, а утром мы как обыкновенные друзья выпили по чашке кофе… Что, если открыться ему? Вот так взять – и выпалить всю правду?
- Она со мной легла, - не сумев сдержать в себе нахлынувший вал мазохистского восторга, брякнул я. – Мы занимались сексом.
- Вона как! – цокнул языком Саша. Скорость и лёгкость, с которой он выдал это междометие, мне не понравились. Точнее, не впечатлили – я ожидал чего-то более глубокого и серьёзного. – А ты время даром не теряешь, молодец! – похвалил он меня с юмором в голосе и шутливо ткнул кулаком в плечо – и всё это совершенно без фиги в кармане, без скрытого подтекста, словно и в самом деле порадовался моему счастью.
Наверное, в мире здоровых людей делать минет с проглотом – самое обычное дело. Это я своим инвалидским сознанием придаю такому пустяку невиданное значение. Самое удивительное и горькое для меня в этих размышлениях то, что минет с проглотом на ночной кухне действительно может быть самой что ни на есть невинной забавой, которой Коромыслова не придала ни малейшего значения.
Я вдруг понял, что Зина могла делать такие штуки не только мне. А кому ещё? Да кому угодно – директору «Робота Вертера» Вячеславу Александровичу, продюсеру телевизионного проекта «Голос», любому посетителю ресторана, который преподнёс ей щедрые чаевые. Даже Саше Макарову, другу и почти иконе, она тоже могла отсосать – ведь не просто же так они столь органично спелись друг с другом?
Я нащупал на автомобильном сиденье тёплую Сашину руку и пронзительно уставился невидящим взором в его лицо.
- Что с тобой, Юра? – обеспокоенно спросил Саша – видимо лицо моё выражало не самые здоровые переживания.
- Ты тоже с ней спал? – я решил быть прямым, как железнодорожная ветка и сразу разобраться во всех оттенках человеческих отношений.
- Что ты, господи! – воскликнул он с такой искренностью, на какую только способно человеческое существо. – Конечно, нет! Как тебе в голову такое взбрело?
- А кто с ней спал, ты знаешь?
- Да понятия не имею!
- Ну, ты можешь предполагать. Ты же всё видишь, ты можешь заметить того, чего не замечу я.
- Да ничего я не замечал! Она мне не сестра и не бывшая жена – с какой стати я должен отслеживать её мужиков?!
- А-а, значит, мужиков полно.
- Да не знаю я этого, Юра! Ты чего какой надрывный? Твоя Зина – и больше ничья!
Последняя фраза была сказана с иронией – видимо для того, чтобы разбавить нагнанную мной трагичность, но ирония эта резанула меня в самое сердце.
- Перестань так говорить! – его рука была всё ещё в моей, я сжал её так сильно, что Саша сделал невольное движение, чтобы освободиться. Я не позволял ему этого. – У меня двенадцать лет не было девушки, или даже пятнадцать, я сам уже не помню, а тут наконец что-то светлое, настоящее – и тут же все окружающие начинают всё портить! – я понял, что произношу эту тираду со слезами на глазах. Да, я плакал, как ребёнок и мне было наплевать, как это воспримет Саша.
- Остановите, пожалуйста, мы приехали! – попросил Саша водителя такси, которого мне было совершенно не стыдно, и торопливо расплатился с ним.
Судя по всему, до Дома детского творчества мы не доехали. Саша довёл меня до какой-то скамейки, усадил рядом с собой и приобнял за плечо. Я уже не пытался сдерживаться и рыдал в голос.
- Будет тебе, будет! – говорил он. – Никто ничего не портит. Зина хорошая девушка, у вас с ней всё получится.
- Я же люблю её, ты понимаешь! – почти кричал я ему. – Люблю! Уже очень давно. Она самое прекрасное, что есть в моей жизни!
- Понимаю, понимаю, - шептал Саша. – Любовь – это сила!
Я положил голову ему на колени.
- Ты знаешь, как страшно потерять эту светлую малость, которая ворвалась в мою жизнь? – бормотал я. – У меня и так ничего нет, так ещё и её лишиться! Я же знаю, она не будет со мной – кто захочет связываться с инвалидом?! Мне умереть хочется, Саша! Почему я не такой, как все? Ну почему, а?
- Успокойся, Юра! – Саша гладил меня по голове. – Это всё твои голые домыслы. Будет – не будет… Так школьники рассуждают в четырнадцать лет. Зина взрослая и умная девушка. Ты тоже не юноша. Шаг за шагом – и вы выстроите полноценные отношения, создадите семью.
- Ты думаешь, это возможно?
- Я уверен в этом!
- Да обманываешь ты меня! Я же умный. Я слишком умный. Я понимаю всё – что возможно и что невозможно. Мне не надо было приглашать её в дом, не надо! Как мне теперь жить, что делать?!
- Жить как обычно. Ничего страшного не произошло. Тебе надо успокоиться, а дальше всё пойдёт своим чередом.
- Вот сейчас придёт она на репетицию – и что я ей скажу? Как мне вести себя с ней после того, что между нами было? А-а, да и не придёт она наверняка…
- Придёт, придёт, не волнуйся! Придёт, скажет тебе «Привет!», по волосам потреплет, как она обычно делает – и жизнь продолжится.
Зина пришла. Сказала «Привет!», мимолётно потрепала меня, сосредоточенно сидящего за синтезатором, по волосам и даже провела ласковой ладошкой по плечу, славно напоминая о том, что мы пережили пару дней назад. Но – не более того. По окончании репетиции, которая получилась небольшой по времени и какой-то смазанной, она первой упорхнула из нашей каморки, кинув всем весёлое и дежурное «Пока!» – и скрылась из сферы моего осязания в какой-то другой, непонятный и неисследованный мир.
Никакого персонального разговора со мной, никакого развития зародившейся линии, никакого второго куплета. Я к тому времени уже успокоился, заглушил в себе истерику и воспринял такое её поведение даже с некоторым облегчением – меня жутко пугало всё, что могло между нами случиться в дальнейшем. Ситуация, и я понимал это, была ужасной: мне ни в коем случае не хотелось терять её, терять трогательную и вдохновляющую связь с этим замечательным человеком, но проходить через все испытания, через все бездны непонимания, через всю боль, которая так и витала над нашими головами – потому что не может быть иначе, если ты инвалид, а она здоровый человек – было выше моих сил.
Я не врал, говоря Саше про двенадцать или пятнадцать лет без девушки. Вру ли я вообще когда-нибудь, способен ли я на это? Похоже, что нет – и это плохо: человек не может без лжи.
Что правда? Страх, отчаяние – и ничего более. Вот вам правда: все мы умрём и все наши деяния забудутся, покрывшись толщей времён. Уж сколько их сорвалось в эту бездну – миллиардов человеческих существ, в каждом из которых жили Надежды, трепыхался вопрос о смысле существования и смутные отгадки на него. Какая сила в этой правде, какое утешение? Людям требуется Забытьё, гнёт правдивой рефлексии невыносим – от него лишь дорога в петлю. Надо учиться обманывать, в том числе себя самого, учиться быть скользким: я всю жизнь говорю себе это и никак не могу перестроиться.
За те несколько дней, что миновали с ночи нашей с Зиной близости, я вполне точно воссоздал дату своего последнего погружения в женщину: оно произошло тринадцать лет и восемь месяцев назад. Словно вчера и словно в другой жизни – даже не знаю, радоваться ли такой раздвоенности сознания.
Девушку звали Олеся, она была инвалидом по опорно-двигательному аппарату – детский церебральный паралич. Передвигалась на костылях, но довольно шустро. По крайней мере не тушевалась при походе в магазин или посещении парикмахерской. Да и вообще старалась держаться бодрой и казаться сильной. Это я сейчас могу отвесить ей подобный комплимент, а тогда её желание справляться с недугом с улыбкой на устах меня раздражало. Меня всё раздражало – и погружение в отчаяние окружавших меня людей и попытка бравады. Я тяжёлый и неизлечимый социопат – таких надо закрывать в башне, потому что я отравляю всё, к чему прикасаюсь.
Олесю подсунула мне мамочка – кто ещё? Какие-то соседки по дому посоветовали: вот, мол, через пару домов живёт одна несчастная женщина, а у неё дочь инвалидка – вот бы вашим детям сойтись. И мы, как дрессированные обезьянки, сошлись – правда, на непродолжительное время. Сначала Олеся пришла к нам с матерью под видом случайного визита к знакомым. Потом, уцепившись за какую-то мою фразу о любимых писателях – хотя писателей я по большому счёту не люблю, другое дело композиторы – она притащила кассету с записью романа Джека Лондона, и мы исправно слушали её в течение нескольких часов. Мука была неимоверная, но к всеобщей радости – прежде всего, родительской – прослушивание закончилось коротким и невнятным сексом. Олеся не могла стоять на коленях, поэтому мне пришлось ложиться на неё сверху, дышать ей в лицо и ощущать на себе её дыхание. Всё было плохо, просто отвратительно – её кривые ноги не раздвигались должным образом, а я никак не мог попасть пенисом в отверстие, потому что, несмотря на её помощь, едва дотягивался им до него. В общем, как-то на полшишечки мы потрахались, я даже кончил – на пол – и Олеся, благородная душа, тактично попросила у матери половую тряпку, чтобы вытереть мои выделения. Прекрасно всё понимающая мать вдохновенно ей тряпку предоставила и даже вроде бы поинтересовалась шёпотом, как у нас и в каких позах прошло дело. Адова пытка, на которую даже фашисты в концлагерях были неспособны.
Потом мы ещё несколько месяцев «встречались», и Олеся вроде бы даже считалась «моей девушкой». Всеми, кто этого хотел, но не мной. Я всего лишь великодушно позволял ей и матери верить в это, но внутренне всегда держал её на расстоянии. Может быть, и зря – это чуть позже, как водится, из меня вылезло коварное сожаление о каких-никаких, но всё-таки упущенных возможностях, потому что человек слаб и даже ничтожной доли извращённого тепла рад и расценивает его исчезновение как неудачу. Но умом я понимал, что отношения с Олесей – это абсолютный тупик и полное признание собственной ничтожности. Идиот, видимо я рассчитываю на что-то большее и никак не могу понять, что этого большего никогда не будет.
Со временем она всё больше тяготилась моей презрительной холодностью, а гордость, которая, как ни странно, в ней тоже отыскалась, постепенно брала своё – Олеся стала отдаляться от меня к огорчению моей мамочки, считавшей ей «доброй и порядочной» девушкой и к моей собственной радости. С сексом у нас ничего путного не вышло: мы так и спаривались как бегемот с бензоколонкой, то есть предельно нелепо – и последний раз из максимум пяти-шести имевших место произошёл именно тогда – почти четырнадцать лет назад.
Ну а что, думал я весело и цинично, создали бы с ней уродливую семью, нарожали бы страшных детей, слепых и кривых, выходили бы на улицу шумной гурьбой, а прохожие бы так и падали от вида такой душераздирающей картины.
Моя родительница время от времени встречается с матерью Олеси на улице и регулярно пересказывает мне о житье-бытье моей «бывшей». Замуж не вышла (ну ещё бы!), но с кем-то «встречается» (это так мать пытается причинить мне боль за моё высокомерие, вызвать досаду и может быть даже какие-то действия по возвращению потерянной девушки – но фиг там, не дождётесь!), шьёт на дому, зарегистрировалась индивидуальным предпринимателем и вроде бы неплохо зарабатывает.
Я рад за неё, искренне рад. И даже всеми фибрами своей тщедушной душонки желаю ей официально вступить в брак. Желаю ей почувствовать иллюзию тепла и защищённости с каким-нибудь человечком, тем более что ей почти сорок, а радости в жизни не нашлось. Но я не готов был, милая Олеся, превращать себя в твоего утешителя, твою иллюзию, я слишком остро чувствую мир для этой роли, она мне не годится.
Просто я очень скверный человек и никогда не заслуживал твоего внимания и уж тем более твоих чувств.
Впрочем, что там Олеся – с ней всё пережито, забыто и отброшено. Другое дело – Зина. Что мне с ней делать? Нельзя же продолжать просто жить, словно ничего не было.
- Привет! - сидел я на кровати и вслух представлял ход нашего разговора. – Как ты? Нормально? И я в порядке. Да вот, поразминался немного за синтезатором, новые мелодии разучивал. Слушай-ка, ты не думаешь, что нам нужно расширять репертуар? Вот-вот, и я о том же. Сейчас пока хорошо идут те вещи, которые у нас в обойме, публика принимает на ура, но потом ей надоест. Особенно если мы будем выступать в одних и тех же местах. Надо что-то новое вводить. Что я предлагаю? Ну, например, «Московский озорной гуляка» - знаешь наверняка эту приблатнённую песенку на стихи Есенина. Да, прямиком из благословенных восьмидесятых. Да-да, ансамбль «Альфа». Она очень хорошо у нас пойдёт и, самое главное, как нельзя кстати нам подходит. Ну почему обязательно Саша на вокале? Могла бы и ты. Ну и что, что текст не женский, ты же исполняешь «Кольщика» - публика визжит. И смыслы какие-то другие вскрываются, неожиданные. Что ещё? Ну я бы ещё предложил «Катюшу» из «ЭСТ». Да ну, брось, какие металлисты, у них другие тяжёлые песни, а это – самый что ни на есть шансон. Они в оригинале жёстко её исполняли, с рыком – «Запомни, Катюша, я гений, я твой боевой командир…» - а мы помягче сделаем. Может быть, даже приджазованнее или что-нибудь типа сальсы. Я думаю, отлично будет звучать. Да, ты тоже её можешь петь. Или на двоих с Сашей – интересно должно звучать.
Это у нас как бы прелюдия к основным темам. А потом вроде бы я начинаю о самом главном:
- Я скучаю. Когда мы встретимся?
И словно слышу в ответ:
- Я тоже скучаю, котик! Сильно-сильно!!!
Почему «котик», откуда это может взяться у Зины, разве она употребляла хоть раз такое слово? А-а, пусть, зато сексуально.
- Приезжай ко мне, - прошу я спокойно, но требовательно. – Или, если хочешь, я приеду к тебе. Смогу-смогу, не волнуйся. Я вина захвачу, фрукты, посидим. Или давай прямиком в ресторан! Что мы, сами хоть раз не можем отдохнуть по-человечески?! Да не волнуйся ты за деньги, что я, нищий что ли! Есть у меня лавэ.
А потом, как бы уже перед прощанием, я перехожу непосредственно к самым пылким нежностям:
- Люблю тебя! Обнять хочу, прижаться к тебе. В попку поцеловать. Сначала в правую ягодицу, потом в левую. Они у тебя такие гладкие, волшебные. Язык твой хочу взять в рот и обсасывать, обсасывать. Соски теребить хочу. Сжимать и дёргать – пусть тебе больно будет. За что? За то, что ты бессердечная, за то, что не хочешь встречаться со мной каждый день. У тебя кто-то есть? Говори, не стесняйся. Нет? И ты у меня одна-единственная. Зина, давай будем вместе целую вечность, а?
- Психиатр Голубева Наталья Леонидовна, - услышал я вдруг над собой чей-то голос и лишь спустя мучительно долгое мгновение понял, что это голос матери. – Я заходила на больничный сайт, она принимает сегодня и завтра, свободные окна есть. Собственно, я уже записала тебя. На завтра, хорошо? У тебя нет ничего на завтра – концерты, репетиции? Подумала, что сегодня ты не соберёшься, а завтра – в самый раз.
Униженный её неожиданным вторжением и краем сознания понимая, с чего это она заплела вдруг про психиатра, я испытал дичайшее, клокочущее раздражение.
- Ты о чём, овца старая?! – гаркнул я на неё. – Кто тебе разрешил войти в мою комнату?!
- Юрик, успокойся, пожалуйста! – о, этот неврастеничный материнский голос, которым она пытается успокоить, будучи сама в сильнейшем волнении. – Это ненормально, когда ты разговариваешь сам с собой. Причём на совершенно порнографические темы. С тобой происходит что-то неладное. Тебе надо провериться у психиатра.
Я вскочил с кровати и со всей дури бросился на неё. Она с каким-то неимоверно жутким грохотом тут же рухнула на спину, и я почувствовал, что сижу на ней, вяло закрывающей лицо руками. Потом я почувствовал на своих ладонях её дряблую шею. Я сжимал эту ненавистную морщинистую кожу и под ней распознавалось старческое мясо. Сдавливать его было приятно. Мать хрипела, какие-то слова срывались с её губ, но разобрать их я не мог.
Наваждение схлынуло так же быстро, как нашло. Разом на меня накатил стыд и страх – это инъекция материнского контроля, они впрыскивают её детям в самом раннем возрасте. Никакого свободного плавания, никакой самостоятельной воли, она всегда вернёт управление над тобой. Всегда приструнит и размажет очередной порцией увесистой и липкой родительской любви. Ты детёныш, ты ничто. Смирись.
Я выскочил из комнаты, добежал до ванной и, закрывшись, присел на чугунный бортик. Меня трясло. Мать рыдала и истерично отсылала в мой адрес проклятия.
- Как ты мог? – булькала она. – Как ты посмел поднять руку на мать? Я тебя в милицию сдам, в тюрьму посажу!
Вот бы и в самом деле сдала! И сразу – в тюрьму. Но чтобы в одиночную камеру. Как бы я отдохнул наконец от всего – от этого мира, от этой истеричной женщины, от необходимости совершать поступки и говорить слова.
- Юрик! – стучалась она в дверь ванной спустя пятнадцать минут. – Юрик, ты как там? С тобой всё в порядке? Ты живой?
Я молчал. И даже пошевелиться не мог, чтобы она не восприняла этот случайный шум за мою слабость.
- Ты не сделай там чего с собой! А то ты сможешь… Юрик, сынок, слышишь меня?! Ответь Христа ради!
Когда всё это стало невыносимым, мне пришлось выскакивать наружу, чтобы промчаться мимо её рук и неуместной жалости в свою комнату. Я в очередной раз пожалел, что на двери нет щеколды, чтобы закрыться и не впускать это чудовище в своё пространство. Пришлось передвигать кресло и сооружать баррикаду.
Тем же вечером – а шёл уже одиннадцатый час – я всё-таки позвонил Зине. Это стоило мне немалых усилий и издевательств над собой. В глубине души я рассчитывал, что она не ответит, но Зина отозвалась буквально на втором гудке.
- Да, Юра! Привет, солнышко!
Фоном к её голосу шёл какой-то интенсивный шум, но не ресторанный, а поскромнее – видимо, застолье, на котором она присутствовала, развернулось у кого-то на квартире.
- Зина, я скучаю по тебе! – проскрипел я в трубку, чувствуя, что в любую секунду готов сорваться в громкий и надрывный плач.
- Я тоже скучаю, Юрка!
- Почему ты со мной всё это сделала? Я тебя ненавижу. Слышишь?!
Последовала небольшая пауза.
- Юра, искорка моя, ты совсем не безразличен мне. Не расстраивайся, не переживай. Мы с тобой ещё увидимся, обещаю тебе.
- Ты врёшь! Ты всегда только врёшь!
- Нет-нет, я правду говорю. Мы обязательно увидимся. Только… ты должен понимать, что я не могу считать тебя своим парнем. У меня своя жизнь, свой, как бы это сказать, близкий круг общения. Я обещаю тебе, что мы останемся друзьями, и между нами ещё всё будет. Всё-всё, чего только захочешь. Но не жди, пожалуйста, что я стану твоей женой или что-то в этом духе. Ты понимаешь меня?
Её слова, как ни странно, действовали на меня исцеляющим образом. По крайней мере, всё проясняли. Да, у Зины своя жизнь, свои перспективы на замужество или же, наоборот, полное их отсутствие, потому что она чайлдфри или вообще лесбиянка или кто там её знает. Мне становились понятнее наши роли в предстоящей пьесе. Редкие, но горячие встречи, терпкий обмен нежностями и огнедышащим теплом – а затем замаскированная под рутину, да ей на самом деле и являющаяся обыкновенная серая жизнь с сухой дружбой и искренней вовлечённостью в общее дело.
Я был рад, что решился позвонить и всё прояснить. Засыпал почти успокоившимся и умиротворённым. Раза три к дверям подходила мать и, словно котёнок, поглаживая дерево ногтями, участливо спрашивала:
- Юрик, у тебя всё в порядке?
И, сжалившись, я наконец-то ответил грубо и раздражённо, но примирительно:
- Всё!
- Ну слава Богу! – вздохнула она с облегчением и отправилась спать.
Зинаида Коромыслова, исчадие ада
С раннего детства Зиночку Коромыслову тянуло в искусство. Родители – люмпены и алкаши, жизнь тяжела и беспросветна, а она – в искусство, в искусство. Дурочка.
Это её Алла Пугачёва испортила. Её и ещё несколько миллионов советских девочек.
- Миллион, миллион, миллион алых роз, - кривляется пятилетняя Зиночка перед зеркалом, - из окна, из окна, из окна видишь ты…
Стоит в мамином платье, губы намалевала маминой помадой – единственной, которая у той есть, ну да она всё равно ей не пользуется. На ногах мамины туфли – тоже единственные, и каблук уже на соплях висит – стоит и певицу из себя изображает. Мама приходит из магазина с двумя сумищами, злая как фурия, видит такую картину – и ка-а-ак шибанёт наотмашь доченьке по башке бестолковой.
- Сука! – орёт. – Тебе кто позволил мои вещи взять?!
- Я певицей буду!!! – визжит от горечи и досады девочка. – У меня голос есть!
- Проституткой ты будешь подзаборной, а не певицей! - изрекает щедрое пророчество разозлённая мать. – Утоплю, ****ь, в ванной, если ещё раз такое увижу!
«Всё равно певицей стану!» - заплаканная, дрожащая, произносит беззвучно Зиночка, забившись в угол. Желание кажется совершенно реальным: вот стоит только подрасти, вырваться на свободу – а там встретятся интересные люди, засверкают многочисленные возможности и сцена, зовущая и величественная, примет её, словно заблудшую дочь, в свои распростёртые объятия.
Лет этак в семь к Зиночке явился Дьявол. Был он совершенно обыкновенным, почти человеческой внешности и телосложения, только рожки на голове да красные глаза выдавали в нём представителя тёмных потусторонних сил.
- Эх, Зина-Зиночка! – горестно вздохнул он при первом знакомстве. – Что же мне делать-то с тобой, такой светлой и наивной? Пропадёшь ведь ни за грош, девонька!
- Да уж не пропаду, дяденька! – ответила дерзко Зиночка. – И давайте-ка объясняйте, каким образом вы в нашу квартиру попали. А то я прямиком к соседке – а у неё телефон. Через пять минут милиция будет!
Улыбнулся дьявол в стильные усики, головой покачал снисходительно.
- Не примет тебя такую мир искусства, Зинаида! Не создана ты для него. Растопчут, вышвырнут на обочину, посудомойщицей жизнь закончишь в сорок два года, одинокая и глубоко несчастная.
- Ой, блин, достали вы все меня со своими предсказаниями! То одна в проститутки определит, то другой в посудомойщицы. Попинайте-ка говно всей ватагой, а, предсказатели!
Не удержался Дьявол от добродушной усмешки.
- Нравишься ты мне, девочка! Дерзость в тебе бурлящая. Гонор адский. Моего ты племени, одной мы с тобой крови. Помочь тебе хочется, да ведь не знаю как. Слишком ты приличная, добренькая слишком. Таким только в посудомойщицы, ну или в проститутки дорога.
Зиночке хоть и семь всего, но сообразительна не по годам – книжки запоем читает, фильмы все подряд по пыхтящему чёрно-белому телевизору смотрит. Если, конечно, он не в ремонте. Сообразила, что непростой дяденька к ней в гости зашёл.
- Так помоги, раз такой щедрый, - говорит. – Я вот певицей хочу стать, как Алла Пугачёва. Что, слабо, рогатик?
- Да ведь Алла Пугачёва готовым экземпляром была, - о чём-то своём лопочет Дьявол. – С ней и работать почти не пришлось. Хоть сразу в печь клади. А ты вся вон какая светленькая да чистенькая. Над тобой прямо нимб светится. Помогаешь всем, брату-оболтусу попу моешь, хотя по нему уже сейчас тюрьма плачет. Маму с папой любишь, а ведь они ещё те недоразумения. Так нельзя, Зиночка, нельзя.
- Ну так вот что же мне делать?! – в недоумении развела руками девочка. – Козявки что ли всем на одежду вешать?
- Ну что же, направление мысли верное. Быстро ты схватываешь. А то и вправду может что из тебя получится? – почесал нежданный гость подбородок.
Потом ещё десять секунд покумекал о чём-то, в землю посмотрел задумчиво, ещё более – в небо. И вроде как решился.
- Ладно, - говорит, - так и быть! Беру тебя под своё покровительство. Только отныне ты должна выполнять все мои рекомендации. Иначе ничего путного не получится.
- Что, с козявок начинать? – скривилась Зиночка.
- Да Господь с ними, с козявками! – успокоил её посетитель. – Не в них дело. Можно и не делать ничего, главное – в душе верную позицию занять. Вот смотри: ты барахтаешься в самом низком социальном слое. Люмпен-пролетариат он называется. Из него в мир искусства чистых выходов вообще не существует. Только какие-то окольные, бурьяном заросшие, малоразличимые тропки. Как их найти, скажи на милость?
- Ну, работать усердно, талант развивать…
- Неправильный ответ! Надо превращаться в Суку. С большой буквы Суку! Ты не слишком маленькая для таких неприличных слов?
- Я знаю такое слово, - успокоила Дьявола Зина.
- Замечательно. Так вот, надо принимать сторону зла.
- С большой буквы?
- Точно! С большой буквы – Зла! Стать плохой, чертовски плохой. Полюбить только себя и никого другого. Истребить в себе чувство жалости. И по отношению к другим, и к самой себе. Превратиться в большой и дымящийся кусок говна – чтобы только себе, только под себя, только ради себя. Понимаешь меня?
- Угу.
- Лишь в этом случае какая-то из тропинок в мир искусства, который, как известно, всего лишь более высокая стадия общественного устройства, непременно откроется. Зинаида, ты готова к такой нелёгкой работе над собой? Готова превратиться в исчадие ада?
Зина подумала две секунды, оценила свои внутренние возможности и дала утвердительный ответ:
- Готова, мать вашу!
Дьявол искренне рассмеялся и потрепал Зиночку по щеке:
- Моя девочка, моя!
С тех пор Зина над собой работает. Зина стала исчадием ада.
- Зина, кобелиное отродье! – орёт добродушно матушка. – Игорёшка обосрался, а у меня руки заняты. Ну-ка жопу ему подмой!
- Ой, сейчас, дорогая мамочка! – срывается с места исполнительная Зиночка. – Уже бегу.
Запирается с братиком в ванной, стаскивает с него колготки с трусами, а потом макает палец в какашку, что в трусах болтается, и ласково предлагает малышу облизать его. Тот доволен до чёртиков, светится аж от удовольствия, палец лижет усердно и с благодарной улыбкой. Видать, и сам понимает, что сестра хулиганка и его к хулиганству склоняет – и радуется этому счастливому моменту, радуется.
- Всё, мамочка! – выходит Зина из ванной. – Чистая-пречистая у твоего сыночка попочка.
Счастливый Игорёк ползает по паласу среди игрушек с говном на губах. Через пару часов мать замечает это – ну да разве установить к тому времени причинно-следственную связь?
- Господи, ты говна что ль нажрался?! – орёт мамочка. – Зина, сука, ты куда смотришь?
- Ой, я не видела, мамочка! – лопочет Зина. – Он наверно в попу пальчик засунул.
- Дай пять! – появляется на мгновение довольный за воспитанницу Дьявол и хлопает её по ладошке. – Так держать!
В школе Зина тоже стерва отменная. Вот выясняет с утра сердитая Тамара Алексеевна, классный руководитель, почему в кабинете вчера уборку не сделали и даже стулья на столы не поставили, и даже доску не протёрли, и даже тряпку не намочили. Ну вот как сейчас уравнения писать? Кто был дежурным? Ты, Коромыслова?
- Ой, нет, Тамара Алексеевна, это не я дежурная по списку, это Катя Вострякова. Я говорила ей: Катенька, ты дежурная, не уходи домой – а она меня и слушать не захотела. Каждый раз с ней такое!
- Это не я! – пищит обиженная Вострякова. – Не я дежурная!
Тамара Алексеевна смотрит в список дежурств – ба, и вправду Вострякова вчера дежурной была! Как так, вроде своей рукой записывала на двадцать третье Коромыслову? Эх, пятьдесят два года – не шутка, климакс свирепствует, мысли путаются.
- Ай-яй-яй, Катерина! – качает головой класснуха. – А ещё отличница! Ты же не меня обманула, ты своих товарищей обманула. Неси дневник!
Заплаканная Катя всё ещё оправдывается, но послушно кладёт дневник на стол учительнице. Та расписывает в нём несколько длинных предложений красной пастой.
Дьявол щиплет под партой Зину за ногу и хихикает в кулак.
- Тсс, - шепчет ему Коромыслова.
Она сама невозмутимость, само спокойствие.
Но случались и сбои.
Как-то раз, ни с того ни с сего Зина вдруг заступилась за чувачка из пятого «в». Ну, такой, знаете, забитый, пришибленный, со смешной фамилий, Аниськин вроде – его все нормальные пацаны чморят. Каждый день прямо у школы кто-нибудь валтузит. Все мимо идут, включая учителей – и по барабану. Больно надо за такого недоумка впрягаться. А Зина мало того что на два года младше, да девчонка – нет, полезла в драку сразу с тремя переростками. С портфелем на них накинулась, «Как вам не стыдно!» - начала кричать. Ну, естественно, они ей накостыляли. И Аниськин этот убежал куда-то, неблагодарный. А Зина сидит в сугробе, куртка порвана, портфель выпотрошен – все тетради с учебниками на двадцать метров раскиданы – над губой кровавая юшка, и довольная, дурочка! Считает, что правильно поступила.
- Нет, дорогая моя! – отчитывает её прямо на месте Дьявол. – Так дело не пойдёт. Так мы с тобой результата не добьёмся. Ты одним этим выпадом всю карму себе на десять лет испортила. Ну какого хера ты за это недоразумение в драку полезла? Думаешь, он тебе спасибо скажет?
- Нельзя втроём на одного, - зачерпывает Зина ладонью снег и прикладывает к носу.
- Да можно, можно! И втроём, и впятером, и вдесятером! Нет в мире справедливости, а люди животные, потому и будет всегда зло главенствовать мне на пользу. Ты думаешь, из этого мальчишки что-то путное получится? Да хрен там! Нет в нём гордости и самоуважения, вырастет из него только чмо тупорылое, каких миллионы, и ничего ты не исправишь.
Зина вылезает из сугроба и не спеша начинает собирать учебники с тетрадями.
- Обещай мне, что больше такого не повторится! – требует Дьявол. – Или наше сотрудничество заканчивается. Будешь посудомойщицей, а не певицей.
- Обещаю, - вздыхает Зина.
- Никакой жалости, Зинаида! Ни-ка-кой! Это основа всех основ.
- Ладно, ладно.
Смотрит на неё Дьявол – и сомнения его гложут. Вроде симпатичная девка, и харизма в ней демоническая, и помочь ей хочется – а всё равно изъяны какие-то. Порции прыщавого гуманизма впрыснуты. Ориентиры лузерские. Ох, думает он про себя, сколько на вас таких я насмотрелся, идеалистов и правдолюбцев, которые жизнь в канаве закончили. А всё из-за того, что не смогли выполнить один-единственный шажок, сделать одно небольшое усилие и пересмотреть взгляд на мир. Малость требовалась – самый минимум эгоизма. Сдаётся мне, Коромыслова, и ты по этому пути пойдёшь. Слишком ты для меня хорошая.
Но это он про себя, а вслух ничего не говорит. Всё-таки нравится ему Зинаида, не хочется с ней расставаться.
Ладно, поддержу как смогу, думает Повелитель Тьмы, а там посмотрим.
С одноклассниками Зина к удовольствию наставника почти не дружила – и вовсе не потому, что прониклась его влиянием. Просто ей скучно с ними было. Они «Ласковый май» слушают и Рому Жукова, а она – «Кинг Кримзон» и Махалию Джексон. Они «Анжелику» читают (это ещё самые продвинутые), а она – Чарльза Буковски. Нет точек соприкосновения. Хотя, по-честному если, для дочери работяги-алкаша и детсадовской нянечки такая культурная ориентация сродни смерти. Тут надо или на Парнас взлетать, или подыхать в юношестве. Но Дьявол, Парнас обещающий, рядышком, в ухо жизненные ориентиры нашёптывает, так что всё в порядке.
Вот так под дьявольским патронажем закончила Зина школу. Почти ударницей, лишь один трояк вылез, причём по самому любимому предмету, истории.
- Я тут ничего не мог поделать, - объяснил ей Вельзевул. – Психопатичная училка, контролю не поддаётся. А-а, забудь ты про эту тройку, никто на неё смотреть не будет.
И вправду, никто не смотрел. Но в ГИТИСе, куда Зина поехала поступать после школы, её на первом же собеседовании срезали.
- Чё за дела? – возмутилась Зина покровителю. – Я думала, всё на мази у тебя!
- А кто сказал, что легко будет? – только и нашёлся, что ответить Дьявол. – Ты пойми, против тебя весь белый свет. Потому что ты сбой в системе. Ты – уникум. Если пройдёшь все испытания, выдержишь унижения, сохранишь целостность – так взлетишь, как никто в этой стране. Надо верить в себя. И в меня тоже.
И Зина верила. Даже когда ещё три раза срезалась.
- Бездари, Зина, все они бездари! – объяснял наставник, как мир устроен. – Сбились в кучку, сколотили мафию и всех талантливых на корню рубят. И божественным ликом при этом прикрываются, добром оправдываются. Теперь-то ты понимаешь, что собой власть божественная представляет? Порабощение, пляски под дудку посредственностей, фашистская стратификация. Только Злом сияющим повергнуть этот заговор возможно!
Пришлось между тем Зине местный строительный техникум заканчивать, бухгалтерское отделение. Она и поработать бухгалтером успела, и вроде бы даже в трёх или четырёх местах, прежде чем окончательно в ресторан переместилась. Беспокойная творческая натура пробила трещину в асфальте. Нашлись музыканты, с которыми она сработалась.
- Вот видишь! – торжествовал Дьявол. – Это первый шаг! Добрики уже стонут, предчувствуя твоё восхождение!
- Э-эх, дура! – высказалась мать, узнав новость о том, что дочь уходит в певицы. – У тебя работа престижная, я о такой не мечтала даже, а ты…
Вместе с началом ресторанной деятельности Зина рискнула наконец-то уйти из семьи. Брат к тому времени уже второй срок на зоне топтал, отец-бедолага благополучно спился и умер, а мать нового мужика завела. Короче, всем сразу легче стало.
По меркам нашего города Коромыслова вела богемную жизнь. Трахалась с кем хотела, бухала, слегонца наркотой баловалась – но только за компанию. Нашёлся относительно близкий круг общения – гомосеки какие-то, депрессивные невротики, побитые жизнью творческие персонажи с большим самомнением и прочий сброд в таком же духе – я в него тоже входил. Не все в этой среде знали «Кинг Кримзон» и Махалию Джексон, но были полны презрения к быдлу и мечтали о Большем. Прямо как я, если быть честным. Это придавало жизни какой-то смысл и примиряло с действительностью.
Три года назад, когда Зина успешно преодолела первичный отбор в телевизионный проект «Голос», Дьявол ликовал.
- Вот оно, Зинаида, вот оно! – взбудоражено рассекал он торопливыми шагами ограниченное пространство съёмной однокомнатной квартиры. – Движение началось! Маховик запущен! Реальность перестраивает свою конструкцию, чтобы впустить тебя на самую вершину!
Зина тоже ощущала большую и в то же время странную уверенность в своих силах. Ей почему-то твёрдо виделось, что иного развития, кроме как вхождение в Большую Российскую Эстраду, у этого сюжетного поворота не может быть в принципе. Пусть не победа в проекте (хотя кому ещё там побеждать?), пусть всего лишь выход в финал – но телевидение, но внимание, но слава, но серьёзная работа.
- Гандон штопанный! – лишь эти два слова нашлись в её арсенале для наставника после того, как члены жюри отсеяли её при слепом прослушивании, не взяв даже на начальную стадию проекта.
А потом ещё несколько:
- Ты жизнь мне испортил, тварь! Как могла я довериться уроду с рогами?
- Зина, это ещё одно испытание! – попытался успокоить её Дьявол. – Его надо принять стойко. Верь мне, мы на верном пути. Большая слава рано или поздно придёт к тебе. Ты талантливейшая певица, ты уникальная личность, мир прогнётся под тебя однажды.
- Пошёл на хер, лузер! – выдохнула ему в лицо Зинаида. – Чтобы я тебя больше не видела! Ещё раз появишься – я серебряный крест куплю и буду им тебя отгонять, понял?
С тех пор одной из любимых её песен стала композиция «Devil Is A Loser» финской группы Lordi. Но с ресторанной сцены она исполняла её всего пару раз – слишком сложен и колюч для восприятия местной публикой хэви-метал. Даже в «Роботе Вертере».
- Я жила с Дьяволом несколько лет, - помнится, заявила она в микрофон, предваряя исполнение песни. – Поверьте, оно того не стоит. Дьявол – неудачник и редкостное чмо.
Буквально в первую же ночь нашего соития по трепещущему дыханию её плоти я понял, что никакой Сатана не в силах испортить её сильную и талантливую натуру коварными соблазнами и обещаниями успеха. Она как была, так и осталась надломанным, но удивительно чистым человеком – одним из немногих существ в моей омерзительной жизни, рядом с которым хотелось согреться. Я понимаю, что моё уродство не позволит нам быть вместе всю жизнь, да и даже самую малую её часть, какие-то ничтожные месяцы – какой бы сильной ни была Зина, она не выдержит совместное существование со слепым мужчиной. Возможно, и с любым другим, но это совсем не утешает меня. Однако она родила в моей пустой душе какое-то подобие любви – нет, я слишком циничен сам с собой, это Любовь и есть, как бы ни передёргивало меня от всей сопливости смыслов, заложенных в это слово – поэтому, милая Зина, ты навсегда останешься для меня несравнимым идеалом человеческой сущности. И кто бы ни пытался внушить мне обратное, я буду неистово отбиваться от них и защищать твоё светлое имя.
- Юр, слушай-ка, а чё ты меня не позвал в группу, а эту уродину Коромыслову? – как-то позвонила мне Наташа Шакирова.
- Само собой так сложилось, - с неудовлетворением от того, что приходится оправдываться, ответил я.
- Она же чиканутая, какой-то изврат поёт. Шансон – это вообще не её. Юр, ты же знаешь, что лучше меня вам никто не подойдёт. В конце концов, у меня внешность, а у этой доски что?
- Наташа, сейчас уже поздно что-либо менять. К тому же я вообще не главный в ансамбле, решения не принимаю.
- Она у тебя отсосала, да? Ну признайся, отсосала? Поэтому ты её в ансамбль взял? Если хочешь знать, она у всех сосёт, направо и налево. Думает, что так дорогу к успеху проложит. Я тебе могу список прислать, у кого она в рот брала – ты офигеешь от количества фамилий. Она же такая – дешёвая про*****. Прошмандовка. Нищенка. Ей продавщицей работать в чебуречной, а не на эстраду лезть.
- Наташ, тут ко мне люди пришли, я не могу больше разговаривать, - это я так вежливо, бесконфликтно пытался выйти из разговора. Но вдруг решился на более жёсткие нотки: – Зина нам подходит, её хорошо принимает публика. Мы ничего менять не собираемся, пока!
- Козлина! – выдала мне на прощание Шакирова, и я искренне порадовался её несдержанности. Значит всё – конец приятельству. Можно перед ней не извиняться и даже на звонки не отвечать.
Но свою подлую работу такие разговоры делали. Всё-таки я не Железный Дровосек, а слабое существо из плоти и крови. Я начинал сомневаться в Зине. Тут же гнал сомнения прочь, но из какого-то порнографического и мазохистского удовольствия позволял себе снова погружаться в них, рисуя в голове сцены, где Зина сладострастно делает минеты самым неприятным мужчинам из нашего окружения. Чёрт, они неимоверно возбуждали!
В наши редкие встречи с Зиной я совершенно неосторожно просил её рассказать о других связях и был так настойчив, что добивался каких-то невнятных ответов со смазанными подробностями. Немудрено, что эта болезненная слабость, таившаяся во мне, стала напрягать Коромыслову. Все мы тянемся к цельным личностям, особенно женщины, никому не интересны пускающие слюни дегенераты. Жалость, на которой строилась её симпатия, постепенно угасала, она начинала понимать, что я совсем не то, просто абсолютно не то и даже скоротечного перепихона не заслуживаю. Впрочем, окончательно она со мной не разрывала.
Чуть позже, когда я узнал, что она сблизилась с Сашей Макаровым – точнее услышал их пыхтящие лобзания со смешками и пришёптываниями в соседней комнате одной из замызганных гостиниц какого-то незапоминающегося города – большой горечи во мне это не вызвало. Было ясно, что рано или поздно она найдёт кого-то другого. Какое-то облегчение обнаружилось в том, что этим другим оказался мой близкий друг, а не паскудный воротила с деньгами и презрением к людям. Пришло и осознание, что Саша крепче, цельнее и естественнее – поэтому для неё он интереснее, с ним спокойнее. Он никогда не станет задавать вопросов о предыдущих мужчинах, в нём больше уверенности и силы. По сравнению с ним я полное ничтожество.
Но и малая горечь способна на серьёзные изменения внутреннего мира. Исподволь, исподтишка, почти незаметно – но способна. Я и сам удивился тому, что она сделает со мной вскорости.
Лестница в небо
На сборы ушло всего полчаса.
Поначалу, когда ещё только оформились контуры этой поездки, я разволновался насчёт синтезатора – если гастроли, то вроде как надо взять свой, потому что в Доме детского творчества откровенно туфтовый, да и директор громогласно предупреждал, что ни один инструмент и даже микрофон, который записан за ним, за пределы города вывезти не позволит. Саша меня поначалу переубеждал – на месте, мол, будет вся аппаратура, не напрягайся, и я вроде бы успокоился, но потом Афиногеныч внёс в этот светлый план искру сомнения, с которой я согласился.
- Блин, я на чужих гитарах играть не смогу! – заявил он. – Знаю я, какие в этих кабаках и домах культуры аппаратура – говно тридцатилетней давности. Вы как хотите, а свою подружку я с собой прихвачу.
Я подумал и согласился – надо свой синтезатор брать. Афиногеныч ещё настаивал, что надо везти звукача, потому что всем на нас будет насрать и качественный звук нам никто не сделает. И я опять поддержал его – в итоге мы всё-таки поговорили с Сашей и смогли убедить его в нашей правоте.
Поначалу решили взять только гитары и синтезатор – у Саши своя басуха к тому времени уже имелась. Барабанную установку и микшерный пульт захватить возможности не было – тем более что передвигаться от города к городу и другим населённым пунктам мы планировали на рейсовом автобусе. И вроде бы стали готовиться к такому раскладу, но буквально за день до выезда организаторские способности Макарова в очередной раз проявились во всей красе. Он раздобыл «Пазик» с шофёром – его выделило наше местное автотранспортное предприятие, наверняка не без помощи городской администрации. То есть на первые в жизни нашего ансамбля гастроли мы отправлялись почти как белые люди – на собственном транспорте. Ну, а раз есть транспорт, естественным образом возникла и мысль о том, чтобы по полной экипироваться своей собственной аппаратурой и не зависеть от местных условий.
Вторым пунктом его предгастрольных достижений стало ангажирование звукооператора. Здесь помогло управление культуры, выделив нам молодого и деятельного живчика по имени Роман. Кто-то потом описал мне его внешность – типичный неформал наркоманского типа с длинными волосами и серьгой в ухе. За день до отъезда он приходил к нам в каморку знакомиться и оказался общительным и жизнерадостным парнем.
Микрофоны и шнуры большой проблемой не являлись – почти у каждого что-то да имелось по хатам. На худой конец позаимствовали бы, несмотря на запрет, в том же Доме детского творчества, а вот отсутствие барабанной установки грозило стать проблемой. Саше как раз позвонили из Берёзовска – первого пункта нашего маршрута – и напрягли его сообщением, что барабанной установки в местном ресторане «Берёзовый рай», куда нас собственно и приглашали, отродясь не было, а все лабухи рубали там под фанеру. Но и здесь Саша сумел вывернуться, раздобыв свеженькие и почти запечатанные барабаны со всеми тарелками и даже палочками не где-нибудь, а у наших местных ментов.
Буквально за неделю до этого мы давали концерт в районном управлении внутренних дел, прошёл он с большим успехом, криками «Браво!» и «Молодцы!», а самый главный городской полицейский, господин Евгений Поликарпович Молодцов после концерта потчевал нас чаем с водкой и говорил много добрых слов. Именно он и разрешил в порядке спонсорской помощи выделить на время городскому обществу слепых барабанную установку, которая была приобретена в нашу мусарню по какой-то оказии ещё лет десять назад, но так ни разу и не использовалась. То ли среди милиционеров-полицейских не находилось сотрудников с музыкальным образованием, готовых создать бронебойную ментовскую группу, то ли о существовании этих барабанов никто в полицейском управлении кроме руководства не знал.
Короче, ехали мы в гастроли по городам и весям нашей Дивноглядовской области – пока только так, не дальше – полностью экипированными, с собственной аппаратурой, звукооператором и автобусом, который сейчас стоял у нашего дома и ждал, пока Саша напьётся чаю и наговорится с моей матушкой. Время вроде бы ещё имелось, потому что пунктуальный Макаров события не торопил и позволял моей скорбной матери выбалтывать все мои и свои собственные стародавние тайны.
Я после той истории с психиатром с матерью толком не общался, поэтому от чая отказался и, сидя на кровати в обнимку с запакованным в чехол синтезатором, терпеливо дожидался окончания их трепотни. Она, признаюсь, несколько тревожила меня, потому что на мать снизошло откровение рассказать Саше обо всех узловых и самых сокровенных эпизодах моего детства.
- Володя, муж мой, работал преподавателем в нашем педагогическом институте, - доносились до меня приглушённые, но вполне отчётливые слова матери. – Он, конечно, непростым человеком был, вздорным, и настрадалась я с ним немало из-за его характера, но Юру он очень любил. Просто очень! Души в нём буквально не чаял! И Юра с папой очень близок был. В пять лет он уже и читать, и писать умел, и по географии, и по всему остальному кучу всякой информации знал. Всё благодаря отцу – тот с ним постоянно занимался.
Я внутреннее сжимался с каждым новым словом, потому что понимал, чем закончится этот рассказ – тем самым событием. Самым главным, ключевым в моей жизни.
- Никаких проблем со зрением у Юры в детстве не было, - докладывала внимательному Саше сердобольная мама, - а вот с психикой имелись. Очень впечатлительный был ребёнок. Был и до сих пор остаётся. Над любой птичкой, над любым червячком мог так испереживаться, что ночами не спал. Я уж его и от телевизора отводила, когда там какую-нибудь Кампучию с её ужасами показывали, и книжки отбирала, не по годам которые – нет, он всё равно тянулся ко всему взрослому, ко всему эмоциональному. Наверное, в первую очередь это и сказалось.
Я уже собирался подняться с кровати и пристыдить мать или же поторопить Сашу, но почему-то решил дослушать её исповедь до конца – может быть, чтобы ещё раз уяснить какие-то моменты, которые и по сей день не понимал в полной мере.
- Они с Володей тогда очень поздно домой возвращались, - голос матери стал более трагичным, вроде бы она даже вытерла набежавшую на глаза слезу. – Из кружка юных натуралистов. Володя, он ведь преподавателем биологии был, и кружок его попросили вести в Доме пионеров. Он туда и Юрика брал, причём как ученика, воспитанника – тот тетрадку вёл, записи какие-то делал. А город из одних пустырей состоял, транспорт плохо ходил, ты же знаешь, как тут всё было – они как раз пешком по пустырю шли. И вот попались им по пути какие-то лихие мужички. То ли двое, то ли трое, я уж не помню. Двое, двое вроде. На суде двое сидели. И то ли они у Володи деньги потребовали, а он отказал, то ли ещё какой повод нашли привязаться – короче, стали они Володю бить. Пьяные были. И не просто бить, а ножами полосовать. Прямо на глазах у Юрика. Там и ему самому досталось. Бедный мальчик… Он отца спасти хотел, с кулаками на них бросился – так ему чуть голову не проломили. И ножом пару раз ткнули, у него до сих пор на груди шрамы – ладно неглубоко. И вот исполосовали они моего мужа всего с ног до головы, семьдесят с чем-то ран у него потом насчитали. Убежали. А Юрик, сам весь избитый, с умирающим отцом на руках несколько часов сидел на этом пустыре и звал людей на помощь. Ни один не подошёл. То ли не слышали, то ли просто побоялись. Осень стояла, дождь зарядил. И вот, Саша, представь: сидит восьмилетний ребёнок под проливным дождём над умирающим отцом, сидит и в бессилии зовёт на помощь… Это ж какие переживания, какая мука! Полночи просидел, пока их не нашли. Я к тому времени всю местную милицию на уши поставила, полгорода обежала. Мне потом врачи говорили, что Юрик не от травм зрение потерял, а от переживаний. От шока. Господи, врагу не пожелаешь того, что он пережил!..
- Да уж… - издал деликатное междометие Саша. А потом, видимо для того, чтобы показать матери, что он с ней на одной волне и понимает все её и мои переживания, добавил: - Я тоже без отца рос…
Разумеется, на мать это не произвело никакого впечатления. Она снова погрузила гостя в психопатологические подробности нашего горемычного существования, и вот уже интернат всплыл в её воспоминаниях, и моя несложившаяся карьера пианиста, и какие-то дикие фантазии на тему моего вероятного выздоровления.
- Ты не представляешь, Саша, куда я только ни обращалась, куда только ни ездила, - она уже отчётливо всхлипывала. – И сколько нервов мне всё это стоило. Врачи же равнодушные. Да и бестолковые какие-то – не знаю, не понимаю, такие у них ответы. Один только путный попался. Он сказал, что хирургическими методами ничего не добиться. Потому что это не физическое заболевание, а психологическое. И Юрик не видит не потому, что не может, а потому, что не хочет. Хотя и сам этого не понимает. Таким образом его организм отреагировал на пережитую трагедию, которая полностью перевернула его внутренний мир. Он как бы не желает больше смотреть на мир, понимаешь!
Я ожидал от себя злости и негодования, но на деле чуть не рассмеялся в голос от мамочкиной патетичности. Еле сдержался. Она же выждала трагическую паузу и, добившись от Саши нужной сочувствующей реакции, продолжила:
- А ещё он добавил такую вещь. Если с Юрой произойдёт ещё одно сопоставимое по глубине переживание, только положительное – тогда зрение может к нему вернуться!.. Веришь, Саша, или нет, но я не теряю надежду. Бог взял – Бог вернёт однажды.
Чушь. Полная чушь. Хитрожопый врач не нашёл способ вернуть мне зрение и выдал впечатлительной мамочке красивую версию про переживания и тёмную раковину, в которую, видите ли, спряталась моя душа. Зрение – не сиюминутное настроение. Просто так вернуться не сможет. Всё базируется на жёстких медицинских показателях. Зрительные нервы недееспособны – с какого хрена я снова смогу видеть? Чудес не бывает, не надо себя обманывать. В своих мечтах и фантазиях я уже неоднократно уничтожил всю Вселенную за возможность снова стать зрячим – о каком там нежелании видеть она плетёт? – но ничто и никогда не способно повернуть время вспять. Мне почти сорок лет, жить-то осталось лет двадцать пять – ну, пусть тридцать – мне уже поздно верить в чудеса. Я слеп и умру слепым – понимание этой истины даёт гораздо больше сил, чем какие-то волшебные надежды.
Макаров во время мамочкиного рассказа заинтересованно мычал, то и дело вставлял какие-то реплики, тут же подавляемые экспансией матери, и вроде как порывался сам рассказать что-то. Чуткий, внимательный Саша – мать нашла идеального слушателя.
В конце концов я не выдержал и, выбравшись в коридор, вынужден был пристыдить Сашу за медлительность.
- Да-да, пора ехать! – согласился он, тут же рассыпался в благодарностях за чай и трогательных пожеланиях сил и успеха лично матери, ну и нам с ней вдвоём.
Мать засуетилась, тут же вспомнила о каких-то вещах, которые я должен был захватить с собой, и, по всей видимости, забыл, но была уже не в состоянии задержать нас со своим сеансом истеричного психоанализа.
Наконец-то мы отчалили.
Покружив по городу и собрав всех членов ансамбля вместе со звукооператором, а также всю аппаратуру, что неожиданно заняло у нас чуть ли не два часа, мы выехали за город. Водитель, которого Макаров называл Пашей, молча рулил – со всякими там чаепитиями и прощаниями у нас образовалась-таки задержка, которая грозила превратиться в опоздание. Концерт в райском ресторане Берёзовска был запланирован на семь вечера, значит приехать туда было желательно как минимум в пять, а ещё лучше в четыре, потому что надо зарегистрироваться в гостинице (её обещала принимающая сторона), а кроме этого настроить на месте инструменты и хоть бегло пройтись по программе. Между нашим Травяновольском и Берёзовском два часа езды. К тому же весенняя дорога – она скорости не прибавляет.
Правда, никого кроме Саши, судя по всему, эти детали не интересовали. Он был почему-то молчаливым и сосредоточенным, зато остальные члены ансамбля демонстрировали такое веселье и душевный подъём, какого я за ними не помнил. Уже через десять минут после отправления развесёлая и озорная Зина изъяла на свет бутылку или даже две шампанского, никто от него отказываться не думал, тут же нашлась посуда – и вот все уже чокались, опрокидывали внутрь бурляще-пьянящие пузырьки, чему-то безудержно смеялись и жадно вдыхали врывающийся сквозь полуоткрытую форточку мартовский, ещё холодный, но уже определённо весенний, а оттого невыносимо вкусный воздух.
Через час пути Афиногеныч потребовал остановки для «облегчения души», и водитель Паша послушно тормознул автобус у какого-то придорожного кафе, где имелся сортир. Все шумно вывалили на воздух, звучно расползлись по пятачку у кафешки, а курящие – к ним относились все, кроме меня и барабанщика Лёши Удачина – запалили сигареты. С Лёшиной помощью я добрался до туалета – отлить действительно хотелось.
- Хорошо всё начинается, правда, Юр?! - сменяя меня в туалете, брякнул Удачин, от которого я за все месяцы нашей совместной музыкальной деятельности и двух фраз не слышал. Голос его был воистину счастливо-удовлетворённым.
- Хорошо, - согласился я с ним, потому что чувствовал себя действительно замечательно, и даже мать со своей скорбной исповедью не смогла мне испортить настроение.
Весёлые и верные друзья, общая цель, творческая жизнь – что может быть прекраснее?
В салон автобуса ребятки вернулись со звенящим пакетом, в котором трепыхались заключённые в бутылки озорные джинны и, едва мы тронулись, тут же принялись разливать по стаканам и чашкам дополнительные заряды веселья, выпуская истосковавшихся по свободе демонов наружу.
- Никакой водки! – предельно строго вынужден был предупредить всех Макаров. – Только вино. Давайте посерьёзнее будем, не на курорт всё-таки едем.
Это Сашино «посерьёзнее» вызвало отчаянный прилив и без того кипевшего веселья и мне подумалось – впрочем, без малейшего сожаления – что наши гастроли могут превратиться в самую настоящую адскую вакханалию. Как у «Роллинг Стоунз» в ранние и лучшие годы. Однако Макарова послушались и водку отложили до лучших времён. Тем более что придорожное дешёвое вино пьянило сейчас ничуть не хуже.
Вскорости начались хоровые песнопения: начали с гимна Советского Союза, продолжили «Катюшей», «Песней о Щорсе» и ещё чем-то военно-патриотическим, что в нашем детстве никто не решился бы исполнить без принуждения и что сейчас так и рвалось наружу.
А потом и танцы последовали – как без них. Заводили Зина с Афиногенычем, звукарь Роман не отставал – он тоже оказался жутко компанейским чуваком. Водитель Паша пытался делать замечания – мол, автобус трясёт, но его хладнокровно игнорировали, и он заткнулся. Лишь изредка выдавал в бурлящее пространство салона тревожные восклицания, пытаясь перекричать хор пьяных индейцев:
- Пост впереди! Помолчите немного, а!
Индейцы великодушно замолкали на пару минут, но едва гаишники оставались за пределами видимости, тут же снова врубали децибелы песенной мощи. Поста три так проехали, не меньше, и ни разу нас не тормознули.
Всё, что происходило этим днём в Берёзовске, отложилось в моей памяти весьма смутно, сквозь пелену зыбкости, но под очень приятным и весёлым соусом.
Едва мы прибыли на место, выяснилось, что никакую гостиницу никто для нас не бронировал и даже не думал этого делать. Саша разговаривал с каким-то человеком из ресторана и мы, сидя в автобусе слышали, как тот вещал:
- А зачем вам гостиница? Вы же на автобусе. Концерт дадите и обратно – чё тут ехать?
Проблема была не бог весть какой – собственно, вряд ли кто из нас по-настоящему встревожился отсутствием подготовленного ночлега – мы действительно находились лишь в паре часов от дома, а транспорт был на ходу. Но концерт в ресторане – это такая неопределённая по времени субстанция, которая может закончиться и в полночь, и в два часа, а ехать глубокой ночью в обратную сторону по промёрзшей дороге удовольствие сомнительное. К тому же Саша планировал охватить концертами как минимум три города, прежде чем мы вернёмся домой на побывку.
Гастроли эти вообще возникли в высшей степени случайно. Да и гастролями мы называли их сами – повторяя вслед за тем же Сашей, который окрестил эти вылазки в близлежащие города таким громким названием. Всю зиму мы успешно лабали по городским ресторанам, подняли очень приличные по меркам нашего города деньги под новогодние праздники, дали ещё кучу бесплатных – или, как сейчас принято говорить, благотворительных – концертов по школам и разного рода социальным заведениям. Макаров без устали знакомился с какими-то людьми, большей частью криминальной ориентации, выпивал с ними, обменивался номерами телефонов, а ближе к концу февраля объявил нам, что получил ряд предложений от владельцев и администраторов ресторанов и других «концертных заведений» (это его выражение) почтить их присутствием и отыграть нашу бронебойную программу. Он тут же, пользуясь картой области, составил график и маршрут будущих гастролей и даже звякнул ещё в несколько кабаков из тех городов, что не входили в заявочный список. При переговорах ссылался на каких-то авторитетов, с которыми успел познакомиться. Их имена производили воистину волшебный эффект – никто не отказался от Сашиных предложений. Сам Макаров, то ли с иронией, то ли всерьёз, говорил, что авторитеты тут не при чём, просто ансамбль «Слепые» стал настоящей знаменитостью и все хотят нас лицезреть.
Отчасти это утверждение действительности соответствовало. Про нас показали пару сюжетов по местному телевидению, а все городские газеты – а именно три – написали по статье. Ещё одна статейка, по утверждению Макарова, выходила в областной газете. Кое-что из этих, откровенно говоря, неважно написанных статеек мне читали: их авторы, недалёкие девчонки-журналистки, всё больше упирали на социальную направленность нашего ансамбля, которой на самом деле и в помине не было: вроде как ущербные и недоразвитые инвалиды создали музыкальную группу и тем самым убегают от своих болезней и проблем. Делай, как они. Не знаю, какую славу можно словить от такого печатного паблисити. Скорее работала, да и то на самом минимальном уровне, обыкновенная цыганская почта, лучше которой для популяризации ничего не придумано.
Вот уж не думаю, что кто бы то ни было возгорелся бурным желанием посетить наш концерт, но что можно утверждать с уверенной определённостью – принимали нас хорошо. Всегда чувствуешь, нужен ты публике или нет, и даже просто в жизни чувствуешь, нужен ли ты людям – я так вот точно никому не нужен, за исключением матери, да и то лишь в силу генетической близости – а тут отдача аудитории нас согревала. И наполняла силами двигаться дальше.
С некоторым для себя удивлением я обнаружил, что наиболее серьёзные ожидания от нашей музыкальной деятельности словил никто иной как сам Саша Макаров. Музыкантом в полном смысле слова он не был, а амбициями обладал масштабными – и вот теперь, по всей видимости, увидел в нашей случайно созданной группе какие-то шансы выбиться в люди. Лично я никаких шансов в «Слепых» на успех и признание не почувствовал, как, пожалуй, и Афиногеныч с Удачиным, а вот Зина явно испытывала что-то схожее с макаровскими фантазиями.
На самом деле «Слепые» были для неё в высшей степени нестандартным и даже каким-то анекдотичным поворотом певческой, прости господи, карьеры. Но что там гнездится в чужих душах, какие помыслы, какие желания? Вот и она разглядела в мутных очертаниях нашего музыкального будущего некие перспективы для себя. По крайней мере с Сашей она держалась чрезвычайно почтительно и все – ну, или почти все – его предложения встречала с большим вниманием и энтузиазмом.
Зина пару или тройку раз приезжала ко мне, мы торопливо занимались любовью, но остаться на ночь она категорически отказывалась, ссылаясь на нехорошие взгляды, которыми одаривала её моя мать. Я понимал, что это полная чушь: никто не мог приветствовать мою близость с женщиной, совершенно любой женщиной, больше и сильнее чем мать. Зина лукавила – я чувствовал это совершенно определённо. Скользкость присутствовала даже в словах, которые она использовала при разговоре со мной, но я не роптал – мне и такое внимание этой пронзительно-неординарной девушки было сродни пуду свалившегося с неба счастья.
Она не отталкивала меня, нет, и была крайне нежна при близости, позволяя делать всё, что угодно, да и сама ничуть не ограничиваясь дежурными ласками. Но при этом я ни на секунду не чувствовал, что мы созданы друг для друга и будем вместе постоянно. Вот подуют ветры перемен – и мы отдалимся, точнее, отдалится от меня она. Сомневаться в этом не приходилось. Я ждал этого момента и был к нему готов.
После недолгих переговоров с принимающей стороной Саша вернулся в автобус и позвал нас выгружаться. Шёл уже шестой час. А концерт в семь – так что осталось всего ничего.
Гостиницу нам так и не обеспечили, зато обещали выделить квартиру с мебелью на окраине города – это Саша сообщил. Он созванивался с кем-то из больших людей и тот сделал замечание встречавшему нас директору ресторана: чё за дела, почему музыкантов обижаешь? Ну что же, спасибо, хотя все мы восприняли эту инфу довольно индифферентно – не в другой же стране оказались, до дома рукой подать. Но для Саши, судя по всему, было важно провести нашу гастроль именно как непрерывное путешествие, а не периодические вылазки. Он тоже был поклонником ранних «Роллинг Стоунз».
К радости водителя Паши, который ещё по дороге в Берёзовск стал канючить о еде, в ресторане нас покормили. Предложили по рюмашу – мы не отказались, а Саша не запрещал. В общем, развесёлый градус настроения ничуть не качнулся вниз, а остался пребывать на крайне жизнерадостной отметке.
- Красивый что ль город? – спросил я зачем-то сидевшего рядом со мной за столом Лёшу Удачина, хотя вряд меня в действительности сильно интересовал этот вопрос.
- Обыкновенный, - ответил он. – Серые хрущёвки.
Это было исчерпывающе и даже слепому предельно понятно. Картинка Берёзовска тотчас возникла в голове и осталась там на всю жизнь. Вот вернись ко мне в этот момент зрение, я уверен, что увидел бы город именно таким, каким он сформировался за одно мгновение в сознании.
Со всей этой едой и выпивкой, с общением и эмоциями, мы и не заметили, как пришло время давать концерт. Едва успели расставить аппаратуру и настроить звук. Насколько я мог определить, народ в ресторане собрался, но это был отнюдь не аншлаг. Впрочем, настроение у нас было слишком хорошее, чтобы обращать на такую ерунду внимание.
Начали с «Двух звёзд». Помнится, мы с Зиной долгое время объясняли Саше, что в ресторане обычный полуторачасовой концерт не отыграешь, тут своя специфика, люди приходят и уходят – надо выступать небольшими сетами с перерывами. Он нехотя согласился: вот и на этот раз мы распределили всю нашу программу на четыре сета по полчаса. Вообще-то на три, но четвёртый был запасной, там песни повторялись, на тот случай, если публика будет щедро подавать и придётся играть на бис. Первый сет, как и водится, был отдан милой сердцу и принимаемой всеми на ура советской попсе.
Смутно помню детали того концерта. Вряд ли он чем-то принципиально отличался от других. Пожалуй, осталось лишь ощущение, что публика была тяжёлой и даже хлопала нехотя. В глубоко провинциальных городах всегда так, здесь у людей негласный запрет на эмоции. Но мы, пьяненькие и весёлые, рубали так задорно и проникновенно, что уже на третьей-четвёртой песне народ оживился.
К концу первого сета атмосфера явно потеплела, а когда после перерыва (за который мы ещё кинули в рот по салатику и паре рюмок) пошёл всякий блатняк, то тут местные разновозрастные гопнички совсем растопили свои сердца и впустили наше высокое искусство в свои замшелые души.
Сыграл свою роль и тот факт, что к этому времени в ресторан подъехал самый главный криминальный босс Берёзовска – не помню, как его зовут, хотя кому это интересно? – который собственно и пригласил нас в город. Он вроде как сразу же стал нам аплодировать и радоваться от души нашему творчеству, так что публика тут же поняла, что вести себя надо более раскрепощено – потому что хозяину нравится. А тому, кто будет сидеть угрюмым, может не поздоровиться.
Потом всё было как обычно – пляски, хоровые песнопения, валяющиеся под ногами банкноты.
- Спасибо, ребята! – лично соизволил поприветствовать нас босс перед тем, как отправиться баюшки. – Очень понравилось! Буду всем рекомендовать.
По голосу – обычный начальничек средней руки. У директоров не самых крупных предприятий такие голоса – не слишком вальяжные, как у птиц покрупнее, но всё-таки властные. Не терпящие пререканий. Не исключено, что директором какого-то местного предприятия средней руки – других в Берёзовске вроде бы не водилось – он и был. У нас в России все бандиты какие-то директора и начальники.
Никакого неудовлетворения от того, что предоставленная на ночлег квартира оказалась однокомнатной и кроме дивана с тумбой ничего не имела, мы не выразили. Слишком много алкоголя было принято к тому времени. Даже водитель Паша был подшофе. По его словам, он тихо сидел на табуретке в самом тёмном углу заведения, но официантки, которых настроили на уважительное отношение к приезжим артистам, постоянно подносили ему рюмки, и он, в конце концов, устал отказываться. Слава богу, что до нужного адреса он довёз нас без приключений.
- Блин, а вы молодцы! – выразил он своё почтение, когда мы, рассевшись кто где и разливая захваченную из ресторана водку, продолжили отмечать начало нашего исторического турне. – Я думал, заколебусь вас перевозить, а всё весело выходит.
- Подожди, дальше ещё веселее будет! – заверил его Афиногеныч.
- Дальше будет просто ****ец! – так жизнерадостно взвизгнула Зина, что все лишний раз хохотнули, ошпаренные её пьяной энергетикой и задорным матерком, который в женских устах нереально возбуждает и толкает к разного рода безумствам. Она, насколько я понял, сидела на коленях у Макарова. Ну и ладно. Что тут такого.
Шёл то ли второй, то ли третий час утра, но спать никто не собирался. По какой-то оказии к нам на хвост упали две местные девки – они тоже сейчас веселились и визжали от пришедшего в их жизнь разнообразия. Я даже не помнил, доехали они с нами на автобусе, или появились позже. Скорее всего, обыкновенные шалавы, которых в любом ресторане водится с избытком и которые с удовольствием принимают приглашения весёлых мужчин провести вместе время.
Должен признать, что чисто по звуковой картинке их присутствие было оправдано: в мужской компании даже с алкоголем скучно, а бабы вносят здоровый эмоциональный заряд. Или, скорее, разряд. Одну серьёзно окучивал Роман, а на вторую претендовали Афиногеныч с Пашей. Роман был явно поинтереснее для нестарой ещё провинциальной бабенции, поэтому его избранница выражала полное удовлетворение и ситуацией, и вниманием симпатичного длинноволосого мужчины, а вот вторая как бы немного артачилась – водитель с гитаристом, особенно последний, были далеко не юношами. Впрочем, общего задора никто не терял.
Я снова оказался рядом с Лёшей. Надо отдать ему должное, он больше других заботился обо мне весь этот день. Саше было явно не до меня.
Сказать начистоту, я чувствовал себя более потерянным, чем любой из нас по той простой причине, что крайне плохо ориентировался в пространстве. Всё-таки в родном городе и знакомых заведениях это было легче. Вот и в тот момент, когда местный босс при прощании с ансамблем протянул мне руку, я стоял безучастный, и кому-то даже пришлось толкать меня в спину и шептать: «Руку протяни!» Неловко получилось, но боссу тут же объяснили, что я полностью слеп и вроде бы он не обиделся на моё поведение. Только потрепал меня участливо по плечу – мол, держись, парень, всё понимаю.
Можете мне не верить, но бандиты – они реально понимающие и чуткие люди. В бандитских заведениях всегда легче выступать, чем в официальных государственных учреждениях.
С каждой новой минутой реальность всё дальше ускользала от меня. Отключающимся сознанием я успел зафиксировать, как ребята начали играть в бутылочку и отчаянно подбивали одну из наших гостий, а то и обеих, на лёгкий или даже нелёгкий стриптиз, причём всем процессом верховодила Зина. Но вот исполнился ли он, сказать не могу, потому что тихо к тому времени отрубился. Как первому отключившемуся мне досталось самое почётное место на диване у стены.
Под утро я обнаружил рядом с собой Афиногеныча. Где ночевали остальные, сказать не могу. Водитель Паша вроде бы спустился в автобус и перекантовался там. Возможно, к нему присоединился и Лёша Удачин. Судя по всему, Роман не спал вообще – по утренним комментариям в его адрес стало понятно, что ночь он провёл в статусе героя-любовника. Как минимум с одной из визитёрш ему точно перепал секс, оприходовал ли кто-нибудь другую, понять было невозможно. Сам я расспросами на эту тему, естественно, не занимался: во-первых, мне это просто не интересно, а во-вторых, я слишком закомплексован, чтобы вот так просто вести разговоры с окружающими на интимные темы.
Залётные девушки в квартире уже отсутствовали.
- Ромка, поздравляю! – подтрунивала над звукооператором Зина. – Твою волосатую задницу весь ансамбль успел разглядеть.
По голосу Зина была свеженькой и бодрой, словно не пила вовсе и проспала полноценные восемь часов. Саша Макаров тоже не демонстрировал признаков похмелья и недосыпа. Он успел поставить на плиту невесть откуда взявшийся чайник и мы позавтракали уведёнными из ресторана и дожившими до утра бутербродами. Завтрак с чаем очень пригодился после такого чумового фестиваля.
Интересно, где и как они провели эту ночь?
- Да ладно, брось! – так же весело откликнулся на Зинины подколы Роман. – Я дверь в ванную закрывал.
- Там щель была метровая! Пыхтит такой, попой элегантно водит. Я даже на сотовый тебя щёлкнула, сегодня в сеть выложу. Ромка, ты порнозвезда!
- Ну-ка, ну-ка, покажи!
- Только издалека!
- Да-а, блин, не видно ничего.
- Всё видно, что надо. Теперь твоя задница будет сверкать по всему интернету.
Вроде бы Романа это не беспокоило, отбирать у Коромысловой телефон он не собирался. Вот ведь лёгкие люди – я бы переживал два месяца, а ему хоть бы хны. Потому что здоровья сполна, потому что инвалидность не гнетёт. Будь у меня зрение, я бы тоже трахал в каждом городе местных шалав, а потом с гордостью созерцал свою голую задницу на страницах социальных сетей. А сейчас живёшь в своём тёмном коробе, и психология сформировалась соответствующая.
Где-то к полудню мы потихоньку пришли в себя. Съездили в местную столовку, перекусили там и даже похмелились слегка. Я чувствовал себя скверно, но от водочной опохмелки отказался, попросив купить мне бутылку пива. Ей и утешился.
Вечером нас ждал другой город нашей Дивноглядовской области, Клёновск, и концерт в местном Доме культуры. Серьёзный настоящий концерт – там вроде бы даже афиши вывешивали. По Сашинам планам, в Клёновске мы должны были задержаться и на следующий день: вслед за Домом культуры свои объятия развернул для нас местный ресторан с каким-то тухлым провинциальным названием.
Не, Саша определённо молодец – организовал всё грамотно и динамично. Вот только дай бог до конца гастролей дожить.
Большой Продюсер
Аркадий Валерьянович Снежко происходил из знатной, уважаемой, но несколько растерявшей былое величие бандитской семьи. Его родной дядя, брат отца, был большим криминальным авторитетом, влиятельным вором в законе Петром Снежко. Мусора со стажем наверняка помнят такого. В советские времена он над всем Поволжьем стоял. Назначал смотрящих, наказывал отступников, контролировал цеховиков. В общем, вёл достаточно размеренную, практически партийную деятельность на благо Советской Родины. Жил скромно – и вовсе не потому, что некуда было копейку спустить. На самом деле было куда: в те времена и иномарки люди покупали, как Володя Высоцкий, и в тёплые страны ездили, и дома отстраивали с нехилой обстановкой. Просто был Пётр до мозга костей пролетарием, искренне уважал коммунистов, сам не раз порывался вступить в компартию, да только не принимали туда с четырьмя ходками. Собственное попадание в бандитскую среду он считал жизненной ошибкой и последствием тяжёлой наследственности – предки его тоже по воровскому делу специализировались.
В глубине души Пётр мечтал стать простым советским рабочим, чей портрет висит на доске почёта и о ком пишут пламенную статью в районной газете. Собственных детей, которых от двух жён произвёл он на свет в количестве трёх особей, и все женского пола, наставлял учиться, как дедушка Ленин завещал, и пробиваться в люди умом и терпением. Собственно, они так и сделали – нехорошему мужскому влиянию с дурными побасёнками о криминальной романтике девки поддаются тяжелее. Одна пошла в библиотекари, вторая в учителя, третья в инженеры. В этих светлых и уважаемых должностях дочери Петра и вышли на пенсию, изменив таки наследственную карму и никак не замарав себя преступными деяниями.
Более справедливой власти, чем советская, Пётр Снежко не знал и, к счастью своему, переход страны на капиталистические рельсы не застал, тихо скончавшись в конце 1984 года в своей постели от пулевого ранения в грудь. Авторство того рокового выстрела до сих пор остаётся под вопросом как в криминальной, так и в ментовской среде. Вроде бы ходили слухи, что подло завалил Петра из подворотни какой-то лихой баклан из молодых да ранних беспредельщиков. Болтали также, что всё-таки легавые стояли за той роковой пулькой. И даже не просто легавые, а сами гэбэшники. Вроде как тогда они ещё выполняли заветы почившего в бозе идеалиста Андропова и проводили секретные операции по искоренению криминалитета, который, как ни крути, а большой и очевидный враг всего советского.
Сам Аркаша в молодые годы был не меньшим идеалистом, чем Андропов. Читал правильные книги, смотрел вдохновляющие фильмы. Воров искренне презирал. Так и заявлял об этом вслух на семейных посиделках:
- Расстреливать вас надо! Или четвертовать. Никогда не стану таким!
- Молодец! – кивал ему совершенно серьёзно дядя Петя. – Учись, работай – и выйдет из тебя толк.
Толка не вышло. Ни учиться, ни работать – в советском понимании этих слов – Аркаша не пожелал. Хотя два года честно отходил на пары и семинары в строительный вуз, куда его вдохновил поступить отец. Валерьян Снежко от шага в криминальную пучину удержался (хотя по молодости и словил небольшой срок за хулиганство), пошёл в строители, сумел окончить на вечернем отделении институт и даже дорос до должности начальника весьма немаленького строительно-монтажного управления. Но, сказать по правде, услугами брата нет-нет, а пользовался. Ещё в советские времена он наловчился сплавлять налево стройматериалы, которые СМУ получало по распределению, а в первые перестроечные годы стал создателем строительного кооператива, который – страшно сказать – впоследствии развился в одну из крупнейших в России девелоперских компаний. Правда, сам Валерьян до тех масштабных времён не дожил – в середине девяностых его доконал рак простаты, а ушлые совладельцы ни жене, ни детям (у Аркадия была сестра Светлана, врач-офтальмолог) доли в бизнесе не оставили.
После второго курса Аркадий прямиком отправился туда, куда обязаны были сходить все мужчины с его фамилией – на зону. Причём по очень нехорошей статье – за групповое изнасилование. Дело было на самом деле не бог весть какое: молодёжная вечеринка, разбитные парни, пьяненькие девушки, танцы-обжиманцы. Одна оказалась более доступной, дала сразу троим, а на следующий день по трезвянке накатала заявление.
Неправда, что всех, кто садится «по сто семнадцатой» (в реалиях советского Уголовного Кодекса) на зоне чморят и опускают. Зона – всего лишь слепок с общества. Кем ты был на свободе, примерно тем станешь и на зоне. Среди криминальных авторитетов полным-полно экземпляров, которые имеют в своей биографии ходку, а то и не одну за изнасилование. И ничего, не парятся. И авторитет свой не потеряли. Так что никто на Аркашину задницу за колючей проволокой не претендовал, и отсидел он вполне спокойно – с такой-то звучной фамилией! – даже освободившись на полтора года раньше за примерное поведение.
С одной стороны на зоне ему жутко не понравилось. Куча вонючих мужиков, сдавленность, тоска – несвобода, короче говоря. Возвращаться туда категорически не хотелось. А с другой – наследственность вкупе с проклятой социальной стратификацией производят свой отсев помимо наших устремлений и чаяний. Вот и Аркадий Снежко по освобождению вдруг обнаружил, что градус жизненного выбора для него сильно-пресильно сократился. Без отсидки ещё можно было отстраниться от криминального окружения, получить хорошее образование, пойти собственным жизненным путём. А с отсидкой – уже нет. Люди, особенно те, что при должностях, услышав фамилию «Снежко» и взирая на отметку о пребывании Аркадия в исправительном учреждении, начинали как-то морщиться, вспоминать о неотложных делах и советовать зайти попозже.
Волей-неволей – хотя бы для того, чтобы прокормиться – Аркадию пришлось влезать в разного рода тёмные делишки. А потом и мутить свой «бизнес» - потому что для людей с его родословной это было единственной возможностью устоять на плаву и поддерживать всё более возрастающие стандарты жизни. В глубине души он сравнивал себя с Майклом Корлеоне в исполнении актёра Аль Пачино из знаменитого фильма «Крёстный отец». Тот по молодости тоже презирал родственников-гангстеров, а потом, при определённом стечении обстоятельств, и сам был вынужден вступить на криминальную тропу, а затем и возглавить семейное дело.
На криминальную тропу Аркадий вступил, а вот возглавить семейное дело и подняться до того же влияния, какое имелось у его знаменитого дяди было ему не суждено. И не только потому, что от семейного дела к тому времени ничего не осталось, а по большей части оттого, что на смену социализму пришёл капитализм с собственными подлыми законами и совершенно причудливым отбором людей в те или иные ниши.
Распад СССР Аркадий застал ещё молодым человеком, но при этом был до мозга костей пронизан благородными воровскими понятиями, сформированными ещё при дедушке Сталине, и остался им верен – во многом против собственной воли – даже после распада взрастившей всех нас страны. Это стоило ему большой смыслообразующей дезориентации в лихие девяностые. Именно благодаря своим ветхозаветным понятиям он не смог стать большим финансовым и промышленным воротилой, потому что в глубине души не принимал воцарившийся вокруг беспредел с безудержным мочиловым. Как-то неприятно было ему всё это.
Поэтому нулевые он встретил без больших денег, всего лишь в качестве директора какого-то ООО с очень расплывчатыми функциями. Но с большим желанием качественно улучшить свою вроде бы не слишком сложившуюся и даже как бы просранную на какую-то мимолётную ерунду жизнь. Две жены вместились в неё – обе самые настоящие шалавы. Двое детей – сын от первой супруги и дочь от второй – были уже взрослыми, выросли практически без отца и жили самостоятельной жизнью, не особо-то вспоминая о его существовании. А ещё какая-то суета сует, бессмысленные телодвижения и полное отсутствие хоть маломальского удовлетворения от прожитых пятидесяти с гаком лет.
Банковская и промышленная нива были ему малоинтересны (да и поздно уже, откровенно говоря, встраиваться в эту давным-давно поделенную на сферы территорию), а вот искусство, в том числе музыкальное, он любил искренне. Решение об очередном жизненном шаге пришло к нему внезапно, но настолько его вдохновило, что сопротивляться накатившей волне не было никаких сил. Он решил стать продюсером. Настоящим музыкальным продюсером, создателем звёзд и хранителем талантов.
Пользуясь старыми связями – всё-таки были ещё живы друзья дяди и отца – он с некоторыми проблемами, но всё же вошёл в музыкальный мир российской столицы. Зарегистрировал собственный продюсерский центр и взял под крыло нескольких исполнителей – в основном выступавших в жанре шансона. Именно его Снежко счёл наиболее перспективным для этого исторического момента – по крайней мере, в шансон он врубался и мог отличить чистоган от лажи. Ольга Водопьянова и ансамбль «Девичник», Павел Симонов, Лёня Чёрт – наверняка кому-то из вас знакомы эти имена. Всё его клиенты. Но, откровенно говоря, как-то не шло с ними дело. То есть определённую популярность среди целевой аудитории они имели – и концерты давали, и на канале «Шансон» мелькали – а вот так чтобы прогреметь на всю страну, как Стас Михайлов, Григорий Лепс или Елена Ваенга и, соответственно, принести продюсеру немалые барыши – с этим не выходило.
- Тухляк, Аркаша, все они – тухляк! – не стеснялась произносить в его присутствии действующая, третья по счёту, жена Валентина, которую он по-настоящему ценил и считал одним из немногих своих жизненных достижений. Она была дочерью малоизвестного как в советские, так тем более и в нынешние времена писателя Бориса Житомирова, натурой благородной, умной, но и беспощадной в своих справедливых суждениях. Сам тот факт, что им не побрезговала женщина из настоящей интеллигентской среды, поднимал Аркадия Валерьяновича в собственных глазах на новую высоту и вдохновлял на большие свершения. Порой ему было искренне жаль, что они встретились так поздно и уже не могут завести детей.
- Надо в глубинке искать таланты! – советовала жена. – В Москве одни бездари. Они из всех дыр лезут, и никто не может поставить их на место. В своё время они и папу моего затёрли, он спился от невостребованности, а сейчас их на целый порядок больше. На целый порядок, Аркаша! И ты их привечаешь!
- Ты слишком строга, Валя, - для приличия отвечал ей муж, хотя понимал, что умная жена трижды права. – Они приносят деньги – это самое главное.
- Деньги – не самое главное! – мудро отвечала женщина. – Самое главное – это энергетический заряд, который ты оставишь после себя на этой планете. От этих бездарей ничего не останется, даже жидкий пук, сколько бы миллионов они ни срубили на своих корпоративах.
И Аркадий Снежко, верный заветам уважаемой жены, не ленился прослушивать молодых и не очень исполнителей, а самое главное, не ленился ездить по матушке-России в поисках того самого музыкального бриллианта, который принесёт ему бессмертие и небедную старость.
Разумеется, будет совершенно неприличным преувеличением сказать, что он приехал в Шиповническое, последний пункт нашего гастрольного тура, исключительно ради ансамбля «Слепые». Дело было прозаичнее: он навещал старого друга – то ли бандита, но ли просто обыкновенного друга, которые бывают даже у людей криминального сообщества – который уже отошёл от активных дел и жил в коттедже в сельской местности. Поворошив старые воспоминания, друзья расстались, а до поезда, проходившего как раз через станцию Шиповническое, оставалась несколько часов, которые Снежко решил провести в местном ресторане «Аллигатор». Согласен, название чуть более оригинальное, чем встречаются обычно в провинции, ну да и вообще это Шиповническое оказалось не совсем обычным городком – видимо из-за того, что располагалось на границе трёх областей и считалось большим железнодорожным узлом.
После концерта, когда мы уже зачехляли инструменты и запаковывали вещи, Саша пригласил нас присесть за столик к одному почтенному господину.
Позже Лёша Удачин описал мне внешность этого человека – он действительно выглядел почтенно. Лет пятьдесят пять, обильная седина в коротких и тщательно уложенных волосах, соломенные усики, дорогой костюм-тройка и прищуренный взгляд требовательных, но вполне добрых и сочувствующих глаз.
- Друзья мои, я впечатлён! – заявил он нам тотчас за рюмкой коньяка, которым угостил всех без исключения, даже обросшего бородой и чуток одичавшего водителя Пашу (и зря – ему ещё везти нас домой). – Прошу не обольщаться и не воспринимать мои слова за лесть, у вас впереди ещё долгая и трудная дорога, на которой вас ожидает немало ухабов и колдобин, но харизма в вас определённо есть.
Позже я понял, что Снежко радикально отличался от всех без исключения музыкальных продюсеров России. Те при первом знакомстве с музыкантами заявляют им, что они полное дерьмо и что ждёт их позорная смерть от голода в канаве под забором. И лишь только они, могучие продюсеры с большими связями, смогут сделать из них нечто удобоваримое. Нет, дядя Аркаша был не таким. Он по своему – и это воистину редкое качество в нашем летящем в тартарары мире – любил людей и желал им добра. Он искренне восхищался человеческим талантом и был готов вслух и в глаза высказать этим талантам своё восхищённое о них мнение. Наверное, именно поэтому он так и не стал мультимиллионером и покорителем мировых столиц.
Хотя кто-то потом – и дай бог не вспомнить, кто же это был, потому что имя этого злопыхателя мне совершенно не интересно – пытался уверить меня в том, что лесть Аркадия Валерьяновича была лишь тактическим ходом по завоеванию перспективных исполнителей и превращению их в дойных коров. Нет, я не верю в эту чушь, потому что общался с этим человеком почти три года и узнал его достаточно хорошо, чтобы сделать о нём глубокие выводы.
По большому счёту ему был чужд мир чистогана с его расчётливостью и почитанием бабла. Он так и жил с ощущением раздрая в душе – когда вроде бы ты знаешь, в чём ценности человеческой жизни и на чём мир держится, а в то же время тебя ежедневно, ежеминутно выбивают из колеи всем этим денежно-тщеславным шевелением. И вроде бы ты обязан поспевать за ним, чтобы не потеряться, чтобы сохранить завоёванные твоими предками позиции. Но правила игры обрастают новыми нюансами и на передний план выходят новые люди, какие-то совсем уже неприятные и обезьяноподобные. И тебе надо с ними мириться, их уважать, самому превращаться в такого же… Он просто терялся от всей этой круговерти, совершал ошибки, молча страдал от собственного несовпадения с гадким и убыстряющимся ритмом жизни, но принципиально меняться не желал, да и не мог. Нет, он не был положительным человеком в полном смысле этого слова, но я сохранил о нём только светлые воспоминания. Хотя бы потому, что именно он дал мне – дал нам – дорогу в большую творческую жизнь.
- Я готов заключить с вами соглашение о сотрудничестве, - без лишних предисловий объявил он. – Наверняка продюсерский центр, который я имею честь возглавлять, хотя бы отчасти известен вам – он называется «Северная звезда». Однако я хотел бы прояснить некоторые моменты и надеюсь, что вы любезно согласитесь ответить на несколько моих вопросов.
Мы были согласны на всё. Разве можно быть не согласным с чем-либо, когда Большой Продюсер делает тебе предложение, от которого невозможно отказаться?
- Фишка с солнцезащитными очками – это очень здорово, - продолжал он. – Вместе с названием ансамбля она производит хороший творческий эффект. Но скажите мне ради бога, вы ведь не на самом деле слепые? Судя по вашим живым, внимательным глазам это совсем не так.
- Слепой на самом деле Юра, наш клавишник, - опережая Макарова, ответила Зина. И я знаю, почему она успела высказаться раньше, чем он. Саша никогда бы не назвал меня слепым вслух при малознакомом человеке. А Зина – человек лёгкий, даже летящий. Ей по барабану. – Остальные слабовидящие.
- А, значит, Юрий действительно незряч! – весьма удовлетворённо воскликнул Снежко. – Это хорошо! Это можно обыграть. Слепой музыкант – это работает. Дианочка Гурцкая, моя хорошая знакомая, держится исключительно на жалости публики. А так-то в ней ничего особенного нет. Это между нами говоря, разумеется. Ну а вообще, если мы начнём с вами вместе работать, вы все должны превратиться в самых настоящих слепых. Хотя бы на время концертной деятельности. Один слепой – это хорошо, но ансамбль слепых – это просто замечательно. Такого никто ещё не представлял публике, это будет сенсация. Люди сейчас злые, но остатки жалости сохранили, потому что не потеряли жалость к самим себе. На этом психологическом моменте мы и построим наше творчество.
Мы молча внимали мудрым словам Большого Продюсера. Никто и не думал возражать.
- Далее. Как много в вашем репертуаре песен собственного сочинения? Мне показалось, совсем немного. «Волшебное вино» - это ваш продукт?
- Собственных песен у нас мало, - на этот раз отвечал Саша. – Точнее говоря, их вообще нет. «Волшебное вино» - это переложение на русский язык англоязычной песни. Её пела Нэнси Синатра с каким-то мужиком. Русский текст мой, но музыка зарубежная.
- Это не очень хорошо, - изрёк Снежко. – У группы должны быть собственные песни. На римейках можно держаться в ресторанах, но для выхода на большую эстраду, на широкое телевизионное пространство нужен собственный репертуар. Впрочем, несколько ваших римейков меня впечатлили, мы оставим их в программе и даже запишем на альбоме. Людям нравится погружаться в прошлое, они бегут от настоящего в собственную молодость, когда всё казалось понятным, когда впереди были только надежды… Это работает. «Волшебное вино» - яркая песня. Возможно, стоит ещё переложить на русский одну-другую, раз так удачно у вас получилось с первой. Но, дорогие мои, надо обрастать собственными сочинениями. Конечно, это не то чтобы существенная проблема, ведущие отечественные композиторы и поэты с удовольствием откликнутся на моё предложение написать для новой яркой группы несколько проникновенных песен. Но вы, как я погляжу, очень талантливы и самобытны, надо развивать в себе композиторские навыки. Поэтические, насколько я могу судить, у вас уже имеются, - видимо, он обращался в этот момент лично к Саше. – Настоящие творческие личности, должен вам сообщить, практически всегда пишут себе сами. Шарль Азнавур, Серж Гейнсбур, Леонард Коэн – помимо того, что это талантливейшие певцы, они ещё и сильнейшие композиторы и поэты-песенники. Даже Алла Пугачёва и Филипп Киркоров порой пишут сами себе. Исключительно на приглашённых композиторах и поэтах долго держаться нельзя. Собственное песенное творчество – это как показатель породистости, как маркер высокого класса. Вы понимаете меня?
- Да-да, конечно, - закивали мы и тут же сообщили Большому Продюсеру, что уже имеем наброски собственных песен – и это было правдой – но их надо довести до ума. Вместе с Афиногенычем я сочинил пару мелодий и мы даже написали к ним рифмованную рыбу, но, разумеется, до звания песен этим поделкам было ещё очень далеко.
Аркадий Валерьянович выразил удовлетворение от наших творческих порывов, а вслед за ним и надежду, что песни эти будут достойны массового слушателя.
- Ну и самое главное, - вроде как заканчивал Снежко. – Имеете ли вы договоры, письменные или устные, с какими-либо продюсерами, творческими союзами, отдельными личностями или организациями на осуществление музыкальной деятельности?
- Нет! – выдохнули мы в едином порыве, и этот ответ, в общем-то сам собой разумеющийся, поставил жирный восклицательный знак в нашем коротком переговорном процессе с Большим Продюсером.
Пока бутылка коньяка не была окончательно опорожнена, он поинтересовался ещё какими-то мелочами, уже не столь существенными и принципиальными, удовлетворился нашими ответами и нашим желанием к сотрудничеству и наконец-таки подвёл черту беседе.
- Ну что же, тогда по рукам!
Время поджимало Аркадия Валерьяновича, он торопился на поезд. Напоследок он бегло обговорил с Сашей некоторые детали предстоящего сотрудничества и пригласил его в ближайшие выходные в Москву для окончательного подписания трудового соглашения.
- Урра-а-а-а!!! – в голос завопили некоторые из нас, едва продюсер покинул здание ресторана. Точнее все, за исключением меня и водителя Паши, который частью ансамбля не являлся и радоваться такому повороту событий не мог.
Почему не завопил я? Да просто не поспел за остальными. Или до конца не верил в то, что подобное осуществимо? Скорее, и это тоже. Однако в глубине души, говоря по чесноку, я был просто взбудоражен внезапно открывшимися перед нами перспективами.
Лишь бы всё получилось.
Звезда родилась
- Слепые! Где слепые, кто скажет?!
Девушка-администратор металась по коридору, где уже бурлила разношёрстная и говорливая толпа музыкантов. В ответ ей лишь пожимали плечами.
- Да, блин, куда они подевались?! – начинала злиться девушка. – Группа «Слепые», вы где, ау-у-у-у-у?!
- Здесь мы, здесь! – расслышал наконец её позывные Саша и зычно выдал ответный сигнал.
Потеряться в таком гомоне немудрено. Что-то около тридцати исполнителей и групп включили в финальный концерт фестиваля, а за каждым исполнителем сопровождающий ансамбль, а в каждой группе человека по четыре минимум, а кто-то и подтанцовку с собой приволок. И вся эта толпа уже в сборе – бурлит, мечется и распевается. Раздрай полный. Настоящий творческий раздрай. Кто как – а я напрочь потерян. Но возбуждён – такое не может не возбуждать. Будь я проклят – мы на финальном концерте фестиваля телеканала «Шансон»!
- Вот вы где, ну наконец-то! – протискивалась сквозь броуновское движение неспокойных музыкантов девушка. – Знаете, когда ваш выход?
- Нет.
- Вы седьмые по счёту. Перед вами идёт Вероника Урывцева, запомните. Слушайте внимательно Ангелину. После Урывцевой она скажет несколько слов о том, что творчество доступно всем, даже людям с ограниченными возможностями. И наш фестиваль не делает разницы между больными и здоровыми, потому что главный критерий – это талант. Поняли? Вот после этих слов она объявит вас. Фонограмму передали?
- Да-да, с фонограммой всё нормально, - заверил её Саша. Он, судя по интонации, тоже был взволнован.
- Всё, готовьтесь. Через пятнадцать минут начинаем.
Девушка скрылась в человеческой биомассе, выкрикивая название какого-то другого ансамбля.
- Седьмые! – удовлетворённо крякнул Афиногеныч. – Счастливый номер. Чувствую, мы порвём сегодня публику.
Заявление нашего гитариста прозвучало несколько самонадеянно. Никакой уверенности в себе я не обнаружил. Хорошо, если только я.
- Ангелина Вовк всё такая же милая, - снова подал голос Афиногеныч. – Я на лестнице её встретил. Ангелина, говорю, бог ты мой, какая встреча! Годы вас не берут, вы только молодеете! А она – ой, спасибо, спасибо. Удачи вам, верю в ваш успех, и всё такое.
- Ты так говоришь, будто вы старые знакомые и всю жизнь друг друга знаете, - буркнул я.
- Вообще-то мы пересекались в начале восьмидесятых. Я с одним ансамблем на комсомольском слёте выступал. Она ведущей была. Кажись, в Нижнем Тагиле. Мы даже какими-то дипломантами стали.
- Скажи ещё, что она от тебя ребёнка родила, - не сдавался я в своей жгучей иронии, за которой таилась банальная предконцертная неуверенность.
- До ребёнка дело не дошло, но немного общались. Мне показалось, что она меня помнит.
- Запалишь ты нашу легенду про слепых музыкантов. Как вот ты её узнал, если слепой?
- Ну, пусть я не совсем слепым буду, а только на девяносто процентов, - хохотнул Афиногеныч. – Я предметы различаю и интересных женщин.
Это здорово, что Афиногеныч в хорошем расположении духа. Он из нас самый стойкий, но и на него порой находит хандра.
Лёша Удачин как обычно молчал. Я двумя пальцами держался за рукав его рубашки – чтобы не потеряться. Вроде и так уж в стенку вжался что есть сил, а всё равно меня то и дело задевали проносящиеся мимо люди. Все наши были в чёрных очках – по крайней мере, должны были их одеть. Чтобы походить на аутентичных инвалидов. Не думаю, что кто-то в такой момент мог ослушаться заветов Большого Продюсера.
Сам он тоже забегал за кулисы – вот где-то минут пятнадцать назад. Потискал нас для бодрости духа, сказал несколько вдохновляющих слов и передал большой привет от супруги Валентины Игнатьевны, которая уже в зале и очень-очень за нас переживает.
На самом деле для волнений особого повода не было – выступали-то под фанеру. Как и все здесь. Вот Зина с Сашей – да, им придётся потрудиться. Вокал живой.
Кстати, почему Зина так долго не возвращается из туалета?
- Блин, пацаны, вы Лепса видели?
А вот и она. Легка на помине. Похоже, хряпнула. По голосу понятно и развязному поведению.
- Он такой классный, я с ним сфотографировалась. Предложила ему поработать вместе. Он сказал: почему бы нет. Кстати, он меня по имени знал. Говорит, Аркадий Валерьянович в самых смелых выражениях вас распиарил. Вот как это понимать, скажите? Это шутил так Гриша, или Снежко действительно обо мне пошлости говорил?
Терпеть не могу эту московскую манеру разговора с уменьшительно-ласкательными именами. Гриша, Коля, Валера – о самых известных людях, с которыми едва знакомы. А то ещё Гришенька, Коленька, Валерочка. Типа, я с ними на короткой ноге, я тоже представляю собой нечто. Зина мгновенно переняла эту волну. А меня бесит. Ну да я вообще как бы лишний на этом празднике жизни.
Держись, Юра, держись. Нельзя раскисать! Всё это к лучшему.
- Юра, слушай-ка! – это Саша.
Приобнял меня за плечо, склонился. Странный какой-то. То ли волнение, то ли смятение, то ли ещё что. Мы последние недели с ним наедине не общались. Только в коллективе, только по делу. Даже необычно уже от него такое внимание – и, как щенку, мне тут же захотелось потянуться к нему и прижаться. От него теплом веет. Он один из немногих выжил на этой планете зомби.
- Я всё тебе одну вещь собираюсь сказать. Уже давно собираюсь. И никак времени не нахожу.
- Да знаю я. Мне Афиногеныч говорил, что в «Покинутой» вступление в другой тональности лучше сыграть. Я согласен, только сейчас уже поздно – всё равно запись пойдёт.
«Покинутая» - одна из пяти наших собственных песен, которые мы сподобились написать за последнее время. Сегодня она в программе. А всего выступаем с тремя номерами – «Волшебное вино», «Песня Тортиллы» и она.
Не то чтобы я от неё в восторге, но Снежко эта вещь приглянулась для фестивального выступления более других. Соответствует формату. Самый что ни на есть стандартный кабацкий шансон с горестным текстом о невзгодах молодой супружеской пары, почти подростков. Людям такое нравится. Ну, это Снежко так говорит. Я-то думаю, что «Волшебное вино» всё равно круче, хоть это и переложение с америкосского.
Текст написал Макаров, а Зина с восклицанием «Не понимаете вы женщин ни хера!» несколько строчек изменила и ещё что-то добавила. Авторы музыки – мы с Афиногенычем.
Отгремела ситцевая свадьба,
Год прошёл как сон – а счастья нет.
Если б только ведать, если б только знать бы
Сколько за любовью скрыто бед.
Такой в ней первый куплет. А припев соответствующий:
Девочка смешная в розовой юбчонке,
Кто тебя покинутой назвал?
Стал таким холодным нежный тот мальчонка,
Что вознёс тебя на пьедестал.
Дальше всё в таком же духе.
- Да нет, нет, я не о том, - осадил меня Саша. - Песня здесь не при чём! Я о другом…
Но тут вдруг всё пришло в движение, напряглось, из зала донеслись вступительные аккорды музыкальной заставки – концерт начинался. Я физически почувствовал, как сквозь меня пронеслась волна взбудораженности и близкого, но недоступного восторга. Волна была огромной и вдавливала в стену.
- Не время сейчас… - буркнул Саша. – Ты мне напомни потом, ладно! Это очень важно. Выговориться надо перед тобой, а то на душе тяжко.
Я лишь краешком сознания вник в Сашины слова и где-то на периферии мысли достаточно равнодушно, но с болезненной такой, в любой момент готовой лопнуть сердцевиной, оформил сгусток понимания всей этой странной ситуации. В словесном эквиваленте он выглядел так: «Он спит с Зиной. Они решили пожениться».
Я чуть было не крикнул ему тут же: «Да ладно ты, брось! Будьте счастливы! Не с инвалидом же ей всю жизнь мыкаться…», но благоразумно сдержался. Точнее, обстановка меня сдержала – экзальтированные восклицания она не подразумевала.
Однако Сашины слова всё-таки выбили из колеи. Я это со всей очевидностью почувствовал, когда пришёл наш черёд выходить на сцену. Он наступил неожиданно быстро – я даже не успел вслушаться в тех шестерых исполнителей, что выступали до нас. Вдруг, раз – и Ангелина Вовк уже произносит правильные слова про инвалидов, а нас выталкивают на сцену.
Ощутив под пальцами клавиатуру синтезатора, я понял, что играй мы сейчас вживую, то всё пошло бы наперекосяк, и я облажался бы так, как никогда раньше. Руки отчего-то стали потными, в голове стоял гул – и вовсе не аплодисменты были его причиной – а по телу ходила волнами какая-то зловредная и гадкая дрожь. Я чувствовал, что во мне странным образом произрастает невиданная ранее злость.
«Почему я должен упускать то, что принадлежит мне?» – что-то подобное прозвучало в голове. «Сколько ещё я должен пресмыкаться перед людьми и обстоятельствами?» «Почему я отвожу себе место брошенной собачонки?» «Почему я с лёгкостью готов сдать завоёванные позиции?» И последняя, самая тяжёлая и гулкая: «За что я себя так ненавижу?»
- Кто тебя покинутой назва-а-а-ал? – выдавали в этот момент на пару Макаров с Коромысловой и я, войдя с текстом в унисон и примерив на себя образ героини, понял, что песня наша совсем неплоха и даже, быть может, талантлива. А ещё понял, что сдаваться просто так не буду и никому Зину не отдам.
- Она моя! – говорил я вслух, криво долбя пальцами по отключенному синтезатору. – Я её заслужил!!!
Первую нашу песню встретили очень даже тепло. По крайней мере аплодисменты были громкими и звучали долго.
- Вы знаете, - говорил в микрофон Саша. – Я бы не хотел, чтобы нас воспринимали как ансамбль инвалидов. Ей-богу, это слишком примитивно! Когда мы на сцене, когда мы отдаёмся стихии творчества – никаких болезней и недугов не существует. Искусство делает нас равными и свободными!
Пламенная тирада пришлась публике по душе – она наградила нас новой вспышкой звучных и искренних аплодисментов.
Потом пошло «Волшебное вино», принятое аудиторией с особой теплотой. Потому что там изящная грусть, берущая за живое, потому что там драйв. А после третьей вещи, песни черепахи Тортиллы, исполненной Зиной проникновенно и даже с некотором ироничным декадансом в голосе, что выглядело весьма необычно для такого концерта, зал окончательно был наш!
- Браво!!! – кричали нам громогласно со всех сторон, и по характерным шуршаниям я понимал, что люди ещё и вставали в этот момент, чтобы отблагодарить нас за подаренную радость.
Я был всё ещё погружён в собственные переживания, но не мог не отметить, что из зала исходил очень правильный импульс. Публика восприняла нас не просто как ещё один ансамбль в стиле шансон, а как своеобразный, как необычный, как практически уникальный ансамбль. Вот есть какие-то певцы, какие-то группы, а есть мы – сами по себе и сами в себе. Это большое ощущение. Ощущение победы и что самое главное – ощущение найденной нами своей собственной ниши.
- Итак, дорогие друзья, настал самый ответственный и долгожданный момент! – Ангелина Вовк выдержала мхатовскую паузу и добилась-таки своего – напряжение подскочило как ртуть в градуснике. Мы всей ватагой толпились на сцене – так было задумано по сценарию: коллективное исполнение песни «Мы желаем счастья вам» (Зине там две сольные строчки выделили, это круто), запуск в зал воздушных шариков и подведение итогов.
- Гран-при фестиваля телеканала «Шансон» достаётся… Мне подсказывают, достаётся единогласным решением жюри! И я очень рада за этих ребят с нелёгкой судьбой. Ваши аплодисменты: вокально-инструментальный ансамбль «Слепые»!
Это мы! Мать вашу, это грёбаные мы!!! Победители и счастливчики. Избранные. Чёрт возьми, неужели такое возможно?
- Друзья! – Ангелина Вовк была искромётна и безудержна в своей радости за наш успех. – На небосклоне отечественной эстрады родилась новая звезда!
Нас выталкивали из толпы вперёд, прямиком туда – к небесной Ангелине, к диплому и какой-то статуэтке, которые она наверняка сжимала в руках.
То ли сам, то ли с чьей-то помощью я тоже переместился в эпицентр событий, в самую сердцевину славы, пронизанную молниями софитов. Кто-то толкал меня в плечи и спину – видимо наши же, поздравляя таким образом с победой.
Вроде бы Саша Макаров произнёс в микрофон пару благодарственных слов – но как-то скомкано. А может с микрофоном возникли проблемы – я что-то не разобрал ни слова.
Скорее же всего на меня нахлынули слишком бурные эмоции, переживания, а также древние комплексы вместе с желанием их перебороть – и я просто потонул в лавине собственных мыслей. Честно говоря, я и подумать не мог, что победа на фестивале – этом или каком-либо другом, просто победа где бы то ни было – может вызвать во мне такую неожиданно сильную реакцию.
- Не плачь, Юрка, не плачь! – это уже фрагмент памяти несколькими минутами позже.
Мы за кулисами, тискаем диплом и статуэтку непонятного существа – я был прав, статуэтка существует – подходят какие-то люди, жмут нам руки, искренне и неискренне поздравляют, желают удачи и кучи бабла. Здесь же Снежко вместе с супругой, он что-то говорит нам про ресторан – мол, столики заказаны, отправляемся отмечать. А Зина, такая добрая и солнечная, несмотря на все дьявольские искушения, обнимает меня за плечи, водит по мокрым моим щекам какой-то салфеткой и ласково утешает.
- Всё закончилось, мы победили, не плачь!
Да разве ж я от победы слёзы лью, хочется сказать через стыд и досадное ощущение слабости, разве от успеха? Я от несоответствия плачу, милая Зина, от несоответствия своей безобразной сущности этому водовороту чудес, в который я непонятным образом оказался вовлечён. Разве должен я, ничтожное и несчастное существо, вечный обитатель подземелья, здесь находиться? Разве для меня придуман этот праздник? Я пробрался на него обманом, он совсем не для меня. Скоро это выяснится, и я буду жестоко наказан за то, что занял чужое место.
Или же нет? Скажи мне, дорогая Зина, неужели я тот, кто заслуживает всего этого, неужели меня не накажут?
Я так и спросил её:
- Меня не накажут, Зина? Я достоин, я счастливчик? Я избранный?
И – надо же! – она без лишних объяснений всё поняла. Наверняка она сама задавала эти вопросы не одну тысячу раз.
- Конечно, Юрка, конечно! Ты, я, мы все – достойны этого! Мы избранные, мы победители! Тьма отступает, верь мне!
И после этих слов я вздохнул полной грудью и успокоился.
«Тьма отступает» - должно быть именно это я и хотел услышать. Трудно найти два более веских и убедительных слова. Тьма. Отступает. В переносном и буквальном смыслах. Скоро наступит день, скоро придёт освобождение.
Спасибо тебе, Зина, за то, что через тебя мне передали эту информацию. Отныне никаких слёз, никаких сомнений. Я на верном пути.
- Аркадий Валерьянович, скажи честно, сколько ты заплатил за нашу победу? – Афиногеныч был уже изрядно пьяненьким и считал, что может позволить себе задавать такие некорректные вопросы.
Надо признаться, меня он тоже интересует.
Я был весёлый и закладывал рюмку за рюмкой. Ресторан, в который привёз нас Снежко, вроде бы жутко дорогой и престижный. Здесь и вправду уютно. Еда с выпивкой изысканные, а певица, которая развлекает нас, обладает вполне приятным голосом и приличным репертуаром. Никаких визгливых нот, никакой пошлости, никакого кабацкого шансона.
Немного странно оказаться по ту сторону баррикад – мы ведь сами прожжённые лабухи. Даже неловко перед этой поющей девушкой – хочется подойти к ней и извиниться.
- Ну что ты, Стёпа, какие деньги!? – за Снежко ответила его супруга Валентина Игнатьевна. Хорошая женщина. Внимательная. – В жюри такие люди: Николай Расторгуев, Михаил Шуфутинский, Григорий Лепс, Любовь Успенская. Ты думаешь, их голоса можно купить?
- Уверен, что можно! – Афиногеныч не сдавался.
Вообще-то он взрослый дядя и тёртый калач, чтобы всерьёз интересоваться такими очевидными глупостями. Он, скорее, разговор поддерживает, а не на самом деле интересуется. По интонации понятно.
- Ну тогда я не знаю, что тебе ответить. У тебя совершенно неправильные представления о мире искусства.
- Валя права, - слово молвил наконец и Аркадий Валерьянович. – Никаких денег я никому не платил. Поверь мне, Стёпа, это просто бы нелепо выглядело. Ты, конечно, прав в том, что на эстраде всё покупается и продаётся. Это можно понять по качеству исполнителей, которые появляются в телевизоре и звучат по радио. Но конкурс – это совсем другое дело. Тут было полно денежных продюсеров, которые представляли своих подопечных. Скажу честно: более денежных и более влиятельных, чем я. Я даже не исключаю, что они делали какие-то подношения членам жюри и организаторам фестиваля. Но при всём этом победили не они, победили вы.
- Неужели мы талантом взяли? - хмыкнул наш гитарюга.
- Представь себе, да! Конкурс – это стихия, водопад. Здесь просчитать что-либо практически невозможно. Вот сидят в жюри знаменитые певцы, успешные люди, и они ждут, что кто-то их удивит. Искренне ждут и с радостью отдадут свой голос тем, кто это сделает. Конечно же, с моей стороны была подготовительная работа, был пиар, были действия, связанные с тем, чтобы представить вас с выгодной стороны. Но этим все занимаются. А выбрали вас. Потому что в вас нашлась фишка. Потому что у вас оказалась Зина.
Этой фразой Большой Продюсер чётко дал понять, кто принёс нам победу. Никто возражать не пытался. Потому что всё это было правдой. Наш успех – её заслуга.
У Саши зазвонил сотовый и он пару минут с кем-то неудовлетворённо беседовал. Ресторанная певица взяла в это время паузу, и короткие сашины фразы «Не знаю», «Посмотрим» и «Если получится» довольно громко раздавались в гулком пространстве зала.
- Рома звонил, - посчитал нужным объяснить всей компании предмет разговора Макаров. – Наш бывший звукооператор. На работу просится. Аркадий Валерьянович, может, найдётся ему место?
Снежко то ли думал о другом, то ли какое-то время формулировал ответ.
- Ой, Саш, да зачем он нам нужен? – выдал он наконец несколько раздражённо. – У нас в центре прекрасная команда звукорежиссёров. Они понимают друг друга с полуслова. Сейчас у вас запись альбома начнётся, потом плотная концертная деятельность – твой Рома потянет такое? Сомневаюсь. Это же не в сельском клубе на допотопном микшерном пульте концерты проводить. Там всё ультрасовременное, компьютерное.
- Ну, может, научился бы, - не сдавался Саша, но как-то без напора, вяло.
- Он тебе родственник? Друг большой?
- Нет.
- Ну вот и не надо тащить малознакомых людей. Вы сами на съёмных квартирах болтаетесь, ещё один лимитчик – это слишком.
Щедрый Снежко снял для нас аж три однокомнатные квартиры на окраинах Москвы. В одной жили мы с Лёшей Удачиным, в другой Макаров с Афиногенычем, а третья была специально выделена для Зины – всё-таки она девочка и звезда ансамбля.
- Ну ладно, ладно, - буркнул Саша.
Певица снова принялась терзать октавы, и Афиногеныч, достигший к тому времени стадии полной гармонии, пригласил на танец Валентину Игнатьевну. Та, к некоторому моему удивлению, охотно согласилась и даже озорно хохотнула от столь неожиданного в себе внимания.
- Мне бы в туалет, - объявил я негромко в пустоту, рассчитывая в первую очередь на Лёшу, но его опередил Макаров.
- Пойдём, Юр, пойдём! – он словно ждал этой возможности покинуть зал. – Мне тоже надо.
Видимо, подумалось мне, ему требуется переварить жёсткий отказ Снежко. Хотя, положа руку на сердце, я с Большим Продюсером согласен. Никакой профессиональной ценности звукооператор Роман не представлял. Для серьёзной концертной деятельности он действительно не годился. Хотя к Снежко, как я понимал, прибивались музыканты и персонал не самого высокого уровня, но любой из них мог дать сто очков форы провинциалу Ромке, который кроме мероприятий вроде студенческого кавээна ничего не знал.
Но, как выяснилось, заботило его совсем другое. Мы уже открыли кранчики, уже выдали по струе и уже готовились заканчивать процедуру, как он вдруг, посчитав почему-то этот момент наиболее подходящим, продолжил озвученную несколькими часами ранее тему. И, видимо, принятый алкоголь развязал язык, потому что Саша прямо-таки нереально волновался. Даже голос дрожал.
Невольно я тоже напрягся.
- Я вот о чём, - он подбирал слова. – Ты помнишь, наверное, перед концертом тебе говорил, что пообщаться нам надо. Объяснить кое-что мне требуется…
Он произвёл напряжённый и тягостный вздох.
- Ты только всё правильно пойми! Это такая тема, которая меня целиком сжирает, места себе не нахожу... Но всё равно рассказать надо, чтоб ты знал. Нам обоим легче будет.
- Ты о Зине? – спросил я. – Вы теперь вместе? Собираетесь пожениться?
- О Зине? – Саша был удивлён. – Да при чём тут Зина? С Зиной всё нормально, она в зените славы, у неё полно поклонников.
- Я знаю, что вы спали вместе. В смысле, занимались сексом. Я слышал.
- Ох ты Господи!.. – Саша опять вздохнул. – Целиком я перед тобой виноват… Юра, я сейчас не о Зине собирался говорить… Да, было такое. Трахались. И это ничего не значило ни для меня, ни для неё… Чёрт, я как идиот из плохого фильма выражаюсь!
- Ты предал меня! Помнишь, мы разговаривали с тобой о ней, и ты успокаивал меня, говорил «Зина твоя, только твоя». Значит, ты обманывал меня тогда? Значит, ты не хозяин своих слов?
Последовала пауза и очередной тяжкий вздох в исполнении Саши.
- Юра, Зина твоей никогда не будет, - судя по всему, он решил обойтись без экивоков и дипломатии. – Ты же взрослый, умный, ты такие вещи должен чувствовать. Ты же понимаешь, какая она летящая. С Дьяволом разговаривает… Она никогда не будет чьей-то. Она такая – ничья.
- Ты и про Дьявола знаешь? – этому факту я был удивлён более всего.
- Юра, Зина – это не самое важное, что должно тебя и меня волновать. Я хочу тебе рассказать кое-что из нашего с тобой прошлого.
Я вспоминал, где находится дверь. Чтобы в одиночку, гордо выйти из туалета в зал и доковылять до своего столика. Без чьей бы то ни было помощи.
- Отныне между нами будут только деловые отношения! – объявил я, стараясь быть твёрдым и хладнокровным, и повернулся к Саше спиной. – Никакой нелепой дружбы!
Я успел сделать пару шагов и даже ни во что не воткнулся.
- Юра! – остановил меня требовательным окриком Макаров. – Одним из тех, кто убил твоего отца, был мой собственный отец…
Отец, убийство – о чём это он?
- Он с нами никогда не жил, - продолжал он. – Мать залетела от него почти случайно. Я даже фамилию ношу не его, а материнскую. Она говорила, что он был неплохим человеком, но его испортила среда. Это нелепо, я понимаю. Я ни на секунду не стараюсь его оправдать. Он скотина, урод, я его ненавижу.
Меня это пафосное Сашино объяснение начинало смешить.
- Через пару лет после того происшествия он умер на зоне. От туберкулёза. Это была третья его ходка. Прости меня, пожалуйста, что мой отец стал причиной твоих несчастий.
Вот тут я уже не смог сдержаться и рассмеялся в голос.
- И ты всю эту ерунду так долго держал при себе? Так тщательно готовил для меня? Да ты вообще неадекват какой-то! Мне дела нет до этой истории из прошлого тысячелетия.
И я, как и планировал, гордо направился к выходу, с первой же попытки ловко ухватился за дверную ручку, а затем, почти не спотыкаясь и не упираясь в стены, преодолел извилистый коридор, что вёл из уборной в зал, и, ориентируясь на звуки, тоже вполне бодренько добрался да нашего стола и самостоятельно уселся на место.
Вот так вам всем, уроды!
Ненависть и медные трубы
Я – человек, сотканный из разочарований. Так получилось. При этом я вшивый интеллигент, а это означает, что я никого не виню в своих проблемах и пытаюсь принять жизнь такой, какая она есть. Это то ли врождённые свойства личности, то ли заданные всем ходом вещей ориентиры.
Таких добродушных лузеров предостаточно. Вы наверняка видели их не только в кино, но и вживую. Сидит на привокзальной площади безногий инвалид и весело кричит проходящим: «Земляки, табачок найдётся?» Его угостят сигаретой, а он затянется с благодушной улыбкой и начнёт балагурить – порет какую-то хрень, но с юморком, с позитивом, с подчёркнуто добрым отношениям к людям. И люди, по крайней мере, некоторые из них, такое не прочь оценить: бывает, человек пять-шесть соберутся у подобного жизнелюба – кто мелочишку подкинет, кто бутылку пива принесёт.
Наверное, мысли и эмоции действительно материальны, раз некоторые питаются ими. И вроде как в этом заложена глубинная мудрость – жизнь тебя ломает, а ты назло ей продолжаешь оставаться хорошим человеком, любишь людей и не скатываешься в истерику. Да, так и надо – я прекрасно понимаю это и на публике стараюсь быть если уж и не буквально похожим на того безногого весельчака, то всецело приблизиться к его высотам.
Вот только наедине с собой – наверняка, как и тот самый привокзальный инвалид-доброхот – я подвержен совсем другим эмоциям. Надо мной витает большая чёрная птица-ненависть. Она пугает своим отчаянием и той бездной, что открывается с её прикосновением, но странным образом манит. Потому что в ней мерещится какая-то паскудная, но очевидная честность, правдивое отношение к миру.
Ты – инвалид, шепчет она, ты – убожество, ты – ничтожное и бессмысленное существо, обуза для всех окружающих и самой матери-природы. Но ты ни в чём не виноват, тебя сделал таким этот уродливый мир, эти гнусные люди. Ответь им чётким и возвышенным презрением, одари их неподкупной и звенящей истиной, направь на них свою могучую, вибрирующую ненависть! Это будет справедливо, это будет правильно, это будет честно!
Сказать по правде, их немало – тех, кто принял аргументы чёрной птицы и добровольно перешёл на сторону ненависти. Причём обитают они не только на привокзальных площадях, но и в элегантных кабинетах, в дорогих автомобилях. Удивительное дело – в большинстве случаев они не инвалиды и даже не имеют каких-либо серьёзных заболеваний. Но бездна всё равно показалась им притягательной, они без труда нашли в себе многочисленные созвучия с её устрашающими мелодиями.
Да, они слабы, но разве это успокаивает? Наоборот. Кто из нас силён настолько, чтобы относиться к самому себе как к вещи, чтобы наплевать на себя полностью и бесповоротно, чтобы жить не ради себя, а для других или какой-то высшей идеи? Боюсь, такие особи вовсе не водятся в человеческой стае. И птица-ненависть зовёт, суля какой-то утешение, какую-то твердь, какое-то осязаемое пространство пусть для тёмных, но всё-таки отчётливых и конкретных эмоций. Признаться, они гораздо соблазнительнее, чем вся эта импотентская рыхлость, в которую погружаешься, выбирая сторону добросердечности.
И, тем не менее, как бы тяжело мне не было, за тридцать восемь лет жизни я не позволил себе свалиться в эту черноту. Был не раз к ней близок, разрешая порой фантазии совершать путешествие вслед за птицей куда-то в глубины мрачной впадины, – но всегда возвращал себя в лоно традиционного, трижды клятого гуманизма со всей его щенячьей добротой. Пусть не любовью, но уважительным отношением к ближнему и даже дальнему. Со всей книжной добросердечностью. Делал в нём передышку и снова устремлял взор в свинцово-чёрные небеса, где витала одинокая, но гордая и манящая птица-ненависть. Отделаться от неё было невозможно.
Странным образом – хотя, если по-честному, ничего такого уж странного в этом нет – Саша Макаров открыл мне совершенно новые горизонты для увлекательных и будоражащих гонок по просторам гулкой бездны. Неожиданно для себя я стал понимать, что день за днём они затягивают меня всё сильнее.
Мы писали альбом в студии продюсерского центра Снежко. Писали вроде бы рутинно, без особых срывов и встрясок, но всё равно как-то неспокойно. Неспокойствие это – я ощущал отчётливо, я умею – рождали в первую очередь я и Макаров.
- Юрка, что за лажу ты гонишь! – покрикивает вдруг, пусть и вполне добродушно, но всё-таки не без сдержанного раздражения звукорежиссёр Вадик, я слышу его голос в наушниках. Да, именно он, не Саша – тот стоически молчит, хотя я чувствую, что именно от Макарова исходит первая волна недовольства после неважно сыгранного мной проигрыша на клавишных.
- Я в порядке, в порядке! – улыбаюсь я всем вокруг и поднимаю руку в знак понимания и примирения. – Сейчас всё будет нормально.
И в следующем дубле выдаю действительно точную и даже проникновенную партию. Записано!
А потом руки и голова снова подводят меня – и опять какие-то плавающие звуки, а то и откровенные ошибки.
На Лёше Удачине тоже срываются – причём покрепче. Уже и Макаров гаркнул, и Зина бубнит недовольно в его сторону. Лёша безмолвствует, он флегматик и нервы у него стальные.
Похоже, звёзды нашего ансамбля уже определили, кого зачислить в статус паршивых овец.
Звукорежиссёр объявил перерыв. Афиногеныч брякнул, что не голоден и остался в студии насиловать гитару. Из-за стеклянного панно раздавались хардроковые накаты. Видимо, старикан душу отводит после шансона.
Мы с Лёшей сидели в подсобке, забитой какими-то коробками, и перекусывали бутербродами, а Макаров с Зиной шумно проводили время за кофе и сигаретами в коридоре – там стоял кожаный диван, который никогда не пустовал. На нём то и дело обитали непонятные молодые особи обоих полов, никак не задействованные в работе студии – судя по всему, тусовщики со связями.
Классическая звуковая картинка из жизни богемной молодёжи: визги, неприлично громкий хохот, матерок. Ну и базар соответствующий: концерты, кинорежиссёры, театральные постановки. Интеллектуалы херовы. Всегда поражался тому, как быстро и ловко люди определённого склада находят друг друга. У меня так не получается, я всегда одинок.
Поведение Зины меня не удивляло – она всю жизнь тянулась к сомнительным компаниям, а вот Макаров за последние месяцы радикально изменился. Я безошибочно определил в нём брата по крови – раненого, но гордого одиночку, могучего лузера, и эта схожесть питала меня большой и верной симпатией к нему. Да что там симпатией – настоящей любовью. Я грелся рядом с ним, набирался сил… А сейчас он стал совсем другим. Такой же болтливый и вертлявый хлыщ, как все эти московские бездари из мира искусства. И говорит по-другому – с паскудной интонацией, какими-то скользкими фразами. Вон он как смеётся! Угодливо, приплющено, неискренне. Разве смеялся он так раньше?
Признаться, я ожидал, что наш разговор в ресторане получит продолжение. Что Саша подойдёт ко мне перед записью, положит руку на плечо, спросит «Как дела?» А я отвечу пренебрежительно, но одновременно благодарно за его участие: «Да ничё так». И как бы прощу его тем самым за ту боль, в которую он снова – быть может, помимо своей воли – погрузил меня. И его отца тоже прощу, потому что человек должен прощать, ибо нельзя иначе двигаться по жизни.
Но – ничего. Ни малейшего колыхания в мою сторону. Он даже не поздоровался со мной и за несколько часов работы ни разу ко мне не обратился. Словно мы незнакомые люди. Словно между нами стена. Что особенно злило и рождало во мне чувство беспомощности – ощущение, что я нахожусь в проигрышной позиции. Что он ведёт игру, что у него сильные карты, а я лишь защищаюсь. Вот я сидел на этом грёбаном и неудобном стуле в окружении пыльных коробок, жевал безвкусный бутерброд и отчётливо ощущал болезненное шевеление в груди. Досаду, недовольство. Словно у меня отобрали что-то важное или операцию провели не в том месте.
- Каззёл!!! – неожиданно для себя выдал я вслух.
- А? – это Лёша всколыхнулся.
- Не, ничё, - поспешил я его успокоить. – Так, о прошлом.
Лёша уточнений не требовал. Замечательный человек. Как хорошо с ним молчать!
Вчера я звонил Зине. Чтобы окончательно прояснить наши отношения. Я ждал, что она выдаст мне диагноз: продолжает она со мной встречаться или нет. Вот чтобы просто и понятно: да или нет. Но вязкость, которая обволакивает меня с детства, пытаясь переварить моё тело в безропотную и недвижимую куколку, вновь выстроила засаду: Зина не отвечала. Причём не отвечала осознано – сначала раздавались долгие гудки, а после третьего или четвёртого набора она и вовсе отключила телефон. Сука! Попыток пообщаться с ней здесь, в студии, я не предпринимал. Она со мной – тем более.
Всё это родило во мне ощущение полной беспомощности и огромное чувство вины. Как в детском садике, когда я был ещё зрячим: воспитательница поставила меня перед группой и долго, сладострастно терзала, выдавая громогласные и обжигающие фразы: «Юра залезал Танечке в трусики! Тебе не говорили, Юра, что это нехорошо? Тебя не учили, что за это по рукам бьют?!»
Чёрт, а ведь когда-то я залезал Танечке в трусики! Из меня мог вырасти полноценный человек со здоровой психикой…
Я знаю, я переварю эту беспомощность и эту потерянность. Затяну все пробоины. Я сильный. Человек, выросший в обнимку с одиночеством, такой ерунды не боится. Это вам, слабым цуцикам, постоянно требуется присутствие рядом кого-то другого. Чтобы изливать на него свои комплексы, чтобы питаться его энергией. А я справлюсь.
В довершение всех неприятностей позвонила мать. В телефоне заиграла поставленная на звонки от неё мелодия – «Motheless Child». Да, я умею быть циничным. Хотя как по мне, то это всего лишь ирония. Горькая, но ирония.
Несколько мучительных секунд я не хотел отвечать, потому что настроение было паршивое, вовсе не для разговора с матерью, да и вообще с кем бы то ни было, но потом вдруг сам себя застыдил – не Зина же я, в конце концов?
- Да, мам!
- Ой, Юрик, солнышко, привет? Как у тебя дела?
- Нормально. У тебя что-то важное?
- Я не вовремя? Ты торопишься?
- Мы в студии. Альбом пишем.
- Ой, всё, всё, закругляюсь. Ты как там вообще? Не болеешь?
- Нет, всё нормально.
- Я вся испереживалась – ну кто там о тебе позаботится, кто одежду погладит, кто накормит?
- Да сам я справляюсь. Если что – ребята помогают. У меня хорошие друзья.
Я испытал мазохистское удовольствие от этой фразы. А мать, как и ожидалось, в мгновение ока успела скатиться в слёзы. Я и заметить не успел, как она уже плакала в трубку.
- Юрик, мне почему-то кажется, что тебе плохо, - раздавались её всхлипы.
- Да хорошо мне, хорошо!
- Ну я же по голосу слышу, что тебе плохо!
- Всё, пока! Нет времени.
- Ну ладно, Юр, извини. Ты звони! Голос твой услышать хочется. Чего ты не звонишь?
Я нажал на отбой.
Вторая половина дня продолжалась так же – ни шатко, ни валко. Я опять несколько раз сбился и снова оказался подвержен то молчаливой, то шипяще-язвительной обструкции. На Зину же, хоть она и запарывала каждый второй дубль, никто даже пикнуть не посмел.
Приезжал Снежко. Посидел за режиссёрским пультом, поговорил о чём-то с работниками студии. Не попав под влияние мирового заговора, и со мной перекинулся несколькими фразами. Я был ему за это чрезвычайно благодарен. Даже подумал, что капиталисты совсем не такие плохие люди, какими их принято считать.
Разговор, между прочим, оказался очень даже содержательным.
- Юр, ты как считаешь, нам «Закат для двоих» стоит записывать на альбом? Ребята почему-то не горят желанием.
По поводу этого «Заката» у нас и раньше тёрки шли. И я знаю, почему это вдруг «ребята» перестали гореть желанием. Потому что была эта вещь целиком и полностью моей. Включая текст. Хорошая песня под женский вокал, ничуть не хуже той шняги, которую сочиняли остальные. Мы на репетициях её исполняли, но там развитие темы как-то тухло шло, надо было её доработать – пара штрихов, не больше. А так – вполне себе хит о любви, которой приходит конец.
Нам было суждено сгореть в пучине
Любви, желанья, страсти роковой.
Скажи, какая вдруг нашлась причина
Так измениться и уйти к другой?
Закат для двоих – ускользающие тени.
Закат для двоих – пароходный гудок.
Вчера ты к моим прижимался коленям,
Сегодня расставаться вышел срок.
Такое там начало. Я набросал текст за какие-то пятнадцать минут. Ничего сложного. И пресловутый литературный талант Макарова, которым он хоть и неявно, но всё-таки бравировал, тотчас же померк в моих глазах. В конце концов, я тоже поэт со стажем.
- Что она, дура? – возмущалась Зина вслух при разучивании песни. - «Скажи, какая вдруг нашлась причина?» А сама типа не знает? Может, давать ему перестала или суп варить не умеет?
Я тогда был ещё не так зол на неё и пытался что-то объяснить.
- Она чистая, светлая. Не ожидала, что её мужчина способен на измену.
- Надо же, где ещё такие диплодоки водятся?.. А вот это что: «Ты к моим прижимался коленям»? Он что, карлик? Или инвалид безногий?
- Они вдвоём на берегу. Сидят на гальке, смотрят на море, на закат. Он положил голову ей на колени. Вот так примерно.
- Блин, хрень какая-то! – одарила меня в конце концов Коромыслова порцией сконцентрированного недовольства.
Но Большому Продюсеру, а особенно его супруге песня понравилась.
- Уверен, что она должна быть на альбоме, - ответил я Аркадию Валерьяновичу. – Женская аудитория её обязательно оценит.
- Вот и мне так кажется! – и он отправился убеждать звёзд записать «Закат».
И вроде бы убедил, хотя звёзды к тому времени уже позволяли себе слегонца не соглашаться с боссом и даже в чём-то ему перечить. Меня несколько удивило, что Снежко вообще взялся их уговаривать, а не приказал суровым продюсерским голосом: записываем, и баста! Но всё-таки я был рад, что он встал на мою сторону.
К концу дня преимущество в незримой войне с Макаровым и Коромысловой перешло на мою сторону, и я немного повеселел.
Рано радовался.
Через три дня Валера Уткин, помощник Снежко, суетливый и скользкий парнишка, позвонил с утра Лёше Удачину (не мне) и объявил, что машина за нами не приедет, потому что «изменились планы». Дальше последовали какие-то мутные объяснения про график и «новую концепцию» записи альбома. Я сразу понял, что всё это означает, а вот Лёша принял сообщение за чистую монету и даже обрадовался, что можно снова отправиться спать. Но к вечеру сомнения накрыли и его, спокойнейшего из людей. Единственным, кто мог объяснить ситуацию изнутри, оставался Афиногеныч, но сотовый у него отсутствовал, он их принципиально презирал, поэтому Лёше пришлось окольными путями узнавать номера студийных работников второго звена.
- Прикинь, они без нас альбом пишут! – поведал он мне после непродолжительного расследования. – Каких-то левых чуваков взяли на клавишные и барабан. Вот так кидалово! Чё делать-то, а?
Это была, пожалуй, самая длинная и витиеватая фраза, что мне доводилось от него слышать.
- Ничего не делать, - отозвался я вполне смиренно и успокоено. – Ты же слышал, как они наезжали на нас за ошибки. Всё, сделали выводы.
- Так это как понимать, нас выкинули из группы?
- Из группы, думаю, ещё не выкинули. Всё-таки я автор нескольких песен, тут юридические моменты встают. Просто без нас альбом сделают… Может, это к лучшему, - с тем же мазохистским удовольствием, что так радовало меня чуть ли не целую жизнь, сделал я философское заключение.
Через пару часов Лёша решился позвонить Снежко. Босс к некоторому моему удивлению ответил и такими же казёнными, невнятными фразами, как и его помощник, прожевал что-то о том, что мы нуждаемся в отдыхе, что абсолютно ничего не произошло и что нам это только на благо. Уже на следующей неделе, заверил он, ансамбль в полном составе отправится на съёмки видеоклипа.
Сидеть сутки напролёт в квартире с Лёшей, хоть я и отношусь к нему с большим уважением, оказалось непросто. Ладно он ещё выбирался куда-то, а то бы вообще стало невмоготу. Чувство потерянности, бессмысленность существования, тоска – мои старые подруги тут же вспомнили дорожку к дому. За работой, за концертами и прочими музыкальными делами они теряются, а при простое вылезают вновь. Снова захотелось повеситься.
За эти дни мучительного бездействия в гулкой московской квартире на рабочей окраине я дошёл до того, что готов был позвонить Макарову и как-то утрясти наши отношения. Даже извиниться, если понадобиться. Жалкое насекомое. Снова иллюзии тепла захотелось, одобрения.
Только гордость помешала. Спасибо ей говорить или наоборот – не знаю.
На съёмки нас действительно позвали. Для первого клипа Снежко выбрал «Песню черепахи Тортиллы», справедливо полагая, что народ лучше запомнит нас по римейку старой и хорошо известной вещи, чем по какому-то сомнительному новоделу, которых тьма-тьмущая.
- Три ваши композиции уже ротируются на всех популярных радиостанциях! – торжественно объявил нам Большой Продюсер при встрече.
- Уау, круто! – взвизгнула Зина в той неподражаемо раздражающей манере, что освоила в Москве.
За эти дни эмоции несколько улеглись, звёзды успокоились и встретили нас с Удачиным вполне доброжелательно. Даже тепло. И Зина со мной поздоровалась, приобняв, и Макаров по плечу хлопнул. Хотя не так, как раньше. С напряжением и исключительно из осознания необходимости. Ну да ладно – на меня, слабое никчемное существо, и такое внимание произвело вполне умиротворяющий эффект.
Но чёрная птица в небесах кружить не перестала.
Съёмки проходили на свежем воздухе у какого-то озера. Насколько я смог понять, по сценарию клип был чистой калькой с детского фильма «Золотой ключик»: там бегал Буратино (сын то ли актёров, то ли бизнесменов), за ним гонялись Лиса Алиса (Коромыслова) и Кот Базилио (Макаров). Афиногеныч исполнял роль Карабаса-Барабаса, а мне с Удачиным ролей не нашлось. Мы играли самих себя – клавишника и барабанщика, мелькающих на заднем фоне среди деревьев. Именно среди деревьев нас и ставили для съёмок, так что я ничуть не ошибаюсь в том, как мы выглядели в готовом варианте клипа.
Я совершенно не возражал против такого распределения. Кота Базилио мне точно не сыграть, я споткнусь и упаду при первой же попытке пробежаться. Лёша тоже не демонстрировал недовольства – он, похоже, и в мыслях не замахивался на какие-то роли в нашем ансамбле, кроме барабанщика и моей добровольной сиделки.
Да, ещё в клипе фигурировала Тортилла, куда без неё. Тётка-актриса. Вроде бы известная, но мне её имя ничего не сказало. И лягушата – по крайней мере, я слышал, как режиссёр просил кого-то квакать и получал в ответ звонкую ребяческую отдачу. Лягушат играли дети.
Нас с Лёшей снимали ровно один день. Было немного прикольно, но без особого вдохновения. Режиссёр кричал «Мотор!», я бил по клавишам отключенного синтезатора, мимо меня кто-то пробегал в одну сторону, в другую, а потом режиссёр кричал «Снято!» Именно это я и ожидал от съёмок.
Выбравшись на день в свет, мы с Удачиным вновь были заточены в однокомнатной берлоге почти на неделю, а звёзды продолжали звездить. Их ещё пару дней снимали для клипа, потом они снова вернулись в студию, потому что альбом оказался не закончен и что-то там понадобилось дописать и исправить, а ещё они – точнее Коромыслова с Макаровым – успели посетить несколько радиостанций.
Как-то Лёша поймал эфир с их участием. Я-то не любитель радио, в особенности отечественного музыкального, а он слушал регулярно. Шла рутинная для таких случаев болтовня, обо мне никто не упомянул даже намёками, хотя я почему-то предполагал, что звёзды в какой-то момент должны рассказать об ансамбле и его участниках. И с чего бы это?
С горечью я отметил, что Зина с Сашей вышли на новый уровень скользкости и омерзительности – сплошные идиотские смешки, совершенно паскудная интонация. Ни малейшей искренности.
- Так вы на самом деле слепые? – спросил их ведущий с грузинской фамилией, ещё тот тип, сто баллов ему по шкале раздражения. – Только давайте честно, без лукавства! А то история разные случаи знала.
После тягостного, поставленного вздоха Коромыслова с грустным ****ством выдала:
- Да, это действительно так. Я слепая от рождения, а Саша потерял зрение в детстве.
При этих словах я напрягся.
- Что случилось, Александр? – снова грузин-ведущий.
- Несчастный случай, - такой же поставленный вздох, на этот раз из его уст, такая же проституированная интонация.
Саша, друг, разве ты умел так раньше?
- Поведаете о каких-то подробностях или это слишком личное?
- Дорожная авария. Сильный удар при столкновении машин. Произошло отслоение сетчатки на обоих глазах, врачи боролись за меня, но, к сожалению, у них ничего не получилось.
- Это очень печально, - грузин загрустил. – Я вот даже не представляю, как вы живёте, как вы еду себе готовите, и при этом успеваете писать музыку, выступать с концертами. Это просто поразительно!
Звёзды что-то мямлили в ответ.
Блин, ребятки, вас ведь сейчас кто-то на родине слушает! Люди, которые прекрасно знают, что никакие вы не слепые. Как вы им в глаза смотреть будете?
Хотя что это я как ребёнок… Какая родина, какие знакомые? На них давно положили и выбросили на задворки памяти. Слава меняет людей. Макаров даже увольняться не пошёл в общество слепых перед отъездом в Москву. Я не исключаю, что он там числится до сих пор, если конечно добрые провинциалы не уволили его заочно за прогулы.
Когда ты выбит из колеи, чувствуешь себя потерянным и никчемным, то тут же, словно по мановению волшебной палочки, начинают происходить абсурдные и совершенно бедовые события, которые даже близко не рискуют к тебе подобраться, когда всё в порядке и ты на коне.
Вот так и со мной. Ни с того ни с сего вдруг сорвало кран в ванной. И это в то самое время, когда я остался в квартире один. Что ему не понравилось, с чего он забастовал, почему не взлюбил именно меня? Поворачиваю вентиль, чтобы руки помыть после туалета, и вдруг он падает в раковину, а в стену со всей дури бьёт струя горячей воды.
Естественно, ты к такому не готовился. Естественно, ты в панике. Я, как последний придурок, сначала руками её затыкать пробовал, потом какой-то одеждой, что валялась поблизости в тазике, приготовленная для стирки. Струя хохотала надо мной и лишь усиливала интенсивность и градус.
Наконец я сообразил, что надо перекрыть подачу воды и даже вспомнил, что краны на этот случай расположены где-то в районе унитаза. Вот оно, я нащупал нужный и он определённо для горячей воды! Но – великое западло продолжается! – он не шевелится… Он попросту не реагирует на мои усилия… Он заржавел, мать его! Квартира старая, хозяин лишь сдаёт её клиентам и ему по барабану, в каком состоянии находится в ней сантехника.
А вода всё хлещет, ей уже залит весь пол, вода горячая, просто кипяток, я обжигаюсь ей ежесекундно и кричу от боли. В такие моменты лучше сразу выбегать на улицу, звать прохожих и полностью снимать с себя ответственность за происходящее. Но куда выбежишь, чёрт возьми?! Какие прохожие отреагируют на твои вопли?! Кому ты на фиг сдался, слепой цуцик, со своим комедийным потопом?!
И всё-таки я нашёл выход из ситуации. По какому-то наитию кинулся в расположенную рядом с санузлом темнушку, стал лихорадочно шарить по полкам и к невиданной своей радости нащупал там молоток – какой-то некондиционный, с едва сидящей на рукоятке головкой, но и такому был счастлив, словно вернувшемуся зрению. Его хватило, чтобы зафигачить несколько раз по рукоятке крана и она, старая проститутка, с уродливым скрипом и не исключено, что сорванной резьбой, всё-таки сдвинулась в нужную сторону и перекрыла подачу горячей воды.
Должен признаться, я давно не ощущал себя таким победителем и вообще полноценной личностью, как в тот момент, когда уже смирившаяся и потерянная струйка наконец и вовсе сжалась до размера пугливых капель. Я даже оперативно собрал всю растёкшуюся по квартире воду попавшимися под руку тряпками, предметами одежды и белья, предотвратив тем самым массивное затопление расположенной ниже квартиры. Однако немассивного, но существенного избежать всё-таки не удалось. Определённая часть совершенно точно просочилась сквозь пол, воды было слишком много.
К счастью вскоре выяснилось, что в квартире ниже давно никто не живёт, и какие там случились уроны, мы так и не узнали. Приехавший вскоре Лёша поразился моей сообразительности и ловкости – да ладно, брат, чего уж там! – быстро смотался в аптеку и магазин сантехники, смазал меня какими-то противоожоговыми кремами и самостоятельно установил новый смеситель.
Это было мудрое решение, потому что искать хозяина квартиры, которого мы сами никогда не видели и даже не вполне понимали, с кем нужно связываться в конторе Снежко, чтобы его найти, было слишком долгим и геморройным занятием с совершенно неизвестным результатом.
А ожоги потом ой как давали о себе знать! У меня все руки, ноги и половина морды были в волдырях. Я несколько ночей не спал от боли, но так и не позволил Лёше отвезти себя в больницу, справедливо полагая, что за этим скрывается очередной не менее жуткий геморрой. Какая ещё больница примет нас, приезжих, и как я там вообще со своей слепотой существовать смогу?
Удивительным образом, пока с меня сходили волдыри, о нас никто из продюсерского центра не вспомнил. Зато мне удосужился позвонить наш бывший звуковик Рома. Уже не в первый раз. Опять какой-то странный – то ли пьяный, то ли под наркотой – и опять завёл ту же самую волынку: Юра, брат, я же просил тебя поговорить с продюсером, а ты палец о палец не ударил, ты такой же, как все эти уроды, Саши да Зины, тебе до меня дела нет, а я загибаюсь здесь, в этом Мухосранске, работы нет, денег нет, на что жить, скажи на милость, вот куда мне вообще податься, чем заняться, людей убивать что ли, так я могу с лёгкостью, я очень даже могу, и не раздражайте вы меня впредь, падаль звёздная, я вас всех имел и иметь буду, а ты, слепой гандон, больше всех получишь, раз отказываешься мне помогать, ну что тебе, трудно что ли, просто взять и поговорить, я же справлюсь, ты знаешь, я всё сумею…
Я даже не пытался спрашивать, почему он не работает на прежнем месте или в каком-нибудь ресторане, потому что звукооператор достаточно редкая профессия и куда-нибудь обязательно можно пристроиться. Но это были несуразные вопросы для того состояния, в котором он находился. Человек, похоже, совсем с катушек слетел от обиды и пустился во все тяжкие. Так что я почти молча прослушал его пятнадцатиминутное блеяние, что-то бубнил в ответ, чтобы не обижать, и вынужден был в завершении разговора вновь выдать некое подобие обещания о беседе с боссом по поводу его трудоустройства, прекрасно при этом понимания, что оно уже в принципе не возможно.
В масштабные гастроли по Матушке-России (тридцать городов, если что) участники ансамбля и сопровождающие лица поехали на поезде, а аппаратуру отправили на фуре. Снежко не поскупился на звук и свет – для него «Слепые» становились делом жизни и самым успешным музыкальным (да и не только) проектом.
Мы достигли к тому времени не то чтобы сногсшибательной, но достаточно заметной популярности. Наши песни вовсю звучали по радио и даже – а это явный признак успеха – из магнитол припаркованных к магазинам автомобилей. Сам слышал. Это круто, что бы там кто ни думал. Мы пошли в народ.
- А вот и наш Стиви Уандер! – приветствовал меня при посадке в поезд Саша Макаров каким-то развязным и неприятным тоном. Похоже, он был выпимши. – «Грэмми» ещё не получил?
И к чему всё это? Разве это шутка, разве это смешно?
У меня сразу настроение упало на двести процентов. Мы сели с Лёшей в номер-люкс на двоих, всосали по бутылке пива и я клятвенно решил, что больше никогда и ни по какому поводу не заговорю с Макаровым.
«Может, просто убить его?», - подумалось вдруг, и мысль эта странным и неожиданно чарующим образом не нашла никакого отторжения в глубинах моей никчемной личности.
А чёрная птица даже крякнула от удовольствия.
Хитрый жучара, или В поисках Второго
Чтобы не сбиваться на сумбур в описании жизненных этапов гитариста Степана Афиногеновича Заболотных, необходимо выделить два определяющих момента.
Во-первых, он был болен раком.
Во-вторых, всю сознательную жизнь он был убеждён в том, что человек существует не только в своём теле. Но и в чём-то ином – камне, растении, животном. Другом человеке. То есть человек – это несколько физических объектов, функционирующих в режиме сообщающихся сосудов.
Беда лишь в том, что мало кто это осознаёт.
Лет тридцать назад – да, это было ещё в советские времена – у Афиногеныча обнаружили рак. Эта новость проклюнулась в самое неблагоприятное время – его закатала в тиски долгая и жестокая чёрная полоса.
Он жил тогда в Туле и считался перспективным музыкантом с большим будущим. Группы и ансамбли, с которыми доводилось работать, были в основном малоизвестными, но порой выпадала работёнка и со звёздами. Так, он целых четыре концерта отработал с Валентиной Легкоступовой, которая набирала популярность после конкурса молодых исполнителей «Юрмала», два или три – с Ольгой Зарубиной, а с ансамблем «Пламя» чуть ли не полгода мотался в гастрольном туре по Советскому Союзу и даже отметился записью на одном из дисков. Правда, по какой-то причине его имя не указали на обложке.
Его трудовая книжка покоилась в Тульской филармонии, а сам он вёл богемную музыкальную жизнь, умея быть полезным для самого широкого круга исполнителей и групп – от ресторанных лабал до навороченных джаз-рокеров. Выпивка, доступные женщины – кто из нас не мечтал о таком?
И вдруг всё пошло наперекосяк. В ансамбль «Пламя» на новый гастрольный тур не позвали, Легкоступова с Зарубиной позабыли, и даже милая Тульская филармония решила вдруг отказаться от сотрудничества. Девушка-секретарь раз пять звонила ему и с каждым разом всё требовательнее предлагала явиться в приёмную и забрать трудовую. То ли от расстройства, то ли от гордыни Афиногеныч так и не заглянул туда. Что сталось с его трудовой книжкой истории не известно.
Да, он сильно пил тогда, но разве это повод бросать человека? Ладно филармония, ладно ансамбли, но даже близкие люди, с которыми он не был связан никакими профессиональными отношениями, кроме чистой и бескорыстной дружбы, вдруг принялись демонстративно отворачиваться. Это моментально сказалось на финансовом положении – от покупки джинсов у фарцовщиков и нового винила пришлось отказаться. А тут в довершение всего – рак.
Это чёрная метка жизни. В наших широтах её называют сглазом. Научному объяснению не поддаётся. Что бы ты ни делал, как бы ни пытался выбраться из объятий неудач, липкая трясина проклятия лишь сладострастнее, с урчанием, чавканьем и отрыжкой затягивает тебя в своё чрево. Можно лишь застыть и переждать период её правления, правда нет никакой уверенности, что он закончится раньше, чем твоя жизнь. Да и если это с работой проблемы или на личном фронте. А как болезнь свалится – всё, пиши пропало.
Жена, а точнее женщина, с которой он в то время жил – звали её вроде бы Вероникой, потому что и сам Афиногеныч путался спустя столько лет в её имени – тотчас от него смоталась. Сам Степан представлял её уход именно в таком прямолинейном свете – баба-сука узнала о тяжкой болезни любимого и нарисовала ноги. Но, скорее всего, имелись в той истории свои нюансы. Это с возрастом Афиногеным помудрел и стал многократно терпеливее, а в тридцать с небольшим был он горяч и буен. Наверняка и слова нехорошие в адрес подруги произносил многократно, не исключено, что кулаками прикладывался. Уж мне ли не знать, на что способна творческая личность в минуты неадекватности. И вовсе страшно представить, во что она превращается, когда минуты растягиваются на недели и месяцы.
В общем, в самый короткий промежуток времени Степан обнаружил, что остался совершенно один, без работы, друзей, связей и любимой женщины, зато с неизлечимым раком печени. И Стёпа, что вполне естественно для любого человека в подобной ситуации, принялся себя жалеть. Очень сильно жалеть. Страстно. Напропалую.
Две попытки самоубийства случились с ним в этот период. Но именно что попытки, потому что умирать взаправду Степан боялся. Если человек хочет умереть всерьёз, он непременно сумеет устроить себе окончание жизни. А Стёпа был слишком слаб для этого смелого выбора, слишком беспутен и слишком надеялся на то, что всё ещё может каким-то волшебным образом измениться.
Хотя что тут можно поменять? Все врачи в один голос – правда, максимально тактично, а точнее скользко, что добивало ещё больше – сообщали ему, что рак неоперабелен и пора бы, как говорится, о боге подумать. Но свободолюбивая натура гитариста, дитя свободы и сумасшествия, отказывалась признавать эту истину, что рождало в его душе чудовищное противоречие, от которого он готов был кидаться на стены. В противоречии этом переплетались самые взрывоопасные эмоции – и чудовищный страх перед смертью, и горькая обида на людей, отвернувшихся от него, и страшное понимание бессмысленности прожитой жизни вкупе с собственной нереализованностью. Степан в буквальном смысле выл что на луну, что на солнце и одной своей внешностью пугал окружающее человечество.
- Только пьяный врач, как в песне «Наутилуса Помпилиуса», помог мне успокоиться и преодолеть себя, - рассказал он нам как-то раз за выпивкой. Было это как раз после одного из первых концертов нашего долгого тура – а именно в Рязани.
Врач-онколог, уже неизвестно какой по счёту в мытарствах музыканта (а были еще и народные кудесники) действительно производил впечатление пьяного. От него явственно разило коньяком, и вёл он себя совершенно вызывающе.
- Что, дружок, изжалелся о своей ничтожной жизни?! – заявил он вдруг прямо в лицо потерянному гитаристу, едва тот с тетрадочкой, в которой значилась вся история болезни, появился на пороге.
Афиногеныч опешил и готов был сорваться на доктора пламенной матерной тирадой, но почему-то сдержался. Видимо, просто не хватило сил и злости.
- Брось, она не стоит нашей жалости! – продолжал врач, откинувшись на спинку стула и задумчиво рассматривая потолок.
- Все сдохнут рано или поздно, - доверительно сообщал он пациенту. – От рака или от чего другого – неважно.
- Жизнь бессмысленна, - это было что-то вроде констатации, финального резюме. – И жизнь дерьмо. Не цепляйся за неё, она того не стоит.
В этот момент Афиногеныч неожиданно почувствовал огромный прилив сил. Странное успокоение. Воздушный и пьянящий пофигизм. Против истины, изложенной пьяным доктором, было решительно нечего поставить. Она умиротворяла и возвышала. Срывала пелену суеты и лжи. Расслабляла.
- Значит, химиотерапию не стоит пробовать? – шёпотом спросил Степан.
- Не, а зачем? Всё равно сдохнешь.
И ещё больше сил влилось в измождённую полость Степановой сущности. Он понял, что никогда больше не переступит порог ни одной больницы.
Он уже поднялся и собирался выйти, как вдруг что-то глубинное, сокровенное, запретное и не дававшее покоя всю жизнь вырвалось против воли наружу.
- А если я найду Второго? Сообщающийся сосуд? Камень или животное?
Пьяный врач посмотрел на него пристальнее.
- И убьёшь его?
- Да! – выдохнул Афиногеныч, чувствуя дикое возбуждение от осознания того, что его понимают.
- Это вариант, - кивнул доктор. – Только сколько их было за всю историю человечества? Тех, кто сумел найти Второго. Пять? Десять?.. И что если он окажется человеком?
- Неважно! Я всё равно убью его!
- Как знаешь, - вздохнул врач. – Хотя это крайне маловероятно. Лучше просто успокойся. Это помогает. На время. Помни: ты всё равно сдохнешь, даже если найдёшь Второго.
Через год после того разговора обречённый по всем медицинским прогнозам на верную и скорую смерть Степан Афиногенович был ещё жив. И даже вполне бодр. Он решился на унизительный и абсолютно недопустимый для себя прежнего шаг – вернуться в ненавистный город детства Травяновольск к матери-пенсионерке.
Когда-то переезд из родного города в почти подмосковную Тулу воспринимался как освобождение от тюремных оков. Он даже бросил тогда остающемуся позади Травяновольску какую-то нецензурную фразу, высунувшись из окна поезда. И вот, раздавленный, униженный и больной, Степан снова предстал пред его ликом и, к собственному удивлению, не почувствовал со стороны чумазого города никакого к себе презрения. Город жил другими заботами и на одиночек с комплексом гения внимания не обращал.
Город даже позволил ему работать, а значит иметь средства к существованию и быть не столь сильно порицаемым строгой матерью, которая была самых честных правил и ранее трудилась главбухом в одной из городских организаций коммунального хозяйства. Я сам был из тех, кто целиком и полностью зависел от матери, а потому понимал нашего гитариста всеми фибрами души.
Афиногеныч устроился сторожем в школу. Он был спокоен, сосредоточен, забыл о панике и жалости к себе (как, впрочем, и ко всему окружающему), но чувствовал, что тихо умирает. Эта мысль не пугала его, он смирился с неизбежностью конца, однако осознание того, что не все варианты реализованы, рождало ощущение некой незаконченности.
Впрочем, он совершенно не понимал, какими способами можно найти на необъятной планете Второго. Ведь он мог оказаться и робким цветком на склонах Фудзиямы, и неприметной ящерицей в африканских джунглях. На то он и Второй, чтобы Первый не догадывался о его существовании и не мог с его помощью изменить собственную жизнь.
Но вот однажды по весне, когда начался огородный сезон и мать, находившая смысл жизни лишь в дачных работах, потащила его с собой на природу, в подполе сильно изношенного, вздыхающего и охающего дачного домика, возведённого собственными руками отцом-покойником, Афиногеныч нашёл пакетик с мексиканскими грибами, запрятанный сюда добрые лет пятнадцать назад.
Выражение «мексиканские грибы», скорее, следует закавычить, потому что настоящее их происхождение никому не известно. Помнится, ему презентовал их друг молодости Веня Бобров, уже покойный, большой оригинал, любитель искусства и выхода в запредельность, не слишком талантливый поэт, но зато совершенно вдохновенный наркоман, перепробовавший уйму всевозможных химикатов, растений и газов, способных изменять сознание и дарить хотя бы мимолётное и робкое, но ощущение свободы. Умер он, что забавно, не от наркотиков, а от самосвала, который сбил его где-то на подступах к Алтайским горам, куда он пешком добирался из европейской части России в поисках успокоения и прикосновения к жизненным сокам Матери-земли.
Степан лишь горько усмехнулся, обнаружив это послание из молодости, и, выбравшись из подпола наружу, тут же выбросил пакетик с грибами в печурку, что, потрескивая сучьями, добродушно пыхтела посреди огорода. Уработавшаяся на грядках мать отправилась полежать в дом, а Стёпа подхватил её трудовую вахту, взявшись вскапывать участок под помидоры. Из трубы печки повалил темноватый дым с едким и неприятным запахом – и прямо на Степана – но он на него внимания не обращал. Махал себе лопатой и в глубине души отмечал скромную гармонию, в которой тихо сочетались его всё более успокаивающаяся душа и неброская, но какая-то основательная и совершенно дружеская природа нашей скупой и даже суровой местности.
Спокойно выполнив в огороде все запланированные работы, Степан с матерью отправились на автобусную остановку и вскоре добрались до дома. Никаких предчувствий больших свершений Афиногеныча не посещало. Вот только перед самым сном, когда он погрузился в горячую ванну, ему явился ряд странных видений.
Вообще-то с галюнами великий гитарист дружил, к нему за всю его жизнь их приходило множество – и даже не обязательно под кайфом. Он и новым ничуть не удивился. Ну, подумаешь, видится тебе, что ты ползёшь по узкому жёлобу, он извилист, замысловат, постоянно норовит убежать в сторону и имеет множество разветвлений, каждое из которых такое же хитрое и бесконечное. Порой ты упираешься в тупик и при этом понимаешь, что слишком массивен для того, чтобы развернуться в этой тесноте в обратную сторону. Остаётся только вгрызаться в возникшую пред тобой плотность, потому что у тебя большие и крепкие челюсти, да и на руках что-то вроде секаторов – а она податлива, эта плотность, она разрушается под твоим напором. Несколько настойчивых мгновений, и ты преодолеваешь затор, выползая в новый коридор, который тянется в обе стороны и неважно, какое направление ты выберешь, потому что смысл не в этом, смысл в самом движении – в преодолении препятствий и бесконечных поисках работы для трудолюбивых челюстей и рук-ножовок.
- На следующий день, - рассказал нам Афиногеныч, - это видение посетило меня снова, а потом ещё раз за разом в течение чуть ли не месяца. И мне стало ясно, что оно пришло ко мне не просто так. Что всё это имеет отношение к поискам Второго. Я и раньше подозревал, что каждый человек предельно чётко понимает, кем является его Второй, просто не может осознать это логически, потому что не в силах расшифровать имеющиеся под рукой подсказки. Я тоже какое-то время не мог растолковать это видение правильно, хотя всё, что требовалось, мне было дано. Но помог случай.
Как-то раз Степан, совершенно утерявший связь с миром, не читавший газет, не слушавший радио и не смотревший телевизор, забрёл в магазин бытовой электроники в тщетной надежде найти пассик для старого катушечника «Олимп». Коллекция бобин родом из семидесятых и восьмидесятых всё ещё пылилась в шкафу на балконе, и умирающего музыканта нет-нет да посещало желание прослушать их напоследок перед уходом в мир теней. Продавец, надутый юноша с болезненно гордым взором, жертва стихийной социальной стратификации, готовивший себя при первом дуновении «ветров свободы» в покорители мира, а оказавшийся у разбитого корыта провинциальной торговли, долго не мог понять, о чём идёт речь и, высокомерно улыбаясь, переспрашивал Афиногеныча, что именно представляет собой катушечник «Олимп» и в каком веке он был произведён на свет. Могучий гитарюга вынужден был махнуть на него рукой и направился к выходу, но вдруг остановился у ближайшего телевизора, привлечённый транслируемой по нему передачей. Это было «В мире животных» с Николаем Дроздовым и речь в ней шла о жуках. При виде одного из них, жука-короеда, Афиногеныч обомлел. Ему вдруг со всей очевидностью стало ясно, что терзавшее его видение описывало не что иное, как существование такого вот насекомого.
- Я был восхищён и потерян одновременно, - вспоминал Степан. – Восхищён тем, что мне удалось раскрыть сущность своего Второго, а потерян от того, что он оказался таким ничтожным созданием. Честно говоря, я и сейчас не могу сказать, какой Второй предпочтительнее, но он определённо отражает твою собственную личность. Мне почему-то казалось, что гораздо лучше и как-то величественнее, если твой Второй – тысячелетняя секвойя или прибрежный камень, которому и того больше лет, но сейчас я сомневаюсь, что у кого-либо из людей вообще есть подобные Вторые. Как ни крути, а человек ничтожное создание, он недалеко ушёл в развитии от животных и тех же насекомых, и иметь сообщающиеся сосуды может только с равными себе в природной нише.
- То есть, ты считаешь, что Второй не может быть другим человеком? – почему-то спросил я и, судя по всему, настолько серьёзно, что Лёша Удачин, скептично хихикавший на протяжении всего рассказа, выразительно выдохнул от моего вопроса и сопровождавшей его веры в Стёпину теорию.
- Нет, я так не считаю, - поспешил успокоить меня Афиногеныч. – Человеком он может быть совершенно определённо. Только дело в том, что иметь Вторым человека – жуткое испытание и несвобода. Я бы даже сказал, кабала. Мне трудно передать все оттенки понимания этого явления, с ним надо прожить всю жизнь, но если твой Второй – человек, то определить в вашей паре Первого практически невозможно. Может оказаться и так, что Первый он, а ты – всего лишь отдалённое приложение к его жизни. Техническая функция. Сообщающийся, но совершенно бессмысленный сосуд. И однажды он, тот другой, может найти тебя, чтобы решить за твой счёт какие-то свои проблемы, поменять свою карму или вырваться в новое измерение реальности. И ты послужишь расходным материалом для его нужд.
Лёша вновь язвительно хмыкнул, а на меня слова Степана произвели настолько глубокое и трагическое впечатление, что всё внутри буквально сжалось в комок. Я физически почувствовал это противостояние двух сущностей в бесконечной Вселенной. Оба связаны невидимыми нитями, оба единое целое, но кто-то из них первичен, а кто-то – вторичен, и кому-то суждено завладеть личностью другого, изменив и улучшив тем самым себя самого. По крайней мере, кому-то из них может выпасть такой шанс. И успеешь ли ты понять – Первый ты или Второй – когда твой антипод сожрёт твою сущность, растворив её в собственной плоти?
И ещё я осознал, что Первым здесь станет вовсе не тот, кто обладает этим званием по рождению, а тот, кто раньше решится на Поступок. На уничтожение и поглощение другого.
- Я вычислил, кем был мой Второй, - задумчиво рассказывал Афиногеныч. Стакан с вином, что передал ему Удачин, всё ещё покоился у него в руках, я слышал, что он не возвращал его на стол. – Дело осталось за малым: узнать, где он обитает.
Видимо, он усмехнулся в этот момент. Да, горькая усмешка очень подходила для такой паузы. Узнать, в каком уголке Земли обитает один из миллиардов жуков-короедов – это и вправду сущий пустяк.
- Но ты всё-таки нашёл его? – не удержался я от вопроса.
- Нашёл, - не без гордости в голосе отозвался он. – Как видишь, я жив до сих пор, а он уже нет. Он отдал свою жизнь за то, чтобы я продолжал пылить на этой планете.
- Но как? – история Афиногеныча взбудоражила и захватила меня.
- Это было непросто, - он явно наслаждался моментом. – И просто одновременно.
Отхлебнув наконец-то чуток вина – я понял это по негромкому причмокиванию – Степан рассказал о поисках жука-короеда более подробно.
С тех пор, как тайна личности Второго открылась гитаристу, он стал завсегдатаем центральной городской библиотеки, где не появлялся со школьных времён. Все имевшиеся здесь книги по энтомологии были им проштудированы и законспектированы. Он изучил все статьи в научных и антинаучных журналах, что имелись в библиотечном архиве, хоть мало-мальски касавшиеся жизни и поведения жуков. Он стал большим специалистом в этой области.
Слава богу, видения не прекращались, и по очертаниям лап и усов, что попадали в поле зрения, он более точно смог определить вид, к которому относился его Второй. Впрочем, особого облегчения это ему не принесло: его жук вряд ли мог обитать в африканских джунглях или лесах Амазонки и, скорее всего, был жителем северного полушария, но карту поисков это отнюдь не сужало. Северное полушарие – это вся Европа, это Соединённые Штаты, это Канада, это многочисленные страны Азии. Это бескрайняя Россия, в конце концов, хотя на то, что его Второй окажется россиянином, Степан рассчитывал менее всего.
- Наконец в какой-то момент я отчаялся, - поведал он. – Мне стало окончательно ясно, что всё бессмысленно. Что с того, ясли я определю с помощью логики или благодаря видению, что мой жук живёт где-нибудь под Монреалем? Как я, школьный сторож, доберусь туда? У меня просто нет на это денег. Подтачивала и другая мысль: ради чего я сражаюсь за свою никчемную жизнь? Всё равно рано или поздно она закончится и никакой Второй не поможет мне сделать её вечной. Так какая разница: умереть сейчас или через двадцать лет?
Даже Лёша Удачин прекратил при этих словах свои скептичные повизгивания. Воцарилась гулкая и многозначительная пауза. Красивая, звенящая, пронизывающая.
- И я смирился со смертью. А она была близко – я это чувствовал. Я всё больше слабел, едва находил силы для передвижения, большую часть времени проводил в дремоте, сидя в кресле. Пришлось уволиться из сторожей – мне стало тяжело добираться до школы.
Близкую кончину сына почувствовала и мать. Порой сквозь сон Степан чувствовал, как она прикладывает к его телу странную одежду – видимо, погребальную, примеряя, будет ли она ему впору. А то и иконки.
Мать смотрела на него жалостливо, но в целом была спокойна и даже с каким-то сдержанным нетерпением готовилась избавиться от обузы, непутёвого сына-неудачника, который отнимал слишком много сил и времени на уход.
Однажды она пригласила в дом священника. И Стёпа безропотно согласился исповедаться. Сейчас он смутно помнит, что говорил тогда батюшке, но тот остался доволен его последней и единственной за всю жизнь исповедью.
Силы стремительно таяли. До окончания жизненного пути великого гитариста оставались считанные часы.
- И вот однажды ночью, а я знал, что это была последняя ночь в моей жизни, меня посетила Злость, - вдохновенно поведал Афиногеныч. – Злость вместе с Пониманием. С ясностью, которая вмещала это Понимание. «Чёрт, ведь всё гораздо проще!» – явилась моему угасающему сознанию каверзная и окрыляющая мысль. «Нет никаких Монреалей, никаких Америк и Азий! Мой Второй находится рядом со мной! Потому что по-другому быть просто не может!»
За окнами забрезжил рассвет, когда Степан вскочил с постели и, трясущийся, потный, едва успев накинуть на себя какую-то одежду и обувь, выскочил из квартиры на улицу и пешком, порой переходя на бег, отправился в сторону дачных массивов. Километров двадцать пять преодолел он в то судьбоносное утро до своего садового участка, куда вели его Понимание со Злостью.
Он плохо помнит, как и за счёт чего преодолел этот путь, но, добравшись до цели, тут же направился к старенькой, но крепкой яблоне, что росла уже несколько десятилетий у самого забора. Её пятилетним ребёнком посадил он сам: эти воспоминания живы в нём и сейчас – вот он волочет по земле саженец, вот вставляет его в ямку, а вот под улыбки папы и мама пытается лопатой закидать тонкий ствол яблони землёй, родители придерживают хрупкое деревце и помогают ему справиться с непослушным инструментом.
В детстве он постоянно поливал эту яблоню из лейки – в семье так и звали её: Стёпина яблоня. А когда она начала плодоносить, то яблоки, крупную мясистую Антоновку, тоже называли Стёпиными.
Стёпина яблоня со Стёпиным жуком-короедом.
Ключи от загородного дома гитарист, естественно, не захватил – пришлось разбивать окно, чтобы забраться внутрь. К своему счастью Степан обнаружил в доме спички и ворох старых газет. Через несколько минут обложенная ветхой, но всегда полезной прессой яблоня запылала.
- Мне никогда не забыть, как умирало это дерево, - загрустил Афиногеныч. – С какими-то стонами, даже плачем. Я сам плакал, глядя, как огонь поглощает его. А в какой-то момент я почувствовал, что он добрался до моего Второго. Быть может, это было всего лишь видение, но я явственно помню, как почернело небо и заискрился воздух. Я физически ощутил ту ярость, с которой он принимал свою смерть. В какой-то момент канал, который связывал нас, активизировался в полной мере, и я ощутил, что мой Второй, точнее его энергетическая сущность, сидит не только в старой яблоне, но и в моей голове. Я даже могу примерно показать, в какой части мозга существовала отведённая ему область. И от неё исходил неимоверный гул, какая-то какофония звуков. И эта область исчезала, а вместе с ней растворялось и что-то мутное, наносное, чужое. Моя болезнь, мои разочарования, моя душевная боль. Я произнёс тогда что-то пафосное своему умирающему Второму, примерно следующее: «Я отказываюсь от нашей связи и хочу остаться в обособленности и целости. Наш договор расторгнут».
Через мгновение после этого гул прекратился, и я понял, что жук сгорел. Я забрался в дом и заснул, а через несколько часов проснулся свежим, бодрым и выздоровевшим. Мать чуть удар не хватил, когда я, напевая песенки, вернулся домой и сожрал всё, что было в холодильнике.
Мы прикончили бутылку вина, а от второй, предложенной Удачиным, Афиногеныч отказался.
- Хватит, концерт скоро.
Я задал ещё один мучивший меня вопрос.
- Почему надо уничтожать своего Второго, чтобы вернуть себе здоровье?
- Потому что с ним нельзя договориться, - ответил Степан. – За этой связью стоят силы, которые гораздо выше человеческого сознания. Убивая его, ты словно рождаешься заново, потому что во Вселенной происходит перестроение отведённой вам клетки. Она очищается, молодеет, и теперь уже ты один вмещаешь в себя все силы и энергию, которые предназначались двоим.
- Хитрый жучара наш дядя Стёпа, - посмеивался Лёша, ведя меня по коридору концертного зала на саундчек. – Ишь какую сказку придумал!
Я с ним не спорил. Я думал о другом: если мне примерно понятно, кто мой Второй, то как в этом убедиться окончательно?
И самое главное: каким способом его уничтожить?
Смертушка идёт!
Огнестрельное оружие не подходит. Я просто не попаду в Макарова. Если только в упор, прижавшись дулом к пульсирующей груди. Да и то не уверен.
Собственно, где я вообще его раздобуду, этот пистолет?
У подручных Снежко можно поспрашивать. Мол, для самозащиты и всё такое. Они бы смогли помочь. Хотя в моём положении это будет выглядеть смешно. Слепой решил отстреливаться… Или сказать, что для знакомого?
Нет, не вариант. Слишком сложно. И концов не скроешь. Я же не собираюсь после акта отправляться на виселицу. Я жить хочу. Жизнерадостным и зрячим.
А как было бы символично – завалить Макарова из Макарова.
- Юрий, скажите, кто ваши кумиры среди музыкантов с именем? Рэй Чарльз, я не ошибаюсь?
В Кемерово перед концертом меня затащили на пресс-конференцию. Она проходила в гостинице – там же, где нас поселили.
Журналисты терзали меня во второй раз. Всего лишь.
В Иваново за месяц до этого подлетела девчушка, судя по голосу – совсем пионерка, и спросила какую-то хрень про то, откуда участники ансамбля черпают вдохновение. Глупый подростковый вопрос. Было желание нагрубить, но я почему-то растрогался от самого факта, что на меня обратила внимание пресса, и пару минут мычал в ответ какую-то ахинею.
А здесь меня послали на заклание осознанно. Обычно на пресс-конференцию ходили Зина с Макаровым в сопровождении концертного директора Тамары Акопян. Иногда выцепляли Афиногеныча, он вносил витальный колорит, но на этот раз все были злые и уставшие, так что выбор пал на меня, самого спокойного.
И это было не преувеличение: к собственному удивлению, я понимал, что лучше всех в ансамбле переношу затяжные гастроли. Может быть, оттого, что роль моя была самая пассивная. А, возможно, и потому, что я просто-напросто крепче.
Опять особь женского пола. По голосу – совсем не пионерка. Скорее, в предпенсионном возрасте. Женщина, у вас что, та область головного мозга, что отвечает за ассоциации, плохо развита? Ну почему если музыкант слепой, то он сразу должен любить Рэя Чарльза?
- Вы знаете, Рэй Чарльз вряд ли оказал на меня заметное влияние, - я такой вдумчивый, серьёзный, сконцентрированный. – Скорее, Софья Губайдуллина и Карлхайнц Штокхаузен. Эти люди действительно расширили мои представления о границах музыкального пространства.
Ответ предполагал у спрашивающего кроткое смирение и тяжкое молчание до окончания кратковременной прессухи, но тётенька оказалась интеллектуалкой и живчиком.
- Ой, Юрий, спасибо вам за такой высокий культурный уровень! – она даже в ладошки три раза хлопнула. – Редко можно услышать от музыкантов, что на них повлияла Губайдуллина. Особенно тех, кто исполняет шансон. А вот скажите, пожалуйста, слабо вам на концерте исполнить что-нибудь из Софии Асгатовны? Вот так прямо взять и после «Волшебного вина» закатить какую-нибудь кантату.
Держись, не нервничай!
- Я – только за! Конечно, если потом публика не потребует от нас вернуть деньги за билеты.
- Ой, вы трижды правы! - снова она, уже не вопрос, а реплика. – Публика сейчас ничуть не лучше производителей культурного продукта. Как это ни печально, ей преподносят именно то, что она хочет слышать.
- У каждой группы, исполнителя свой собственный стиль, - вмешалась в беседу Тамара Акопян, почувствовав, что журналистка может надолго затянуть процесс. – У ансамбля «Слепые» он такой. И слушатели любят его за это… Молодой человек, ваш вопрос, пожалуйста!
Яды тоже не годятся. Это вообще какой-то книжно-киношный вариант. Шприцем в арбуз или кинжалом с отравленным лезвием яблоко наполовину. И смазать ядом лишь одну сторону кинжала, а яблоко съесть вдвоём, по-братски. Достанется ему отравленная половина – чудесно, мне… тоже чудесно.
Или подкинуть в постель ядовитую змею. Чтобы он лёг на неё, а она от страха впилась в него гнилыми смертоносными зубами. Старая мать-кобра, мы с тобой одной крови…
Или ампулу в бокал с вином. В рюмку с водкой. Спирт сожрёт весь яд?.. Антинаучная гипотеза. Хотя кто знает? Распутина яд не взял. И Макарова не возьмёт – он из той же породы ясноликих пакостников. На нём метка. И вроде бы не чёрная.
Всё бредово, всё. И яд мне не достать, и подсунуть ему не смогу. Я беспомощен со своей незыблемой тьмой.
- Вы Юрий Тимофеев?
Звонок в номер. Мы в Тюмени. Женский голос.
- Да, я Юрий.
- Тот самый, который из «Слепых»?
Уже понимаю, к чему всё это и мнусь, не зная, как поступить. Решаю признаться, подразумевая приличное и деловое развитие событий.
- Ой, Юра, привет! Блин, как круто, что мы тебя застали! Ты в номере будешь? Я из фойе звоню, с первого этажа. Мы к тебе сейчас поднимемся.
- Привет, Юрка! – ещё один женский голос, но более развязный и громкий. Видимо, вторая отбирает трубку у первой. – Я тебя люблю! Ты самый лучший!
Через пару минут они на пороге. Кто их пускает, куда охрана гостиницы смотрит? Зачем-то открываю дверь, хотя мог бы упереться и позвонить на ресепшн с просьбой избавить меня от назойливых посетительниц. Потому что – я прихожу в ужас от этого понимания, или нет? – паскудным образом хочется сорвать хоть горсть с внезапно склонившегося древа скромной славы.
- Девушки, вы знаете, я уже собрался отдыхать, - мямлю чуть ли не шёпотом. – День был очень тяжёлый, завтра ещё один концерт.
- Юрка, мы твои горячие поклонницы! – они гладят меня по рукам, по спине, они уже в номере и выпроваживать их поздно.
И Лёшу ждать не приходится. Он в баре и приползёт под утро на карачках. Так он коротает время в гастролях.
- Девушки, - я всё ещё в образе интеллигента-задрота, хотя другого в моём арсенале не водится, - я на самом деле слепой и совершенно вас не вижу. Я не тот, кто вам нужен. Вы, наверное, к Александру Макарову попасть хотели?
- Да в жопу Макарова! – они тащат меня к кровати, и эта фраза, такая приятная и возвышающая, окончательно парализует. – Мы тебя любим! Ты такой крутой, молчаливый…
И вот уже гибкие девичьи руки скользят по телу, моему никчемному и никому не нужному телу инвалида, вот уже они расстёгивают рубашку и ловко отыскивают ширинку…
Прости меня, Господи! Возможно, им нет и восемнадцати, но я безмерно благодарен этим ангелам-потаскухам за то тепло, которым они готовы со мной поделиться! На самом деле, мало кто способен на подобные подвиги.
И пусть они будут хоть немножко красивыми, хотя мне наплевать!
- Может, выпьем хотя бы? – бормочу стеснительно, и предложение встречается воплями восторга.
Достаю из холодильника бутылку коньяка и фрукты – ещё осталась заначка. После нескольких рюмок достигаю унисона с развратным биением момента и чувствую себя готовым к самой хардкорной порнографии.
- В ротик возьмёшь? – шепчу на ухо той, что слева. Той, с которой наши губы только что разжались.
- Угу, - мурчит она и перед тем, как приступить к выполнению пожелания, кусает меня за ухо.
- И я! - мурчит та, что справа и успевает опередить подругу.
Да, мама, да – ради этого определённо стоило стремиться к популярности!
И да обойдут меня венерологические болезни.
Старый добрый кинжал. Пика. С ним гораздо проще, они везде продаются. Думаю, с помощью Удачина я бы мог купить достаточно длинный и прочный без особых подозрений. На память о городе – что-нибудь в таком роде. Никому не придёт в голову, что слепое растение будет кидаться с ним на людей.
А можно и не покупать – у Лёши есть какой-то походный. Коротковат, насколько помню, но горло проткнуть хватит. Рукоятка там крепкая и удобная, он вполне сгодится.
Ведь протыкать я буду горло, а не что-то иное? Моих сил хватит только на него. Бить в сердце, или в печень – слишком сложно. Я не уверен, что смогу пробить ему грудь.
Да, это вполне реальный вариант. Можно выбрать момент, где-нибудь в гостинице, ночью, можно сделать так, что мы останемся наедине. Один удар – и чтобы по самую рукоятку. А дальше всё. Он просто захлебнётся собственной кровью.
Вот только кровь… Как я смогу определить, что не забрызган ей, что на одежде нет капель? Отмываться? Уничтожать одежду? Проблема.
И сумею ли я попасть в горло?
- Мы любим тебя, Караганда! – визжит в микрофон Зина.
Звёзды международного масштаба – уже за границу выбрались. Здесь все говорят по-русски, но всё равно – иностранное государство.
Вариант с Казахстаном поначалу не планировался, а возник прямо по ходу гастролей. Снежко, как истинный капиталист-эксплуататор, лишь телефонным звонком Тамаре Акопян сообщил о принятом решении.
- Есть договорённость о пяти дополнительных концертах. В Казахстане. Может быть, семи-восьми. Сейчас обговариваем. Там нас неплохо знают, приём будет хороший, билеты пойдут. Везёт вам, черти! Порадуй ребят.
Она нас и порадовала, передав слова босса до последней запятой. Ну а чё, мы порадовались. Я – молча и искренне, потому что мне нравится дорога и причудливая смена звукового обрамления, а Зина – так даже трёхэтажную матерную фразу озвучила.
- Я понимаю, все измотаны, - Акопян что-то вроде сочувствия изобразила. – Я сама на таблетках сижу. Мне дочь каждый день по пять раз названивает: мама, говорит, ты что, бросила нас?.. Но, ребят, в конце концов, это же работа. Это деньги.
Все молчали. Возразить нечего. Работа, деньги, успех – всё, к чему мы так долго и жадно стремились. Все взрослые, все понимают. Даже Коромыслова, хоть и позволяет себе вслух неприличные выражения. Отними всё это у нас – и будет несоизмеримо хуже. Просто адски хуже.
- Где ваши руки, Караганда?! – визжит снова Зина. – Где огонь ваших пылающих сердец?!
Публика послушно отвечает встречным визгом. Должно быть, вскидывает руки вверх и зажигает фонарики на сотовых телефонах. Быть звездой легко – публика дрессированная и послушная. Сама знает, что делать и как себя вести. Только выходи на сцену и изображай шоу.
- Ребята! – Зина, как положено по сценарию и как бы здравому смыслу, выходит с публикой на виток особой искренности. – Порадуйтесь за меня – я выхожу замуж! Я счастливая девочка, потому что мой избранник рядом со мной. Он здесь, на сцене!
Она придумала эту фишку в самом начале гастрольного тура, но всякий раз, когда произносит её на очередном концерте, я невольно напрягаюсь и жду, что она назовёт моё имя. Наверное, со мной случится инфаркт, если Зина действительно произнесёт его. Поэтому я лишь облегчённо вздыхаю, когда она показывает на Макарова и томно шепчет:
- Это наш вокалист, басист, автор текстов и просто лидер ансамбля. Вы его прекрасно знаете: Саша Макаров!
Рёв, визги, аплодисменты.
- И сейчас мы с ним споём одну из самых популярных наших песен, - продолжает Зина. – Вы наверняка её знаете.
- «Волшебное вино»!!! – бурлит воплями благодарная публика.
- Ой, девочки, я такая счастливая! – успевает добавить Зина при первых аккордах. – Завидуйте мне!
В каком-то из сибирских городов после этих слов кто-то крикнул ей из зала: «Отсоси, сука!» Причём голос был женским. Я невольно порадовался за эту неизвестную брутальную леди. Всегда бы так. Но в Караганде публика дисциплинированная и благодарная: только аплодисменты и визги.
Кстати, после того сибирского концерта Коромыслова устроила разнос нашему ответственному за безопасность Анвару. «Вы нашли её? – металась она по коридорам за сценой. – А почему не искали? Что, трудно вычислить одну-единственную тварь? Ты здесь не будешь работать, понял! Заткни пасть, не смей меня успокаивать!» Ну, и в том же духе.
- Катал я с детства…
При исполнении «Волшебного вина» на меня вдруг накатило одно из самых чёрных и паскудных откровений о самом себе. Я приближался к нему не раз и даже погружался в него не единожды, но несколько последних лет научился держать его на расстоянии и оберегать свою целостность от едкой изничтожающей кислотности этой истины.
«Ты ослеп вовсе не от шока».
Это я говорю сам себе, откровение – его никто не озвучивает, кроме меня. И нет сил остановиться.
«И совсем не от страха за отца, которого не больно-то и любил. И не от боли. Подумаешь – пару раз толкнули… Ты ослеп от собственной слабости. От страха перед жизнью. От своей полной несовместимости с реальностью».
«Честные люди на твоём месте давно умирают – просто накладывают на себя руки. А ты барахтаешься, надеешься на что-то, хотя прекрасно всё понял и о себе, и о жизни, понял ещё в самые ранние годы. Ты не создан для этого мира, ты вообще ни для какого из миров не создан. Ты просто ошибка. Ничтожество».
«Ты стал слепым, потому что хотел им стать. Тебе так удобнее, спокойнее. Ты отгородился от мира раковиной темноты и в глубине души несоизмеримо рад этому. Потому что по-другому, зрячим, ты просто не смог бы жить. Жить – это значит быть сильным, значит, отвечать за свои поступки, уметь любить и принимать решения. Ничего этого в тебе нет. Ты живой труп».
«И не обманывай себя всей этой фантастикой с ликвидацией Второго. Ты не прозреешь. Просто потому, что не хочешь этого».
- А вот и хочу! – крикнул я, торопливо отгоняя от себя гнусное наваждение и подспудно радуясь тому, что смог избавиться от него так быстро. Раньше оно могло терзать меня часами и даже сутками.
На счастье, мой микрофон отключен. Вокруг музыка, грохот – вряд ли кто-то услышал. Впрочем, мне по барабану. Я прокричу это в любой микрофон, в любом концертном зале и в любой ситуации.
- Я хочу!!!
Потому что это действительно так.
Тебе не справиться со мной, мерзкая слабость…
Удавка. Или ремень. Самый простой и верный вариант.
А можно – это даже возбуждает от музыкальной величественности и идеальности совпадения – гитарной струной. Бас-гитарист вокально-инструментального ансамбля «Слепые» был задушен сегодня ночью струной от собственной гитары… Раздобыть струну – самоё плёвое дело. Подойти сзади, а лучше и вовсе к спящему, накинуть на шею, затянуть. Не порезаться бы только.
Ремень всё-таки предпочтительнее. Рукам удобнее, петля сама сложится – только через пряжку пропусти. И приводить в действие ловчее – можно упереться в его спину коленом и затягивать. Или даже не коленом, а стопой. Сейчас трудно представить, с какой высоты придётся действовать, только дело покажет.
Можно и просто ладонями. Что я, не смогу что ли? Обхватить шею и большими пальцами надавить на горло. Просто сжимать. Он может проснуться и выбить из меня дурь? Да пусть он вовсе не спит! Пусть он видит безумное блуждание моих слепых глаз. Пусть слышит моё дыхание. Пусть чувствует и всё понимает.
- Пойдёмте, пойдёмте! – в нашу концертную комнату заглянула Тамара. – Все только вас ждут.
- Куда? – удивился Лёша, а вслед за ним и я, только молча.
- Сашу поздравлять! Вы чего тормозите, у него днюха!
- А-а, да-да, - Удачин приподнялся со стула. – Чё-то говорили мне.
Ну вот, даже ему говорили, но только не мне!
Впрочем, кто, как ни я, должен был запомнить, когда родился мой лучший друг?
Он никогда не был любителем этого дня и размашистых торжеств. Впрочем, раньше у него на это и денег не было. Помнится, ещё в каморке при Доме детского творчества как-то раз мы скромно, всего парой бутылок дешёвого вина под непритязательную трепотню отметили его тридцать девятый день рождения. Всё было так просто, так естественно… Блин, сейчас я понимаю, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни: одиночество отступило, страхи развеялись, горечь и досада улетучились. У меня были друзья, была цель, был человек, который заражал меня энергией и светом. И где всё это сейчас?
- С днём рож-день-я!!! С днём рож-день-я!!!
Вся наша ватага забилась в Сашину каморку, а кое-кто, включая меня, остался ввиду тесноты за порогом и переминался с ноги на ногу в коридоре.
- Спасибо, ребята! Спасибо! – благодарил Макаров коллег, и вроде бы вполне по-человечески – с чувством и без зазнайства. – В прошлом году я день рождения не отмечал, было сорок, не положено, но в этом оторвусь. Сейчас – это так, прелюдия. А через полтора часа жду вас в ресторане. Тома, как он называется?
- «Брудершафт», - отозвалась Акопян. – Сказали, что лучший в городе.
Мы в Саратове. Совсем недалеко от дома. Соседняя область – два-три часа на автобусе. Разумеется, смотать на денёк в родные пенаты никто не предлагает. На хрен они нужны.
- А где Юра? – удивился вдруг Макаров. – Не позвали что ли?
- Звали, звали, - заверещала Акопян.
- Здесь он, здесь! - успокоили Макарова стоявшие рядом со мной ребята.
- Здесь я! – дай-ка и я успокою.
- Ну а чего он в коридоре? – как-то рассердился даже Саша. – Самый главный человек. Юр, проходи давай! Есть тут место.
- Пропустите, пропустите, - зашептала тусовка.
Я смутился, скуксился и даже думал поупираться, но меня тактично переместили в самое сердце события, прямиком к Сашиному телу.
- Во, другое дело!
Он приобнял меня, похлопал по спине.
- Как ты? – спросил на удивление пронзительной интонацией.
Мне даже нехорошо стало. Я чувствовал, это не просто дежурный вопрос, в Макарове зреют какие-то волны и ветры – к полузабытому сближению, к почти потерянной дружбе и душевной близости. Что это с ним: новый виток раскаяния за преступление отца или что-то другое?
Вот он, рядом. Примерно так и будет – тогда, в урочный день и час моего освобождения. Готовься, человече, смертушка идёт!
Смогу ли я, хватит ли сил?
Силы небесные, я ни в чём не уверен!
- Поздравляю! – я нащупал его ладонь и сжал. Тёплая такая. – Вроде ты раньше не любил свой день рождения.
- Я и сейчас не люблю, - он определённо смотрел на меня с горькой улыбкой. – Так уж, для разрядки. Устали все, расслабиться надо.
- Рано устали, рано! – это Тамара. – Ещё шесть городов. Девять концертов. Держите себя в руках. Отдых не за горами.
- Да никто и не собирается вразнос! – кто-то со смехом возразил ей из дальнего угла. – Нам работа в радость.
Все зашумели, зашевелились. Момент нашей близости смазался, я разжал Сашину ладонь.
- Без тебя справлять не буду, - успел он произнести, прежде чем опять зазвучали громогласные и эксцентричные поздравления. – Чтобы был!
Мне всучили бокал с шампанским, усадили на стул и с некоторым облегчением, уже выведенный из эпицентра людского круговорота, я принялся неторопливо полоскать зубы этим жизнерадостным напитком.
Звуки музыки
За двадцать восемь лет жизни Роман Щеглов успел два раза жениться и развестись. Каждой из жён подарил по ребёнку – мальчишку.
Вторая жена, Ирина, мечтавшая о дочери, как-то мимоходом бросила, что пацаны рождаются только у слабых мужиков, а сильные производят на свет дочерей. Отношения между супругами к тому времени окончательно испортились – впрочем, они никогда не были добросердечными, даже на букетно-конфетном периоде – и Роман не сдержался: врезал жене со всей дури прямо в скулу. Это стало последней каплей для разрыва – Ирина забрала ребёнка, уехала к матери и чуть было не посадила мужа, накатав на него заявление в полицию.
Тем же вечером пара мелких, худющих и прыщавых полицейских, видать только-только из армии, забрала Романа в отделение. Он, сказать по-честному, сильно испугался перспективы получить реальный срок, в камере предварительного заключения забился в угол, время от времени всхлипывал, даже не думал спать и взирал на каждого прибывающего исподлобья. Ему казалось, что вот-вот его могут изнасиловать. Длинноволосый симпатичный парень с большими голубыми глазами – ему ещё в школе кто-то по-дружески сообщил, что в тюряге таких пускают по рукам. Поэтому тюрьма стала для него одним из многочисленных и жутко колючих страхов жизни.
Впрочем, всё обошлось. Претендовать на тело Романа в кэпэзэшнике никто не захотел, да, собственно, никто толком и не посмотрел в его сторону, а через сутки с небольшим из отделения его вытащила мать. Она была женщиной почти интеллигентной, работала председателем профсоюзной организации в местном загибающемся автотранспортном предприятии и по меркам Травяновольска могла считаться представителем городской элиты. По крайней мере, низшей её фракции. Будучи женщиной болезненно гордой и не совсем практичной, что сильно мешало в жизни и ей, и её единственному сыну (с отцом Романа она давно развелась), Ангелина Петровна всё-таки переступила через себя и не поленилась съездить к Ирине на квартиру её родителей, где вяловато и высокомерно взялась уговаривать сноху забрать из полиции заявление.
Вряд ли бы её старания увенчались успехом, если б не родители Иры. Они тоже включились в уговоры, справедливо считая, что один удар по лицу ещё не повод прятать мужика за решётку. В жизни и не такое бывает, уж они-то знали это прекрасно. Разрыв дочери с мужем и лишние два рта без того стали для них слишком резким и тяжёлым поворотом судьбы, а тут ещё некстати маячило тюремное развитие истории: обозлённый зятёк на нарах с перспективой нежданного появления на пороге после отсидки плюс печать ущербности на внуке.
- Ириш, ты хоть Антошку бы пожалела! – принялась канючить вслед за свахой мать, а отец убедительно и безостановочно кивал головой. – Ну какая жизнь у него будет с отцом-уголовником?
- С отцом у него никакой жизни не будет! – вскипела на мгновение Ирина.
- Да ты поняла, о чём я! – лишь махнула на неё мать.
После получаса коллективных уговоров Ирина всё-таки сдалась. Съездила в сопровождении обеих матерей в участок и к радости полицейских, для которых чем меньше работы, тем лучше, заявление забрала. Статистика преступлений в Травяновольске в тот год стала чуть оптимистичнее.
По большому счёту разрыв с реальностью начался для Романа в третьем классе. Он самостоятельно, на выделенные отцом деньги (семья была ещё полной), приобрёл в газетном киоске билет лотереи «Русское лото» и выиграл по нему три миллиона рублей. Деньги были не бог весть какие – на дворе стоял 1996 год, бушевала инфляция – но сам факт победы в лотерее, внезапно свалившиеся из ниоткуда деньги, жизненный успех и ни много ни мало печать избранности, открывшаяся за этим событием, повлияли на неокрепшую психику младшего школьника Романа самым неблагоприятным образом. Ему почудилось, что так теперь будет всегда – всю его блестящую, наполненную увлекательными приключениями и сытым достатком жизнь.
Деньги на лотерейные билеты Рома просил у родителей вплоть до окончания школы и даже в институте, но никогда больше не выиграл ни рубля. Ему, однако, хватило ума понять, что в лотерее невозможно побеждать регулярно, словно получая зарплату. Должны происходить и другие события, определяющие успешный ход жизни. И он их ждал, он к ним готовился, вот только события почему-то не торопились являться.
Господь Бог вместе с родителями наделил Романа смазливой внешностью, что с ранних лет способствовало повышенному вниманию к нему со стороны особей противоположного пола и даже успеху среди них. Все школьные годы, особенно ранняя их часть, прошли для Романа под знаком героя-любовника. Он был первым парнем на всех школьных дискотеках, модно одевался (в параметрах российской реальности девяностых: турецкий свитер плюс варёные джинсы), и не было во всей параллели девчонки, способной ответить отказом на его приглашение к медленному танцу.
Несмотря на обожание у девушек, каких-то практических плодов с этого факта он почти не имел, что в определённый момент начало его беспокоить. Поцелуи и обжимашки сделались для него достаточно обыденной вещью, а вот нечто большее, попросту говоря секс, почему-то довольно долго обходил его стороной. Вот танцует он с пятью девчонками подряд, с каждой выходит прогуляться в коридор, почти у каждой удаётся сорвать поцелуй, а кого-то потрогать за грудь и попу, но дальше – ни-ни. А поблизости топчатся пацаны и, скаля зубы, рассказывают о своих сексуальных подвигах. Разумеется, большинство из них врёт, но кто-то, например рыжий Коля Толмачёв, определённо говорит правду. От него веет правдой. Как тут не занервничаешь? Как не обозлишься на жизнь и окружающее человечество?
И даже несмотря на то, что в сексуальную жизнь Роман вступил ещё до совершеннолетия, факт этот радовал его не сильно. Потому что главное в этой самой сексуальной жизни не стартовые сроки, а регулярность. Вот её-то категорически не хватало. И будь Щеглов чуть поумнее и рассудительнее, то понял бы, что проблемы в этом никакой нет, что ситуация для подростка самая что ни на есть обыденная и все через неё проходят, но ни мозгов, ни рассудительности ему никогда не хватало. Слишком страшно и позорно было оказаться в рядах аутсайдеров, превратиться в лоха и изгоя, стать ничтожеством, о которое все станут вытирать ноги. В глубине души он чувствовал – и это было большое, яркое, пусть и слегка тревожное чувство – что рождён для успеха. Для радости. Для счастья. Для возвышения над толпой.
При этом – вот проблема-то! – никакими ярко выраженными талантами он не обладал. И даже скрытыми. Вообще никакими. В футбол играть не получалось – по мячу едва попадал. К иностранным языкам не был предрасположен – по-русски всегда писал с ошибками. Даже молоток не умел держать в руках, хотя от рабочих талантов и сам готов был торжественно откреститься: чур-чур меня, что я быдло?!
В первый раз он женился в девятнадцать лет на одногруппнице по Институту бизнеса, менеджмента и развития – нашей местной коммерческой шарашке, что появилась на свет с приходом рыночной экономики на радость таким вот недалёким бестолочам. Марина, так звали суженую, происходила, в общем-то, из той же социальной и психологической прослойки: плыла по течению под присмотром скромных родительских финансов, мечтала о муже-предпринимателе, чтобы самой не работать, и умела лишь заразительно смеяться, чем вызвала в подсознании Романа ошибочное заключение о своей сущности. Он решил (подспудно, ненароком), что она далеко не лузер, что с ней будет легко и весело, и что энергетикой своей она и с него отгонит досадливый сумрак.
Определённые цели этим браком Щеглов достиг: секс в его жизни стал регулярным и интенсивным. Года полтора молодая семья и впрямь жила легко и весело. Учёба в тягость не давалась – да и кого она тяготит в коммерческом вузе, где главное вовремя заплатить? Первая настоящая свобода – жизнь на снятой квартире, студенческие вечеринки, улыбчивые друзья: вот она, радость жизни, вот он, кайф существования. Признаться, я бы и сам многое отдал за такие полтора года жизни: быть глупым, беззаботным и женатым на длинноногой студенточке.
Однако тревога, тот самый надоедливый сумрак, что ощущал он в себе с раннего детства, Романа не покидали. И неспроста – вскоре всё стало рушиться. Родился сын, его назвали Яромиром (родителям хотелось быть оригиналами), а с ним в семью пришёл разлад. Ни Марина, ни Роман к родительской ответственности готовы не были. Бессонные ночи под плач малыша очень скоро произвели на свет семейный невроз: вот уже Марина швыряет на пол ползунки и памперсы с воплями «Я тебе в служанки не нанималась!», а вот уже и Роман хлещет заплаканную жену по щекам и ядовито шипит ей в лицо: «Заткнись, сука! Это женская обязанность!»
Короче, вскоре суженые разбежались. Марина уехала с ребёнком к родителям, терпеливо доучилась до конца и утроилась продавщицей в магазин косметики. Вроде бы она и по сей день работает в нём. Ну, не в нём, так в каком-то похожем. Зыбкие знания в бизнесе, менеджменте и развитии, что вложили в неё за пять лет учёбы, востребованными не оказались. Ладно ещё, что магазины существуют – а то бы где работали выпускницы вузов?
Роман же институт забросил. И психологически учиться в нём стало неприятно, потому что после разрыва с женой нарушились многие дружеские связи на курсе, да и сама учёба никогда не вызывала в нём интереса, а со временем и просто показалась бессмысленной. Ему при всей его ограниченности хватило ума понять, что схемы мировой экономики, о которых вещали ему на парах, в Травяновольске не работают. Здесь всё решают связи и личные качества. Да и то главным призом за это служит достаточно сомнительное с точки зрения радости жизни место какого-нибудь директора небольшой и мутной коммерческой структурки.
Мать Романа, однако, определённые возможности имела и, погоревав о выброшенных на ветер деньгах, пристроила его к себе в ПАТП. Сначала в профком, а когда ставку специалиста там сократили, – на принадлежавшую предприятию автомойку заместителем директора. Несмотря на звучную должность, жалование там было маленьким, а работа оказалась самой что ни на есть поганой: женский коллектив из разведёнок-неврастеничек, текучесть в котором превышала все мыслимые границы (ну а фигли – зарплата соответствующая), плюс постоянные разборки с агрессивными водилами по, так сказать, качеству предоставляемых услуг. Если в профкоме под материнским боком Роман просуществовал почти год (хотя ему там тоже не нравилось), то на автомойке он еле-еле продержался пять месяцев. Снова став свободным и безработным, Щеглов понял, что никакой радости жизнь отчего-то не приносит, а успешной её не назовёшь даже по самым минимальным стандартам.
Вскорости, вслед за бывшей женой, он тоже вступил в реальность отечественной торговли – она встретила его в магазине сантехники. Здесь его хватило на три месяца. Потом возникла работёнка «на евроремонте» – Коля Толмачёв, рыжий одноклассник, сжалился и пристроил его в фирму своего отца – но оттуда Роман сбежал через месяц. Какой к чёртовой матери евроремонт, если человек не может держать в руках шуруповёрт? В конце концов Щеглов докатился до должности коммивояжёра (впрочем, это слово в России не прижилось, у нас всех обзывают «менеджерами») и, проклиная себя, свою мать и всё человечество, обходил организации, представляясь «сотрудником канадской компании» и пытаясь впарить недружелюбным аборигенам всякую хрень – от набора ножей до детских книжек-раскладушек.
В тот период он окончательно возненавидел собственную жизнь.
Из этого дерьма, впрочем, его вытащила опять-таки мать. В другое дерьмо, но более цивильное.
Она пристроила сына в городское управление культуры звукооператором. Должность оказалась для Щеглова совершенно в диковинку, музыкой по-настоящему он никогда не интересовался и кроме магнитолы с сидишкой ничего не включал, но всё познаётся в сравнении: перед предыдущими трудовыми участками она имела весьма очевидное преимущество. Неожиданно для себя он достаточно быстро разобрался в нехитрых обязанностях звукооператора, вполне удовлетворительно стал с ними справляться и даже испытал к этой работе не самую сильную, но достаточно очевидную симпатию. При той незавидной жизненной ситуации, в которой он оказался, можно даже сказать, что парень нашёл себя.
Несмотря на внешнее убожество и благословенную омертвелость, наш Травяновольск жил насыщенной культурной жизнью. Чему управление культуры, в котором служил Роман, главным образом и способствовало.
Чуть ли не каждый божий день, а то и по два-три раза в день в городе проходили концерты местных (а порой и приезжих) деятелей культуры. Концерты – это ладно, а то ведь полно ещё всяких торжественных мероприятий, вроде Дня Победы, Дня молодёжи, Дня защиты детей, Дня без табака и алкоголя (господи, сколько ж ещё этих всяких Дней вписано в календарь!) – и на каждом торжестве требуется звукооператор.
Кто ещё включит песню «Мы верим твёрдо в героев спорта…» при награждении победителей детского футбольного турнира, которое проводит сам сэр Травяновольска, а с ним ещё и министр спорта из областной столицы? Ну конечно Роман Щеглов! Кто зарядит музыкальную тему из «Звёздных войн» при вручении благодарственных писем и почётных грамот работникам жилищно-коммунального хозяйства по итогам отопительного сезона? Да, вы правы – это наш Роман! Кто родит в стареньких, но крепких колонках Marshall могучие децибелы радости на общегородской линейке в честь 1 сентября, Дня знаний: вслушайтесь, вслушайтесь, там звучит не какая-то идиотская хрень, а незабвенный детский хит «Учат в школе…»?! Йес, это он, властелин мелодий и звуков – Роман Александрович Щеглов собственной персоной.
Разумеется, он не единственный звукач в управлении культуры, есть ещё двое, но работы на всех хватает с избытком, а мероприятий столько, что на какое бы вы не пошли, вам всегда будет казаться, что вы видите одну и ту же повторяющуюся с небольшими вариациями сцену Вечного Торжества, над которой колдует наш старый знакомый Роман. Вот он в неизменных джинсах и лёгкой кожаной куртке чёрного цвета, перед ним раздолбанный микшерный пульт (другие в управлении культуры не водятся), и Ромка матерится про себя, а порой и вслух от того, что с третьим микрофоном опять беда, опять сдулся, и девочку со стихотворением Есенина ни хрена не было слышно, только всхлипы какие-то спонтанные, и начальница управления культуры Фарида Рамисовна Гусейнова, которая как назло припёрлась на поэтический праздник сама, опять будет распекать его за отвратительное качество звука и опять ему придётся оправдываться и юлить, чего он терпеть не может, потому что гордый и рождён для большего.
Звуки музыки и человеческого голоса, которые разносились по Вселенной благодаря его усилиям, тем не менее, скромно радовали Романа и придавали его почти потерянной сущности определённую значимость. По-своему он даже любил эту работу, хотя не было и дня, чтобы Щеглов не сообщил кому-то в управлении или просто случайному знакомому, что на днях увольняется и в гробу хотел видеть всё своё тупорылое начальство во главе с чёртовой беженкой Гусейновой, которая хоть и чурка, а всё равно смоталась из Узбекистана в Россию, чтобы пить здесь кровь русского народа.
Однако когда его вдруг огорошили известием, что на целый месяц он передаётся в услужение какому-то убогому ансамблю, да ещё и исполняющему шансон, и должен с ним разъезжать по области, ночуя где придётся, он готов был упасть перед Фаридой Рамисовной на колени и лизать её волосатые ноги – лишь бы она снова послала его на детский поэтический праздник.
Впрочем, уже в первый день поездки недовольный Роман оценил преимущества нового статуса: шарахнутые на всю голову и очень симпатичные ребята-музыканты, море алкоголя и позитива, да к тому же неожиданное развитие событий чуть ли не у каждого куста. Тут тебе и ночные пьянки с доступными девчонками, и угарные концерты по ресторанам с неизменным угощением и закусью, и хоровые песнопения в пердящем автобусе, что рассекает просторы необъятной Земли Русской. Вот он, глоток истинной и незамутнённой свободы!
Жаль только, что ничего из этих «Слепых» не получится. Не выйдут они на российский уровень, некому их толкать. А так чудненько провёл время, просто чудненько!
Чуть позже, когда ансамбль «Слепые» стали крутить по федеральным радиостанциям и даже показывать по центральным телеканалам, на Романа снизошли горькое сожаление и дремучая обида за то, что его так подло оставили в стороне.
- Саня, блин, ну неужели я вам не подхожу?! – звонил он в далёкую Москву лидеру «Слепых» Александру Макарову. – Мы же целый концертный тур провели вместе. Нареканий ко мне не было, так ведь? Да ты бы сказал, если б были, ты же прямой человек.
- Ром, тут не всё от меня зависит, - оправдывался перед ним Саша. – Точнее говоря, ничего не зависит. У Снежко, нашего продюсера, целый штат звуковиков, чужие ему не нужны.
- Ну, блин, я же с вами с самого начала, можно сказать! Я же фактически член группы. Саня, ну можно же чё-то сообразить. Поговорить как-нибудь с этим продюсером. Я загибаюсь в этом сраном городе, меня жена чуть в тюрьму не посадила. Я сопьюсь здесь к чёртовой матери! Тебе меня не жалко разве?
Жалко было Макарову Романа или нет, история умалчивает, но я думаю, что не так был прост мой сердечный друг Саша, чтобы с полпинка вестись на такие дешёвые разводы. Похоже, он и сам не очень-то хотел видеть в группе Романа, и я вполне понимаю почему. Какой-то проблемный и даже, прости господи, зихерной был этот Щеглов. Неспокойный человек с ущемлёнными амбициями и нестабильной психикой. Я сам такой, поэтому знаю, на что мы способны.
Душевный раздрай и горькое осознание потерянности, а ещё больше – обиды, в скором времени больно и коварно ударили по Роману. Так всегда бывает – мы сами себя хороним в периоды неспокойствия. И во все остальные периоды тоже. Он потерял и ту единственную работу, на которой хоть и со скрипом, но ещё держался.
Неприятная история случилась не на каком-то заштатном детском празднике, а на большом и пафосном мероприятии почти общероссийского значения: семинаре-совещании по безопасности дорожного движения. А это вам не хрень собачья! Там даже главный гаишник России – как уж его фамилия? Кирюшин, нет? – собственной персоной присутствовал, а с ним целая кодла ответственных лиц.
Самое смешное, что Роман не должен был на этом семинаре работать – звуковое сопровождение по первоначальному плану обеспечивал местный отдел ГИБДД. Но его оптимизировали до такой степени, что не нашлось ни одного живого человека, который разбирался бы в усилителях и микшерных пультах. Плюс ко всему загадочным образом исчезла вся аппаратура, так что пришлось звать звуковика «от культуры». Этим счастливцем оказался Щеглов.
Роман и сам не смог бы с точностью сказать, чья тут была вина – его собственная или местных взбудораженных ментов, которые шныряли туда-сюда с какими-то распечатками, плакатами и цветами, и запросто могли задеть ногами один из кабелей. Как бы то ни было, произошло непредвиденное: при выступлении того самого Кирюшина звук начисто пропал. Не меньше пяти минут заметавшийся между колонками и пультом Роман не мог определить причину отключения. В глубине души нечто подобное он ждал давно, потому что слишком тяжко и погано было этой самой душе, слишком рвалась она в какое-то иное измерение. Так же неожиданно звук вернулся, доклад главного гаишника продолжился, но до этого Кирюшин громко и с характерной интонацией успел произнести в зал: «Ну и специалисты тут у вас!»
По окончании мероприятия мэр города – он был здесь же, куда без него – позвонил начальнице управления культуры Гусейновой с эмоциональными претензиями и даже употребил два или три нецензурных слова. Она в свою очередь поспешила вывалить всё горячее восточное раздражение на Романа. Щеглов же, отчасти справедливо считавший, что какой с него может быть спрос, если ему сообщили о совещании за час до его начала, а рабочую обстановку для звуковика никто и не думал обеспечить, просто почувствовал в этот момент, что достиг предела и упёрся в холодный и колючий тупик. Он коротко послал начальницу на три буквы и, даже не подумав написать заявление об увольнении, отправился домой. Точнее, к матери, у которой жил последнее время, потому что только у матерей находят пристанище потерявшиеся в жизни бестолочи.
- Юра, мы же с тобой хорошо общались, - звонил он мне. – Ты талантливый человек, я тебя всегда уважал. Может, ты посодействуешь, а? Саня тупит чё-то, отмазками левыми кроется. Я не пойму, что тут такого сложного – взять в штат ансамбля звукооператора? Да пусть даже не в штат, пусть я вообще числиться не буду, мне по барабану. Просто хочется быть там, где настоящая жизнь. Где увлечённые, талантливые люди, где какое-то реальное дело происходит, а не гнить тут в нашей дыре.
Воспроизвожу без искажений и купюр. Он действительно это говорил, слово в слово. С таким вот прямо андеграундным пафосом, с этакой деланной целеустремлённостью, видимо, считая, что в Москве только такой язык и образ мыслей будет понятен. Пожалуй, он был прав в выборе фраз, но только не со мной и только не в сложившейся ситуации.
- Рома, я же не главный в группе, да к тому же я вообще слепой, если ты помнишь, – бубнил я в ответ. – Меня под руку водят, сам я ни шагнуть не могу, ни какие-то решения принимать.
- Да ладно, ты же создатель группы, - с нервным обиженным возбуждением не сдавался Щеглов. – Главная творческая сила. Макаров не музыкант, без него группа просуществует, а без тебя нет. Продюсер должен это понимать.
- Я уже разговаривал с продюсером о тебе, - отвечал я, хотя и не думал этого делать. – Он говорит: у нас звуковиков достаточно. Лишний не нужен.
- Ну пусть тогда не звуковиком, а этим, как его… Роуди! Вам же нужны люди, которые разгружают аппаратуру, устанавливают прожектора…
- Да есть у Снежко такие люди.
- Ну что-то можно придумать, Юр? Ну пожалуйста! Если ты не поможешь, я пропал. Или с голоду подохну, или на преступление пойду.
Я издал долгий и напряжённый вздох.
- Ладно, поговорю ещё… Посмотрим, что получится. Шансов мало, сразу тебе говорю. Практически нет.
- Поговори, поговори! Должно получиться. Я исполнительный, я вам пригожусь. Тебе потом зачтётся за доброе дело, поверь мне.
Так и не добившись ни от одного участника группы внятного и положительного ответа – а звонил Щеглов ещё и Афиногенычу, а может быть и Зине – он продолжал внимательно следить за новостями из нашего стана. А после того, как начался наш долгий гастрольный тур по России и странам СНГ – за нашими передвижениями. Известие о том, что «Слепые» дадут концерт в Саратове сильно взволновало его. Это был наиболее близкий к Травяновольску город из всех пунктов нашего турне. Соседняя область, рейсовые автобусы ходят.
Несколько дней он пребывал в необычайно возбуждённом состоянии. Ходил по квартире из угла в угол, что-то бормотал, загибал пальцы и даже демонически хохотал, глядя на воображаемое человечество с вершины Эвереста. На четвёртый день сомнения и страхи были отвергнуты: глубокой ночью, уже под утро, он вытащил из сумочки матери все деньги – там оказалось тысячи четыре – накинул одежду и пешком добрался до автовокзала. Рейс на Саратов значился в шесть утра с какими-то минутами, билеты имелись. Сейчас на все рейсы из Травяновольска есть билеты, потому что кто побогаче ездит на собственных машинах, а бедные сидят в городе и никуда не выбираются.
В Саратове он первым делом купил нож. Искать его долго не пришлось – удобные, с красивыми зазубринами охотничьи ножи продавались в киоске у автовокзала. Есть ему совершенно не хотелось, но он заставил себя перекусить стаканом кофе с парой пончиков, расчётливо полагая, что на вечер силы ему ещё понадобятся.
Концерт ансамбля «Слепые» Роман посещать не собирался, справедливо решив, что осуществить задуманное в концертном зале ему не получится – там охрана и слишком много людей. По первоначальному замыслу он планировал застать нас после концерта – либо прямо у служебного выхода, либо у гостиницы. Но погуляв по городу, он вдруг решился – пожалуй, из каких-то старых, ностальгических побуждений – увидеть нас снова на сцене, оценить, так сказать, творческое развитие ансамбля и понять, в правильном ли направлении мы движемся.
На вопрос, есть ли билеты, седовласая тётенька в очках ответила более чем убедительным подтверждением: «Полным-полно!» По мимолётному наитию Роман чуть не купил самый дорогой на первые ряды, но вовремя сообразил, что кто-то из ансамбля, пусть его участники и косят под слепых, может заметить его в зале и заподозрить неладное. Поэтому он взял самый дешёвый, за пятьсот рублей – на последний ряд, о чём попросил кассира специально – и отправился до вечера шляться по городу.
Несмотря на нервную сосредоточенность и болезненную погружённость в самого себя, он не смог не отметить, что Саратов ему нравится, и он не отказался бы сюда переехать. Мысль о возможном переезде вдруг заслонила собой все остальные. Вероятность благополучного выхода из жизненного тупика вдруг захватила его со страшной силой: он купил местную газету с объявлениями и сделал несколько лихорадочных звонков по поводу работы и сдачи жилья. Ему показалось, что волшебным образом всё может исправиться: ему предложат хорошее место с приличной зарплатой, он тут же снимет квартиру – и начнётся совершенно новая жизнь, в которой не будет места отчаянию, разочарованиям и мести.
Но даже милый и приятный Саратов не пожелал выпускать Романа из тисков депрессии. Ему отвечали как-то невнятно, приглашали подойти на собеседование на следующей неделе, а в разговорах о квартире сразу же просили деньги вперёд. Наваждение схлынуло так же быстро, как и пришло – он выбросил газету в урну, обматерил себя за наивность и нелепую веру в чудеса, и с новой, очищенной от сомнений злостью стал готовиться к главному поступку своей жизни.
Концерт «Слепых» лишь усилил в нём раздражение. Всё в нём показалось Щеглову дикой и вопиющей лажей: от качества звука до поведения музыкантов на сцене.
Да, пожалуй, это был далеко не самый лучший наш концерт. К завершению гастрольного тура все жутко издёргались и устали. Зина с Сашей могли позволить себе нести в микрофон какую-то хрень о просмотренной накануне телепередаче или делиться со зрителями переживаниями о головной боли с опохмелки. Звукооператоры тоже практически забили на работу: звук шёл какой-то плавающий, то с заваленным голосом, то с каким-то явственным гулом. «И это московские профессионалы?» - недоумевал Роман. – «И они чем-то превосходят меня?»
В кулуарах перед концертом Щеглову посчастливилось узнать важную информацию: поздно вечером в ресторане «Брудершафт» будет отмечаться день рождения Саши Макарова. Ему не пришлось никого расспрашивать об этом. Какая-то деваха из нашей административной группы, не исключено, что сама Тамара Акопян, болтая по телефону в фойе, вопила чуть ли не на весь Саратов, что до утра её беспокоить не следует, потому что всю ночь она будет бухать на дне рождения Макарова. Пребывавший до этого в больших сомнениях о том, где лучше осуществить задуманное, Роман просиял и понял, что его ведут к цели высшие силы.
Блин, а ведь я почти уверен, что так оно и было!..
Забрав после концерта оставленную в густом кустарнике сумку с ножом – заходить с ней внутрь он побоялся и был прав: на входе в концертный зал имелась рамка с металлоискателем – Роман поймал такси и направил водителя к ресторану «Брудершафт». На его дверях красовалась табличка «Банкет».
В планы Щеглова не входило попасть туда заранее. Это грозило непредвиденным и неприятным развитием событий. Он справедливо рассудил, что через часик-полтора зайти внутрь будет гораздо проще. Подвыпившие гости начнут выходить на улицу для перекура, благо лето и погода радует, а там уже не разобрать, приглашён ты сюда или сам по себе заявился.
Он расположился на ближайшей к ресторану скамейке, метрах в ста от него, откуда открывался неплохой обзор, и хорошо видел, как в «Брудершафт» прибыла на нескольких машинах вся разношёрстная ватага «Слепых». Кроме нашей концертной бригады посторонних в ней практически не имелось.
- Юра пусть скажет, Юра! – пронеслось по столам.
Я и так пребывал в напряжении от необходимости чего-то говорить. Предположения о том, что участь сия меня минует, оказались тщетными. Тамара, взявшая на себя роль тамады, хотя её никто об этом не просил, с фашистской жестокостью поднимала всех членов ансамбля и наиболее видных деятелей закулисья с неумолимым требованием – воздать честь виновнику торжества. Уже и Зина слово молвила, и Афиногеныч, и даже Лёша Удачин.
- Правильно, - поддержала народный почин скользкая Акопян, - ещё Юра не говорил. Просим, Юрий, просим!
Я нащупал на столе бокал с вином и поднялся. В тот же миг установилась какая-то совершенно нереальная, звенящая тишина, какой в ресторане просто физически быть не может. Почему, с какой стати все перестали звенеть вилками? Почему вдруг умолкла музыка? Это не могло не смущать. Словно я сейчас войну объявлю.
Однако я собрался. Макаров по моим предположениям сидел слева и чуть позади от меня, пришлось повернуться. Вроде бы я угадал с направлением.
- Ты знаешь, Саш, - улыбнулся я и вроде бы вполне естественно, - недавно я понял, почему нас с тобой свела судьба. Почему нас всех свела судьба в ансамбль.
По шорохам можно было понять, что публика заинтересовалась моим заходом.
- Хочешь – верь, хочешь – нет, но всё объясняется предельно просто. С научной точки зрения. Социология всё объясняет. И психология тоже. Всему виной, как бы помягче выразиться… безотцовщина.
- Точно! – услышал я моментальный отклик и это был ни кто иной, как сам Макаров. – Я тоже об этом думал.
- Вот возьмите хоть меня, хоть кого угодно в нашем ансамбле, - продолжал я, окрылённый сашиной поддержкой, - и что вы увидите? Отцы либо умерли, либо сбежали. Нас воспитывали матери. Мы мамочкины дети.
- Какое глубокое наблюдение! – это Зина и весьма язвительно.
- Да, да, - продолжал я, - мы продукт одной и той же социально-психологической ситуации. Скромные стартовые возможности, проблемы в семье, личная неустроенность – вот и получайте вокально-инструментальный ансамбль «Слепые».
- Молодец, Юра! – хохотнул Афиногеныч. – Всё правильно вычислил. Так оно и есть.
Удачин молчал. Он всегда молчит. Даже поздравить Сашу ему удалось практически молча.
Кстати, я вовсе не знаю, что там у него с родителями, жив ли отец. Эта мимолётная мысль чуть не пошатнула всю мою теорию, но возражений с его стороны не последовало, так что наверняка и с ним я попал в точку.
- Что ещё хочется сказать… - вздохнул я, собираясь развить трогательную тему о том, что мы как-то отдалились друг от друга в последнее время и неплохо бы снова родить огонёк былой любви и привязанности, но в этот самый момент в зале стали происходить странные события.
Послышались чьи-то торопливые шаги. Настолько торопливые, что они не могли принадлежать ни официантам, ни тем более участникам торжества. Это были шаги человека, который готовится переступить черту.
В следующее мгновение явственно раздался сосредоточенный выдох, а вслед за ним, уже за другим авторством, слабый и короткий крик, тут же перешедший в хрип.
Затем накатила лавина звуков. Все завопили, задвигались, омерзительно пронзили пространство звуки царапающих пол стульев, разбитый бокал озарил звенящими осколками грубый вал басовых децибел. Я почувствовал, что с головой творится неладное – в ней бушевали вихри. В ней моментально созрело понимание: происходит что-то запредельное. Нечто, что изменит реальность.
- Что случилось, что? – я попытался оформить эту фразу в крик, но дальше кудахтанья и сипа ничего не вышло.
Меня взяли за руку и настойчиво повели куда-то в сторону.
- Это я, - услышал я Лёшин голос. – Отойдём на безопасное расстояние.
- Что там произошло? – крикнул я ему.
- Сашу порезали, - отозвался он как-то надрывно. – Это Роман был, звуковик, я узнал его. Поймали гада.
- Насмерть? – я пребывал в абсолютном и бездонном шоке.
- Не знаю. Но крови много.
Банда слепых
Как это ни удивительно, но оставшиеся концерты Снежко не отменил. Хотя чему тут удивляться? Бизнес есть бизнес.
Пришлось выступать в сокращенном составе. Вместе с Макаровым отсутствовала Зина. Она наотрез отказалась выходить на сцену без Саши, да ещё и после таких шокирующих событий. Она почти его жена и должна находиться рядом – примерно так звучали её объяснения. Если они вообще имелись.
Снежко наконец-то появился в физическом обличии и коротко переговорил с некоторыми членами ансамбля и административной группы.
- Петь будешь, Юр, ладно? – в вопросительной по форме, но совершенно утвердительной по содержанию фразе бросил он мне. Рука его покоилась на моём плече. – Тексты ты помнишь, голос у тебя хороший. Справишься. Буквально несколько раз – потом в отпуск уходим на фиг.
Это «на фиг» призвано было передать всё его отношение к возникшей ситуации, а заодно и соболезнования пострадавшему и членам ансамбля.
Голос у меня неважный, тексты я хоть и помнил, но смутно, особенно чужие, да и вообще, когда не готовишься быть фронтменом, на ходу перестраиваться сложно – я даже возразить пытался что-то. Но тут же подумал – бесполезно. К тому же я дисциплинированный и трусливый: надо – значит надо.
На роль лидер-вокалистки перетащили какую-то деваху из подпевки. В довершении всего на оставшиеся концерты Снежко пригласил ведущего – вполне известного телевизионного и радио-шоумена со смешной фамилией. То ли Бубликов, то ли Печенькин. Это было правильное решение. Макаров с Зиной фактически сами вели концерты, без их трепотни совсем бы тухляк получился. А так ведущий что-то чесал, создавал настроение. Нормально.
Я поволновался чуток, но на первом же выступлении понял, что справляюсь с ролью певца неплохо. Даже лучше, чем Саша. Базовое музыкальное образование у меня солидное, ноты брать умею. Девушка из подпевки, звали её Лерой, тоже показала себя прилично – голос стандартный, но вполне приятный. И старалась она на совесть. В общем, знаете ли, не такие уж плохие концерты получились. Ничуть не хуже наших последних с Сашей и Зиной.
К тому же после нападения на Макарова мы оказались в центре общественного внимания, и народ на наши выступления валил валом. Есть в людях такой глупый стадный инстинкт: все эгоисты и циники, терпеть друг друга не могут, но как случается несчастье, каждый склонен родить в себе лучшие эмоции и продемонстрировать их окружающим. Мол, на самом деле я хороший, на самом деле я за добро. Бубликов-Печенькин эти настроения уловил чётко и на каждом концерте умело втирал зрителям какие-то возвышенные фразы о поддержке Саши Макарова. Мы торжественно исполняли в его честь «Волшебное вино». Зал долго-долго аплодировал, многие плакали. Ну, так мне передавали. Да я и не сомневаюсь, что именно так всё было.
В какой-то момент мне показалось, что Снежко на радостях от хороших финальных сборов зарядит продолжение гастрольного тура – недостатка от предложений явно не было, да и мы в ансамбле взбодрились и обрели второе дыхание. Но обещание продюсер сдержал и по окончании последнего концерта отпустил всех отдыхать.
Лишь тогда я смог навестить Сашу в больнице.
До этого до меня доходили лишь самые противоречивые слухи о его состоянии. От «на грани жизни и смерти» до «всё нормально, жить будет». Но ещё до того, как переступить порог больничной палаты я узнал, что от ножевых ударов серьёзно задет здоровый Сашин глаз. То есть Макаров чуть ли не слеп и даже не исключено, что действительно слеп.
Я мерзкий человек, знаю. Я поймал себя на мысли, что желаю ему слепоты. Желаю, чтобы он стал таким же, как я. Чтобы сполна почувствовал, каково это. Лишь робкая тень самоутешения скользнула в уголке сознания: я хочу этого не для упоения его страданием, а для того, чтобы стать с ним равным, одинаковым.
- О-о-о, банда слепых в сборе! – Сашин голос был подчёркнуто весел и разухабист.
И вправду, мы собрались в полном составе: я, Лёша Удачин, Афиногеныч. Зина тут же – ну да она и жила в больнице. От неё – я тотчас же почувствовал это – исходило какое-то недовольство. Она встретила нас в коридоре и уже там начала строить – кому где стоять, кому что говорить.
- Только ради Бога, помягче! – шла она впереди и, вроде бы даже не оглядываясь, вела нас к телу выдающегося товарища. – Юра, ты слышал?!
Я как ребёнок хотел бросить ей в ответ «А чё я?», но сдержался. Юра, блин… Да я вообще могу повернуться и уйти.
- Садитесь, чуваки, садитесь! – приглашал Саша невидимыми мне жестами.
Поздоровался со мной он нетвёрдо. Шарил по воздуху в поисках ладони. Но, найдя её, сжал очень сильно и тепло – как человеку, который по-настоящему ему дорог.
Походу, постельный режим у него завершился – он прохаживался по палате, но как-то неуверенно. Лёша потом мне рассказал, что и повязка на лице уже отсутствовала. Говорит, выглядел странно. Один глаз полностью закрыт, второй лихорадочно всматривается в окружающее пространство, слезится, беспомощно ищет знакомые очертания.
Меня усадили на стул. Лёше с Афиногенычем тоже нашлись места – Зина, видать, подготовилась. Она где-то сбоку звенела бутылками, а затем каждому вручила по бокалу. Судя по запаху – шампанское.
- Давайте отпразднуем нашу свадьбу! – объявила торжественно, чем вызвала у всех троих визитёров лёгкую оторопь. Да и не лёгкую даже, чего уж там. Я даже присвистнул.
- Когда успели? – выдал вслух.
Интонация моя Зине не понравилась. Она шумно выдохнула и проигнорировала вопрос.
- Позавчера, - ответил Саша. – Женщина из ЗАГСа приезжала. Расписала нас. Вот мы третий день празднуем.
Тут, конечно, масса вопросов накатывала. С какого хрена второпях расписываться? Макаров же не при смерти. Или это что-то в символическом плане значит?
Теперь понятнее стала и Зинина фраза про «помягче». Ну ладно, помягче так помягче. У них тут, видите ли, минное поле, а мы сапёры. Или нет – простые пехотинцы, которым надо как-то его преодолеть.
- Ты как сам-то? – спросил Сашу Афиногеныч. – Что врачи говорят?
Вот тут Зина взяла инициативу на себя.
- Врачи хрень несут! Ничего не знают, ничего не понимают!
- Ну а какие прогнозы? – Афиногеныч тоже подбирал слова осторожно.
- Никаких прогнозов! – снова Зина и снова с эмоциями.
Она на меня всё это время производила жуткое впечатление, а тут вдруг я умудрился пустить её под кожу, сжалиться. Потому что за эмоциями стояла неподдельная боль. Она действительно любила Макарова. Тут же в голове поплыли воспоминания о нашей близости. Вот мы лежим голые на постели и так душевно разговариваем, что физически ощущаем, как перелетают друг к другу массивные сгустки тепла. Как такое допустимо? Как можно быть со мной, признаваться в любви, обещать своим поведением вечное единство, а потом переметнуться к другому? И переживать сейчас о нём – переживать искренне, горячо.
Я остался ребёнком, я так и не повзрослел. Я до сих пор ничего не понимаю в людях и жизни.
- Глаз ослеп, - терпеливо и спокойно взялся объяснять Макакров. – Судя по всему, навсегда. Лезвие насквозь прошло – там и сетчатка в клочья, и хрусталик. А второй у меня почти слепой с рождения, вы знаете, наверное.
Удачин с Афиногенычем вряд ли знали. Только я.
- Так что такая вот фигня, - продолжал Саша. – Смотрю одним глазом, вижу только пятна. Точнее, их подобия. Врачи намекают, что глаз может разработаться, как бы набрать. Потому что остался один и вроде как должен взять на себя ответственность, - он хмыкнул. – Честно говоря, я в это не верю. Но есть вариант с операцией. Не на порезанном, а на том, что остался. Замена хрусталика, ещё чё-то там. Но это не сейчас, не сразу. У меня пока всё нестабильно.
- Мы тут ещё неделю проведём, не больше, - добавила Зина. – Смысла нет задерживаться.
- Да, - согласился Саша. – Всё, что можно, зашили. Чувствую себя нормально. А больница сама по себе угнетает.
- Значит, поиграем не скоро, - негромко, почти под нос бормотнул Афиногеныч.
- Ну почему же! – возразил Макаров.
- Ну какая сейчас сцена, Саша! – воскликнула Зина.
- А что такого? – он не сдавался. – Юра же выступает. Почему я не смогу? И обмана никакого не будет: ансамбль «Слепые» в истинном смысле!
- Всё равно подождать надо, - примиряющим тоном, но всё-таки оппонировала она ему. – Месяцы, год. Может, больше.
- Подождём, - нехотя согласился он. – Подождём.
- Тут логичнее за новый альбом взяться, - вставил и я свою умную мысль. – Гастролировали долго, устали. Немного отойти надо. А альбом – самое то. Сочиняй, репетируй.
- Точно! – обрадовался Саша. – Так и поступим.
Шампанское, хвала его создателям, своё дело сделало – мы расслабились и повеселели. Саша спросил, как прошли заключительные концерты. Нормально, кивали мы. Зина не удержалась, чтобы не хмыкнуть в сторону Снежко и его алчности. Она вообще казалась менее всего настроенной на работу.
Я про себя отметил, что ничего у нас в ближайшее время не получится – ни нового альбома, ни его подобия. Отношения сохранились, друг на друга ещё не кидаемся, но уже подсознательно хочется разбежаться. Зине – так совершенно точно. Ну и вправду, бабло на кармане завелось – да ещё такое, о каком раньше никто не мечтал – так что сейчас в принципе и без группы все прожить смогут. Жалко.
Хотя всё что ни делается – к лучшему. Фраза циничная, коварная, но по сути очень даже верная. Мне тоже надо перестраивать свою жизнь и находить новое для неё развитие.
Я пребывал в странном состоянии. Мысли об убийстве Саши казались сейчас болезненным бредом. Я отчётливо понимал, что после всего случившегося никогда не смогу решиться на это. Впрочем, не менее отчётливо я понимал и то, что не решился бы на этот поступок и раньше.
Однако в правоте нашей мистической связи я убедился окончательно. Мы точно занимаем одну ячейку в опухоли мировой причинности. Не может быть случайной его слепота, не бывает такого. Словно кто-то направлял этого придурка Щеглова. По большому счёту я чувствовал себя отомщённым за отца и даже за Зину – вот он передо мной потерянный и беспомощный, ему гораздо тяжелее, чем мне, потому что я смирился и свыкся со своим недугом, а у него впереди ещё долгая дорога страданий.
Однако, к большому собственному неудовлетворению, я чувствовал перед Сашей вину. За свои прошлые мысли, за своё желание умертвить его. Я пытался её отогнать и не видел необходимости каяться – ни вслух, ни даже про себя – но почему-то хотелось, и прямо сейчас, особой душевности, особого сдвига. Положить, как в былые времена, голову к нему на колени – и чтобы он погладил меня по голове. Как маленького.
Нет, сейчас это невозможно.
- Саш, - обратился я негромко, преодолевая смущения, благо сидел к нему ближе, а центр разговора сместился к Зине и Афиногенычу, - ты не думай, что я перестал быть твоим другом… А то как-то отдалились мы в последнее время… Ну, так могло тебе показаться…
- А я и не думаю, - ответил он тотчас же, твёрдо и уверенно. – Ты всегда был для меня идеалом. Я восхищался тобой. Даже жалел, что не родился девушкой, потому что у нас с тобой точно бы всё получилось.
На глаза мои набежали слёзы. Невольно я напрягся – не слышат ли нас остальные – но Зина с Афиногенычем продолжали трещать, а Лёша, как обычно, сидел безучастным в сторонке. Да! Именно этого я и хотел сейчас! Именно таких эмоций, именно такого сгустка тепла! Любви, чёрт возьми, крохотной, но горячей капли любви от этого человека.
Прости меня за всё, Саша, прости за все мысли и обиды. Я бесконечно тебя уважаю и ценю, ты безумно мне дорог. Я благодарен тебе за то, что ты во всём разобрался и не считаешь меня безвольным подонком. Ты – лучший человек в этом мире!
В коридоре, а точнее в фойе на первом этаже, уже перед самыми дверями, Зина нас догнала.
- Юра! – схватила она меня за локоть. – Можно тебя на пару слов?
Мы отошли с ней в сторону. Афиногеныч с Лёшей ждали.
- Я знаю всё, что ты думаешь! – заявила она в своей безапелляционной и нервной манере.
Я был удивлён таким заходом, но и немного польщён. Значит, я ей не безразличен, раз она хочет объясниться со мной.
- Не знаешь, - ответил строго. – Потому что я ни о чём не думаю.
- Я знаю, что ты винишь меня за эту торопливую свадьбу. Ты считаешь, что это я настояла. Что Саша может наложить на себя руки, а я побыстрее женила его на себе, чтобы прибрать авторские права за песни. Так вот, послушай меня: ты не прав! Инициатором свадьбы был именно Саша. Потому что он цепляется за жизнь. За всё, что связывает его с миром.
- Наложить на себя руки?.. – я искренне недоумевал. – Он не был похож на человека в депрессии. Он уже пытался?
- Нет, не пытался, но он очень-очень плох. Я имею в виду душевное состояние. Я прекрасно его знаю и могу отличить, когда Саше хорошо, а когда плохо. Нет, он бодрится, конечно, и у него это неплохо получается. Сейчас просто блестяще роль сыграл. Но ему неимоверно плохо, поверь мне! Он зубами скрипит по ночам, чтобы сдержать себя. Чтобы не вопить, не стонать. Мне за него очень страшно!
Я даже не знал, что сказать ей.
- Да не виню я тебя ни в чём! – лишь воскликнул в ответ. – И не думал!
Она вроде бы поверила. По крайней мере, глубоко вздохнула и задышала как-то по-другому – чуть более размеренно, чем раньше.
- Он всё время бормочет, что это ему наказание за отца. А я даже толком не знаю, что там у него с отцом… Ты в курсе?
- Знаю, что отец у него в тюрьме сидел… - я выбирал выражения осторожно. - Хотя при чём тут отец, он и не жил с Сашей совсем. Сгинул где-то, когда тот был ребёнком. Бред всё это!
- Блин, выписаться бы уже! Может, в домашней обстановке лучше себя почувствует.
- Ну, мы почаще могли бы приходить…
- Вот это не надо! Ему и сегодняшний визит тяжело дался. Он же победитель по натуре, понимаешь? Для него унизительно, когда его жалеют.
- Разве мы жалели?
- Он именно так всё это воспринимает!
- Ну не знаю тогда… Зина, ты выбрала Сашу, он выбрал тебя – значит, вы созданы друг для друга. Сейчас ты действительно ему нужнее, чем любой другой человек. Не парься и успокойся.
- Я выбрала, потому что полюбила, - ответила она тихо и безумно многозначительно. – Тебя я не смогла полюбить, прости.
Тут же на меня вихрем нахлынули эмоции. Столь многочисленные и разнообразные, что бороться с ними было бессмысленно. Я понял, что пора завершать разговор, иначе он выльется во что-то другое. Во что-то паскудное.
- Слепого любить непросто, - бросил ей напоследок. – Дай бог тебе сил на это.
С каждым новым днём я чувствовал всё больше и больше нелепости в своём нынешнем положении. Мы с Лёшей Удачиным продолжали делить съёмную квартиру, но смысл нашего в ней проживания стремительно ускользал. Деятельность ансамбля «Слепые» была заморожена на неопределённый срок – и, судя по всему, немалый. Никаких концертов в ближайшие месяцы, никакой студийной работы. Не говоря уже о всяких там съёмках в клипах и прочих промо-акциях.
Снежко можно было понять – что с нас сейчас возьмёшь? Звёзды ансамбля – не клавишник Тимофеев с гитаристом Заболотных и барабанщиком Удачиным. Звёзды – Саша с Зиной. А они вне игры. Значит, вне игры и весь ансамбль.
От него, кстати, уже звонил какой-то человек и спрашивал, не собираемся ли мы в ближайшее время съезжать с квартиры. Мол, деньги за неё платятся из казны продюсерского центра, а музыканты фактически в бессрочном отпуске. С человеком разговаривал Лёша. Он ответил, что мы подумаем и в ближайшие пару недель определимся. Я бы точно так же сказал.
Лёша никаких предложений не вносил. Он вообще как-то очень просто и естественно смирился с ролью сиделки и ни единым звуком возражений не выказывал. Чем немного пугал меня. А вот я всё больше и больше погружался в раздумья.
Можно, конечно, снять другую хату, на собственные деньги. И я не сомневаюсь, что Удачин не отказался бы поселиться там со мной, но мне такая перспектива совершенно не нравилась. Наше совместное проживание можно было оправдать лишь совместной же работой в ансамбле. А без работы получалось что-то крайне сомнительное и даже стыдливое. Ни к каким выводам я, к своему ужаса, не приходил.
- Афиногеныч звонил, - сообщил как-то Удачин. – Звал нас с тобой на новоселье. Сходим?
Афиногеныч купил в Москве квартиру. Где-то на окраине, на какую хватило денег. Но метро в относительной близости – и это уже считалось неплохим вариантом. Я, собственно, согласился съездить в гости не от ностальгии по нашему гитаристу, а чтобы расспросить его о ценах на жильё да прочих нюансах.
Вариант с покупкой квартиры – это был выход их тупика. Но только чтобы жить самостоятельно, без Лёши. Смогу ли, однако?
- Привет, кореша! – Афиногеныч встретил нас чрезвычайно тепло и даже потискал в объятиях. Не, он определённо хороший мужик. Не исключено, что и ностальгия к нему рано или поздно проклюнется.
Квартира оказалась двухкомнатной и вроде бы не шибко просторной. Хотя, возможно, такое впечатление сложилось оттого, что была она полна гостей. Одному Афиногенычу наверняка здесь вполне комфортно. Среди приглашённых оказалось несколько ребят из нашей концертной команды, а остальную публику я не знал. Какие-то визгливые девки, философствующие дяди пенсионного возраста и прочие развязные московские типчики с необыкновенно раздражающей манерой поведения – короче, богема. Или то, что ей притворяется.
Нам отвели место в углу и благополучно оставили в покое. Лёша утащил со стола пару тарелок с едой, потом и выпивку регулярно подносил – так что я провёл время вполне комфортно, наращивая жировые отложения и разрушая алкоголем клетки мозга.
Вечеринка получилась живая – после третьей рюмки, как положено, пошли стриптизы и танцы на столе. Афиногеныч безостановочно хохотал, с тёплой и искренней благодарностью принимал поздравления с новосельем и казался по-настоящему счастливым человеком. Как я понял, подвалило немало его друзей-музыкантов, с которыми он играл ещё в семидесятых-восьмидесятых во всяких там ансамблях «Пламя» и прочих жизнерадостных советских группах и которые знать его не хотели, когда он загибался в Травяновольске. Зла на них, по всей видимости, наш гитарюга не держал.
Хотя знаю по себе, с хорошим счётом в банке на мир смотришь иначе – многое прощаешь и понимаешь. Я сейчас тоже гораздо позитивнее, чем пару лет назад. Только что с этим позитивом делать и как его трансформировать в обыкновенную милую жизненную рутину, я не представлял. Инвалид, что ещё скажешь.
- Вот что в Стёпе мне всегда нравилось, - вещал какой-то старый его товарищ, - так это его открытость жизни.
- Точно, точно! – добавлял кто-то сбоку пьяные возгласы.
- Он никогда не планировал свою жизнь, никогда не знал, что будет есть через неделю, где и с кем будет спать. Он просто занимался делом, которое приносило ему удовольствие – играл на гитаре. И совсем не парился обо всём остальном. В какие-то моменты такой жизненный стиль приносит огорчения, но в конечном итоге он всё расставляет по местам. Вот и сейчас мы имеем то, что должны иметь – нашего знаменитого гитариста Степана на вершине славы. Выпьем за Стёпу и его стиль жизни, лучший из всех возможных!
Все заухали, загалдели. Рюмки звенели, алкоголь горячил.
«Да, блин, какая к чёртовой матери слава!» - подумал я с раздражением и понял, что пора сваливать.
- О цене на квартиру так и не спросили, - проорал я Удачину сквозь всеобщий гвалт.
- Ты уходить хочешь? – гаркнул он мне в ответ.
- Да.
- Хорошо, я спрошу.
Цена оказалась кусачей, но жизнеспособной. Я бы тоже потянул. Однушка бы наверняка ещё дешевле вышла.
Надо жениться, понимал я. Это самый верный способ найти бесплатную и верную сиделку. В конце концов, я сейчас человек с деньгами и в социальном плане интерес для противоположного пола представляю. О какой-то расфуфыренной штучке, певице или кем-то в этом роде, речи не идёт, а вот простая девушка из рабочего района, продавщица или даже учительница – это по мне. Она была бы благодарна за то, что я вырвал её из ненавистной семьи, откуда желают сбежать все молодые люди, а я бы снисходительно относился к её изменам, которые рано или поздно проявятся. Мы родим ребёнка или даже двух и вполне счастливо проживём до самой смерти. Я ведь ещё не старый, всё в моих руках.
В какой-то момент эта идиллическая фантазия показалась настолько реальной и так сильно увлекла меня, что я решил непременно добиться её осуществления. Но буквально через пару дней фантазия изрядно потускнела. Я не видел ни одного практического способа для её приближения. Во всём мире сейчас оставался один-единственный человек, на помощь которого я мог рассчитывать – Лёша Удачин. Он мог сводить меня на прогулку или приготовить обед, но на роль свахи категорически не подходил. У него самого в отношениях с женщинами очевидные проблемы, я не помнил ни одной рядом с ним, и каким образом этот угрюмый и молчаливый парень познакомит меня с будущей суженой – решительно непонятно. Можно лишь попросить его заполнить анкету на сайте знакомств, а потом уже самостоятельно разруливать дела по телефону, но опять-таки всё это выглядело как-то скомкано и даже трагично. Где мне встречаться с девушками? Как я буду передвигаться по Москве?
- Опять звонили от Снежко, - сообщил Лёша. – Спрашивают, что мы с квартирой решили.
Да, блин, женишься тут.
- Ну а ты сам что думаешь? – попытался я передать ему хотя бы минимальную долю ответственности за предстоящий выбор.
- Другую снимем, - ответил он бесхитростно. – Деньги же есть.
Ну конечно, шишел вышел! Нет у тебя никакой фантазии, Лёша… Что мы с тобой теперь, как пара гомосеков, будем по Москве квартиры снимать?
- Сколько они времени дают?
- Сказали, через десять дней ключи заберут.
Так, значит десять дней. Надо что-то решать. Или на что-то решаться. Ансамблю, похоже, пришёл полный каюк.
Буквально на следующий день меня накрыла новая фантазия. Такая же идиллическая и волшебная, как предыдущая. А чего это я, человек с деньгами, совсем не бедный уже человек, не пытаюсь вернуть зрение? Да, с помощью долбанной операции, ну и что? Ну подумаешь, что говорили раньше врачи? Сколько я у них уже не был – лет десять? Времена другие, пришли новые технологии. Может, таким слепеньким, как я, сейчас за пятнадцать минут зрение возвращают? Я же ничего не знаю, я жил как отшельник в тайге. Надо верить в лучшее, надо быть позитивным. Это у босяка из Травяновольска не было шансов вернуть себе зрение, а у состоятельного клавишника из популярной группы такие шансы есть. Просто надо решиться, сделать шаг. И мир ответит тебе взаимностью.
Вариант этот увлёк меня ещё и тем, что среди моих бумаг лежала визитка от доктора из крутой и пафосной московской клиники. Уже несколько месяцев лежала. Мне её вручили на какой-то тусовке, то ли презентации нашего альбома, то ли корпоративе. Я отчётливо помню, что подошёл человек, назвался доктором-офтальмологом и передал картонный прямоугольник. «Творим чудеса!» - брякнул он вкрадчивым голосом. Тогда я лишь поморщился на его заход, потому что был ещё беден и не позитивен, а сейчас созрел для контакта. Да-да, вполне созрел. Поморщился, но визитку не выбросил. Где же она, а?
- Лёша, помоги мне одну вещь найти!
- Клиника «Реальное прозрение», - пару минут спустя озвучил мне Удачин написанные на визитке слова. – Врач-офтальмолог Большаковский Денис Вадимович. Телефон имеется.
- Даже реальное! – радовался я. – Пацаны за базар отвечают. Пацаны не подведут. Будь другом, набери мне номер.
Разговор с врачом оказался стремительным и вдохновляющим.
- Юрий? Тот самый Юрий Тимофеев из ансамбля «Слепые»? Ну как же, как же, отлично помню, я ваш поклонник! Вы решились обратиться к нам? Замечательно! Просто замечательно! Приезжайте прямо сейчас, я приму вас без записи. У нас прекрасная статистика, незрячие возвращают зрение пачками. Мы творим чудеса!
И я поехал. И даже прошёл в течение следующей недели в этой грёбаной клинике глубокое и полноценное обследование. В стационар они людей не размещали, стационара у них вообще не было. У них подход современный, позитивный: ты приходишь на обследование, тебе делают лёгкую и изящную операцию, ты выпиваешь чашечку ароматного кофе и уезжаешь домой прозревшим. Бог сошёл с небес, ёпта!
Ездил каждый день на такси вместе с верным Удачиным, проматывая на поездки жуткие суммы, которые в Травяновольске хватило бы на то, чтобы жить месяцами. Оплачивал ещё более жуткие суммы за сканирование и просвечивание на таких же изящных и элегантных, как сама клиника, приборах, которые позитивно шумели заграничной мыслью и роскошью. Общался с безумно милыми, пахнущими дорогим парфюмом и всесторонней ухоженностью докторами обоих полов, от которых веяло таким добром и светом, что я готов был вступить во все секты разом и молиться за вечное процветание людей в белых халатах.
В то, что это лажа и развод, я врубился сразу, при самом первом общении с доктором Большаковским. Выслушав историю моей болезни, он посадил меня за прибор, разглядывая глазное дно и всё, что к нему прилипло, то и дело повторяя:
- Очень странно. Очень странно.
Это «Очень странно» мне всё объяснило. Как-то с матерью мы вызвали электрика, чтобы тот починил свет в ванной. Во всей квартире он горел, а в ванной нет. Пришёл чувачок, поковырялся в выключателе и, ничего не починив, свалил, придумав какое-то нелепое объяснение про коварную струйку воды, которая просочилась от соседей сверху и всё на хрен разрушила. Он тоже то и дело повторял «Очень странно». Это фраза позитивных бестолочей. От них сразу же надо избавляться.
Но сила мной же запущенной иллюзии оказалась столь сильной, что смотаться вот так просто, после первого же разговора, было невозможно. И я мужественно прошёл весь курс позитивных унижений, чтобы в конце его, на новом свидании с чудо-доктором Большаковским услышать следующую херь:
- Юрий, ваш случай оказался несколько нетипичным! Разумеется, нам многое ясно и понятно, в целом у меня уже сформировалось представление, в каком направлении мы будем с вами двигаться, но требуются дополнительные исследования. В России их, к сожалению, пройти невозможно. Но наши партнёры в Израиле, всемирно известная клиника, - он произнёс название, - может сделать наиболее точный и всеобъемлющий анализ. Если вы готовы пройти этот путь до конца, путь к реальному прозрению, я бы рекомендовал вам продолжить обследование в Израиле. Как вы на это смотрите?
- Позитивно! – бодро отозвался я.
- Вот и замечательно! – обрадовался он.
- Только давайте на следующей неделе. Или даже через две. Мне кое-какие дела надо закончить.
- Конечно-конечно, нет вопросов! Две надели, и это как минимум, нам так и так понадобятся, чтобы подготовить заявку и документы в Израиль. Значит, мы готовим вас к поездке на землю обетованную?
- Само собой!
- Там изумительно! – жал он мою руку при прощании. – Сами увидите! И я не ошибся в глаголе – вы действительно увидите, как там прекрасно.
План будущей жизни сформировался в моей голове за какие-то секунды, едва я вышел из кабинета позитивного доктора. На самом деле, он возник ещё раньше, просто сейчас я окончательно на него решился.
- Слушай, Лёш, поедем на метро, - предложил я Удачину.
- Как скажешь.
Мы побрели пешком к ближайшей станции метро. До неё, к счастью, было недалеко.
- Домой я еду - объявил я Лёше. – В Травяновольск. К матери. Нечего мне здесь больше делать.
Он молчал. Когда я понял, что отвечать Удачин не собирается, спросил его снова. Для приличия.
- А ты как?
- Остаюсь, - отозвался он. – Квартиру подыскал. Ничё, нормальная. Лучше в Москве барахтаться, чем там.
Круг замкнулся
Последний раз в жизни шикую.
Полёт на самолёте, разумеется, не бог весть какой шик, но с моей новой-старой жизненной философией это перебор и неумеренные денежные затраты. Я теперь сжимаюсь в кокон и застываю. Минимум движений, минимум мыслей. Деньги есть, чтобы в умеренном достатке прожить до самого конца, просто надо довольствоваться обычными повседневными вещами. Никаких бестолковых, кричащих расходов. Пища, одежда, квартплата. Тихое, степенное будущее обещает размеренность и приятность. Я достиг точки равновесия, я понял всё об этой жизни. Осталось лишь спокойно довести её до логического завершения.
Поначалу я и вправду хотел добираться домой на поезде, желательно в плацкартном вагоне – чтобы вышло дешевле. Ехать не так уж и долго, меньше суток. Я бы смог. Бутерброды, бутылка воды. Пару раз сходил бы в туалет по стенке. Или довёл бы кто сердобольный. Можно и вовсе Лёшу запрячь на поездку – он бы не отказался съездить туда-обратно. Но, в конце концов, победила гордость: не хочу унижаться и напрягать никого не хочу. Полтора часа на самолёте – и всё. На рейс посадил Удачин, а дальше – сам.
- Матери-то позвонил? – спрашивал он меня при прощании. – Встретит?
- Встретит, встретит, - врал я.
И чего врал? И чего не звонил? Что тут такого?
Нет, почему-то хотелось свалиться внезапно, как снег на голову. Комплексы – вот что это такое. Тяжёлые и неистребимые. Посмотреть на реакцию матери. Насладиться её разочарованием. Почему-то только разочарование виделось. Она сейчас счастлива, избавившись от сына-инвалида, она задышала полной грудью. Не исключено, что завела мужчину. Не такая уж она и старая. А тут я. Привет, весь цикл начинается по новой!
Так за мазохистскими мыслями полёт и не заметил. Действительно, быстро. Не успели взлететь – уже посадка.
Из самолёта до здания аэропорта довела стюардесса. Сердобольные люди всегда найдутся.
- Вас встречают? – спрашивала меня участливо.
- Да-да, конечно!
Ранее лето радовало. Тепло и, судя по всему, солнечно. Люди уезжают в отпуска – звуки голосов радостные, полные надежд и ожиданий. Во, на Турцию объявили посадку. А я так ни разу за границу и не выбрался. Видать, не суждено уже.
- Травяновольск! Травяновольск! Едем в Травяновольск! – услышал я наконец-то те самые таксистские позывные, на которые надеялся.
- Я в Травяновольск! – крикнул в ответ и двинулся на голос.
- До подъезда дороже будет! – объявил мне таксист, едва мы въехали в город. Весь сонм ломаных городских звуков доносился до меня сквозь открытое дверное окно. Да, это он – чудный и жуткий Травяновольск, мой родной до чёртиков город. Блин, кажется, я рад в него вернуться!
- Хорошо, - успокоил я водителя.
Он остановился у подъезда, достал из багажника мою сумку. Я расплатился. Всё как в неумирающей вековой классике – возвращение блудного сына.
Мышечная память сработала на отлично – ни разу не споткнулся, поднимаясь по ступенькам. Всё знакомо, всё помню. Словно на пару часов отлучился.
Звонить? Нет, лучше своим ключом.
И дверь открылась без усилия – помнят руки, помнят. Знакомые запахи, знакомая сдавленность. Никто не знает, как я мечтал от них избавиться. И вот – вроде как даже рад погрузиться в них снова.
- Господи! Юрик, ты?!
Мама стояла в паре метров от меня. Видимо, выскочила в коридор. Взбудоражена, но рада. Я чувствовал это, слышал – она на самом деле рада.
- Здравствуй, мама. Как ты?
- Юрик, сынок! Что же ты не позвонил?
Чуть ли не четверть часа она тискала меня в объятиях. Всплакнула, как и положено. Накормила до поросячьего состояния – я так не наедался года три, не меньше. С тех самых пор, как уехал от неё. Дом, милый дом. Добрая, заботливая мама. Никуда от этого не деться. Сам расплакаться готов, но нельзя. Я сейчас сильный и спокойный.
- Я, похоже, насовсем, - объявил ей после всех обязательных процедур, когда мы оба немного успокоились. – Ансамбль накрылся медным тазом. Вряд ли снова соберёмся.
- Вот и замечательно! – тут же отреагировала она. – Пока тебя не было, каждый божий день сердце кровью обливалось. Уревелась вся в усмерть.
Круг замкнулся. Я люблю тебя, мама!
Это поражение. Очередное моё поражение – вот это возвращение домой под крыло матери-неврастенички. Но я почти спокоен, я воспринимаю его отстранённо и даже иронично. Это оттого, что деньги есть. Деньги решают всё. Я и матери могу давать на её нехитрые нужды. Она оценит.
- То есть как это получается, - интересовалась она, - будешь тратить то, что заработал? Рано или поздно закончатся.
- На проценты буду жить, - объяснил я неохотно. – Там нормально должно получаться. На жизнь в провинции хватит.
А ещё у меня инвалидская пенсия! И какие-то копейки капают за авторство песен. Блин, деньжищ-то сколько!
- Только в рестораны эти мерзкие не возвращайся! – эмоционально попросила мама. – Я и раньше была против, а сейчас и подавно. Там люди плохие, до добра не доведут.
Да, это важный момент. Я и сам не раз о нём задумывался. Никакого желания вновь опускаться до статуса ресторанного лабуха нет. Да и в каком качестве я могу там появиться? Как неудачник из некогда популярного ансамбля, который не смог зацепиться в Москве? Только я совсем не неудачник. Я победитель. Пусть никто этого не поймёт, но я знаю, что это так. Я преодолел тернистую дорожку и взобрался на Парнас. Он не шибко высокий, мой индивидуальный, почти призрачный, но это однозначно вершина.
- Никаких ресторанов! - твёрдо заверил я маму.
Дни потянулись степенной чередой, и то лето получилось едва ли не самым спокойным и умиротворённым в моей жизни. После всех этих концертных скитаний, вдохновляющих и отталкивающих, после цыганской жизни в столице, после разъедающего богемного тщеславия и порочных устремлений к магическому прозрению эта размеренность показалась такой милой, естественной и приятной, что впервые за долгие годы я почувствовал себя в гармонии с окружающим миром. Ну, почти в гармонии, насколько она возможна в моём изломанном теле и сознании.
Судя по всему, мать тоже многое пережила и переоценила за это время – в её поведении почти не осталось той раздражающей манеры ожидания конца света с одновременным желанием что-то непременно изменить. И одновременным пониманием, что сделать ей это не по силам. Мы заметно сблизились. Разговаривали за обедом, вместе смотрели телевизор. Как в моём далёком детстве, она стала устраивать литературные вечера: доставала с полки книгу и читала её вслух. И я не возражал, хотя одно время это дико меня раздражало. Тихо сидел и слушал всю эту напыщенную писательскую белиберду.
- Я тебе не рассказывала про Заплетиных, нет? – завела она как-то разговор.
Я отрицательно качнул головой.
- Да ты, может, и помнишь их, - принялась она зачем-то объяснять. – В обществе с ними пересекались. Недалеко тут живут, пенсионеры. Хорошие люди, интеллигентные. Дочь у них есть, с глазами у неё тоже неладно, с рождения. Лет тридцать ей уже или больше. Хорошая девушка. Творческая такая.
Я понял, куда она гнёт. И про этих Заплетиных мозг неожиданно выдал кое-какую информацию. По крайней мере, фамилия вспомнилась.
- Это которая стихи всё время читала на мероприятиях?
- Да-да, она!
С глазами неладно… Мать так и не научилась простой и естественной прямоте. Которая ничуть не обижает, а предельно просто объясняет жизнь. Слепая! Всё жалеет меня зачем-то.
- У неё день рождения скоро. Может, сходим? Мать её, Таня, я с ней часто пересекаюсь, про тебя многое слышала. Звала нас.
Я даже не удивился тому, что не почувствовал никакого отторжения.
- Почему бы нет, - ответил.
- Что, пойдём? – переспросила мать, словно не веря в моё согласие.
Во мне почти не осталось былого высокомерия вперемежку с былым трагизмом восприятия собственной персоны. Я сейчас определённо проще.
- Пойдём, - подтвердил ей однозначно и бесповоротно.
И мы сходили на этот скромный день рождения, и Лена – так звали девушку – мне понравилась. Живая, сообразительная, нескучная. Самое главное – ни малейшей склонности к самоуничижению. Не то, что я.
- Вы такая знаменитость! – говорила она мне с лёгкой иронией. – Даже неловко.
- Вы не похожи на человека, который слушает шансон, - ответил я ей.
- Да, я не поклонница этого жанра. Но кое-что из творчества вашей группы знакомо. Да и потом все ведь знают, что ансамбль «Слепые» из Травяновольска. Наша главная достопримечательность.
Мне понравилось, как она произнесла слово «слепые». Легко и просто, без жалостливой интонации. Она сильная.
- Наверное, Юра на гастроли скоро уедет, - вставил свои три копейки Ленин отец. И наверняка с умыслом – прощупать почву и планы потенциального зятя.
- Нет, не уеду, - успокоил я его. – Ансамбль фактически распался. Да и не фактически уже.
Мы покушали домашних пирогов, выпили вина, а затем вдруг пенсионеры засобирались. Все трое.
- На речку съездим, - объяснили они нам. – Давно хотели. Там сейчас чудно. А вы оставайтесь, посидите. Через пару часиков вернёмся.
И мы остались.
Посидели.
Поговорили.
Разговор получался гладким, Лена производила приятное впечатление. И я на неё вроде бы тоже.
Я поцеловал её, она не отстранилась. И от моего намерения предаться телесной любви тоже не ускользнула. Мне это очень понравилось. Если человек принимает тебя – то с самого начала, без оговорок и испытательных сроков. Мы разделись и отдались не самому пылкому, но вполне искреннему и чувственному сексу.
Я понял, что пора заводить семью.
Минуло полгода, как меня наконец-то вычислили. Те самые люди из ресторанного прошлого, пересекаться с которыми совершенно не хотелось. Ну правильно, нет-нет из дома всё же выходишь – кто-то видит, кто-то узнаёт.
Первой позвонила Наташа Шакирова.
- Юрка, привет! – она пыталась изображать невиданную радость, но по напряженной интонации стало понятно, что она чего-то хочет от меня. Впрочем, просто поздороваться – это не её манера. – Ты в Травяновольске что ли? Давно приехал?
- Недавно.
- Я так соскучилась! – словно мы любовники в разлуке. – Может, встретимся, поболтаем?
К тому времени Лена жила у нас. Мы вместе спали, но ещё не расписались. Да вот она – гремит тарелками на кухне вместе с матерью. Я вполне счастлив с ней и даже верю в то, что люблю. Встречаться с Наташей, пусть даже и по-дружески – нет, увольте.
- Да времени нет, Наташ. Всё дела, заботы.
- Снова в Москву собираешься?
- Пока неизвестно. Ансамбль в отпуске. Ты, наверное, слышала, что случилось с Юрой.
- А-а, да! Ой, так жутко! Так переживаю за него!
- Вот, так что пока непонятно.
- Ну так может мы с тобой что-нибудь сбацаем? Пока ты в отпуске. Новый проект. Твоя собственная группа. Я на вокале. Ты же знаешь мои возможности. Ты сейчас личность известная, это может далеко пойти, на всероссийский уровень.
Всё ясно. Я нужен ей как стартер для карьеры. Всё грезит о славе, считает себя обделённой судьбой. Цепляется за последнюю возможность. Ну какой из меня стартер, а?
- Пока ничего не могу тебе сказать, - отказывать в лицо непросто. Да и не всегда полезно. Лучше переводить процесс в бюрократическую стадию. – Может, что и получится. Но попозже.
- Новый год близко! Мы бы на местном уровне могли хорошо заработать, а в следующем году и на большее замахнуться. По России поездить. У тебя же есть связи.
- Знаешь, я жениться собрался. Сейчас все мысли только об этом. На остальное нет времени.
- Жениться? Поздравляю! На свадьбу пригласишь?
- Конечно! Но мы не здесь будем справлять. Где-нибудь на Сейшелах. Я рад, если ты приедешь.
Она, наконец, отвязалась.
Потом звонил Костя Симонов, директор ресторана «Алмаз». С ним разговор получился короче, но отказывать ему оказалось сложнее.
- Ого-го, Юрка, братела! Ты ли это? – громыхал он в телефоне.
- Вроде бы.
- Ты представить себе не можешь, как я рад! Вообще, в принципе, за тебя рад. Чтобы из нашей дыры – и кто-то в люди выбился! До сих пор не верится.
- Ну, всякое в жизни случается.
- Я с Макаровым как-то связывался, когда вы популярность набрали. Ну, чтобы вы снова у нас в «Алмазе» выступили, а он знаешь что мне ответил?
- Не знаю.
- Мы сейчас большие звёзды, у нас гастрольный тур, ля-ля-ля. Стадионы собираем, концертные залы. Рестораны – не наш уровень. Приколись! Но я не обиделся. Я же понимаю, что да как.
Затем он про то же заплёл: новый проект, серия новогодних выступлений в кабаке и так далее. То ли Наташа ему насвистела, то ли наоборот.
- Народ на тебя просто повалит, зуб даю! – убеждал Симонов. – Ты же знаменитость, звезда. Это такое событие для нашего города!
Я всё-таки нашёл аргументы, чтобы отбрехаться. Про ту же свадьбу, про занятость. Мол, в Травяновольске ненадолго, скоро свалю.
На какое-то время доброжелатели оставили меня в покое.
Новый год я встретил тихо, в семейном кругу, а в конце января мы с Леной расписались. Никакой свадьбы, просто съездили в ЗАГС, а затем пообедали дома. Несмотря на внутреннюю твёрдость и убеждение в жизненной правоте, я чувствовал себя неуютно. Старые комплексы вылезали на поверхность – свадьба ущербных, и всё такое – но я, к собственной чести, вполне успешно с ними справлялся. Всё-таки пятый десяток пошёл, пора выбираться из подростковости.
Мать всё чаще заводила разговор о размене квартиры. Чтобы своё собственное жильё у вас и так далее. Даже в риэлтерские конторы звонила, наивно полагая, что сейчас, как в советские времена, можно легко обменять двухкомнатную квартиру на две однокомнатные. Мы с Леной были, в общем-то, против. И даже я. Причём из совершенно практичных и меркантильных соображений. Всё-таки мы слепые, за нами какой-никакой уход нужен. Да и дети если пойдут – в однокомнатной тесно. Так что лучше оставить всё как есть. Вариант с проживанием у Лениных родителей мной не рассматривался. Та же двушка, а людей больше.
К лету Лена забеременела. Известие это врасплох меня не застало, но определённый сдвиг в сознании произвело. Свой собственный ребёнок, твоё продолжение – это всё-таки заставляет взглянуть на жизнь по-другому.
- Послушай, он толкается! – звала меня жена, и я послушно прислонял щёку к её животу, чтобы дождаться момента, когда моя будущая дочь – а мы уже знали, что это будет дочь – врежет мне в ухо лихорадочным движением ноги. Приятно, чёрт побери.
При этом на всех опустился страх. Особенно на родителей. Его отгоняли, прятали, но по перешёптываниям и обрывкам телефонных разговоров природа его становилась предельно ясна: они боялись, что ребёнок родится слепым. Я и сам в глубине души чувствовал сгусток пустоты. Будет всё нормально – он рассосётся без следов, случится обратное – и он разрастётся до размеров сверхновой и испепелит изнутри.
Во мне, однако, жила странная уверенность, что с ребёнком ничего страшного не случится. Она не была абсолютной, но я ей доверял.
- Афиногеныч умер! – позвонила из Москвы Тамара Акопян, концертный директор нашего нелепого, но легендарного ансамбля.
Я воспринял это известие спокойно.
- От рака?
- От рака?.. Разве он болел раком?
- А что случилось?
- Что-то с сердцем. Острая недостаточность.
- Вон оно как!
- Я только что узнала, почти случайно. Говорят, похороны завтра. Даже не знаю, смогу ли прийти – столько дел! Я и связь с ним потеряла за это время.
- Если завтра – то и я не смогу, - сказал я, хотя наверняка не приехал бы никогда, будь у меня хоть неделя в распоряжении. – Просто физически не смогу.
- Ну да, ну да. Как у тебя дела-то?
- Женился. Счастлив.
- Молодец! А я ведь сейчас не у Снежко. У него всё загнулось. Все разбежались. С другим продюсером работаю. Здесь солиднее.
- Поздравляю!
- Ансамбль не думаете возрождать?
- Да какой уж ансамбль!
- Ты звони если что. Какой проект появится или ещё что. Песни присылай, если пишешь – я могу предложить людям. Ты же интересный песенник.
- Как только – так сразу.
И после этого разговора я почему-то совершенно успокоился по поводу Нади – мы уже выбрали для девочки имя. Надежда, со смыслом. Ничего у неё с глазами не будет. Только не у неё.
Так и случилось. Ребёнок родился здоровым и совершенно зрячим.
Это в высшей степени странно – иметь нормального ребёнка, когда ты сам ненормален. Вот как мы её в детский сад отводить будем, кто об этом думал? Хотя, по правде говоря, думали, и даже вслух озвучивали. Невроз, скорее, исходил от меня – по традиции. А Лена спокойнее и не склонна себя жалеть.
- Ну а что тут такого? – отвечала. – Родители есть, с садиком помогут, небось.
- Родители не вечны, - это я.
- Правильно, но их трое. Не все же разом коньки отбросят.
Мне бы такое здоровое чувство юмора!
- Ну а школа чем проще?
- До школы она сама дойдёт.
- Значит, нам надо воспитывать очень самостоятельного ребёнка.
- Значит, надо. Не боись, справимся.
И мы, к некоторому моему удивлению, действительно справлялись. Помощь матери, несмотря на всё её рвение, получалась самой минимальной. Если только в больницу с Леной съездить или в прогулке сопроводить. А по дому обходились сами. Ну, почти.
Я отмерял круги по комнате, укачивая дочку – она лишь слабо пищала на попытки папы уложить её спать. Совершенно не крикливая девчонка. Не знаю, что будет дальше, а пока излишних хлопот не доставляет. Нет-нет, а проведу кончиками пальцев по её лицу. Чтобы хоть на ощупь зафиксировать рельеф её лица. Как она выглядит? Сморщенная и пучеглазая, как все дети? Мать расписывает какие-то побасёнки: мол, красавица писаная, глаз не оторвать. Может, и не дурна, но про красавицу явное преувеличение. Ей всего три месяца, в этом возрасте дети едва отошли от жизни в утробе. Они ещё толком и не видят ничего. Пока мы почти на равных, но совсем скоро ситуация изменится. Она начнёт различать наши лица, научится называть меня «папой». Будет видеть меня, а я её – нет. Ей предстоит тяжёлая жизнь со слепыми родителями. Адская. Или я опять впадаю в истерику? В любом случае, она очень быстро почувствует, что отличается от других детей. Главное – никакой скорби, никакой ненужной жалости. В первую очередь – к самому себе.
Я хочу бороться. За себя, за жену, за свою дочку. Нет, я не потерян, во мне живёт понимание, что такое развитие событий – лучшее из всех возможных. Просто я слишком опустошён предыдущей унылой жизнью, просто во мне почти растворились все сгустки эмоций. Наверное, кто-то в глубине меня считает, что так безопаснее – отказаться от чувств и яркого восприятия действительности. Надо всего лишь отойти, оттаять. Пожить несколько лет так, как живут все нормальные люди – и я поправлюсь. Стану почти таким же, как все. Научусь чувствовать и перестану прятаться в песок. Потому что всё страшное позади.
Заговорённые
В день выписки из больницы случилась неприятная история. По крайней мере, для Зины она точно носила неприятный оттенок.
Вот уже из службы такси позвонили – машина ждёт, вот уже она подхватила Сашу за локоть и ведёт его на выход, вот уже вздохнуть хочется полной грудью после больничной круговерти, как вдруг в дверном проёме палаты возникает странная молодая женщина с двумя детьми. Девочке лет десять, а пацану – не больше пяти.
- Александр, - полувопросительно выдала в пространство визитёрша. – Это я, Люда.
- Женщина, освободите проход! – Зина двинула ладошкой по воздуху. – Мы сегодня не принимаем.
- Да мне бы с мужем поговорить… - смутилась гостья, но проход не освобождала.
- С мужем!? – воскликнула Зина. – Вы не в ту больницу заглянули, милочка! Он не ваш муж.
- Саша! – не сдавалась женщина. – Ты видишь меня?
Макаров деликатно освободил локоть от цепких объятий Зины, что сильно удивило и обидело её, и слегка прокашлялся перед тем, как тихо молвить:
- Зина, оставь нас на пять минут, пожалуйста. Это моя бывшая.
Зина чувствовала, что кровь в ней закипает.
- А я – настоящая! – выплеснула она ему в лицо раздражение. – И нас машина ждёт!
- Мы недолго, - так же тихо отстранялся от неё Саша.
Коромыслова звучно выдохнула и протиснулась в щель между дверным косяком и дочерью визитёршы, успев бросить испепеляющий взгляд в спину этой наглой прошмандовки, так некстати свалившейся ей на голову. Прошмандовка переместила детей вглубь палаты и, не глядя на Зину, захлопнула за ней дверь. Коромыслова чуть не взвыла от такого пренебрежения.
- Саша! – тут же кинулась она в палату снова. – Ты только денег им не давай!
Макаров отреагировал неожиданно раздражённо.
- Да оставь ты нас в покое на пять минут! – гаркнул он на Зину, словно ошпаривая её кипятком.
Почти плача, передёргиваясь от внезапно зародившихся волн неспокойствия, Коромыслова принялась нервно прохаживаться по коридору, а вскоре обнаружила в руке зажжённую сигарету. На её счастье никто из больничного персонала в поле зрения не попадался.
- Любовь причиняет боль, - услышала она чей-то голос сбоку.
Лицо до ужаса знакомое – пронзительный взгляд, лукавая усмешка, рожки на голове.
- Нет, ну такого я от него не ожидала! – качнула головой Зина, от души затягиваясь едким, но успокаивающим дымом.
- Не бери в голову! – успокоил её Дьявол. – Александр не дурак. Разрулит момент – и всё.
- Да ведь эта баба не просто так появилась! – негодовала Коромыслова. – Она деньги из него вытягивает.
- Будто ты не знала, что у Саши была жена!
- Почти не знала. Он про неё один раз упоминал. Может, два.
- Успокойся. Ничего страшного не произошло, - Дьявол и вправду был убедителен. – Лучше сигаретой угости.
Зина протянула ему пачку и зажигалку. Дьявол прикурил и беззвучно кивнул ей в знак благодарности.
- Ничё табачок, - сказал он.
Коромыслова почувствовала, что кровь уже не бурлит в венах, а голова работает чётче.
- И наорал на меня… - с обидчивым недоумением бросила она в пустоту.
- Да ладно, - дружески усмехнулся рогатый. – В семье всякое бывает.
Людмила Макарова (в девичестве – Портнова) ушла от Александра с трёхлетним ребёнком на руках. Чем заметно облегчила и его жизнь, и, как казалось, собственную. Мужа она никогда не понимала, а любовь – это такая штука, которая живёт, если только в неё веришь. Вера покинула её чрезвычайно быстро: через четыре года совместной жизни она с отчётливой ясностью осознала, что до самой смерти будет барахтаться с этим человеком на грани нищеты.
Через год после развода она наскребла денег на отдых в Турции и на курорте познакомилась с многообещающим предпринимателем из Казани Рафисом Гарифуллиным. Тот по молодости ходил в шестёрках в одной из организованных преступных группировок, а после её разгона и помещения на нары лидеров, занялся нормальными делами сам. Торговля – приложение сил и талантов пришлось на эту проверенную сферу. Ну а ещё он имел фирмочку по производству мебели и несколько точек предоставления экспресс-кредитов. Мусульманское происхождение ничуть не мешало заниматься ростовщической деятельностью, которая определена в Коране как тяжкий харам.
Людмила странным образом приглянулась ему, и даже чужой ребёнок не остановил его от амурного шага. Люда с дочерью переехала в Казань и на радостях от сытой жизни перестала взимать алименты с бывшего мужа. Чего за копейки цепляться, если на кармане миллионы? Пусть Сашка лишнюю бутылку кефира выпьет.
Какое-то время дела шли хорошо и даже замечательно – в семье появился ещё один карапуз, мальчишка Руслан, а предпринимательские прибыли росли и крепли – но вдруг ни с того ни с сего Рафиса застрелили. Тут же на бедную вдову, словно коршуны, слетелись какие-то люди – родственники мужа и не родственники – которые умело, подкрепляя доводы юридической аргументацией, растаскали всю собственность Гарифуллина. Сначала у неё отобрали загородный дом, потом городскую квартиру. Вскоре Людмила обнаружила, что осталась у разбитого корыта – одна в чужом городе, без друзей, работы и средств к существованию. И вот она снова в Травяновольске у родителей с двумя спиногрызами на шее – разучивает ночные арии вдохновенного воя на луну.
- Неужели тебе дочь безразлична? – говорила она Макарову в тот больничный визит. – Я же не для себя прошу, для детей.
Наташа, так звали девочку, безучастно стояла в сторонке и к отцу не приближалась. С некоторым недоумением Саша понимал, что не испытывает к ней никаких эмоций. Вот просто никаких. Он мучительно пытался вспомнить, появилась ли эта апатия лишь сейчас или была ещё в те времена, когда жена с дочерью жили с ним – и никак не мог придти к определённому заключению.
- А чего тебе твой татарин не оставил? – пытался сопротивляться натиску бывшей Макаров.
- Что он мог оставить? Его убили.
- У меня сейчас времена тяжёлые. Я ослеп почти, деньги на лечение понадобятся.
- Ты так говоришь, будто Наташа не твоя! – недоумевала Людмила. – Тебе не жалко её?
Саша вздохнул.
- Хорошо, я перечислю. Сколько смогу.
- А с собой нету? А то я на последние гроши в Москву приехала.
Макаров пошарил по карманам и обнаружил там несколько тысячных купюр.
- Вот, - протянул он.
- На алименты я снова подала, - обрадовала его бывшая жена, принимая деньги. – А перечислишь сколько? Тыщ триста хотя бы.
- Сейчас не могу сказать. Смотреть надо.
Людмила повела детей за собой. Макаров хотел позвать Наташу, чтобы подержать на прощание дочку за руку, но что-то остановило его.
- Какая жена у тебя противная! - бросила Люда через плечо.
В Москве они провели всего месяц. Зина настаивала, что надо без промедления искать хорошую клинику, где смогут сделать операцию на левом глазе – том, что с миопией, неповреждённом при нападении. Том, что можно спасти.
И она нашла такую – в Израиле.
- В России тебе зрение не вернут! – убеждала она Сашу, хотя в том не было необходимости, он и сам считал так же. – В России ворьё и бездари. Только за рубежом.
- Ну а что это вообще за контора? - слабо пытался он даже не сопротивляться, а чуть-чуть прояснить ситуацию. – Что говорят о ней?
- Отзывы замечательные! В переводе на русский называется «Вместе к чуду». Ирина Аллегрова делала там операцию – просто в восторге. Ей зрение полностью восстановили. Зина, говорит, лучше ты ничего не найдёшь!
- Ну, может у неё не такой случай.
- Не такой, да. Но дело не в диагнозе, а в уровне специалистов. А уровень высокий.
Они даже на суд не поехали. И правильно сделали – а то ещё неизвестно, какие эмоции и неврозы там словишь.
Роману дали пять лет. Удивительно мало по всеобщему признанию.
Клиника располагалась в городе Хайфе. Встретили звёзд российской эстрады чрезвычайно тепло: все говорят по-русски, улыбаются и обнадёживают. Сразу же выставили счёт – неслабый такой, но разве жалко денег на здоровье?
- Земля обетованная, – щурился на солнце Дьявол. – Сколько воспоминаний, сколько эмоций! Достопримечательности посмотрим?
- Не до них сейчас, - отвечала Зина.
Она присела за столик в кафе, что располагалось прямо через дорогу от здания клиники. Саше делали операцию. Коромыслова заметно нервничала – даже чашка кофе в её руке дрожала и норовила выплеснуть содержимое на платье.
- Даже к гробу Господнему не сходим?
- Потом! – отмахнулась Зина.
- А я непременно навещу! Пусть мы с этим товарищем разошлись во взглядах на действительность, но уважение живо.
В клинику Зина вернулась через час. Пожилой хирург с благородной сединой в волосах обрадовал её известием: операция прошла успешно, пациент чувствует себя хорошо. Ещё через пару часов её пустили к Саше. Он лежал на кровати с перебинтованными глазами и напевал «Волшебное вино».
- Как ты? – взяла она его за руки и жадно всматривалась в открытую часть лица, пытаясь по движениям мышц понять, что сейчас испытывает муж.
- Нормально.
- Видишь что-нибудь?
- Непонятно.
- Ой, да. Что за глупости я говорю! С бинтами разве увидишь.
К сожалению, и без бинтов Саша ничего не видел.
- Искусственный хрусталик почему-то не прижился, - огорошил супругов тот же пожилой хирург. – Редкий случай, но отчаиваться не стоит. Будем продолжать обследование, наметим новую стратегию лечения.
При нём Зина сдержалась, но когда доктор покинул палату, разразилась яростной нецензурной тирадой, проклиная всех врачей-офтальмологов и евреев в частности.
- Аккуратнее, аккуратнее! – попросил её Дьявол. – А то они дорогу на эстраду тебе закроют.
- Да насрать мне на эстраду! – ходила из угла в угол Зинаида. – Что за проклятие, почему всё пошло наперекосяк?
- Да уж, и меня этот вопрос занимает, - согласился Дьявол. – Лишь одно объяснение вижу. Научное. Имя ему – энтропия. Никто не в силах обуздать её.
Макаров, напротив, отчего-то пребывал в хорошем настроении. Сидел в кресле и напевал песенки. Почти все – из репертуара «Слепых».
- Зина, почему ты не познакомишь меня со своим товарищем? – спросил он вдруг жену. – Всё шепчетесь по углам, прячетесь. Ты же не спишь с ним, правильно?
- Нет-нет, что вы! – успокоил его Дьявол. – Даже и в мыслях не было.
- Ну а чего тогда стесняться?
- И вправду, - согласился рогатый. – Очень приятно: Дьявол.
- Александр, - представился Макаров, пожимая руку повелителю тьмы.- Премного о вас наслышан.
- Всё слухи и россказни! – артистично поморщился тот. – Бред впечатлительных невротиков. Я не такой.
- Присаживайтесь! – пригласил нового товарища Макаров. – Думаю, с вами интересно побеседовать.
- Ничуть не сомневайтесь! Кстати, почему бы нам не перейти на «ты»?
- Буду только рад.
- Вот и замечательно! Так, может, по винчику? – предложил Дьявол. – Я бы сбегал.
- Зина, ты как на это смотришь? – спросил Саша.
Коромыслова продолжала отмерять круги по палате.
- Нет, Израиль – это ошибка, - бормотала она. – Здесь Русью пахнет. Те же люди, тот же менталитет. Надо в Штаты. Только там помогут.
- Зина согласна, - ответил Саша.
- Я мигом, - очаровательно улыбнулся Дьявол, тут же исчез, а через минуту вернулся с красивой бутылкой явно недешёвого вина.
В Штатах им пришлось помотаться по четырём клиникам и в двух из них Макарову делали операции. Обе – безуспешные.
В Сан-Франциско, последнем по счёту городе американского вояжа, они задержались подольше. Чтобы как-то отдышаться от всех волнений и головокружительных перемещений. Придти в себя.
Зина к тому времени стала ещё более нервной и угрюмой, Саша – веселее и безрассуднее. Днями напролёт он бухал с Дьяволом и орал в микрофон под минусовки популярные хиты. Соседи по съёмной квартире уже не раз заглядывали с жалобами, даже полицию вызывали, но вид слепого инвалида заставлял всех испытывать лёгкое чувство вины. К тому же обитатели беспокойной квартиры клятвенно уверяли, что на днях съезжают.
- А вот эту знаешь? – выбрал Вельзевул из списка на телеэкране старенькую бодрую песенку «Locomotion».
- Ну конечно! – восклицал Макаров. – Кам он, бейби, ду де локомо-о-о-о-шен!!!
- А сейчас поставлю свою любимую. «This Jesus must die» из «Иисуса Христа – Суперзвезды». Что за опера, а? Шедевр! Ты согласен?
- Ещё бы! – восклицал Саша. – Детское потрясение. Сдвиг сознания.
- Чё-то нету…
- Ну тогда «Храм» поставь. Точь май айс, ай кэн хадли си-и…
- Блин, на самом деле нет «Маст дай». Да что ты будешь делать!
Пришлось ставить «Храм». Саша исполнил её по памяти без ошибок. Получилось неожиданно проникновенно и чувственно.
- Да, Александр, - кивал рогатый, – ты придал этой вещи особый шарм. Не ожидал услышать её в такой интерпретации.
- Да ладно, - отмахнулся Макаров.
- И текст странным образом соответствует моменту. Об исцелении, о прозрении.
- Что, похоже, мне уже не суждено пережить.
- Ну, не надо быть таким мрачным. Чудеса происходят. Вот разве не чудо, что вы, простые ребята из провинции, стали настоящими звёздами?
- Похоже, больше одного чуда на рыло не положено.
Дьявол полез в карман светлых стильных брюк и изъял пакетик с белым порошком.
- По содержанию нашей беседы, - объявил он, - я чувствую, что пора нюхнуть кокса. А то не за горами сопли и самоуничижение.
- Ну давай, - согласился Саша.
- Зина, тебе дорожку или две? – спросил рогатый у Коромысловой, которая беззвучно лежала на кровати.
- Две, - глухо отозвалась она.
- Вот и молодчина! – обрадовался Вельзевул. – Сразу же взбодришься. А то какая-то квёлая.
Кокаин и вправду развеселил. Зина поднялась с кровати и присела за столик к ребятам, исполнив на караоке «Losing my religion».
- Вот чего нам не хватало! – долго аплодировал Дьявол после того, как последние звуки песни затихли в пространстве. – Какая песня! Какой взгляд на жизнь! Непременно запишите кавер-версию, когда вернётесь к работе. А ты, Саша, запиши «Храм». А ещё лучше – «Маст дай».
- Альбом каверов – это слишком заезженно, - заметил Макаров.
- Зато модно, - не сдавался рогатый. – Это будет ваш новый шаг. К новым горизонтам, к новому уровню проникновенности. От шансона надо постепенно отказываться и переходить к другим жанрам. Вы блестяще справитесь со всеми, потому что талантливы.
Глубокая ночь. На улице почти тихо. Даже Сан-Франциско, город, который никогда не спит, прикорнул на чуток, чтобы дать отдышаться своим обитателям. Окна в квартире российских поп-звёзд распахнуты настежь, голые и пьяные они лежат на полу. Между ними обнажённый и волосатый Дьявол. Секс был жарок и долог, все трое остывают, поглаживая друг друга и изредка целуясь.
- Мы расплачиваемся за грехи родителей, - произносит вслух Макаров и никто, включая его самого, не понимает, почему он говорит это именно сейчас. – Моя слепота – это расплата за отца.
- Ты не слепой, - шепчет ему Зина. – Ты можешь различать предметы и даже цвета. Это немало.
- Да-да, - вставляет Дьявол. – Глаз ещё разработается.
- На меня опустилась великая скорбь, и я не понимаю, как разгрести её завалы.
- Это упаднические мысли, - говорил рогатый. – Их надо отгонять.
- Как это ни удивительно, - не унимается Макаров, он отнюдь не грустит, напротив, бодр и весел, – но сейчас мне ясно, что ключевое звено нашего ансамбля – да что ансамбля, всей нашей жизни – это Юра.
- Юра Тимофеев? – удивляется Зина.
- Тот клавишник? – Дьявол удивлён не меньше.
- Да, - убеждённо бормочет Саша. – Если этот мир соткан из ячеек, а так оно и есть, то он сердце, мотор и центральный атом нашей ячейки.
- Просто ты расстроен оттого, что Зина спала с ним когда-то, - разъясняет ему Дьявол.
- Он не расстроен, - поясняет Зина. – Он всего лишь злится на меня.
- Ничуть! – не согласен Макаров. – Никакой злости! Я и сейчас не против, если Зина переспит с ним. Во мне нет зависти и обиды. Юра – замечательный человек, я люблю его.
- Тебе надо переспать с ним самому! – малость в сердцах, но в целом сдержанно выдаёт Зина.
- Не бывает в жизни таких совпадений, - объясняет зачем-то Саша. – Чтобы он слепой, а потом я. Всё взаимосвязано. Мы в одном коконе, между нами нить.
- Мистическая чушь! – не согласен Дьявол. – Даже я в такое не верю.
- Один из нас прозреет, я уверен. Но только после того, как умрёт другой. Тогда натянутая струна выпрямится, и напряжение в мировой пустоте рассосётся. Как вы думаете, у кого шансы выше? Я имею в виду умереть?
Самолёт на Мюнхен вылетал поздно вечером. По советско-российской традиции Коромыслова с Макаровым приехали в аэропорт заранее. Настолько, что пришлось два часа полировать кресла.
- Зина, - доверительно шепнул ей Дьявол, - я должен сообщить тебе кое-что о Саше. Он два раза делал переводы своей бывшей жене. Сначала триста тысяч рублей, а потом и вовсе пятьсот. В сумме – восемьсот тысяч! Имей в виду, что денег на операцию может не хватить.
- Каззёл! – вспылила на мгновение Зина, но тут же взяла себя в руки. – Ладно, у меня ещё есть что-то.
- Честно говоря, совсем немного, - разъяснил Вельзевул. – Только на проживание, да и то скромное.
- Выкрутимся! – огрызнулась Коромыслова.
Клинику в Мюнхене она нашла по интернету. Германия, поняла она внезапно, вот что нам нужно. Порядок, дисциплина, ответственность. Только там могут вернуть зрение.
На официальном сайте медицинского учреждения она оставила заявку, описав историю болезни и лечения Саши. Через два дня пришёл ответ с приглашением и счётом для первичного осмотра. На его оплату деньги нашлись.
Дисциплинированные баварские офтальмологи никаких обещаний не давали. Но и не отказывались от пациента. Осмотр прошёл в штатном режиме, информация о предыдущих неудачных операциях врачей особо не напрягла.
- Это ничего, что ему уже ставили хрусталик? – на ломаном английском спрашивала Зина.
- О-о, всё нормально, нормально! – на чуть менее ломаном отвечали ей. – Наши технологии самые современные, мы берёмся за безнадёжные случаи.
- А скажите, пожалуйста, - обращалась она к смуглому доктору с турецкой фамилией, - если мы согласимся на операцию, то сколько это будет стоить? Просто сейчас хотелось бы знать, чтобы перераспределить финансы.
Им выставили счёт. После напряжённого часа интернет-банкинга, в который Коромыслова прошерстила все имевшие отношение к ней и Саше счета, включаю древний сбербанковский (она открывала его будучи бухгалтером), она поняла, что денег на оплату операции не хватит. Ни сашиных, ни её собственных.
В номере дешёвенькой мюнхенской гостиницы Макаров с Дьяволом нюхали кокаин и играли в русскую рулетку.
- Откуда у вас пистолет? – удивилась Зина.
- Я достал, - ответил рогатый. – Настоящий шестизарядный «Смин энд Вессон» девятнадцатого века. Раритет! Вот смотри.
Он преподнёс револьвер к виску и нажал на курок. Барабан щёлкнул, выстрела не последовало.
- Да что за невезуха! – бросил раздосадовано повелитель тьмы. – Сколько ни играю, ни одного выстрела. Чертовщина какая-то!
Взволнованная Зина торопливо занюхала дорожку кокса.
- Слушайте-ка! – объявила она. – У нас нет денег на операцию. Давайте срочно проведём мозговой штурм.
- На какую тему? – спросил Саша, забирая револьвер у Дьявола.
- На простую тему. Откуда их достать.
- Деньги не проблема! – махнул рукой Дьявол. – Займём.
- Правильно, - согласился Макаров, крутанув барабан револьвера. – У нас полно друзей, кто-то да поможет.
- Ну и какие у нас друзья? – смотрела на него с отчаянием в глазах жена. – У кого мы займём?
- Не волнуйся, - кивнул ей Саша. – Всё будет нормально.
Он нажал на курок. Барабан револьвера совершил лихорадочное движение, выстрел не прозвучал.
- И у меня чертовщина! – объявил Макаров. – Ты вообще настоящий патрон поставил?
- Ну а какой ещё? – обиделся Дьявол.
- Лучше подумать о другом, - продолжал Саша. – Нужна ли нам ещё одна неудачная операция?
- Почему ты думаешь, что она будет неудачной? – Зина угрюмо щурилась, взирая на него.
- Я анализирую статистику. Если три предыдущие провалились, шансов на успех очень мало.
- Это Германия! – не сдавалась Коромыслова. – Это дисциплина и порядок! У них самые современные технологии.
- А не лучше ли расслабиться и просто принять то, что есть? Что я слепой и что этого никогда не исправить?
- Точно! – кивал головой Дьявол. – Дело говорит человек!
- Нет, я буду за тебя бороться! Пока есть шансы, надо их использовать.
После второй дорожки Зина присоединилась к игре. На первый раз ей повезло – револьвер выдал тревожный звук сдвигающегося барабана, но не оформил его в выстрел. Она повеселела.
- А-а, ерунда! – передала она оружие дьяволу. – Мы заговорённые, смерть нас не берёт.
- Очень даже вероятно, - как-то неохотно согласился Дьявол. – По последнему разу – и всё.
Он приставил револьвер к виску – нет выстрела.
Пришла очередь Саши. Тот для разнообразия засунул дуло в рот. Нажал на курок и лихорадочно откинулся назад, забрызгивая кровью стену с несвежими обоями.
- А-а, смотри! – заорал Дьявол. – Сработало! Наконец-то сработало! Ты видела, Зина, видела? А говорили патрон ненастоящий.
Простреленная черепушка мужа отчего-то рассмешила Зину. Она минут пять тряслась от хохота, катаясь по полу и дрыгая ногами.
- Теперь я! – объявила она рогатому. – Заряжай по новой!
Вельзевул перезарядил револьвер и передал Зине. Она крутанула барабан и, тотчас же, без малейшего промедления, приставила его к виску. Выстрел заставил её повалиться набок, револьвер вылетел из ладони, струйка крови побежала по лицу.
Дьявол подобрал с пола оружие и тщательно протёр его полами цветастой рубашки.
- Отличные ребята! – оглядел он распластанные по полу тела Макарова и Коромысловой. – Прекрасно провёл с вами время.
… ту свит дилайт
Трудно вспомнить, кто передал мне известие о смерти Саши и Зины.
Оно настолько тревожное, настолько шокирующее, что заслоняет собой все малозначительные детали о формах и способах перемещения.
Не важно, кто. Важно лишь то, что оно дошло и потрясло меня до самого основания.
При этом, вот ведь подлая незадача, оно не придавливало к земле, не терзало и не уничтожало. Оно странным образом вдохновляло и рождало в теле причудливую, бурлящую энергию.
Они мертвы, а я жив. Они закончили пробег, сошли с дорожки, а я всё ещё на трассе. Жизнь выбила их из седла, а я держусь. Я сильнее и крепче.
По моей просьбе мать нашла в интернете новости о гибели звёзд российской эстрады. Далось ей это непросто: она стукала по клавиатуре со скоростью одна клавиша в минуту и пооткрывала кучу ненужных ссылок. Но наконец-то озвучила мне некоторые подробности произошедшего.
- Русские певцы найдены мёртвыми в Германии, - прочитала она заголовок. – Господи боже мой!
Дальше всё продолжалось с её эмоциональными комментариями и даже всхлипываниями.
В Мюнхене, говорилось в сообщении, в гостиничном номере обнаружены тела звёзд российской эстрады, участников популярной группы «Слепые» Зинаиды Коромысловой и Александра Макарова, приходившихся друг другу мужем и женой. Предварительный осмотр места происшествия навёл следствие на мысль о двойном самоубийстве. Судя по тому, что на телах не обнаружено никаких следов насилия, известные певцы ушли из жизни добровольно. На месте происшествия обнаружен пистолет. Видимо, артисты стреляли в себя по очереди. Пока неизвестно, в каком порядке они лишили себя жизни. В качестве одной из версий следствие рассматривает также вероятность того, что Макаров мог быть убит по собственной просьбе женой, которая потом застрелилась сама. Некоторое время назад Александр Макаров практически ослеп в результате нападения маньяка, а лечение в зарубежных клиниках не принесло ожидаемого эффекта. Не исключено, что у супругов, которые потратили на врачей солидные суммы, просто не осталось средств к существованию, что и стало причиной столь отчаянного шага. Сейчас следствие выясняет, откуда у популярных артистов мог появиться пистолет.
Мать поплакала какое-то время.
- Как сейчас их помню! – шмыгала она носом. – Саша такой внимательный, такой рассудительный. Золото, а не человек. Зина – она своеобразная… но тоже чистой души.
При воспоминаниях о Зине мать немного осеклась: в присутствии Лены говорить о моей бывшей любви было рискованно. Впрочем, я реакции жены не опасался. Даже если она узнает о моей связи с Коромысловой, она поймёт всё правильно.
Лена соболезнования высказывать не пыталась. Вот и молодец.
- Поедешь на похороны? – лишь спросила она.
- Нет, - ответил я. – Куда? К кому?
На этом семейные беседы о событиях в Мюнхене завершились.
Той же ночью мне приснился причудливый сон – словно я прозрел. Их снилось мне множество, я даже не пытался считать и фиксировать их – этот вечный сон повторяется во мне с завидным постоянством – но на этот раз всё было необычайно убедительно. Убедительность таилась не в том, что я видел полыхающие красками сады, разливы рек и изгибы гор, я вообще ничего не видел, мне снилось, что я лежу с закрытыми глазами на своей постели. Рядом жена, в кроватке – дочка. За окнами – глубокая ночь. Но при этом в голове замерло странное и пугающее ощущение, что если вдруг я открою сейчас глаза, то ничего не исчезнет, останется таким, как есть на самом деле – жена, дочка, наша комната. И я буду всё это видеть, только сквозь призму ночи.
И глаза открылись. В них ворвалась какая-то клубящаяся серость, но я вздрогнул от её присутствия и замер. Серость – не темнота, что обычно сопровождала каждое мгновение моего существования, серость – это что-то другое, из мира очертаний и красок. Я привстал на локте и повернулся к Лене. Бог ты мой, я вижу её! В квартире темно, за окнами ночь, но я вижу человека под одеялом, который лежит рядом. Вот волосы, вот нос. Всё расплывчато, всё смазано, но я вижу.
В судорожном возбуждении я вскочил на ноги и в два прыжка добрался до выключателя. Чёрт, и его я тоже видел, это не было движением по памяти на автоматике мышц. Вспыхнувшая под потолком лампа больно ударила по глазам – я зажмурился, скрючился, закрыл лицо ладонями, потому что этот дерзкий электрический свет был слишком нестерпим и горяч для моего истерзанного темнотой сознания. Несколько мгновений спустя я всё-таки заставил себя разжать ладони и открыть глаза. Яркость сбивала с ног, всё плясало перед взором, я не мог переварить этот поток зрительной информации, что атаковал меня сейчас. Мне пришлось отжать выключатель, чтобы не убить себя этими лихорадочными атаками света.
В ночной серости было спокойнее. Жена продолжала спать, Надя негромко охнула и зачмокала губами, но вскоре тоже успокоилась. А я видел. Я видел горящие фонари на улице, видел очертания домов. Подойдя к окну вплотную, увидел автомобили, врассыпную поставленные во дворе. Я даже какого-то человека увидел – он не спеша двигался вдоль дома, прямо подо мной, внизу, то ли возвращаясь домой с работы или поздней гулянки, то ли напротив, отправляясь спозаранку по делам. Я невольно щурился: свет фонарей был робок и тускл, но для меня и он сейчас казался болезненным. Я видел.
До утра я уже не заснул. Ходил по квартире от окна к окну и, вглядываясь в открывающиеся пейзажи, постепенно привыкал к вернувшемуся зрению. На кухне после нескольких попыток удалось включить свет и подружиться с ним. Я сидел на табуретке и, предмет за предметом, вглядывался во всё, что меня окружало. Я открыл холодильник и сумел назвать все продукты, которые нашёл там. Вот пакет молока, он голубой. Вот кусок сыра, он жёлтый. Вот кочан капусты, он светло-зелёный. Вот банка с вареньем, оно бордовое. Я помнил все цвета и оттенки, изображение было чётким и исчезать не торопилось. Я поставил на плиту чайник и – не столько от жажды, сколько от необходимости проверить свою способность ориентироваться в пространстве – не торопясь выпил, закусывая бутербродом, полную чашку чая. Бутерброд был изготовлен из ломтя хлеба и дольки масла – я отрезал их собственноручно, и вовсе не на ощупь, а видя и понимая, что делаю.
- Ты чего колобродишь? – заглянула на кухню мама. Уже утро, часов шесть. Она всегда поднимается рано. – А свет тебе зачем? – она щёлкнула выключателем. – Господи, или это я с вечера забыла? Вот набежит-то на счёт!
Боже, как она состарилась! Нет, я конечно понимал, что той девушкой из моих детских зрительных воспоминаний ей уже не остаться, но реальность озадачивала. Сморщенная, скрюченная… Хотя я вру себе сейчас, она никогда не казалась мне девушкой, даже в детстве. Она всегда была для меня ужасно взрослой и ужасно строгой. Ей не было тридцати пяти, когда я потерял зрение, но для меня тогда это был какой-то сумасшедший возраст, до которого не доживают. Собственно, по ощущениям она была примерно такой же старухой, какой стала сейчас. Чему я удивляюсь? Тому, что время неподвластно человеку, тому, что все стареют и умирают?
«Ко мне зрение вернулось», - чуть было не молвил я в ответ, но сдержался. И даже поворачиваться к ней не стал, чтобы, не дай бог, она не разглядела осмысленность в моих глазах. К чему мне это? Надо повременить. Я ничего не знаю, я ни в чём не уверен. Надолго ли я стал зрячим? Что если завтра опять придёт тьма? Чёрт, даже страшно представить, какая куча проблем свалится на меня, если я оповещу о своём исцелении весь мир. А рассказать матери – это и есть оповестить мир. И жене, и любому другому существу.
Следующую неделю я пробовал себя на вкус и стабильность. Зрение не исчезало. Порой накатывало головокружение, тошнота, картинка начинала дрожать и мутнеть, но через несколько секунд чёткость и цветовая палитра возвращались.
Я во всех деталях и подробностях разглядел жену и дочку. Никаких разочарований. Простые человеческие лица, немного крупные, но правильные черты. В них живёт открытость вперемежку с наивностью, их можно любить и обожать. Надя – точная копия Лены. Просто буквальная! Родители плели, что дочка и в мать и в отца, но от меня тут явно ничего нет. Жёлто-серый цвет волос, как у Лены, тот же лоб и разрез глаз. Та же самая улыбка – милая, естественная.
В интернете я нашёл все фотографии и видеозаписи Саши и Зины. Часами рассматривал их, привыкая к лицам тех, кто жил в моём сердце не материальными воплощениями, а сгустками тепла и боли.
Странным образом лицо Зины оказалось практически таким, каким и представлялось мне. Угловатое, с нелепой чёлкой, не слишком красивое, но необычайно выразительное.
А вот внешний вид Саши несколько удивил. Он, такой возвышенный и прекрасный в моей душе, оказался на деле обладателем совершенно ординарной внешности. Среднего роста, начинающий набирать вес и ненужную округлость, прежде всего в лице. Рыжеватые волосы, отнюдь не проникновенные карие глаза, какие-то пятнышки на лице. Его фотографии попросту озадачивали своей невыразительной будничностью. Лишь на видеозаписях, в движении и с голосом он преображался – становился живым, горячим, пульсирующим. Зовущим и обещающим перерождение.
Настоящим шоком стало собственное отражение в зеркале. В первое мгновение я даже принялся судорожно оглядываться по сторонам, пытаясь определить, откуда в квартире появился этот неприятный мужик и что делать, если придётся драться и выталкивать его наружу…
Так значит вот во что я превратился! Полуседой дядька с ввалившимися щеками и безумно тоскливым взглядом. Отталкивающий, подозрительный человек. Внутри, в глубине, все эти десятилетия я ощущал себя застывшим ребёнком, мне и общаться с окружающими было неловко – они вроде как большие, взрослые, а я всё тот же пацанёнок, каким был до потери зрения – а на самом деле всё совершенно иначе.
Я знаю, я не настолько слаб, чтобы не справиться с потрясениями, их было в моей жизни множество, но сейчас, вглядываясь в это незнакомое, такое чужое и жуткое лицо, я не смог сдержаться и заплакал. Сначала по щекам побежали одинокие слезинки, затем целый поток влаги заструился из прозревших глаз, а вскоре добавился и голос – я принялся по-поросячьи всхлипывать и хрюкать. Вот так, Юра, вот так. Чуть ли не вся жизнь прожита в какой-то истошной потерянности, в абсурде и болезненном бреде – и некому предъявить претензии, абсолютно невозможно ничего исправить, как ни пытайся и ни желай.
За что так со мной? Почему я стал жертвой столь невиданной жестокости? Чем я провинился, чтобы превратиться в подопытного кролика для божественных наблюдений и утех? Как можно жить со всем этим дальше?
Последний вопрос, однако, отзывался в глубинах моей сущности неожиданно положительным откликом. Несмотря на все потрясения, возвращение зрения – это безусловная победа. Да, я потерял молодость и кучу жизненных сил, но я сумел переиграть всех богов и дьяволов, кто выставлял свои многочисленные армады в этом поединке против меня. Я одолел их терпением и верой, я нашёл единственную лазейку и смог протиснуться из вечной тьмы к свету. Я и есть Господь Бог и Дьявол в одном лице, потому что путь, преодолённый мной, достоин сверхчеловеческой сущности.
- Юра! – постучалась в дверь ванной комнаты Лена. – С тобой всё в порядке? Вода льётся, а ты не выходишь.
- В порядке, в порядке! – отозвался я поспешно и вывернул кран.
На лице неприятного мужика в зеркале отобразилась кривая и горделивая улыбка.
Город ни на грамм не изменился с того самого момента, как зрение покинуло меня. Да, стоят дома, каких я не помню, появились новые парки и игровые площадки, которые не сохранила детская память, но дух, ощущение, образ – он всё тот же. Наверное, для того, чтобы чувствовать и понимать город зрение совсем не требуется.
Оно требуется для того, чтобы чувствовать и понимать самого себя.
Я брёл по осеннему городу, задевая ботинками кипы опавших листьев, и с необыкновенным возбуждением и одновременно умиротворением переваривал в себе изменение жизненного статуса.
Я тихо проживу с этим бесценным даром до глубокой старости в окружении любящей жены и детей – да-да, у нас непременно будут ещё дети! Двое-трое. Или даже четверо.
Проживу – и никто никогда не узнает, что я зряч. Так надо.
Сам а борн ту свит дилайт…
Прощение матери
На зоне Алексею Удачину пришлось несладко.
Он присел туда в двадцать – возрасте нежном, порывистом и горячем. Возрасте, когда совершаешь кучу ошибок, но ничего не можешь изменить.
Статья была самой обыкновенной по нынешним временам – рэкет. А дело и вовсе пустячное: ну подумаешь, наехали слегонца на рыночного торгаша-кавказца. С него не убудет же, правильно? Мог бы и отстегнуть пацанам чуток. Будто сам честно деньги делает.
Алексей шёл по делу с двумя товарищами, балбесами-одногодками. И надо же такому случиться, что из второстепенного персонажа, почти свидетеля, он превратился по ходу судебного заседания чуть ли не в организатора преступного сообщества. Вот что значит ушлые адвокаты. Одного из корешей, Лёню Мартьянова, они вовсе отмазали – ему дали условный срок. Для другого, Олега Скворцова, который собственно и вычислил того хачика, да и перо ему к горлу подставлял с угрозами – добились трёшки, хотя светило семь-восемь. А Удачину от щедрот государственных все четыре прописали. И это ещё по-божески, потому что раньше не привлекался, а характеристики из института и по месту жительства дали неплохие, вполне положительные. В общем, легко отделался, а всё равно обидно на фоне товарищей.
И причина той обиды, что больно до слёз, самая что ни на есть понятная. За корешей родители хлопотали, а на Алексея мать забила. Светлана Валерьяновна (в девичестве – Снежко) всю сознательную жизнь от криминала отстранялась. Она лучше кого бы то ни было знала, что за люди в нём вертятся и какие беды от этого случаются. Пример перед глазами – все родственники по мужской линии бандиты. Она и мужа себе интеллигентного нашла – Костя работал переводчиком – и сама все жизненные силы направила на то, чтобы выбраться из приблатнённого болота. Пошла в медицинский, получила хорошую профессию офтальмолога, в фёдоровскую «Микрохирургию глаза» устроилась, а туда просто так не принимают. С родственниками категорически не общалась. И на тебе – через сына опять эта гниль бандитская вылезла!
Хорошо, что муж не дожил до этого позора. Костя бы её точно поддержал. Он твёрдый был, принципиальный, никакую бандитскую романтику даже на уровне анекдотов и художественных фильмов не принимал. Погиб нелепо в дорожно-транспортном происшествии в лобовом столкновении с каким-то юнцом. Тот живой остался, а Кости нет. Господи, как тяжело без него! Лёше тогда шёл шестнадцатый, вот с тех пор и пошло всё наперекосяк. Дружки, выпивка. Отец бы не допустил такого развития событий. Да и она – разве не боролась за сына, разве не распекала за все эти ночные гулянки? Да толку – никакого.
- Ты мне больше не сын! – произнесла она по завершении судебного заседания, проходя мимо скамьи, на которой почти плача сидел Алексей и жадно всматривался в лицо матери, пытаясь найти в нём хоть какое-то сочувствие. А она на него даже не взглянула. – Живи, как знаешь.
Иногда надо быть жестоким, чтобы не стало хуже.
Вот и Светлана Валерьяновна, произнеся эти слова, вдруг почувствовала облегчение. Освобождение даже. Вроде сын, родная кровь – а стало легче. В нём завелась порча, его уже не исправить, понимала она. Лучше отпустить и забыть.
На зоне Удачин имел неосторожность держать себя борзо. Поначалу.
- У меня дед – вор в законе! – объявил он сокамерникам в первый же день.
Те долго и нехорошо смеялись. Задиристый юнец зоновским обитателям по душе не пришёлся. Субординацию не понимает, ставит себя неправильно, какие-то фантазии лепит. Там ведь быстро всё просекут – кто ты и откуда. Вот зачем он про деда байку сочинил? Пётр Снежко не родным дедом ему приходится, а братом деда. То есть родственные связи дальние, кривые. Да и кто сейчас этого Снежко помнит? Не в чести у нынешних джентльменов удачи какое-то тухлое ворьё советского периода.
Короче, не прокатила тема. Будь ты внучатым племянником хоть чёрта, а если сам за себя постоять не умеешь – цена тебе копейка. Постоять за себя у Алексея получалось плохо. Местные фраера его одним базаром к земле прибивали. У него же ни талантов соответствующих, ни злости. Интеллигент – одно слово. Сладкий мальчик. Ладно ещё не опустили, но и без этого тяжко – хоть вой. Самую позорную работу выполнял – парашу чистил, полы мыл. Отношение соответствующее. Причём те, кто мельче и паскуднее, норовят больнее уколоть. Законы природы. Любое говно повышает собственную значимость за счёт ближнего. Только терпеть остаётся.
Несколько раз в глубинах его неокрепшей души рождался бунт против положения вещей, бунт выплёскивался наружу в каких-то раздражённых словах и действиях, но всякий раз его усмиряли. Попросту говоря, били. Однажды так сильно, что доктора едва откачали. Даже третью группу инвалидности пришлось давать. Он к тому времени кое-чему научился и никого не сдал, хотя отчаянно хотелось.
- Упал, - только и повторял. – С лестницы упал.
Ну да местным вертухаям такая версия на руку. Жить спокойнее и пенсия ближе.
Спасло его лишь условно-досрочное. Через два с половиной года откинулся. С потерянным здоровьем, но живой. Это главное.
У ворот колонии его встретил какой-то человек. Сказал, что от матери.
- В Москву не возвращайся, - передал он ему свёрток с деньгами. – Мать тебя не примет, а прожить там сложно. Езжай в Травяновольск, к бабке. Ей недолго осталось, квартиру на тебя отпишет. Работу найди какую-нибудь. Выживешь, если характер есть.
Так Алексей и поступил. В Травяновольске, где бывать ему приходилось только раз, в самом раннем детстве, обитала мать отца. Приняла она его тихо, безропотно, почти всё время лежала, готовясь предстать перед богом, но тот так и не назначал ей свидание.
Удачин устроился ночным сторожем в одно из городских административных зданий, где в числе прочих организаций располагалось общество слепых. Зарплата была копеечной, поэтому на судимость закрыли глаза – ладно, хоть такой дурак нашёлся работать за смешные деньги. Вместе с пенсией бабки на жизнь более-менее хватало.
Жизнью, однако, назвать всё это скомканное существование язык не поворачивался. Разве так представлял он себе будущее? Абсолютное, беспросветное одиночество в какой-то тьмутаракани, сдавленность однокомнатной квартиры с умирающей старухой, невозможность позволить себе ничего лишнего, кроме молока с хлебом. Даже бутылку пива не каждый день выпьешь. И при этом – какие-то глупые надежды на лучшее. Откуда? С чего?
Он всё ещё верил в мать. Думал, она простит, поймёт. Приедет как-нибудь, обнимет его и расплачется. А он вместе с ней. Не раз Алексей порывался смотаться в Москву, чтобы просто поговорить с ней, объясниться. Но после горьких раздумий осаждал себе, чувствуя, что обратной дороги нет, что дверь закрыта навечно. От этих мыслей накатывало жуткое отчаяние. Хотелось выть на луну и бросаться на стены.
Год он кое-как перекантовался, но затем совсем стало невмоготу. Просто и естественно оформилось понимание: надо уходить из жизни. Оно почти не пугало и даже обнадёживало окончательным завершением страданий.
На очередное ночное дежурство он вышел с решимостью завершить свою смешную и никчемную жизнь раз и навсегда. После того, как здание опустело, посидел с часик в каморке, выпил стакан чая и стал неторопливо выбирать место собственной смерти. Ключи от кабинетов висели на щите, он прошёлся по нескольким и нашёл подходящий – тот, что назывался здесь актовым залом. В нём имелась хорошая, крепкая гардина родом из советского прошлого. Настолько крепкая, что без труда и малейших колебаний выдержала его вес – он попробовал.
Бельевая верёвка, позаимствованная у бабки, была при нём. Он соорудил петельку, прикинул, как она обхватит шею и на какой высоте её установить. Никакого волнения в себе не замечал, жалости к жизни – тоже. Когда петля была отрегулирована и безмолвно звала отправиться в счастливый мир теней, повинуясь каким-то глупым позывам, имя которым – надежда, Удачин спустился вниз и отомкнул замок на входной двери. На что он рассчитывал – и сам не понимал. Кто-то войдёт, удержит его от опрометчивого шага, произнесёт ободряющие слова, которые перевернут всю жизнь – ну не глупо ли, право слово?
Затем, ни секунды не мешкая, он вернулся в актовый зал, к своей вожделенной петле, накинул её на шею и оттолкнул ногой стул…
Очнулся Алексей оттого, что кто-то бил его по щекам и пытался делать искусственное дыхание. Человека этого заочно Удачин знал – он регулярно навещал общество слепых и даже был в нём каким-то активистом.
- Живой? – улыбнулся ему Саша Макаров. – Ладно, что дверь открытой осталась. А то бы всё, кирдык.
- Я не просил меня спасать, - прохрипел в ответ Удачин, но на самом деле был потрясён таким развитием событий и невольно прослезился.
Меня не бросили, мелькнула в его озлобленном сознании мысль. Меня ведут, за мной следят. Бог есть.
- Бумагу забыл с телефонами футболистов, - продолжал улыбаться Макаров. – Завтра в Дивноглядовске играем, главный матч спартакиады, на кону первое место, а я не всех обзвонил.
Алексей вглядывался в лицо этого человека и с каждым мгновением проникался к нему какой-то особой теплотой и нежностью. Определённо это был необычный человек. Избранный. Человек, за которым хотелось идти. Человек, в которого можно было верить.
Макаров отвёл Удачина в сторожевую каморку, вскипятил чай, какое-то время посидел рядом.
- Забери верёвку, - вернул он сторожу орудие самоубийства. – Пригодится в хозяйстве.
Алексей лишь покивал в ответ.
- Мне пора, - попрощался наконец Саша. – Не будешь повторять подвиг?
Удачин знал, что не будет. Что и подтвердил движениями головы.
С Александром Макаровым – вскоре он выяснил, что именно так звали его спасителя – Алексей сталкивался теперь почти на каждом дежурстве. Саша был к нему внимателен: здоровался за руку, совсем не дежурно интересовался как дела, аккуратно и необидно приободрял.
- Слушай-ка, Лёш! – обратился он к нему как-то раз. Они общались уже вполне по-дружески. – Ты в музыкальных инструментах не силён?
- В музыкальную школу ходил два года, - ответил Удачин. – На пианино. Мать заставляла. Потом в школьном ансамбле барабанил.
- Барабанил? Серьёзно? – обрадовался Макаров. – Блин, да тебя мне бог послал!
Кто-то другой воспринял бы эти слова как заезженную банальность, обыкновенный речевой оборот, но только не Алексей. Он уже понял, что Саша появился в его жизни не просто так.
В вокально-инструментальном ансамбле «Слепые» жизнь Удачина наполнилась совершенно новым смыслом. После жутких разочарований последних лет из-за туч наконец-то выглянуло солнышко. Ему нравилось здесь абсолютно всё, но более всего – сами люди. Живые, открытые, творческие. Он уже не верил, что на Земле водятся подобные. Было ему неважно, что играть и где – он даже визит в местную колонию выдержал стоически и почти без эмоций – ему хотелось лишь быть с ними и напитываться от них энергией. А ещё – сделать для них что-то доброе, полезное.
- Дядя Аркаша, это я! – этот звонок дался ему непросто. Ни с кем из родственников после освобождения он не общался и совершенно не представлял, как они воспримут его появление из тюремного небытия. Почему-то казалось, что проклянут вслед за матерью.
- Кто это? – переспрашивал человек.
- Это я, Алёша! Удачин. Ваш племянник.
- Алёша?! Бог ты мой, Алексей, что ж ты раньше не звонил? Как у тебя дела, где ты сейчас?
Голос Аркадия Валерьяновича звучал вполне проникновенно и участливо.
- Я в Травяновольске, это город такой. Живу у бабки. Это мать отца, вы, может, помните её?
- Так, так. То есть освободился уже?
- Да, год с лишним как. По условно-досрочному.
- Это хорошо! Ну а что же ты со мной не связывался, друг сердечный? Я слышал, мать на тебя очень зла, общаться не желает. Ты не обижайся на неё, она с детства со своими странностями. Она и меня терпеть не может. Но это не значит, что надо бросать сына на произвол судьбы, правильно!? Как ты вообще? Работаешь где, средства есть на жизнь?
- Работаю, да. Всё нормально. У меня друзья есть, они хорошие. Мы группу собрали, концерты даём. Классная группа, дядя Аркаша! Шансон исполняем. Но на местном уровне пока.
- Это хорошо, очень хорошо. Друзья, музыка – это просто отлично.
- Дядя Аркаша, вы бы послушали нас, а? Как это, реально вообще? У вас же продюсерский центр. Может, приглянулись бы.
- Послушать? Ну а почему бы нет? Группа-то ладно, мне с тобой повидаться хочется. А то ты обозлишься на жизнь, ещё чего плохого с собой сделаешь. Эх, если б я знал, что ты освободился, я бы сам с тобой связался. А то мать твоя совсем некрасиво себя ведёт… Слушай-ка, Травяновольск и Шиповническое – это ведь где-то рядом?
- Одна область.
- Я в этом Шиповническом скоро буду, там товарищ у меня. Если сможешь со своей группой подъехать – послушаю. Ничего не обещаю, конечно. Алёша, ты мне свой почтовый адрес эсэмэской направь – я тебе денег отошлю. Да и вообще тебе подумать надо о возвращении в Москву. Что ты в этой глухой провинции забыл? С работой помогу.
- Не хочу в Москву, дядя Аркаша. Мне сейчас и здесь хорошо. За группу переживаю. Хорошие ребята, талантливые. Далеко пойти могут.
- Далеко? Ну ладно, посмотрим, что там с вашей группой можно сделать. Ты не теряйся, будь на связи. Всегда на меня рассчитывай, я не брошу. Ты у меня единственный племянник, как-никак.
Нападение на Макарова и распад «Слепых» Алексей пережил очень тяжело. Не исключено, что тяжелее всех остальных участников ансамбля. Он до конца верил в чудо, в то, что Саше сделают удачную операцию, они с Зиной вернутся в ансамбль – и всё покатится своим восторженно-творческим чередом. Альбомы, концерты, слава. Хотя, блин, не в них тут дело, не в славе и даже не в деньгах. Просто со «Слепыми» есть смысл в жизни, а без них – нет.
Какое-то время он держался за Юру Тимофеева, с которым было тепло и уютно, несмотря на всю внутреннюю скорбь слепого клавишника. Вместе с Юрой сам себе он казался не таким потерянным и несчастным, каким был на самом деле. Вместе с ним было приятно осознавать свою полезность и значимость.
После отъезда клавишника на родину Удачин снял новую квартиру. По иронии судьбы – в Кузьминках, том самом районе, где вырос. Деньги на банковском счёте имелись, по его представлениям – деньги немалые. Несколько лет он мог спокойно жить на них, не беспокоясь о поисках работы. Это его полностью устраивало: в отдалённое будущее заглядывать не хотелось, искать новое трудовое пристанище – тем более. Собственно говоря, он просто не понимал, куда и в каком качестве может приткнуться.
С матерью он связываться не пытался, и в глубине души считал это волевым и правильным поступком. Но когда неожиданно пришло известие о смерти Афиногеныча, а спустя какое-то время – и о трагической гибели Саши с Зиной, хрупкая психологическая стабильность накрылась медным тазом. Если смерть старика Афиногеныча была понятна, естественна и не вызвала внутренних протестов, то двойной уход из жизни Макарова и Коромысловой никак не желал вмещаться в будничную картину мира. Удачин и представить не мог, что это событие произведёт на него такое удручающее, абсолютно шокирующее впечатление. Целый вечер он выл навзрыд в своей съёмной, пугающе пустынной однокомнатной квартирке и даже не пытался осадить себя упрёками в слабости и не подобающем для мужчины поведении. Совершенно отчётливо стало ясно: светлая и такая короткая жизненная полоса закончилась, начинается тёмная.
Неожиданно для себя он обнаружил, что приезжает по утрам к корпусам клиники «Микрохирургия глаза» и пытается высмотреть среди торопящихся на работу сотрудников собственную мать. От дяди он знал, что она снова вышла замуж, вроде бы за коллегу, известного хирурга, и живёт сейчас с ним в загородном посёлке. После пары недель безуспешных поездок Алексей наконец-то разглядел её. Мать выглядела броско и молодо: изящно уложенные волосы, лёгкий загар под немного чрезмерной косметикой, лёгкий и стильный костюмчик. Она выбралась из дорогого авто в сопровождении седовласого мужчины в очках, они мило улыбались друг друга и, попрощавшись, красиво поцеловались.
На мгновение Удачину захотелось броситься к ней, привлечь внимание – но он сдержался. К чему экспериментировать, если понятно, что реакция будет однозначной.
В это мгновение он понял, что хочет напиться.
- Удача, ты что ли? – подвыпивший молодой человек вглядывался в него с кривой улыбкой.
Заведение, гордо именовавшее себя баром «Трезубец», скорее походило на пролетарскую забегаловку. Впрочем, Алексей не из привередливых – самое то.
- Лёнчик? – удивился он.
- А-а, вот он где, братан мой! – человек полез обниматься. – Сколько лет, сколько весён! Ты чё шифруешься?
Лёня Мартьянов удивительно раздался вширь, особенно лицом. А ещё несколько лет назад был худющей жердью. Удачин горестно отметил про себя, что совершенно не рад этой встрече. Меньше всего ему хотелось сейчас танцевать с призраками из прошлого.
- Откинулся что ль?
- Как видишь.
- Ну а чё в гости не приходишь? Знаешь, как пацаны рады будут! Мы тебя каждый день вспоминаем.
- А ты всё с пацанами?
- Ну так, чисто по-соседски… Слушай-ка, тут один чёрт плёл мне, что по телевизору тебя видел. Типа ты на барабанах стучишь. В популярной группе. «Слепые» вроде. Кстати, пацаны её уважают, я сам слушал и не морщился. Правда, он на сто процентов не уверен – ты там вроде в чёрных очках. Ты или не ты, откройся.
Алексей чуть-чуть подумал и брякнул:
- Я. Только это всё в прошлом. Группа распалась.
Мартьянов глядел на него влюблёнными глазами.
- Блин, уважаю! Мой корешок – и в люди выбился. Популярный артист. Барабанщик. Ну да я знал, что ты дальше всех пойдёшь. У тебя дядя крутой и вообще.
- Как Скворцов? – спросил зачем-то Удачин.
- О-о, а ты не в курсе? – изобразил удивление Лёня. – Скворец концы отдал. С полгода где-то. Порезали его. Сам виноват, дурак. Большая потеря, знаешь ли. Он после зоны авторитет набрал, уважали его. Погиб на взлёте, так сказать.
- Да, досадно, - не без удовольствия произнёс Алексей.
- Удача, братан, пошли-ка за наш стол! Я же не один, с корешами. Вон они с каким интересом на тебя смотрят. Щас автографы просить будут, зуб даю. Ты Кота помнишь, нет? Катасонов Серый. Не помнишь? Или он после тебя появился? Ну не суть важно, познакомишься. Классный мужик, с мозгами.
Отказывать было неприлично, пришлось перемещаться с Мартьяновым в его компанию. Два парня, один постарше – это и есть Кот. Второй представился Адиком. То ли имя, то ли погоняло.
- Возьми ещё штырь, а? – попросили его. – За такую встречу не грех накатить.
Через пару дней вся компания из «Трезубца» припёрлась к нему домой. Надо было замышиться, говорил себе Алексей с досадой, притвориться, что дома нет. Но при этом понимал, что кореша всё равно бы его вычислили и настигли. Даже если бы он сменил квартиру.
- Удача, салют! – они тотчас ввалились в коридор, скинули обувь и рассосались по квартире. – Похмелиться есть чем?
В холодильнике стояли две бутылки пива, этого не хватило. На правах хозяина из Удачина вытянули пятьсот рублей на догон. В магазин послали Адика.
- Ничё такой телек! – щёлкал каналы Кот. – Почём брал? Сколько-сколько? Сорок тыщ? Блин, да ты миллионер! Во, Маря, смотри, как жить надо. Не то что ты, лох позорный.
- Сам лох. На штаны денег нет, молчи уж.
- Что правда, то правда. Кризис, ёпта! Накрыла медным тазом невезуха. Это всё капиталисты виноваты, как ты думаешь? – он обращался к Алексею. – Довели народ до ручки. При социализме лучше жилось. Защищённость и все дела.
- Ничё, они допрыгаются! – пообещал в пустоту Лёнчик. – Скоро их на столбах вешать начнут.
- Не, чё уж ты так жестоко! – типа не соглашался Кот. – Тогда нам Лёшу придётся вешать. Он же тоже капиталист.
- Да какой он капиталист? Он наш, пацан.
- Был пацаном, а теперь капиталист. Популярный, блин, артист, - Кот хохотнул над собственной удачной шуткой. – У тебя есть такой телевизор? Вот так-то, молчи, лох позорный.
Вернулся с пивом Адик. Жизнерадостный напиток быстро уговорили, пришлось бежать снова. Спонсировал опять Удачин. За тот вечер он ещё не меньше двух раз давал деньги на выпивку. Крепость росла, разговор становился более причудливым.
- Лёша, брат, нам же тоже жить на что-то надо! – распознавал Удачин пьяным угасающим сознанием настойчивое бормотание Кота. Они сидели на диване в обнимку. – Нас общество обделило. Вместе с природой. Ни мозгов, ни талантов. И все двери перед нами закрываются. Ты думаешь, мне хочется всем этим гоп-стопом заниматься, а? Я бы тоже с удовольствием играл в популярном ансамбле, купил бы себе точно такой же телевизор, ездил бы отдыхать в Таиланд.
- Я не был в Таиланде, - едва складывал слова Удачин. – И вообще за границей не был.
- Это так, фигура речи. Для примера. Не ездил, так поедешь. Потому что у тебя бабло водится. А у меня нет.
- Это не бабло! – злился Алексей. – Это хер собачий! Не видел ты людей с настоящим баблом.
- Ну, скажем, видел, но спорить не буду. Потому что ты прав – близко не общался, дружбу не водил. Зато ты с ними на короткой ноге. Вхож в дома и всё такое.
Удачину хватило чувства юмора, чтобы хмыкнуть.
- Да какие дома, какая нога?!
- Не, ты всё-таки покумекай! – не сдавался Кот. – Пораскинь мозгами. Так, мол, и так, у кого из моих знакомых лишняя копейка водится. Чтобы благородные Робин Гуды из Шервудского леса, - новая вспышка короткого хохота, - могли бы чуток одолжить. Потому что не бывает такого, чтобы одним всё, а другим ничего. Сгорит система, сдохнет. Человечество вымрет. Потому что несправедливо это. Неправильно. Ты согласен?
- Нет у меня никаких знакомых с деньгами, - бормотал Алексей. – Только босяки-музыканты. Да и те умирают один за другим.
- Ну а дядя? Чё, бедный что ли? Как его там… Аркадий Снежко, правильно? Вона имя какое благородное – Аркадий. И даже Снежко. Сразу видно, что небедный человек. Еврей небось?
- Нет, русский. Может, украинец.
- Хохол – это нормально, - согласился Кот. – Но богатые хохлы тоже делиться должны, правильно? А то что за бордель получится? Не жизнь, а бесконечное страдание. Ты покумекай, покумекай. А то нам, прости господи, ещё тебя щемить придётся. Разве это хорошо?
- Дядя Аркаша? – звонил Алексей Большому Продюсеру. – Вы как? Здоровье и всё остальное?
- Ой, Алёша! – Аркадий Валерьянович вроде бы и вправду обрадовался звонку. – Молодец, что позвонил. Да нормально всё, нормально. За городом живём, в Москву почти не выбираемся. Хватит с меня суеты. Ты-то как? С матерью не помирился?
- Нет. Я и приближаться к ней боюсь. Видимо, всё уж, не судьба.
- Не скажи, не скажи.
- Плохо мне что-то, дядя Аркаша.
- Что так?
- Друзья умирают. Сначала Стёпа, потом Саша с Зиной. Что с Юрой – не знаю. Как бы тоже на себя руки не наложил. Он сможет.
- Ой, не говори-ка! Я и предположить не мог, что всё такой оборот примет… Ты где живёшь сейчас? Деньги есть?
- Да есть, есть. Пока.
- Ну вот видишь, пока. Слушай-ка, ты давай приезжай как-нибудь ко мне в гости. На ночку, а? Тут у меня баня хорошая. Посидим, расслабимся. А я что-нибудь насчёт работы придумаю. Не вечно же тебе на гонорары жить. Которые, к тому же, не прибавляются. Хочешь – барабанщиком пристрою. Думаю, найдутся варианты. А то на административную работу. В шоу-бизнес или ещё куда. Я от дел совсем отошел, все свои юрлица закрываю. Заработал, с меня хватит. Да и возраст уже не тот. В тишине пожить хочу. А у тебя-то впереди – вся жизнь! Тебе нельзя на печи сидеть. Я поговорю с людьми, ко мне ещё прислушиваются.
- Спасибо, дядя! Буду признателен.
- Вот давай прямо в эту субботу и приезжай. Адрес мой знаешь? Всё, договорились. Жду. Там, глядишь, и с матерью что-нибудь решим.
Алексей нажал на отбой.
- Ну как? – смотрел на него Кот. – Пригласил?
- Угу.
- Не ссы! – хлопнул он его по плечу, заметив, что Удачин совсем поник. – Ничего страшного не случится. Он даже не поймёт, что мы тебя знаем.
Аркадий Валерьянович вместе с супругой проживал в подмосковном посёлке Липки. Дом не бог весть какой. В глаза не бросается. Двухэтажный особнячок без изысков. Ну, лепнина какая-то на фасаде – так это ж копеечное дело. Не то что на Рублёвке воротят. Ну да и сами Липки куда как демократичнее. Зато спокойнее.
За домом у него садик. Несколько яблонь, куст вишни, терновник. Само собой, овощи. Не на пропитание, для души. Валентина каждый день возится, а он по настроению. В детстве терпеть не мог все эти огородные дела, а сейчас тянет порой. Обыкновенная человеческая старость – когда к земле, к покою.
- Бери, Лёш, огурчик, бери! - угощала Удачина Валентина Игнатьевна. – Не стесняйся. Прямо с грядки.
Она порхала из дома в сад. Всё дела какие-то, дела. За столик присела ровно на минуту. Только угощения подносила.
Аркадий Валерьянович подливал в бокалы вина.
- Ты наверняка думаешь, что я чёрствый, дрянной человек, и что мне насрать на Сашу с Зиной, - говорил он неторопливо. – Может, даже винишь меня в их гибели.
- Нет, что вы! – вполне искренне возразил Алексей.
Снежко помолчал, обдумывая мысль.
- Веришь – нет, я сам неделю покоя не находил. Спать не мог толком. Казнился. Вале говорил: ну чем, чем же я мог им помочь? Как мог удержать их от этого шага? Денег, может, прислать? Так они ведь не просили. Разве бы я отказал?
- Не, дядя Аркаша, никто вас не винит.
- Я далёк от того, чтобы превозносить себя. Я не такой человек, не привык сам себя обманывать. Но, согласись, никто не дал им столько, сколько я. Если бы я вас тогда не подобрал – никому бы вы не были нужны.
- Это верно.
- Зина хотела петь на большой сцене, хотела успеха. Она его получила. Саша тоже удовлетворил свои амбиции. Стёпа наконец-то почувствовал, что такое профессиональная работа, которая приносит отдачу. Юра душой воскрес. Я могу представить, как тяжело слепому человеку. У тебя какой-то смысл в жизни появился.
- Да, - кивал Алексей и чувствовал, как невольно увлажняются глаза. – Да.
- Вы были самым любимым моим детищем. Я бы всё отдал за то, чтобы ансамбль продолжал существование. Когда начались все эти беды, от меня каждый раз словно часть тела отрезали. Я и от дел решил отойти лишь после всех этих переживаний.
- Я даже не знаю, как жить дальше, - брякнул вдруг Удачин, и от слов этих стало вдруг так себя жалко, что хотелось разрыдаться в голос, как в раннем детстве.
- Жениться тебе надо, - снова присела за столик Валентина. – Просто жениться – и всё. Сразу всё наладится. Ты сейчас работу найди, Аркаша поможет, а потом и о свадьбе думай. Люди не зря семью придумали – только она успокаивает и лечит.
- Совершенно верно, - поддержал супругу Аркадий Валерьянович.
Вскоре и баня подоспела. Дядя от души нахлестал племянника еловым веником, да и по себе позволил пройтись без тактичных сдерживаний. После бани отпыхали, кружку за кружкой отправляя в рот домашний холодный морс. Удачин попросил ещё вина – ему хотелось захмелеть, чтобы не видеть и не знать того, что произойдёт позже.
Спать Алексея положили на первом этаже – на тахте у телевизора. Самое удобное место. Примерно в час, когда ни малейшего звука и даже его подобия со второго этажа, где умиротворённо покоились супруги Снежко, не доносилось, он поднялся с тахты, сделал несколько шагов на цыпочках до входной двери и отомкнул замок. За дверью его уже ждали.
- Как они? – спросил Кот. За ним в дверной проём втиснулись Лёнчик с Адиком.
- Спят, - глухо отозвался Удачин.
- Сиди здесь, - приказал Кот Алексею. – А хочешь – до машины прогуляйся. Метров триста к лесу. Если нервы слабые.
- Ты обещал, что всё пройдёт нормально, - схватил он Кота за рукав.
- Всё пройдёт нормально, - отозвался тот с невидимой в темноте, но явственно ощущаемой улыбкой.
Алексей задумался на мгновение и понял, что оставаться здесь более не желает. Автомобиль он нашёл быстро, но тот оказался закрытым. Пришлось топтаться на дороге. Слава богу, ночь тёплой выдалась.
Парни вернулись где-то через час. Судя по их настроению, всё прошло успешно.
- Нормалёк, - хлопнул Удачина по спине Мартьянов. – Дядя оказался не жадным. Поделился.
- Что с ним? – нервно спросил Алексей.
- Да ничего страшного, - успокоил его Кот. – Заснул.
- А жена?
- Чё ты какой суетный? – разозлился Кот. – Поздно в церковь ходить…
А потом, будто сжалившись, добавил:
- И с ней всё нормально. Тоже спит.
Адик хмыкнул на эти слова.
Парни довезли Удачина до самого подъезда.
- Скройся куда-нибудь на время, - посоветовал ему на прощание Кот. – Через несколько дней я с тобой свяжусь и переведу твою долю. Номер карточки мне сообщишь. Тут ещё самим надо разобраться с суммой да с остальным. Безнал как-никак.
Первая же новость, прочитанная им в интернете на следующий день, касалась ночного происшествия в Липках. В Подмосковье, говорилось в ней, убиты известный продюсер Аркадий Снежко и его супруга.
Понимание произошедшего, сложенное вот так жестоко и настойчиво в холодных и безликих словах, как ни странно, Алексея не потрясло. Видимо, в глубине, в области подсознательного, он уже смирился с подобным откровением и был готов его принять.
Преступники, говорилось в новостях, перед смертью пытали продюсера, отрезая у него один за другим пальцы рук. Должно быть, они добивались от бизнесмена раскрытия паролей со своих счетов и банковских карт. Судя по всему, после третьего отрезанного пальца Снежко сдался и сообщил все свои данные. Здесь же, не выходя из дома, злоумышленники сделали несколько денежных переводов на другие счета. Сейчас полиция пытается отследить их. Добившись своего, бандиты задушили продюсера, а вслед за ним и его жену. В ходе выяснения обстоятельств происшествия стало ясно, что организатором нападения мог стать близкий родственник Аркадия Снежко, фамилию которого следствие не раскрывает. Однако, по нашим данным, им может быть племянник продюсера Алексей Удачин. Он известен как барабанщик популярного шансон-ансамбля «Слепые», который Снежко продюсировал. Местонахождение Удачина пока неизвестно.
Колкими, тяжёлыми молоточками в голове Алексея застучали возможные варианты развития событий. Ни один ему не нравился. Первым делом он захотел сдаться полиции и объяснить, что никого не убивал и никаким организатором преступления не является. Но тут же вылезло каверзное осознание, что срока всё равно не избежать – он наводчик. И срок при этом будет немалый. Снова зона, снова унижения.
Само собой выходило, что нужно бежать. Но куда? Да куда угодно! Любой населённый пункт и чем дальше от Москвы, тем лучше. В Сибирь! На Дальний Восток! Деньги есть пока, на первое время хватит. Снять квартиру, отдышаться, придти в себя. Потом найти работу. Завести семью. Тихо дожить свой век в счастливой и скромной безвестности.
Между тем паника накатывала и заслоняла собой все здравые рассуждения. Он торопливо собрал сумку и даже не совсем понял, что закинул в неё. Какие-то рубашки, трусы – должно быть, они понадобятся. Вскоре он обнаружил себя в вагоне метро и понял, что добирается до Казанского вокзала, чтобы купить билет на ближайший поезд и уехать к чертям собачьим.
На мгновение вновь вернулась трезвость мысли, и она огорошила его страшным пониманием факта, что его вычислят по паспорту, едва он протянет его в кассу. Они объявляют перехват, вертелось в голове, они перекрывают вокзалы и аэропорты. Следующая вроде бы трезвая, а вроде бы не очень мысль гласила, что из Москвы надо выбираться на попутке, а дальше уже можно и на регулярном транспорте.
Алексей выскочил из вагона, поднялся на поверхность и стал соображать, где и как можно выйти на уходящую из Москвы трассу. В этот момент зазвонил телефон.
Он торопливо и нервно достал его из кармана, вгляделся в цифры – номер был незнакомым. Телефон звонил долго, настойчиво, словно на том конце Удачину собирались сообщить нечто чрезвычайно важное или, по крайней мере, заслуживающее внимания. Паника достигла наивысшего предела – Алексея буквально трясло, с ног до головы он покрылся липким потом. Надо выкинуть его, понимал он.
- Да, - вопреки логике момента ответил он на звонок, словно решившись на прыжок в бездну.
- Алёша, сынок, это ты? – раздался в трубке женский голос. – Ты слышишь меня?
- Мама?! – изумился он.
- Ой, господи, слава богу, что ты ответил! Что у тебя произошло, сынок? Ты знаешь, что тебя ищут?
- Мама, я никого не убивал! – крикнул он в телефон. – Я вообще ни о чём не знал! Меня заставили встретиться с дядей, я не смог отказать, я слабый человек.
- Алёша, я тебе верю! – мама, это мама, она не забыла о сыне! – Где ты сейчас?
- Сам не знаю, - он лихорадочно осматривался по сторонам.
- В Москве?
- Да. Я хотел уехать. Но на вокзалах опасно.
- Приезжай к нам домой! Я о тебе позабочусь.
- Куда? За город?
- У нас квартира в Москве.
Светлана Валерьяновна продиктовала адрес.
- Я ещё эсэмэску пришлю, - сказала мама. – А то ты можешь забыть. Приезжай, сынок! Я тебя жду.
- Мама!
- Да, Алёша?
- Ты простила меня?
- Простила, сынок, простила. Да я и не винила тебя ни в чём. Сама во всём виновата. Приезжай. Надо начинать новую жизнь.
Новая жизнь… Два этих слова, произнесённых матерью, окрыляли и пьянили. Она простила меня, шептал Алексей по дороге к материнскому дому. Она простила…
В подъезде его ждали оперативники. Удачин оказал сопротивление. Полез зачем-то в сумку, пытался что-то достать. Кричал, закидывая голову вверх: «Мама, я здесь! Я пришёл!»
В него выстрелили два раза. Оперативник целился в плечо и ногу, но суета, сдавленность… Ранения оказались гораздо серьёзнее.
Когда Алексея выносили из подъезда, он был ещё в сознании.
- Мама, - шептал он окровавленными губами. – Я вернулся.
Выйти из квартиры матери не позволили, да она и не рвалась. Муж, знаменитый хирург, прижимал её, вполне спокойную, к груди и утешал:
- Отрезанный ломоть. Пропащий человек. Ты была права: надо отпустить.
- Он выживет? – спросила Светлана Валерьяновна у кого-то из опергруппы.
Полицейский лишь пожал плечами.
2016
Проникновенная история взлёта и падения ВИА Слепые
© Copyright: Олег Лукошин, 2022
Свидетельство о публикации №222061900691
Свидетельство о публикации №222061900691
Рецензии